Воспоминания. Размышления о былом

Валентин Михайлович Богданов, 2023

Богданов Валентин Михайлович – не профессиональный писатель. Это простой советский человек, горячо любящий свою Родину. С раннего детства он был влюблён в природу своей бескрайней страны, в её леса, поля, сады и мечтал стать агрономом, но волею судьбы стал офицером и посвятил службе в Вооружённых Силах СССР 28 лет. Книгу своих воспоминаний он написал по просьбе внуков и описал в ней всю свою жизнь, так, как он это видел и запомнил. В ней есть всё: жестокие зверства фашистов во время войны, которые ему пришлось видеть своими глазами, будучи ещё ребёнком, особенности деревенской и городской жизни послевоенных времён, великолепные балы в военном училище и напряжённая служба в войсках ПВО во время Карибского кризиса, настоящая дружба и любовь, и даже курьёзные случаи и приключения на охоте и рыбалке. Как человек, всю жизнь искренне служивший Советской Родине, он даёт и свою оценку событиям, происходившим после распада СССР в 1991г.

Часть I. Воспоминания о жизни

Предисловие

Прежде чем приступить к написанию своих «Воспоминаний», я должен возвратиться в те далёкие времена, когда я ещё только начинал учиться в школе. А в школу я пошёл, в 1-й класс, когда мне было всего пять лет (шесть исполнялось лишь в октябре). В школу, конечно, меня не принимали. Директор школы был категорически против, и не имел на это права. Но моя настойчивость и слёзы, и настойчивая просьба моего отца, наконец, возымели своё действие.

К тому времени моему старшему брату Владимиру было уже 11 лет. Учился он, наверно, в 4-м классе. В школе, как и везде, изучали историю, литературу. Изучали различных поэтов, писателей и их произведения. И Владимир часто учил дома наизусть стихотворения, которые ему задавали. Я был мал, и мне было это безразлично, короче, я не обращал на это внимания.

Но однажды у нас прошёл сильный снегопад с бушующим ветром. Выпало много снега. Владимир говорит мне: «Хочешь, я тебе прочитаю стихотворение?» Я сказал: «Хочу». И он прочитал вот такие строки:

Одиннадцатого января поднялась у нас кура,

Так навеяла сугробов, нельзя выйти со двора.

Она в поле гудит, над трубою свистит,

И в лесу как зверь ревёт, а в селе солому рвёт.

Было ещё там два или три четверостишия. Но запомнил я только вот это. Да запомнил на всю жизнь! Не знаю, грамотно оно написано или нет. Но в смысле рифмы, мне казалось, прекрасно! Это здорово! Это он сам сочинил тогда. Мне так понравилось! «Я, когда подрасту, тоже буду писать стихи» — сказал я. Но на этом всё и закончилось тогда.

Хочу пояснить слово «кура». Это когда сильная метель, вьюга, крутой ветер. В народе были такие выражения, как пуржит, курит метель, заметает. Вот и было такое слово, «кура».

Прошло много лет. Ушло моё детство. Наша семья жила уже в Крыму. Началось страшное время. Война. Отец наш сразу же был призван, и ушел на фронт. А в скорости и погиб. После окончания войны, я снова пошёл в школу. А после школы окончил сельхоз техникум, и получил диплом агронома. Подошло время служить Родине. Я был призван в Советскую Армию.

Служил на Украине, в Харькове, Запорожье, в Сумах, в Калуге, в Москве и Подмосковье. И во многих других городах. Изъездил почти всю страну. Отдал службе 28 лет. Перед увольнением в запас работал в одном из военкоматов заместителем Районного военного комиссара. И вот, когда срок службы закончился, у меня появилась возможность, какое-то свободное время, и я вспомнил о стихотворении своего брата, из далёкого прошлого. Думаю, дай попробую. Может, и у меня что получится? И, как говорится в одном известном анекдоте, «одна попробовала…»

Вроде получается. Но это я так думаю. А как на самом деле? Форм стихосложения не одна. Ну так я же и не поэт. Пишу не для прессы. Может где-то и хромаю, и ковыляю. Но с рифмой вроде бы и ничего. Так постепенно и увлёкся сочинением стихов. Слово, данное моему брату ещё тогда, в туманной дали, исполняю. Я этому ремеслу не обучался. Пишу обо всём своём, о том, что мне близко и дорого, что видел и что знал. Пишу для себя и моих близких, не для публикации. Что получается, то и получается. Я получаю от этого удовлетворение. Что-то получалось лучше, а что-то хуже. Написал несколько томиков. Подарил на память сыну, дочери, внукам.

А чтобы довести рукопись до томика, мне всегда помогает моя любимая внучка Ульяна. Она у меня умница. Окончила Университет с золотой медалью и красным дипломом. Так вот однажды она мне предложила заняться ещё одним делом. «Дедушка, ты очень много занимаешься поэзией, а может тебе надо заняться прозой?» — сказала она. «О чём ты, что ты имеешь в виду?» — спросил я. «Ну вот ты много рассказывал о войне. Ты много видел, что творилось в то время, много испытал лиха того времени. Время уходит, всё забывается, мало остаётся очевидцев и участников войны. Написал бы о себе, о том, что ты видел, о тех событиях, которые довелось видеть тебе. Это же было бы очень интересно» — сказала она. «Я же не писатель, наверно, не сумею», — ей говорю. «А ты напиши о себе. Пусть это будут типа мемуары, воспоминания». И я подумал, а что, если и в самом деле напишу о себе, обо всём, что помню, что видел, с самого моего рождения, и по сей день.

Я, конечно, начну не с самого рождения. Вот убейте меня, не помню, как я родился. Начну с того момента, когда я начал что-то в этой жизни понимать. Это были беззаботные детские годы. Безусловно, я всё не смогу описать, потому что многое забылось, кое-что из памяти стирается.

Это будут краткие заметки. Вот я постараюсь очень коротко написать обо всём, что видел, что делал, и что помню. Чтобы не занимать много вашего внимания. Как получится. Я же не вёл никаких записей, дневников, чтобы соблюдать хронологию. Не пытался записывать важные события, этого даже в мыслях не было. Кроме того, я не обладаю писательским стилем письма. Но хочется написать так, чтобы это было интересно читать любому человеку. Даже если это будет мой сын, внук или правнук. Чтобы никто не сказал, «вот, мол, дед тут накалякал что-то, что и читать трудно и не интересно». Вот этого я и боюсь.

Ну что ж, попытаюсь, как смогу. Не обессудьте. Если меня мои потомки простят, а я на это надеюсь, то и Бог простит, а другие — не съедят. Надеюсь, что кого-нибудь когда-нибудь моя рукопись заинтересует. И если он прочтёт её до конца, я буду ему рад и благодарен. Он может дать оценку моему рукописному труду, моей трудовой деятельности и всей моей жизни.

P.S.

Некоторые фамилии я намеренно изменил в ходе повествования. В остальном, события изложены так, как я их запомнил.

Вступление

Хочу воскресить в памяти те далёкие времена, начиная с рождения и по настоящее время. Как это получится у меня, пока не знаю. Но попробую. Это интересно и мне самому. И в то же время, может быть, когда-нибудь мои дальние потомки вдруг заинтересуются жизнью своих предков, тогда эти записи им могут пригодиться.

Ближним моим внукам и правнукам это пока не надо. Они меня видят воочию и знают многое обо мне. А вот те, что будут потом, им может быть и будет интересно знать обо мне больше. Надеюсь, это так и будет. А там — Бог его знает.

По прошествии многих прожитых десятилетий, вспоминая далёкое прошлое, приходится часто сожалеть о том, что было упущено, чему в детстве, юношестве или вообще в молодости не придавалось значения. Позже уже осознаёшь, а почему я не поинтересовался тем или иным вопросом тогда.

В те далёкие юные годы, беззаботные, порою счастливые, когда тебе ещё не надо ни о чём думать, жилось хорошо и весело… Не думалось о завтрашнем дне, что будет потом.

Короче говоря, голова в то время не болела о таких пустяках. Была это счастливая пора. И сейчас, вспоминая то время, я как будто вновь становлюсь таким же озорным, молодым, каким был тогда. Многие моменты вспоминаются до мельчайших подробностей.

И в то же время многое теряется из памяти, остаётся за кадром. Но когда вспомнишь хорошее, становится легче. И мне становится стыдно признаться, но я в это время опять мальчишка, конечно, в мыслях, и могу наяву выкинуть всякую фортель, или шутку. А что? Я рад этому и, может быть, поэтому, не старею душой и сердцем до настоящего времени.

Мне кажется, что я до сих пор мальчишка или юноша. Не хочу быть стариком.

Посмотришь на иного — он уже в 50–60 лет как глубокий старик. Выглядит суровым, на лице нет никогда улыбки, иногда через живот ничего не видит у своих ног. И рассуждает соответственно, по-стариковски. Нет, я не хочу быть букой, а тем более стариком раньше времени. Во всяком случае, сейчас. Пока я не чувствую себя таковым — я молод.

Я хочу вернуться немного назад. К тому, о чём я сожалею, что я упустил в прошлом. Хотел бы я знать, как все порядочные люди, свою родословную, хотя бы на пяток поколений назад. Откуда я веду своё начало, и кто мои дальние предки в прошлом. Почему я тогда не поинтересовался у своих родителей о своих дедушках и бабушках, о прадедушках и прабабушках?

Ведь в то время ещё были живы мои родители, брат моего дедушки по отцу. По материнской линии были живы и дедушка и бабушка. Они могли рассказать ещё многое о своих родных и их родственниках, о своих далёких корнях. В то время об этом не думалось вообще. Корни уже значительно позже приходилось извлекать, и уже другие совсем. Но тогда было уже поздно. Но ещё раньше была страшная Война. Но об этом потом.

Значительно позже я заинтересовался своей родословной. В Великую Отечественную войну погиб мой отец. Гораздо позже умерла моя мама. Но ещё раньше умерли все мои дедушки и бабушки с обеих сторон. Кто они, и кем были их родители и родственники? Корни родословных утеряны. А жаль. Я обращался в Курский областной архив за справкой, но мне ответили, что Курск был в оккупированной зоне и архивы утеряны, не сохранились. Так что и обращаться больше некуда. Да, что сейчас об этом говорить?

А тогда было детство. И мысли такие не появлялись. А детство есть детство. Моё раннее, ещё не совсем осознанное детство проходило с рождения в 1930 по 1937 год на моей малой родине, под Курском. Тогда ещё оно было каким-то аморфным, ещё не созревшим. А моё основное детство проходило как раз в предвоенные годы в Крыму. Это 1938–1941 годы. Это было золотое детство. Это были беззаботные, весёлые года. В учебное время мы учились. А в свободное и в выходные дни — «воевали». Это были игры, конечно.

В степной части Крыма лесов не было. В то время о газе не было и речи. Одним словом, топлива не было. А топить надо, печи для тепла, а плиты для готовки пищи. Нет ни дров, ни угля.

В селе люди выходили из положения, заготавливая много соломы и курая — «перекати-поле». А курая ветром наносит в лесополосы очень много. Вот люди собирали его, топтали (уплотняли), и затем завозили домой. Целые скирды соломы и курая стояли вдали от домов целыми рядами. Кто держал коров, заготавливал и сено. Хотя сено было заготавливать очень сложно. Так как все поля обрабатывались, и найти клочок земли свободной невозможно. Если только в лесополосах, или возле них.

Вот в этих скирдах соломы, курая, сена мы, мальчишки, устраивали свои военные «баталии». Если собиралось много ребят, то делились на две группы. Где одна была — «Красные», а другая — «Белые». Как правило, никому не хотелось быть белыми. Затем расходились в разные концы этих стогов, и потом шли на встречу друг другу. Вернее, навстречу не друг другу, а скорее, «врагу». И начиналась бесконечная стрельба: «тахтах-тах!» И крики: «Ты убит», «Нет, ты убит!».

Прятались, наступали, отступали. Одним словом — «Война». Шли сражения часами, почти ежедневно. «Война» была самым любимым занятием тогда. Устраивали и другие всякие игры. Например: сетями ловили воробьёв, а затем им делали ошейники из фотобумаги. И наблюдали, как они летают по всему селу с белыми воротничками, словно важные вельможи. Все эти игры проводились до войны, были по-своему интересные, весёлые и свободные. Но это длилось до определённого времени.

И вот, она ворвалась в наши дома, Война. Началась совсем другая эпоха. Но об этом значительно позже. Однако я сильно отвлёкся от основного стержня моих повествований. Надо начинать задуманное сначала. Итак…

Родился я 18 октября 1930 года в большом селе Марково, Глушковского района, Курской области. Мой отец, Богданов Михаил Тихонович, родился здесь же, в 1901 году. Работал он главным бухгалтером на заводе. Мать, Анна Николаевна, родилась в 1905 году. Он не работала нигде, занималась домом, детьми. Так вот, я затрудняюсь сказать, в какой я родился семье: в семье служащего интеллигента или крестьянина. Мой отец никогда сельскими делами не занимался. Крестьянскими делами занимались мой дедушка — отец моего отца и его брат. Они имели свой надел и всё прочее для этого. Ну, а мой отец от всего этого совсем ушел… Он работал на заводе, как я уже говорил, и заниматься другими делами было некогда…

Дом, в котором я родился, находился на пересечении двух крыльев одной улицы. Дом, как и все деревенские дома, был небольшой, бревенчатый. Состоял из одной большой комнаты, в два окна, выходивших на улицу, и части типа кухни, где стояла большая печь с лежанкой. А перед нею стоял большой стол, вокруг которого находились две длинные лавки, на которые мы садились все для приёма пищи.

От зала отделяла небольшая перегородка. Эта часть служила спальней. Большая печь с лежанкой — для ребят. Как и во всех деревенских домах, имелась прихожая, называемая «сенцами». Во дворе был большой сарай, который назывался «амбаром». В одной его секции хранились сельскохозяйственные орудия и инвентарь: плуги, борона, лопаты, грабли, телега и другая утварь. Там же где-то хранились в своё время и продукты труда — овощи, сено.

В другой части амбара были места для содержания лошади, коровы, свиней, овец, кур. Я говорил были, потому что это было раньше, когда-то. А на тот момент, когда я родился, особенно, когда я хотя бы чуть-чуть начал соображать, то есть, когда мне было года 3–4, в этом амбаре было пусто, как говорят, хоть шаром покати.

Дом этот строили родители моего отца. Вот они и были настоящими крестьянами. Они имели свою лошадь, телегу, всякий инвентарь. У дома был небольшой надел в несколько десятин. На своём участке они выращивали всё необходимое для себя, и этого им хватало. Когда же я родился, крестьянским хозяйством заниматься уже было некому. Дедушка Тихон уже умер, бабушка тоже умерла. С нами жил только дедушкин брат, дедушка Федя. Он был к тому времени уже довольно пожилой человек, и эти работы ему были не по силам.

Отцу домашним хозяйством заниматься было некогда. По рассказам моей мамы, родители моего отца были очень трудолюбивыми людьми. Работали на своём участке день и ночь, как говорится, не покладая рук, чтобы обеспечить мало-мальски хороший достаток своей семье…

Да, по сути, и работали-то они вдвоём, два брата. Дедушка Федя за всю свою жизнь так и не обзавёлся своей семьёй. Почему — кто его знает. Вот он и жил со своим братом. А потом с нами. Крестьянский труд, известно — нелёгкий труд… Но работали они сами и помощи со стороны не просили и не привлекали. Трудились они много, поэтому и имели достаток.

Я уже не видел того ухоженного надела, которым славился этот дом. Да, и во дворе уже не было ни лошади, ни телеги, да и всего прочего. Была, кажется, только корова да куры. Вот и вся живность… Огород кое-как обрабатывали, да и то не весь. Двор со стороны улицы был огорожен забором. Посередине были высокие ворота с козырьком и калитка. Всё это было уже не первой свежести, выцветшее, старое. Но когда-то, в своё время, видно, ворота смотрелись неплохо. Под окнами был замечательный палисадник, где у окон росли большие густые кусты сирени, акации, какие-то кустарники и много-много всяких крупных цветов. Всё это было и при мне.

Со стороны соседей двор также имел небольшие старенькие заборы, уже покосившиеся. С тыльной стороны дома и амбара был сад и огород, который тянулся далеко вниз, до самой лозы. Там протекал какой-то ручей, или речушка. Мы часто бегали в лозняк, где нарезали прутья, и потом из них вырезали и делали свистки.

Лозняк был высокий, густой и тянулся он далеко-далеко, вдоль всех огородов. Родители боялись, что в них детям можно заблудиться. Весной он заливался широко водой. Мы, дети, боялись туда ходить одни и далеко заходить в заросли. Нам говорили, что там могут быть волки. Может быть, нас так пугали, чтобы мы туда не ходили. А может быть, и в самом деле.

К лозняку с одной стороны подступал лес, который мы называли «дубровка».

В свой сад я любил ходить с дедушкой Федей. Там были яблони, груши, много слив и других чудес. Он любил мне показывать свои прививки, точнее, привитые деревья, где на одном дереве можно было видеть плоды нескольких сортов. Он был рад показывать мне плоды своего труда. Я же с широко раскрытыми глазами и ртом смотрел на все эти диковины и чудеса.

Я не мог поверить, что всё это он сделал сам. Слив в саду было много, и все плоды на них были крупные, янтарные, разных оттенков. Одна груша мне очень нравилась. Называлась она «Дуля». Почему она так называлась, я не знаю. Может быть, он мне об этом и рассказывал, но я этого уже не помню. Скорее всего, это такой сорт груши. Дерево это было очень высоким. Может, мне тогда так казалось. В детстве всё кажется большим, а посмотришь значительно позже — оказывается таким маленьким. Но всё же, какие это были груши!

Когда они созревали, то они просвечивались. А если спелая груша упадёт на землю, то получается лепёшка. А какие они сладкие и вкусные! Словами не передать… Были, конечно, там и другие сорта. Мне очень нравилось ходить в сад, где можно было и погулять. Мне нравился здесь ещё один уголок. Каждый год там засевали небольшой участок земли коноплёй. Конопля вырастала очень высокой, до двух метров. Хотя мне и доставалось за это, но я любил в ней прятаться. Зайдёшь туда, и ты будто в лесу. Так это было интересно!

Я же меньше всего думал о том, что я ещё и топтал её… Сейчас эта культура в опале. Тогда и понятия не было, что такое наркотики и кто такие наркоманы. Коноплю использовали широко. Из неё делали замечательное масло. Зерном кормили птицу, цыплят. Да мало ли где её применяли. Как меняются времена…

Каждый вечер весной мы, выйдя на крыльцо, заслушивались замечательными многочисленными коленами любимых песен соловья. Затем шли за ворота, садились на лавочку и слушали эти трели до позднего вечера. Какие это были тёплые весенние незабываемые вечера! Это продолжалось до тех пор, пока его подруга не села на гнездо на наличнике окна и не начала высиживать малышей. Надо сказать, что был не один певец, который пел в нашем саду.

У соседей тоже был сад, и он был больше нашего. Там тоже был свой любимец и наш «соперник». Соперничая между собой, соловьи нам поднимали настроение.

У меня есть брат Владимир, он старше меня на пять лет. Он меня наставлял, учил уму-разуму и всем детским достижениям. Он уже учился в школе. В свободное время и в выходные дни старшие ребята, и я вместе с ними, ходили на реку купаться.

Река Сейм была от нашего дома примерно в двух километрах. С нашей стороны берег местами был пологий, а перед ним — широкая пойма, заросшая лозой (кустами ивняка), вереска и другими кустарниками. Там, где мы купались, берег с противоположной стороны был обрывистый. Вдали виднелся лес. С нашей стороны место для купания было замечательное. Было мелководье, то есть «лягушатник», именно для таких, как я, и было поглубже — где ребятам с разбега, с обрыва прыгать вниз головой.

В общем, это место никогда не пустовало. Вода в реке всегда была чистой и прозрачной. Местами было видно дно. Видны были стайки рыбёшек, шустро шнырявших около водорослей. У противоположного берега были заросли ивняка и ольхи. Внизу, в тихих заводях поверх воды плавали лопушистые листья, жёлтые и белые большие кувшинки… И в этом месте вода была чистой и прозрачной. Было видно освещённое солнечными лучами дно, которое местами заросло зелёными водорослями. А между ними, в пятнах, где нет травы, сновали довольно крупные рыбёшки и сверкали своими красными плавниками.

Как интересно мне было наблюдать за жизнью под водой! Да, всё окружающее меня, было красиво и интересно. Как я любил ходить к реке! Это красивейшие места. Вдоль всего побережья густые и редкие заросли кустарников.

Весной, когда зацветёт ива, на лугах, в низинах целые островки её на солнце горят золотистыми пушистыми шариками. Чуть позже появляется масса птиц, в том числе и наших знаменитых Курских соловьёв. И тогда они все радуют всю округу своими прекрасными песнями. Иногда мы, ребята, забредали на луг, и в ивняке играли в прятки, в казаков-разбойников. Очень красив луг, и я часто с отцом приходил сюда, чтобы посмотреть, когда он заливается водой. Это называется «половодьем».

После того как вода уходит, и Сейм входит в свои берега, на лугах остаётся много ериков, низин, заводей мелких и глубоких, откуда вода не смогла уйти. Мы в это время ходили туда ловить рыбу, которая зазевалась и не успела уйти вместе с водой в реку. Много оставалось в таких местах щурят, карасей, окуней, краснопёрок, линьков и другой рыбёшки. Ловить её было очень просто. Мы выбирали небольшой неглубокий очаг, и начинали ногами мутить воду. Всё население этого водоёмчика старалось всплыть кверху, чтобы подышать. И все их спины были видны. И нам оставалось только их брать голыми руками.

Особенно много попадалось щурят разных калибров, иной раз и линьки, и прочая мелочь. Я очень любил эту мою детскую увлекательную рыбалку. Хотя родители боялись нас отпускать на такие мероприятия. Позже мы ходили на луг за черемшой. Как интересно её искать среди травы! Пустыми мы никогда не возвращались домой.

Мне очень нравился луг, не только тем, что здесь природа изумительная, неповторимая, но и тем, что здесь, на пойменном лугу растёт и цветёт такое количество различных цветов. На них смотреть одно удовольствие. Это надо видеть! В ясную солнечную погоду, как невесты в белых нарядах, разбежались по лугу ромашки. Небольшой ветерок колышет колокольчики на высоких тонких ножках. И кажется, что они издают тонкий-тонкий звон. Они повсюду: и там, и тут. Их голубое сияние так радует глаз! И множество ещё всяких цветов. До сих пор вся эта диковинная прелесть стоит перед глазами. Будто я их вижу сейчас.

Однажды меня взяли на дальнюю луговину. Там был у нас участок луга, где надо было косить траву для коровы на зиму. Это был наш сенокос. Ушли мы туда надолго, чуть ли не на весь день. Мама взяла с собой всякую снедь: хлеб, варёные яйца, сало, лук и всё прочее. Дедушка говорил, без этого много не наработаешь. Мне нравилось, как он, широко взмахивая косой, укладывал траву в широкие ровные ряды. Как приятно звенела в его руках коса — «вжик, вжик, вжик». Мне он говорил: «учись, внучок, подрастёшь, и ты будешь помощником в доме».

Впоследствии мне действительно приходилось этим заниматься, и довольно много, но это было уже в Крыму. Недалеко от нас так же трудились на покосе и другие люди. Солнце жарко припекало. Небо было чистое, голубое-голубое. Решив перекусить, мы облюбовали местечко под ивовым кустом. Вокруг тишина. Слышно, как в траве звенят кузнечики. В кустах пересвистываются какие-то птахи. На другой стороне видно зелёное поле. Вдали виден лес, среди него — дома какого-то села, и на вершине холма видна колокольня. Вид простирался очень далеко.

Я до их пор вспоминаю эту родную природу моего детства, моей родины. Часто вспоминаю дорогой моему сердцу Сейм. Это одно из самых любимых мест моего детства. Здесь мы пропадали днями. А что для детей может быть лучше, чем барахтаться в тёплой, прозрачной воде, побегать по лугу, пестреющему всякими яркими цветами, по мягкой ласковой траве, и поваляться на ярком солнышке. А сколько там было всяких игр с мячиком и без него, в лапту, чехарду, просто в прятки по густым зарослям. А затем снова, с разбегу, да в тёплые воды Сейма.

Мы все очень любили своё излюбленное место на реке, которое называлось «Копорино». Почему оно так называлось, я до сих пор не знаю. И спросить не у кого. А тогда мне это было «по барабану». У моего отца, недалеко от этого места, чуть ниже по течению, у кустов ивняка, склоняющегося к воде, были свои любимые места, где он рыбачил. У отца было множество удочек. Он их расставит рядком вдоль берега, на подставках-рогачиках, сядет на стульчик где-то посередине, и наблюдает за клёвом. Мне было интересно смотреть на отца за его занятием. Особенно, когда он тащил из реки хорошую рыбину.

Несколько раз он меня брал на рыбалку. Но видя, что я не помогаю, а только мешаю, бегаю, разговариваю, пугаю рыбу, он стал реже меня брать с собой. На рыбалке нужна тишина. Зато я очень любил ходить на рыбалку с дедушкой Федей. У села было большое озеро «Старыч». Со стороны села берег озера был чистый. А с противоположной, весь заросший камышом. Там глубина была помельче, и росло множество кувшинок. Особенно красиво, когда они цветут. Большие жёлтые, белые цветки вокруг окружают весь берег, у камышей.

В озере было множество всякой рыбы: крупного карася, линя, отсвечивающего бронзой всеми боками, щук, окуня, крупной красноперки, плотвы… Как и у многих жителей села, у дедушки там на озере была своя лодка. Мы приходили к озеру, садились в лодку, и плыли проверять свои снасти. Там был у него свой уголок, где он постоянно ловил рыбу.

Снасти были такие: плетёная сеть в виде трёх-четырех колец, соединённых в одно целое, между кольцами сделаны отверстия — входы с одного кольца в другое. Входы узкие, как у школьной чернильницы. И один, первый вход общий. Называлась такая снасть «вентирь». Самый интересный момент, когда поднимаешь вентирь из воды. И вот, видишь, как там бултыхаются крупные золотистые скользкие лини, караси, окуни, краснопёрки… Вентирь тяжёлый, если в нём хороший улов. Мы его иногда еле втаскивали в лодку, и начинали выбирать из него добычу. А уловы всегда были хорошие, так как озеро было богато рыбой.

Место установки вентерей дедушка редко менял Мы их проверяли, выбирали улов и вновь опускали на старое место. Вентери были привязаны к специальным установочным кольям. С уловом мы возвращались домой. Этот вид рыбалки мне был интересен ещё и тем, что здесь уловы были несравнимы с теми, что были на удочку, что здесь вытаскиваешь не одну рыбку, а сразу много и крупную.

Я никак не могу забыть природу, окружающую наше село. Я вновь и вновь возвращаюсь к ней. Все эти места: река, пойма, луга вдоль реки, заросли по берегам, вид на окрестности вдаль вдоль берегов, как будто и сейчас я их вижу, и они стоят перед глазами. Всё это очень красиво. Трудно всё это описать. В то далёкое время я не так обращал на это внимание. Я даю более зрелую оценку после того, как после десятилетнего перерыва, в 1947 году я вновь посетил свою родину, эти заветные, незабываемые места моего детства.

После 10-ти лет

Здесь я должен сделать небольшое отступление. И разъяснение как я и по какой причине посетил свою родину вновь. Это было через два года, после окончания войны. Я говорил, что с нами всегда жил дедушка Федя. Я не помню сколько ему было лет в то время. А это был уже 1947 год. Я думаю, что много лет. Был он уже старенький. Да ещё вдобавок, во время войны он перенёс инсульт. Была парализована, кажется, левая сторона. Не работала одна рука, нога, пропала речь. Но, слава Богу, со временем речь вернулась, и постепенно начала работать рука. Нога тоже стала работать. Но всё же дедушка уже не мог ходить как обычно. Ну, так, как ходит каждый. То есть, сперва делают шаг одной ногой, затем второй. А он сделает шаг одной ногой, а затем вторую приставляет к первой. И так далее… Прошло несколько лет. И это было стабильно и терпимо… Дедушка всё чаще стал поговаривать, что хочет умереть на родине. Это было естественное желание. И мы с ним решили, раз хочется на родину, ну что ж, давай поедем. Решили, что везти должен был я. Признаться, и мне так хотелось побывать в родных местах!

Надо было только представить, как будем добираться до Курска и далее. Только-только окончилась война. Как ходили поезда, было известно одному Богу. Но раз решили ехать, значит, надо ехать. В Евпатории взяли билеты до Курска. Поехали. И уже в пути, отъехали недалеко, дедушка вдруг просит меня: «давай вернёмся».

Но как было возвращаться уже с пути? Мне так хотелось посетить родину, которую я не видел уже десять лет! Мне в это время было 17. Я стал его уговаривать и убеждать, что надо ехать дальше. И мы поехали. До Харькова доехали, а там пересели на другой поезд, до Курска. После Курска надо было ехать на перекладных, так как прямых поездов туда нет.

До какой-то станции мы добирались на товарняке. И от этой станции нам надо добираться до нашей только товарняком, который идёт на Хутор Михайловский. И на нашей станции остановки не делает. Только чуть сбавит скорость. А как же мне быть с моим дедушкой? Как я с ним сойду на ходу поезда? Я, конечно, смогу спрыгнуть на ходу. А как же он? Мне такую задачу ещё не приходилось решать. Эта поездка была ещё одним испытанием для меня.

Короче говоря, едем. Подъезжаем к нашей станции, которая в те времена называлась «Неаниловка». Как сейчас — не знаю. Поезд стал идти потише. Пока я раздумывал, как мне поступить, он уже начал увеличивать скорость. Хорошо, что я заранее посадил дедушку так, что он, свесив ноги наружу из вагона, уже сидел, готов к выходу.

Я выбросил из вагона свой (наш), дорожный чемодан, выпрыгнул сам, и уже бегу рядом. Потом на бегу я обхватил дедушку руками и резко потянул на себя. Оба мы полетели вниз и покатились вдоль откоса. Хорошо, что я во время падения, не бросал его держать руками. Можно сказать, что нам повезло, и мы приземлились удачно. Мелочи не в счёт, главное — остались живы и ничего не сломали. Подняв дедушку, я бросился назад, искать свой чемодан.

Слава Богу, никто ещё его не признал своим. Да, эта высадка была огромным риском для нас. Однако, к счастью, всё обошлось и дальше мы пошли потихоньку искать своих родственников.

Я до сих пор виню себя и не нахожу оправдания за то, что я настоял, и мы не возвратились назад. Целиком и полностью виноват только я. Ведь он хотел возвратиться назад. Значит, дедушка передумал и не хотел уже ехать и рисковать. А я, эгоист, не послушал его. Не могу себя простить за это. Я представляю, как ему там жилось нелегко. Кому он там был нужен так как нам? Выходит, я его туда привёз, бросил.

С теми родственниками, у которых я его оставил, переписки не было. И о дальнейшей судьбе его нам ничего не известно. Не нахожу я себе прощения. Прости меня, дедушка, ПРОСТИ!..

Вернёмся к тому, что я возвратился на родину вновь через годы, увидел родные и дорогие моему сердцу места моего детства. Они вновь заставили учащённо забиться моё сердце. Я знал, что это последнее моё посещение этих мест. И уже никогда больше не увижу их ещё раз. И вот сейчас, на склоне своих лет, мне трудно об этом вспоминать и писать. Сердце опять учащённо бьётся, и мысли всё о том же. И всё же надеюсь, что они будут напоминать о себе ещё не раз. А о красоте нашей природы можно говорить и писать бесконечно… Продолжу.

С противоположной стороны от реки село Марково обрамляла гористая местность. На ближайшем склоне — красивая дубрава (в этом лесу преобладали дубы). По всему видать, и название отсюда — «Дубровка». Зимой на эти крутые спуски мы с братом, да и многие ребята, ходили кататься на санках, на лыжах. В то время фабричных лыж, да ещё в такой глубинке, было не достать. Да и родителям не по карману. Брат мой Владимир, лихо крутил там на самодельных лыжах. Я им восхищался. Я же боялся и встать на лыжи на такой крутизне.

Летом там было прекрасное место для отдыха. Позже мы туда ходили за грибами. Всё выше и выше поднимались эти дали, пересекаясь многими оврагами, по которым весной, стекая, бурлила вода. Некоторые овраги у своего основания очень глубоки. Очевидно, они «росли», т. е. углублялись на протяжении, может быть, сотен лет и более.

Далее вся эта местность покрыта большим густым лесом. Я вспоминаю, когда мы с отцом всей семьёй уходили в эти леса за ягодами, а позже — за грибами. Добираясь туда, мы пересекали, а где и обходили, эти овраги. Иногда мы спускались вниз, в овраг, и находили там множество каменных «пальцев». Это было так интересно! Я представлял, что это пальцы каких-то настоящих чертей или сказочных существ… В вертикальных слоях оврагов, размытых водой, мы и находили эти «пальцы».

Я очень любил лес… Здесь совсем другое царство. Входишь в лес, и там другой запах. Пахнет хвоей, всякими лесными травами, и ещё чем-то лесным, особенным, своеобразным. Уже подходя к лесу, ощущаешь его бурную жизнь. В разных местах раздаются различные птичьи голоса. Хотя о кукушках ходят нелестные слухи, что они не строят свои гнёзда, подбрасывают свои яйца в чужие (мне об этом рассказывал отец), но мне всегда приятно слышать, её отдалённое «Куку — Куку — Куку»… Не знаю почему, но я люблю слышать это её пение.

Только войдёшь в лес — вдруг вспорхнут из густой травы один-два дрозда с перепуганным криком. А ещё интересней, когда удаётся услышать приятный свист иволги. А сколько рядом прыгает, и пересвистывается всяких мелких птах! Ну и не было случая, чтобы в лесу не услышать дробь пёстрого дятла и его резкого окрика, очевидно, чтобы заставить личинку под корой зашевелиться и себя обнаружить. Мол, что ты там молчишь, отзывайся! Чвиркнет пару раз, и тут же продолжает свою работу. А порой большой чёрный дятел такую отпустит пулемётную очередь!

Много в лесу рябчиков. Вспорхнёт вдруг совсем рядом, быстро-быстро затрепыхает своими крылышками, отлетит недалеко, сядет на сучок, пригнёт к нему головку, сидит притаившись, будто его никто не видит… Порой подойдёшь к нему совсем близко, и только тогда он вновь вспорхнёт и улетит, и недалеко усядется.

Люблю я лес с тех далёких детских лет. Лес — это особая стихия. Эту любовь к лесу привил мне отец. Он очень любил ходить в лес сам и всегда старался взять с собой и меня. В лесу он много говорил и рассказывал о жизни животных и птиц, о различных лесных случаях, о деревьях и кустарниках. Вообще, он был очень большой любитель природы. Сильно любил лес и прививал это мне, как мог. Я ему очень благодарен за это.

Раннее моё детство, с самого рождения, т. е. с 1930 и по 1937 год, прошло на этой родной, моей Курской, красивой и богатой природой земле. Я не устаю ею восхищаться и говорить об этом бесконечно… Я так же, как и мой любимый отец, люблю лес, рыбалку, охоту. Лес люблю во все периоды: и зимой, и летом, и ночью и днём, за все его красоты, и конечно, его дары, растительные и живые.

Впоследствии, уже значительно позже, в других местах я много исходил лесов, видел много рек и озёр. Много приходилось охотиться в лесах Подмосковья, в Калужских лесах. Участвовал в различных видах охоты. Но мне кажется, что лесов красивее и лучше, чем у нас, в Курской области, нет.

Охотиться я любил один. Идёшь по лесу, сам себе хозяин. Созерцаешь природу такой, какой её ты хочешь воспринять. И всё это твоё. Но об ОХОТЕ я ещё расскажу позже.

Вернёмся к родным и родственникам. Да, что я ещё об этом могу сказать? О родителях и родственниках моего отца я больше сказать ничего не могу, так как после моего рождения их никого уже не было в живых. Кроме дедушки Феди. Родители по материнской линии, дедушка Николай Афанасьевич и бабушка Надя, а также все их дети, это один сын и трое дочерей, давно уехали в Крым, в г. Карасубазар (ныне Белогорск).

Кто и по какой линии ещё остался на родине, я не знал и не знаю. Помню только одного двоюродного дядю. Звали его Иван Никитич. И то я узнал о нём значительно позже того, как мне пришлось посетить родные места в 1947 году. О нём хочу сказать несколько слов. Не знаю, по какой линии он является мне родственником. Но это интересный человек.

Мне тогда было 17 лет, а ему за 70. И мне тогда казалось, что это такой дремучий человек. Но это только казалось, и то по годам. На самом деле он был крепкий, бодрый человек, и не похож на семидесятилетнего. Он тоже очень любил природу. Он очень любил лес. Как своё собственное дитя… Работал он уже много лет лесничим. И лучшего лесничего, наверное, и не было в тех краях. Он был рачительный хозяин. Лес берёг, словно собственное добро. Не терпел браконьерства и воровства.

Он был уважаемым человеком. К нему за советами заходили многие, и свои, и приезжие. Он был честен и неподкупен. Его нельзя было уговорить ни на какие сделки по поводу лесного хозяйства. Я видел его ещё в детстве, когда он выезжал на своей лошадке, в «дрожке», в своё лесное хозяйство. Он уже тогда был в летах. Давно уже к тому времени он вёл холостяцкую жизнь, так как рано овдовел и не решался связать свою жизнь с новой женой…

И в этот мой приезд, мой двоюродный брат рассказывал о нём многое. Я был удивлён, что ему за 70, а он до сих пор работает, и на такой должности. Брат ухмыльнулся и говорит: «А ты знаешь, что Иван Никитич далеко не старик. Он почти каждое утро перед выездом на работу сначала на часок заглянет к одной вдовушке. А потом уже едет в своё лесничество… Хочешь убедиться?» На следующее утро мы с ним в этом убедились. Ну что ж, можно только гордиться таким дядей.

О селе

Ранее я уже писал, что родился, и детство моё проходило в селе Марково. Село состояло из нескольких улиц, разбросанных, как бы, самих по себе. Обычно в больших сёлах улицы располагаются либо в один ряд воль рек, либо параллельно с другой, соблюдая какой-то определённый порядок. Здесь этого не было. В одном случае они соблюдали рядность. В другом располагались на возвышенном месте, вдоль поймы реки и вдоль озера. Река Сейм в своём течении делает изгибы, вдоль этих изгибов и строились улицы. В пойме реки находилось большое длинное озеро, называемое «Старыч». Об этом я уже писал. Оно также притягивало к себе внимание. Там была приличная рыбалка. Там у многих селян стояли свои лодки. Так вот, вдоль озера, в полукилометре, на возвышенности, выросла одна из улиц. Следовательно, село располагалось на значительной площади. В самом селе было много зелени. Вокруг села с одной стороны — река Сейм и пойма, а с другой — возвышенность с пересекающими её оврагами, и далее сплошные леса. Ландшафт не ровный: возвышенности, балки, косогоры, глубокие овраги, долины. В общем, пересечённая местность, и довольно красивая.

Мне эта природа очень нравилась. Все прелести природы налицо. Река прекрасная, озеро — есть, заливные луга — есть, шикарные леса вокруг… Чего ещё надо? Купаться и загорать есть где, рыбалка прекрасная, охота — пожалуйста… Живи и отдыхай, наслаждайся природой.

Когда мне исполнилось четыре годика, у меня появилась сестричка Лида. Это был уже 1934 год. Так что нас, детей, было уже трое. Это, наверное, к лучшему — веселее будет. Нам, конечно, но не родителям. Хотя и родители наши, я думаю, были очень рады появлению девочки в нашем семейном отряде. И это было так на самом деле.

Жаль, детских фото нет. Здесь она уже взрослая, со своим малышом. И ещё Лида сидит рядом с мамой, с девочкой на коленях.

Сестра Лида с дочкой Алочкой

Сестра Лида с сыном Васей

Слева — сестра Лида с дочерью. Справа — мама Анна Николаевна с внуком Аликом. Сзади стоит младший брат — Славик

Мой папа

Мой папа — Михаил Тихонович

Читать и писать я научился очень рано, когда мне было, наверно, года четыре-пять. Всё это благодаря моему отцу. Отец мой был интеллигентный, грамотный человек. На заводе он занимал довольно высокую должность. Он был главным бухгалтером. Пользовался большим уважением на заводе, а также среди селян. К нему часто заходили друзья, а также знакомые и незнакомые селяне за советами.

Он всегда был со всеми вежлив, внимателен, аккуратен и доброжелателен. Внешний вид его всегда был безупречен…

Он был опрятно, чисто одет, всегда выбрит. Он был аккуратен в делах и поступках, можно сказать, педантичен. Я сужу о его порядочности даже вот по таким вещам. Он очень любил во всём порядок и чистоту, начиная с внешнего вида.

Порядок и дисциплину требовал и от нас. Его рабочее место всегда было в идеальном состоянии. Я не раз бывал у него на работе, в его кабинете на столе всё было на своих местах. Ни одна книга, ни один листок не лежал там, где ему не следует быть. Так же было и дома. Всё было на его столе на своём месте. В пенале на его столе стояла куча карандашей и ручек. Но как он чинил карандаши! Каждый имел длинный-длинный и остро, тонко заточенный кончик. У меня этого не получалось. Никогда. Я их при заточке без конца ломал.

Он мне всегда говорил: «Всё должно иметь своё место. Когда работаешь, разложи всё около себя так, чтобы было удобно. Кончил работу — разложи все вещи на свои места. Ты будешь в любой момент знать, где что лежит, и не будешь тратить время на их поиск. И ещё, если ты взялся за какое-то дело, то всегда доведи его до конца». Для меня он был непререкаемым авторитетом и примером.

Ликбез

В те годы в нашей стране (а это было в 1934–1937 годах), большой процент населения был малограмотных или даже неграмотных. В то время проходила кампания, как сейчас бы её называли, «Акция». А тогда это был «Ликбез». Это значит — Ликвидация безграмотности. После революции в деревне было мало образованных людей. Большинство не могли ни читать, ни писать. Для подписи ставили крестики и более ничего.

В то время власти и предложили моему отцу организовать и проводить у нас на дому занятия. Отец взялся за это дело с воодушевлением. Разве это не хорошее дело — обучать своих односельчан грамоте? Я вспоминаю, как с азов начиналось это дело.

В нашей большой комнате поставили главный стол, за которым мы всегда садились завтракать, обедать или ужинать. Одного стола было недостаточно. Где-то раздобыли ещё один, может быть, у соседей. Таким образом добывали и стулья, табуретки, скамейки. И учёба началась. Занятия проводились в нерабочее время, по вечерам и в выходные дни. Занимались несколько раз в неделю. Сколько, точно не помню.

Отец обучал их писать буквы алфавита. И это длилось довольно долго, пока не освоили грамоту. Затем учил писать и читать. Проводил различные беседы, читал газеты и разъяснял политику партии и правительства. В общем, всякому и многому он их учил, и много с ними занимался. Дом наш превратился в школу. Для меня это было что-то новое и интересное. Я так внимательно всё воспринимал двумя ушами и впитывал, как губка.

Приходили всякие бородатые мужики и женщины, и садились за столы. И отец начал их обучать грамоте. Я тоже садился где-нибудь в уголке, в сторонке, и упорно изучал эту грамоту. Моему отцу было трудно заниматься с такой аудиторией. Приходило на занятия более двадцати человек. Их надо было рассадить где то, чтобы они могли писать, записывать буквы. Не хватало столов, бумаги тоже.

Первое время отец рисовал по несколько букв крупным шрифтом на больших листах бумаги. Это было не совсем удобно. Нужна была доска, как в школе, чтобы на ней можно было писать мелом, рисовать буквы, показывать и разъяснять. Через какое-то время подобная доска появилась, размером поменьше. Это было уже другое дело. Можно было чаще буквы менять.

Вначале отец рисовал букву, крупно, печатную, затем прописью, и добивался того, чтобы все твёрдо усвоили её название. Затем другую, третью. И так по несколько букв день. Учил, конечно, их и писать. Это им давалось нелегко и очень медленно. Не сразу могли понять почему некоторые буквы имеют свои названия, такие как: Эль, Эм, Эн, и так далее, а читаются по-другому. Часто доходило до смешного. Особенно, когда уже из букв составлялись короткие слова, например, «Река», «Нос» и другие. Читали «Эрека», «Энос», и т. д. Но потом всё становилось на свои места. Иной раз такой гогот поднимался, что я не сразу понимал, почему они так смеются. Может быть, отец делал небольшую разрядку, чтобы на две-три минуты их отвлечь от такого тяжкого и непомерного для них труда.

Я не мог долго ждать, когда люди освоят следующую букву. Это длилось медленно и долго. Поэтому я не давал свободно дышать и папе, и маме, когда у них появлялась свободная минута. Занятия в так называемой «школе», проводились два или три раза в неделю, в вечернее время. Я освоил письмо и чтение в очень короткое время.

Читать газеты я мог так, что отец говорил мне: «Ну что ты, строчишь как из пулемёта? Читать надо медленнее и вдумываться в прочитанное». В общем, читать я научился довольно быстро. Естественно, я умел и писать.

Школа. Начало. 1936–1937 годы

Я захотел идти в школу. Но об этом не могло быть и речи. В школу принимали с семи лет, а мне не исполнилось и шести. Но подходил сентябрь, и я так настаивал перед родителями, что они не знали, как поступить. Ведь не примут.

Отец ходил в школу и разговаривал с директором, уговаривал его. Но он ни в какую. Говорил: «Я не имею права нарушать закон». Но отец упросил, и решили, остановится на том, что я похожу в школу, пока мне не надоест, и сам брошу школу. На этом и остановились.

Но не тут-то было. Я к учёбе стремился. Учился лучше всех в классе. И уходить не собирался. Так и продолжал я свою учёбу. Учился я отлично. Вот только единственный был недостаток, я был мал ростом. Но в обиду я себя не давал, хотя и мал был, но сдачу давал. А зимы у нас были суровые, снежные. Снег был глубокий и ходить было до школы для такого маленького ребёнка далеко, километр или более, и через поле, так как школа была на другой улице. Когда был глубокий снег и сильный мороз, мама меня возила в школу на санках…

Представьте, я как какой барин, на «тройке» подъезжаю к школе. Я тогда особенно недопонимал, что это смешно. И, возможно, с меня смеялись. Ну да ладно… Чего не бывает. Всё это были житейские мелочи. Правда, такие мелочи меня ещё не раз сопровождали позже.

И что главное, тоже связаны со школой, и почти с такой же ситуацией. Но об этом я позже успею ещё рассказать. Это было уже в тёплом Крыму.

1937 год. Переезд

Обстановка в этот год была в стране очень сложная. Обстоятельства вынудили покинуть родные места. Мы решили поменять место жительства. Решили уехать в Крым, так как там уже давно жили родители моей мамы, и её брат и сёстры. В то время ещё не было поездов прямого дальнего следования, как сейчас. Мы взяли билеты до Симферополя, с пересадкой в Харькове.

В Харькове со мной случился маленький курьёз. По пути на посадку в поезд Харьков — Симферополь, а оставалось несколько минут до отхода поезда, я шлёпал сзади всех, так как не успевал за ними. И вдруг моя нога провалилась в какую-то щель на перроне. Ботинок мой застрял, и ни туда, и ни сюда. Я закричал. Подбежал отец и ещё какие-то дяденьки, и не сразу вытащили мою ногу из плена. Из-за такого, казалось бы, пустяка мы могли опоздать на поезд. Далее до Крыма добрались без происшествий. В Крыму мы сошли в Джанкое. Это город и станция перед Симферополем. Оттуда уже добрались до конца нашего пути, т. е., до совхоза «Тенсу».

Так он назывался тогда, сейчас не знаю. Это километров семь от Джанкоя. Совхоз был крупным садоводческим хозяйством в то время. В совхозе был огромный фруктовый сад, в несколько тысяч гектаров. Фрукты отправляли в торговую сеть разных городов. Из яблок, особенно из «падалицы» давили сок и отправляли на винзавод.

Мы там прожили недолго, всего около года. И особенно запоминающегося ничего не было. Помню только, там был небольшой старый, заросший, запущенный парк. Деревья в нём были настолько старые, заросшие, густые, особенно какие-то крымские акации с длинными до 15 см иголками, колючими до невозможности. Всё это заросло, сплелось, так что почти нельзя было не только пройти, но и пролезть. И вот в этих дебрях я видел таких маленьких птичек, чуть больше шмеля… Мне говорили, что это колибри. Там было множество и других ярких птиц. Вот только это я и запомнил.

Через год мы оттуда уехали. И я больше там никогда не появлялся.

1938 год. Снова переезд

В 1938 году мы переехали в совхоз Первомайский. Это недалеко от Евпатории, километрах в 10–15 от города. Это крупнейший зерносовхоз, располагавший десятками тысяч гектаров земли. В основном он выращивал пшеницу. Но, естественно, возделывал и другие культуры, как, например, ячмень, овёс, кукурузу, подсолнечник и другие.

Из овощей выращивали свёклу, морковь, тыкву, арбузы, дыни. Кормовые арбузы для скота. Кроме того, для животноводства сеяли кормовые травы: люцерну, эспарцет, сорго, суданку и многие другие. На отделениях совхоза, а их было 6 или 7, были свои сады, где росли яблоки, сливы, абрикосы, персики, черешни, виноград, вишни. На каждом отделении были молочные фермы, содержали большие отары овец, где-то держали свиней. Одним словом, это был богатый совхоз. Хозяйства были крепкие, успешные и богатые.

После войны в совхозе была построена большая Птицефабрика на несколько десятков тысяч голов кур. Одна из крупнейших в Крыму на то время.

Овец разводили породы «Меринос», с длинной и тонкой-тонкой шерстью (т. н. тонкое руно).

Эту дорогостоящую шерсть настригали десятками тонн, паковали её в большие тяжёлые тюки и отправляли на фабрику. Совхоз Первомайский был крупнейшим хозяйством в Крыму.

В настоящее время это уже не то… Его расчленили, поделили на куски, на части. Теперь это земля частных лиц, новых хозяев, которые её скупили у дольщиков и ободрали их как липку.

Фермы, когда-то успешные, развалили до основания во всех отделениях. В глаза бросаются только развалины, останки стен, да высокий бурьян.

Ну да ладно. Это я забежал далеко вперёд.

Отец был принят бухгалтером в 1-е отделение совхоза. Это село называлось «Дувановка» по фамилии бывшего помещика Дуванова. С тех дореволюционных времён так и осталось это название. Расположено оно в 29-ти километрах от Евпатории к северу, и в пяти километрах от районного центра, который тогда именовался «Фрайдорф». В трёхстах метрах проходила основная шоссейная магистраль, связывающая Евпаторию с Перекопом и с Украиной.

Основное сельхоз направление отделения — это производство зерна пшеницы. Но, естественно, попутно выращивали и многое другое, о чём выше я уже писал.

В отделении имелась большая молочно-товарная ферма. Более 1,5 тысяч овец, элитных, «Меринос». Это сотни тонн тонкорунной дорогостоящей шерсти.

В этом, 1938 году, у нас произошло ещё одно радостное событие. Родился ещё один мальчик, мой братик, которого по моему желанию назвали Славик. Станислав, а что, очень красивое имя. Мне оно очень нравилось. Теперь нас уже было четверо. Это очень здорово! Хотя, наверное, кому как. А для нас, детей, просто прекрасно.

Славик — наш младший братишка

Стрижка

Я вспоминаю, какое это интересное зрелище, когда приходит время стрижки овец. Для этого привлекают большое количество рабочих, особенно женщин. Набирают бригаду человек 30–40. Ловят герлыгой (специальная палка с крюком на конце) одну овцу, другую и так далее, за заднюю ногу, связывают обе ноги, валят на землю и большими металлическими ножницами стригут наголо бедных овец.

С овцы постепенно сползает широкими волнами густая, волнистая шерсть. На очереди следующая, и так далее. И если представить это зрелище, когда 30–40 человек одновременно стригут, и, кроме того, много других подтаскивают овец, держат пока стригут, после стрижки отгоняют в загон, а другие собирают шерсть, пакуют в огромные тюки, весом по 60–70 кг, складируют их — это очень масштабная работа.

Площадку для стрижки выбирают специально. В общем, это нелёгкая работа, и длится она несколько дней, может неделю, может быть и более. Ну а зрелище сами понимаете какое.

Шерсть по мере накопления грузят в машины и отправляют на фабрику или на заготовительные пункты.

1938 год. Пионерский лагерь. Евпатория

Виды Евпатории (3 фото)

В 1938 году мне отец достал путёвку в Пионерский лагерь, в Евпаторию. Лагерь находился недалеко от моря. Территория пионерлагеря утопала вся в зелени и цветах.

Прекрасные аллеи, где растут пальмы и кипарисы, пирамидальные тополя, туя. Различные южные кустарниковые растения шарообразных и других форм и конфигураций, придавали ландшафту такой экзотический вид, что казалось, будто это в сказке. И везде клумбы, клумбы, клумбы. Красота необыкновенная! Я думал, что попал в рай… До того времени я жил только в селе, после переезда — в другом. А город вот так я видел впервые.

Проездом я видел конечно и Курск, и Харьков. Но вот так, воочию, пожить, хотя бы и временно, ещё не приходилось.

Евпатория — это южный курортный город. Сам по себе он небольшой. Да и вся его красота в основном в южной части и жмётся к береговой линии, к морю.

Здесь и старинные красивые дома, и замечательный старинный Собор (в котором значительно позже мне довелось крестить одного мальчика, Сашу Пышного). В городе замечательный по красоте, хотя и не очень большой парк, который назывался Курзал. Евпаторийский берег моря замечателен тем, что он имеет хорошие, чистые песчаные пляжи, и чистое песчаное морское дно, с постепенным углублением, что очень важно для купания и отдыха.

В остальной части города ничего особенного, привлекательного и нет. Это в основном старые одно-, двух-, трёхэтажные дома, в основном частного сектора.

Жили в то время в городе люди многих национальностей: русские, украинцы, татары, греки, немцы, болгары, караимы и многие другие. Тип застроек, также был разнообразный. Кладбищ тоже было много. Причём у каждого народа было своё, находились они часто рядом. Все мирно уживались, не ссорились. В восточной части города гораздо позднее большое татарское кладбище будет снесено и застроено.

Евпатория имеет большое историческое прошлое. Она богата многими историческими боевыми традициями. В то же время она привлекает к себе внимание своей красотой и желанием людей подлечиться и отдохнуть на её прекрасных песчаных пляжах и в солнечных санаториях.

В пионерлагере я себя чувствовал прекрасно. Сказочная красота, отличное питание, посещение различных мест, как например Курзал, походы ежедневно к морю на пляж, прогулки на катере в море. Чего ещё можно желать? Что такое море, пляж, я думаю, объяснять много не стоит.

Я вспоминаю ежедневные походы к реке Сейм, купание и всё прочее, на родине. Это своё, свои прелести самого раннего детства. Они незабываемы. А здесь свои преимущества. Здесь знаменитое Чёрное Море. Сравнивать одно с другим невозможно. Например, поход в Курзал. Это сказочное место. Здесь столько красивого и необыкновенно интересного! О растительности я уже не говорю. Тут было всё, от А до Я. Всякие тропические «заморские» растения и деревья. В каждом уголке сказочные персонажи. То Баба-Яга, со своей ступой и метлой в избушке на курьих ножках, то вдруг Кощей Бессмертный. А вот огромная голова в шлеме, торчит из Земли, и дует изо всех сил на огромного всадника-богатыря, который сражается с ней.

А ещё море синее и старик с неводом, а вокруг плавают красные золотые рыбки. Да куда ни ступишь, всюду столько много интересного! У лукоморья Дуб зелёный с цепью, по которому ходит Кот учёный. Столько впечатлений, всё не пересказать и не описать.

Незабываема прогулка на катере в море. Лёгкий прохладный ветерок обдувает лицо… Впереди только синяя бесконечная даль, да кое-где покажется какой-нибудь корабль. По бокам на волнах сверкают мелкие блестящие «зайчики», да играют солнечные лучи. Берег где-то далеко, потерялся из виду. Эмоций много. Впечатлений от этих прогулок не передать. Для меня это всё было ново, впервые.

Испанцы

Я вспоминаю, как к нам в пионерский лагерь привезли небольшую группу, человек 25–30 ребят из Испании. Нам говорили, что в Испании идёт война, и это дети то ли погибших родителей, то ли их родители воюют там. Нам надо было их хорошо встретить, радостно их расположить к себе, установить хорошую дружбу. Они были хорошие ребята, хотя вначале ничего не понимали по-русски, так же как мы по-испански. Но мы быстро научились понимать друг друга, вначале с помощью жестов и мимики, а затем они быстро начали осваивать многие наши слова. Хорошая дружба решала всё. Мы знали кто они, и поэтому всё делали, чтобы им было хорошо.

Время, проведённое в пионерлагере в Евпатории, это что-то особенное и незабываемое. Больше такое в жизни не повторится. Да и в других лагерях мне больше не довелось побывать. Потому что вскорости в гости к нам непрошено нагрянула война, страшная война…

А это уже другая жизнь, если её можно назвать жизнью, другая эпоха. Это уже другие реалии, с голодом, холодом и смертью, смертью, смертью. Но это было несколько позже…

О природе

До сих пор я рассказывал о красоте парков, о природе в городе Евпатории. О морской красоте. Но в целом природа Крыма не однообразна. Побережье — это одно, а в целом, весь Крым — это другое. Крымская природа совсем не такая, какой я описывал природу на моей родине. Если не считать горную часть Крыма и морское побережье, природа которых сильно отличается от основной части полуострова.

Например, Дувановка расположена в степной части Крыма. Кругом степи, да небольшие оазисы из искусственных насаждений, в виде лесных полос и парков. В этом селе когда-то был помещичий парк, небольшой. Когда-то он был красив. Осталось много старых насаждений. Это южные колючие акации с иглами до 15 сантиметров длиной, всякие вязы, вересковые кустарники и ещё какие-то неизвестные кусты. И очень много сирени. Сирень всюду по периметру, это сплошные заросли, и все аллеи по центру. Сирень так разрослась, что до сих пор является украшением села. Весной, когда она зацветает, это такое невероятно красивое зрелище! Я так люблю этот кустарник! Любил в детстве бродить, играть в этих аллеях.

В парке на поляне часто с ребятами мы любили играть в различные игры, с мячом и другие. Раньше в нём водилось много различных птиц. От мельчайшей пташки колибри до разных пород диких голубей. Мне очень нравится птица удод. Это такая разноцветная птичка, пёстрая, необыкновенно красивая, с длинным клювом и шикарным, распускающимся веером на голове.

А как интересно поёт: «Гу-пу-пуп, Гу-пу-пуп». Смотреть приятно. Загляденье! А вот соловья в парке никогда не видел и не слышал. В настоящее время от этого парка почти ничего не осталось. Какие-то очень, ну уж очень «умные» руководители решили застроить этот парк жилыми домами, одноэтажными. И теперь там несколько улиц. От парка осталось несколько островков у домов, да по периметру с одной стороны — остатки сиреневых кустов.

Очень жаль смотреть на всё это. До войны ещё был парк, пусть худой, но был. А уже после войны добили остатки.

Лесные полосы

В степной части Крыма нет лесов. Это, в основном, голая степь. Местами по балкам есть озёра, заливаемые дождями и весенними паводками. В совхозе Первомайский, как я уже говорил, огромная территория, это десятки тысяч гектаров земельных угодий. В том числе и пахотных, и пастбищ. В Крыму за много лет до начала войны проводилась большая работа по преобразованию природы. Проводилась посадка повсеместно лесных полос.

Это делалось так. Все поля разбивались на квадраты, размерами в зависимости от конфигурации, размера и расположения полей. Полоса протягивалась от начала какой-либо подъездной дороги, и до конца участка. Иногда такая полоса тянулась на километра полтора-два и более. В основном направление их было с севера на юг. Затем, параллельно этой полосе, на расстоянии километр-полтора — вторая, затем третья, и так далее. В зависимости от общей площади. Затем такие лесополосы делаются перпендикулярно им, так же примерно на таких же расстояниях, но в направлении с востока на запад. Таким образом получается общая «Сетка», состоящая из прямоугольных квадратов.

Сама лесополоса, шириной 15–20 метров, засаживается рядами различных деревьев и кустарников, на расстоянии двух метров ряд от ряда. Таким образом в полосе было около 10 рядов. В полосе высаживались абрикосы, дикая вишня, клён, ясень, иногда акация, и множество различных кустарников, вперемежку с деревьями.

Для чего производилась посадка лесных полос? В Крыму часто бывают пыльные бури. Иногда задует «Суховей». Дожди в Крыму бывают редко. Почва в это время пересыхает… Восточный ветер сильный, порывистый поднимает верхний слой почвы, выдувает её иногда даже с корешками озимых, и такая пыль поднимается на сотни метров вверх. В воздухе ничего не видно, глаза открыть нельзя, пылью забивает нос, рот, глаза… Эта пыль засыпает всё вокруг. Она проникает в дома, во все щели и оседает толстым слоем на всех предметах и подоконниках.

В это время невозможно находиться на открытой местности, или на улице. Дует вроде метели. Такой буран поднимает пыль на большую высоту и несёт её с большой скоростью. В поле в это время настоящая тьма… Ветер выдувает верхний слой почвы, вскрывает корни посевов и несёт вдоль поля до какого-нибудь препятствия.

Таким образом уничтожались посевы целых полей. Чтобы этого не происходило, чтобы сохранить посевы, и была разработана программа преобразования природы.

Когда мы приехали сюда, к новому месту жительства, эта работа по посадке лесных полос была в разгаре. Хотя она началась задолго до нашего приезда, задолго до начала войны.

Я, как и взрослые, включился в эту работу, и как только мог, помогал. Это для меня было довольно интересно. Длилось это долго, ещё не один год. Пытались частично засадить и опустевшие места старого парка. Копали ямы, сажали саженцы, поливали, и так далее.

Лесные полосы частично укрощали деятельность пыльных бурь. Они задерживали скорость ветра, разрушали его силу, рассекали его. На противоположной стороне лесополосы, на значительном расстоянии почва не разрушалась. А если учесть, что таких полос много, сотни по всем полям, да ещё и полосы, расположенные перпендикулярно первым, то на большой площади разрушается взрывная сила и направленность. Следовательно, и сохраняется почвенный покров, то есть, верхний слой. Таково было назначение лесных полос.

В лесных полосах стало появляться много различных птиц, гнездиться в них. А это уже приносило пользу в борьбе с различными насекомыми и вредителями.

Как приятно было в летнее время, в жару углубиться в кусты и посидеть, отдохнуть в тени работающим на полях людям. Летом, когда созревают абрикосы, когда видишь облепленные золотыми, крупными плодами деревья, невозможно устоять в стороне. Идёшь по рядам, выискиваешь самые-самые и утоляешь свой аппетит. В это время лесные полосы не пустуют. Их очень много, а сколько же в них абрикосов!

На дорогах, идущих вдоль лесополос, стоят машины, машины, машины. Мы, мальчишки, уходили на дальние лесополосы, где меньше, или вовсе не бывает людей. И там искали самые вкусные абрикосы — «Калировку» (сортовые).

Уже значительно позже, когда я служил в Москве, а затем в Подмосковье, когда получал свой отпуск, приезжал сюда с семьёй, и мы с женой набирали много абрикосов, удаляли косточки из них, и сушили. Возвращались домой из отпуска с богатым хорошим урюком.

Был у нас на отделении свой виноградник. Мы, мальчишки любили со стороны лесополосы забираться в виноградник, где нас никто не видит, и вдоволь лакомиться. Нет, мы не воровали, чтобы тащить домой. Мы залезали туда из озорства и любопытства. Наевшись такого, какой мы сами искали, мы также, незаметно ускользали.

Это было одно из наших развлечений. Какие только гроздья там висят и чёрного и белого винограда, в 1,5–2 кг и более! А на вкус мы выбирали сами.

Школа

Жизнь шла своим чередом до лета 1941 года. Семья наша росла. В 1938 году у меня появился маленький братик, Славик. Таким образом, у меня уже было два братика и одна сестрёнка Лида. Люди работали на полях, фермах, в садах. Растили хлеб, фрукты, производили мясо, молоко, шерсть и всё прочее.

Отец работал, как всегда, бухгалтером. Мама справлялась с домашними заботами. Мы же, дети, занимались своими делами. Учились, работали в летнее время, кто мог, и отдыхали. Время пришло идти в школу. В Дувановке средней школы не было. Надо было идти в районный центр, во Фрайдорф. Это в пяти километрах от нашего села. Название это немецкое. В Крыму много проживало всяких народов: русские, украинцы, белорусы, болгары, татары, евреи, караимы, и много ещё других. И жили целыми сёлами. Отсюда и названия и немецкие, и еврейские, и болгарские, татарские, и др.

В то время не могло быть и речи о рейсовых автобусах. Пришлось ходить в школу пешком. Я, конечно, был не один такой. Набиралось нас человек 6–7. Ходили мы все вместе.

Дорога туда была просёлочная. И проходила она через давно разрушенную татарскую деревеньку. Называлась она когда-то Контуган. От неё остались кое-где только останки разрушенных стен, да высокие заросшие курганы. Неизвестно зачем они когда-то были насыпаны.

Всё это давным-давно заросло высоким бурьяном, где водится бесчисленное количество разных по размеру и окрасу змей. Даже ходить там очень опасно. Но нас почему-то туда влекло. Ну очень хотелось в очередной раз увидеть других, новых змей.

Курганы

Я думаю, что эти курганы означают богатые захоронения. То есть, наиболее богатых, обладающих властью людей (Ханов или Беков, кто их знает) хоронили с особым почётом, вот в таких склепах, а после насыпали курган, или холм. Так, очевидно, и было. В таких курганах при раскопках находят останки людей и всякие украшения, а порой и драгоценности. Подобные курганы ещё встречаются в окрестностях Дувановки. Так, есть один курган на расстоянии одного километра от села. Он был использован для того, чтобы на нём установить высокий тригонометрический знак. Я думаю, что это какая-то топографическая привязка, и возможно, это место отмечено на картах. Второй курган, очень высокий, уже на удалении 3-х километров. Расположен он на высоком склоне перед долиной, уходящей далеко вдаль и вниз от кургана.

Эта долина, или балка, очень обширна и занимает сотни, или более гектаров, необрабатываемых земель, заросших высоким бурьяном. Мы туда во время войны ходили охотиться на зайцев. Там было много всякой дичи: зайцы, лисы куропатки, дрофы, журавли, степные орлы, коршуны, и т. д. Там же скрывались волки, которые делали набеги на отары овец в селе.

Курган этот какие-то искатели неоднократно раскапывали. Находили они что-либо там, мне не известно. Может быть, там когда-то было городище, или какое-либо поселение. И этот курган был, очевидно, богатым захоронением. Ведь Крымская земля имеет богатую историю. Какие только народы не жили на ней!

Возвращаюсь к разрушенной татарской деревне Контуган.

Колодцы

В этой разрушенной татарской деревне были два заброшенных артезианских колодца. Остались от них одни зияющие дыры диаметром 2,5 метра, и ничего более. У одного колодца вход оказался почему-то ниже уровня земли метра на 2. А вокруг вроде холмов, бугров, насыпей.

Другой колодец имел вверху отверстие на уровне земли. И рядом сохранилась только часть каменного столба. Все эти входы в колодцы не были ничем ни ограждены, ни закрыты. Любой человек в ночное время мог случайно найти туда дорогу, и, видимо, свой последний путь.

Нас же где только не носило. Мы там часто околачивались. Глубина данных колодцев 90 метров — даже подходить к ним было опасно. Почему мы здесь часто бывали? Да потому, что мы ходили в школу через эту деревню, и миновать её никак нельзя было. Было даже ходить через развалины этой деревушки очень опасно. В этих бурьянах и буграх было столько разных змей, иногда огромных, длиной 2–2,5 метра. При встрече с такой змеёй, мы от неё шарахались как зайцы, в разные стороны. А нам часто приходилось срезать угол и идти через эти дебри.

И не было случая, чтобы из-под ног не уползали всякие гады. Мы неожиданно отпрыгивали в сторону, чтобы не наступить, или не подвергнуться укусу змеи.

А о колодцах речь ещё будет идти дальше.

«Великан»

В школу ходить в тёплое время года хорошо. Светло и мухи не кусают. Вместе шагать, конечно, весело… А вот зимой было совсем другое дело. Ещё как кусают. Особенно, если зима злая. Правда, в Крыму это нечасто бывает. Но иногда случается. Так, в 1939 году была очень снежная и холодная зима. Снег выпал около метра. Дома пурга заносила под крыши.

Вот в такое время идти в школу было большой проблемой. Можно не пойти, пропустить день-другой. Но, а дальше что? Нет, идти надо. Я среди всех своих сверстников был ростом ниже всех. А некоторые ребята были очень рослые, да притом старше меня года на два или три. Надо было после «заносов» самим прокладывать тропу. Я всегда плёлся в хвосте, не успевал за ними, отставал и уставал. Они уйдут вперёд, а потом меня ожидают. И это им надоело.

И вот один из моих товарищей, Вася Щукин, говорит: «А ну-ка, иди сюда, Великан. И он, посадив меня на плечи, понёс. Потом передал меня другому. И так по очереди меня тащили на своих плечах. А мне и стыдно, и смешно. Как в стихотворении. А что делать. Раз я сам не в силах, а друзья хорошие. И если бы это было один раз. Но это повторялось, там, где было трудно.

И ведь это со мной не впервые… Как я уже писал, когда я пошёл в первый класс, ещё на моей родине, в сильный мороз и снегопад мама возила меня на санках в школу, и забирала назад. Как это понимать? Смешно!

Это довольно забавная история. Но с тех пор я на всё время, пока не повзрослел, оставался Великаном. Как это вам нравится? Так в кругу друзей меня всегда и называли — Великан, либо Великаша. Это прозвище у меня было первым, ну а затем были и другие.

Но о них, возможно, я ещё расскажу позже.

О природе ещё раз

Я ранее писал, что очень люблю природу своей родины. Но поля и степи, окрестности Дувановки, я тоже очень любил, и привязался к ним. Это такие огромные просторы! Весной, когда появляются всходы посевов пшеницы, эта бархатистая зелень так радует глаз! Куда ни бросишь взгляд, всюду зелёные просторы. Это так красиво! А когда зашелестит колосьями созревающая пшеница, когда колосья начнут шептаться, когда всё поле ходит волнами от дуновения ветерка, трудно оторвать свой взгляд.

Когда идёшь вдоль такого поля, смотришь на подорожник, на голубые васильки по краям полевой тропинки, сердце радуется. А вот, высоко в небе, над полем, трепыхая крылышками, висит в одной точке жаворонок, и так отчаянно поёт! Его голосок звенит, восхваляя Весну, Солнце, и всю эту прелесть. Такое в лесу не увидишь. А чего стоит услышать перекличку перепелов в созревающих полях пшеницы. Это можно услышать только здесь. У себя на родине я этого не наблюдал. Может быть, там перепела не водятся. А может быть потому, что я в этом возрасте не был на пшеничных полях, был слишком мал. Не знаю.

Уборка урожая

И в этот период, когда все поля стоят в копнах, стогах соломы, это тоже очень красиво. Во всяком случае, я любил это видеть. Я всё это видел и познавал впервые.

Уборка урожая — это особый вид полевых работ. Это удивительная и неповторимая пора. Это вершина всего огромного и долгого труда всего коллектива. Это венец. К уборке ведётся длительная подготовка. Необходимо подготовить всю уборочную технику: трактора, комбайны, транспорт для отгрузки зерна и перевозки его на тока (бурты). Подготовить эти самые тока. Обеспечить их необходимой техникой для приёма, очистки, сушки зерна, для его хранения в случае непогоды. Транспорт для перевозки зерна в город, на элеваторы, в семфонд и т. д.

Агроном постоянно проверяет созревание зерна на корню. И как только будет готовность, он даёт команду на прокос начальных, окраинных полос каждого поля. И затем даёт разрешение на начало уборки. И вот тут степные корабли — комбайны поплывут на свои намеченные поля, делянки. И зашумят, загудят поля, как в огромном муравейнике закипит работа.

Здесь теперь одна забота: убрать поскорее пшеницу, пока нет дождей, убрать без потерь. Сейчас дорога каждая минута. Нередко во время уборки идут дожди. И тогда она затягивается, и бывают большие потери зерна. Надо успеть убрать вовремя. Работать приходилось и днём, и ночью с фарами. Пошли комбайны по широким просторам друг за другом.

Если хороший урожай, то бункера заполняются очень быстро. Как только бункер близок к наполнению, то над комбайном зависает красный флажок. Это сигнал на выгрузку. И машина уже скорее мчится к нему. Если урожай высокий, то машины не успевают к выгрузке. И тогда комбайн вынужден стоять. А это потеря времени. Транспорта в хозяйстве всегда не хватает.

Комбайнов в полях работает всегда по 6–8 одновременно. На тока поступают горы зерна. Там не успевают его принимать. Работа и здесь похожа на аврал. На одном току с одного конца принимают, разгружают машины, идущие от комбайнов, на другом конце уже грузят перелопаченное, просушенное и очищенное от всяких сорняков и их семян зерно на машине «ВИМ» для отправки в Евпаторию на элеватор, и в Семфонд.

И так без конца, пока не окончится уборка урожая. Мне так нравилась эта кипучая деятельность! Я по возможности также участвовал в уборке урожая. Приходилось выполнять всякие работы. Работал на комбайнах, на копнителях, на разгрузке бункеров. Подвозил воду для комбайнов и тракторов и для работающих на токах. Возил зерно для сдачи государству в Евпаторию.

Ну я уже выше говорил, где мне приходилось работать. Я не отказывался ни от какой работы, какую я только мог исполнять. Шел туда, где я был нужен и способен. Я за свою работу получал зарплату. А каково мальчишке получать свою заработную плату! Но, конечно, главное было не в этом, ведь шла война, и все трудились для нашей Победы. Наверное, в эти годы, и эти сельхоз работы возбудили во мне желание идти учиться на агронома.

Впоследствии это желание было претворено в жизнь. Я стал агрономом, но работать в этой ипостаси не пришлось по ряду причин. Поработал всего один месяц, когда проходил практику в г. Карасубазар, ныне г. Белогорск, в колхозе 8-е Марта. Там я готовился к защите Диплома.

Я любил наблюдать с высокого мостика комбайна, как широкие лопасти хедера нагибают ряды колосьев, и они срезанные в миг острыми ножами ленточного полотна хедера, валками сами ложатся на транспортёр. А тот отправляет их в камеры, где барабаны вытрясывают из них «души», и пройдя через ряд решёт, оставшееся подаётся шнеком в бункер.

И вот оно золотое, свежее, чистое льётся мощным потоком, только что стоявшее на корню, на земле зерно, переливающееся на солнышке, в бункер. Смотреть на это — одно удовольствие. Это прекрасно. Это я вам говорю. Безусловно, это не каждому дано. Естественно, это интересно только сельскому жителю, кто постоянно связан с землёю, с данным видом работ. И если он любит всё это всей душой. Только его могут радовать плоды своего нелёгкого крестьянского труда. А дальше выгрузка зерна из бункера в кузов машины.

Как только наполнится бункер зерном, поднимается красный флажок вверх над комбайном. Срочно подъезжает машина и пристраивается на ходу, параллельно комбайну под выгрузным шнеком. На ходу идёт выгрузка зерна… Комбайн без остановки продолжает свою работу. Так и продолжается, пока не будет скошена вся «пайка» поля. Затем переезд на следующую, и так до конца, пока не будет убрано всё на всех полях.

Урожаи зерновых иногда бывают очень высокими. А порой бывают и неурожаи… Это зависит от ряда причин. Ведь Крым — это Крым. Большое значение имеет севооборот, агротехника возделывания, внесение удобрений, уничтожение сорняков, борьба с вредителями и болезнями и т. д. И ещё много всяких причин.

Крым — это Юг. Здесь постоянная жара, порой нещадная. А для посевов нужны дожди, нужна влага. Когда пройдут хорошие весенние дожди, влаги достаточно, и урожаи отменные. Но порой год засушливый. Ни одного дождя, не только весеннего, но и летнего. Урожая не жди. А бывает и так: идёт разгар уборки урожая, а тут зачастили дожди и надолго… Приходится ждать, когда они прекратятся, когда всё просохнет. Не только почва, но и пшеница. А это невозвратные потери. Зерно часто начинает сыпаться. Бывает, идут такие дожди дни и ночи.

Школа. Октябрьский — адмирал флота

Однажды мы шли в школу, во Фрайдорф. На перекрёстке, со стороны Евпатории, видим, подъезжают три легковых автомобиля. Поравнявшись с нами, остановились. Из них вышли Адмирал флота, и с ним ещё несколько человек, офицеров в морской форме. Адмирал подошёл к нам, поздоровался, поинтересовался:

— Куда, ребятки, идёте?

Мы ответили: «В школу».

— А где ваша школа?

— Во Фрайдорфе.

— А сколько туда километров?

— Пять.

— А что, у вас нет школы где поближе?

— Нет, ответили мы.

— Это плохо, сказал он. — Конечно, вам тяжело учиться.

Потом он представился сказал, что он Адмирал Флота, Октябрьский Филипп Сергеевич. А едет он во Фрайдорф, на встречу с избирателями, где он баллотируется куда-то по этому избирательному округу. Потом он сказал: «Я бы вас с удовольствием подвёз, но некуда вас посадить». Пожелал нам хорошо учиться, попрощался с нами. И они уехали во Фрайдорф. А мы потопали своей дорогой, в том же направлении, держа нос по ветру.

Я тогда не знал, что с этим именем мне придётся ещё встретиться, в конце войны и после войны. Адмирал Октябрьский активно участвовал в обороне Севастополя. Затем он разрабатывал и руководил высадкой десанта в Феодосии, для захвата плацдарма в Керчи, и т. д.

Но это будет позже.

Мы продолжали ходить в школу. Но кроме учёбы у нас были и свои детские дела и забавы. Кроме того, что где-то и мы работали как могли. В 1940–1941 годах мне было 10–11 лет. И работы я выполнял менее ответственные. А вот уже далее, включая 1944–1945 годы, я работал наравне со взрослыми. И мне поручали ответственные работы. Например, сдача хлеба государству на хранение в элеваторы и в Семенной фонд. Машины загружались насыпом. Надо было взвешивать пустую машину, а затем и гружёную, оформлять накладные на сдаваемое зерно. Ну и другие работы в поле, которые нет смысла перечислять, их было достаточно. Я о них уже говорил. Мне уже по-взрослому платили за работу. Ну а пока мы ещё не взрослые…

Были и свои интересы.

Я вспоминаю, как не раз мы ходили посмотреть на журавлей. Как они важно, парами ходят по полю и любуются друг другом. Как они, выгибая шею, вдруг подпрыгивают, взмахнув крыльями. Ходят рядом, пританцовывая. Это надо видеть. Водились они не везде. У них были свои облюбованные места. Обычно, это холмистая, каменистая местность, где из почвы выступают валуны, и плоские камни, и всякие неровности. В этих камнях были кое-где небольшие пещерки и углубления. Там много водилось ящериц и змей. Очевидно, эти камни были и местом их кормёжки.

Эти места были не близко. Конечно, и журавлям там было более безопасно. Они сторонились людей. Мы подходили к ним по оврагам и балкам скрываясь за пригорками, незаметно. Мы долго наблюдали за ними. Сюда мы приходили часто. Очень интересно видеть их, когда они ходят со своими журавлятами. Ходят по полю вместе, кормят их пойманными ящерицами и разными насекомыми.

Вначале журавлята маленькие, серенькие, пушистые. А потом, когда приходим попозже, глядь, а они уже выше колен. Журавли очень красивые, важные, элегантные птицы. На них можно смотреть и смотреть. Но не каждому это дано.

Журка

Однажды мне в руки попался журавлёнок. То ли он заблудился, то ли отстал от родителей. Но он оказался один. Я посчитал, что он один может погибнуть. Могут лисы его подкараулить. Летать он хорошо ещё не умел. Взлетит, немного пролетит 10–15 метров, и садится. Ребята мне, посоветовали взять его домой. Я назвал его «Журка». Кормил я его как мог и чем мог. Иногда ловил ему ящериц. И он довольно быстро ко мне привык и ходил за мною всюду.

Время шло, и он довольно быстро подрастал. Дело было к осени. Он уже был похож на настоящего журавля.

Я с ним часто выходил в поле. К этому времени он уже научился хорошо летать. Но видно привык ко мне, и видеть меня всегда рядом было сильной тягой… Бывало, он взлетит, полетает и сядет на почтительном расстоянии от меня. Походит, поищет что-то в траве, а потом возвращается ко мне. А иногда, если он долго ходит и поглядывает на меня, я позову его: «Журка, Журка, ко мне!», и руками помашу. Он прилетает и садится около меня. Так продолжалось долго. Я уже подумывал, что мне с ним делать, если он останется на зиму. Была уже поздняя осень, когда перелётные птицы улетали на юг. Я с ним ушёл далеко в поле, близко к тем местам, где они водились… И вот в этот день пролетала стая журавлей… Ещё издали я услышал их курлыканье. Смотрю, мой Журка навострил уши, и смотрит в ту сторону, откуда доносится это курлыканье. Вот и появились, эти желанные, ему родственные звуки, и сами родственники. С минуту он стоял, смотрел на них, видно решал, как ему быть. Может, сразу не решался, не надеялся на свои силы. Кто его знает.

Однако он посмотрел на меня, пару раз кликнул вожаку стаи, мол, я с вами, подождите меня, и взмахнув крыльями, медленно стал подниматься. И догонять свою стаю, своих сородичей. Я ему помахал рукой, и сказал: «Лети, лети Журка. Там тебе место, среди друзей. Прощай».

Я часто его вспоминал. Как будто, я потерял своего лучшего друга… Ведь он так был привязан ко мне. Очень жаль. Но всё правильно. Так и должно было случиться.

«Галгазки»

Не раз мы ходили на поиски «Галгазок». На самом деле название этой птицы — галагаз, или пеганка, но мы тогда называли их «галгазки». Эти птицы могут гнездиться где угодно, даже в карьерах. Но всегда вдали от людей. Это такие интересные птицы с чёрными, белыми, оранжевыми, жёлтыми пятнами. Это очень красивая птица! Величиной с небольшую утку.

Но утки обычно водятся у водоёмов: рек, озёр, прудов. А галгазки, как мы их называли, селятся на каменистых почвах, по оврагам, пригоркам и так далее. Гнёзда они строят в норах, в различных углублениях. Но углублениях не в земле, а в камнях. Обнаружив гнездо, мы старались ничего не трогать. Яйца просто лежат на камнях, либо в норе, либо в небольшом углублении. Яйца довольно крупные.

Галгазки по своей яркости и окраске напоминают удода. Только удод мелкий, примерно с галку, и более жёлтый. Я нигде более не видел таких птиц, кроме как в Крыму. Возможно, они севернее и не селятся. Мы ходили их искали, чтобы только посмотреть, полюбоваться ими. Говорят, что раньше их тут тоже не было, не видели. А потом вдруг кто-то увидел такую диковинную птицу, и сообщил об этом, где он её видел и как. Вот и мы потом их обнаружили и узнали, где и как они себя ведут. Потом уже увидели и их гнездование. И любовались ими с удовольствием.

Водились у нас, примерно в этих же местах и журавли, и дрофы, и серые куропатки, и много других птиц. Но галгазки появились неожиданно.

Удод

Интересная птица удод. Их у нас в Крыму множество. Селятся они вблизи людей, в различных камнях, развалинах стен, каменных заборов и так далее. В общем, где только есть какая-нибудь щель, куда бы он мог проникнуть и там вывести птенцов.

Мы часто их там ловили. И часто попадали в щекотливое положение… Выследим, как он юркнет в, какую-нибудь щель в заборе, и быстренько туда. Эта птица интересна тем, что она, подобно скунсу, имеет свой какой-то рефлекс защиты, что ли.

Только всунешь руку туда, куда залетел удод, дотронулся до него, вдруг небольшой всплеск, и твоя рука полная «жижи». И не знаешь, стоит ли вытаскивать этого хитреца из норы…

Все товарищи смотрят на тебя и хохочут до слёз. Хотя все заранее знают, чем должно это закончиться… А вот ты не знаешь, куда руку девать, и обо что её вытереть. Интересно, аж жуть! Птичка эта очень красивая, интересная, просто прелесть! Пёстрая, жёлтая, с чёрненькими пятнами. У неё длинный клюв, на голове большой хохолок, раскрывающийся веером, когда она поёт. А поёт она очень заманчиво: «Гу-пу-пуп, Гу-пу-пуп, пшш-пшш-пшш». И одновременно на голове её хохолок раскрывается веером. До чего же это интересно, красиво и любопытно.

Кто не видел это чудо, советую посмотреть. Не прогадаете.

Другие птахи

Я не знаю как другие, но я люблю наблюдать за поведением птиц, животных, их повадками и действиями. Я знаю, что многие видели, как высоко над головой в небе стоит на месте жаворонок, и трепеща крылышками, поёт, поёт свою очаровательную весеннюю песню.

Или, когда пара или две журавлей танцуют, подпрыгивая, что-то курлычат, обмениваясь кивками головы. Да это же целый спектакль…

А когда серая ворона, скажем так, поёт. Когда она сидит на дереве и каркает просто, это она разговаривает с товарками. А вот когда она поёт, то усиленно вытягивая шею, и наклоняя сильно вниз голову, как бы выдавливая с усилием из себя слова, то это она поёт… Вот обратите на это внимание. Раза два-три произнесёт: «Кар, кар, кар», потом оглядится, отдохнёт несколько секунд, и снова: «Кар, кар, кар», маневрируя своей шеей и головой.

А синичка вспорхнёт, сядет на другую ветку, заглядывая снизу под лист или на сучок, издаёт своё «Пинь-пинь», как бы спрашивая личинку: «Где ты, где ты?».

Вы видели когда-нибудь, когда воробьи в весенний или летний яркий, солнечный день, облюбовав густой куст, соберутся в него несколько десятков, а может быть, и более, и проводят своё шумное, весёлое собрание. Такой там поднимут шум и гам, видно, обсуждают очень важное событие или важные насущные вопросы. Все одновременно чирикают, кричат, доказывая друг другу, что прав только он. Но обратите внимание, нет тут никаких драк, разборок.

Всё решается в дружной весёлой и независимой обстановке. Здесь каждый может выпустить свой пар, и не бояться, что тебя поколотят или общиплют перья. Хороший пример для иных.

Из этой же серой команды ещё один пример. Два воробья что-то не поделили между собой, может быть, одну и ту же подругу, или место под крышей дома своего, и так «скубут» (дерут) друг другу чубы, что перья летят. Дерутся на дереве, налетая друг на друга, и кажется, им места мало, тогда падают на землю, и тут продолжают тузить друг друга, почём зря, долго и зло, пока что-то им не помешает.

О собаках

А вот о собаках. Бывают собаки злые и незлые. Незлые набрасываются, но не очень злобно, и только лают. Полают-полают, и отстают. Эти собаки безопасны. Стоит только на них за махнуться, и всё. Они останавливаются и убегают. А вот злобные могут наброситься и покусать.

Такую трудно остановить камнем или палкой. Говорят, злобные животные и звери, например, медведи, если они нападают, то не любят, когда на них смотрят в глаза в упор. Я сам убеждался не раз, когда на меня бросалась собака. Я, чтобы защититься от неё, смотрел в её глаза, делал вид, что поднимаю камень и бросаю в неё, или палку хватал. Но это мало помогало. А вот мой старший брат Владимир обладал каким-то свойством, которое останавливало собаку. Я видел это сам неоднократно. Идём мы с ним, вдруг летит, рыча, на нас собака, такая злобная тварь… И уже близко, ничто её не может остановить. Сейчас прыжок, и тогда… Это как-то случилось впервые, а потом ещё не раз. Вот он мне говорит: «Не горячись, стой спокойно». Оставалось ей сделать пару прыжков. Он пристально направил на неё свой взгляд. Как говорится, глаза в глаза. Вдруг она остановилась, хвост, который торчал у неё, как антенна, опустился, и она опустила голову чуть вниз и в сторону. И стоит, не лает, и не рычит. И только исподлобья смотрит как-то сбоку. Мы пошли дальше. А она повернула назад и пошла. И такое было не раз, и не с одной собакой. В чём причина — не знаю… Может быть, он обладает каким-то гипнозом. Не знаю. Ничего подобного мы не замечали. Может быть, какая-нибудь энергетика. Но у него, безусловно, какая-то сила есть, которая останавливает злобность собак и вселяет в них страх или ещё что-то.

Карьеры

В окрестностях Дувановки есть старые заброшенные карьеры, где добывали когда-то ракушечный камень открытым способом. Дело в том, что давным-давно Крым был морским дном. На нём образовались толстые отложения панцирей ракообразных моллюсков. Это оказалось хорошим строительным материалом для строительства различных зданий и сооружений.

Вот в этих карьерах и занимались добычей строительного камня. Верхняя порода земли снималась, а затем ракушечник пилили на куски нужных размеров. Это примерно 40×20×15 кирпичи. Ну, разумеется, и других размеров. Карьеры давно заброшены. В них было своеобразное нагромождение холмов старой верхней породы, где были уже отработаны пласты известняка.

Они осыпались и заросли бурьяном и кустарником. А новая добыча перемещалась в другое место. Разработки прекращены уже очень давно. И карьеры стали пристанищем для большого количества животных, птиц, змей, и ещё чего угодно. Там прятались, лисы, зайцы, порой, и волки, и много всякой птицы. Там огромное количество всяких щелей, нор, выработок, ям, и т. д.

А змей, ящериц и другого подобного населения, несметное количество. Иногда мы замечали, как на камнях грелись большие клубки змей. Змеи там встречались различной величины. Мы видели более 2-х метров и различной окраски. А были и очень маленькие, размером с карандаш.

Мы без боязни туда не заходили. Но влекло нас туда как магнитом. Там было много пещер, которые нам хотелось обследовать, посмотреть, что там, а вдруг там какой клад. Там было множество всяких птиц и их гнёзд. Ну что-то же было там интересное, таинственное.

Гоняли змей, нежившихся на солнышке. Махнёшь камнем в клубок змей, и они в разные стороны. Разве не интересно? А таких карьеров было несколько. В одном таком карьере (но это было уже позже), мы разжигали костры и подрывали на них снаряды, мины, бросали гранаты.

Военных лет скупые зарисовки…

Войсковая часть в саду

Перед войной страна жила своей обычной жизнью… Обстановка в мире накалялась. Всё гуще собирались грозовые тучи. В воздухе уже пахло чем-то страшным. Везде шли разговоры только о том, что вот-вот может начаться война. Мы, дети, по-своему понимали это из разговоров взрослых, из повседневной суеты и какой-то боязни. Хотя официально об этом власти не объявляли, что Германия готовится напасть на нас, но люди это чувствовали.

К концу мая 1941 года я окончил 5 классов. Однажды утром мы увидели, что в нашем деревенском старом парке-саду полно военных. Вечером ещё никого не было. А утром — полно солдат. Там усиленно кипела работа. Они рыли окопы, строили перекрытые блиндажи, землянки, оборудовали ходы сообщений. За два-три дня там ничего уже нельзя было узнать.

В центре сада было построено большое глубокое бомбоубежище. Внутри были оборудованы рядами трёхъярусные нары. Может быть, это сооружение предназначалось для раненых бойцов. А может быть, для укрытия от бомбёжки. Но рассчитано оно было на большое количество людей.

По всему саду было построено много блиндажей, перекрытых где в два, а где и в три наката брёвен. Все они были связаны между собой ходами сообщений.

Можно было из одного блиндажа на одном краю сада, не выходя на поверхность, пройти в любой конец сада, в любой блиндаж. В землю зарылась целиком какая-то воинская часть. Всё это мы увидели потом, позднее, когда эта часть также внезапно исчезла, как и появилась. Вечером всюду были солдаты, офицеры, а утром уже никого.

А в то время во дворе совхоза у конторы стояла машина — Радиостанция, и все слушали различные передачи и музыку. Эта войсковая часть — солдаты, офицеры, внесли в наш быт какую-то новую струю. Жизнь в селе как-то по-новому заиграла. Вечерами было столько музыки, веселье вокруг. Всюду молодёжь, девушки, солдаты, танцы. Но это продолжалось недолго.

Война

22 июня 1941 года утро наступило, как всегда солнечное, светлое. На небе ни облачка. Ярко светило солнце. Люди радовались приходу нового дня. И вдруг пришла страшная весть: Война! В селе не было проводного радио. Разные вести приходили разными путями: через газеты, у кого-то были радиоприёмники, но в основном из уст в уста. А сейчас это известие пришло от военных, по этой армейской радиостанции связи. Было выступление Министра иностранных дел В. М. Молотова. Он говорил, что Германия без объявления войны напала на нашу страну и атаковала города, бомбила… Перечисляются города, подвергшиеся бомбовым ударам… С этого момента всё изменилось. Горе обрушилось на каждую, каждую семью. Все понимали, что все мужчины, все ребята уйдут воевать. И кто знает, кто оттуда вернётся. В ту же ночь исчезла вся войсковая часть. Не осталось ни одного человека, я имею в виду, военного. И, видно, покидали свою дислокацию в спешном порядке. Так как мы, ребятня, сразу же ринулись в их расположения, и там находили многообразные забытые вещи.

В блиндажах мы изучали каждый уголок, каждый ход сообщений. Нам интересно было видеть всю эту подземную работу. Это огромная сеть сооружений, оборудованных по последнему слову техники, по военному искусству.

Все окопы, ходы сообщений обшиты досками, только что вышедшими из-под пилорамы. Все укрытия, блиндажи, землянки перекрыты бревенчатыми накатами в 2–3 слоя. Все стены в них обшиты фанерой. Всё так было уютно и тепло, как будто они собирались там жить годы.

Мы смотрели и удивлялись, как они так быстро всё построили, и где взяли столько средств. А ещё нас удивляло то, что так быстро всё это они бросили.

В одной землянке мне попался томик стихов А. С. Пушкина. Я был очень рад находке. Всё-таки, память о начале войны. Но подумав, мне стало жаль этого солдата или сержанта, ведь раз он любил Пушкина, значит он был хороший, добрый человек. Плохой не мог любить стихи.

Другие ребята находили то алюминиевую кружку, то сапёрную лопатку, или бритвенные принадлежности, перочинный нож, и т. д. Мы подумали, может быть, они ещё вернутся. Но где там… Одним словом, началась война. Нам говорили, что это у военных были какие-то ученья.

Когда здесь были солдаты, это конечно, было явление в жизни села. Как всё изменилось! Для молодёжи это были праздничные дни. Но всё так неожиданно появилось, и ещё быстрее исчезло… Война есть война.

А ведь время было летнее. На полях ещё кое-где шли уборочные работы. Зерновые, наверно, убрали, но ещё в полях были другие культуры, такие как подсолнечник, кукуруза на зерно и прочие. Мужчины почти все ушли на фронт, а работы проводить ещё было надо. Урожай в этом году был хороший, особенно зерновых. Семенное зерно полностью заложено на хранение.

Амбары и хранилища были полностью засыпаны зерном до основания. Государству норма сдачи была выполнена полностью и перевыполнена. В общем, всё было хорошо. Но вот все планы нарушила война.

Когда войсковая часть покинула наши пределы, то прошло не так уж много времени, и всё снова изменилось до неузнаваемости. Там, где ещё недавно был какой-то рубеж обороны, такие фортификационные сооружения, остались лишь одни руины. Остались окопы, ходы сообщений, бруствера. А на месте блиндажей — только ямы, полуразрушенные и полузасыпанные. Всё было ободрано до последней щепки. Куда девалась фанера, жерди, брёвна из обшивки окопов, блиндажей, перекрытий, из убежища? Всё это был дорогостоящий первосортный материал. А может быть, и всё было правильно сделано. Не оставлять же всё фашистам. А людям всё это пригодилось. Ободрали всё, как липку.

Военный призыв

Сразу же начался призыв, точнее мобилизация всех мужчин и ребят, достигших призывного возраста. Не всех, конечно, в один день. Но почти ежедневно отправлялись в сопровождении женских криков и слёз в военкомат Евпатории мужчины.

На третий день и наш отец был призван и отправился в военкомат в Евпаторию. Мы с братом Владимиром поехали туда же, чтобы проводить и проститься с отцом. Военкомат, помню, находился рядом с городским драмтеатром и недалеко от моря. Во дворе военкомата и вокруг было столпотворение. Народа вместе с провожающими было очень много, и люди всё прибывали и прибывали на сборный пункт. Там уже нельзя ничего было разобрать, где кто. Мы и не могли видеть отца. Были всякие построения, перестроения, переклички. Куда-то их уводили.

Мы с братом «прокантовались» там до вечера. Отца так и не увидели. Подходит ночь, а куда нам деваться? В городе ни родных, ни знакомых, чтобы где-то переночевать.

После долгих блужданий, мы решили этот квартирный вопрос очень быстро и просто. Нас, конечно, никто не отважится пустить на ночлег…

Граница

Мы пошли на берег, к морю. Благо, море находилось недалеко, можно сказать, рядом, где-то метров 500–700. На берегу мы обнаружили две перевёрнутые лодки. И довольно большие. Забрались мы под них. И легли, прижавшись друг к другу. У берега моря ночью-то холодно. Какой уж тут сон. Мы довольно долго так лежали. Потом слышим, где-то раздаются голоса, разговоры, и они всё ближе, ближе. Идут с фонариком, освещая всё впереди, по бокам.

Подошли к нашей лодке. Очевидно, ещё не доходя к нам, освещая всё впереди, они увидели что-то тёмное под лодкой, потому что подошли к лодке уверенно. Наклонясь вниз, и светя на нас фонарём, один говорит: «А ну-ка, кто здесь, вылезай!». И из нашего «рая в шалаше» нас выволокли на свет божий, как подозреваемых, вроде диверсантов каких.

Ведь шёл уже четвёртый день войны. А береговая черта Чёрного моря — граница. «Брат попал, и я попал. Оба мы попали». Дело в том, что мне всего 11 лет. А брату уже 16 лет. Это уже взрослый человек, и может быть шпионом или диверсантом. Мы им объясняли, что мы, и кто мы. Что мы провожаем отца. Но разве можно нам поверить сразу? Звонили куда-то, уясняли. Наверное, звонили в военкомат, проверяли. И до утра нас оставили в отделении милиции. А доставил туда нас пограничный наряд, который делал обход и нас обнаружил там, на берегу моря.

Это был маленький эпизод, но уже другой жизни. Та, довоенная пора осталась там, далеко, в прошлом. Хотя прошло всего четыре дня. Пошёл другой отсчёт времени и жизни.

И вот она, пришла к нам в гости, незваная, страшная война. Свалилась на голову внезапно, хотя об этом постоянно говорили, с надеждой, что Бог даст, пронесёт её мимо, и не будет войны. Но она, как видите, нас не миновала. Ещё вчера люди трудились. Только что убрали с полей хлеба.

Сколько было возможно, теперь вывозили зерно, началась эвакуация скота. А это значит, что скот угоняли стадами. И гнали куда-то к переправе. А она у нас только одна, в Керчи. Возможно, отправляли и кораблями. Вывозили зерно, а его была уйма только на нашем отделении. А таких отделений в совхозе шесть. Разве можно было всё вывезти? Конечно, нет.

Приезжает к нам директор совхоза Каташук. Ему было приказано всё зерно, которое остаётся, облить керосином и сжечь. А он был человек добрейший. Но он, рискуя своей жизнью, распорядился по-иному. Он отдал приказ своим рабочим: «Берите хлеб, прячьте, зарывайте в землю, куда хотите… Запасайтесь, кто как может. Кто знает сколько будет длиться война»

Ну и люди прятали зерно куда только могли. Копали глубокие ямы, использовали окопы, устилали дно и бока соломой, фанерой и подносили, подвозили зерно, засыпали туда. Прятали десятками тонн. Закапывали в землю то, что только что убирали с полей. Маскировали всё это, чтобы немцы не обнаружили. Но всё это делалось всеми и на виду у всех… Вот в этом и беда. По сути, никто никого не боялся. Все это делали, не скрывая. Говорят, в семье не без урода. Это точно.

Нашёлся один подлец, Иуда. Старичок, который ходил вынюхивал, высматривал всё и мотал на свой цыганский чёрный ус, кто, куда, и сколько закопал зерна.

Старичок этот давно работал в совхозе сторожем-объездчиком. Охранял поля с пшеницей. Никто никогда не интересовался им, кто он и откуда родом. Все думали, что он цыган. Ну цыган и цыган. Какие ещё могут быть вопросы. Говорил он с цыганским акцентом. Женат был на такой же чёрной, как и сам, женщине. Поди, узнай, кто они. Был у них сын, Марко. Моего возраста. Мы вместе с ним гуляли, как и все ребята. Я уверен, что и сын до поры до времени не знал, кто его отец.

Этот подлец всех знал прекрасно. Да в селе все знают друг друга, и обо всём знают. Работал он как и все. А он, оказывается, был пленным австрийцем. Остался с первой мировой войны в России. Вроде, жил как все. И на тебе! Такой сюрприз. Как только появились в селе немцы, этот «вояка» тут же с белой повязкой на рукаве стал расхаживать по селу и руководить вместе с немцами. И ещё как он с ними «гыргатал» по-немецки. Австрийцы и немцы говорят практически на одном языке. Он стал у немцев и переводчиком и полицаем. Вот тут он раскрылся вовсю. И надо сказать, что он был наш сосед. Я несколько забежал с этим негодяем вперёд. Это потому, что речь впереди шла о том, как прятали рабочие свой хлеб. И как эта подлая скотина всех выдала. О нём далее ещё будет идти речь.

Вернёмся несколько назад.

Я уже говорил, что война галопом, без дорог, примчалась к нам и влезла на порог к каждому.

Немцы подошли уже к Перекопу. А бои шли ещё на той стороне, на Украине. И вот-вот они ворвутся в Крым. Отдалённые раскаты уже доносились к нам. От нас до Перекопа рукой подать — какие-то десятки километров. Знать, они уже катили к нам на всех парах.

Карьер

В один из солнечных дней я, мой брат Владимир и наш товарищ Ваня Кулешенко решили пойти в старый заброшенный карьер. Ну просто так, побродить по нему, заглянуть во все выборки и щели. Мы туда ходили не раз. Находился карьер недалеко. В километре-полтора от села в северном направлении. Справа от карьера, метров в 500–700 проходила магистральная, основная дорога, соединяющая Евпаторию с Украиной, через Перекоп.

Придя в карьер, мы развели костёр, ведём свои ребячьи беседы. Мы ещё не успели что-либо обследовать. Вдруг до нас стали доходить, долетать отчётливо взрывы, гул канонады.

И вот, появились в воздухе самолёты. Один самолёт сделал круг над нами, вначале издалека. Мы сразу поняли, что это немецкие самолёты. У него под брюхом чёрные кресты.

Самолёт-истребитель пошёл на второй заход. Мы мгновенно дали тягу. Спрятались в лесополосе, которая находилась рядом. Самолёт дал очередь из пулемёта по карьеру, по костру, где только что были мы. Рядом проходила дорога, недалеко, по которой, конечно, отступали наши части… А летчик, наверно, думал, что в карьере прячутся наши солдаты, и может быть, там засела пехота. Вот так и встретились мы впервые с войной. Пусть она коснулась нас чуть-чуть стороной. Но коснулась. Но и здесь могли быть другие последствия. Можно сказать, что мы заглянули ей в глаза. И знали, что она несёт, и что ещё будет впереди.

Кто куда, а я в райцентр

Убежав из карьера, брат и Ваня Кулешенко, отправились скорее домой. А я, неизвестно с какого перепугу, решил идти в райцентр, во Фрайдорф, разведать обстановку.

Зачем меня туда понесло, я до сих пор не знаю и не пойму. Ведь что-то укололо меня в заднюю часть. Как будто мне было мало того, что было в карьере, захотелось ещё чего-то. Ведь не было никакой необходимости идти туда.

До райцентра было километра три с половиной от того злополучного карьера. Когда я туда прибыл, то увидел у центрального раймага большое количество людей. Я вначале и не понял в чём дело. Они сновали туда-сюда. В магазин, из магазина, и в руках у них всякие товары. Я думал, что они помогают переносить куда-то товары. Думал, сейчас и я подключусь. Но когда подошёл ближе, вижу тут дело пахнет керосином. Люди просто грабят магазин.

Там был настоящий бедлам. Я думаю, а где же милиция? Куда она смотрит? Люди хватали, хапали всё, что попадёт под руку. Всё шумело и орало, и двигалось в разных направлениях, как в муравейнике. Я зашёл в магазин, и ходил вдоль полок, разинув рот, и понятия не имел, чего же мне надо. Люди тащили рулоны мануфактуры, различные дорогие костюмы, всякую одежду, обувь, посуду, и так далее. Мне, всё что они тащат, было «до фени». Зачем мне эти рулоны, костюмы и всё прочее? Но раз я сюда попал, и все тащат всё, то что-то было надо и мне?

И наконец, и я прибарахлился. Набрал десятка два самых малых размеров пачек фотобумаги. Напихал я их за пазуху, сколько влезло. Даже снизу рубашку поддерживал руками, чтобы не вывалилось. И думал, вот теперь я самый богатый. И ещё достал набор самых маленьких чайных ложечек в коробочке. Вот теперь я думал, что я и самый счастливый человек. Задрав нос выше фуражки, я попёр напрямик, через аэродром домой, через поле.

Почему народ отоваривался так смело и уверенно? Да потому, что местной власти уже не было. Некому было управлять и подчиняться. А фрицев тоже ещё пока не было. Было безвластие.

Когда я подходил к аэродрому, низко-низко, почти над головой пролетел немецкий самолёт, с жёлтыми крестами на брюхе. Это был не боевой самолёт. Не бомбардировщик и не истребитель. Вроде нашего кукурузника, но с одинарным крылом и раза в три-четыре больше.

На аэродроме не было ни одного нашего самолёта. Всюду были пустые капониры, укрытия, на которых были разбросаны маскировочные сети. Валялось всякое аэродромное оборудование, ящики из-под патронов, кучки патронов в обоймах и без них. На кончиках пуль так заманчиво красовались цвета: красный, зелёный и другие. Это были трассирующие пули.

Я набрал, набил все карманы патронами, да ещё и пихал их к пакетам за пазуху. Загрузился под завязку, как говорят. И минуя все дороги, вышел на окраину и через поля, напрямик потопал в направлении Дувановки. Когда я прошёл ряд полей, две лесополосы, миновал бывшее татарское село Контуган и подходил к шоссе, которое надо было пересечь, оставалось до шоссе метров 150…

Первая встреча. Вот те на! «Здрасте, приехали!»

Вижу, передо мной на дороге, идущей со стороны Перекопа в сторону Евпатории, идут большие военные машины, а на них сидят рядами солдаты. Это была первая разведколонна. Она встала напротив меня. Вижу цвет одетых военных был явно не защитный. Какой-то сине-зелёный. Я понял, это немцы были. У меня появилась дрожь в коленях. Я тоже встал и стою.

Но когда ещё шёл, я понял, что к чему. И начал незаметно из карманов выбрасывать патроны, выковыривать их оттуда. А они ведь в обоймах, цепляются, не хотят вылезать из карманов. От напряжения я вспотел. Я стоял и потихонечку продолжал их выбрасывать.

С машин мне машут руками, зовут к себе. Я уже подумал, ну всё, конец. Ведь у меня патроны… Я же их все выбросить не успел. Спросят, куда я их несу? Да и будут ли спрашивать?

Моим ответам не поверят. Я стоял, стоял и сел. Уже ждал очереди из автомата. Так продолжалось несколько минут. Мне показалось — вечность. Я не поверил своим глазам. Машины тронулись, и все ушли в сторону Евпатории. То есть туда, куда и держали свой путь.

Я немного подождал. Когда машины опустились в низину, я на всех скоростях перемахнул через шоссе, вроде партизана.

Я так понял, что это был авангард, разведка. Это уже была вторая встреча в этот день с нежданными «гостями». Первая в карьере, вторая здесь.

С этого дня появились оккупанты в наших краях, от Перекопа до Евпатории.

Осень 1941-го. Эскадрон

Мы особенно не видели, когда прошли наши последние отступающие части. То ли днём, то ли ночью. На нашем перекрёстке у села стоял домик дорожного мастера. В нём он жил с семьёй, тут и работал. Бои шли уже под Перекопом. Вот-вот немцы появятся здесь. Собрав свои манатки, мастер с семьёй куда-то уехал. Сторожка осталась пуста. Вокруг домика ещё были кое-какие постройки: навес, сарай, туалет во дворе, небольшая оградка.

И, видно, в последнюю ночь, перед появлением колонны машин с солдатами, которую я видел, какой-то кавалерийский эскадрон вошёл во двор и разоружился. Почему я говорю, что разоружился? Да потому, что в сарае, под навесом и во дворе оставлено много оружия, боеприпасов, снаряжения. Был один лёгкий миномёт и куча к нему мин. Ручной пулемёт Дегтярёва, много цинков с патронами к нему, много цинков с патронами к карабинам и пистолетам разных марок. И коротких, и длинных. Ракетница, и много к ней сигнальных ракет.

Целая куча коротких кавалерийских карабинов, сабель, сёдел, и другого имущества. Видно, этот кавалерийский эскадрон, потеряв всякую надежду, может быть, не имея связи со своим командованием, не зная, что делать и куда идти, решил закончить здесь свою борьбу и разойтись. Так это было или иначе, кто его знает. Но факт налицо.

На следующий день, как только мы обнаружили такой клад, у нас сразу мозги набекрень. Сколько добра, и всё это нам? На халяву! Глаза наши разбежались в стороны и полезли на лоб от счастья. Бери, что хочешь, и сколько душе угодно. Пулемёт, гранаты, мины, карабины, шашки, миномёт, патроны, и т. д. Бери — не хочу! Да, тут любой с ума сойдёт!

Мы прекрасно понимали, чем всё это пахнет, чем это может обернуться… Но устоять было невозможно. Разве нас что-то могло уже остановить, чтобы не завладеть таким добром, посланным нам самим Богом. И мы его стали брать, брать, брать…

У каждого на плече появился коротенький карабин, на боку шашка. Патронов было столько, что мы потом начали прятать цинки под мост, закапывать, прятать на крышах под черепицу, и кто его знает ещё куда, в расщелины заборов, а потом и не помнит никто, где и что. Прятали и закапывали карабины и шашки. У каждого было оружие не только на плече, но и в запасе.

Прежде чем запасаться оружием, мы опробовали его боевые качества. Подняли там, у домика, такую стрельбу! Наше счастье, что рядом нигде не было немцев. По дорогам ни в одном направлении нельзя было ни проехать, ни пройти. Правда, желающих куда-то ехать или идти было мало. Видно, потому что пришли немцы и люди боялись куда-то пускаться, даже в короткий путь идти было опасно. Поэтому мы смело стреляли вдоль дорог, надеясь, что там никого нет и не будет. Женщины в селе подняли такой шум! Кричали, ругались. Просили мужчин: «вы разгоните тех ослов, да уши надерите им хорошенько, коли они не понимают по-хорошему.»

Мужчины, как французы, налетели на наш «редут», и давай нас крошить, и давай нас громить… Хватали наши карабины, разбивали приклады, а стволы бросали в туалет. Но на следующий день мы снова появлялись там, и опять стрельба продолжалась. Карабинов у нас было вдоволь, и ещё больше. Очень трудно было нас остановить, коль в руках такой арсенал и столько патронов.

Пулемёт

В домике дорожный мастер забыл или оставил большой деревянный стол. Да, чего я ерунду горожу? Оставил и оставил. Куда бы он с этим столом пёрся, убегая от фрицев? Проще, в домике, посередине комнаты стоял этот стол. Он большой и длинный, что самое главное. Это как раз то, что и надо нам было.

Мы на него установили пулемёт Дегтярёва, и очередями по очереди колбасили в стену, пока в ней не появилась дыра. Стена-то из ракушечного камня. Рикошетов от неё не было.

Мы так увлекались этим видом спорта, что не успевали заряжать очередной диск. Новый стрелок уже терял терпение дождаться лечь на стол. Это было куда интересней, чем палить из карабина куда попало. Да и меньше шума было. В селе не было слышно пулемёта.

Но не все толпились у стола. Кто отстрелялся, помогал заряжать очередной диск. Другие, выпустив очередь из пулемёта, этим не ограничивались. Они шли во двор, и давай палить из карабинов. В селе опять переполох. Женщины кричат: «Мы каждый миг трясёмся. Вдруг нагрянут немцы, что тогда? Всех перестреляют». Да, и это могло случиться в любую минуту.

Немцы могли появиться неожиданно. Ведь это происходило на перекрёстке, на магистральной дороге. Дорога просматривалась в одну сторону довольно далеко, а вот в другую нет.

На расстоянии метров 700–800 дорога делала поворот. И далее уже лесопосадка, и ничего не видно.

Это случилось, или Гоголевский «Ревизор» — немая сцена

А случилось вот что. В разгар наших боевых стрельб у домика вдруг останавливается легковая машина «Опель». Мы этого и не заметили.

Заходят в избушку двое немецких офицеров, видно, высокого ранга, так как у них на погонах кроме белых ромбиков свисали по краям коротенькие «китецы» (витые шнурки), ну как у покрывала или у штор бывает. Они нас застали врасплох. Они стоят, глазам своим не веря. Нас много, и все вооружены. У каждого на плече карабин, а на боку, на ремне, сабля. Мы молчим, как загнанные звери в угол.

Как же так вышло, что мы их не заметили? Да ещё моя очередь была стрелять из пулемёта. Я лежу у пулемёта на столе, палец на спусковом крючке, и готов по команде нажать. Все ждут команду, и я тоже. Ждут, когда вздрогнет пулемёт, и из стены полетят и посыплются ракушки. В этот момент они и вошли. Немая сцена, как у Гоголя в «Ревизоре».

Страх с обеих сторон. Бежать некогда ни нам, ни им — отступать уже поздно. Это длилось буквально несколько секунд, может 5 или 7, не более. Заговорил офицер. Я мгновенно скатился со стола. У нас и языки онемели. Мы первые не могли начать разговор.

Офицер начал расспрашивать дорогу, как проехать в следующее село Курлы. А я ведь немного изучал немецкий язык в 5-м классе. И очень хорошо освоил «Анна унд Марта бадэн». Значит, я себя уже считал знатоком немецкого. Я изворачивался, на словах и без слов, показывая и объясняя куда и как надо ехать. Мы думали, всё, попали, как кур в ощип. И дело наше «труба». Но мы поняли, что и они нас боялись. Ведь их было двое, и третий в машине. Они тоже понимали, что со всеми нами им не справиться. Поэтому, и у них был мандраж. Да ещё у нас в руках такое грозное оружие, как пулемёт. Мы «ого-го». А они что?

Они быстренько вышли, сели в машину и дали по газам. Наверное, думали, что сейчас им вдогонку раздадутся выстрелы. Какое там стрелять! Мы думали, что сами в ловушке. И ещё неизвестно, кто сильнее из нас «давил на газ», убегая оттуда. Нас как ветром сдуло.

Мы думали, что сейчас сюда нагрянет отряд карателей. Но нет, всё было тихо. Обошлось. Я думаю, что они тоже перетрусили и боялись заявить о встрече с нами. Как бы там ни было, слава Богу, что так произошло. И мы решили завязать с этим делом… Не стоит больше рисковать. Игра со смертью — плохая игра. Мы думали, что рано или поздно, но каратели нагрянут сюда.

Мы начали прятать своё оружие. Мы с братом хорошо смазали толстым слоем солидола все металлические части карабина, упаковали в толстую упаковочную бумагу, завернули в несколько слоев в целлофан, или вроде этого. Нашли на окраине сада ход сообщения в пустой окоп.

И туда закопали своё оружие примерно на глубину 80 см. Всё заровняли, зачистили. Ну и заметили это место. Пусть лежат до лучших времён. Прошли годы войны, затем последующие годы. И когда мы возвратились к тому, чтобы извлечь наши карабины, то мы уже не смогли точно определить место их нахождения. Время сделало своё дело. Дожди, весенний снег, ветры и заросли кустарника изменили всё вокруг. Там, где когда-то была поросль, теперь уже стоят деревья, и они переплелись корнями. И ещё, чтобы копать, надо точно определить то место. А это сделать уже трудно.

Мы копали уже не один раз, и всё впустую. Ах, как хотелось найти, снять смазку, очистить и подержать в руках, посмотреть ещё раз на своих далёких боевых друзей, далёкого военного времени. На сей случай надо было бы иметь хороший металлоискатель. А так мы ничего не нашли. Лежит, наверное, оружие там до сих пор.

Исчезли потом и наши сабли, которые мы прятали везде, в расщелинах каменных заборов, под черепицу на крышах и т. д. Куда они подевались? Ведь кто-то их нашёл.

Прошло много лет с той поры огневой. Но в моей памяти остались незабываемые моменты моего детства и юношества. Было оно очень трудное. Испытали мы и голод, и холод, и страх. Но было оно по-детски интересное. Столько всяких интересных случаев, эпизодов, половина из которых забыта, мелькают иногда, как во сне. Трудно порой вспомнить некоторые имена и события, их периодичность.

Эх, кони, мои кони!

Эскадрон, отступая, бросил не только оружие, но и несколько (около десятка) лошадей.

По какой причине они были брошены, неизвестно. Только их бедных, жаль. Бродили они, неприкаянные, по полям вокруг сторожки и перекрёстка, никому не нужные.

Для ребят это был подарок. Начали их ловить и кататься на них верхом.

Однажды я прихожу к перекрёстку — мои друзья ко мне гурьбой. Я ещё ничего не знаю, они меня начали уговаривать покататься верхом: «Ты хочешь испытать счастье? Садись верхом скорее! Она (это лошадь) так прекрасно ходит галопом! Мы её уже испытали. Садись, прокатись, а мы за тобой. Нам тебя и не догнать!»

Забава

А я верхом не ездил никогда. И согласился прокатиться. Почему бы и нет? Я ж надеялся на них. Значит, она спокойная, кавалерийская верховая лошадь. Взобрался я на неё, такой радостный, довольный. Стоит моя принцесса спокойно. А лошадка эта имела свои сюрпризы.

Быть может, в бою, впервые, когда перед ней разорвался снаряд или мина, она на бегу от испуга резко встала. А всадник через голову коня на землю — бац!

Был умный этот конь или наоборот глупый, я не могу сказать. Но, видно, определённую мудрость в этом приобрёл, стал «бросать» седоков. Рысцою может бежать сколько угодно. Но если пустить в галоп, то жди беды. На всём скаку вдруг бац — и встал. Ты уж на земле — «Хлоп!»

Друзья на себе всё это уже испытали. А я — «ни в зуб ногой»! Вот они и решили меня разыграть.

Сагитировали «прокатиться». Я и «прокатился». Для них это была забава, потеха.

Вначале они до слёз хохотали. А мне было не до смеха. Я еле мог встать. Болели рука и плечо. И ещё долго болели. И когда они вновь потом, может быть, для смеха, предлагали прокатиться мне верхом, я от этой затеи отмахивался, как чёрт от ладана. А они довольно смеялись. Нет уж, нет. Верхом я больше ни-ни…

Лошадей этих все мои друзья «прихватизировали» (пока было безвластие). Разобрали их по дворам. Надеялись на них что-то возить или куда-то ездить, не знаю. В общем, размечтались. И я сдуру, привёл себе одного рысака. Но вскоре, не знаю, не помню каким образом, но их у нас всех забрали. И этот эпизод остался только в нашей памяти, как детская забава…

Осень 1941-го. Оккупанты

Итак, немцы, прорвав нашу оборону на Перекопе, у Ишуньских позиций, вошли в Крым.

На нашем направлении они уже почти не встречали сопротивления, захватили Евпаторию 31 октября 1941-го. Наше село они прошли даже как-то незаметно. Если вот только тот эпизод, который я описывал выше. Где я видел колонну немецких машин с солдатами. И где я на поле стоял с полными карманами патронов. Вот и всё.

В стороне по шоссе войска прошли, может быть, даже ночью, мы их и не заметили.

С этого момента мы оказались в оккупации. Вначале всё было тихо. А потом, через некоторое время, в Дувановке появились немцы. Остановилась небольшая воинская часть.

Возможно, они остановились на отдых, или пополнение, или ещё по каким-либо причинам. Это было миномётное подразделение на конной тяге. Миномёты у них были тяжёлые, на специальных армейских повозках. Сзади нашего дома находился баз^[1], где содержались совхозные коровы.

Было много навесов, секций и большой двор.

Миномёты они расположили вдоль дома, с тыльной стороны, во дворе. А лошадей немцы держали в этих секциях и навесах. Там же размещались и русские пленные, которые обслуживали лошадей от миномётных телег. Мы, ребята, часто ходили к ним в гости. Интересно было наблюдать, как они делили паёк продуктов, который им выдавали немцы. Я впервые увидел, как они раскладывают все продукты на отдельные кучки. Делают так, чтобы всем было поровну. Затем один отворачивается, а второй показывает пальцем на одну кучку, и говорит: «Кому?». Тот, который не видит, называет кому. Имя или фамилию. Названный забирает свою долю.

Этот, увиденный в детстве способ делёжки, мы впоследствии использовали на облавной охоте, после того как добудем дичь.

Я не знаю, на каких условиях находились у немцев наши пленные. Что удивительно, у них никакой охраны не было. Ходили они свободно. И мы к ним ходили свободно. Могли бы они в любое время бежать. Но они этого не делали. Почему? Может быть, они были какие-нибудь предатели? Но не похоже и на это. Они были добрыми с нами, обращались хорошо.

Но чувствовалось, что они какие-то подавленные. Вроде, чувствуют за собой какую-то вину. Весёлости и развязности в их делах не чувствовалось. Для меня это загадка до сих пор.

Они могли бы свободно бежать. Может быть, они ещё не дождались своего момента? Возможно, они так и поступят, но позже. Война ведь только началась.

В части были и верховые лошади. На большой поляне в селе офицеры этой части нередко устраивали типа джигитовки. Ставили палки с лозой, и галопом, на скаку рубили эту лозу налево и направо. Мы наблюдали за этим их занятием. И я видел однажды, как один офицер рубанул свою лошадь по уху. Это было трудно видеть. Жаль лошадь. Затем ей оказывали помощь. Эта часть находилась в селе довольно долго. Несколько месяцев, с октября 1941-го, по март 1942-го года.

Бои под Перекопом. Плен. Побег

Как я уже писал ранее, на третий день после объявления войны многие мужчины нашего села, в том числе и мой отец, были призваны в армию. В скором порядке где-то формировалась их часть, и затем была направлена на Перекоп для обороны Крыма. Под Ишунью была создана на скорую руку линия обороны. Но все знают, как немцы пёрли в первые месяцы войны. Наши войска не успевали закрывать дыры. Вот и под Ишунью были большие неравные бои.

Немцы прорвали нашу оборону. И там много наших бойцов попали в плен, в том числе и мой отец. По рассказам отца, где-то там же находился лагерь для военнопленных. Он был под открытым небом, обнесён колючей проволокой. Как обращались немцы с пленными, особенно в первое время, всем хорошо известно. Об этом много и писали, и передавали по радио.

Отец находился в лагере довольно долго, примерно с октября 41-го, по начало февраля 42-го года. В начале февраля, где-то числа 7–8, ему вместе с тремя товарищами удалось бежать из лагеря. Они решили любыми способами пробираться в горы, к партизанам. Но добираться решили по одиночке, так как группу легче обнаружить и схватить.

Отец решил по пути заскочить на несколько часов домой. Хотя бы предупредить, что он жив и пробирается в горы. Домой он пробирался несколько суток по ночам. Появился он дома в полночь 10.02.1942. Дом, в котором мы жили — очень старый, одноэтажный. В нём было пять или шесть квартир. С соседом у нас была одна общая стена. Звукопроницаемость была отличная. Стоит чихнуть, и всё у соседей слышно. Если добрый сосед, то он может сказать: «Будь здоров». Но это если добрый сосед…

Предатель

Соседом у нас был тот самый бывший пленный австриец, который с приходом немцев стал их правой рукой в наведении нового немецкого порядка. Он-то и услышал разговор нашего отца за стеной.

Хотя разговор вели как можно тише, осторожно, чуть ли не шёпотом. Но эта мразь услышала. Да мы и не думали, что наш сосед может донести. Но он это сделал.

Отец сразу же был схвачен немцами. Всё произошло неожиданно. Пришло несколько фрицев с автоматами, схватили отца и увели. Затем вывели на перекрёсток и расстреляли.

Мы, с матерью долго прятались, так как они приходили и искали нас. Трудно представить, что мы пережили. Каково было нашей бедной маме с четырьмя детьми. Она и поседела, и постарела в те часы и дни. Постоянно жить в тревоге, что вот-вот и нас схватят и расстреляют…

Но, видно, в данный момент Бог был на нашей стороне. Нас эта участь миновала. Хотя этот ужас уже никогда не забыть.

А эта гнида, фамилия его была Ударович, ходила по селу с гордо поднятой головой, и он всех ненавидел, всем угрожал. Его все боялись. Прятались, когда его увидят, и его белую повязку на рукаве. Он ещё тогда, когда вошли немцы в село, оставил всех рабочих без куска хлеба.

Сам лично ходил по дворам с немцами, и заставлял показывать, где спрятано зерно, и лично искал, если не уверен был, что всё показал хозяин. Вот, фамилия у него — Ударович, но мне кажется, что он жил под чужой фамилией. Это наверняка не австрийская фамилия. Ведь никто не знал, что он бывший австрийский военнопленный. Это выяснилось уже позже, после его побега, когда за расследование этого дела взялись контрольные органы. Долго он ждал своих, целых 27 лет, и дождался, сволочь. А позже, как только «запахло керосином», эта тварь, эта нечисть-австриец, со всей семьёй внезапно, незаметно (очевидно, ночью), исчезла. Очень жаль, что в нашей степной части Крыма негде было скрываться партизанам. Лес и горы далеко. Этой кикиморе долго бы зверствовать не пришлось.

Отец был расстрелян зимой, в феврале. Тело его лежало в низине, где ранее было укрытие для танкетки. О похоронах не могло быть и речи, не разрешалось никому.

Там он пролежал долго, до марта месяца, когда уже начал таять снег. И в этом укрытии уже была вода. Лежал он в воде, в луже. Только потом, когда ушла немецкая часть, нам удалось похоронить его рядом, в лесополосе, выкопав могилу.

После освобождения Крыма нашими войсками, мы установили памятник и металлическую ограду. И с тех пор эта лесополоса называется — «Лесополоса Богданова». Или попросту «Богдановская».

Лишь вспомнишь то время, сердце болит. А было ли это? Да, было, хотя было давно. Но для сердца и памяти нет этой дали. И это не сон, и не кино. Да, если бы так. То, что я видел, и что испытал, и не только я один, пусть это и очень далеко уже, но я всё помню и забуду едва ли.

Десант

Мне вспоминается зима 1942-го года. Она была снежной и суровой. Время для наших войск было тяжёлое. Крым был почти полностью оккупирован. Сражались только ещё Керчь и Севастополь. Севастополь был полностью блокирован с севера, то есть с суши.

Ежедневно немецкая авиация усиленно бомбила Севастополь с воздуха. Артиллерия с дальнего расстояния обстреливала город тяжёлыми снарядами калибра 500–600 мм. У них была партия орудий типа «Дора». Подкрепление, доставка боеприпасов и продовольствия в Севастополь осуществлялась с огромным трудом и большими потерями, только морем, с Кавказа.

Все эти сведения я узнал конечно же позже, когда был освобождён Крым. Но о том, что Севастополь усиленно бомбили, этому я сам свидетель. Я воочию видел, как ежедневно огромная армада немецких бомбардировщиков летала через наши головы бомбить. Как стая ворон, партиями, друг за другом летали, тяжело нагруженные, со стоном: «Гу-Гу-Гу».

В этих тяжелейших условиях, командование решило отвлечь часть вражеских войск от Севастополя, и высадило десант в Феодосии и в Евпатории. У Евпатории десант был высажен ночью 5 января 1942 года в 3-х — 3,5 км от города, на перемычке дороги между берегом и соляным озером Сасык-Сиваш, в сторону г. Саки.

Десант был невелик, всего около восьмисот человек (по слухам). Эти сведения от самих участников десанта. Из вооружения у них было три танкетки, несколько лёгких орудий, миномётов, ручные пулемёты, автоматы и гранаты.

В Евпатории, очевидно, большого гарнизона не было. Там было много военных госпиталей, переполненных ранеными. Моряки с ходу ворвались в город и разгромили немецкий гарнизон. Остатки вместе с ранеными в панике бежали из города в северном направлении. А это как раз через наше село — Дувановку.

Как я уже говорил, это была зима, январь. Холод был ужасный, хотя и небольшой мороз, но с ветром, и это было довольно чувствительно для раненых и раздетых фрицев. Довольно некомфортно.

Надо было видеть этих бежавших из города вояк. На них было страшно смотреть и даже было жаль их. Бежали кто в чём: закутаны в одеяла, простыни и т. п. На головах тоже, чёрт те что намотано в кровавых бинтах. Большинство только в нижнем белье, а поверх замотаны кто в простыни, кто в одеяло. По пути они, наверное, конфисковали лошадей, подводы, так как некоторые раненые лежали в телегах или сидели, а другие с обеих сторон, держась рукой за борт телеги, бежали рядом.

Многие бежали поодиночке, другие бежали группами. В общем, как попало.

Десантники ворвались в город неожиданно, ночью. Некоторые горожане поддерживали наших моряков, стреляли из окон и чердаков в немцев, в спину. Трое суток город находился в руках десантников. Потом немцы подтянули подкрепления со стороны Симферополя, а также со стороны Армянска. Наши десантники подмоги не дождались. А может быть, её вовсе и не планировалось. Кто знает? Остались они сами с собой наедине.

Трое суток в городе они были хозяевами. Но силы были неравные. Что ещё они могли сделать? В основном они все погибли, за исключением небольшой части, которые смогли покинуть город. А после того, как десант был разбит, немцы вовсю начали свирепствовать в городе, вымещая всё зло на населении. В течение недели или более они по всему городу делали облавы и хватали всех мужчин и подростков, и вывозили за город, в район Красной горки, и там во рву расстреливали. Шёл массовый расстрел. Гнали колоннами, через весь город на окраину, везли на машинах. Расправа продолжалась в течение всего периода оккупации. Было истреблено 12,5 тыс. человек. В Германию было угнано более 5 тыс. человек.

А в самом начале, с осени 1941 года, т. е. с 31 октября, когда они заняли Евпаторию, немцы начали свою первую массовую расправу над мирными жителями. Было расстреляно около 700 человек, взрослых и детей, которых они вывезли за город и расстреляли в противотанковом рву. Вскоре была ещё одна облава, и ещё расстреляли 150 человек.

Но особенно они свирепствовали после высадки десанта. Они долго охотились и вылавливали всех, вплоть до 14-летних ребят. Так закончилась эта кровавая операция…

После войны на месте высадки десантников установили Памятник — композицию в честь наших отважных моряков, героически сражавшихся и отдавших свои жизни за Родину.

Памятник этот стоит на берегу моря, на пляже перед въездом в город Евпаторию, напоминая отдыхающим, приезжающим сюда и проезжающим, и всем людям о героической борьбе советских моряков против фашистских захватчиков.

Десант сыграл свою положительную роль тем, что он отвлекал значительную часть немецких войск от Севастополя, и этим облегчал его положение.

На пьедестале застыли в едином порыве три моряка с гранатами и оружием в руках. Ниже на граните выбиты слова: «ВАШ ПОДВИГ ОТЧИЗНУ СЛАВИТ, НАГРАДА ЕМУ — БЕССМЕРТИЕ!» Это дань памяти советских людей мужеству и героизму Евпаторийского десанта, погибшего в январе (5–7 января) 1942 г. В Евпатории также установлен Обелиск памяти морякам-десантникам.

«Кукурузник» и Мессершмитт

Мне вспоминается один коротенький эпизод, о котором нельзя не сказать хотя бы слова.

Это был октябрь 1941 года, когда немцы только-только вошли в Крым и захватили Евпаторию. Я возвращался из ближайшего хутора, где находилась совхозная ферма. Я там часто бывал. Ходил туда с 3-х литровой банкой за молоком.

И вот, возвращаясь оттуда, я проходил мимо карьера, заброшенного. Он находился недалеко от дороги. Иду я по дороге, и вдруг слышу какой-то звук, похожий на стук колёс телеги. Этот звук повторился уже отчётливее и ближе.

И тут я вижу наш двукрылый У-2 летит низко-низко, почти над землёй. А за ним, но ещё на почтительном расстоянии, летит Мессершмитт и даёт очереди из пулемёта по нашему самолёту. Это было так неожиданно, что я опешил. Откуда это?

А летели они друг за другом со стороны Евпатории. И летели так низко, что немецкого лётчика было отчётливо видно. Мне казалось, что была бы у меня в руках палка или камень, я мог бы кинуть и попасть в него. Наш самолёт летел молча. Очевидно, у него уже не было патронов. А фашист, собака, постреливал.

За карьером, в той стороне, куда они летели, было поле, зелёно-жёлтое. Поле постепенно понижалось и уходило далеко в долину. Всё оно было засеяно то ли кукурузой, то ли подсолнечником. Издали было трудно определить.

Наш «Кукурузник», так их называли, нырнул куда-то в эту зелень. Дальше его уже видно не было. «Мессер» дал ещё одну очередь, и после скрылся в этой же долине. Трудно сказать, сбил он нашего или нет, там уже было не видно.

Ну скажите, какой гад! К нам прилетел, и за нами же гоняется. Был бы это наш «Ястребок», а не «Кукурузник», то ещё неизвестно, кто кого бы гонял.

Севастополь. «Как стая ворон»

Был 1942 год. Крым был почти полностью оккупирован фашистами. Оставался один Севастополь, который в гордом одиночестве сражался ещё долго с врагом. Немцы захватили весь Крым. А Севастополь не сдавался, боролся до последнего.

Как только могли, Севастополь пытались поддерживать всем необходимым. С Кавказа морем доставляли и живую силу, и боеприпасы, и продовольствие. Но силы были неравные. И Севастополю сражаться было всё труднее. Так, в январе, чтобы отвлечь часть войск врага от Севастополя, в районе Евпатории был высажен морской десант, о котором я выше уже подробно рассказывал.

Но обстановка всё осложнялась. Однако и в таких условиях Севастополь стоял до конца июня 1942 г. Я вспоминаю, как с конца мая, и до середины июня немецкая авиация усиленно бомбила Севастополь. Самолёты, летящие туда, пролетали почти через наше село, чуть в стороне, южнее.

Я никогда до этого и после этого, не видел такое количество бомбардировщиков в воздухе одновременно. Видел я это дважды. Первый раз, где-то после 2 июня, а второй раз — 4-го или 5 июня 42 года. Летали они и до этого. Но не в таком количестве.

А сейчас летала армада тяжело нагруженных бомбардировщиков, с тяжёлым прерывистым гулом. Как будто летят и стонут: «Гу-гу-гу…» В течении нескольких минут всё небо было закрыто самолётами. Летели они тройками, друг за другом. Но эти тройки закрывали всё небо и по ширине, и в даль. Как будто летела огромная стая ворон. И там их были сотни или даже тысячи.

На это зрелище было страшно смотреть. Глядя на них, мы прекрасно понимали, куда они и зачем летят. И что будет твориться там, куда они начнут сбрасывать свой смертоносный груз. Смотря на эту стаю «коршунов», кулаки сжимались в карманах.

Ведь там, в Севастополе, были наши люди, наши солдаты и офицеры, наши отцы и братья. Летали эти ястребы и после, но уже меньшими объёмами. А летали они всегда одним маршрутом. С запада на юго-восток. Очевидно, откуда-то с румынских аэродромов или с украинских в районе Одессы.

К концу июня уже никаких полётов не было видно.

Новый порядок

Как только был оккупирован наш Фрайдорфский район немцами, началась усиленная чистка населения. Через своих осведомителей (как, например, Ударович), а короче, через предателей, начали хватать и арестовывать инакомыслящих, т. е. недовольных приходом немцев советских активистов, коммунистов, а также евреев.

В этих делах они находили себе помощников. Был и в нашем селе такой «деятель», о котором я уже выше говорил. Село наше находилось в пяти километрах от райцентра Фрайдорф. Примерно на полпути к райцентру когда-то находилось татарское село, которое называлось Контуган. Оно уже давным-давно исчезло с лица земли.

Остались на его месте заросшие бурьяном развалины да курганы, да ещё два артезианских колодца глубиной 80–90 метров. Один из этих колодцев, наиболее сохранившийся, и стал последним местом пребывания на этой земле многих наших советских граждан, и особенно евреев. Я здесь называю колодец наиболее сохранившимся. Это не значит, что он функционировал, нет. Просто его не засорили, не забросали мусором, как другой. И он оставался пустым на всю глубину. Вот его-то новые «хозяева» и использовали для «наведения» нового порядка.

Привозили сюда арестованных и расстреливали. Часто возили в своих чёрных спецмашинах, называемых «Душегубками». Эти машины оборудованы так, что они являлись плотной, почти герметичной коробкой, куда подводился выхлопной газ от двигателя машины. И пока арестованных везли к месту «назначения», они уже были мертвы. И таких машин у них было достаточно. Готовились они основательно.

Но вот сюда, к колодцу, они привозили и выводили из машины и живыми. И здесь, у колодца их расстреливали. Мне это пришлось видеть не один раз. Выводили из машины, ставили по 4–5 (но в основном по 4) человека на краю колодца. А зев колодца был на уровне земли. Ставили затылком к колодезному отверстию и стреляли в упор, в лицо из автоматов, иногда из пистолетов. Почему они ставили затылком к колодезному отверстию? Я думаю, что не каждый, увидев перед собой отверстие чёрной круглой дыры, устоит.

Покончив с одной партией, выводили и строили следующую, и т. д. Иногда даже не стреляли. Один из немцев, в маске подходит, и быстрым движением проводит рукой у каждого перед носом. И они мгновенно падают назад, в отверстие колодца.

В 50–70 метрах от колодца проходила дорога. Мы, я имею в виду себя и ребят, часто ходили по дороге и были свидетелями этих событий. Немцы ведь были в то время «хозяевами» и бояться им было нечего. Тем более, что мы мальчишки, ничего не смыслящие. И на нас они не обращали никакого внимания.

Стенки колодца выложены внутри ракушечным камнем до самого дна, т. е. до воды. Так вот, стены с противоположной стороны все залиты кровью. Когда стреляют, брызги летят в ту сторону, и кровь, стекая по стенкам вниз, запекается слой за слоем. Нарастает слой в несколько сантиметров толщиной. Стекая вниз, он со временем становится чёрным.

На это страшно смотреть. Сосульки крови всё нарастают, нарастают и свисают длиной в метры, вниз по стене. Немцы рыскали по всему району, выискивая евреев и других неугодных им граждан, и свозили сюда.

Судя по этой крови, по её количеству, можно себе представить, сколько здесь загублено душ человеческих. В летнее время здесь стоял такой ужасный запах и роилась масса мух.

Колодец был постоянно открыт, до тех пор, пока оккупантов не изгнали из Крыма, т. е. до мая 1944 года. После там, вокруг колодца, подняли цементированные бетонные борта.

Провели какую-то противоэпидемическую санитарную обработку и засыпали хлоркой, забетонировали верх. Повесили табличку о фашистских зверствах.

Впоследствии я покинул эти края, учёба, служба, и больше не появлялся там длительное время. Что там сейчас, я не знаю. Может быть, уже установлен какой-нибудь мемориал. Может быть. Дело в том, что эта разрушенная, возможно, сотни лет и более назад старая деревушка находится там, где нет поблизости никакого жилья. И этот колодец находится в стороне от дороги, и напоминает о нём только то, что стоят два полуразрушенных столба, и более ничего.

Кому придёт в голову устанавливать там какой-то мемориал? А там, кто его знает.

Немцы занимались этой «профилактической работой» по отлову «опасных» для них лиц, примерно с октября 1941-го, и по май 1944-го года.

Переход в Карасубазар

Немцы обосновались в Крыму прочно. Время было тяжёлое. Есть было нечего. Ведь магазинов никаких не было. Да и кто их мог содержать, немцы что ли? Население выживало. О работе не могло быть и речи. Фашистам на население было «до фени». Чем больше будет уничтожено или вымрет, тем для них лучше. Они могли только отбирать последнее. Я уже писал выше, как они изымали последнее зерно у людей.

Где доставать продукты? Чем матери кормить четверых детей? На семейном совете решили: старший брат, Владимир, остаётся дома, как главный мужчина в доме, и будет помогать матери. Ему всё-таки было 16 лет. Двое других детей, сестрёнка Лида, ей всего 7 лет, и самый младший братишка, Славик, ему было всего 3 годика, они тоже остаются дома. Они малыши.

А меня, как более взрослого, мне на тот момент было 11 лет, решили отправить к тёте Шуре в Ново-Царицыно. Это такое большое село, в 25–30 км от Карасубазара (Белогорска) в северном направлении. У неё было двое детей и был муж. Им было полегче прожить.

Вот туда, в Ново-Царицыно, меня и решили отправить, где-то в середине 1942 года.

Встал вопрос, а как меня туда отправить? Ведь вокруг немцы. Никакого транспорта нигде нет. Мало ли что может случиться в дороге? Схватят фашисты, и расстреляют ни за что. Это им ничего не стоит. Мама решила отвести меня туда сама, пешком! Это километров 200. Да не по дорогам, где полно немцев, а по степной части Крыма, обходя все населённые пункты.

Мы по карте наметили свой маршрут и путь, минуя все города и села, где можно встретить новых «хозяев». Это было сделать очень нелегко. Риск был ещё тот. Это был прыжок в неизведанное в то страшное время. Мы топали трое суток, почти без остановок. Мы шли полный световой день. И только на ночлег осторожно просились где-нибудь в глухой деревеньке, и лишь разузнав, что в деревне нет немцев. И это было всего два раза. И то, пускали нас только после того, как узнавали кто мы, какое нас постигло горе, и куда и зачем мы идём.

Мы осторожно шли дальше. Если где-то на пути были какие-то люди, приходилось менять направление, чтобы избежать встречи с ними. Только один раз у нас на пути оказался один райцентр. Я уже не помню его название. Это был железнодорожный узел. И обойти его было невозможно. Пришлось идти напрямик, через ж/д пути, обходя его окраиной. Но всё обошлось спокойно. Не доходя до этой железнодорожной станции примерно 1,5 км, в поле на полевой дороге лежали 3 огромных снаряда, калибром, наверное, 500–600 мм. Это что-то невероятное. Весили они, наверное, не одну сотню килограммов, я даже не осмелюсь назвать эту цифру. Поднять такой снаряд можно лишь большим краном. Они около метра длиной, и мне не обхватить его руками. Возможно, такими снарядами немцы обстреливали Севастополь из орудий «Дора».

Я об этом читал уже значительно позже. Я слыхал и читал, что у них были такие орудия. Но не буду гадать, как они там оказались. Рядом ведь железная дорога и станция.

В общем миновали мы этот райцентр и пошли дальше уже спокойнее. До конца нашего пути было ещё довольно далеко. Топать надо ещё много километров. И местность там будет уже предгорная, лесистая. А это значит, что там партизанская зона. И нам ни в коем случае нельзя встретиться с немцами. Это был бы конец. Там наверняка они контролировали местность.

Вышли мы, наконец, в предгорье возле города Карасубазара, с западной стороны. С высоты были видны уже окрестности города. Справа от нас был лес, а внизу, в долине, был виден совхозный сад и горб длинной горы Ханжима (ныне — микрорайон города Белогорска), окаймляющей западную часть города. За которой и находился уже сам Карасубазар. Ещё немного, и мы дома. И почти конец нашего пути. Почему почти? Дело в том, что в этом городе жили отец и мать моей мамы. То есть, мои дедушка Николай Афанасьевич и моя бабушка Надя. Тут намечалась моя первая временная остановка. А позже меня направили в большое село Ново-Царицыно, к тёте Шуре, маминой сестре.

Это ещё надо преодолеть около 30 км к северу от Карасубазара. Но это уже было потом.

Вначале мы с мамой прибыли в Карасубазар. Как в каком-то кинофильме, «Они спустились с гор». Мы и спустились с горы, в долину, где и расположен город.

Карасубазар — небольшой южный город. Только расположен он в горах, а не у южного берега Крыма.

Город многонациональный. В нём жили русские, украинцы, татары, евреи, караимы, немцы, болгары, армяне, греки, и много других национальностей.

Город расположен в низине, у подножия начинающихся крымских гор, в северной его части. В городе не было крупных предприятий. Были небольшие, районного масштаба, такие как РАЙЗО (Районный Земельный Отдел), банк, поликлиника, больница, милиция, горком партии, хлебозавод, молокозавод и прочие. Город находился на магистральном шоссе, связывающем город с одной стороны с Симферополем, а с другой — со Старым Крымом и далее с Феодосией и Керчью.

Находился он на расстоянии примерно 50–60 км от Симферополя, и километрах в 30 от Старого Крыма, между ними. В то же время, Карасубазар был связан дорогой и с северной частью Крыма, то есть, Перекопом через ряд северных степных районов.

По этой дороге мне и предстояло затем, позднее, двинуться к окончательному месту назначения, в Ново-Царицыно. Что и было потом исполнено. Весь наш путь от дома и до Ново-Царицыно проходил в постоянном страхе. Как бы не встретиться с немцами. А они везде на дорогах проверяли документы, пропуска на передвижение.

Не дай Бог, если бы мы попали на такой контроль. В то время можно было передвигаться только по пропускам, выдаваемых немцами. А получить такой пропуск, да ещё на такое расстояние, да ещё в район, где действуют партизаны, едва ли это было достижимо.

А попадись без пропуска, докажи, что ты не связан с партизанами. Да и кто стал бы это проверять? Было очень опасно. Но, видно, всё время Бог был с нами и нас берёг.

Я уже писал, что ранее, в 1940-м году мне приходилось бывать и в Карасубазаре, и в Ново-Царицыно. В Карасубазаре жили мои дедушка и бабушка. Вначале они жили в старенькой завалюхе, с противоположной стороны горы Ханжима, тянущейся вдоль всего города, от его северной окраины до южной. Город был с восточной стороны этой горы, а с западной была небольшая речушка, и за ней, вдоль всей горы, совхозный сад.

Белогорск (бывший Карасубазар. Более позднее фото). В центре — дедушка Николай Афанасьевич, слева бабушка Надя, справа — мама Анна Николаевна. В верхнем ряду: слева — жена Лида.

На переднем плане — наш сын Миша

Сад в основном был черешневый, вишнёвый, персиковый. Это в центре. А по окраинам был засажен яблонями, грушами, сливами, и прочими фруктовыми деревьями. Какие здесь были черешни и вишни!

Сад этот был рядом с домом дедушки. Рукой подать, метрах в 15, через речушку.

Я не раз помогал рабочим собирать черешню. У каждого рабочего была своя лесенка, чтобы можно было доставать ягоды на высоте. Про неё, как про малину можно было бы спеть: «Ах, какою сладкой черешня была!»

Память уносит меня в то далёкое, сладкое детство. Мне не верится, что это было когда-то со мной. Как это было далеко!

Ново-Царицыно

Итак, мы прибыли в Карасубазар. А теперь надо было отправляться дальше, в Ново-Царицыно.

Мы пошли дальше. Здесь уже не было никаких приключений. Тут уж мы шли по дороге, хотя и было боязно. Это не так далеко, всего каких-нибудь 30 км.

Здесь мы рассчитывали, что я буду жить постоянно. И через пару дней моя мама ушла в обратный путь. Вначале она вернулась в Карасубазар. А уж затем отправилась домой.

Только вот до сих пор я не знаю, как она, бедная, возвращалась домой. Каким путём, кто её провожал. Я же остался на два года здесь, в Ново-Царицыно, пока длилась оккупация.

А когда вернулся домой, не поинтересовался, как она добиралась. Просто об этом не было речи, а потом всё забылось. А сейчас уже и не у кого спросить.

В общем я остался в Ново-Царицыно. Потом приходилось жить попеременно то тут, то в Карасубазаре, у дедушки и бабушки. Потом снова смена обстановки, и так с июня 1942-го, по май 1944 года. Пока Крым не очистили от той «чумы» советские войска.

Таким образом, в Ново-Царицыно и в Карасубазае у меня начался новый этап моей жизни, вдали от родной матери, братьев и сестры.

И ежедневно приходилось смотреть на жирные морды фашистов, которые ходят по улицам города, по нашей земле. Жизнь у тётки особенным разнообразием не отличалась. У неё был муж, а мне дядя Митя, кубанский казак. Уж очень он напоминал хромого старика, отца Григория Мелехова, из кинофильма «Тихий Дон». Он был также небольшого роста, только не хромой. Ничем не выделяющийся, щупленький. Все мужчины были мобилизованы на войну, а вот почему он не был призван, не знаю. Может быть, по болезни.

В мои обязанности входило, когда скажут, заниматься и смотреть за моей маленькой двоюродной сестрёнкой, Олей. Ей был всего годик. Она почему-то всегда плакала. Болела, что ли. Ещё, когда надо, что-то делать по дому. А ещё надо было выгонять корову на пастбище и пасти. Это я делал совместно с соседними ребятами.

Ново-Царицыно — это очень большое село, вроде районного центра, где несколько больших улиц.

В селе был большой аэродром. Там базировались тяжёлые самолёты, бомбардировщики. Я это сужу по тому, что мы, мальчишки, обнаружили на аэродроме огромные бомбы, длиной метра по два и более. Это оставили наши войска, когда отступили.

Чтобы корову пасти, надо было её выгонять за село, к реке. А это не так близко. Все близлежащие земли были под виноградниками, садами и т. п.

В Ново-Царицыно находилась большая воинская часть, немецкий гарнизон. В селе была Управа, Полиция, Жандармерия, и ещё какие-то фашистские приправы. Вся эта камарилья занимала все пустующие, бывшие советские учреждения, такие как школа, сельсовет, поликлиника, магазины, и т. п. Занимали все здания и служебные помещения аэродромного состава. Да и много других. Начальником полиции был русский, Стеблин. Наверное, предатель и отъявленный негодяй, так как его все боялись и ненавидели, и избегали с ним встречи, как и со всеми предателями. А городской Управой тогда руководил некий Письменный.

В отношении его я ничего не могу сказать. Кто он, и что он? У него был сын. Какое у него было имя настоящее, я не знаю. Все его называли Канька, в том числе и я. Я его видел часто и знал. Симпатичный молодой парень, лет 17–19. Мы ещё удивлялись, почему он не в армии.

Остался в оккупации, кругом немцы. Я его видел не раз, как он встречался со своей девушкой в конце огородов, у виноградника. По вечерам. Про него нечто выяснилось значительно позже. Кто-то из полицаев выследил, что сын главы городской Управы по ночам куда-то отлучается. И часто дома, по ночам, его посещают какие-то люди. У дома сделали засаду.

Парень, отстреливаясь, из чердачного окна заднего вида, раненый ушёл. Но рана была не из лёгких. Уходил через виноградник, далее через сад. И ещё долго отстреливался от преследователей. Но силы его покидали, и он не смог уйти и был убит. Но за свою жизнь он убил двоих предателей-полицаев. Оказалось, Канька был связан с партизанами. И скорее всего, он был оставлен для связи, для работы в подполье. Отец его тоже был оставлен для подполья.

Он был сразу же схвачен. Его потом увезли в Карасубазар. О дальнейшей его судьбе не было ничего известно. Однако, предположить можно…

Ранее, когда ещё в селе немцев не было, на аэродроме мы обнаружили много различных авиабомб. Они были разбросаны в определённом месте. Но валялись по одной, две, а где лежали штабелем. Крупные, длиной 2,5–3 метра, лежали поодиночке, а где и по две. А мелкие — в штабелях. Большие, тяжёлые лежали как чушки. Наверное, в несколько тонн каждая. На них «малыши» ползали целыми днями. Видно, здесь базировалась тяжёлая бомбардировочная авиация.

Мы везде лазили между этими бомбами и скручивали с носа каждой бомбы «ветрянки» — колпачки, которые на них сидели на резьбе. У каждой бомбы носик имел резьбу, и на неё навинчивался предохранительный колпачок, «ветрянка». Они предохраняли от неосторожного (случайного) удара в носик и взрыва. Лопасти ветрянки были повёрнуты в противоположную сторону резьбе, под небольшим углом. Наподобие флюгера.

Когда бомбу сбрасывают, она летит носом вниз с большой скоростью, воздушный поток давит на лопасти ветрянки с большой силой, и она в момент свинчивается и падает вниз. Бомба, падая, ударяется носом в землю. Частицы, которые попадают в носик, ударяют мембрану, и она замыкает контакт, происходит взрыв. На большинстве бомб этих ветрянок уже не было. Особенно большие бомбы лежали с открытыми кончиками. В трубке, на глубине 1–1,5 см, виднелась белая, блестящая плёнка, типа фольги. Стоит туда уколоть каким-нибудь острым предметом, и произойдёт взрыв.

Мы об этом знали. Но не все же мальчишки об этом осведомлены. Так оно однажды и случилось. Очевидно, они из любопытства решили поковырять в носу бомбы. Ну и естественно, ни бомбы, ни ребят. Погибло там трое малышей. После этого случая посещать аэродром больше не приходилось.

«Раков драть»

Я, ранее говорил, что гонять корову на пастбище надо было далеко, почти через пару улиц, чтобы добраться к реке. Мне нравилось уходить туда, к реке. Там мы ловили рыбу, раков. Почему-то рыбу мы ловили, а вот раков — «драли». Говорили: «Идём раков драть». С этими раками у меня был довольно неординарный случай. Как-то мы, я, Вовка Лузан, Алексей Жерёбкин, и ещё несколько ребят с соседних дворов, пошли (короче, они меня пригласили), на речку «раков драть».

Река небольшая, местами глубокая, ширина где-то метров 10, где шире, где уже. Как она называется, я уже не помню. Рыбы и раков в ней было достаточно много.

Раков драть — это значит идти вдоль берега и руками под водой находить норы, в которых раки, расставив свои клешни, как ворота, у входа в нору ждут маленькую рыбку. Как только добыча пытается заплыть в нору, рак хватает её, сжимая своими клешнями.

Вот так мы ходим с двух сторон реки и руками проверяем каждую норку. Руку надо засовывать в нору раскрытой, сверху ладонью вниз, по верхнему срезу норы, чтобы рак тебя самого не поймал. Всовываешь руку осторожно сверху, схватив рака за спину. И он у тебя в руке. Бывает, что тебя цапнет клешнями за палец, до крови. Это ужасно больно!

Это был мой первый поход за раками. А я плавать совсем не умел. Ну, если только «как топор». Иду, иду вдоль берега вниз по течению. И вдруг я проваливаюсь и ухожу под воду.

Опускаюсь, опускаюсь вниз, уже воздуха не хватает, а дна всё нет Потом коснулся ногами твёрдой опоры, и что есть силы оттолкнулся, и лишь появилась голова над водой, а воздуха уже нет. Чуть хватил воздуха ртом, и опять пошёл ко дну. Течение меня уносит всё дальше и дальше, и всё глубже и глубже… У меня уже нет сил, я захлёбываюсь. И потерял сознание. Дальше я уже ничего не помню.

Хорошо, рядом по противоположной стороне шел и искал раков мой товарищ, Вовка Лузан. Он не сразу заметил, что я тону. Я ведь пузыри пускал, а вскрикнуть уже не мог. Вовка оглянулся, видит, я был в фуражке, моя фуражка плавает далеко впереди по течению. Только тогда он догадался, что я тону, и бросился ко мне на помощь. Я уже ничего не помнил.

Он схватил меня за волосы и вытащил на берег. Положил на землю и начал как-то выкачивать из меня воду, делать искусственное дыхание. Ожил! Долго лежал на траве, приходя в себя. Это, потом они мне всё рассказали, как было.

С тех пор у меня появилось новое прозвище — Рак. А до этого у меня было прозвище Великан, которое я получил ещё когда меня иногда товарищи на плечах, зимой, носили в школу. Второе — Бесхлебный. Это уже здесь, в Ново-Царицыно. Когда я сюда прибыл, и пошёл первый раз на улицу. Меня окружили ребята, и стали спрашивать, как меня зовут и какая фамилия. И чёрт меня дёрнул за язык, я, не долго раздумывая, ляпнул: «Бесхлебный».

Чем я руководствовался, называя такую нелепость? Слово не воробей. Сказал, так сказал. Так и привязалась тут же эта кличка, как репей. А теперь вот ещё «Рак». Изволь радоваться. Но зато старой кличкой меня больше не называли. Новая понравилась лучше.

Я не обижался. Куда денешься, коль так случилось. Клички были у всех, и разные.

Зато впоследствии я научился немного плавать. Но в такие авантюрные неизведанные действа больше не вступал. Позже, уже будучи взрослым, я ежегодно в отпуск ездил на юг, к Чёрному морю. И закрепил свои познания в области плавания и умения держать себя на воде. Ну и во многом мне помогло Азовское море, куда мы ездили на полигон, на стрельбы…

Ещё одно увлечение. Лов рыбы

Выше я описал, как я ловил раков. Там же я пристрастился ловить и рыбу… Бывало, пригонишь корову на выпас у реки. Она себе щиплет травку. А мне чем заняться? Сидеть сложа руки и на неё смотреть? Нет уж.

Тогда у нас были «в моде» снасти собственного изобретения и изготовления. Находили где-нибудь обруч, обод, кольцо от колеса, бочки, телеги и т. д. Натягивали по кругу сетку, но так, чтобы она прогибалась у дна. На середину дна прикрепляешь небольшой грузик. С четырёх сторон прикрепляешь к ободу четыре кончика верёвки, длиной менее метра. Связываешь их концы вместе и к этому узлу привязываешь прочный шнур или верёвку длиной несколько метров, в зависимости от глубины водоёма. И к свободному концу верёвки привязываешь длинный, метра два-три шест. На дно импровизированной корзины привязываешь какую-либо приманку разную: хлеб, сухарь, кубики мяса, ну и т. д. Опускаешь её, стоя у берега, на дно. И через пару минут быстро вынимаешь её из воды. Это интересная и довольно добычливая ловля, там, где есть, конечно, много рыбы.

У немцев, которые располагались в Ново-Царицыно, был другой метод рыбалки. Шли мы с тётей однажды на свой огород, который был в междурядьях в саду.

Мы проходили мимо совхозного пруда, в котором разводили карпов ранее. Немцы, несмотря на то что рядом с прудом находится дорожка и ходят люди, с гоготом гранатами глушат рыбу. И никакого внимания на людей, швыряют гранаты.

Там, где есть раки, хорошо их ловить на мясную приманку, особенно если мясо уже с душком.

Любили мы ловить бреднем. Была у нас одна хорошая сеть, метров 15. Без рыбы мы никогда не возвращались. Однажды мы тянули бредень, протянули метров 20, и вдруг за что-то зацепились, еле-еле тянем. А коряги часто попадались, и мы рвали сеть.

Мы решили — коряга. Давай затянем к берегу, и освободим сеть. Подтянули её к берегу. А там! Полная «мотня» раков! Килограмм, наверное, 50. Решили, давай скорее в воду, и ещё протянем это место немного, где чище берег. Протянули ещё метров 10. Загребли сеть на берег. И что же? Да ничего же. Сеть наша почти пустая. Нет, не совсем. Что-то осталось. Но не то, что мы ожидали. Получилось «Ж.Г.М.» Жадность губит мужика… Вот это да! Надо было пользоваться моментом и выбирать сеть. А мы? Видно, от жадности, хотели ещё больше раков…

Хотели как лучше, а получили то, что получили. Ушло то, что было. Бывает и такое.

А вот любовь к рыбалке появилась именно здесь. В детстве, на моей родине я ещё не мог мечтать о рыбалке. Мне было всего 7 лет, когда я покинул те места. Тогда я не мог и мечтать, и думать об этом. Я только мог наблюдать, как рыбачили мой отец и дедушка.

Полакомились

После отступления наших войск, в саду у реки, в конце виноградника осталась совхозная или колхозная пасека. Так она и осталась бесхозная. Правда, не совсем так. Её почему-то не растащили. Да и куда её денешь? Это не рулон мануфактуры или велосипед, её не спрячешь. Ведь это пчела. Разорять семьи жалко. Старик — пчеловод так и ухаживал за ними. Ранее он на зиму переносил ульи в помещение, так же приспособленные для них. А весной снова выносил и выставлял на свои места.

Один раз ребята, мои соседи, собрались, это Вовка Лузан, заводила, который меня тащил за волосы, спасая, Жерёбкины Алексей и Николай, Юра, мой сосед ближайший, и я, конечно. Кто-то предложил пойти на пасеку, достать мёда и полакомиться. Не у каждого же есть в доме мёд.

Почему бы и нет? Всё равно он достанется фрицам. Мы и пошли.

Как жулики, подкараулили, когда там пасечника не было, и бегом к первому улью… Заранее прихватили с собой пустой мешок. Кто-то из наших знатоков сказал, что надо рамку с мёдом быстро в мешок, и бегом к реке, и в воду, чтобы пчёл смыть. Так и порешили. Как только мы подняли крышку улья, пчёлы оттуда роем, и как начали нас «встречать» на ура! Движения наши получили такое ускорение, каких не видывали никогда. Когда уж там было время засовывать рамку в мешок? Тут бы успеть ноги унести. Не успели её выдернуть из улья, быстро, кое-как завернули в мешок, и во все лопатки к реке. Слава Богу, что речка была метрах в 50-ти.

Не успели добежать, бросились в воду в одежде вперёд, чем рамка туда попала.

Все искусанные, мокрые, еле отделались от пчёл. У всех руки, шеи искусанные, морды красные. Это была настоящая битва за сладкий урожай. И боль, и смех и грех. Всего было, хоть отбавляй. Но потом чуть улеглось, залечили водой свои «раны», и принялись вкушать плоды своей «Победы». Потом жалели, но не долго, что разорили семью пчёл. Согласились на том, что украли всего лишь одну рамку, а семья вновь соберётся вся. Больше мы так не хулиганили.

Немцы потом весь мёд выкачали и поставили охрану. Всё время там находился немецкий солдат с автоматом. Это был уже постоянный пост.

А сладкое манит! Но бывает, и таит опасность…

Немцы установили охрану не только на пасеку, но и на виноградник. Как только стал виноград созревать, тут же и появился немецкий солдат с автоматом, охранявший всю плантацию.

Вдоль огородов проходила дорога, а через дорогу находился виноградник. И он тянулся вдоль всех огородов километра полтора, а затем уходил в сторону. По дороге от начала и до по ворота всё время курсировал часовой, или как там ещё можно его называть. Он всё время был в пути, с автоматом на груди. Потом его сменял другой. Он смотрел, чтобы в виноградник никто не заходил. Ходил он взад, вперёд, вдоль всего виноградника. Днём, конечно, туда — ни-ни. А вот ночью — это уже другое дело. Тут уж мы должны поработать.

Мы днём тщательно изучили их движения и маршрут, куда они доходят, где поворачивают назад, и т. д. Вечером попозже, мы спрячемся за каким-нибудь кустиком в конце огорода, и наблюдаем, когда он пройдёт. Как только он удалится на нужное расстояние, мы быстро перебегаем через дорогу в кусты виноградника. А там, по рядам виноградника удаляемся метров за 100–150, и выбираем гроздья покрупней и послаще. И всё это в темноте, и на ощупь. Да, чуть не забыл, и на вкус, конечно. Потихоньку режем, и наполняем рюкзаки и сумки. А потом таким же образом, потихонечку к дороге. Из-за кустов наблюдаем пока часовой не пройдёт мимо нас на нужное расстояние. И быстренько через дорогу, мигом в огороды.

У нас всегда получалось удачно. В общем, мы не страдали насчёт винограда. Нам даже немного нравилось рисковать. Мы, конечно, серьёзно не осознавали, чем это может окончиться. Что значит молодость. Как говорят: «молодо-зелено». Видно, нам помогал Бог, и поэтому нам сопутствовала удача. Ну, и мы, конечно, были осторожны.

Жерёбкины. Деньги

Я вот чего не понимаю. Как во время оккупации ходили в торговле русские, советские деньги? Ну, немецкие марки, понятно. Но советские? Да и где, и что можно было купить? Если только на рынках. Но я не видел рынка в Ново-Царицыно.

Почему я завёл разговор о деньгах. Наши соседи через дорогу, Жерёбкины, так они наши советские деньги просто «печатали». Ну, не в прямом смысле. У них двое ребят, и одна девчонка Тоня, наши друзья. И мы очень часто «толпились» у них дома. Ну так получалось, пойдём к ним общаться, то во дворе, то в доме. А их родители варили хозяйственное мыло и делали куски его сами. А мыло во время войны было дефицитом и пользовалось огромным спросом.

Вот они доставали всякое негодное мясо, туши свиней и т. п., наверно и дохлых животных. Доставали каустическую соду, и варили… Всю эту кухню, весь этот процесс мы видели. Они это абсолютно не скрывали. Вся технология проходила на наших глазах. А потом всё это варево разливали в квадратные формочки. А когда оно застывало, это и было уже мыло. Потом они его продавали.

Мыло было необходимо всем. Оно было самым истребованным продуктом. Вши никому не нужны. Но это ещё не всё. Интересна вторая сторона этого дела. Они занимались мыловарением с широким размахом, и постоянно всей семьёй.

И когда вся партия продана, а этих брусков мыла у них всегда было много-много, то начинали «подбивать бабки» всей семьёй. И мы, тут же, у них. Тоня заправляла утюгом. Она эти мятые рублёвки, трёшки, пятёрки, десятки разравнивала, разглаживала. А все остальные, в том числе и мы, складывали их, чтобы они были ровненькие сторублёвые стопки.

И этих стопок набиралось ого-го! Глаза разбегаются, глядя на них.

Денег вроде у них от этой торговли было очень много. А жили бедно-бедно, смотреть было не на что. Девчонка их, Тоня, была одета ну очень плохо, бедно. Да и ребята не лучше. Но куда девали они эти деньги? Когда мы присутствовали при подсчёте денег, то мы помогали их складывать в стопки. Всем была работа.

Мне кажется, что я настолько освоил тогда технологию мыловарения, что мог бы и сейчас заняться этим бизнесом. Но только кому нужно это хозяйственное мыло сейчас? Конечно нужно, но не такого качества. Не те времена.

Находки

Однажды я и соседская девчонка Варя погнали коров своих пасти, как всегда, за село, к реке. Выгоняли мы всегда очень рано. Когда во дворе ещё темно. Пока пройдёшь всю улицу, уже начинается рассвет. Пасли мы всегда на своей поляне. Она тянется вдоль реки и вдоль дороги.

Видим на поляне ночью побывала какая-то войсковая часть. Они, очевидно, были на марше, и здесь делали привал на отдых. А потом, наверно, срочно, часть по тревоге была поднята и двинулась дальше. А сбор был ночью.

На привале было много разбросано консервных банок, коробок, бумаги, пакетов и много всякого хлама. С нами были и другие ребята. И вдруг мы начали находить различные предметы. Бритвенные принадлежности, кружку, фляжку, складной нож, зажигалку, ну и так далее. Кто-то нашёл коробку от противогаза.

Мы с Варей нашли, как-то вместе, одновременно большой пузатый кошелёк, или как там его, портмоне, и красивую финку с рукояткой из слоновой кости.

Финку, конечно, я взял себе, а содержимое портмоне поделили поровну. Фотокарточки и какие-то документы, мы сразу же выбросили. А кроме всего этого, там было много немецких марок в крупных купюрах. Деньги мы разделили пополам и ничего не сказали ребятам. Побоялись сказать, что мы нашли такую крупную сумму денег и документы.

Мы боялись, а вдруг фрицы возвратятся и начнут искать. Ведь нам тогда несдобровать. Решили, лучше промолчать. Говорить об этом было опасно. А вдруг будет заявление об утере по команде? И местная жандармерия или полиция начнут искать, и конечно, нас найдут. Мы этого боялись очень. Но этого не произошло. А деньги мы отдали. Я — своей тёте, а Варя — своим родителям. И пользовались они ими, наверное, очень осторожно. Если, конечно, пользовались. Немецкие марки ценились, и на них уже можно было что-то купить в городе, на рынке. А мы-то стали «богатыми». Я, конечно, стал особенным «богачом». Потому что у меня была такая отличная, а главное, редкая финка, и довольно дорогая.

Финка

А вот финка моя, такая драгоценная вещь, уплыла из моих рук, по моей же глупости. Очень жаль. Это я впоследствии стал жалеть об этом. А раньше я не дорожил такими вещами. Также лишился двух пистолетов. Ещё стартового пистолета, ракетницы, нескольких сабель и карабинов. Не все из этих вещей мне были нужны. Но для памяти, можно было бы кое-что и сохранить. Но в то время у меня такие мысли не возникали.

Так вот, в отношении финки. Мой сосед Юра, увидев у меня эту вещь, так меня начал доставать. Продай, да продай. Ходу мне не давал. У него глаза на неё горели. Мать его работала, представьте себе (при немцах), директором маслозавода. Я понятия не имею, как он работал, где он брал молоко… Так Юрий предложил мне даже маслом расплатиться. Я долго сопротивлялся. Но он меня уговорил. Он притащил огромный, круглый, кусок масла, с футбольный мяч. Это ж сколько в нём килограмм? Я смотрел, смотрел на это масло, и сказал: «Чёрт с тобой, бери». Надоел он мне. Я знал, что не отстанет. Вот так бездарно я потерял свою драгоценную вещь, финку. Мой дядя Митя, узнал про эту сделку, очень меня ругал.

Масло съели, и ничего не осталось. А финка — это была бы память на всю жизнь. Но что сделано, то сделано. Вот сейчас, в настоящее время, я сам жалею об этом. Вещь действительно была дорогая и редкая. Наверное, тот фриц и сам очень сожалел о такой потере.

Для меня это была бы прекрасная память. Но — «тю-тю». Уплыла.

Житие-бытие. Ново-Царицыно. Стена — «кормилица»

Надо сказать, что в Ново-Царицыно людям жилось в оккупации гораздо лучше, чем, например, в Дувановке. Там, у рабочих совхоза не было своих хозяйств, огородов. А в Ново-Царицыно были. Чем люди жили, на какие средства? В первое время, может быть, они ещё могли жить за счёт того, что осталось некоторое количество зерна, которое было спрятано, и немцы не могли найти. Вот поэтому моей матери было не выжить с четырьмя детьми, меня и решили «командировать» к тёте Шуре, в Ново-Царицыно.

Тётя Шура и дядя Митя жили в отдельной квартире в одноэтажном доме, с отдельным входом. В доме было ещё несколько квартир. Их квартира, очевидно, составляла часть одной более обширной квартиры. Одна общая стена представляла перегородку, из деревянных досок, неплотно сшитых. Это, наверно, когда-то была одна квартира. Но впоследствии её перегородили этой стеной. Но в описываемое время за стеной было другое помещение — румынский склад с мукой. Тётя Шура и дядя Митя жили довольно сносно. Они имели свою корову.

Правда, более у них ничего не было. У других были куры, гуси, или ещё что-то.

Зато у них была своя скатерть-самобранка. А точнее, стена-кормилица. Как я выше сказал, за стеной был склад с мукой. Мука там хранилась насыпом, без тары, чуть ли не до потолка. Заведовал складом один капрал, молодой румын. Звали его Тодор. Он же и руководил выпечкой хлеба для румынских солдат. С моими родственниками он был в хороших отношениях.

Доски в перегородке были заделаны не плотно. И одну доску можно было сдвинуть чуть в сторону. Образовывалась небольшая щель… Её можно было увеличить сколь угодно, когда надо.

И вот в эту щель мука текла (когда надо), как песочек, и столько, сколько захочешь.

Вот так мы и пользовались «своим хлебом» вдосталь. Это был дар божий для нас. Хотя и очень опасный. И конечно, тот румын однажды эту утечку, безобидную мелочь, заметил.

Заметно же, когда песок утекает. Там образуется хорошая ямка. Но он оказался добрым румыном. Он предупредил, чтобы делали это осторожно, и не особенно заметно. Может быть потому, что видел, что у нас трое детей, и жалел. А может и по другой причине, не знаю.

Но мы, конечно, были ему благодарны за его доброту. Он не раз к нам заходил.

Факт тот, что мы были с хлебом и не голодали. А время-то было какое? Война. И этим всё сказано.

Ново-Царицыно — Карасубазар

Жить мне приходилось по очереди то в Ново-Царицыно, то в Карасубазаре. Это не была какая-то очерёдность. По обстоятельствам я курсировал то туда, то обратно. Пройти 30 километров для меня не составляло большого труда. Но одного меня в такой путь (пешком), не отпускали.

А транспорт в то время какой? Никакой. Отправлялся я с оказией. Находили мне какого-нибудь взрослого попутчика. И мы топали, созерцая окрестности. А было на что посмотреть.

Кончались сады Ново-Царицынского совхоза, начинались другого хозяйства, через небольшой промежуток. И так до самого Карасубазара.

В Ново-Царицыно я и раньше бывал, ещё в 1940 году. Тогда мы приезжали в гости на короткое время. Дядя мой работал в совхозе в садовой бригаде. Они следили за развитием и ростом сада. У молодых деревьев формировали крону, у старых делали обрезку, возобновляли кроны, ну и прочие работы. Совхоз имел большую площадь под садом. Он был плодоводческого направления. С одной стороны сад окаймляла река. Вдоль этой реки тянулся виноградник. Он был на другой стороне реки. Вот в этом винограднике располагалась совхозная пасека.

На другой стороне реки — бесконечный сад, контора, хозяйственные постройки для техники, склады, прессы для отжима сока и прочее. Урожай бывал отличный. Яблок много. Чтобы собрать такое количество, надо было иметь много рабочих. Однажды я пришёл к дяде в сад после сильного ветра. А это, скажем так, бич для садоводов. Когда сильный урожай, ветви под тяжестью плодов ломаются, не выдерживают нагрузки. Под ветви в таких случаях ставят подпорки, называемые «чатало». Так сильный, ураганный ветер ломает и эти чатала, и ветви. И вся земля повсюду под деревьями усыпана яблоками. Но бывает, что и без большого ветра много яблок осыпается.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Баз — удешевлённый скотный двор для крупного рогатого скота. — Сельскохозяйственный словарь-справочник.