Кровавая плаха

Валентин Лавров, 1994

Одна из первых книг в русской литературе, написанная в жанре исторического детектива. Это рассказы о знаменитых преступниках и преступлениях прошлого: о Соньке Золотой Ручке, о дерзком похищении серебряного сервиза – подарка Николая I – у французского посла герцога Монтебелло, о приключениях легенд российского сыска Ивана Путилина, Аркадия Кошко и других.

Двойное убийство в доме воеводы

Утром 10 сентября 1754 года Москву со скоростью молнии облетела страшная весть. Толпы любопытных окружили дом пензенского воеводы Жукова, что расположен в приходе Федора Студита на Большой Никитской. Рассказывали, что когда малолетний сын воеводы Петр заглянул в спальню матери, то нашел ее убитой. Рядом с ней лежало мертвое тело ее дочери, которой шел шестнадцатый год.

Даже старожилы не могли припомнить ничего подобного. Жизнь в Белокаменной обычно текла тихо и благочестиво.

Императрица Елизавета Петровна, отличавшаяся мягким нравом и не переносившая всякую жестокость, приказала учредить следствие. Вскрывшиеся обстоятельства потрясли россиян бессердечностью злодеев.

Беглый каптенармус

— Беда в одиночку не ходит, — стала с некоторых пор повторять Аграфена Ивановна, супруга пензенского воеводы Жукова. У нее были веские причины для тяжелых вздохов.

Еще совсем недавно ее большой каменный дом близ Никитских ворот был полной чашей. Восемь господских покоев украшены зеркалами, комодами и стульями красного дерева, восточными коврами. А еще — три людских покоя, баня с горницей, ледник, погреб, набитая добром кладовая палата, каретный сарай, конюшня с двенадцатью стойлами, сад, огороды для овощей… Живи себе в удовольствие!

Господь послал Жуковым троих детишек. Под опекой матери тринадцатилетний Петруша и красавица разумница Надюша. Старший, Лешка, служил каптенармусом лейб-гвардии Преображенского полка. С него все беды и начались. Вначале он просрочил отпуск и не вернулся в полк. Причина — многочисленные карточные долги.

Весть эта дошла до Жуковых, когда они все вместе проводили лето в своей усадьбе под Пензой. Взвился отец от ярости, налилась сизой кровью его бычья шея.

— До государыни ведь слух дойдет! Опозорил, подлец! Убью Лешку как собаку! — топал воевода ногами.

Но несчастья лишь начались. Вскоре пришло послание от беглого каптенармуса:

«Милостивые родители Матвей Захарович и Аграфена Ивановна! Пишет вам сынок ваш Алексей и во первых строках желает благополучного здоровья. Божьим изволением, полюбился я с дочерью поручика Полтева Варварой, венчан по закону Православной нашей церковью. А приданого по записи мне обещано шесть тысяч рублев, но пока я их не получал. Жительство же нынче имею в их собственном доме в приходе церкви Филиппа апостола, что за Арбатскими воротами. Многократ просил я ваших милостей отпустить мне что-нибудь вещественного. Окромя же вашего родительского благословения, ничего не имел. Нынче, попущением Создателя, прозябаю во всяческом мизере. Жалованье из полка не идет, кредиторы рыщут, погубить желают мое честное имя. Отпишите, ваша милость, чтоб из полка мне отставку сделали. И еще Богом Святым молю: пошлите нам, батюшка Матвей Захарович, денежное воспоможение, а я буду молиться за ваше родительское здравие… Кланяется вам низко супруга наша законная Варвара».

Метался по дому воевода, грозил кулаком, обещал шкуру спустить с сыночка, а потом решил:

— Едем в Москву, буду пса поганого сам казнить!

Два дня собирались, а на третий — новая напасть, похуже прежних. Прибыла комиссия, снаряженная самой Елизаветой. Доняли ее жалобы на воеводу — лихоимца и притеснителя.

Пришлось воеводе отложить воспитание сына на некоторое время. Отправилась Аграфена Ивановна в Москву с двумя детьми, но без мужа.

Пришла беда — отворяй ворота

Едва вошла воеводша в московский дом, как лишилась чувств. Комнаты ужаснули ее голыми стенами. Многое из дорогой мебели и добра вытащил сыночек.

Послала воеводша в дом Полтевых капитана с полицейской командой, да ничего не обнаружили из похищенного. Видать, Лешка успел все спустить.

Из Пензы пришла дурная весть: комиссия составила для государыни доклад, весьма неблагоприятный для воеводы. Быть ему под судом, а ныне пребывает под домашним арестом.

Не знала Аграфена Ивановна, куда метаться: и к мужу ехать надо, утешить его, разделить печаль, а может, удастся кому взятку сунуть, и дом в Москве надзору требует. Лешка, того гляди, все остальное вытащит.

Но эта печаль была не в печаль, коли ведала бы воеводша, какая черная беда уже нависла над ее домом.

Родственнички

Как снег на голову пожаловал однажды вечером сынок беглый. Упал он пред матерью на колени, просил вначале прощения, а потом и денег. Материнское сердце жалостливое — получил он и то и другое.

На другой день спозаранку вновь пришел на родной порог — привел молодую жену. Была она тощей, со злыми желтыми глазами и слюнявыми губами. Не показалась она Аграфене Ивановне, но виду не подала, решила терпеть ее. Пригласила жить под свою кровлю.

К вечеру молодые переехали.

Зашла и теща — Настасья Полтева, дородная бабища с бородавкой на щеке, из которой торчал пук рыжих волос.

Она с жадным вниманием оглядывала обстановку, завистливо охала:

— Богачество какое замечательное, посылает же Господь людям!

За ужином много пила и ела. Позже буфетчик Василий недосчитался серебряного прибора. Воеводше стало обидно, но она продолжала терпеть. Лешка обещал остепениться, Варвара — родить Аграфене Ивановне внуков.

В баньке, на полке́…

Так прошло некоторое время. Вставали молодые поздно — в отличие от воеводши, которая спозаранку хлопотала по хозяйству. Потом всей семьей пили в саду под яблоней чай с калачами и медом. До обеда ходили по лавкам, покупали материи, ленты, кружева или просто глазели.

После обильного обеда все ложились часа на два спать.

Перед ужином Надюша читала вслух из книг. Особенно нравились стихи Василия Тредиаковского и Михайлы Ломоносова — про любовь.

Все шло мирно до той поры, покуда Варвара не подловила своего мужа в баньке с дворовой девкой Авдотьей Ионовой, где они бесстыдно предавались амурным утехам.

Варвара от огорчения чувств упала в обморок, а мать устроила Лешке головомойку. Тот огрызался и куда-то исчез. Явился через два дня раздетый-разутый, с фингалом под глазом. Когда мать стала ему выговаривать, отпрыск гордо вскинул голову:

— Ах, маменька, вы изволите меня бесчестить! Я этого терпеть не желаю. Если не дадите мне десять рублев, которые есть мой долг чести, я кое-что сообщу о вас папаше. Ему будет очинно интересно узнать, в какой позитуре я застал в прошлом годе вас с кучером Антипой…

— Чего, идол, несешь? Хоть бы Надюшку постеснялся! Ограбил, непутевый, родительский дом, а теперь изгаляешься… Пошел вон! Эй, люди, гоните прочь этого ирода! Чтоб ноги его тут не было.

Слова говорила гневные, а материнское сердце было полно нежности к непутевому отпрыску.

Прибежали дворовые, подхватили Лешку под локти. Тот не сопротивлялся. Лишь зыркнул на мать дурным глазом и криво ухмыльнулся:

— Напрасно, маманя, вы так! Право, пожалеете…

У ворот столкнулся с Авдотьей. Успел шепнуть:

— Убеги завтра вечером, как мать уснет. На углу в коляске буду ждать.

Авдотья лишь жарко пожала его потную ладонь — знак согласия. За Лешкой — прикажи он — хоть головой в прорубь!

Заговорщики

На другой день, когда желтоватые огоньки в окнах на Большой Никитской стали совсем редкими, Авдотья выскользнула на улицу. Взметая пыль босыми пятками, добежала до угла. Там — коляска. Вспрыгнула — присосалась к Лешкиным губам, не оторвать.

Ехали не более полверсты, вылезли возле Боровицких ворот Кремля. Рощица тут молодая, да густая, непролазная. Мяли пахучую траву, заходились в страстной истоме. Потом Лешка, глядя в звездное небо, приказал:

— Поклянись, что никому не скажешь!

— Клянусь.

— И будешь делать, что скажу?

— Клянусь Пресвятой Богородицей!

Лешка наклонился к ней:

— Тогда слушай…

Авдотья слушала-слушала, но вдруг заупрямилась:

— Нет, боярин, такое не по мне… Да и грех велик!

— Грех, говоришь? — зло ощерился Лешка. — А любиться — не грешно? Грешно, зато сладко. Так и тут будет. Справим дело — озолочу! — И нежно обнял за талию. — И любить буду. Всегда!

Авдотья вздохнула:

— Рази так, то я согласная. А вы, Лексей Матвеич, не обманите…

К злодейскому преступлению они сделали первый шаг.

На следующий день вновь тайно встретились. Больше говорила сметливая Авдотья, Лешка с восхищением уронил:

— Теща моя Настасья умна, а ты еще головастей! Тебе только генерал-прокурором Сената быть. Толковые советы подаешь!

— Мне Сенат без надобности! Лишь вы меня не бросайте.

— Не брошу! Теперь будем действовать.

Роковой день

В подготовке задуманного прошло несколько дней. Эта подготовка сводилась в основном к вовлечению в заговор людей — чаще всего вовсе для дела не нужных.

И вот пришел роковой день — 9 сентября.

В доме Полтевых все крепко поужинали, выпили водки, закурили. Теща в какой раз за вечер надоедливо бубнила Лешке в ухо:

— Что возьмешь — сохраняй, не раскидывай людишкам. Только самую малость.

— Малость! — тянул сомневающийся Лешка. — Тогда донесут на меня.

— Не бойся, не донесут! Они будут с тобой кровью повязаны.

— Оно, конечно, так! Тысяч сорок должны взять — не иначе! Да в скрыне этой, с капиталом, еще ларец лежит — мать для верности его туда запирает. В ларце — камни самоцветные.

— Старухе они на кой ляд? А вы с Варварой — люди молодые. А отца твоего коли осудят, все равно в казну отпишут.

— Эх, заживем! А матери за упокой я богатую службу закажу, похороны тоже пышные: и грех замолю, и чтобы чего не подумали. Пора отправляться! Мишка Григорьев, ты где? Закладывай…

В карету рядом с Лешкой уселась Варвара. Мишка тронул лошадей. Теща напутственно махала рукой, стоя у ворот своего дома.

* * *

Около полуночи карета остановилась возле дома воеводы. Вдруг с испугу Лешка вздрогнул: выглянув в окошко, он увидал прямо перед глазами чью-то морду. Разглядел — это двадцатидвухлетний Сашка по прозвищу Калмык.

Калмык — личность поразительная. У него были удивительные уши, своим размером, да и формой напоминавшие капустные листья. И вот этими ушами он шевелил столь явственно, что дворня прямо-таки надрывалась от смеха.

Он был ленив и вороват, но Аграфена Ивановна отличала его от самого рождения. Она для начала стала его крестной матерью. Позже, когда подошел возраст, сажала его рядом со своими детьми, чтоб тот осваивал грамоту и другие премудрости, которым вразумляли учителя, приходившие на дом.

Но из всех наук Калмык совершенствовался лишь в одной — шевелении ушами. Так что Аграфена Ивановна вскоре бросила сие бесплодное занятие, но кормила его едой с барского стола и справляла добрую одежду. Позже женила его на сенной девушке, красавице Аленке. Через неделю после свадьбы Аленка бросилась в Москву — реку.

Когда Калмык стороной узнал о готовящемся убийстве, заговорщики перепугались. Они были уверены, что тот донесет на них. Но Лешка пообещал ему пять рублей, и Калмык с радостью согласился быть самым деятельным участником предприятия.

И вот теперь, растянув в улыбке рот до ушей, он радостным шепотом выдавил:

— Старуха храпит как мертвая! И сестра ваша с ней рядом уснувши. Сам проверял.

Лешка задумчиво почесал грудь. Потом сплюнул под ноги:

— Если Надька… в случае чего… Ну, лопоухий, сам понимай: чтоб свидетелев не было!

Калмык согласился:

— Вы, конечно, дело говорите. На хрена они, свидетели? С ними, едрена вошь, одна морока. Без свидетелев дело будет крепче. Барин, к нам Ванька Сизов напросившись. «У меня, — говорит, — от плотницкой работы в руках точность есть. Я не промахнусь, коли доверите!»

— Кто таков?

— Ванька-то? Да беглый мужик князя Куракина, а к нам пристамши.

— Смотри! Ты позвал, ты за него и ответишь, коли что не так. Ну, Калмык, черт полосатый, мужик веселый, начинай, веди народец.

Экспедиция

Ночь была сказочно прекрасной. Тихий ветерок чуть шевелил листья сада. С мягким стуком порой роняли на землю яблони давно поспевшие плоды. Ясный свет луны фосфорическим светом заливал пространство. Воздух был напоен запахом трав, плодов, теплой земли.

Но кучка людей, собравшихся для дела необычного и страшного, этих красот не замечала. Впереди, поблескивая наточенным топориком, бодро шагал Ванька Сизов. Шурша опавшими листьями, шаркал за ним кривыми ногами Калмык. Все были в куражно-приподнятом настроении.

Они уже подошли вплотную к тени, которую отбрасывал дом, как за соседним забором, гремя тяжелой цепью, яростно залаял пес. Тут же со всех сторон его дружно поддержали десятки собачьих глоток.

Первым пришел в себя Ванька Сизов. Он ядовито хихикнул:

— Никто не обдриставшись? Тогда айда за мной! — И он полез по загодя приготовленной лестнице.

На втором этаже чернотою выделялось растворенное окно. Мелькнув задницей, в проеме скрылся плотник. За ним забрались остальные. Здесь находились две пустовавшие комнаты. На всякий случай они были давным — давно закрыты снаружи. Злоумышленники, подавленные темнотой помещения и серьезностью предстоящих событий, медленно двинулись к дверям. Половицы громко и жутко скрипели. Казалось, вот-вот вскочит с постели хозяйка и заголосит на всю улицу, позовет будочника. И тогда…

Вдруг, отвратительно заскрипев ржавыми петлями, словно сама собой стала растворяться двустворчатая дверь. На пороге в неверном дрожащем свете лучины все разглядели сенную девку Катьку Данилову, сменившую утопленницу — юную жену Калмыка. Авдотья, без дела наболтавшая ей о готовящемся, сама была тому не рада: Катька донимала ее просьбами «принять в кумпанию».

— Хрен с тобой, — решил Лешка. — Дам тебе рупь да еще материнскую шубу бархатную. — И он подмигнул девке. — Только и ты меня уважай, а то прошлый раз в птичнике дюже грубая была, отталкивала.

Катька махнула рукой:

— Скорее, сюда!

Песни душевные

Все гурьбой ввалились в спальню. Катька повыше подняла лучину, осветив постель и две лежащие на ней фигуры — мать и дочь.

Перекинув топорик из руки в руку, вперед выступил Ванька. Деловито оглядел лежавших, словно собирался бревна тесать, засучил повыше рукава легкого кафтана, поставил на пол возле дверей топорик и приблизился к Аграфене Ивановне. Он сдернул с ее плеч одеяло и цепко ухватился за ее морщинистую загорелую шею. Все затаили дыхание.

Вдруг воеводша резко рванулась, стряхнула с себя эти волосатые клешни и, дико озираясь, вытаращив глаза, вскрикнула:

— Ты, ирод, что делаешь? Пошел вон…

Но договорить она не успела.

Иван вновь уцепился за ее шею, навалился всем телом. Под его железными пальцами что-то хрустнуло.

Воеводша начала судорожно трястись, изо рта пошла пена.

Вдруг вспомнив про топорик, Ванька схватил его и с силой стукнул Аграфену Ивановну обушком по лбу. Та затихла — навеки.

Тем временем начала просыпаться Надюшка. Она широко раскрыла глаза, села на постели, сквозь тонкую материю рубашки чернели соски ее маленьких крепких грудей.

— Что же, черти, вы смотрите? — заревел Калмык. Он бросился к девушке, повалил ее и локтем нажал на шею.

Нежное личико Надюши на мгновение скривилось в болезненной гримаске, но тут же разгладилось и навсегда успокоилось. Лишь из маленькой раковины уха скатилась рубиновая капелька крови.

Все сразу пришло в движение. Злодеи стали лазить по углам, искать добро и ничем не гнушаться. Калмык схватил ночные туфли барыни, Катька вытащила из комода цветастые шелковые ленточки и сыромятной кожи кошелек хозяйки, в котором та держала немного медных денег.

— Скрыню хватай, скрыню! — суетился Мишка Григорьев, все время выглядывавший из дверного проема. Сейчас он вдруг осмелел и пытался командовать разграблением хозяйского добра.

Катька накинула на себя салоп барыни, а другой великодушно передала Авдотье:

— Бери, раз такое дело вышло! Да чего, дуреха, трясешься? Дело сделано…

Плотник вытащил две шубы и поволок их из дома.

Калмык на ходу жрал невесть где взятую им колбасу, просяще приговаривая:

— Братцы, винца бы малость! В грудях горит!

Облокотившись на спинку кровати, над мертвой Надюшкой рыдала Авдотья:

— Солнышко мое, почто закатилось!

Катька рассмеялась:

— Ну, дуреха! Нашла о ком плакать.

И все вновь гурьбой повалили из комнаты.

* * *

На лестнице стояла только что прибежавшая девка Полтевых Матрена Семенова. Она деловито наставляла:

— Мужики, ключи не забудьте! Да из погреба надоть поднять чего — для отпразднования. Вон сколько всего хапнули. Не всякий день такое счастье в руки дается!

В ее голосе звучала зависть. Немного подумав, она выдернула из-под головы Надюшки пуховую подушку и потащила ее, прижав к груди.

Скрыню нес Калмык, выхвативший ее у плотника. Он подошел к карете. Возле раскрытой дверцы нетерпеливо стучал ногой о ступеньку Лешка:

— Ну что? Ну где вы, черти?

Калмык покровительственным тоном проговорил:

— Вот, барин, все в полном аккурате и сохранности! Позвольте вам под ножки в карету поставить.

Лешка вздохнул:

— Ну наконец! Хорошо-то как. Надоть уезжать. Сигайте быстрее, иди сюда, Калмык, садись, так и быть, рядом.

Все кое-как расселись, кучер тронул, Катька огласила высоким красивым голосом спящие окрестности:

Эй, малый, эй, малыш!

Тебе никак не угодишь…

И все остальные, кроме все время плакавшей Авдотьи, дружно и разухабисто подхватили:

То широка, то мала,

То кудрява, то гола!

Пусть поверит читатель, это исторический факт, отмеченный в архивных материалах: да, вся эта странная и беспутная компания неслась после всего того, что произошло в доме воеводы, с песнями и гиком к Мясницким воротам.

В угловом двухэтажном доме (его снесли лишь в семидесятые годы нынешнего века) с накрытым столом ожидала подполковничья жена дородная красавица Авдотья Нестерова.

— С дороги — по чарке! — весело крикнула Авдотья.

Выпили. Затем Лешка поставил скрыню на стол, открыл, и его лицо вытянулось.

— Денег-то — кот наплакал!

Вместо сорока тысяч капиталу оказалось пятьсот шестьдесят три рубля двадцать копеек.

— А где ларец с бруллиантами? — вдруг вспомнил Лешка.

Ларец таинственным образом исчез и никогда найден не был.

Потом начали пить, гулять и плясать. Особо отличились Лешка и Калмык — вприсядку.

За ребро — на крюк

Злодейство наделало много шума. Императрица приказала ежедневно докладывать ей о ходе следствия. По монаршей милости и состраданию к его беде воевода Жуков был освобожден от суда и наказания, лишь отставлен от должности.

Генерал-поручик, действительный камергер и кавалер Александр Данилович Татищев следствие вел энергично. Уже к вечеру 10 сентября в доме Нестеровой арестовали девок. 14 сентября поймали всех остальных (кроме Ивана Сизова. Этот, прежде чем на него надели кандалы, еще несколько месяцев бегал на свободе).

Все были подвешены на дыбу и пороты. Все охотно показывали и на себя, и на других. Лешка чистосердечно бил себя в грудь:

— Это не я, это моя стерва-теща! Все она, паскудная.

Настасья Полтева оказалась единственной, кто долго проявлял характер.

С нее плетьми сдирали шкуру, подвешивали «на петли» (мучительная пытка с выкручиванием суставов). Она стояла на своем:

— Знать ничего не знаю!

На очной ставке дочка и зять укоряли ее:

— Побойся Бога, твоя затея!

— Подлецы вы оба! Будьте прокляты! Не я…

Опять до крови били, на дыбу вздергивали, подвешивали за руки и ребра — под потолок. Наконец сдалась, прохрипела:

— Ну я подбила! Чтоб все вы сдохли…

Холодный погреб

Мишка Григорьев без всякой надобности оговорил своего дядю Захара Иванова:

— Знал, что готовим убийство, но не донес…

Семидесятилетнего старика трижды били, пока он не испустил дух, так и не признавшись в преступлении, которого не совершал. Случилось это 18 ноября, а тремя днями раньше умерли от пыток в один день Калмык и Мишка Григорьев. Настасья Полтева дотянула до 3 марта нового, 1755 года. По обычаю того времени, казненных хоронили в четверг на Троицыной неделе — всех сразу, с общей панихидой.

До того времени покойников свезли в церковь Святого Ивана Воина, что на Божедомке. Там их сложили в холодный погреб.

Тех, кто выдержал, ожидала страшная участь.

Следствие составило «экстракт» (заключение), а генерал Татищев с судом приговорили (включая умерших): «Алексея Жукова, жену его Варвару, тещу Настасью Полтеву, Калмыка Александра и Михаила Григорьева пятерить: отсечь руки, ноги и головы. Девкам Авдотье Ионовой, Катерине Даниловой и Матрене Семеновой отсечь головы…»

Пойманного позже Ивана Сизова тоже приговорили к «пятерению».

Елизавета Милостивая

Все смертные приговоры отправлялись на утверждение Елизавете. Еще при вступлении на престол она неукосни тельно обещала прекратить в России смертные казни. Свое намерение она твердо проводила в жизнь. Тем самым Россия на много лет опередила все западноевропейские законодательства (увы, что смертная казнь — варварство, приходится доказывать и в наш вроде бы просвещенный век).

Ждать своей участи приговоренным пришлось невыносимо долгих двенадцать лет. Все эти годы они провели в одиночных камерах. Для «отягощения положения» на грудь на цепях были навешены увесистые чурбаны.

Вступая на престол, Екатерина II заменила смертный приговор прилюдным церковным покаянием и ссылкой. Без клеймения, то есть без выжигания на лбу и щеках слова «воръ».

Жуковы были отправлены в Соловецкий монастырь. Вместе с ними «для услужения» отправились два крепостных мужика. Сказывали, что стража допускала порой Варвару в камеру мужа. Скончалась она от жестокой чахотки года два спустя. Крепостных Алексей еще прежде проиграл в карты за две «красненьких» — за двадцать рублей.

Окончательно спятив с ума, находясь в церкви во время провозглашения многолетия Екатерине, Лешка стал выкрикивать в адрес государыни непристойности.

Его посадили в кандалы и отправили на следствие в Архангельск. Здесь во время конвоирования в тюрьму ему на шею вдруг бросилась какая-то женщина:

— Лексей Матвеевич, вы ли, голубчик?

Конвойные женщину отогнали. Это была Авдотья Ионова.

Эпилог

Судьба Авдотьи сложилась удивительно. Она глубоко раскаялась в своем преступлении. Попав в Архангельский острог, отличалась добрым нравом и умением обходиться с людьми. Ее заметила жена начальника острога, взяла к себе в дом — помогать по хозяйству. Авдотья служила с усердием, стала общей любимицей. Сколько могла, через свою хозяйку помогала Лешке.

В феврале 1776 года из Петербурга пришло распоряжение Екатерины: «блевание» Жукова оставить без внимания, «ибо уже такового утопшего в злодеяниях человека никакое, кажется, физическое наказание к желаемому раскаянию привести не может». Решение милостивое!

Так Лешка был отправлен обратно на Соловки.

Вскоре и в судьбе Авдотьи наступила перемена. Из семьи острожного начальника ее забрал к себе олонецкий губернатор. В 1784 году «по наследству» она досталась новому губернатору — поэту и сенатору Гавриле Романовичу Державину. Тот добился у императрицы помилования Авдотьи. Отбывая на губернаторство в Тамбов, он взял ее с собой.

В Тамбове Авдотья отпросилась на житье в монастырь, затем приняла постриг. Она слыла смиренной монахиней, показывая пример иноческой жизни. Зная приемы врачевания травами, была частой гостьей в местном остроге, подавала всяческую помощь колодникам, утишала беседами их душевную боль.

Умерла Авдотья Ионова в 1835 году, не дожив до своего столетия меньше года. С ее смертью закончилась эта страшная история.

Но много прежде, еще в декабре 1766 года, в «Московских ведомостях» появилось объявление: «Близ Никитских ворот отдается внаем каменный дом Жукова. В нем восемь покоев с изрядным украшением, людских три покоя, кухня, баня с горницей, ледник, погреб, кладовая, каретный сарай, особый огород для овощей, регулярный сад…»

Желающий нанять дом быстро нашелся. Но как-то удивительно быстро и съехал с него. Сдавался дом воеводы и другой раз, и третий… Но и эти жильцы быстро уезжали, даже не спрашивая деньги, вперед внесенные.

По городу пошли самые страшные слухи. И долго-долго никто не посягал поселиться в его несчастных стенах.

В 1876 году Константин Петрович Победоносцев, которому вскоре предстояло на четверть века занять высокий пост обер-прокурора Святейшего Синода, автор многих серьезных исторических исследований, писал:

«Каменный дом, в котором совершено убийство, существует и до сих пор в том же наружном виде, в каком был при жизни Аграфены Жуковой. Он стоит отдельным двухэтажным корпусом во дворе, на самом углу Большой Никитской и нынешнего Мерзляковского переулка… Дом этот долго считался опальным. В околотке ходили слухи о тенях убитых Жуковых, которые будто бы являлись по ночам — в тех комнатах, где совершилось убийство. Жильцы обегали этот дом… Всех, кто ни поселялся в этом доме, выгоняли страшные привидения, являвшиеся ночью.

Эти слухи еще в памяти у некоторых местных старожилов, кого нам случалось расспрашивать».

Можно верить, что стены хранят память об ушедших временах и людях.