Невероятные истории

Вакели

В сборник «Невероятные истории» входят рассказы и сказочная повесть. Последняя («Привет, птица») должна представлять для любителей изящной словесности особый интерес, ибо знакомит читателя с малоизвестным фундаментальным корпусом великолепной грузинской мифологии, частично вписанным автором в тело повествования. Ну и полдюжины рассказов – от озорной «Сказки Ё…» и до мрачноватой антиутопии о возможных метаморфозах бытия нашего.

Привет, Птица!

Недавно я видел человека, который не верит в сказки.

Г. К. Честертон

Народное искусство есть старейшая аристократия духа.

Йейтс

Меня здесь знали под кличкой «арфист». Годами скитался я по этим краям с переносной арфой, подвешенной за спиной на коротких ременных лямках… но вот моей арфы уже нет. От этого плечам во время ходьбы до зуда легко и непривычно.

Гвин Томас

1

Впереди перевал. По ту сторону — спуск в долину, к реке. Натруженные ноги шаг за шагом меряют тропу, что, петляя меж обугленных стволов, ведёт к макушке крутого склона. Там, откуда я иду, не осталось ничего живого. Там, куда я иду… кто знает?

Вот и вершина: переполняя каменную чашу, родник роняет звонкую струю. Ко времени, вода в баклажке давно протухла. В тени карниза прохлада, уступ укроет от несущего липкий пепел ветра. Поклажу наземь — изголовье готово. В небе ни облачка, Золотой петух роняет жаркие перья…

Скрип-скрип — сквозь дрёму, скрип-скрип: над урезом площадки обозначился обрамлённый сивыми космами лик, за ним плечи, руки — худощавый широкоплечий дядька втянул на пятачок одноосную тележку, позади старался, подталкивая, подросток, следом подошли женщины — четверо, пара ребятишек.

Седой остановился, отпустил оглобли:

— Привет тебе, странник! Источник жив? Журчит? Вот и славно!

Плеснул воды в лицо, напился, подсел рядком, глянул острым глазом:

— Куда путь держишь?

— К реке.

— И что там, у реки?

— Не знаю, если честно, но надо же куда-то идти.

— Верно, куда-нибудь идти надо. Есть хочешь?

— Третий день пощусь.

— Сходи вон с Лазаре, — указал на недоросля, — дров нарубите, топор в повозке.

Женщины, не стыдясь наготы, поливали друг дружку, черпая воду глиняными мисками; дети — оба мальчишки — подобрались к самой чаше, толкались, разбрасывали брызги горстями. Измазавшись в копоти, я нарубил сучьев на склоне, Лазаре таскал охапки. Седой развёл костёр, надставил над огнём треногу, подвесил котёл, велел спутницам затевать стряпню, после вновь обратился ко мне:

— Ценное есть что? Оружие, лекарства?

— Я с оружием не дружу.

— Безоружным, да по горам лазать — смелый ты парень. Как тебя величать?

— Авель.

— Ну?! Значит — «гонимый праведник», если по Завету. Уж коли ты Авель, тогда я — Агасфер, — показал белые зубы, — вечный странник. Курево есть?

— Откуда табаку взяться? Глянь окрест.

— И то верно, неоткуда. Слушай меня: у реки делать нечего, там всё выгорело. Коли в охотку — пойдём с нами: лошадь околела, тяжко одному телегу тянуть.

— А в какие края?

— К отрогам. На южные склоны всего-то с десяток налётов случилось. В ущельях лес мог спастись, может, и люди выжили. Ну что, вступаешь в табор?

— Лучше с вами, чем одному плутать…

— Ладно, мамалыга поспела, давай поедим…

К ночи вожак залил костёр:

— Не стоит выставляться, мало ли кого может взманить огонёк…

Из повозки вытянул двустволку, прислонил к камню.

— Девочки, дайте Авелю одеяло. А может, кто согреть его желает? Ладно, шучу, всем спать, подниму на заре.

Из-за скалы выглянул молодой месяц, накрыл нас серебряным покрывалом. Ветер утих, остывая, потрескивали угли на кострище. Рядом были люди — конец одиночеству.

Утром, пока поспевали лепёшки, Седой приладил к оглоблям тележки петли, к задку — верёвку:

— Пустим под уклон, сами травить будем.

За едой разъяснил:

— У нас из харчей — мешок дроблёной кукурузы, полмешка муки и горсть соли, дней десять продержимся, не больше. Ещё имеются бутылка бензина, зажигалка, ружьё и пять патронов дробовых, так что положеньице — сам понимаешь… Ну, ничего, Моисей евреев из пустыни вывел, и мы выберемся, было бы куда. Как спустимся, пойдём на восток, к вечеру до острова доберёмся, там река на два рукава расходится, попробуем перебраться. А после — прочь от реки, на северо-запад: должны к ущельям выйти, что по предгорью змеятся. Я в этих местах каждый камень знаю, не заплутаем.

Нисхождение завершилось к полудню: экипаж на спуске сдерживали всем обществом, натягивали канат; впереди, следуя извивам тропы, бежал Лазаре, поворачивал оглобли.

У подножья вышли на застывшую ленту переплавленного асфальта, детей усадили на повозку, я и Седой впряглись в постромки, и — на восток, вверх, вдоль реки. Седой рассказывал:

— В долине я каналы тянул, оросительную систему: видишь развалины — балки скрученные, камень битый — головное сооружение… было, воду качали в степь. Вот тут, от дороги и до всхолмья, виноградники тянулись, ближе к берегу — сады. У развилки мост стоял, на том берегу — пойменный лес, а нынче один пепел — фосфорная бомба почву на полметра вглубь прожигает. Маленькие холмики видишь? Это скот печёный — коровки, бычки…

Утомлённые солнцем мальчишки пристроились на куче скарба, уснули.

— Седой, вы одна семья?

— Да нет, беда свела. Первым я Лазаре выручил, ещё осенью: в верховьях деревню горой завалило — после бомбёжки склон обрушился, там я его и откопал еле живого. После девочек нашли в разбитой церкви. А детей недавно встретили — брели по пустоши, одичавшие, кожа да кости. Как выжили, непонятно.

Поднялся ветерок, потянул хрупкую взвесь. Река катила покрытую пятнами сажи жёлтую воду, изредка из пены выглядывала обгорелая коряга. Мы шли: скрип-скрип.

Шли до заката, без остановки, Седой торопил, хотел засветло добраться до нужного места. Дорога забрала вверх; впереди, зачернив часть неба, проглянуло массивное. Навалившись всем табором, вытолкали тележку на холм, свернули к стенам бетонного короба.

— Устоял! — Седой утёр пот со лба. — Знал, что уцелеет. Пошли, под крышей сегодня ночуем.

Внутри громадины шаги вторились долгим гулким эхом, нечастые проёмы высоченной западной стены пятнали подножие сполохами уходящего солнца.

— Лазаре, тащи дрова из повозки, — распорядился Седой. — Девочки, котёл, кукурузу, воду. Поедим — и спать. С утра дел невпроворот. Тут, под нами, — стукнул каблуком в пол, — сокровищница. Авель, ты руками что-нибудь делать умеешь?

— А что нужно делать? Вообще-то я… музыкант.

— Да ну? — Седой хлопнул меня по плечу. — Весёлая компания у нас сложилась: Катерина вон — зубодёр, то есть, прошу прощения, дантист; Цуца — ветеринар; Тамра — бухгалтер; Ангелина — учитель словесности, а теперь и маэстро объявился, Шопен. Ну не сердись, не обижайся на старика: внизу машинный зал, поможешь мне кое-какие железки собрать, иначе реку не одолеем.

Как рассвело, Седой повёл меня вниз.

— Там темно, как у ишака в заднице, однако коптилки керосиновые должны присутствовать, сам заправлял, на аварийный случай.

Спустились по узкой лесенке, я встал у последней ступени, Седой на ощупь прошёл внутрь. Мигнул огонёк зажигалки, звякнуло стекло, тусклая лампа осветила вырубленный в камне колодец. Седой зажёг вторую, поднял повыше.

— Гляди: трос на барабане, надо смотать. Бочки видишь? Раствор хлора. Сольём аккуратно, тару наверх. За этой дверцей подсобка, там много чего полезного: инструмент, болты, гайки, провода. Начнём с лебёдки, бочки в последнюю очередь, иначе хлорки надышимся…

Самым трудным делом оказалась разборка барабана: ободрав в кровь руки, смотали неподатливый трос. Седой позвал женщин. Встав на лестнице цепочкой, перекидали кучу металлического хлама. Четыре бочки подкатили к ступеням, поставили «на попа», Седой каждую обвязал проводом, концы передал нам:

— Отойдите в сторону, я их опрокину — и бегом наверх, как стечёт — вытянем.

До вечера мы крепили бочки к бортам тележки, остатки хлорки разъедали исцарапанные ладони. Навернув на горловины заглушки, Седой полюбовался нескладной конструкцией:

— Готов ковчег. Пошли отдыхать, завтра спуск судна на воды.

За холмом островок делил реку на неширокие протоки. У воды выставил в небо опалённые огнём ветви израненный патриарх.

— Дивная роща была, — вздохнул Седой, — осенью народ сходился, шашлыки жарили, орехи собирали… Слушайте меня: на трос надеваем ползунок, — показал обрезок стальной трубы с проушинами, — чалим его одним концом к стволу, я обвяжусь верёвкой, вплавь переберусь на остров, после подадите мне второй конец…

Седой намертво закрепил трос на островке — согнул петлёй, набросил на валун. Я продел короткую цепь через отверстия в «ползуне», оконечные звенья накинул на вбитые в борта телеги крючья. Ковчег столкнули в воду, я взобрался на зыбкую «палубу», принял переброшенный с острова конец, намотал на барабан лебёдки, налёг на ворот — в первую ходку перевезли утварь. Разгрузили пожитки, в два приёма переправили женщин, детей и Лазаре. Я вернулся на берег, перерубил трос у ствола, остальные ухватились за канат, приспустили «ковчег» по течению, после вытянули на другую сторону острова.

Потом всё повторяли в обратном порядке. Когда одолели реку, солнце уже ушло за скалы, что встали у нас на пути.

Проснулся я от крепкого тумака.

— Гляди! — Седой указал на берег: у самой воды семенили по наносному песку пёстрые птахи. — Сойки, понимаешь? Сойки! Лес где-то рядом, жизнь!

Разбудив остальных, мы побросали одеяла на тележку, впряглись и двинулись вдоль обрывистой гряды.

— Левее забирайте, левее, — командовал Седой, — как раз к седловине выйдем, а там по ущелью.

Обогнув скалистый уступ, свернули в широкий, с пологими склонами, проход. Тележка угодила колесом в канаву.

— Люди! — заорал я. — Тут дорога, вон ещё колея…

— Верно, — отозвался Седой, — дорога эта ведёт к Белым камням, к водопадам, часа два ходу. Девочки, подтянитесь, скоро райский уголок будем лицезреть. Господи, какие пикники я там затевал, сколько вина было выпито… Шире шаг! Шопен, запевай.

— Какая там песня, еле тяну, ноги подгибаются…

— Не вешать носа, скоро на травке привал устроим.

— А что если и там… ну, как здесь…

— Не может быть там как здесь! — Седой поиграл желваками, сильнее налёг на постромку. — Шире шаг!

Следуя очертанию горы, дорога изогнулась; одолев ещё сотню шагов, мы увидели первый куст, дальше — ещё с десяток, а за следующим поворотом склоны застлал густой зелёный покров.

Быстроструйный поток отрастил пышные гривы зашеинам белых камней. С отвесной, заросшей мхом стены, наполняя воздух капельками влаги, от края до края ниспадала сплошная водяная завеса. Чуть ниже вода, вздымая клочья пены, прорывалась сквозь узкую горловину. Мы стали без слов, смотрели. Седой хлопнул в ладоши:

— Мальчики, девочки, очнитесь. Разведите костёр, я скоро вернусь.

Прихватив плетёнку, нырнул в заросли.

Я, шагая с камня на камень, пробрался к середине потока, лёг на шероховатую, согретую солнцем глыбу, слушал напев водопада. Потянуло дымком — это Лазаре колдовал над кучей хвороста. Костёр почти прогорел, когда вернулся Седой.

— Авель, наломай прутьев, готовь шампуры, — высыпал на траву кружева древесных грибов. — Испечём над жаром, к чертям мамалыгу, воротит уже. И ещё, — состроил значительную мину, придвинулся к тележке, пошарил рукой, достал бурдючок, — виноградная, двойной перегонки, давно зуб точу, однако сберёг, не тронул, ждал.

Детей насилу выгнали из воды, уселись у костра, чарка пошла по кругу. Крепкая водка свалила меня после третьей здравицы. Цуца принесла одеяло, укрыла, под голову подложила что-то мягкое. Яркие звёзды усыпали небо. Я уснул.

Пробудился я от давно позабытого: в предрассветной тишине, вторясь эхом, разливался собачий лай.

— Седой, проснись! Проснись, собаки брешут!

Вожак спросонок потряс головой, прислушался:

— Ветер западный, с Шилде несёт. Обойдём горловину, там проход должен быть…

Укрывшись в густых зарослях, мы глядели на лежащее в низине село.

— Авель, в том подворье ряды кустов с белыми цветам, и на соседнем дворе тоже: это табак, — Седой сглотнул слюну. — Душу чёрту продам за затяжку… А ведь толковые ребята: скотный двор на подветренной стороне, кукуруза по террасам высажена. Сады ухоженные, картофельное поле. Сено, верно, на плато заготавливают, в лугах — вон какие скирды стоят. Живут общим хозяйством. Гляди: у источника, под навесом, давильня, рядом «кастрюля» — водку гнать. Кухонька там же, столы с лавками душ на сто. Позади птичник, пасека. Ограда каменная вкруг. Когда же они отстроились? Не было здесь домов. Виноградники были, сады стояли, а деревня вон на тот холм карабкалась. Разобрали, видать, дома, перенесли — стена к стене стоят, так от лихих людей отбиться легче. Ладно, двинули вниз. Видишь — кустарник к ограде подобрался, там наших схороним, а мы с тобой пойдём разговоры разговаривать.

Собаки учуяли чужаков: здоровенные кобели, роняя с клыков слюну, бесновались у ворот, заглядывали в просветы меж досок. Над кладкой ограды появилась голова — голая, без единого волоска, лик сморщен в изюминку. Рядом с первым ещё любопытствующие — скуластые, хмурые.

— Кто такие? — подал голос лысый. — Чего надо?

Седой показал пустые руки:

— Из-за реки идём, женщины с нами и дети…

— У нас не приют, бродяг не принимаем.

— Послушай, у меня повозка есть, инструмент, ружьё, кой-какие лекарства, внесу в общак…

— Не нужно. Идите с миром, не то собак выпущу.

— Эй, Кишмиш^[1], — я выступил вперёд, — у меня есть ценная вещь…

— И что у тебя там ценного? Побрякушки не интересуют.

— Погоди.

Я метнулся к зарослям, сдёрнул с повозки рюкзак, повернул назад. Развязав стягивающий горловину шнурок, пристроил на ровном месте оклеенный коленкором ящик, откинул крышку, наставил на диск пластинку, покрутил ручку, передвинул мембрану. Зашипело, грянули медные. Со стены, раззявив рты, глядели на патефон, слушали. Отзвучала кода.

— Моцарт, «Турецкий марш», — лысый подобрел лицом, разгладил морщины.

— «Рондо в турецком стиле», — уточнил я. — Соната ля мажор, финал. Запись тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Дирижёр — Артуро Тосканини.

— Пластинок много? — лысый указал бровями на рюкзак.

— Штук тридцать: Ян Кипура, Джили, Карузо. Есть танцевальная: танго, фокстроты, вальсы. Даже чарльстон есть…

— У вас все здоровы? Заразу не занесёте?

— Больных нет, слово даю, — Седой приподнял ладонь, ударил себя в грудь.

Лысый обернулся, велел кому-то:

— Отзови собак.

Глянул ещё раз на патефон:

— Ведите своих. Завтра у нас «завод», сливянку будем гнать. Устроим танцы под вашу музыку. Пару дней поживёте на выселках — вон тот дом пустует, после поглядим. Если честные люди, примем в общину.

Пока Седой поднимал табор, я сменил пластинку, завёл пружину; ветерок подхватил мелодию и закружил в вальсе над черепицей обретённого крова…

2

Много чуднóго поведал мне старичок с лукавыми глазами, когда, дожидаясь зова лягушки, коротали мы вечерние часы у продымлённого очага. К знахарю определил меня лысый староста: наутро после «завода», придерживая ладонью больную голову, брёл я к источнику — напиться. На площади толпились селяне. Седой размахивал руками, втолковывал лысому:

— Таскать сено в обход — ослиный труд! Вон на том уступе закрепим один конец, второй возле овчарни; сколотим поддон, подвесим на ролике, внизу барабан поставим, наверху блок. Вот тебе и канатная дорога…

Лысый приметил меня:

— А, музыкант. Свинья ты порядочная, приклеил мне кличку, только и слышу: Кишмиш да Кишмиш. Что, головка болит? Пить не умеешь. Иди на кухню, поешь горячего. После возвращайся, потолкуем.

На кухне наша Цуца на пару с толстой тёткой ворочала котлы.

— Бедный Шопенчик, похмельем мучается. Садись, похлёбку налью, с фасолью, с картошечкой.

После похлёбки Цуца силком влила в меня чарку сливянки. Повеселев, я вернулся к обществу. Седой орал, указывая на низ террасы:

— Там нагорную канавку выроем, облицуем плитняком, в той выемке сложим бассейн — вот тебе и запас воды для скота. Дальше: глина, известняк рядом есть?

Кишмиш отгородился ладонями:

— Ладно, ладно. Дам тебе людей, хочешь — копай, хочешь — засыпай обратно. Вот псих явился на мою голову. Эй, Шопен, поди сюда. Граммофон крутить — дело хорошее, а что-нибудь ещё умеешь?

— Да. Играю на арфе.

— Вот тебе раз. Где я, например, арфу возьму? У нас всё больше пандури^[2] и ствири^[3] в ходу. Что же тебе, без дела болтаться? Мда… Эй, люди, — лысый повернулся к народу, — Луку кто видел? Где Лука?

— Здесь я, — низенький, брови космами, в овчинной безрукавке, продвинулся вперёд.

Кишмиш уложил ладонь мне на руку:

— Вот что, музыкант. Дед Лука — знахарь наш и немного колдун. Ступай к нему в обучение — может, какая польза от тебя случится.

Древнее дарбази^[4] колдуна стояло особняком у отвесной скалы, что отделяла село от горной гряды. Крытые дубовым гонтом бревенчатые стены углом приставали к каменному надолбу. В скале вырублены каморы, зал с очагом и материнским столбом^[5] посерёдке. Лука очертил рукой:

— Отец мой здесь жил, дед мой и прадед, прозвище наше — Каланди^[6]. Сам я без наследника, коли придёшься по сердцу — тебе хоромы оставлю.

Я оглядел жильё: по балкам связки кореньев, сушёных плодов; на рогожах расстелены травы. Столешница заставлена ступами, горшками, долблёнными из камня плошками. В нишах дубовые лежаки, под самым сводом мутное оконце. У очага широкая лавка. На перекладине круглит глаза совёнок.

— Это Когти, — Лука усадил птенца не плечо. — Ещё Чинка у нас живёт, домовой. Видать, схоронился, он чужаков стесняется. Ничего, сдружитесь. Выбирай ложе. Утром и в обед столуемся на сельской кухне, а по вечерам мы с тобой будем здесь перекусывать, ждать луну.

— Зачем луну ждать?

— Плоды, ягоды, корешки, листву собираем днём, ибо солнце напитывает их живительным огнём; а целебные травы силу черпают от лунного света, вот и ходим за ними ночью: первой луну видит форель, затаившись в спящей воде, второй — лягушка и подаёт нам знак. Пойдём наружу.

Обойдя слоистый выступ, мы вышли к колодцу, в заросли остролиста.

— Отсюда наше хозяйство начинается, — Лука указал на восток. — Тропка, что берёт начало у скалы, ведёт к лесу: видишь, там можжевельник меж каменьев проглядывает, дальше роща пихтовая, дубки, а за ними стеной деревья. Лес на гору карабкается, после луга тянутся, а по ту сторону к водопадам проход, к Белым камням.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Изюм (груз.).

2

Струнный музыкальный инструмент.

3

Волынка.

4

Жилище с уступчатым сводом и очагом в центре, целиком, либо частично вырубленное в склоне горы.

5

Материнский столб — центральная опора в грузинском жилище.

6

Каланди (каланда) — Новый год, новогодний.