Руины

Вадим Храппа, 2020

Начало восьмидесятых прошлого века. В Империи Советов окончательно воцарился Маразм. А повседневная жизнь его подданных в городе Гофмана стала напоминать картины Иеронима Босха.

Потехин

Скорбное путешествие молодого кёнигсбержца на юг Российской империи

Его разбудили огни в реке. Вернее, отражение их у правого берега Днестра. Они были еще далеко и бежали по течению вместе с автобусом длинной гирляндой, вытянувшейся вдоль берега и исчезающей на юге, за излучиной там, где светлело небо. Правее от гирлянды мерцала густая россыпь, она волновалась складками в местах, где были холмы и вдали у неба, круто изогнувшись, уходила вверх, сливаясь с затухающими звездами.

От отрочества его отделяла ширина реки. Он мог бы остановить автобус, переплыть реку и оказаться на том берегу. Но у него был чемодан. Полный чемодан скорбного благоразумия. На том берегу он мог бы его бросить, но только на том. И река была шириной в двадцать лет.

Остановка называлась Бычок. Потом будет болгарское село Парканы, из него Бендеры еще видны, но после автобус круто свернет от реки влево, и пойдут пригороды Тирасполя — совхоз-техникум, военные части…

Андрею надо было дождаться шести часов, чтобы вернуться на эту дорогу, не доезжая Бычка, въехать на мост и по нему — к огням. Впрочем, огней не будет. Здесь светает раньше, чем в Пруссии.

Когда-то в Парканах у него жила знакомая с красивым именем Эмилия.

По Тирасполю автобус почему-то ехал долго, с множеством остановок. Входили и выходили люди. Когда Андрей выбрался, наконец, из автобуса, несколько раз вдохнул холодный морозный воздух. Но от свинцовой тяжести в голове и бензинового привкуса во рту не отделался. Сходил на вокзал, ополоснул лицо водой из-под крана. Ему немного полегчало, и захотелось есть. Он поискал буфет на железнодорожном и на автовокзале, но все было закрыто. Тогда пошел по рельсам подальше от станции, достал бутылку с коньяком и, присев на чемодан, отпил немного. Есть захотелось еще больше, но голод перестал быть сосущим. Его уже можно было терпеть. Коньяк был неважным, но Андрей никогда не испытывал неудобств по этому поводу. Он только пожалел, что съел вчера все плацинды и ничего не оставил на завтрак. Был некрепкий, но непривычный сухой мороз, и горячая волна от коньяка, прошедшая по телу, подоспела кстати. Немного мерзли руки, и он, зажав бутылку коленями, сунул кисти подмышки. Потом подумал, что бутылка может выскользнуть и разбиться, и поставил ее на окаменевшую, припорошенную мелким снегом, землю.

Так он просидел часа полтора или больше.

Когда вышел на привокзальную площадь, там уже стоял Бендерский автобус. В нем было холодно. Холоднее, чем на улице. Андрею пришлось зайти за ближайший киоск и подкрепиться коньяком. Выйдя из-за киоска, он обнаружил, что тот работает. Но, кроме печенья и сморщенных, окаменелых пирожков, там ничего не продавалось. Купил пачку печенья, съел ее, и пришлось еще раз зайти за киоск, чтобы запить. Только после этого он влез в автобус и купил билет у толстой, закутанной во множество одежд, кондукторши.

Сел у окна и стал смотреть в него.

Он был немного пьян и ждал легкости, но та не приходила. Было тоскливо и одиноко.

Автобус выехал почти пустым, но по мере движения через город в него набились люди. В конце концов, пришлось уступить место тетке с плетеными корзинами. Эти корзины потом были везде. Они сбивали с Андрея шапку, царапая кожу на голове, они толкали его в бок, впивались в ноги. Изогнувшись, повиснув одной рукой на поручнях, он проехал всю дорогу, не видя ее за горами корзин. Но, когда автобус загрохотал по мосту, проделал щель между прутьями корзин и увидел бледную стену старой турецкой крепости.

В этой крепости когда-то жила гигантская жаба-людоедка. По ходам катакомб она пробиралась в город, по трубам канализации — в квартиры и там жадно пожирала маленьких детей.

Катакомбы были под всем городом. Кто их вырыл — неизвестно, но иногда в городе проваливался под землю то трактор, то автомобиль, и все бежали смотреть на открывшийся новый лаз. Часто в катакомбы уходили экспедиции мальчишек. Случалось, кто-то не возвращался. Поэтому все вновь открывшиеся лазы взрослые спешно закидывали мусором и бетонировали. Но где-то за городом находился новый лаз, и в нем опять исчезали мальчишки.

Однажды они сидели на краю одной из таких дыр, и Рыжий, поплевывая в нее, сказал:

— Раньше оттуда доносились такие крики: «а-а-а-а…» — высоко и с хрипом закричал он.

Все посмотрели в темноту дыры.

— Я знаю, — сказал Женька Бехтерев. — Мне отец говорил. Это молдавские большевики, которых замучили румыны.

— Не-е-е, — сказал Рыжий. — Это гайдуки, которых турки вешали на крюк за ребра.

— А еще им отрезали яйца, — сказал Андрей, считая себя самым начитанным. — И растягивали на колесе. Колесовали. Я знаю, — сказал он. — Я читал.

Андрей хотел еще рассказать из того, что вычитал про гайдуков, но тут все услышали протяжный звук, который родился в недрах катакомб и креп, приближался, и вдруг рванулся снизу к ним в лица…

— А-а-а…!!! — хрипло и жутко взвыло из-под земли. — А-у-а-у-а….

Андрей вышел из автобуса и тут же, неподалеку, сел на скамейку покурить. Надо было придумать, куда девать чемодан. Таскать его за собой или сунуть в камеру хранения? Неизвестно, приютят ли его? Должны бы приютить, но все-таки…

Рядом на скамье сидел старик в смушковой папахе и драповом пальто, из-под которого виднелась расшитая черным узором белая овчинная телогрейка. Несмотря на седую недельную щетину, старик сильно напоминал кого-то. Он искоса присматривался к Андрею, потом спросил:

— Кыт’е оара?^[3]

Андрей молча показал глазами на висящие на бетонном столбе, поддерживавшем навес, часы.

Старик еще что-то спросил. Андрей не расслышал, да и все равно не понял бы.

— Ну штиу^[4], дед, — сказал он.

И вдруг вспомнил, как звучит «дед» по-румынски.

— Не супранте^[5], барбарь^[6], понимаешь?

Потом встал со скамейки и прошел мимо деда в здание автовокзала. Там, на втором этаже должна была быть столовая.

В столовой подавали кальмары. Все, что местные повара сообразили с ними сделать, это — вырвать ноги. Кальмары так и лежали на тарелках — неразрезанные, с торчащими хордами, едко фиолетового цвета оттого, что их варили вместе со шкурой.

Стоя в очереди, он попытался объяснить раздатчице, что нормальные люди, перед тем как что-то готовить, обрабатывают продукт. Иначе, объяснял Андрей, его нельзя потреблять в пищу. Его обругали. Женщина, которая опрометчиво взяла кальмары, посмотрела на Андрея и на раздатчицу, и положила тарелку обратно. Повариха хлобыстнула половник в кастрюлю, обрызгав покупателей желтым соусом, показала из распахнутого халата злой атласный лифчик, и ушла. Покупатели поглядывая на кассиршу, стали бубнить. Та сидела, сердито сдвинув красивые черные брови, но признаков раздражения не проявляла. Она была молодой и красивой — черная прядь кокетливо завивалась за маленьким розовым ухом — и еще не успела возненавидеть покупателей.

Скоро пришла другая раздатчица. Убрать кальмары они и не помышляли.

— Хорошо, хоть сварить додумались, — сказал Андрей кассирше.

Взял рубленную свиную котлету с макаронами и два стакана какао.

— Почему у вас нет мамалыги? — спросил у кассирши. — Я двадцать лет мечтал поесть мамалыги. И брынза! Ее у вас тоже нет. Это очень странно.

— Не знали, шо ты придешь! — закричала новая раздатчица. — Если б знали, то купили бы на базаре и брынзу, и мамалыгу, и хрен тебе с маслом.

— Дура, — устало сказал Андрей.

На самом деле ему хотелось вовсе не мамалыги. Он, действительно, иногда мечтал о ней — горячей, с подсолнечным маслом и мелко раскрошенной брынзой, с баклажанной икрой, сдобренной луком и кусочками помидоров. Но сейчас неожиданно пришло острое желание бесхитростных цеппелин. Он бы много отдал, чтобы появилась возможность заказать кружку пива, стакан сметаны, и порцию цеппелин. И больше ничего не надо. Только несколько тонких ломтиков черного кисло-сладкого хлеба с тмином. И больше ничего.

Он ел жидкую котлету из рубленого сала и думал; вот я сижу тут, и есть у меня немного денег, и все здесь вроде не чужое мне, но что же мне так тоскливо?

Чемодан сдал в камеру хранения. Волочить его за собой не было никаких сил. Бутылку с коньяком положил в пакет с рекламой таллиннского «Марата», туда же сунул пару пачек привезенной с собой «Элиты». Кишиневские сигареты лучше рижских, и курить Андрей собирался местные, а «Элиту» думал отдать кому-нибудь в качестве сувенира. Латинский алфавит производил на местных жителей магическое действие. В изнуренных дефицитом мозгах, мелькали картинки западного образа жизни.

По дороге к центру города, неподалеку от автовокзала, когда-то был отличный винный подвальчик. Он подумал, что неплохо бы пропустить сейчас полтора стакана красного вина и потом уже отправиться по друзьям и воспоминаниям.

Вина не досталось. Дверь подвальчика была заколочена, поверху густо закрашена суриком, и у ее подножия, среди всякого бытового мусора, коченели две кучки испражнений. Он успокоил себя тем, что если б подвальчик и работал, то все равно было слишком рано.

Дома в этом городе были когда-то белыми из котельца и под сахарные бока их поддерживали пирамидальные тополя у подъездов, а по белым телам струились зеленые потоки виноградных лоз. Теперь все выглядело облезлым и замерзшим в пыли. Изжелта-серые дома, ссутулившись, хмуро смотрели хрущевскими маленькими глазами на серый асфальт пустых улиц, на редких озлобленных прохожих.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Сколько времени? — рум.

4

Не говорю — рум.

5

Не понимаю — лит.

6

Дед — рум.