Военная хроника 1944-1945

Вадим Холдевич

Бои идут на улицах Берлина. Батальоны где-то впереди. Их отделяют от нас громады очень разрушенных и менее разрушенных зданий. Наша маломощная РБМ никак не желает держать устойчивую связь. Кажется, наконец услышал голос радиста танка командира батальона, и можно запросить обстановку. Но голос теряется среди треска атмосферных разрядов, писка морзянки, трескучей немецкой речи. А связь очень и очень нужна. Где-то в той стороне, куда ушли танки, гремят орудийные выстрелы. Они не такие раскатистые, как в степях Украины, но их глухие бубнящие взрывы вызывают не меньшее беспокойство… Для чего я написал все это? Вероятно, чтобы натолкнуть на мысль о создании книги солдатских воспоминаний.

Глава 4

Лес обрывается стеной, и мы вырываемся на берег Шпрее. Он пустынен. Мостов не видно ни ниже, ни выше по течению. Свинцовые волны реки спокойно лижут песчаный берег.

Мы уже, собственно, в сердце Германии. Месяцы и километры отделяют нас от восточных границ ее. Смываем пыль с лиц водой, которая ничем не хуже и не лучше волжской. Но мы не стремились к ней, нас позвала нужда. Странно, но и противоположный берег тоже пустынен.

Или там готовится ловушка? Так или иначе, но форсировать реку нужно. Идти дальше нужно, что бы тебя ни ожидало за этим кажущимся таким мирным берегом. Война. А может, немцы не считали возможным наше движение по этому танконеудобному направлению.

Воды в Шпрее не так уж много. Но пускать танки, не зная рельефа дна, рискованно. И тогда двое из разведчиков сбрасывают с себя одежду, берут в руки по палке и входят в воду, даже на вид — ледяную. Придерживаясь ряби, как признака малой глубины, они продвигаются к северному берегу. Вода, вначале доходившая до колен, вскоре достигла пояса и все продолжала подниматься. Но вот, когда до противоположной стороны было еще далеко, разведчики стали подниматься над быстро скользящей водой.

Они сошлись, о чем-то переговорили и подали знак рукой, что дальше глубин нет.

Осторожно пройдя наиболее глубокие места, танки набирают скорость и с ходу вырываются на обрывистый берег, осыпая гальку и песок.

И тогда он ожил, этот казавшийся необитаемым берег. Затявкали пушки. Рассыпалась пулеметная и автоматная трескотня.

Одна из вырвавшихся вперед тридцатьчетверок как-то накренилась набок, завертелась на месте вокруг оси, будто собака, пытающаяся достать собственный хвост. Изо всех отверстий: сквозь жалюзи, башенные люки и даже люк водителя — повалил густой масляный дым. Трое из экипажа — четвертый был мертв — выбравшись через аварийный, донный люк, бежали к реке. Один с трудом волочил ногу, товарищи поддерживали его, подхватив под руки. На нем уже дымилась одежда, и друзья, стараясь не задерживаться, отрывали клочья дымящейся материи, бросали их, отмечая свой путь дымящимися штрихами.

Раненый безропотно подчинялся ведущим, руки его закрывали лицо. Сквозь пальцы пробивались желтые обгоревшие волосы.

Попав под неожиданный удар, танки отступили под прикрытие обрывистого берега. Стоявшие на правом берегу самоходки, подошедшие легкие пушки и еще не переправившиеся танки открыли беглый огонь. Все разворачивалось в стремительном темпе. Только что пустынный берег теперь был наполнен грохотом и скрежетом железа, взрывами. На фоне всех этих звуков голоса людей, создавших всю эту какофонию, были еле слышны, слабы.

Получив такую огневую поддержку, перешедшие на левый берег танки оправились, рассредоточились, в новых местах взлетели над кручей берега и ринулись в атаку.

Очень стремительна современная танковая атака. Но когда в бой идут тридцатьчетверки, трудно с чем-нибудь сравнить их быстроту и маневренность. Эти моментальные броски, резкая смена направления движения создавали впечатление, что перед вами умное, с отличной реакцией на раздражители, существо.

Заслон, оставленный немцами для прикрытия реки, был все-таки слабым. Поэтому сила удара передового отряда танков оказалась достаточной, чтобы сломить сопротивление засевших в окопах деморализованных солдат противника.

В образовавшийся прорыв устремлялись все новые танковые группы, переправлявшаяся на подсобных средствах пехота мотострелкового батальона закреплялась, осваивая новые рубежи.

На реке кипела работа — саперы строили мост, пока еще слабенький, временный, но уже способный удержать на своих плечах поток пехоты и одиночные автомобили. Но уже строится мост, который выдержит и танки.

Отступающие части противника вызвали для уничтожения переправы авиацию.

Над рекой, над мостом появляется девятка «Юнкерсов». Не выстраиваясь по кругу, они сбрасывают бомбы. При первом же сигнале водители торопливо рассредоточивают машины. Но несколько бомб все-таки достигают цели: вспыхивает машина с каким-то имуществом, одна из бомб падает совсем близко от машин связи. «Студебеккер», на котором была смонтирована РБС, странно покачнувшись, падает на бок. Это чудо автотехники, так уверенно стоявшее своими широко поставленными колесами на земле, лежало беспомощным, обнажив скрываемые от постороннего взгляда рычаги своего железного живота.

Слышится стон раненых. Протяжно, на высокой ноте кричит солдат с развороченным осколком низом живота. Над ним, встав на одно колено, склонилась Галя и еще какой-то незнакомый санитар-мужчина. Они, не обращая внимания на ревущие в небе самолеты, впихивают вываливающиеся внутренности, подхватывая их окровавленными руками.

Зачем? Ведь ясно, что жить ему осталось считанные часы. А они, здоровые нужные люди, могут зря погибнуть возле него. Знал про такое положение и раненый и боялся, что его могут бросить. Поэтому вой иногда прекращался и заменялся полукриком, полушепотом: «Сестричка, не бросай! ».

Несколько машин столкнулись друг с другом. На подъезде к мосту образовалась пробка. Это остановило движение через реку. Полилась крепкая солдатская брань. Но самолеты не смогли воспользоваться создавшейся обстановкой: из-за тучи выпадает пара «Лавочкиных» и врезывается в строй бомбардировщиков. Вразнобой прижимаясь к земле, самолеты исчезают, сбрасывая бесцельно неизрасходованный боезапас.

— Это тебе не конец сорок первого и не начало сорок второго, — проговаривает свою любимую присказку, вылезая из окопа и потягиваясь, Митя Сычев.

Для установления порядка на переправе был оставлен майор из штаба бригады. Нас придали ему, чтобы поддерживать связь с бригадой и корпусом.

Вскоре движение на переправе вошло в колею. Была ли это заслуга энергичного майора или опыт сотен переправ через реки, оставшиеся позади, боевой ли опыт наших летчиков, принудивших авиацию немцев оставить переправу в покое, а может, все вместе взятое, но переправа заработала, как часы. Сходу, не задерживаясь, цепочкой проходила пехота, через равные промежутки шли машины — все это по-деловому спокойно.

Нужды в радиосвязи не было. Напрасно через каждые две-три минуты мы вызывали то радиста бригады, то корпуса. Кроме «Как меня слышишь? » мы ничего им сообщить не могли и ничего не запрашивали. Понял это и энергичный начальник переправы.

— Свертывайте-ка, хлопцы, свои бандуры и отправляйтесь в часть, — было единственным его распоряжением за все время, пока мы были ему подчинены.

Штаб бригады мы нашли в селе, примостившемся на взгорке, километрах в четырех от переправы. Возле железной ограды, покрашенной в ярко-зеленый цвет, что делало ее почти незаметной на фоне молодой зелени кустарников, составляющих как бы вторую ограду, стояли наши штабные танки.

Поднявшиеся высоко к небу кроны диких груш прикрывали их от наблюдения с воздуха. Остальные машины заняли обширный двор, приткнувшись к стенкам многочисленных строений, создавая хотя бы видимость маскировки. Здесь же мы нашли и кухню. Из трубы вился дымок, теряющийся в ветках дерева, под которым Вася поставил свой агрегат.

— Что-то поздновато, дорогие. Хотел отдать ваши порции вон тем пострелятам, — встретил как всегда приветливо повар, указывая на играющих в какие-то неизвестные нам игры на противоположной стороне двора немецких детишек.

Это было примечательно, что дети моментально могли сдружиться с нашими солдатами. Они, видимо, чувствовали наше к ним доброжелательное отношение. Немалую роль играло и детское любопытство. Во всяком случае, при приходе наших частей в город ли, в село ли, меньше чем за час можно было увидеть их любопытные носы возле танков и радиостанции.

О кухне говорить не приходится: они очень быстро определили, что наш Вася безгранично добр, а армейский борщ наварист и вкусен.

Очень быстро они усвоили несколько русских слов, с помощью которых и общались с солдатами, вызывая хохот своим откровением: разные были у них учителя в серых шинелях. Взрослое население предпочитало в это время отсиживаться в подвалах, с тревогой ожидая своей участи.

Получив оставленный старшиной обед, располагаемся на крыле командирского танка, благо экипаж чем-то занимался на дворе, где расположились службы роты управления. Отсутствием аппетита ни я, ни Женька не страдали, так что, несмотря на объемистость солдатского котелка, очень скоро показалось дно.

Несколько «Виллисов», следуя от переправы, подошли прямо к танку. Молодой статный старший лейтенант, не дожидаясь, когда остановится притормозившая машина, прыгнул и по инерции бегом направился к нам:

— Послушайте, ребята. В каком из домов расположился Слюсаренко?

Мы указали.

Из машины, которая первой подошла к нам, вышел генерал. Плотный, невысокого роста, с волевым лицом, стриженной «под Котовского» головой, близко посаженными к переносице острыми пронзительными глазами, он производил впечатление сосредоточения силы, упорства. И только высоко сидящий над верхней губой сравнительно небольшой нос намекал, что генерал может быть и добродушным собеседником, смотря по обстановке. Он, не спрашивая подбегающего лейтенанта, направился к дому, где становился полковник.

Навстречу от дома уже шел командир бригады и начальник штаба. Приостановившись, они протянули друг другу руки. Полковник был одинакового роста с генералом, но более подтянутый и стройный. Они повернули к крыльцу и скрылись в помещении. Все, находившиеся во дворе, после ухода начальства снова приняли свободные позы и занялись своими делами.

Шоферы, разминаясь, ходили вокруг машин, пробуя

для вида крепость баллонов пинком ноги. Увидев, что мы

к ним присматриваемся, один из шоферов подошел к нам.

— Хотите закурить трофейных? — он тряхнул разрисованную пачку с сигаретами.

— У нас этого добра у самих хоть отбавляй. Заверни-ка лучше «Моршанской».

Я предложил ему пачку с махоркой и гармошкой сложенную газету. Аккуратно оторвав бумажку с красиво отрезанными уголками, он свернул нетолстую папироску.

— Кого это вы к нам привезли? — задал я невинный вопрос.

— Генерала, брат, генерала, — он явно набивался, чтобы его расспрашивали.

— Да не юли, говори скорее. Тоже мне охраняет военную тайну.

— В общем, мы привезли Рыбалку. Знаешь, наверное?

Имея дело с радиосвязью, я, безусловно, много раз слышал о командующем нашей армии Павле Семеновиче Рыбалко от офицеров. Большинство из них хвалили его за решительность, умение найти выход из самых запутанных положений, решить стратегическую задачу с меньшими потерями в живой силе и технике. Говорили и о твердости и даже жестокости характера.

По-своему оценивали полководческий талант командарма и солдаты. О характере же его судили по его отношению к солдатам.

Есть такая интересная процедура, проводящаяся перед отправкой части на фронт. Солдаты ее называют «Жалобы и претензии», потому что во время проведения ее высшие командиры спрашивают у солдат, имеют ли они жалобы и претензии. А лучше по порядку.

Бригада выстраивается по большой площади, чтобы можно было отделить командиров на достаточное расстояние от солдат. И вот выстраиваются несколько шеренг. В каждой шеренге находятся командиры, одинаковые по занимаемым должностям. В последней шеренге остаются только солдаты.

Командир корпуса проходит и спрашивает, на что или кого жалуются солдаты. Затем такие же, видимо, вопросы задаются и командирам.

Обычно в части к этому времени стараются сделать так, чтобы всяких жалоб было поменьше. И, конечно, жалоба редко появляется в солдатских рядах. Каждый прекрасно понимал, какие трудности испытывала страна и что война — не загородная прогулка. Так ничего, смотришь, и не запишут идущие за комкором офицеры с блокнотами в руках.

В тот раз, когда претензии принимал командующий армией, мне выпало дежурство на радиостанции, так что сам я не принимал участия в этом.

Но мне много раз приходилось слушать рассказы о внимательности генерала, о том, что от его взгляда не ускользнуло даже то, что у разведчика Смольского пуговица на гимнастерке не была пришита, а приколота спичкой. Все старались наглядно показать вид Смольского, когда рука генерала отвернула не застегнутую гимнастерку. Но особенно часто рассказывали случай с мотострелком, недавно прибывшим из госпиталя в бригаду.

Подходит генерал Рыбалко к браво стоящему пожилому солдату и спрашивает:

— Жалобы и претензии?

— Нету, товарищ генерал, — отвечает бодро солдат.

Генерал уже направился к следующему, как вдруг обратил внимание, что на груди солдата с левой стороны шесть нашивок о ранении. Остановился он и спрашивает:

— А сколько наград имеете, товарищ солдат?

— Пока ни одной. Да не за что: только прибудешь в часть, как снова оказываешься в госпитале, а там другая часть. Вот так, товарищ генерал.

— А ведь это несправедливо. Как думаешь, подполковник? — обратился он к одному из офицеров свиты. Он на минуту задумался, не ожидая ответа. Потом шагнул ближе к тому же подполковнику:

— Дай-ка взаймы, Кондратий Иванович, вот этот орденок, — он указал на орден «Отечественная война», — да запиши, чтобы Слюсаренко немедленно оформил соответствующие бумаги. Ведь за пролитую кровь ему положено минимум три ордена.

Взяв орден, он приколол его к пропотевшей солдатской гимнастерке, только с правой стороны.

Рассказывали солдаты и о строгости командарма к офицерам, одобряя за это генерала.

Так что видеть Рыбалко до сих пор мне не приходилось. И все-таки я ответил:

— Знаю. А что?

— Так. Проверяли переправу, а вот теперь к вам решили завернуть на чаек, — он заглянул в котелок и добавил:

— А у бедных танкистов Слюсаренко у самих засуха.

— Да иди ты знаешь куда… — парировал Женька.

— Так и быть, солдаты, скажу. Только вы того… понимаете.

Мы дружно киваем головами.

— Дело в том, что маршрут наш меняется. — Он на минутку замолчал, ожидая, когда наступит самое полное внимание. А так как мы с Женькой и так не спускали с него внимательных глаз, продолжил:

— Наша армия будет учувствовать во взятии Берлина.

— Даешь Берлин, — шепотом закричал Женька.

— Постой, еще не все. Говорят, после взятия столицы рейха мы там останемся для несения гарнизонной службы. Вот теперь ори… про себя.

В книгах, анекдотах о войне часто, как очень смешное, рассказывают, что солдат, мол, раньше командира узнает, когда поедут с формировки, когда начнется наступление и т.д. Я, конечно, тоже смеялся. А это был тот случай, когда подтвердилась правдивость анекдота: вряд ли командующий успел уже сообщить новость полковнику.