Тутытита

Вадим Сургучев, 2021

Вторая книга питерского автора состоит из двух повестей. В первой раскрывается суть работы фирм России начала века изнутри. Коммерчески незрелым душам – а это, в общем, включая автора, практически все – читать не рекомендовано. Вторая повесть о любимом городе детства. О том, из чего город вырос и кем стал. Южная Венеция, одним словом, столица Казахстана.

© Сургучев В., текст, 2021.

© «Геликон Плюс», макет, 2021.

Надысь

Записки менеджера России

Есть книги, которые учат, как правильно продавать. Выбросьте их в лужу.

Всё на самом деле бывает у нас так, как я написал ниже. Или не я. Или не писал. Или не бывает. Я не знаю точно. Ведь известно, что хороший менеджер должен уметь приукрасить. Я бы добавил, что отличный — должен уметь соврать. Непревзойдённый — уметь соврать так, что окружающие этого не поймут. А гениальный и сам точно не знает, что из сказанного им правда, а что нет.

Про себя скажу, что не знаю, какой я менеджер. И менеджер ли.

1. Записки медицинского менеджера

Лирическое:

Выход из отношений равносилен выходу из запоя. И чем дольше ты «бухал» человека, тем труднее будет выход. Главное — не начать опохмеляться воспоминаниями и не забыть, что в магазине «Азбука вкуса» ещё полно красивых бутылок.

После армии хорошо.

Хочешь, дыши полной грудью, насвистывая тяжёлый рок прокуренными лёгкими, а хочешь — пинай собачьи кучи. Уже никто не пошутит про маму, и некому теперь дышать в затылок перегаром в строю.

Потому что нет никакого строя, нет начальников и нет солдат, нет ничего, что позволяло бы кому-то считать себя умнее только лишь потому, что у него больше выслуга, — так мне казалось, когда первый месяц по приезде в Питер я ходил и пинал собачьи кучи у себя в Озерках.

Прописался я быстро, месяца за три. Без прописки ж никуда. Все три месяца изучал газетные предложения о работе. Вариантов тьма, один краше другого, от этого меня раза три посещала эйфория, которую я тщательно унимал водкой. Последний раз, когда уже наконец прописался, унимал с особой тщательностью — дня четыре. С трудом решил, что хватит, уже унял, и натолкнулся на заманчивое, как мне показалось, объявление в газете. В нём предлагалось за очень неплохие деньги что-то рекламировать, проводить семинары, встречи и продавать. Что продавать — мне было всё равно, я побрился и поехал по указанному адресу.

Там, куда приехал, где-то среди промышленной зоны на юге Питера, стоял ангар. Я туда бодро вошёл, и мне сразу сказали, что такой хороший человек, ещё совсем тёплый офицер, организованный и дисциплинированный, им очень нужен. Мне показали старшего — мужика чуть повыше меня и сказали, чтобы я завтра к восьми был у них в ангаре, который они назвали офисом. Ушёл я довольный, а когда обернулся — мне доверительно улыбались в дверной проём ангара несколько человек.

По моим подсчётам выходило, что за неделю работы в этой фирме я мог бы получить денег столько, сколько на своей службе за несколько месяцев. И это ещё не предел — так объяснили. Ну, предел — я же себя знаю — я сразу вычеркнул. Уж что-что, а лекции и семинары — это вот прям моё. Прям по мне. По всем подсчётам у меня выходило ого-го сколько денег. И где-то в углу мыслей уже замаячил состоятельный человек. Я. Такое большое количество денег я, будучи человеком рачительным, решил попусту не тратить, а откладывать на машину, ну или на чёрный день. Что, в принципе, одно и то же.

Чем именно занимаются сотрудники этой конторы, я узнал на следующий день. У ворот ангара, куда я приехал без опозданий, постороннего запаха и в костюме, старший, с ним ещё двое и я погрузились в машину и поехали. По пути все шутили, но ни слова не говорили о работе. Приехали в Гатчину, пригород Питера, остановились, вылезли. Старший сказал:

— Сегодня окучиваем вон тот квартал, этот не трогаем, тут мы работали вчера.

Слово «окучиваем» мне показалось по-армейски родным, но от него веяло чем-то недобрым. Это предчувствие недоброго я решительно от себя прогнал. Так как ну уж слишком много денег мысленно отложил на чёрный день.

Меня прикрепили к одному из сотрудников, самому молодому и болтливому, и сказали, чтобы ходил с ним, слушал, запоминал, потому что скоро буду работать — так сказали — самостоятельно.

Из багажника машины взяли каждый по несколько небольших коробок и разошлись в разные стороны.

Первый подъезд, в который мы вошли, пах кислой капустой и мочой. Молодой звонил сразу во все квартиры этажа, представлялся работником собеса, узнавал, есть ли пенсионеры в квартире, так как собес проводит благотворительную акцию и предлагает всем старикам очень хорошие медицинские товары. Если старики слушали одобрительно, он приглашал их через пять минут во двор дома на презентацию этих замечательных препаратов, которые только сейчас, только у него и никогда больше, потому что желающих много, а выделено мало. Так прошли все пять этажей. Стремительность, с которой действовал мой напарник, меня слегка тревожила. Справлюсь ли я так же умело, как он? Иных тревог пока не было.

Через пять минут, старики и старушки, примерно человек пятнадцать, у подъезда уже внимательно слушали моего молодого коллегу. Я же стоял в сторонке и, как было указано, слушал, стараясь всё запомнить.

Выяснилось, что продавали мы специальные накладные бинты, которые жёстко крепились на теле человека, и после того как их наденешь, обязательно увидишь солнце — они распрямляли спину и гнули позвоночный столб куда положено. Сотни довольных приобретением пожилых людей — по словам молодого — уже остались в его прошлом, обретя наконец своё будущее, радость и желание жить весело. Эта новейшая финская разработка стоила всего каких-то полторы тысячи рублей, в то время как в аптеках — целых пять, а разницу, мол, собес мужественно покрыл своим телом — программа такая, наша страна проявляет безусловную заботу о пожилых людях.

Три старушки заинтересовались финской продукцией и сказали, что купят. Молодой записал номера их квартир и пошёл в первую. Был тёплый май третьего года нового тысячелетия, хороший, уютный май, и я почувствовал, что мне очень нужно подышать плотным от запахов травы воздухом, а потому в квартиру с напарником не пошёл.

Тот вышел из подъезда через пятнадцать минут, отдышался и сказал, что устал им всё объяснять, но спасибо им — продал три комплекта этой хрени, цена которой на самом деле рублей двести и делается которая гастарбайтерами в Колпине. Ещё сказал, что норму свою — тысячу рублей — на сегодня уже выполнил, но денег много не бывает и он постарается продать ещё штук пять-десять.

Я ответил, что уже чувствую, что готов работать самостоятельно, тогда мне показали на соседний дом — там, мол, работай.

Я медленно пошёл в сторону указанного дома, завернул за него и чуть не бегом побежал к остановке маршрутного такси. Через час уже был в Озерках, ходил во дворе и задумчиво ворошил носком туфли собачьи кучи. Они не пахли.

В тот вечер я долго спорил с водкой, кто сильней. Я проиграл. Причём так уверенно, что два дня не имел связной речи и пах той самой собачьей кучей.

2. Офицеры

Ещё лирическое:

Я уверен в том, что любимых людей надо принимать дозировано, словно сильнодействующий наркотик. У меня, например, в плеере никогда нет самых любимых песен. Я переживаю о том, что заслушаю их до нотных дыр.

Офицеры девяностых — особая каста. До революции офицеры были «не извольте беспокоиться», «барон, я вызываю вас на дуэль» и «я вам не позволю». В революцию они били белых в одних на всю дивизию кожаных красных штанах и пели «Интернационал». В тридцатые они поменяли будёновки на фуражки с параллельным земле козырьком, а прямой в горизонт взгляд их часто выдавал ожидание скорого ареста непонятно за что. Офицеры войны — герои, хлебнули лиха полную лохань. После войны, лет сорок, офицеры лишь вяло меняли форму, иногда выстреливая в космос Карибским кризисом или бунтующим Саблиным. Офицеры девяностых — это вам не здесь, скажу я вам. Это нет денег, нет квартир, нет сигарет, горячей воды, отопления, нечего есть и нет завтра. Офицеры девяностых — это из пятнадцати лодок дивизии только полторы могут выйти в море. То есть полноценно — лишь одна, а другую вытолкнут из бухты грязным буксиром, она там делает круг почёта и возвращается. Много ль наездишь, если часть винта кто-то отпилил. Офицер девяностых — это его полудохлые молодые матросы, которых лейтенанту нечем кормить, да и сам он такая же дохлятина. Офицер девяностых — это часто стакан спирта вместо обеда. Потому что обеда нет, а спирт есть. Дёрнул — и будто поел.

Я был офицером девяностых, и генералом в этой армии я не стал. Впрочем, и не старался. Да и не смог бы, так как известно, что у генералов есть свои дети. Папка мой был бульдозеристом в Рязанской глухомани, посему я уволился со службы капитаном третьего ранга, или, по-сухопутному, в звании майора.

Из всех заслуг имелись лишь пара медалей да маленькая пенсия, которой едва хватало на неделю совсем не барской жизни. Вот и все заслуги. Впрочем, уныния не было от рождения, а новая гражданская жизнь с едва зародившимся буржуазным прищуром хитрых её глаз ещё и давала надежды. Не ясно, впрочем, какие именно, у меня на этот счёт в голове имелся непроходящий туман. Но то, что было раньше, на флоте, никаких надежд на хорошее не давало вовсе. Поэтому я смело, с задором уволился по окончании очередного контракта.

Я многое умел — так казалось. Например, организовать что-то, у чего раньше не имелось организации. Или написать какой-то план. Или наорать в мороз песню. Ну или убедить нерадивого разгильдяя в том, что он такой и есть и спорить тут не о чем. Всё это на флоте я делал много раз, по кругу, по квадрату, взад-вперёд и обратно. А больше ничего. Но думал, что если этого всего умения и не сверх меры, то уж точно — достаточно. Подписал все бумаги и дал дёру в Питер. В другую, заманчивую, так казалось, жизнь.

3. Папка

Абсолютно лирическое:

В этой генной инженерии

Верховодит странный кто-то:

Бывают бабы — незабвенные,

Но с попами от бегемотов.

Кстати, об отце. Который бульдозерист.

Папка красавчик был, блюл себя, подолгу брил своё красное лицо, разглядывал морщинки часами.

Это когда трезвый.

Когда не очень, то свой имидж отличного папы и прекрасного мужа он ограничивал тем, что никогда не ходил в магазин за пойлом. Посылал друзей, с которыми зависал, а если их не было, то маму. Потом храпел, а после вставал, и мама подчинялась единственному в таком состоянии для папы слову с этим лингвистическим чудом — мягким брежневским «г»: «Сбегай!»

Мне было пять, и он научил меня, когда можно женщину так, чтобы она не забеременела. Все эти новые слова мне были интересны, и я источал задумчивый вид.

Такой вид соблюдать было необходимо, потому что папа сердился, если не замечал понимания в глазах слушающего, и повторял до тех пор, пока этим самым пониманием не начинало пахнуть.

Папка любил свои воспоминания об армии, и потому мы с братом часто ходили строем из одной комнаты в другую и пели песню «Нежность» — иные папа не видел хорошими для строевого исполнения.

Однажды несколько дней кряду с перерывами на отцов сон строились по росту. Вдвоём. Проницательный взгляд полководца всё время выискивал и находил в строе из двух человек огрехи, и папка затевал перестроения. Он кричал: «Разойдись!» — и мы расходились бегом. Брат в туалет, а я под кровать, наивно полагая, что там про меня забудут.

Но никто не забывал, и уже через минуту папин голос трубил построиться по росту для исполнения песни «Нежность», обозначая шаг на месте.

Папка часто рассказывал о своих многочисленных армейских подвигах. В течение пяти лет я слушал его потрясающие истории, не зная тогда, что папа весь свой армейский срок пробыл в степи где-то под Челябинском, что-то охраняя. Из рассказов выходило, что отец — герой. Только об этом никому нельзя было рассказывать, потому что папа служил в очень секретной части и давал подписку о неразглашении. Я шёпотом поклялся, что никому.

Однажды отец рассказывал, что пришлось ему служить на корабле, на котором только он один мог переносить хоть какую качку, даже в девятибалльный шторм. Стоял он за штурвалом один, потому что всех, кроме него, сморила морская болезнь.

— Стою, — говорит, — сынок, за штурвалом, а ветер такой, что рвёт из рук руль, но я из последних сил держусь. И вот волна с левого борта, такая сука страшная, огромная, будто дом на меня падает. Смывает меня через леера правого борта, и я оказываюсь в море. Ну всё, думаю, трындец мне пришёл, прощаюсь с жизнью. Но тут с правого борта такая же волна, подняла меня и — в корабль. Очухался я, смотрю — опять за штурвалом стою, крепко держу его, мокрый весь до трусов. И тут ветер в лицо. Вот. А ты спрашиваешь, отчего у меня лицо красное. Конечно, на том задании секретном и продубился лицом я.

Я хоть про лицо у него ничего и не спрашивал, но всё равно было интересно. И гордо. За это папке дали орден Красной Звезды, но при переезде на другую квартиру он затерялся.

Потом отца послали на танке в Чехословакию, а то там произошёл переворот и с ним могло справиться только одно подразделение — отцово, конечно. Всех, кого надо, разогнали, особо буйных арестовали, а одного генерала из бунтарей отец арестовал лично. Потом конвоировал его на танке в Кремль самому министру обороны. За это отца наградили звездой Героя Советского Союза, но награду можно будет забрать в Кремле только по окончании срока подписки. Через пятьдесят лет.

— Вот, сынок, — плакал папа, — я уж не доживу, а ты съездишь и возьмёшь лично у Леонида Ильича мою геройскую звезду, он тебя будет благодарить, а ты хорошо запомни его слова и то, что папка твой — герой.

Папа много раз водил самолёты, особенно бомбардировщики, и однажды почти получил приказ сбросить атомную бомбу. Но на какую страну собирались бросать, папка не сказал. Секретная информация, мол. Летал он и на истребителях, наводя ужас на немецкие «мессеры», которые через двадцать лет после окончания войны всё ещё летали над Румынией и Болгарией. Но тут прилетал папка, и «мессеры» в страхе разлетались кто куда, какая бомбами. За это его наградили вот такенным, в полгруди, орденом Дружбы народов. Орден этот тоже в Кремле.

Однажды перебросили его на Дальний Восток, поближе к Японии. А то что-то их подводные диверсанты разгулялись. Кого посылать? Понятно, папку. Как он их там всех отметелил под водой! Лет пять после этого самураи там не появлялись. За это отцу дали денежную премию в десять тысяч рублей, но их украли, когда он ехал на поезде домой.

На улице я ходил гордый и загадочный — ещё бы, какой у меня батя герой. Сейчас только немного расслабился. Ну так конечно — нагрузки такие, и всё тело изранено, и шрамы даже на голове, под кудрями. Как тут не расслабиться.

А ещё папа учил всегда говорить правду.

— Потому что, — говорил он, — враньём ты оскорбляешь в первую очередь себя.

— А других? — я чадил любознательностью.

— А других — хрен с ними, — сказал отец, слегка подумав.

А сейчас папка бульдозерист в своём селе, хоть и на пенсии. Работать-то некому, одна пьянь кругом. Папка тоже не промах в этом деле. Но зато он много где служил и много чего видел. С его слов. Его слушали. Всем было весело. Наливали и пили сами. Так там и жили.

4. Продавец конструкторских разработок

Лингвистическое:

Слово вонь непременно должно быть мужского рода.

Во всяком случае, по понедельникам до обеда в Питере на красной ветке метро.

До того как я каким-то чудом попал в конструкторы, я, конечно, где-то шлялся. Я имею в виду — охранял какую-то дурно пахнущую фекаль. Не то чтобы за ней шла охота, но охранять её было необходимо. Шлагбаум, самосвалы и цистерны. И запах говнища, к которому я за три месяца так привык, что мне казалось, будто в метро мне бабушки уступают место исключительно потому, что у меня усталый вид. Цветы выгибаются в сторону солнца. От меня же они отгибались, даже когда солнце скалилось у меня за спиной во всю свою огненную морду. Зато носки можно было не стирать месяц, пока не истлеют там, в ботинке, или не влипнут в подошву. По сравнению со мной носки всегда имели запах росы со стебля молодого рододендрона.

Потом мне кто-то из знакомых предложил съездить в одно бюро, конструировавшее и продававшее арматуру. Я сутки пролежал в нашампуненной ванне и поехал. Мухи «Новочеркасской», куда я приехал, всё равно улыбались мне, как знакомому. Меня почему-то взяли в это бюро. До сих пор удивляюсь. Вот что я им мог наконструировать, если про кульман я думал, что это чья-то фамилия? Впрочем, кульманов там давно уже не было, всюду стояли компьютеры, удобные кресла, которые уютно, по-домашнему, скрипели под задами людей с научными лицами. Научное лицо — это непременно старорежимные очки в круглой оправе, взгляд, затуманенный ускользающей мыслью, и что-то неухоженное на голове, этакое гнездо вороны-алкоголички. И непременно вытянутые пользованным презервативом свитеры с заплатами на локтях. Наука, мать их в ухо. И я им подошёл. Из-за запаха что ли?

4.1

Свою вахту конструктора я начал с того, что умер. Отработал пять дней, потом у меня потёк нос. Да обильно так потёк, что я думал — через него вытеку весь я. Картина карикатур Бидструпа: у человека начался насморк, потекло из носа, потом всё больше и гуще, человек всё меньше и меньше, а лужа на полу больше — и нет человека. Только кучка соплей и осталась. Вот это про меня. После было четыре месяца больницы. Четыре операции, от которых остались лишь дрожь и почти полная анемия правой стороны лица. Надеюсь, не мозга. Хотя не знаю. Многие спрашивали про туннель. Не видел.

После всего вшили в бровь трубку, она шла под кожей и выходила через нос. Трубка раздражала больше всего — невозможно было уснуть, а когда пытался смотреть вбок, то задевал трубку глазом. Это холодное бревно в глазу меня раздражало.

Только значительно позже, уже после Нового года, я к чему-то приступил в этом КБ. В зеркала, коих там было множество, смотреть пугался. А когда перестал бояться смотреть хотя бы прямо перед собой, почти тотчас же мне дали в руки увесистый дирижабль страниц — на, мол, изучай, мол, это наша конструкторская азбука.

Конструкторы — те самые, умные, с карандашом за ухом — в КБ, конечно, были. Но в других отделах. А три слова названия моего отдела, куда я попал после смерти, насторожили: отдел качества, безопасности и надёжности. Как будто в пределах границ жизни не нашлось места ни надёжности, ни всему остальному с ним вкупе и для этого создан целый отдел.

В тех дирижаблях мне всегда очень нравился титульный лист. Он мне виделся глубокомысленным и красивым, как Роден или его скульптуры — я никогда не мог разобрать, потому что успевал заснуть раньше. Там со второго листа начиналась нечто, от чего становилось уныло.

Как они — а в отделе кроме начальницы Ларисы Ипатьевны ещё было пять человек — разбирались в этих программах качества, я не знаю. Формулировки, находящиеся в теле документов, были настолько общими и длинными, что порой мне казалось, будто вполне между строк можно втиснуть биографию Геббельса и этого никто не должен заметить. Я читал эти километры фраз и не сразу понимал, что уже давно, почти с самого начала вчитывания, мысленно нахожусь далеко, там, где мама и сестра, и что — вот же блин — в Японии опять землетрясение, а в Африке снова голодают.

Мне объяснили, что если что-то непонятно, — а такое поначалу может быть, — то я могу спрашивать совета у более опытных товарищей или читать руководящие документы, которыми были забиты все стеллажи по всему периметру кабинета. Я читал руководящие документы, у товарищей спрашивать стеснялся. Или даже не так, я просто не мог сформулировать вопрос. Ну в самом деле, не мог же я подойти и спросить:

— Товарищ, помогите мне, объясните, а то мне тут из этих двухсот страниц понятны лишь запятые.

Я читал толстые книжки, до того умные, что в них я понимал ещё меньше, чем в программах обеспечения качества. Но — хвала руководству — меня никто не подгонял, и я продолжал пыхтеть и методично вчитываться. Почти бесполезно. Спасали курилка, обед и конец рабочего дня.

Друзья, или, вернее сказать, приятели у меня там образовались не скоро. Сказывался разный уровень или даже ареал обитания до. Я не понимал их шуток, основанных на простецком каламбуре, где слово «писька» считалось неприличным, а Анатолий Иванович делал вид, что обижается на Ларису, когда та говорила «только что»: он отвечал, что он не Толька, а Анатолий Иванович, и им было смешно. На свою же переделку «Сирано» «Мой хрен приходит раньше твоего часа на полтора…» я в курительной от тамошних мужиков получил такие удивлённые лица, что тут же забыл, что там было дальше в моём «Сирано». Парни странные, все откосившие от армии, и это было сразу заметно по какому-то наивному выражению лиц и неуверенному произношению звонких согласных, слова их тонули в желудке. Мужики — почти сплошь ветхие, в мятых штанах и потёртых свитерах, улыбались лишь тогда, когда выпивали рюмку водки.

Кстати, о питье. Тут у Ларисы была заведена своя культура. Она проповедовала пару-тройку рюмок во время обеда в отделе. По праздникам, которых много, или просто так — вот захотелось, и давайте сядем. У нас всегда в шкафу стоял строй красивых бутылок разного пойла. Эта культура питья обрекала меня на уныние. После застолья ещё часа четыре изображать из себя умного конструктора, понимающего, что он читает. Там и на трезвую то голову была проблема с пониманием.

Знания о нашей работе открывались мне постепенно, со скрипом. Через месяц Лариса сказала мне, что теперь я отвечаю за Смоленскую атомную станцию, меня с этим фактом все поздравили. На эту станцию я так ни разу и не съездил, моя ответственность ограничилась тем, что Юрий Вячеславович передал мне гору разных документов, которые я аккуратно сложил в свой шкаф и так до увольнения ни разу и не заглядывал в них.

Ещё вскоре я узнал, что наш отдел на основании проведённого в командировке обследования пишет заключения, в которых нашему оборудованию мы продлеваем ресурс, иными словами — даём возможность эксплуатировать его ещё какой-то срок. Или не даём. Но такого я не припомню. Всем выгодно, чтобы дали, за эти-то заключения наш отдел и получал деньги. Речь об этом чуть позже, а пока меня засобирали в командировку на Курскую атомную станцию. За неё отвечал старший из наших двух Андрюх в отделе, меня пристегнули к нему с основной целью помочь, поддержать и поучиться, как там всё делается.

Я был рад, словно ребёнок, потому что от этих программ у меня уже всё опухло.

4.2

Первая моя командировка вышла поучительной — никогда после я не ходил в кабаки в чужих городах.

На самой станции я был лишь в первый день, остальные просидел в номере гостиницы. А всё потому, что вечером первого дня нам с Андреем стало очень скучно и мы решили посетить ресторан.

Там в тот вечер, кроме нас, никого не было, но мы ни в ком и не нуждались. Первая бутылка водки пролетела со свистом, попросили вторую. Официантка несла её долго, ну очень долго. И у меня начались провалы буквально со второй рюмки новой водки. Помню, закончились сигареты, я попросил, но в кабаке их не оказалось. Зато — как мне сказала официантка — сигарет полно в ларьке, что рядом с гостиницей. Возле ларька меня уже ждали. К сожалению, это я понял слишком поздно, когда уже лежал разбитой мордой в небо. Не знаю, сколько лежал.

Наутро выяснилось, что у Андрюхи совсем нет денег. Пока я лежал на снегу, изучая редкое созвездие «Пьяной медведицы», он провожал какую-то даму. Что за дама, Андрей сказать не мог, единственное, что он помнил отчётливо, — что в гостиницу его привезла милиция. У меня оставалось из денег лишь то, что не взял с собой в ресторан, на это и жили.

У курян особый говор — с таким мягким смешным выделением первых частей слов. В следующие мои приезды туда я уже прилично копировал этот акцент, и в магазинах на меня не оборачивались люди, и никто ко мне интереса больше не имел, признавая своим.

Хотя и пить в чужих городах я зарекся.

А по приезде в Питер меня почти сразу бросили в помощь другому Андрею, младшему. Его зона ответственности — военно-морские объекты. Вот зачем им нужен был офицер: у Андрюхи не всё ладилось, нужна была помощь человека, владеющего основами знаний того особого информационного поля, что присутствует в военных городках, иными словами, хорошо знающего, чем хрен отличается от лопаты. Андрей этого отличия не знал, да и не мог. Там, в этих базах, если ты матом не умеешь крепко, на выверт, тебя признают иностранцем и откажутся понимать.

Вот стоило мне бежать с флота, чтобы через полгода опять там оказаться. Хотя уже и в ином качестве, но там же.

4.3

В общей сложности за эти три года моей работы в КБ мы с Андреем намотали командировок пятнадцать. Побывали в таких клоаках, куда нормальный человек плюнуть испугается.

Мы приезжали и составляли акты, что мы всё осмотрели, провернули, разобрали и собрали, испытали и у них всё, как надо. Ещё составляли такую огромную простыню, в которой указывался каждый наш клапан — сколько он наработал в часах, сколько раз его открывали-закрывали.

Всё это очень важные для науки сведения — в Питере по ним составлялись те самые заключения о продлении.

И сейчас самое время о науке. Теперь я точно знаю, что наука наша делается в нужниках, но обязательно с умным видом.

Вот приезжаем мы на базу на десять лодок сразу, а три из них, положим, в море, на работе, и когда вернутся — никто не знает. Что делать? Ну, понятно, писать и на них липовые акты, что мы там тоже провернули, закрутили, осмотрели. Флоту что надо? Ресурс продлить, чтобы было добро на выходы в море, посему они что хочешь подпишут. А на тех семи оставшихся кто нам даст разобрать что-то? Когда лодка стоит под боевым дежурством, разобрать клапан — на то особое разрешение нужно, это вывод из дежурства, это бригада вечно пьяных ремонтников, это долго. Это никому не надо. Вот и приезжали мы с уже готовыми шаблонами актов на все лодки, оставалось только добраться до морского начальника и подписать у него всю эту не скажу что.

Но особую, почти блевотную радость у меня вызывала простыня с наработкой. Всё потому, что ещё год назад ко мне на лодку так же приезжали наукообразные люди, или, как мы их ласково называли, очкарики. Приезжали и тоже просили дать им на каждый клапан, каждую гайку сведения, сколько часов она была в работе, сколько раз её откручивали-закручивали.

Хотя и хотелось, но их не пошлёшь — приказ дать им всё, что надо. А как я им дам наработку каждого клапана, если у меня их несколько тысяч, паспортов на них я в глаза не видел, только обрывки в какальной на корне пирса, и журналов с учётом нет и не было никаких. Как дам?

Вот сидят они в центральном посту, бедные, распластали на пульте свою простыню и спрашивают у меня:

— А сколько часов наработал С-17023 в системе погружения-всплытия на левом борту?

— А восемнадцать, — говорю им смело, тут главное — смело чтобы.

Как, говорят, восемнадцать? Да не может такого. Да чтобы если и так, то нет же ж! Возмущаются, в общем.

— Ну тысяч же, тысяч, — говорю им, и они успокаиваются, такое число им уже нравится, а я внимательно рассматриваю подволок с целью отцарапать оттуда следующее число, чтобы им понравилось.

А теперь же я сам в виде задрота-очкарика стоял и парил уставшего, зачумлённого строевыми и матросами офицера, а тот стоял и тужился придумать мне число, да такое, чтобы мне угодить им.

А потом все эти бумаги с вензелями и печатями отвозились в Питер, и наука, потея до смрада, делала на основании этих цифр заключения о продлении.

А как же. Всё ж по науке, дорогая редакция.

4.4

Была интересная командировка на Северный флот, самый боевой и дисциплинированный из всех наших самых боевых и дисциплинированных.

Заказал у нас флот привод для одного клапана, и мы, понятно, с Андрюхой повезли его на северную базу «Западная Лица». Нет, я неправильно сказал: не заказал флот, а очень, ну просто очень попросил, обрывая телефоны и забрасывая нас факсами. И мы тогда всё поняли — без этого привода северному флоту наступит что-то страшное, отчего он перестанет быть и боевым, и дисциплинированным. Упаковали мы эту железяку килограммов в двадцать в железный ящик и отправили самолётом в Мурманск, а сами полетели следом.

Питерский самолёт прибывает в Мурманск около десяти вечера. Мы прилетели, и нас уже ждал военный «КамАЗ», который на местном жаргоне назывался «кунг». За рулём матрос-контрактник, старший на машине — так у военных положено — мичман. Он встретил нас тепло, сказал, что они нас ждут уже три часа и были сомнения, что мы вообще прилетим, а теперь он нас дождался и очень этому рад.

Забрали из грузового терминала наш ящик, который, когда мы его забросили в кузов «КамАЗа», просто-таки там пропал, как в жерле вулкана. Залезли в крытый кузов сами и поехали, затряслись по местным ухабам. Ехали долго, часа два с половиной, я успел обкуриться. И вот наконец какая-то остановка, нам же не видно какая. Мы вылезли из кузова размять затёкшее и погладить отбитое.

Вот тут и начался флот.

Военный КПП, контрольно-пропускной пункт. У нас проверили документы на груз — в порядке. Груз, «КамАЗ», мичман и контрактник могут ехать дальше. А вот у нас с Андрюхой проблемы. Та пачка разрешительных бумажек, что у нас была с собой, оказалась ни к чему, поскольку старлей, дежурный, уже восемь раз перечитал одну специальную книгу и нас там в ней не было.

— Никак не могу вас пустить, — был нам ответ уже в который раз.

Андрей не возмущался — не умеет. И я не возмущался: знал — бесполезно.

Старлей, конечно же, стал звонить по нашей странной связи, когда в трубку надо непременно орать. Его там слушали, говорили: «Ага, принято, сейчас», клали трубку на место и тут же засыпали, я знал это.

Через час бесполезного ожидания наш мичман перестал быть весёлым. Через пару часов — а было уже около трёх ночи — водитель уснул прямо за баранкой. Мы с Андрюхой не спали, ждали. Да и где нам спать-то? Я гонял ночных тушканов или кто там у них водится. Мичман уже обильно матерился, старлей зевал и читал книгу.

Наконец через какое-то время главному их оперативному дежурному удалось дозвониться домой — в четыре утра — до того серьёзного местного начальника, которому, собственно, мы этот привод и везли. Тот ответил в трубку что-то убедительное, и нас пропустили.

От КПП до городка с гостиницей совсем не далеко, и через пять минут машина затормозила.

— Вот, приехали, — сказал опять повеселевший мичман. — Забирайте в гостиницу ваш привод.

— Как это в гостиницу? — мы удивились.

— А мне его куда, по-вашему? Да я вообще дежурным по камбузу сейчас стою. Меня вызвали и сказали, чтоб я съездил старшим на этой машине. И всё.

Пришлось тут вступить мне. Понимая, что мичман по сути прав и ему это железо нужно даже меньше, чем дождю земля, я быстро загрузил того званиями и фамилиями начальников и возможными наказаниями. Мичман сдался, хотя и сказал при этом, что оставит он наш привод у себя на камбузе, а завтра мы должны будем забрать его. Мы согласились и ушли спать в гостиницу.

На следующий день мы прибыли к тем самым начальникам и обрадовали тех своим появлением, а также тем, что привезли так сильно нужный тут привод. Нам долго трясли руки, радовались и, после того как через посланного офицера убедились в наличии на камбузе привода, подписали нам накладные на груз.

Дальше мы с Андреем на неделю погрузились в работу на подводных лодках. Помимо доставки груза нам, разумеется, вменили и плановые работы. Те самые простыни и свежевыдуманные цифры.

Закончили.

Пришли в штаб отметить командировки у тех самых начальников.

— Стоять, — сказали начальники, завидев нас.

— Что такое? — не поняли мы.

— Привод пропал. Стоял себе на камбузе, а теперь нету. А мы вам накладные уже подписали?

— Да.

Начальство забулькало горловыми пузырями, и пока оно хватало воздух для вдоха, мы с Андреем быстренько смылись с базы в Мурманск.

4.5

Случилось мне однажды полететь в Комсомольск-на-Амуре с одним из наших главных в отделе интеллигентов Борисом Марковичем. У него от интеллигента было всё: очки, седая бородка клинышком, взгляд с прищуром и знание слова «отнюдь». В Москве, где у нас была пересадка и куча времени между самолётами, Борис Маркович потащил меня в Третьяковскую галерею. У него аж заклокотало от справедливого возмущения, когда он узнал, что я в ней ни разу не был. Такая серость, такая серость. Как талый апрельский снег — такая серость, надо думать. Ну пошли. Кто знает, может, мне там понравится так, что я останусь там жить.

Не остался я там жить, сразу скажу. Прежнюю гармонию с миром я обрёл лишь тогда, когда мы наконец вывалились оттуда. Борис Маркович — одухотворённый и, судя по приободрённому взгляду, хапнувший ещё интеллигентности, а я — злой и иззевавшийся. Там, внутри, он меня всюду тащил из зала в зал: а смотрите, мол, сюда, ах, да не может быть, что за чудо. А теперь идёмте тут, я вам сейчас такое покажу, что вы удивитесь так, что ваш рот навеки останется открытым. Какая непревзойдённая кисть, какой мазок, какая мысль. Тьфу, короче. Если вот этот весь набор про мазок, очки, бородку и слово «отнюдь» и есть интеллигентность, то я быдло. Я там у них знаменосец в этом войске. Я у них там орденоносец.

Помню, моё терпение треснуло, когда он меня притащил к импрессионистам. Я там его мазок и кисть перебил, сказав что-то про левую ногу и пьяный угар. А в конце, желая показать ему, что тоже имею отношение к интеллигенции, добавил: «Надысь». У них там, в галерее, так громко такого слова никто в жизни не говорил, поэтому на нас все обернулись. Борису Марковичу ничего не оставалось, как вместе со мной вышвырнуться на улицу. О, счастье!

До Комсомольска долетели молча. Видимо, он всё не мог мне простить моего «надыся».

Завод, на который мы приехали, некогда процветающий, с кучей заказов от флота, на тот момент представлял собой уныние. Громадина, рассчитанная на сотни одновременных заказов, еле-еле справлялась с одним-двумя. По ту пору там в особо секретной обстановке строили лодку для продажи индусам. Чертежи и почти вся документация, как сказал мне инженер, пропали ещё в девяностых. Так строить было труднее, но зато ещё секретнее, от этого местный особый отдел имел дополнительное спокойствие. Когда нас сопровождающий от завода привёл на борт, я нырнул вниз — лодка-то моего проекта, я там каждую цистерну в лицо знаю. Сопровождающий, когда меня потерял, испугался, и они с Борисом Марковичем стали повторять моё имя в жерло верхнего рубочного люка. Я тем временем посетил «свою» каюту, даже полежал на «моей» шконке, представил: сейчас зайдёт Лёха, позовём Мишку и, покуда командир рыбачит, попишем планы боевой подготовки. В смысле, врежем спирта.

Мои сопровождающие осторожно проникли в центральный пост, не переставая меня звать. Мне стало их жалко, и я им явил себя, мастерски, рывком преодолев небольшой трап. Вот у них не было меня, раз — и вот он я, стою рядом молодцеватый. Хотя и снова не интеллигентный — я видел, как Борис Маркович покрылся потом переживания о том, куда это я делся на секретном объекте.

Сопровождающий ничего не сказал. Он лишь грозно, как ему казалось, на меня посмотрел. В том взгляде грозность утонула в страхе, я это видел.

Дальнейший диалог стоит привести без искажений.

Я сказал:

— А что же, когда приёмо-сдаточные испытания?

— Какие такие испытания? — сопровождающий аж пригнулся от вопроса. От волнения он в словах букву «к» стал произносить длинно, будто их там две или даже три.

— Лодка идёт на продажу индусам, кто-то же должен быть в сдаточном экипаже.

Вот когда я это сказал, то там, в центральном, случилась сцена.

Сопровождающий выдал какие-то пугающие звуки, побежал к рубочному люку — не слышал ли кто, вернулся, уставился на меня глазами, полными ужаса, как будто увидел перед собой жерло ада, отшатнулся и, постепенно приходя в себя, выдал:

— Это секретная информация. Никто не должен. А если и должен, то не вы. То не мы. Что теперь будет! Как вы смеете?

Подключился и интеллигентный Борис Маркович, он сказал:

— Эта информация, Вадим, отнюдь не открытая, стало быть, мы с вами обязаны чтить задачи страны и держать их в секрете.

Я их перебил, как обычно, без всякой культуры общения: Я не знаю, дорогие друзья, чего вы так всполошились, но там, где я был три года назад, о той секретной информации знал любой дворовый пёс, знали дети и знали продавщицы пивных ларьков.

Мне ничего не ответили, видимо, обиделись на то, что я позволил продавщицам и псам знать наш секрет. Наверное, на это.

Оставшееся время, которое мы провели на заводе, Борис Маркович со мной не разговаривал, только по работе и только с использованием своего любимого слова «отнюдь», подчёркивая, какая огромная чёрная пропасть в культуре простирается между нами.

В тот момент я не знал, что, когда этот борт будет через несколько лет сдаваться, мой друг мичман Лысенко Алесей Иванович, записавшись в сдаточный экипаж, выйдет на нём в море. На лодке случится авария, погибнет много людей. В их числе и Алексей. Вечная память вам, ребята!

Вот. А вы говорите — интеллигенция. Надысь вам всем.

С тех самых пор, когда в меня тычут словом «отнюдь», я всегда хочу спросить — от чего?

4.6

Самое время о Ларисе, которая Ипатьевна. Она была набожна. Соблюдала все, какие есть, посты, знала все праздники, часто посещала церковь и носила платок.

Я давно заметил, что люди, не востребованные в жизни, порой находят себя кто где. Я знавал поэтесс, у которых вуаль закрывала свисающий абордажным крюком нос. В иных просыпается любовь к фауне или флоре, и они своей любовью щедро орошают кошек и кактусы, ожидая взаимности.

Я видел писательниц — пятидесятилетних нимф, которые писали о себе так: моя фигура, мол, похожа на амфору на длинных стройных ногах. Ну, амфор там на самом деле три. Одна между подбородком и тазом и две рульки, которые ноги. Всех этих людей объединяет одно — они как найдут себя где-то, так и получают там прописку, и их оттуда уже не выковырять, у них там корни проросли.

Лариса корнями вросла в Закон божий. «А вы знаете, — говорила она, влетая в кабинет, — что сегодня какой-то там день какого-то там чудоугодника?»

Никто не знал. Но все делали соответствующие моменту лица. Один я не делал. Я не был против именинника, но я не врастал конечностями никуда.

Лариса имела фигуру трансформаторной будки. Даже её выдающаяся грудь никак не выдавалась, потому что её догонял живот. На голове — вечное гнездо, о котором я писал выше. Одевалась она словно школьница из семьи алкоголиков — какие-то мятые юбки и застиранные кофты. Ну конечно, ей некогда, у неё каждый день то пост, то кто-то посетил святые развалины Пантикапея в чунях на босу ногу. Это важно, потому что если не в чунях, а, допустим, в валенках — то это уже совсем другой праздник и его отмечают в другое время.

Лариса Ипатьевна порой блистала остроумным творчеством. Помню, у нас сменился директор, пришёл новый, вполне себе культурного вида руководитель. Говорили, что знающий, хоть и молодой. Он никогда не ругался, обязательно вслушивался в то, что ему говорили, пытался вникнуть. У него, на мой взгляд, вообще был только один недостаток. Да и то довольно спорный и неизбежный недостаток — фамилия его была Дыдычкин. Ну вот такая фамилия. Вполне себе повод для неумных шуток. И вот случился однажды у директора некий праздник. Юбилей ли или Лариса просто решила его поздравить со вступлением в должность — не знаю. Но она повела весь отдел в нашу огромную переговорную, где собралось много народа, дабы поздравить директора. Мы шли за ней, неся какой-то подарок, Борис Маркович нёс цветы. Татьяна Григорьевна, одна из сотрудниц нашего отдела, славившаяся тем, что громче всех смеялась над шутками Ларисы, тоже была с нами. Она шла с начальницей рядом. Взошли. Именно так, потому что по виду наших дам — Ларисы и Татьяны — я понял, что самый пик нашего шикарного поздравления ещё впереди. Лариса сказала юбиляру несколько дежурных фраз о том, какой он молодец, и дальше случилось то, зачем я это всё пишу.

Дальше Татьяна с места в карьер, без предупреждения, словно Гитлер в сорок первом, начала читать. Стихи. По памяти, сбиваясь, но тут же поправляясь. Стишата выглядели помпезно — что-то про арматуру, наших конструкторов, которых гордо ведёт с кем-то в бой наш новый директор. Я глядел по сторонам и по забагровевшему, как свекла, лицу Ларисы догадался, кто автор этой нетленки. Далее последовала рифма, от которой у меня до сих пор, как вспомню этого рифмованного уродца, метастазы речи. Татьяна почти кричала: «И выходит без дыды. И не туды. И не сюды».

Я дальше ничего про арматуру не помнил. Я дальше какое-то время вообще ничего не помнил. Мне мерещилась саванна, а я — перламутровый почему-то лев, и все самки местных крокодилов на меня засмотрелись плотоядно. Я было от них убегать, но у них такие длинные ноги, что мне этого сделать никак. Ой, мама!

Лариса была падкой на блестящие побрякушки. Я не про украшения, которых на ней отродясь не было. Я про разные грамоты и знаки отличия.

Однажды она вернулась в очередной раз с Камчатки, сняла ветхое пальто, и все ахнули, потому что её величавая грудь была украшена медалью. Медаль контрастно сверкала серебром на чёрном фоне унылой кофты.

— А у вас такая есть, Вадим? — спросила она меня, когда все устали трясти её за всё подряд, выдыхая в неё поздравления совместно с запахом съеденного.

А у меня такой медали не было, я ей так и сказал. Все снова ахнули — как так? Медаль была юбилейная, 300 лет флоту. Я один тут флотский, а у меня нету. А у неё есть, вон висит, почти пленённая грудью.

Нам те медали тогда так и не дали на флоте. Хватило только командиру, старпому и заму. А нам сказали, что потом. А потом не случилось. А ещё через полгода у нас по базе прошёл слух, что в отделе кадров их можно купить. Я не стал.

Эту медаль Ларисы мы обмывали в отделе в обед и вечером — такой повод. Мы в обед чуть не каждый день и без повода, а тут сразу такой приятный повод. Лариса таяла от комплиментов, которые вращались вокруг того, что она заслужила и кто как не она. Таяла, как сисятный сугроб под весенним злым солнцем. Все были рады, обычно молчавшие наши интеллигенты разили наповал своим красноречием и знанием разных красивых историй, каждая из которых обязательно заканчивалась призывом выпить за заслуженную правительственную награду.

Меня всегда забавляли люди, которые в обычном состоянии стеснялись собственного голоса, у них во рту росло что-то кустистое, а когда принимали сто пятьдесят на впалую грудь — то сразу соловьи слова и орлы мысли. Им — тоже надысь на весь их кургузый чепец, который сами они почитают за голову.

4.7

Вообще надо сказать, что задумка моего начальства — взять флотского офицера и он успешно всё порешает — провалилась.

Они почему-то думали, что вот приеду я — и всё, проблемы исчезнут. Ну и как бы не так. Да, я хорошо понимал моряков, а они меня. На этом мои преимущества заканчивались.

Я говорил начальству: дайте на баню, мы в неё будем ходить и смывать с себя всё, что налипло. Там, на этих базах, душа нет, ванных нет, горячей воды нет, как часто бывает, нет ни холодильников, ни телевизоров, а в некоторых «гостиницах», бывших матросских казармах, нет стаканов, чайников и кровати часто стоят на кирпичах. Начальство в ответ ухмылялось, говорило мне, чтобы я его не смешил и где это видано, чтобы моряки с лодок не помыли и не накормили своего, меня то есть, им непонятно и даже чуточку смешно.

Самым унылым было ожидание. На базы из городков мы как-то добирались, нас частенько даже подвозили, а вот обратно — никого не интересовало, как мы доберёмся. И что толку с того, что я флотский офицер — едут люди на машинах с базы и нас не берут. Они нас не знают. Поди, думают: стоят каких-то два гражданских ушлёпка, ну и пусть стоят, болт им в дышло и пять в уме. Мне всё это было понятно — мы на своей базе тоже чужих не подвозили. Так можно было простоять три часа, пять или больше. Самое главное — было непонятным, сколько ещё стоять. Когда нет временного ориентира — хоть провались, а себя жалко.

Вот на базе «Гаджиево» этой проблемы не было — сама база располагалась на краю городка. И, видимо, для баланса проблем тамошнее начальство устроило такую организацию, что даже у меня, когда мы первый раз туда приехали, закончились маты.

В гостиницу — побитое, как после бомбёжки, здание — не пускают, пока не получишь разрешение в комендатуре. А это на другом краю посёлка, круто в гору, и ты туда с сумками. Там над тобой, дураком, посмеются — а что им ещё делать, хоть какое-то развлечение, — и ты обратно с горы, с сумками.

Внутри казармы, которая гостиница, пахло погибшими пару лет назад крысами, внутри «номеров», кроме двух дощатых, стоящих на кирпичах «кроватей», ничего нет. Нет, неверно. Ничего — это когда хоть что-то. А когда под скрипучим дырявым полом ещё кто-то пищит и ведёт половую жизнь — то это уже по-другому называется.

На саму базу к лодкам нас не пустили — надо получить разрешение в местном режиме. Режим у них — это злой мордоворот в маленьком окошке, и только по пропахшему духами поту понималось, что мордоворот — женщина.

Она проверила наши документы, сказала, что нет подписи какого-то мужика, а без неё она нам ничего не даст. Мы спросили, кто такой этот мужик и где его искать, та ответила, что это начальник режима и кабинет у него на базе.

— А как же туда попасть, если вы нас туда не пускаете? — на этот вопрос окошко с грохотом закрылось, а из-за него прошипели, что мы «понаехали тут».

Вот тут у меня обычно заканчивались маты.

Моя начальница, Лариса Ипатьевна, порой тоже выезжала на флот, ей там очень нравилось, особенно на Камчатке. Мне это тоже понятно, потому что женщина, да ещё и с такими сиськами на флоте — совсем диковинный зверь, как кенгуру в Антарктиде. Ей — не изволите ли откушать, когда за вами прислать, куда подать, а не хотите ли на выходные в Петропавловск на машине в музей и ресторан, а не возьмёте ли икры нашей местной немножко, килограммов пять…

Вот так ездить, конечно, хорошо. Лариса очень любила флот. И когда мы с Андрюхой, вонючие и заросшие, как йети, возвращались из этих клоак, наша начальница, а вместе с ней и все её подвывалы, нас яростно не понимала. Ну как же так? «Да не смешите меня», — говорила она мне.

4.8

Такое положение вещей, когда мы возим туда-сюда бумажки, а нам их подписывают не глядя, рано или поздно обязано было предъявить нам всем по счёту.

Гавкнуло в 2006 году, когда мы с Андрюхой приехали на базу «Видяево». За полчаса до нашего приезда рванул клапан по первому радиоактивному контуру на одной из лодок, и все обгадились так, что дух стоял аж до Москвы. Жертв, слава быстрым действиям моряков, не оказалось, но удушье пленило всех. Я видел капитана первого ранга, у которого тряслись руки и лицо, я видел адмирала с заплаканными — от усталости, как он говорил, — глазами. Я там многих видел, они вели себя необычно, и это было заметно, хотя раньше я не знал ни их, ни как там у них обычно.

Эту лодку, где рвануло, как и десяток других, мы обследовали в прошлом году, дали разрешение на эксплуатацию ещё на год и вот приехали продлять. И вот на тебе.

По этой лодке слово «обследовали» надо бы взять в кавычки — она и ещё две лодки на тот момент были в море. Нам подписали липу. Хотя, если бы она тогда стояла у пирса, мы привезли бы те же самые акты. Разница не велика.

И вот тут всё и началось. Я тогда ещё не знал, что вместо положенной недели мы отсидим тут более двух месяцев. Вернее, я — Андрей на месяц меньше. На половине командировки у него погас взгляд, зачесалось в паху и, сказавшись больным, он уехал в Питер. Но обо всём по порядку.

Основная задача, которую мы там все решали, — кто виноват. Мы — наша организация, потому что плохо обследовали, или моряки, потому что не в ту сторону крутили-вертели. Сразу после аварии в Видяево стали слетаться разные начальники и руководители всяких организаций. У нас, оказывается, столько организаций, вовлечённых в процесс, что я устал их считать тогда. Каждая из них разрабатывает и отвечает только за своё. И все эти руководители летели туда с одной целью — доказать, что то, что разрабатывали именно они, совершенно ни при чём и очень даже замечательное. У нас с Андреем стояла та же задача — объяснить всем, какие чудесно прочные у нас клапаны. Для этого нам каждый вечер звонили и передавали, что надо говорить завтра, а что — нет.

Утром за нами обязательно приезжала машина, привозила на базу. Там — в кабинет начальника механической службы соединения Андрея Николаевича Самойлова. Я этот кабинет до сих пор не открывая глаз ночью найду — я там выкурил пару тонн табака. Обычно мы ничего не делали, мы ждали. Кого-то или чего-то. Звонка или приезда.

Со второго дня аварии туда стал приезжать главный механик флотилии Окунёв, и со второго же дня всё завизжало и забегало. Это человек с ярко выраженной пугливостью, крикливостью и стремительностью. Когда он приезжал утром, то начинались горы матов и ора, вызывались механики с лодок — чаще, понятно, с аварийной, — на них оралось, что их рот не такой, как у всех, и что руки по локоть в задней горловине тела, а остальная же часть их рук заточена только под непотребства, а должна — под клапаны. Окунёву всё время что-то было нужно. Журналы и акты, бумаги и схемы; ему это всё приносили, тот нервно в течение минуты разглядывал, бросал на стол или на пол, пинал и орал про рот и руки.

Самойлов спокойно курил и улыбался, иногда, впрочем, делая озабоченный вид.

Через неделю я уже всё знал о частях тела всех офицеров соединения. Пригодных для службы, как выяснилось, не имелось ни у кого.

Вечером нас обычно никто не подвозил, и мы часами кого-то ждали. Утром всё повторялось. На выходные мы поначалу выбирались в Мурманск, и это был праздник.

Каждый день кто-то приезжал, ему объяснялось всё, что случилось. Но ждали какого-то самого что ни на есть главного адмирала из Москвы. К его приезду должны были подготовить все необходимые акты. Сели за акты. Приезжал новый учёный, и акты переделывались.

Вот тут Андрей погас взглядом. Посерел лицом и сказался больным. Я ему поверил и остался один.

Сколько мы там этих актов настряпали, я не считал. Штук сто. Многие из них были переделками старых. Всё это проводилось в нервозной, матерной, впрочем, обычной там обстановке. Это когда мат произносится чаще, чем предлоги, а слово «извините» вообще не произносится, потому что на него, на такое слово, нет никакого времени. Как выяснилось потом, я где-то подписал не тот акт, не с той самой нужной формулировкой, и можно было предполагать, что виноваты мы. Всё это выяснилось потом. А тогда я всё так же каждый день доставлялся в кабинет к Самойлову, курил, смотрел в тысячный раз одни и те же схемы, слушал матерные арии Окунёва, а вечером кис в ожидании попутной машины.

Вскоре приехал долгожданный адмирал, и все задрожали. Прочитав в течение получаса акты, он созвал общее собрание, пробубнил, что все, кто тут есть, — жители далёкой страны Гондурас. И мы, конструкторы, и тутошние скромные носители пугливых первичных половых признаков. И уехал. Все стали потихоньку разъезжаться. Все, кроме меня. Мне нужно было написать ещё несколько актов, уже для наших. А ещё дождаться снятия этого клапана, записать его номер и сказать, чтобы отправляли нам, в КБ.

Вскоре я уехал, счастливый и потный. А дело тем временем дошло до Москвы, до самого атомного министра, который, впрочем, в атоме понимал только то, что там что-то опасное есть. Через месяц акты доползли и до нас, до Питера. Долго наша конструкторская профессура их нюхала, пробовала на прокуренный коричневый зуб, пока наконец не завизжала — какого рожна я подписал акт на пятидесяти листах, а там была фраза, на двадцать четвёртом листе, которая ну никак, никак не должна была быть. Я не знал, что им всем на это ответить. Подпись действительно была моя. Как всегда, красивая, но по резким, дёрганым стрелкам я видел, что злая такая подпись.

Потом подъехал и клапан. Вскрыли коробку, поглядели — клапан не тот. Стали звонить северянам. Те изумились и сказали, что какой я им указал, тот и прислали. А я что ж — тоже сказал, что какой мне клапан наверх подняли, тот я и записал, на него же и указал к отправке. Клапан отправили обратно на флот.

4.9

После видяевской аварии меня послали на другую базу северян — «Западная Лица» — на очередное обследование. Это куда мы с Андреем привод возили. В связи с последними событиями мне надлежало три клапана всё-таки разобрать, как того требуют наши программы.

Я поехал один, потому что Андрея перед самой моей отправкой Лариса зачем-то послала на два дня куда-то с какими-то бумагами. После Видяева у нас в КБ улыбаться стало дурным тоном, а серьёзная обстановка — вот прямо совсем не моё, поэтому я поехал с радостью. Эта командировка — моя последняя, самая трудная, в ней-то я чуть не умер во второй раз за всё КБ.

В первый же день прибытия на базу я бросил ноут в гостинице и поехал к начальству, дабы передать им, что я уже тут.

Меня встретил не сам Окунёв, который как раз там главный, а один из его помощников. Я сильно обрадовался, когда узнал в помощнике Васю — мы с ним один факультет заканчивали, только он на два года старше. Васька, после того как слёзы радости нашей встречи просохли, был немало удивлён тем, что на одной из боевых лодок таки придётся разбирать три клапана. Про Видяево он, конечно, слышал, но думал, что его лично это никак не коснётся. Коснулось вот. Погоревал по этому поводу. Но что делать: надо, требуют — значит, надо.

Я посчитал задачу на первый день выполненной и уехал обратно в гостиницу.

Теперь о гостинице Западной Лицы. Сама эта база — штабная для нескольких дивизий, и посему в гостинице был произведён почти полный, почти евро, почти ремонт. В моём одноместном номере были хорошие белые обои, нормальные шторы на пластиковом окне, не ржавые, блестящие краны в душевой — без горячей воды, — совмещённой с туалетом. Ещё имелись стул и нормальная деревянная кровать.

Ну вот, собственно, и всё.

Я поковырял ножом в консервах, вроде поел, завалился на кровать, закурил и включил ноут, у меня там было целых три фильма. Один успел посмотреть и уснул.

На следующий день в штабе меня смогли выслушать только после обеда, который, разумеется, на меня не распространялся.

Морской штаб — это улей такой, где все бегают, строятся, кто-то громко говорит, готовя к чему-то кого-то; там постоянные проверки и комиссии — строчат срочные отчёты, планы, собирают доклады и… и до бесконечности можно говорить, что они там делают. Причём каждый офицер, если с ним в промежутке покурить, непременно скажет про так надоевшую их всеобщую мать, и кому это надо — хрен поймёт, а уж какой толк с этих бумаг — даже хрен не поймёт.

Поэтому утром мне Вася сказал, чтобы я посидел минут десять в его кабинете, а пришёл часов через пять и крепко задумался над программой моих работ, будто читал её в первый раз. Потом сказал, что это сложная операция — разбор клапанов, тем более что там один ну никак нельзя бы разбирать, и нужно запрашивать добро у технического управления, для чего нужно составить грамотный факс, а я чтобы пока ехал в гостиницу и ждал звонка.

Я ждал несколько дней, никто мне не звонил.

Западная Лица в сравнении с иными базами — большой город, там есть домов целых штук тридцать, несколько магазинов и даже кафе «Лейла». Между всем этим чудно гулять в полярный день — а тогда он и был — минут двадцать пять. Ещё у меня в Лице жил по ту пору одноклассник, Ромка, но служил он в том самом Видяеве, в три берца по карте, и часто стоял на вахтах.

Поэтому после гулянки всегда тянуло в гостиницу. В гостинице хорошо — евроремонт, тёплый санузел и три фильма. Которые на четвёртый день мне надоели, я их выучил наизусть, и поэтому меня куда-то тянуло. А некуда.

Наконец позвонили из КБ:

— Ну как?

— Никак, — говорю. — Запрашивают в техническом управлении разрешение на разбор.

— Подгоняйте их, настаивайте, вы же офицер!

Я позвонил Васе на следующий день, тот сказал, чтобы я приезжал, потому что на факс ответа хоть и нет, но раз мне надо, то приезжай.

На следующий день мы с Васей решили, чтобы не терять времени, найти начальника ремонтной бригады — только они имеют разрешение разбирать-собирать — Славу, и послали за ним матроса, который пропал на полдня. После обеда появился матрос и сказал, что Славу не нашёл и его, матроса, там невзлюбили и прогнали, но он-де успел передать, что в штабе бригадира ищут.

Слава в штабе появился лишь на следующее утро — с перегаром, в мятых штанах и с кислым вопросом на лице: «Чё?»

Ему показали образец предстоящих работ. Слава повертел бумажку в грязных руках и сказал, что это никак не возможно, так как у него работ по самый пах. И если нам так уж это надо, то будьте любезны, вбивайте в полугодовой план. А с разбором последнего клапана у него вообще не поддающаяся решению проблема, так как для этого нужен особый инструмент, который у него какая-то подлюка ещё два года назад взяла и не вернула. Ну он не совсем так, конечно, сказал, но что толку его цитировать, когда меня спеленала грусть после его проникновенных слов.

Я уехал в городок, так как мы договорились всё-таки ждать факса, а Слава — такая-растакая кобелья жена, и с ним разберутся, как положено. Но в пределах нормы, так как другого Славы там нет и не будет.

Наконец поймал Ромку с вахты, и мы с ним хорошо посидели в «Лейле». После этого я чудно спал в гостинице, а то на трезвую уже ну никак не спалось.

Ещё четыре дня я обследовал лодки, где не нужно было ничего разбирать, а факс всё не приходил. Да и узнать-то об этом было порой трудно — Вася же в штабе служил, и телефон его подолгу не отвечал. Порой сутками.

Мне звонили из Питера:

— Ну что, уже начали разбирать и измерять что нужно?

— Так нет же.

— Как же так?! Не смешите нас, уже две недели прошло! Вы что, вы же офицер или кто?! Настаивайте там.

— Хорошо, — отвечал я, — настою.

Факса с разрешением всё не получалось, Вася обещал позвонить куда надо и даже звонил при мне однажды; ему сказали перезвонить, потому что у них там учения.

На четвёртую неделю в гостинице хорошо. Встанешь с кровати, покуришь, выглянешь в окно — там магазин и иногда ходят одинаково одетые люди, — посмотришь кино, которое уже давно разобрал на неинтересные цитаты, полежишь, покуришь, полежишь, посмотришь в окно, нацарапаешь на обоях что-то важное. Нет, на четвёртую неделю в гостинице уже не так хорошо. Надо гулять.

Гулять на четвёртую неделю в Лице тоже хорошо. Воздух уже морозный, конец октября, за тем домом труба и тупик, а за тем — поле чистое. Нет. На четвёртую неделю гулять там уже не так хорошо.

В гостинице иногда ругал себя, что рассказываю сам себе смешные истории и смеюсь же.

Ходил в «Лейлу» сам. Плясал так, что приходили смотреть из соседнего — там их два — зала. Потом хорошо спал до утра.

Однажды не выдержал, поехал на базу и, как водится, просидел у Васи половину дня. Потом он пришёл, но легче не стало, потому что у Васи срочная проверка и надо готовить документы.

Пошёл уезжать — это всегда грустно, никто же не везёт, сломался автобус к тому же.

Простоял часов шесть, вымерз так, что чувствовал, как кровь пульсировала в ступнях, а от курения губы потрескались и кровоточили.

Больше ног промёрзли мои осенние туфли, и когда я спрыгивал со служебного «КамАЗа» — метр высоты, — у меня на правой ноге от носка и до каблука отлетела подошва. Отскочила, но оторвалась не до конца. И я шёл, высоко поднимая правую ногу и зачерпывая подошву назад к носку, словно хромоногий муж цапли.

Хорошо, Ромка привёз свои новые военные ботинки, они хоть и на два размера больше, чем моя нога, но подошвы на них от мороза не отлетали.

Мне звонили из Питера:

— Не нужно нас смешить! Вы там что или кто, в конце концов! Немедленно начинайте разбор!

Мне до жути хотелось их всех послать и сказать, что наша встреча была с ошибкой, и ещё много всего ласкового. Но собрав остаток воли во что его обычно собирают, ответил, что полон оптимизма, так как заветный факс вот-вот придёт. А там уж я быстро, я ж умею, что вы.

Потом я заболел и три дня не вставал с кровати, дотягиваясь лишь до сигарет, выкуривая и снова проваливаясь в болезнь с выделением тепла и головокружением. Мне кто-то звонил, я не отвечал или швырял телефон в тумбочку, на которой ногтем выцарапал знакомое слово.

Когда болезнь стала отходить, я понял, насколько сильно хочу есть, и стал собираться в аптеку и в магазин. Денег в моей сумочке не оказалось. Всё, что оставалось — тысяч пятнадцать или около того, — ничего не было. Возможно, я их сам выронил, когда рылся в карманах в магазине, а может, и горничные вытащили, когда ездил на базу — как узнать? И я снова рухнул на кровать. Была суббота, денег и еды взять было негде, и я понял, что умираю, видимо.

Два следующих дня, до вечера воскресенья, говорил сам с собой. Пытался с телефоном, но денег на нём не было.

Вечером в воскресенье ко мне заехал Ромка — я звонил ему, ещё когда деньги на телефоне были, и мы договорились, — забрал меня к себе, накормил и отмыл, а то я уже сильно источал кабалу и тоску.

В понедельник я дозвонился до Ларисы и сказал, что денег у меня нет, в ответ услышал злобное рычание, на следующее утро мне перевели денег на карточку, я заплатил за гостиницу и меня не выгнали, как много раз обещали.

Ещё два раза съездил на базу, там мне сказали, что факса так и нет, я уехал оттуда в Мурманск. Силы иссякли. Запас экспрессивных слов тоже.

По приезде в Питер я увидел, что по отделу уже ходит другой человек, чуть моложе меня, но флотского офицера я узнал сразу. Мне шепнули, что его готовят на моё место.

Тогда я принёс Ларисе заявление на увольнение, она ответила мне:

— Спасибо, что поняли верно.

Так я перестал быть конструктором, что, в общем-то, честно, ведь никаким конструктором я никогда и не был.

Погодите, спросите вы. А где, собственно, продажи, что по теме книги? А это вот всё и есть — по теме. Договорные отношения с внешним миром как-то сами собой произрастали из связей наших метров и из неизбежности, как, например, с флотом. Куда им ещё обращаться, если вот там, в Питере, сидят те, кто умеет красиво рисовать затвор, а ещё есть страдальцы, которые приедут и подпишут, что надо. В этой организации, как и во многих других — я это позже узнаю, — никакой отдельной службы продавцов не имелось. Такие организации обречены. Мэтры уйдут на покой, а флот рано или поздно отвернётся, найдя иных страдальцев. Ведь, как известно со времён первого продавца Каталонии дона Эстебана Перейры, обладателя самой богатой на побережье коллекции расписных сомбреро, — артель, которая не кормит своих менеджеров, будет кормить чужих.

5. Продавец на Кировском заводе

Вообще ух какое лирическое:

Обессловлена ты, обесчуена,

Попой к западу зафэншуена.

Исколол я своей бородою

Твою свежебритую оригами.

Благодарила меня собою,

И стоном лишая Луну покоя,

Ты разводила тучи ногами.

В эту организацию я попал по знакомству. В ту пору от самого завода остались лишь название и администрация, на его территории же работали штук двадцать или больше дочерних предприятий. Они исправно отстёгивали в администрацию завода, а он давал им кров и общее на всех имя, славное своей историей и заслугами, — Кировский завод. То есть у каждой «дочки», конечно, было своё название, но все они относились к заводу и могли при случае козырнуть — мы, мол, такие-то, нас все знают.

Кто-то там печатал книги, кто-то пытался делать гусеницы для трактора, иные резали металл или продавали шампиньоны. Наша организация выгодно отличалась от многих — у нас имелся свой цех, в котором на разных станках можно было выточить какую угодно полособульбу, весьма необходимую рабочему классу любой части России. Необходимости в холодных звонках не имелось, нас и так забрасывали запросами, наивно полагая, что мы и есть тот самый могучий Кировский. Поэтому отдел, где я работал, назвали пространно: «Отдел продаж, договоров и маркетинга». Всё совместили, накидали туда, нагрузили и обрадовались — всё, эти направления прикрыты. Из всего названного мы, по сути, занимались лишь договорами. Потому что какие это продажи — нам позвонили, мы выставили счёт, они согласились, потому что мы Кировский и лучше нас никто не сделает. И потому что какой, к чёрту, маркетинг. Кстати, что это за зверь? Изучение рынка? Но как, если сегодня мы варим уголок, а завтра выпиливаем прищепки для белья? Да и зачем, если все и так звонят, а мы — нас в отделе было пять человек — и так уставали отвечать на входящие звонки.

Связи между количеством договоров, их суммами и получаемой премией не имелось никакой. То есть назаключал много — ты молодец. А если мало — то лишат надбавки. Вот и вся премия. Как на флоте. Лучшее поощрение — это отсутствие взыскания.

И табельная система. Пришёл к полвосьмого, сдал пропуск — и до семнадцати ты его не увидишь, а значит, тебя не выпустит охрана, по периметру колючка, в самоволку не сбежишь. Все полтора года, что я там пробыл, я был в заточении с утра до вечера, я себе виделся этаким сидельцем за правое дело, страдальцем. Ну вроде как пламенный борец за идеи революции. Мы страдаем, мол, чтобы следующим поколениям было прикольней жить, богаче и слаще. Под следующими поколениями я видел себя, только потом, когда заработаю тут много денег. Я в этом не сомневался. Менеджер вообще мало когда должен сомневаться в своём скором обогащении. Даже когда нет никакой связи между продажами и премией, как там.

Как я уже сказал, нас было пятеро в этом отделе. Начальница Ирина, хабалистая девка двадцати восьми — на тот момент — лет. Ещё три дамы плюс-минус года два от Ирины и я. Импозантный, образованный и ещё много такого, от чего — мне казалось — я тут для местных девах буду весьма интересен. И вообще, после недавнего флота в такой цветник — я думал, что это удача.

Месяца через три я понял, что по поводу цветника и удачи я ошибался. Женский коллектив — весьма странная формация для работы. Хорошее настроение — работаем. Плохое — с мужем поругалась, например — вообще не подходи. Вечные склоки и обсуждения кого-то и за что-то. Или просто так, без причины, но постоянно. Иногда Ирке это надоедало, и она крыла девок матом, словно каботажник в Мурманском порту — просто, открыто и смачно. Но чаще всего именно Ирка и затевала те самые обсуждения. В такие моменты я часто выходил из кабинета куда-нибудь, где брутальность была посильнее. В курилку, например.

Мне рассказали историю, как Ира два года назад пришла сюда рядовым сотрудником, но почти сразу выпихнула старую начальницу. Она сказала директору, что на одной из атомных станций её личный дядя трудится директором, а посему она привезёт сюда столько договоров на что ни попадя, что обязана быть минимум начальником отдела. Поскольку её, Ирина, ценность для фирмы будет неоспорима. Директор поверил её пламенной речи. К тому же она была почти тут же подтверждена пусть и небольшим, но договором на какое-то там обследование. Слухи быстро дошли до прежней начальницы отдела. Но Ира в коридоре выдрала той клок волос, дико крича матом; мешать им не пытались. Так Ирина и стала начальником отдела. С тем самым единственным, но ответственным договором у своего личного дяди.

Девки отдела её побаивались. Да и самому мне не всегда в её присутствии было уютно. Нет, ну конечно, те слова из её лексикона я очень даже знал. Мы с ними были даже гораздо ближе знакомы, чем она. Мы просто были родственниками в сравнении с ней. Но я никак не решался перейти в разговоре с ней на удобную ей манеру фраз портового грузчика. Всё же дама. Хотя и от дамы там почти ничего не было, кроме юбки.

Я делал то же, что и все. То есть отвечал на звонки, заключал договоры, отправлял их на производство. Кстати, о договорах. Ира где-то в умной книжке вычитала, как именно надо их оформлять. Где запятые, где абзацы, какой отступ, где цифрами, где буквами — чтоб всё точь-в-точь соответствовало. Она зорко следила за каждым из нас. И не дай бог где-то отступить на знак там, где не надо было. Сразу включался слесарь, у которого опять засорилось, а не должно было, потому что вчера лично проверил, но пришли мутанты, у которых вместо рук задницы, и всё засорили. Дайте, мол, всё сюда, сама сейчас переделаю. И за что вы только деньги получаете, если мне всё самой приходится. Незаменимая, в общем. За это наши девочки подобострастно улыбались ей всегда, когда бы и где бы Ира ни появилась. Хоть в каком настроении.

Кстати, у меня всегда имелся по договорам вопрос, который я так никогда и не решился задать. Какого чёрта у всех иных организаций, которые нам массово слали эти договоры, формы разные. Какие-то другие, с иными отступами, запятыми и абзацами? У их договорных отделов другие учебники? Причём у всех разные?

5.1

Так как я был в отделе единственным мужчиной, меня стремительно стали использовать как курьера, ибо штатных там не было, на них экономили. В любую погоду я возил документы или образцы изделий, часто негабаритные. Меня за это не пускали в маршрутные такси, и мне приходилось тащить всё на себе. С тех пор я не разделяю бытующее мнение, что курьер — вполне приятная такая работа, езди по городу в своё удовольствие. Это же чудо что за работа. Такая, что порой даже непонятно, за что им, курьерам, платить. Сплошное здоровье, а не работа.

Кстати, платили мне совсем мало. Ну для того чтобы целыми днями разъезжать по городу на платном транспорте — точно мало. Бесплатные — те, где я мог показать своё пенсионное удостоверение заслуженного флотоводца — довозили не везде, а у нас как раз адресаты и были в основном там, где ой как не везде. Дали мне однажды полную сумку разного железа, и я её должен был отвезти на терминал Пулково. Помню, как я шёл от угла трассы туда, а там ещё километра два, и с неба на меня пролилось море. Я плыл в этом дожде. Сумка была такая тяжёлая, что мне казалось, что она очень нужна земле, та просто пыталась вырвать у меня из рук эту тяжесть. Я не отдавал. Хотя к концу пути чуть не лишился рук.

Однажды, когда меня снова послали куда-то там, я набрался смелости и сказал, что бесплатно больше не поеду, давайте, мол, на дорогу, а то у меня есть на что, но тогда я опять останусь без обеда. Как и вчера. И почти каждый день раньше.

Тогдашний коммерческий директор, назовём его Сергей, человек с таким животом, что я удивлялся, как он видит педали в своём джипе, когда водит, сказал мне, что конечно-конечно, а то что же я молчу. Сейчас, мол, он посмотрит, что у него на заднице. Он так и сказал. Долго копошился в заднем кармане своих огромных брюк и выудил оттуда что-то мне на дорогу. При этом на пол плюхнулась толстая пачка не наших денег. Евро, как я потом догадался.

Там, на Кировском, я впервые познакомился с ценообразованием. Это был занимательный урок экономики, я его усвоил. Да чего там, я его впитал, как Сахара мочу или как немец баварское пиво. Так я этого жаждал.

Однажды к нам в кабинет влетел Сергей и, отдышавшись, спросил у Ирки, когда она уже сделает этот договор, а то ему звонят. Ира ответила, что договор-то она ему хоть через пять минут принесёт, только какую цену ставить — она не знает, Сергей-то ничего не сказал. Тот хлопнул себя по лбу — мол, как же так, он самое главное-то забыл — и, подумав секунды три, сказал, чтобы Ира поставила восемь миллионов. Та засомневалась вслух — а не много ли. Сергей согласился: ставь семь, не ошибёмся. Потом передумал — слишком ровная цифра, ставь, говорит, семь и сто двадцать три. Сказал и убежал. Обычно подобные разговоры у них проходили где-то там, в секретных экономических катакомбах, и мы ничего этого не слышали. Сегодня был особый день: если не успеть срочно, то всё могло рухнуть. Аврал, короче.

Пока Ира настукивала договор, Сергей ещё раза три ей звонил и менял цифру, она ему всё не нравилась. Он и прогадать не хотел, и напугать заказчика тоже. Мне это было понятно. Вот она, тайнопись экономики, «Капитал» Карла, который Маркс, вот она, приоткрытая дверь в каморку папы Карло. Цифра, как я уже сказал, менялась в сторону уменьшения три раза. Сергей поддавливал вниз, Ира не соглашалась и аргументировала, но в итоге сдалась. Окончательная цифра в договоре была четыре миллиона девятьсот с копейками. Только что распечатанный договор уютно лежал на Иркиной тумбочке и пах миллионами. Сергея не было около часа, мы уже про тот договор и забывать стали. Как вдруг он появился. С порога спросил, какую цену она поставила. Та ответила. Коммерческий сказал, что она всё перепутала и нужно срочно исправлять. И поскольку это наши хорошие друзья, то ставь восемьсот тысяч. Нет, это ровно. Ставь восемьсот тридцать четыре.

Не знаю, как кому, но мне этот математический софизм, когда из начальных восьми миллионов остаётся чуть меньше одного и, что характерно, и то и другое нормально, показался не сильно математическим. Пожалуй, математика никогда ещё так сильно не удивлялась. Я участливо разделил её ощущения.

5.2

В отделе часто появлялся унылого вида мужик лет сорока с лишним. Долговязый, худой и застенчивый. Он почти ничего не говорил, а если и приходилось, то делал это он так тихо, что я почти ничего не мог разобрать. Поэтому я не сразу понял, что он тоже наш сотрудник, зовут его Вова и он как раз и осуществляет работы по тому самому договору, который притащила Ирка со станции. От дяди.

И вот этот Вова задумал уволиться. Его особо не останавливали. Через некоторое время выяснилось, что некому ехать на станцию вместо него. Огляделись вокруг — как это некому? А я? Ну это они так подумали. Тем более что станция-то атомная, а я как раз хорошо в этих атомах должен разбираться. Пригласили меня к руководству и долго убеждали в необходимости помочь фирме, ведь всегда так бывает, что надо помочь. Сегодня ты ей, завтра она тебе. Говорили «пожалуйста» и даже «выручай». В общем, просили, сулили что-то там за это, только помоги. Я сказал, что не знаю, что там, на станции, надо делать. Выяснилось, что это вовсе не беда, поскольку делать ничего и не надо. Только приехать и прожить там месяц или два, каждый день приезжая на станцию, и когда кто-то от руководства придёт, громко сказать, что я, мол, тут. Такой договор, чтобы был человек. Делать ему ничего не надо, но если вдруг что, то он тут как тут. Что именно могло произойти вдруг, я не знал. Никто не знал. И я согласился.

Собирая меня во вторую командировку на станцию, слова «пожалуйста» уже никто не говорил. Только «выручай». И я снова уехал на два месяца.

На восьмой раз мне уже никто ничего не говорил. Начальство просто удивилось, какого чёрта я ещё тут, а не там, где должен быть, там меня, мол, атомы уже заждались, им без меня скучно.

Я не был в восторге от постоянного отсутствия дома, к тому же командировочных давали ровно столько, чтобы на хорошую жизнь оставалась только мысль. Всё под отчёт, каждая копейка. Всё строго и уныло.

Ясное дело, я им вмазал. Да там, где они вообще не собирались ждать. Вместе со мной на этой станции работали ребята из Воронежа. За анекдоты, весёлые истории и пару бутылок на выходные я жил у них, им их руководство снимало квартиры. В свою же организацию исправно привозил чеки, из которых следовало, что я проживал всё это время в гостинице. В целом, никто никого не обманывал, но у меня оставалось хоть что-то для жизни.

На пятнадцатый раз, когда в фирме на меня уже просто кричали: «Немедленно поезжай, ты почему тут, такой-сякой!» — я устал. Устал и ушёл. Я к ним туда не для этого приходил, чтобы почти всё время сидеть в другом городе и подделывать чеки. Меня не держали.

Перед моим уходом у них там реорганизация прошла. Завод слил две конторы в одну, а сверху поставил своего человека. Судя по всему, человек этот был корейцем, так как фамилию носил Пак. Фирма наша прежняя имела особенность: всё взаимодействие с внешним миром, кроме телефона, велось через секретаря. В основном факсом. Все целыми днями бегали и спрашивали друг у друга, отправлен ли факс, не запорола ли его секретарша Валентина, не заставила ли переделать. Слово «факс» там у всех было любимым после «деньги». Уходя, сделал им всем подарок. Сказал, что теперь они все будут отправлять не факсы, а паксы.

Все были в восторге.

Вот какие ещё тут продажи, спросите, никаких тут продаж и нет. Я буду с вами спорить. Весь этот комплекс мракобесия, где, словно на палитре, смешаны в краску цвета муаровой дури и маркетинг, договора и продажи — всё это и есть продажи. С их точки зрения, тех, к кому вы придёте работать. Они ни бельмеса не разумеют в том маркетинге или что там написано на двери вашего отдела. Их интересует лишь то, сколько у них на заднице. Но придёте в виде просящего к ним вы, а не наоборот, и будете вынуждены играть по их правилам.

Я вывалился с того завода и выдохнул их.

6. Продавец разных нужных фланцев

Географическое:

Если ветер с моря дует

Так, что чайки на лету

гадят и кричат,

Знай — то ветер страшнодуй.

А не муссон и не пассат.

Вот в эту организацию я попал сам, по объявлению, никто меня туда не приводил. Я туда как попал, так сразу понял, что наконец-то. Имею в виду, наконец-то смогу зарабатывать, потому что премии там платили. Именно в этот самый момент до меня только и дошло, что коль у тебя нет никаких влиятельных знакомых — а у меня таких отродясь не было, всё больше алкашное селебрити, — то путь тебе один: в продавцы. Ибо только там можно хотя бы мечтать и надеяться на сами знаете что. На любые небывалые деньги. Всё, что выше заработной платы, — уже небывалые деньги. Это я к слову про небывалые. Их могло и не быть, потому и небывалые.

Дима, который там был директором, человек младше меня лет на пять, слыл очень добрым. Он о себе так и говорил: «Я добрый». Впрочем, если не учитывать, что фирма эта досталась ему от папки, серьёзного в прошлом чина серьёзного же ведомства, то никаких недостатков как руководителя я у него высмотреть так и не смог. Да и фирма в наследство — такой ли уж недостаток? Я бы не отказался. Нет, пожалуй, тогда и вовсе не недостаток, раз и я бы. Главное, чтобы человек умел и хотел. Дима и то и другое. На своём месте, в общем. Он, когда узнал, что я работал на атомной станции, так обрадовался, что тут же поручил мне прозвонить их все и предложить им то, что мы делаем. А то оно им надо, а они не знают ничего про наши фланцы, не ведают, что они такие красивые и только у нас.

С задачей я справился быстро, станций у нас не так много. Всюду оказалась одна и та же картина. Надо-то оно им надо, но, во-первых, есть процедура государственных закупок, а во-вторых, аккредитуйтесь на площадке и в закупках самой станции, и тогда, мол, пожалуйста. На некоторых станциях мне пробиться в закупки не удалось совсем. Есть такая система сложных барьеров, когда у тебя тщательно спрашивают, кто ты и что нужно. А узнав, обязательно, будто у них есть на этот счёт инструкция, говорят, что, мол, тот, кто вам нужен, уехал и когда приедет — не знаем. Но вы звоните. Позвонишь через месяц — получишь то же самое. Для любого менеджера это известная ситуация. Что у нас там рекомендуют умные писатели по проходу барьеров? Всё дело в том, что если секретарша ответственного лица вас не пускает к нему, то она получила на этот счёт соответствующие инструкции, будьте уверены. И получила она их именно от своего босса. То есть ни вас, ни кого-то другого он слышать не хочет. Он, именно он. Ну нет у него в вас нужды. И даже если и пробьётесь, то какими такими словами его убеждать, что чудеснее нашего ничего нет? Впрочем, иногда, скорее чтобы проверить свои мысли, чем опровергнуть, я делал свой пробой этого дзота. Выяснял в Интернете — сейчас с этим проблем нет, — как зовут того недосягаемого чиновника. Потом снова звонил его непробиваемой барышне и говорил с ней тоном большого начальника, то есть уверенно, низко и хамовато. Ей говорил, обращаясь на ты, чтобы быстренько позвала мне того, кого мне надо, называя его по имени, словно мы были приятелями. Ссылался на то, что потерял его визитку, а тот мне её давал, когда мы были в Москве пару лет назад на симпозиуме по вопросам внедрения. Неважно чего. Главное, по теме. Например, по вопросам внедрения двести тридцать пятого урана в йодную яму. Ей-то что, она в этих ямах — как бабка-повитуха в шаттлах, поверит на раз. Срабатывало почти всегда. А вот дальше, когда ты попадёшь на того самого, который как бы твой приятель, то уже по имени-отчеству да не извольте беспокоиться. Но всё равно встаёт вопрос, зачем ты ему нужен и какой дурень тебя послал. Это тоже почти всегда. И отчасти оно понятно. У него не частная лавочка, он не самиздатом занимается, у него за спиной ядерная махина, а тут звонит какой-то умник и что-то замечательное говорит.

У меня был ещё один начальник, коммерческий директор Андрей. Как выяснилось, Дима с Андреем были друзьями. И первый, получив от папы наследство, пригласил второго. Андрей был якут и ведал продажами на свой, якутский манер. Это когда нужно обязательно бегать по отделу, словно тебе голубь какнул на задний бампер и ты даёшь газу, чтобы ветром сдуло. Это он так настраивал нас. Настраивать в его понимании было не разбирать ошибки, допущенные звонарём, не давать благостные советы, а бегать над душой. И после окончания разговора задавать два своих любимых вопроса: «Ну что?» и «Ну как?» Я всегда очень подробно ему рассказывал и что, и как. И так как Андрей слышал лишь половину разговора, то есть только меня, я ему ещё всегда подчёркивал, с каким уважением на том конце отнеслись и ко мне, и к нашей фирме. Даже если меня послали, я подчёркивал, с каким уважением они это сделали, какой извиняющийся голос имели и как много мне удалось разглядеть в их фразе того, что не каждый и разглядит.

Прошёл месяц, я обзвонил все атомные станции. Продаж не было. Вернее, нас на некоторые торги-то пригласили, но когда Андрей с Димой посмотрели, какие требования предъявляются к поставщикам, то одинаково поникли лицами.

В отделе у нас было человек шесть менеджеров. Звонили из них только двое — я и ещё один, который пришёл на месяц раньше меня. Я видел, какое кислое у того было лицо — продаж-то нету, а он звонит и звонит. Я не расстраивался, я кое-что знал. Кстати, обращали внимание, что во всех организациях найдётся пара-тройка менеджеров, которые не звонят вообще, но имеют большие продажи и их за это все на руках носят? Принято считать, что это опытные работники и они уже наработали свою базу, поэтому им «по холоду» звонить нет никакого резона, их самих находят. Пожалуй, с наработанной базой соглашусь. Но весь вопрос — откуда она взялась, та база. Так я вам скажу откуда. Люди приходят и уходят, как вон тот, с закваской вместо лица, я же вижу, у него всё скисло, он готов. То, что уходящие уже сделали, много или мало — неважно, переходит другим менеджерам. Вот и вся наработанная база. Вывод: пришли куда-то — и вцепились когтями. Делайте что хотите, хоть ходите там, пританцовывая, будто вы сам индийский танцор Митхун Чакроборти, но держитесь. Очень скоро ваша база так вырастет, что вас станут носить на нежных женских руках пышногрудой бухгалтерши Олеси.

Именно это, я имею в виду про индийского танцора, я и знал, потому и не расстраивался.

Ещё в отделе была менеджер Аня. Статная особа с выдающимися формами. Вернее, её формы всё пытались выдаться, но их сдерживала одежда, которая, мне казалось, вот-вот треснет. Аня не делала исходящих звонков и имела самые большие премии, хотя и работала немногим больше моего. Это чудесное чудо её запредельных премий заключалось в системе работы отдела продаж фирмы. Все входящие запросы — а любой опытный менеджер вам подтвердит, что там самый Клондайк, — принимала секретарша Андрея Маргарита. В её обязанности входило, посоветовавшись с Андреем, передать запрос в работу кому-то из продавцов. Всё самое богатое всегда отходило Ане. Это Андрей с ней так расплачивался. Не скажу за что. Все об этом знали. Андрей, видимо не знал, что все это знают, и часто ставил Аню нам в пример. Вот, мол, вы, нерадивые такие, учитесь, мол, работает всего ничего, а лучше всех. При этом ни Аня, ни Андрей не краснели.

Расплачивался Андрей с ней, если покопаться в арифметике, из нашего кармана, из кармана остальных менеджеров. Такие звонки должны честно распределяться. Но мне, например, и тому с кислыми щами, не доставалось вообще ничего. Но я не умею долго расстраиваться. Собственно, я перестаю расстраиваться ещё до того, как думаю, а не начать ли мне расстраиваться.

6.1

Атомные станции, как я уже сказал, у меня уже закончились, и мне руководство придумало другое направление обзвона — все остальные станции. Тепловые, гидро и всё в таком электрическом духе. Они же не атомные, а вдруг там требования пожиже, вдруг там нахрапом. Это ж если там выгорит хоть один договор — это вам не потёкший фланец в курятнике совхоза имени Пржевальского, там многие миллионы могут быть. Андрей так же переживал, бегал туда-сюда, задавал свои вопросы и уже в открытую пощипывал Аню за её трескающийся от налива, спелый зад. А ситуация меж тем на этих станциях была очень похожа на те. Секретарши полояльнее да у чиновников из закупок пиджаки попроще. Ну мне так виделось про пиджаки.

Пробиться к тем, кто у них решает, было проще. Во всём остальном — то же самое. То есть продаж у меня так и не намечалось. А с той поры как я пришёл, прошло уже четыре месяца. Тот, что пришёл на месяц раньше меня, уволился. Он так убедительно грустил, что ему все сопереживали. Включая меня. Всё, что у него наработалось — пару перспектив с возможной реализацией через год или никогда, — передали лучшему менеджеру. А всё остальное могло когда-нибудь вернуться входящим звонком. И если что — то опять понятно кому.

Иногда, устав от однообразия, я себя развлекал. Звонил на ТЭЦ в каком-нибудь Переваловске и, очень чётко представляясь фирмой конкурентов, начинал нести нечто, за что меня, а заодно и фирму-конкурента обязательно должны были возненавидеть. Я им говорил, что все те деньги, что у них есть на балансе, — я же знаю, что с ними делать. Свои знания мы готовы воплотить в жизнь, от чего и нам, и мне лично, и особенно представителю станции будет финансово очень хорошо. Он сможет наконец съездить, куда захочет, и ни в чём не сможет себе отказывать, да и не захочет. Обычно дальше я ничего сказать не успевал. Максимум, что мне ещё говорили, — это уточняли название моей фирмы. Потом бросали трубки.

Я понимал, что всё это бесполезно, что всех конкурентов — а их у нас даже в Питере дикие орды злых монголов — так не выкосить. А если даже и получится, то всё вернётся входящим звонком. Опять понятно кому. И понятно, за чей счёт.

Моё будущее в этой фирме представлялось мне всё менее и менее перспективным. Дима скорее всего и не знал об этом вертепе. А может, и знал. Деньги идут пусть небольшими, но эшелонами. Стоит ли что-то менять?

Вот что мне было делать с этим якутским Андреем, с этим содержателем личного эротического дацана? Этот вечный хитрый прищур его миндалевидных глаз меня бесил, как сантехника — финские унитазы, которые, как известно, никогда не ломаются.

Надоели они мне через полгода уже совсем сильно, и я придумал им месть рассерженного каракурта, которому наступили на лапу.

Каюсь, эту сцену я подсмотрел у классика, но на то он и классик, что всё работает в любое время. Малобюджетные актёры — а в моём окружении таких хватает, мне кажется, что я бы и сам мог подрабатывать малобюджетным актёром, — падки на несложную работу за хорошие деньги. Мне не составило труда объяснить одному своему такому знакомому, что нужно делать и что говорить. Мы сняли офис с приличной мебелью за наличные на несколько дней, повесили на стены огромный флаг и пару портретов с важными в нашем деле лицами. Знакомый мой, когда не пил хотя бы неделю, имел вид наиважнейший, его словам хотелось верить. И бас. Нижайший, проникающий в пульсирующие сразу жилы бас. Через несколько дней, когда я в режиме строжайшей секретности привёз Андрея в известный мне офис, нам выделили целую минуту. Знакомый мой своим басом сказал изрядно испугавшемуся Андрею, что он подтверждает слова Вадима, всё, мол, так и есть. Роль исполнена, занавес, овации, цветы и весёлое море поклонниц звонко хлюпает о борта моей души. А сказал-то я давеча Андрею вот что. Удалось, мол, мне путём не могу сказать каких усилий через родственников и их знакомых в консерватории выйти на одного высокопоставленного представителя правительства, он-то и курирует ряд атомных станций на предмет соблюдения мер радиационной безопасности. Тот за определённую сумму готов помочь взять большой тендер на всё что ни попадя, если мы гарантируем качество товара. А я ему гарантировал, ой как я ему гарантировал убедительно, что ты.

Я блефовал. Но Андрей, эротоман и бездельник, видимо, представляя, как долго из-за этой удачной сделки Аня и все, кто на неё похожи, будут его любить, согласился. Деньги были переданы. Большую часть я отдал своему знакомому, я не жадный.

Вскоре я ушёл. Этот высокопоставленный знакомый моих консерваторских родственников, куратор по радиационной безопасности, перестал брать трубку. Я совсем не смог его найти. И не в силах вынести такое несчастье я написал заявление. Какое горе, какое горе!

7. Спиричуэлз

Духовное:

Порой меня посещают мысли о первичности духовного. О том, насколько важнее и выше духовное, чем материальное.

Как я себе нравлюсь в эти моменты, какой глубинной личностью я себе кажусь.

Особенно часто меня посещают такие мысли на сытый желудок.

Да, собственно, только на такой желудок меня эти мысли и посещают.

Затем у меня случился период, когда я ничего не продавал. Вообще это довольно спорный вопрос — о продажах. Вот, положим, сталевар. Он продаёт своё время и труд, он льёт свой личный пот у мартеновской печи. Значит, он продавец. Не активный, согласен. Это ему предложили продать, и он согласился. Значит, мы все и всегда — продавцы. Тогда выходит, в начале я должен был написать так: затем в моей жизни наступил период, когда я работал пассивным продавцом.

Тьфу, ересь какая.

Одним словом, в стране наступил экономический кризис и найти работу нормального, не пассивного менеджера стало проблематично. Менеджер в подобных кризисных ситуациях всегда и везде — первая фигура на заклание. В смысле, на увольнение. Прямо так, в открытую, никто никогда не говорит, но как кризис — порезку штата вечно начинают с нас, с менеджеров. Видимо, руководители фирм думают, что на крайний случай — а это он и есть, кризис же — заказчика найти и переговоры провести смогут и сами. Отчасти это справедливо и как временную меру вполне можно рассматривать. Нужно хорошо понимать, что нашу менеджерскую уникальность в любой момент могут взять под сомнение. Ведь по сути кто мы? Ни пилить, ни строить, а поболтать — золотые руки. Я имею в виду, что мы сами, менеджеры, конечно, верим в свою уникальность, считаем себя мастерами ладного слова и переговорной эквилибристики. Наши слова — в нашем же понимании — не просто звучат, как у всех, а слагаются в мощный спиричуэлз, духовную песню американских негров. Это нам так кажется. Но также кажется практически всем. Особенно на личных кухнях и в тёплых туалетах. Так-то почти всегда язык у тех, других, уютно располагается в самых тёмных ложбинах собственного тела, и слушать многих без переводчика невозможно. Но какая разница, где у них там что находится, — каждый сам себя считает Диогеном. Поэтому чуть что — сразу жертвуют именно менеджерами.

Умение говорить — оно, как творчество, полно субъективизма. Муза к кому-то нисходит, кого-то озаряет, а кому-то вообще кажется, что эта самая муза столь мала размерами и значением по сравнению с ним самим, что какая разница, где она там. Он сам к ней нисходит, к той музе.

Вспоминаю, как лет пятнадцать назад, ещё когда я служил на Дальнем Востоке, у моего соратника Вовы вдруг что-то вспыхнуло в голове и в какой-то из обычных дней он стал считать себя поэтом. Вот вчера ещё был такой обычный Вова, с нормальным для офицера запасом знакомых слов, достаточных для описания какого-нибудь незамысловатого процесса. Я имею в виду, что если наших нормальных офицеров лишить возможности разговаривать матом, то большинство из них вам покажутся иностранцами, а некоторые и вовсе глухонемыми. Флот замрёт, скукожится и иссохнет, так как станет совсем непонятно, как именно объяснить матросу, что он не прав и что он должен делать, собака такая. Вчера Вова был нормальным офицером, а сегодня проснулся поэтом. Как он за ночь совершил такой прыжок через бездну, я не знаю.

Он рассказывал нам, своим друзьям, как он ходит на мол на краю бухты и там дружит с музой, его там осеняет, что-то благостное посещает и слова как бы сами слипаются в умные, дружные рифмы. Что там с ним происходило на том молу, нам было не ясно. Что вообще там могло происходить высокого, если мы туда в туалет ходили. Там можно было только в кучу наступить высокую или споткнуться об неё. А его муза посещала.

Зачем я ему тогда сразу не сказал, что одинаковая буква на концах строк ещё не означает гениальности стиха, а часто не означает даже рифму? Вот не знаю, почему не сказал. Мне всё виделся огонёк свечи, который не гаснет на ветру. Это я об его стихах, которые он мне иногда читал, и листочек в его вспотевших руках дрожал, как тот самый огонёк свечи.

Дома у них Лариса, Вовина жена, трепетала над его стихами, она говорила, чтоб мы тут все сидели тихо, потому что Вова творит. Мне незнакомы ощущения жены поэта. Может, я бы тоже затрепетал. От Вовиных стихов почему-то всегда ещё сильнее хотелось водки. Но нам нужно было тихо сидеть и ждать, пока там Вова с музой дотворят. Обычно они вдвоём быстро справлялись. Потом торжественно выдвигались из кухни — Вова с листочком, муза и трепетная Лариса, — и начиналось чтение результатов трудной работы пытливого офицерского ума. Это каторга, скажу я вам, — сидеть за столом голодным, но не есть, видеть спирт, но не пить и полчаса слушать шедевр. Поэмы у Вовы выходили длинными, он нас ими мучил. Но я вспоминал про свечу с огоньком и старался смотреть не на стол, а только на Вову и его прослезившуюся жену, так она всегда была растрогана.

Надо сказать, что со временем мы, их друзья, стали всё реже к ним заходить, хотя они нас звали всё чаще — из-под пера у них там что-то лилось всё гуще и талантливее. Так они сами говорили. Им никто не верил, и у всех у нас оказывалось слишком много срочных дел.

Примерно через полгода, когда у Вовы уже накопилось три толстых тетради стихов приличной — с его слов — гениальности, он поехал во Владивосток. Там он хотел явить себя миру, как сам говорил. В издательство поехал. Бедные редакторы, я вам скажу, которых Вова атаковал. Он же был убеждён, что просто обязан явить себя, он явление, он глыба и валун, он мессия и рифмованный пророк со стихами о своих друзьях и всех праздниках мира. Бедные, несчастные редакторы культурно слушали и чем-то, видимо, его грели, так как Вова из очередной поездки в город привозил своё поэтически загадочное лицо. Это такое лицо, когда на крупной прыщавой его основе коровьим шлепком раскидался бесформенный нос, а глаза примерили нарядный искрящийся прищур. Такое поэтическое лицо.

Раз двадцать Вова ездил во Владивосток, а стихи всё не издавали. Вова искал причину — что не так? Всем же вокруг нравится.

Во Владивостоке наконец что-то треснуло, потекло и запахло — там не выдержали и сказали Вове всю правду. В смысле, ему там пожелали дальнейших творческих успехов, а вот всё это, что он тут привёз, пока ещё не успех, а просто-таки кал из огрызков дурацких рифм. Так поэтично поглумились над его тонкой душевной организацией, что у меня аж слеза навернулась.

Мы неделю успокаивали Вову, прятали от него спирт и верёвки, а то он грозил удавиться, потому что так делают все непризнанные поэты, а он такой и есть, непризнанный. В пьяном угаре, не найдя, на чём повеситься, он в одних военно-морских трусах цвета аквамарин рвался на балкон, чтобы прочесть прохожим всё, что накопилось в его поэтической душе. Иногда нам удавалось его остановить.

Надо было сразу ему всё сказать, зачем мне мерещился какой-то огонёк, я не знаю. Это всё, что я выше написал, к тому, что в кризис избавляются сначала от менеджеров как от балласта. Потому что — ну что это за безделица такая уметь писать стихи. Если ты никогда не видел настоящих стихов, тех, которых бросают в закрытое окно и от этого разбиваются стёкла, то тебе всегда будет казаться, что твои, именно твои, гениальны. Вот я о чём.

7.1

В тот кризис меня зашвыривало даже в казино. Не играть, конечно, слава богам. Я вообще до того ни разу не был ни в каких игорных заведениях. Кстати, на собеседовании при приёме на работу этот факт как раз и сыграл решающую роль. Меня взяли оператором, так называлась эта должность. Сидишь на смене в секретной комнате, наблюдаешь за процессом игры в камерах и следишь, чтобы всё по закону. Я имею в виду, по закону казино. Это чтобы весь персонал исполнял свои инструкции как положено. Ну или чтобы подгулявшие гости не пытались шулерить или играть на один карман с тем же персоналом. Правила игры во все виды покера, рулетки и блек-джека, разумеется, выучил наизусть. Как проверять и контролировать, если ты не знаешь, что именно нужно проверять и контролировать?

Может показаться, что эта часть моей жизни — имею в виду работу в казино — не имеет прямого отношения к продажам. Не совсем так. Во-первых, ранее я уже убедительно, как мне кажется, доказал, что у нас все дееспособные люди — продавцы. А во-вторых, я знаю, чем настоящий менеджер отличается от простого звонаря. Первый умеет и любит думать, это его жизнь, он без этого — лесной пень, об который справляют нужду все, кому припёрло. Это я в том смысле про пень, что он в страдательном залоге, за него решают, что должно лежать с ним рядом и пахнуть.

Думать в казино приходилось много. Например, меня — ну разумеется! — интересовало, как просчитать, куда на рулетке в следующий раз упадёт шарик. Если взять за константу силу броска шарика одного и того же крупье и провести некую статистику, какой номер за каким выпадает, то можно попытаться это всё математически вычислить. Разумеется, после нужно будет найти контору, которая даёт в аренду самосвалы, а то как же я повезу домой такую гору купюр, не в карманах же. Я занимался этими подсчётами месяца четыре, пока наконец не понял, что никакого алгоритма там нет. Потому что той самой константы силы броска даже у одного и того же крупье нет. Потому что её не может быть никогда. Он человек, он живой, он дышит, он волнуется, он влюбляется, он, наконец, хочет в туалет. Причём хочет в каждый момент времени с разной силой. От всего этого зависит сила его броска, и она никак не может быть признана постоянной величиной. Но это всё — отсутствие постоянства — стоило вычислить. Что я с успехом и сделал. Денег не заработал, но зато заработал на собственное спокойствие, так как понял, что такие попытки обмануть случайность — глупая трата времени. Случайность, как я понял, ещё более закономерна, чем сама закономерность. Потому что из закономерности бывают исключения, а из случайности — никогда.

Менеджер вдумчив и внимателен. Вот сидит за столом русского покера человек, часа три уже сидит. Немного проигрывает, немного наоборот, где-то при своих. Но сидит долго, не уходит, по-крупному не играет. Чего сидит? Ну, может, время выжигает, возможно, ждёт, когда муж любимой женщины уедет в командировку, я же не знаю. Заходит другой человек, я его вижу в камеры слежения, время ещё не игровое, только начало вечера, в казино почти пусто, поэтому меня от него ничего не отвлекает. Человек взглядом показывает, что ищет, куда бы присесть. Ну, может, он одинаково любит и джек, и покер, и руль, я же не знаю. Человек поставил пару раз на рулетке, проиграл, но его это не интересовало, я видел это в его лице, оно играло лучами, как солнце. Ну-ка возьмём крупнее его морду лиц — у него этих лиц, похоже, несколько. Что это он там всё время стреляет взглядом в сторону? Так, отдалим камеру, возьмём траекторию взгляда. Стреляет он — очень осторожно, впрочем, — в сторону того самого за покером, который ставит по рублю и елозит их туда-сюда. Так, интересно, наблюдаем дальше. Минут через десять, как я и ожидал, тот, с рулетки, подошёл к покерному столу и сел рядом с первым. Это уже странно, ведь рядом ещё три стола, они пустые, со скучающими крупье. Почему не туда? Наблюдаем. Второй, который только что присел, начинает так же, по мелочи ставить и скучать. Я имею в виду, делать вид, что скучает, ведь совсем недавно у него было не лицо, а весеннее солнце от лучей разных чувств. Не отвлекаемся. Полчаса — всё так же. Час. Стоять! Это что сейчас было? Стоп камера, запись, перемотка на три минуты назад. И медленный просмотр. Так и есть. Им сдали карты, два быстрых взгляда туда-сюда, и мгновенный обмен картой под столом. В результате один из них срывает банк, быстро встаёт и пытается уйти, второй остаётся на месте. «Стоп игра», — радирую по связи. Охрана, блокируем двери, задержать того самого, что пытается унести из кассы мешок денег. Деньги изымаются, обоих выдворяем из заведения ногами дагестанских охранников, вход им во все точки закрываем.

Что касается нечестной игры в целом, так я вам скажу одну вещь, и вы ахнете. Ну, во всяком случае, я ахнул, когда понял кое-что. У нас на местах были папки с документами для служебного пользования, в них собирались и описывались подобные случаи. В девяноста пяти процентах это были люди одной национальности. И если кто-то подумает, что это те, кто шли за Моисеем, так он ошибётся, чтоб я так жил, четное слово. Ни боже мой. Не буду рассказывать, какой именно национальности, потому что знаю — среди них много порядочных людей. Но поди ж ты — девяносто пять процентов.

Но это всё были случаи какого-то низкопробного глупого уродства, а не шулеры. Я видел сам, например, такое. Игрок на рулетке поставил в поле стейк из нескольких фишек, крупье бросил шарик. И когда он, шарик, уже упал в номер, а барабан ещё крутился, игрок — якобы у него плохое зрение — наклонился к барабану, как бы разглядеть, куда упало. А сам в это время мизинцем двинул фишки в нужное выигрышное поле. На такие случаи в казино всегда был я и мои камеры, а ещё мощные ноги дагестанских охранников.

Надо сказать, что того самого, настоящего шулера я за всё время работы — а это примерно год — видел лишь однажды. На точку напротив станции метро «Академическая» пришёл мужик лет тридцати пяти, в стильном приталенном пиджаке, на пальцах два больших золотых перстня. Собственно, и всё. Нет, не всё. Уверенность в нём была, в каждом движении, в каждом взгляде. Он смотрел перед собой совершенно спокойно, обозначая улыбку, немного приподнимая уголки губ. Но у нас по связи сразу шухер — пришёл какой-то известный в мире питерского подполья шулеров человек. За покер не пускать. За блек-джек тоже. Только на руль. Пустили. Я не знаю как, но на рулетке тот за пятнадцать минут поднял десять моих месячных зарплат, не обрадовался и не огорчился, как был, так и остался со своими уголками губ. Небрежно откинул часть фишек крупье на чай и заказал спиртное. Крупье — красивая девчонка лет двадцати пяти, я видел, как она была смущена и большим чаем, и тем, что её могут в чём-то подозревать, — постучала фишками об стол. Это знак такой для меня, мои камеры же звук не передают, я только вижу движения. Вижу, что она стучит на запись, значит, это чай, она не сама взяла, я это понимаю и пишу. Тому импозантному шулеру принесли рюмку коньяка и кусочек лимона, и вот теперь он меня сразил первый раз. У него в правой ладони возникла большая такая монета, размерами с наш старый рубль. Он стал её вращать. Между пальцев. Вверх-вниз, туда-сюда. С внутренней стороны ладони. И, что меня повалило на спину сознания, с внешней. Да как это у него этот тяжёлый рубль между пальцами скачет вниз? А вверх-то каким таким чудом? Какое-то незаметное мне движение пальцев, а тяжёлая монета ползёт то вниз, то вверх, будто бы она могла гнуться. Я приблизил камеру вплотную к его ладони и сидел любовался. Я до сих пор не понимаю, как это возможно. Какой-то факир гибких пальцев, честное слово.

Он больше не ставил, он сидел и улыбался. Потом допил свой коньяк, встал и спокойно вышел. А после того как вышел, он меня покорил второй раз.

Дело в том, что я, конечно, часто видел в казино людей, которые довольно прилично выигрывали. Не верьте тем, кто говорит, что там выиграть нельзя. Можно. Но верьте мне, когда я вам говорю, что любой, кто сегодня выиграл — я подчёркиваю, любой, — вернётся завтра и оставит больше, чем взял накануне. А вот тот, в пиджаке, не вернулся. Я больше его не видел никогда. Ни на одной точке, у нас связь по точкам была, я мог всё видеть и отслеживать. Скорее всего, он и не придал значения, что что-то там выиграл, видимо, это и не деньги были для него, я думаю.

Надо сказать, что работа та, казиношная, была тяжела физически. Ночная, совиная. Спать приходилось днём, между смен. А вечером снова в смену на другую точку. Так по кругу. А ещё у меня взяли в долг и не отдавали очень долго, надысь выяснилось, что и не хотят отдавать. От той круговерти, помню, у меня закружилась голова, и я устал. А когда я устал, скажу я вам, — это не конфетти на праздник. Это не Дедушка Мороз со Снегурочкой, которые — ах, здравствуйте, детишки! Это нечто пожёстче. Это совсем другие слова, которые не в книжке. Это мысли, от которых и самому иногда страшно. У меня кто-то злой сорвал стоп-кран, и я там сколько-то времени не ездил на работу. Потом вдохновился новыми силами и купил у метро больничный лист, которому в казино не поверили и проверили. Проверили и быстро выяснили, что лист тот поддельный. Фиаско, конечно. Но я не жалел об этом. Я совсем стараюсь не жалеть о том, что уже было: ничего не исправить и, как всегда показывает ближайшее будущее, исправлять и не стоило. За мной всегда некая сила стояла, я не знаю её имени и не пытаюсь узнать, это она, сила эта, меня в самый последний момент отшвыривала подальше от пропасти, куда я так настойчиво вглядывался. Сила эта — откуда только знала всё? — вела меня иной тропой, не той, по которой я только что хотел идти, а назавтра я читал в газетах, что там, где я хотел, убили человека или рухнул дом. Кстати, ровно через три месяца по всей стране все точки казино позакрывали. А тот человек, что брал у меня деньги в долг и не хотел отдавать, разбился на дороге.

7.2

Затем я работал в одной уважаемой конторе, которая наполовину была иностранной. Ну, во всяком случае, там велись постоянные переговоры с заграницей, и поэтому мы все там предпочитали думать, что мы почти иностранная фирма. Кризис ещё сковывал экономику, в менеджерах продаж ещё нужды не было, поэтому меня взяли в закупки. Ну, если честно, то меня никто не брал, я просто позвонил однокласснику Глебу, порыдал ему в трубу, что почти бомжую, он меня и порекомендовал у себя. Мне по обязанностям нужно было общаться с англоязычными итальянцами и такими же китайцами. Собственно, это меня и спасало — технического английского не знали ни они, ни я. Выручали гугл-переводчик и бесконечная вера в себя. Кстати, Глеба я сразу предупредил, что не знаю языка. Тот сказал, что уже поздно, так как директору он про меня наплёл, что у меня даже есть личные переводы разных научных трудов. На собеседовании я подтвердил, что не то чтобы трудов, но некоторых статей когда-то да, были. Правда, не помню, какие именно и про что, но меня хвалили даже. Господи, что я нёс оголтело! Впрочем, когда хочется есть, понесёшь ещё не то совместно с фанатично преданным взором. Повезло, что директор сам не особо разбирался. Да и как там разобраться, если я ему слегка рассказал на английском устройство реактора на подводной лодке — я только это и помнил из технического, — а фирма наша занималась холодильными машинами. Одним словом, я его убедил, и меня взяли.

Я работал в закупках, как я уже сказал, хотя конкретные закупки не вёл, только общался на должном — как мне хотелось бы думать — уровне с производителями холодильных машин определённых брендов. Посему мы лихо так назывались бренд-менеджерами. То есть по сути когда у продавца случался вопрос в подборе машины моего бренда, то он слал мне просительное письмо. Я, пообщавшись с транслейтером, отсылал письмо в Италию или в Китай. Через какое-то время получал ответ, снова переводил на наш язык и отправлял ответ менеджеру по продажам. Скукотень изрядного накала, скажу я вам. Не спасали даже периодические телефонные переговоры с иностранцами. Они там с открытым на компьютере переводчиком, я тут с ним же, и мы силимся друг друга не рассмешить. Тут важно вовремя сказать «о’кей», когда уж совсем запутался, только нужно, чтоб оно попало куда надо, это слово, в створ. «О’кей» — это как пароль, как сигнал к тому, что разговор подходит к логичному завершению. И не важно, что мы оба зачастую и половины из нашего диалога не понимали, о’кей — и всё нормально, все рады, работаем дальше. Хорошо, рядом был Глеб, и он мне помогал. Он меня много чему научил. Например, тому, что если совсем ничего не понял, то можно им написать письмо с просьбой продублировать письменно, что они там важное налепетали. А мы тут с письмом то уж разберёмся.

Так прошло где-то полгода, и душа менеджера активных продаж, моя то есть, не выдержала, треснула и оросила всю округу живительной влагой свежих идей.

Я придумал, что фирме нашей срочно нужно открывать филиал в Казахстане. Я не только придумал, я ещё и обосновал его эффективность на сотне листах бизнес-плана. Глеб прочитал и сказал, что отлично. Начальник отдела Владислав, даже не читая, сказал — офигенно, надо делать. По Владу было трудно понять, то ли правда всё хорошо и он верит в меня с Казахстаном, то ли чтоб я отстал побыстрей. Наверное, он уже просто устал от моих идей и хотел если и не заткнуть тот фонтан, то хотя бы перенаправить его струю в иную сторону. Так или иначе, я получил добро и пошёл атаковать выше. Я к ним ходил два месяца или три. Может, дольше. Долго ходил, мой бизнес-план успел слегка пожелтеть, некоторые, особо ценные страницы истрепались и закрутились смешными локонами по уголкам. За время всех совещаний по моей теме я несколько раз терял надежду в свой план, себя и даже вселенскую справедливость.

В это время у нас поменялся начальник технического отдела. Новый руководитель был каким-то родственником учредителя и особенно вникать в вопросы, видимо, не привык. Помню, как я по работе написал ему, потратив рабочий день, длиннющее письмо с описанием тяжёлой ситуации, от решения которой все инженеры отказались, и требовалось мнение начальника, то есть его решение. Понимая занятость его сиятельства, — а она была очевидна всем вокруг, — я предложил два возможных варианта решения проблемы. Каждый из них имел свои плюсы и минусы. В конце письма, всё так грамотно обосновав, я спросил — какой вариант решения из двух мне выбрать. На следующее утро от начальника технического отдела пришёл лаконичный ответ: «О’кей».

Я показал это непотребство Глебу, и мы с ним, два инженера атомных энергетических установок, молча пошли пить кофе. В тот же день меня вызвали в начальничьи кабинеты и сказали, что моему бизнес-плану дали ход. Через пару дней я улетел в Казахстан.

И начались три мои командировки с интервалом в пару недель, в которые я успел повстречаться с десятками человек, всё организовать и рассчитать на месте. Всё выходило не так радужно, как в моём плане — Китай тут значительно ближе, чем мне виделось из Питера, — но всё равно очень выгодно получалось. Я набрал персонал, вместе мы нашли хороший офис, и я переписал план уже исходя из практического исследования рынка. Всё оформил красиво, с диаграммами и рисунками и, вернувшись из последней командировки, повёз это всё в офис.

Но ни меня, ни мой план там особо никто не ждал. Всё очень круто изменилось, а я из Казахстана этого всего не разглядел. В фирме произошли кадровые перестановки, и тот самый начальник технического отдела, который глубоко не копал, стал нашим с Глебом руководителем. Влад, бывший начальник, куда-то делся. Новому начальству мой филиал был совсем не интересен. Как выяснилось, и я, в общем, тоже — на моём месте бренд-менеджера уже сидел иной человек и разговаривал с моими китайцами. Вот поворот — ещё вчера я спорил с солнцем, чьё лицо светит ярче, а сегодня — я холодная, далёкая и мало кому интересная звезда 848 Центавра. Она где-то есть, эта звезда, но это важно знать лишь нескольким посвящённым.

Погрустив немного для приличия, я написал заявление на увольнение по собственному желанию. Мне так и сказали — надо написать. Наверное, относительно меня нарушили что-то из законодательного, а может, даже всё нарушили, но жаловаться в лигу оскорблённых в правах пролетариев мне не хотелось. У нас, тех, с кем я вырос на флоте, такое не поощрялось.

Впрочем, когда тот же самый руководитель мне отказал при увольнении в оплате перерасхода — а без него никак, на семьсот рублей выдаваемых в сутки командировочных с бизнесменами мостов не наведёшь, не в чебуречную же их вести, — меня рвануло. Я пошёл и написал заявление в районную прокуратуру. Ровно через три дня после этого за мной прислали машину из фирмы, привезли, выдали все долги, я им расписался всюду, а после меня привезли в прокуратуру, где я забрал своё заявление. Следователь, как мне сказали, успел сделать лишь один звонок в фирму, и у них всё сразу треснуло от напруги.

Глеб на меня даже обиделся — на него в фирме наехали за то, что рекомендовал когда-то меня. Помирились с ним через год.

Я в тот момент подумал, что менеджер, конечно, всегда на острие, всегда ходит по краю, сторонясь середины, её болотной трясины обыкновенности. Но чтобы не соприкасаться с серединой, нужно как минимум точно знать, где она находится. Знать и иногда прибегать к её серому уюту, накрываться её холщовым обычным одеялом, уметь растворяться. Ходящего по краю проще столкнуть с обрыва.

На флоте у нас говорили проще: инициатива наказуема.

7.3

Довелось мне однажды работать в одном издательстве. Ну нет, не работать, а скорее помогать моему знакомому редактору. В мои задачи входило разгребать откровенный писательский шлак, выуживая оттуда возможные бриллианты, которые по ошибке пропустил редактор. Остальное молча отбраковывать. Или не молча, на моё усмотрение.

Я взял себе шикарный, как мне казалось, псевдоним — Дима Гогов и в свободное время шуровал эти словесные канделябры, которые некоторые авторы полагали творчеством.

В основном дело обстояло так. Взял, вчитался, поперхнулся и — в корзину. Взял следующее. И так далее. Иногда особенно ретивым и настойчивым приходилось отвечать. Порой даже случались весьма поучительные диалоги. А может, и совсем не поучительные, но меня это забавляло, ведь цель для меня была святой — сделать так, чтобы издательство моего друга больше занималось делом, а не тратило свои силы на то, что никому не нужно.

Однажды издательство было просто атаковано одной дамочкой, которая полагала себя давно заслуживающей издания и признания. К тому моменту, когда её переключили на меня, она вымотала уже всех. Она писала главному, она звонила, она требовала, она кричала в телефонную трубку. От неё устали, никакие аргументы не помогали, и её отдали мне. И я не сразу понял, что меня ждёт в ближайшие несколько месяцев. Сначала я пытался пользоваться обычной аргументацией, это не помогало. Она говорила, что это у неё такой писательский взгляд и каждый талант — а она талант — имеет право на своё видение. Потом она мне прислала кучу отзывов на своё творчество от её знакомых. Там сплошь пелись дифирамбы. Оставалось лишь зарыдать, но я сдержался и перешёл в атаку, написав ей честное развёрнутое письмо.

Уважаемый писатель Вера Г!

Давеча прочёл вашу автобиографию, которой вы предваряли ваш шедевральный роман «Любимая любовь моя», и вот что я вам скажу.

Из Вашей фразы «была обычной девчонкой, но страстно любила читать» я должен был вынести, что обычные девочки читать терпеть не могут? Или могут, но не страстно, в отличие от Вас? А страстно — это как, сколько? Как мне как читающему Вас оценивать вот этого математического урода — страстно? Может быть, для Вас прочесть одну страничку в месяц — уже страстно, я же не знаю.

И дальше на ту же тему «книг за долгую жизнь перечитано невиданное количество». Я на Вас удивляюсь — мне эта фраза ну ни о чём не говорит. Только о том, что вы оцениваете свою жизнь как уже долгую. Помню парня, который в свои двадцать пять считал свой возраст преклонным. Вы меня совсем запутали. Я же ничего не понимаю, что вы написали.

Но дальше — совсем шедевр, превзойти который трудно: «В какой-то момент, ближе к старости, купила компьютер и стала писателем». Знаете, в среде нормальных людей такое даже стыдно комментировать. Вы что, всерьёз полагаете, что, чтобы стать балериной, достаточно приобрести балетную пачку? Это такой метод изощрённых издевательств? Ну если Вы допускаете возможным такой словесный шлак в биографии, откуда взять силы редактору, чтобы прочесть Ваш роман? Или Вы думаете, уважаемый писатель Вера, что у редакторов по пятьдесят часов в сутках?

Дальше Вы пишете: «Мечтаю увидеть свои произведения изданными. И чтобы они читались!»

У меня уже тахикардия от Вас, честное слово. Вы вправе мечтать о чём угодно. Но зачем так навязчиво вы несёте свои мечты нам? Всё несёте и несёте. А мы не просим. А Вы несёте.

Что касается ваших многочисленных поклонниц, о которых Вы так яростно рассказываете, то я скажу Вам вот что. Когда я читал их отзывы, мне виделся некий улей надрывно плачущих пчёл. Они, Ваши подружки, тоже что-то там пишут, они мастерски умеют описать локальные сцены с соплями и мокрыми — от внезапной любви — промежностями главных героев. Вы ходите друг к другу в гости с уже заготовленными транспарантами: «Ах, дорогая, сижу, по-щенячьи плачу, как ты талантлива». А в Вашем улье уже готов свой ответ: ну что ты, родное солнышко, если кто из нас писатель так это ты, тебе издаваться надо, ты гениальна, а я по сравнению с тобой не пишу, а катаю паровозики глупых букв.

Так текут у вас годы. Под эти слюни, стухшие от перепоя ожидания друг от друга объективных положительных рецензий.

Вы меня, безусловно, простите за такие сравнения. Но, право, Вы же сами утверждали в каждом письме, что любой автор имеет своё особенное видение происходящего. Вот вам моё. Я имею на него право, вы меня долго убеждали в этом.

А ваш роман «Любимая любовь моя» — безусловно, гениален. Хотя, признаться, я его и не читал.

После этого моего письма писатель Вера больше нас не трогала. Я был уверен, что она атаковала другое издательство, но главное — она перестала нас тревожить. Задача выполнена.

Почти одновременно с писателем Верой в нашу гавань прибило создателя многочисленных умных афоризмов Геннадия В. Он писал и слал нам эти афоризмы тоннами. Нормальные, культурные, или, я бы сказал, человеческие ответы, не помогали. Чем чаще Геннадию отказывали в издании, тем сильнее тот верил в свой талант. Призвали на помощь меня. То есть Диму Гогова, я хотел сказать. Димке пришлось окунуться в сказочный мир афористических шедевров Геннадия, который для своих афоризмов уже сконструировал личный сайт и приводил сей факт в качестве дополнительного аргумента своей личной гениальности. После этого родился вот такой ответ.

Здравствуйте, Геннадий В!

Вы действительно скромный — как Вы сами о себе сказали — трудяга, но у Вас столь мощное видение прекрасного, что Вы умеете видеть бытие насквозь. В этом насквозе Вы ищете и, что характерно, находите в серой массе обычных букв алфавита такое необычное их сочетание, что сам собой рождается афоризм. Нет, я бы даже сказал, что это не афоризм, а нечто большее, и даже можно сказать, более глубокое, чем у обычных маститых писателей умных мыслей. Затем Вы совершенно оправданно припарковываете всё, что из Вас вышло, на свой знаменитый сайт гениальных афоризмов под автобиографичным названием «Ученик Конфуция».

Когда мне становится совсем грустно, я читаю Ваши великие творения. Это пир, я вам скажу, это наслаждение такое, что бурно низвергаешься вулканом ощущения личного примирения с миром, с которым ну никак не удавалось примириться.

Вот, например, про войну, как это метко: «Война показывает истинное отношение людей друг к другу». Ну, каково? Я себя, например, чувствую распятым, так красиво можете сделать мне только Вы, Геннадий.

Или вот ещё: «Человек завидует тому, что не имеет, а что имеет — он не ценит. Благородный муж ничему не завидует и ценит то, что имеет».

Мне тут трудно что-то добавить. Никогда ранее такая мысль не озвучивалась, и я так сильно рад, что теперь наконец знаю об этом.

«Истина прежде всего нужна тебе, а поймут ли её другие — неважно» — и всё. Это как у Паниковского — поезжайте в Киев, и всё. Там вам всё скажут. Там вам скажут за единственного иметеля истины Геннадия В., а если вы думаете, что это не истина, а бочонок свежего поноса, Гене это не важно и он вас пошлёт в гениальную трещину своего сайта.

Вот это мне особенно нравится: «Человек в первую очередь высокого мнения о себе, а потом уже о других».

Мне кажется, Геннадий, нет, я уверен, что, если бы в литературе давали звания, как у военных, вот только за этот бриллиантовый осколок Вы бы стали генералом. И я бы лично вручал Вам лампасы. Так хочется повторять Ваш афоризм слогами по утрам вместо зарядки и по ночам вместо секса, что просто ничего нет, кроме — ах, ну что Вы сделали со мной такое, я прямо ощущаю эротический надлом на фоне себя с высоким о себе же мнением.

Вот ещё тоже хорошо: «Когда человек спит, его судьба превращается в рок».

Простите, наврал. Не хорошо, а шедеврально. Извините меня, бесподобный творец божьих искр слов и смыслов, Вы должны быть милосердны, я же не умею, как Вы, мне и ошибиться-то по судьбе, я же по сравнению с вами живу, как будто сплю, это рок моей судьбы, в сравнении с вами.

Гена, вы — гений. С этим согласится весь культурно-просвещённый мир, и Вам, конечно, всё равно, что в этом мире лишь один житель — вы сами. Спешу сообщить Вам, что я — Ваш кумир.

ДГ».

Надо сказать, что Геннадию не хватило моего письма. Долго ещё он угрожал, что напишет жалобу и на меня, и на наше издательство, и на чёрта лысого. Придумывал разные афоризмы, порой даже в стихах. Но главное — он больше не доставал нас убедительными требованиями издать отдельной многотиражной книгой с золотым тиснением сборник его гениальных творений.

Конец ознакомительного фрагмента.