Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты

Вадим Солод, 2023

Солод Вадим Юрьевич с отличием окончил Гуманитарную Академию Вооружённых Сил РФ (ВПА им. Ленина), а также магистерское отделение юридического факультета им. М.М. Сперанского Российской Академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХ и ГС) при Президенте Российской Федерации. Кандидат юридических наук. Член Союза журналистов Москвы. Автор работ по истории гражданского и уголовного права Российской империи и СССР, вопросам правовой охраны объектов интеллектуальной собственности, в том числе научно-популярных книг «Литературное наследие А.С. Пушкина и авторское право в России первой половины XIX века», «Обойтись без Бога. Лев Толстой с точки зрения российского права», «Поэма Н.В. Гоголя “Мёртвые души” и уголовное право Российской империи XIX века» и др. Автором предпринята попытка взглянуть на творческую биографию Владимира Маяковского, по мнению И.В. Сталина – «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи», и на события, свидетелем или непосредственным участником которых он так или иначе являлся, сквозь призму советского законодательства периода 1917-1930-х годов, проанализировать его личное отношение к идеям «перманентной революции», попыткам покорения Польши, первым политическим судебным процессам, НЭП, формированию «нового дворянства» в виде партийной и советской номенклатуры, сексуальную раскрепощённость широких народных масс и эпидемию суицидов среди вчерашних героев Гражданской войны в 20-х годах прошлого века. Особое место в книге уделено проблемам защиты авторских и смежных прав русских писателей, находившихся в эмиграции после 1917 года. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Виктору Ильичу Гидиринскому — моему Учителю

В. В. Маяковский

© Солод В.Ю., 2023

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

Том I

Вокруг Владимира Маяковского. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut Deus!

Раскрыл я

с тихим шорохом

глаза страниц…

И потянуло

порохом

от всех границ.

Не вновь,

которым за двадцать,

в грозе расти.

Нам не с чего

радоваться,

но нечего

грустить.

Бурна вода истории.

Угрозы

и войну мы

взрежем

на просторе,

как режет

киль волну.

Владимир Маяковский «Ну, что ж!»

Жгучий стыд, до боли, до уничиженья,

Крик сдавленный, удар и боль!

Мысли, плачи без звука, без движенья,

Я ненавижу свою роль.

Ужасная, убивающая середина!

Не очень хороший и не очень плохой,

С сентиментальной душой арлекина

И с игрушечной сохой.

Рюрик Ивнев «Самосожжение»

Предисловие

Во времена Владимира Маяковского правильно написанное предисловие к книге могло обеспечить её автора трогательным вниманием власти на всю его оставшуюся творческую жизнь, как это произошло, например, с написавшей брошюру «Соревнование масс» Еленой Никулиной из журнала «Крестьянка», которую она направила для рецензии в секретариат товарища И.В. Сталина. В отличие от сотрудников Государственного издательства, опрометчиво отказавших корреспонденту в публикации, Иосиф Виссарионович высоко оценил работу, посвящённую актуальным проблемам социалистического соревнования, и после личной встречи с юной журналисткой решительно её поддержал.

На определённом историческом этапе участие известного троцкиста со стажем или самого Льва Троцкого в издании чьей-либо книги в лучшем случае приводило к многолетнему забвению имени автора, в худшем — к фатальному завершению его литературной деятельности. После того, как в 1924 году Лев Давидович написал вступительное слово для сборника стихов популярного комсомольского поэта, активного сторонника «нового курса» Александра Безыменского «Как пахнет жизнь» (тот, правда, успел вовремя «разоружиться перед партией»), дело для «почётного комсомольца» закончилось временным исключением из ВКП(б), продлившимся всего несколько месяцев. А вот для глубоко номенклатурных Леопольда Авербаха и Бориса Пильняка, которым была оказана такая же честь, карьера завершилась на спецобъекте НКВД «Коммунарка».

Книга «Владимир Маяковский. Последний рыцарь революции», которая была написана в 2019 году, оказалась довольно успешной, вызвала живой интерес у читателей, за что я их хочу искренне поблагодарить.

Издатели предложили подготовить второе, дополненное и исправленное (увы, но недочётов в предыдущем тексте оказалось достаточно) издание. Однако в период работы над новой редакцией в нашей стране, да и во всём мире произошли настолько глобальные изменения, о которых мы и подумать не могли всего пару лет назад. События, происходившие на Украине перед Великой войной 1914 года или во время Польской военной кампании 1920-го, поражают нас своей пугающей злободневностью, впрочем, как и стихи Маяковского, им посвящённые. Пришлось написать эту книгу, что называется, с «чистого листа».

Благодаря новым реалиям творчество революционного поэта вновь оказалось востребованным, а его жизненная позиция разделяется абсолютным большинством его почитателей. 30-летнее забвение оказалось не настолько фатальным, разве что площадь его имени в очередной раз вернула своё историческое название. Хотя и «Триумфальная», в контексте виртуального возвращения поэта, звучит обнадёживающе.

Блистательный советский философ М. К. Мамардашвили, рассуждая о творчестве Марселя Пруста, утверждал, что «мы, живущие на территории, называемой Россией, обладаем фантастическим талантом загонять себя в ситуации, когда уже поздно. Каждый раз — поздно. Как сказал Пруст: те, кто придаёт значение фактам, оказываются в ситуации, в которой они не учитывают закона. Если бы мы знали закон, то не ставили бы себя в ситуации, когда любое проявление человеческого достоинства оказывается невозможным просто потому, что уже поздно» (Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути)).

Накануне своего трагического ухода Владимир Владимирович Маяковский, впрочем, как и многие его коллеги, достаточно хорошо знал «законы» системы, частью которой он к тому времени был, и понимал, что в соответствии с ними приговор ему уже написан, но пока ещё судом не назначена дата его оглашения. В подтверждение тому можно привести воспоминания современников о том, как на открытии Центрального Дома работников искусств (ЦДРИ) в начале 1930 года Маяковский на предложение прочитать поэму «Хорошо» ответил: «Я не буду читать “Хорошо”, потому что сейчас нехорошо».

По всей видимости, осознавал он и то, что для него просто не замечать происходившего вокруг было уже явно недостаточно, а его личное участие в массовых кампаниях по борьбе с врагами народа или же спасительное для многих нахождение в состоянии «морального обморока» было для него неприемлемо.

Поэт-имажинист Александр Кусиков — близкий товарищ Есенина и хороший знакомый Маяковского — убеждал коллег, что в «нашу эпоху нельзя быть «беспартийщиком» (РГАЛИ. Ф. 2809. Оп. 1 Ед. хр. 127). Однако Владимир Маяковский, несмотря на настойчивые рекомендации авторитетных товарищей, так и не стал членом партии большевиков, при этом не особо скрывая свои троцкистские взгляды.

В таких условиях сохранение человеческого достоинства уже являлось недопустимой роскошью, которую практически никто из его коллег не мог себе позволить, а когда вместе с «хрущёвской оттепелью» к его чудом уцелевшим собратьям по творческому цеху пришло прозрение, было уже поздно.

Поэтому понимание причин, которые привели Маяковского на эшафот, если и возможно, то только в контексте того, что, собственно, происходило в этот самый период в советской стране.

Как получилось, что его ближайшее окружение в большинстве своём состояло из штатных и добровольных сотрудников ОГПУ-НКВД, а многие высокопоставленные чекисты, как Я. Агранов, В. Горожанин, С. Гендин, Л. Эльберт, С. Мессинг, Е. Евдокимов, М. Горб регулярно встречались с поэтом, не без основания считали его своим хорошим товарищем?

Какую роль в его судьбе сыграли дело «о мариямпольской измене», громкие уголовные процессы над русскими эмигрантами-террористами в Париже и в Берлине, процессы по Шахтинскому делу, Трудовой крестьянской или Промышленной партии, ПСР, и почему только благодаря Эльзе Триоле и Луи Арагону удалось сохранить и опубликовать впоследствии большую часть его архива, включая личную переписку с Л. Брик?

Какова была реакция Владимира Маяковского на эти первые политические судебные процессы в СССР, дело «чубаровцев» с Лиговки, всколыхнувшее всю страну, новую экономическую политику (НЭП) как попытку компромисса между советской властью и обществом, формирование «нового дворянства» в виде партийной и советской номенклатуры, «силовиков» и «прирученной» властью интеллигенции, «сексуальную революцию» 1920-х или эпидемию суицидов среди вчерашних героев Гражданской войны?

Да и мог ли стать Владимир Владимирович поэтом Революции № 1 без многолетнего участия Лили и Осипа Бриков?

Естественно, что в исследуемый период времени сама советская судебная система выполняла четко определённую для неё партийными органами задачу: рационализация правосудия должна была способствовать защите завоеваний пролетарской революции. Вне всяких сомнений, советский суд и справедливость встречались, только происходило это довольно редко.

Очевидным примером этому являлся судебный процесс по обвинению эсеров в контрреволюционной деятельности, свидетелем которого был Владимир Маяковский.

Многочисленные наблюдатели отмечали, что процедура, предусмотренная Уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, была скрупулёзно выдержана на всех судебных заседаниях, проходивших в Колонном зале Дома Союзов с участием 1500 тщательно отобранных зрителей. Из стенографических отчётов мы с удивлением узнаём, что в качестве защитников подсудимых участвовали не только ведущие советские юристы Муравьёв, Тагер, Жданов, Оцеп, но и приглашённые Социнтерном адвокаты из Германии Эмиль Вандервельде, Курт Розенблюм, Теодор Либкнехт, а сами судебные слушания широко освещались десятками аккредитованных журналистов, как советских, так и зарубежных. Правда, после беспрецедентного давления, оказанного на защитников (по существовавшему в советской юриспруденции порядку адвокат был призван помогать народному суду установить вину подсудимого, а не защищать своего доверителя), они решили покинуть Москву, что стало возможным только после объявления иностранными юристами голодовки.

В результате подобных массовых представлений «целесообразность», возведённая в абсолют, на многие десятилетия вперёд стала хронической болезнью советского суда, отягощённой чудовищно низким уровнем предварительного следствия и профессиональной деградацией судей. Становилась очевидной практическая невозможность не то что применения прецедентов, но и элементарного обобщения судебной практики, несмотря на все старания к этому Народного комиссариата юстиции. Невозможно себе представить существовавшую какофонию судебных вердиктов по различным делам, связанным с преступлениями против личности, экономическим статьям УК или относящихся к наследственному или же авторскому праву.

Впрочем, если судить по истории современного права, такой рациональный подход к юриспруденции с заведомо определённым результатом оказался далеко не уникальным и свойственным исключительно нашему национальному правосудию. Более того, в своих различных вариациях он стал настолько востребованным, что повсеместно применяется до сих пор.

В качестве аналогии можно привести действующий закон Израиля «О нацистах и их пособниках» (Nazis and Nazi Collaborators (Punishment) Law) 1950 года, некоторые положения которого скромно названы законодателем «исключительными», так как, во-первых, он применяется постфактум, то есть по отношению к событиям, произошедшим до образования еврейского государства (хотя по общему правилу государство предшествует праву, так как порождает его, а не наоборот).

Во-вторых, действует экстерриториально по отношению к преступлениям, совершённым исключительно за пределами Израиля, то есть вопреки принципу универсальности действия уголовного закона, сущность которого состоит в том, что «любое государство может осуществлять свою юрисдикцию над любым находящимся в его пределах преступником, независимо от того, где и против кого он совершил преступление».

В-третьих, в соответствии с этим законом израильский суд вправе судить обвиняемого, который уже был ранее осуждён за инкриминируемое ему преступление другим судом, несмотря на повсеместно признаваемый во всех юрисдикциях принцип римского права non bis in idem (не дважды за одно и то же. — лат.).

И последнее: израильский суд, рассматривая дела, связанные с преступлениями в отношении этнических евреев, может отклониться от обычных правил доказывания, «если он убеждён, что это будет способствовать установлению истины и справедливому рассмотрению дела». Особенно удивительным для меня стало то, что истоки такого рационального подхода к правосудию восходят аж к XII веку.

Конечно, «это другое»! И в 1930-х годах европейские законодатели, действительно, представить себе не могли масштабы будущих преступлений нацистов в Европе или японских военных на Дальнем Востоке, что, в конечном счёте, и привело к дисбалансу между алгоритмом определения вины в совершении преступления и ответственности за него. Однако в данном случае имеются в виду прежде всего принципы правосудия, а не особые законы, применяемые в отношении особых преступлений.

Советское гражданское право периода 1917–1930 годов вполне может претендовать на определённую самобытность. Во всяком случае, новые общественно-политические отношения способствовали формированию таких же революционных принципов и способов защиты как интересов народного государства, так и прав его граждан. При этом авторское право в результате фактической подмены права автора правом государственного издателя практически не развивалось, а понятие «плагиат» вообще воспринималось как явление, характерное исключительно для буржуазного общества.

Однако, несмотря на это, известные учёные-цивилисты М.В. Гордон, Я.А. Канторович, Н. Ландорф, Н.М. Николаев, И.Я. Хейфец и др. пытались обобщать существующую судебную практику по этому вопросу (признаться, довольно скудную), изучали особенности взаимоотношений литераторов и ГИЗ в условиях благородного стремления государства обеспечить повсеместный приоритет общественного интереса за счёт ограничения имущественных прав авторов. Позднее эти идеи получили развитие в трудах Б.С. Антимонова, Э.П. Гаврилова, В.Г. Камышева, В.И. Серебровского, Е. А. Флейшиц.

В отличие же от авторского, наследственное право в СССР, напротив, активно совершенствовалось вместе с изменением подходов государства по отношению к личной собственности граждан: от полного отказа от неё до принятия первого кодифицированного закона о праве на наследство в его современном понимании.

К этим вопросам обращались советские учёные Б.С. Антимонов, К.А. Граве, О.С. Иоффе, А.М. Немков, П.С. Никитюк, И.Б. Новицкий, П. Е. Орловский, А.А. Рубанов, P.O. Халфина и др.

В книге предпринята попытка взглянуть на творческую биографию В. В. Маяковского, как и на события, свидетелем или непосредственным участником которых он так или иначе являлся, сквозь призму гражданского и уголовного законодательства Российской империи начала XX века, а затем советского законодательства периода 1917-1930-х годов.

Автором в процессе работы были использованы более 500 различных источников, в том числе воспоминания и мемуары А.А. Ахматовой, В.Е. Ардова, Ю.П. Анненкова, Н. Асеева, Л.Ю. Брик, В.В. Катаняна, В.В. Каменского, А. Кручёных, А.В. Луначарского, А.Б. Мариенгофа, П.П. Перцова, Л.Д. Троцкого, М.И. Цветаевой, В.Б. Шкловского, книги Б. Янгельфельда, материалы следственного дела № 02–29 по поводу самоубийства В.В. Маяковского, стенографические отчёты многих судебных процессов, официальные документы и бюллетени Верховного суда СССР, народного комиссариата юстиции, исследования и архивные материалы из фондов Государственного музея В. В. Маяковского, РГАЛИ, ГАРФ, РГВИА.

Отдельное внимание в книге уделено проблемам реализации исключительного права русских литераторов-эмигрантов в первый послереволюционный период и несанкционированных заимствований (плагиата) в произведениях советских писателей.

В тексте цитируются стихотворения как самого В. Маяковского, так и А. Ахматовой, Н. Асеева, К. Бальмонта, Э. Багрицкого, Д. Бедного, Д. Бурлюка, П. Васильева, 3. Гиппиус, М. Голодного, Н. Гумилёва, Д. Джабаева, С. Есенина, А. Жарова, В. Инбер, Р. Ивнева, В. Каменского, Л. Канегиссера, А. Кручёных, О. Мандельштама, А. Мариенгофа, И. Одоевцевой, Б. Пастернака, Я. Смелякова, И. Северянина, В. Хлебникова, Д. Хармса, В. Шершеневича и многих других, что вполне естественно для книги о крупнейшем поэте XX века, да и нам, юристам, никогда не было чуждо чувство прекрасного…

Б. Акунин (Г.Ш. Чхарташвили), Д.Л. Быков, М. Зыгарь, произведения которых упоминаются в книге, Министерством юстиции РФ признаны иностранными агентами.

На фотографии и изображения, использованные в качестве иллюстраций, в соответствии с п. 1. ст. 1281 Гражданского кодекса Российской Федерации, срок действия исключительного права истёк, данные произведения перешли в общественное достояние.

Отдельные изображения публикуются на основании неисключительной лицензии, предоставленной в соответствии с договором с Государственным музеем В.В. Маяковского, за что автор искренне благодарит его сотрудников.

Глава 1

Вокруг Владимира Маяковского

1.1. Вчерашнее солнце

Человек умирает. Песок остывает согретый,

и вчерашнее солнце на чёрных носилках несут.

О. Мандельштам

А что такое смерть? Такое ль это зло,

Как всем нам кажется? Быть может, умирая,

В последний, горький час, дошедшему до края,

Как в первый час пути — совсем не тяжело?

Пьер де Ронсар

14 апреля 1930 года, после телефонного звонка в редакцию московского корреспондента популярной ленинградской «Красной газеты», главным редактором которой был И.И. Скворцов-Степанов — первый нарком финансов РСФСР, — её вечерний номер вышел с экстренным сообщением о самоубийстве поэта Владимира Владимировича Маяковского: «Сегодня в 10 часов 17 минут в своей рабочей комнате выстрелом из нагана в область сердца покончил с собой Владимир Маяковский… В последние дни В.В. Маяковский ничем не обнаруживал душевного разлада и ничто не предвещало катастрофы. Сегодня утром он куда-то вышел и спустя короткое время возвратился в такси в сопровождении артистки МХАТа N. Скоро из комнаты Маяковского раздался выстрел, вслед выбежала артистка N. Немедленно была вызвана карета скорой помощи, но ещё до прибытия её Маяковский скончался. Вбежавшие в комнату нашли Маяковского лежащим на полу с простреленной грудью…»

Утром этого же дня, в 10 часов 16 минут, на Московскую городскую станцию скорой помощи при Институте Склифосовского на Сухаревской площади поступил телефонный вызов из дома № 3/6 по Лубянскому проезду (бывший доходный дом Н. Д. Стахеева) от гражданина Н.Я. Кривцова — электромонтёра Теплотехнического института, кандидата в члены ВКП(б), проживавшего по тому же адресу, «при кухне».

Буквально через минуту, в 10:17, медицинская бригада во главе с дежурным врачом К.И. Агамаловым, фельдшером А.В. Ногайцевым и А.П. Константиновым выехала через Сухаревскую башню в сторону ул. Дзержинского (Б. Лубянки), а уже через 5 минут во дворе дома на Лубянском проезде карету скорой помощи встретила гражданка В. В. Полонская.

На месте происшествия медики пробыли недолго, так как пострадавший был уже мёртв. Врачи аккуратно расстегнули рубашку «бежево-розового цвета, изготовленную из хлопчатобумажной ткани, с четырьмя перламутровыми пуговицами», с рваным пулевым отверстием и пятном, влажным от крови, осмотрели входное огнестрельное отверстие на груди погибшего, после чего констатировали его смерть.

Дежурным народным следователем 39-го отделения милиции г. Москвы Синёвым было возбуждено следственное дело № 02–29, он же установил, что 14 апреля 1930 года примерно в 10 часов 00 мин в своей комнате^[1], расположенной по адресу: Лубянский проезд, дом № 3/6, квартира № 12, гражданин Маяковский Владимир Владимирович выстрелил себе в область сердца из принадлежащего ему пистолета системы Маузера, затем милиционер составил протокол осмотра места происшествия.

Рабочий кабинет В. Маяковского — комната-лодочка (Лубянский проезд 3/6, стр. 4)

В протоколе указано, что «1930 года апреля 14 дня, дежурный следователь Синев, в присутствии дежурного врача Рясенцева и ниже поименованных понятых производил осмотр места происшествия и трупа гражданина Маяковского Владимира Владимировича, при чем оказалось: труп Маяковского лежит на полу в комнате квартиры № 12, 3-й этаж дома № 3 по Лубянскому проезду. Комната в которой находится труп размером около 3 квадратных саженей. При входе в комнату на против двери имеешься одно окно выходящее во двор дома. По левой стене, стол на коем книги в сравнительном порядке, дальше шкаф с книгами, а между столом и шкафом сундук который до прибытия опечатан органами ОПТУ. По правой стене диван и далее около стены что рядом с окном письменный стол. В ящике этого стола обнаружено:

1) три пачки денег, банковской упаковки из коих одна пачка в 1 000 руб. и две по 500 руб.

2) пакет с надписью Ольге Владимировне Маяковской, в этом пакете пятдесят рублей денег, из коих одна бумажка в тридцать рублей и одна бумажка в 20 руб.

3) золотой перстен с бриллиантиком, и камнем синего цвета и 63 руб. 82 коп. в пиджаке лежащем на стуле около письменного стола, и большое золотое кольцо с рисунком два м.

По средине комнаты на полу на спине лежит труп Маяковского. Лежит головою к входной двери. Левая рука согнута в локтевом суставе и лежит на животе, правая полусогнутая — около бедра. Ноги раскинуты в стороны с расстоянием между ступнями в один метр. Голова несколько повернута в право, глаза открыты, зрачки расширены, рот полуоткрыт. Трупн окачанелости нет. Губы, уши, кисти рук темно-синего цвета (трупные пятна). На груди на три сантиметра выше левого соска имеешься рана круглой формы диаметром около 2 третей сантиметра. Окружность раны в незначительной степени испачкана кровью. Выходного отверстия нет. С правой стороны на спине в области последних ребер под кожей прощупываешься твердое инородное тело не значительное по размеру. Труп одет в рубашку желтоватого цвета с черного цвета гастухом (бантиком). На левой стороне груди соответственно описанн ранее на рубашке иметься отверстие неправильной формы диаметром около одного сантиметра, вокруг этого отверстия рубашка испачкана кровью на протяжени сантиметров десяти диаметром.

Окружность отверстия рубашки со следами опала. 1) брюки шерстяные коричневого цвета, на ногах полуботинки желтые.

Промежду ног трупа лежит револьвер системы «маузер» калибр 7,65 № 312,045 (этот револьвер взят ОГПУ Т. Гендиным). Ни одного патрона в револьвере не оказалось. С левой стороны трупа на расстоянии от туловища одного метра на полу лежит пустая стреляная гильза от револьвера маузер указанного калибра.

Труп Маяковского сфотографирован с полу переложен на диван.

К акту прилагаеться 2113 р. 82 коп., золотой перстень, золотое кольцо, стреляная гильза описанные в настоящем протоколе.

Присутствующими при осмотре представителями ОГПУ сделано распоряжение милиции труп Маяковского направить на его квартиру Воронцова улица, Гендриков пер. дом 15, а комнату по Лубянскому проезду опечатать. Деж. нар следователь Синев /подпись/. Дежурный врач эксперт Рясенцев /подпись/. Понятые /подписи/», (оригинальная орфография документа сохранена. — Авт.)

Во дворе Веронику Полонскую уже давно ожидало такси № 191 (водитель Медведев), в котором её привёз к себе Маяковский, — у актрисы на 10:30 была назначена финальная репетиция с участием художественного руководителя МХАТ В. И. Немировича-Данченко. Вероника играла заглавную роль в революционном спектакле «Наша молодость». Вовремя уехать с Лубянки у неё не получилось — помешал сосед поэта по коммуналке студент-химик Михаил Бальшин. Он пытался убедить актрису задержаться до приезда милиции, но та оставила ему адрес театра и всё-таки уехала.

Со стороны поведение Полонской как-то совсем не было похоже на «большую трагедию» «музы» первого советского поэта, о которой она будет писать позднее в своих мемуарах, даже если принимать во внимание некоторое напряжение, возникшее в её отношениях с Владимиром Владимировичем в последние дни его жизни.

В каком-то смысле такое поведение молодой актрисы было вполне объяснимым: Нора (Вероника) была единственной дочерью Витольда Полонского — легенды русского немого кино и основного партнёра суперзвезды Веры Холодной. Несмотря на своё благородное происхождение (её отец — из польских шляхтичей, мать, Ольга Гуткова, — из семьи декабриста Михаила Бестужева-Рюмина), юная девушка без особых проблем была принята во вспомогательный состав Художественного театра, опередив на приёмных испытаниях десятки (!) других претендентов.

Когда студенты решили поставить свой первый учебный спектакль — популярный водевиль Эжена Лабиша и Марк-Мишеля «Соломенная шляпка», — в котором заглавную роль Фадинара было поручено сыграть подающему большие творческие надежды Михаилу Яншину, Полонской достанется роль его сценической невесты — Элен Нонанкур. Любовная история, разыгранная для зрителей, неожиданно для её участников закончилась настоящей свадьбой. Молодые артисты вскоре обвенчались в церкви Воскресения Христова на Успенском Вражке. В числе гостей на торжестве были подруга Вероники — дочь «бедного нефтепромышленника», начинающая актриса Фанни Фельдман (Фаина Раневская) и уже хорошо известный в столице писатель из Одессы Михаил Булгаков — свидетель со стороны жениха.

К.С. Станиславский преподнёс Яншину в качестве свадебного подарка свою книгу «Моя жизнь в искусстве» с дружеским напутствием: «Любите жену и искусство. Будьте верны им, будьте нежны и заботливы к ним, умейте приносить им жертвы».

После премьеры в МХАТ спектакля «Белая гвардия», поставленного по пьесе Михаила Афанасьевича, в котором Николай Хмелёв сыграл полковника Турбина, а Михаил Яншин — Лариосика, молодой актёр стал московской знаменитостью, со всеми вытекающими для него и его красавицы-жены обстоятельствами. Столичная, прости Господи, богема с удовольствием приняла в свои ряды жизнерадостную супружескую пару. Поэтому совсем не удивительно, что, когда Лили Брик в 1928 году решила попробовать себя в качестве кинорежиссёра и снять фильм «Стеклянный глаз», шикарная Нора Полонская была незамедлительно утверждена ею на роль женщины-вамп. Реализуя режиссёрский замысел — а Лили Юрьевна выступала ещё и как сценарист «фильмы» в соавторстве с Виталием Жемчужным, — Вероника в буквальном смысле тонула в облаках пудры, ела перед объективом кинокамеры лепестки роз, демонстрировала безупречные ноги. Коллективный труд не прошёл даром — «Глаз» стал самой кассовой отечественной кинолентой в прокате 1928–1930 годов и ещё долго не сходил с экранов.

Вскоре, на Московском ипподроме состоялось знакомство Полонской с Владимиром Маяковским. Шептались: не без участия Лили Юрьевны, которое ожидаемо переросло в бурный и мучительных для обоих его участников роман…

Итак, буквально через 20 минут после трагического выстрела в комнату поэта прибыл начальник Секретного отдела ОГПУ СССР Яков Агранов — его рабочий кабинет находился в соседнем здании (да и жил он совсем рядом, в специально построенном для начальствующего состава ОГПУ особняке на ул. Мархлевского вместе с Генрихом Ягодой). Помимо Агранова, на место трагедии были срочно вызваны помощник начальника оперативного отдела ОГПУ Олиевский, помощник дежурного надзирателя 39-го отделения милиции Курмелев (его срочно сняли с дежурства на Лубянской площади), сотрудник МУРа Овчинников, начальник оперативного отдела ОГПУ Рыбкин и начальник 9-го и 10-го отделений контрразведовательного отдела (КРО) ОГПУ С.Г. Гендин^[2].

Оперативники Олиевский и Рыбкин начали осмотр места происшествия с тщательного изучения писем и бумаг погибшего: отобранные документы помещались в специальный ящик и опечатывались. Олиевский при этом изъял предсмертное письмо Маяковского, Гендин лично обследовал его рабочий стол, часть бумаг, не включая их в опись, также забрал с собой.

Почти век назад примерно то же самое происходило в квартире А.С. Пушкина на набережной Мойки после его кончины. Подчинённые начальника тайной полиции и штаба Корпуса жандармов генерала Л. Дубельта во время «посмертного обыска» кабинета поэта изъяли все его рабочие бумаги, записки, черновики и рукописи. Особую строгость при работе с архивом Александра Сергеевича император Николай I объяснил тем, что некоторые документы, которые могут быть обнаружены среди пушкинских бумаг, «в случае их обнародования способны навредить посмертной славе поэта». [1, 234]

Ситуация складывалась традиционно-похожая. Личные записи, дневники, путевые заметки, записные книжки (а Владимир Маяковский имел обыкновение скрупулёзно фиксировать детали большинства своих встреч и содержание разговоров с десятками различных людей) могут представлять профессиональный оперативный интерес не только для установления причин случившейся трагедии, но и для контрразведки. По инструкции ОГПУ при проведении обысков такие документы подлежат изъятию в первую очередь.

Вот, например, протокол обыска, произведённого у драматурга С.М. Третьякова, из архивно-следственного дела № Р-4530:

Протокол

На основании ордера Главного Управления Государственной Безопасности НКВД СССР за № 5625 от «26» июля мес. 1937 г. произведён обыск-арест у гр. Третьякова С. М. в доме № 21/13 кв. № 25 по ул. М. Бронная.

При обыске присутствовали: Третьякова С. В. Поливина.

Согласно ордера задержан гражд.

Взято для доставления в Главное Управление Государственной Безопасности следующее:

1. 12 папок с перепиской

2. 28 записных книжек

3. Иностранная валюта: 6 Американских долларов и 36 чешских крон.

4. 1 Алфавитная книга

Пункты 2-й и 4-й взяты. Сажин.

29 авг. 1937 г.

Обыск производил сотрудник НКВД: Сажин, Скобцова, Августов, Дорбес.

При обыске заявлена жалоба от: нет

1) на неправильности, допущенные при обыске и заключающиеся, по мнению жалобщика, в нет

2) на исчезновение предметов, не занесенных в протокол, а именно: нет

Примечание:

Запечатана/Распечатана: 1 комната гр-на Третьякова запечатана печатью № 37

Подпись лица, у которого производился обыск /Третьякова!

Представитель домоуправления /Поливина/

Производивший обыск сотрудник НКВД /Сажин, Скобцова, Августов/.

Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол. За всеми справками обращаться в комендатуру НКВД (Кузнецкий мост, 24), указывая № ордера, день его выдачи, когда был произведен обыск.

Верно: Сажин.

«29» июля 1937 года.

(Центральный архив ФСБ РФ, архивно-следственное дело Р-4530).

Когда 11 февраля 1935 года был арестован главный редактор Госиздата художественной литературы М.Я. Презент, входивший в близкий круг секретаря ЦИК СССР А.С. Енукидзе, его дневник был лично изучен руководителем НКВД СССР Г.Г. Ягодой, в тот же день передавшим этот оказавшийся крайне любопытным документ И.В. Сталину.

После специального запроса ОГПУ к материалам следственного дела о самоубийстве В.В. Маяковского приобщено агентурное донесение секретного сотрудника «Валентинова», которое касалось близких знакомых Владимира Владимировича — сестёр Яковлевых, проживавших в Париже. По его сообщению, после знакомства с Татьяной Яковлевой Маяковский не раз говорил своим друзьям, что он «впервые нашел женщину, оказавшуюся ему по плечу», и «о своей любви к ней», но когда он предложил ей стать его женой, она отказалась, так как «не захотела возвращаться в СССР и отказаться от роскоши, к которой привыкла в Париже и которой окружил её муж». В одном из писем к своей матери Л.Н. Яковлевой (Аистовой), оставшейся жить в СССР, Татьяна описывала свои отношениях с поэтом: «Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него — буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след».

На самом деле у Т. Яковлевой был хронический туберкулёз, и её отъезд во Францию был связан именно с состоянием здоровья. Уже позднее она вспоминала: «В моих глазах Маяковский был политическим поэтом по надобности, а по призванию — лирическим. Мы никогда не говорили о его убеждениях — это нам было совершенно не нужно. Он отлично понимал, что с моим туберкулёзом я не выжила бы в Пензе и что в моём отъезде из России не было ничего политического».

«“Быстрый отъезд” сестры был, — говорилось в донесении, — результатом стараний Маяковского или, возможно, известного московского “эксперта по старинным вещам”». [1, 295]

Помимо различной корреспонденции, которая была найдена во время проведения следственных действий, в распоряжении оперативников оказались документы, полученные из различных источников, в том числе личные фотографии Яковлевых, их знакомых, даже приглашение на её свадьбу с французским дипломатом, виконтом Бертраном Дю Плесси, скорее всего, переданные подчинёнными ответственного сотрудника Генерального консульства СССР в Париже В. Б. Яновича (он же — резидент ИНО 3. И. Волович).

Татьяна Яковлева с мужем Бертраном дю Плесси

В особой папке № 57 из личного фонда наркома Н.И. Ежова, хранившейся в архиве общего отдела ЦК КПСС, имелись донесения других секретных сотрудников ОГПУ, имевших отношение к трагедии: агент «Арбузов» докладывал 18 апреля 1930 года об обсуждении трагической гибели Маяковского в художественной среде: «разговоры в литер. — худож. кругах значительны. Романическая подкладка совершенно откидывается. Говорят, здесь более серьёзная и глубокая причина. В Маяковском произошёл уже давно перелом, и он сам не верил в то, что писал, и ненавидел то, что писал». Агент «Шорох» считал, «что если поводом к самоуб. послужили любовные неудачи, то причины лежат гораздо глубже: в области творческой: ослабление таланта, разлад между официальной линией творчества и внутренними, богемными тенденциями, неудачи с последней пьесой, сознание неценности той популярности, которая была у Маяк., и т. п., основной упор на разлад между соц. заказом и внутренними побуждениями <…> Это мнение в разных оттенках и вариациях высказывали: Эм. ГЕРМАН (КРОТКИЙ), Е. СТЫРСКАЯ, В. КИРИЛЛОВ, Б. ПАСТЕРНАК, И. НОВИКОВ, БАГРИЦКИЙ, В. ШКЛОВСКИЙ, АРГО, ЛЕВОНТИН, ЗЕНКЕВИЧ и мн. друг., — причём все ссылаются на то, что об этом “говорят”. Таким образом, указанное мнение можно считать господствующим». В следственных материалах есть аналогичные донесения секретных агентов «Михайловского» и «Зевса». (Материалы следственного дела № 02–29.)

Пистолет «Маузер», ставший орудием самоубийства, был изъят старшим майором госбезопасности С.Г. Гендиным. По ходу обыска Я.С. Агранов (Соринзон) несколько раз звонил по телефону 2-му заместителю председателя ОГПУ Станиславу Адамовичу Мессингу, докладывал о ситуации, тот предлагал перевезти тело покойного на его квартиру на Гендриков переулок.

Тело Маяковского подняли с паркетного пола вместе с ковром, на котором оно лежало, глаза закрыли, свели вместе поля рубашки, не застёгивая. При запрокинутой голове рот погибшего оставался открытым. Рядом лежали пистолет и стреляная гильза. В пистолетной обойме был только один патрон.

Затем Я. Агранов позвонил в кабинет наркома просвещения А.С. Бубнова, попросил к аппарату сотрудника наркомата художника-плакатиста Н.Ф. Денисовского — хорошего знакомого Брик и Маяковского, — после короткого разговора отправил его на Лубянский проезд в квартиру поэта. К сожалению, Лили и Осипа Бриков не было в Москве, они ещё 18 февраля выехали в Лондон к матери Лили Юрьевны — сотруднице советской загранфирмы «АРКОС»^[3] с момента её основания, которая уже стала забывать, когда последний раз была на Родине. В день трагедии они ходили по магазинам, выбирая сувениры для «Щена»: элегантную трость из цейлонского бамбука, коробку сигар, яркие шёлковые галстуки, какие-то симпатичные мелочи. Утром 15 апреля Брики переехали в Берлин, где их уже ждала телеграмма за подписью Льва Гринбурга и Якова Агранова. В тот же вечер они выехали в Москву, предварительно попросили «Янечку» для ускорения процесса организовать их встречу на границе и попытаться перенести похороны на 17 апреля.

Почему-то никому из «силовиков» не приходит в голову поставить в известность о случившемся мать поэта Александру Алексеевну и Людмилу Маяковскую — его сестру.

Внизу, у входа в подъезд, собирались зеваки, которые наблюдали за тем, как в прибывшую карету скорой помощи загружают носилки с телом погибшего, — такие слухи в Москве распространяются мгновенно… На площадке четвёртого этажа газетчики расспрашивали о Маяковском его соседей — выпускающие редакторы требовали срочный эксклюзив в вечерние выпуски.

Однако днём из ЦК ВКП(б) во все редакции поступило распоряжение: «никаких собственных материалов о смерти поэта не давать — печатать только сообщения РОСТА».

«Между одиннадцатью и двенадцатью всё ещё разбегались волнистые круги, порождённые выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, отринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья», — вспоминал о трагическом дне Борис Пастернак.

Дежурного следователя Синёва сменил народный следователь 2-го участка Бауманского района Иван Сырцов (в протоколах допросов он назван следователем Мособл-прокуратуры). Для производства допросов свидетелей из комнаты Маяковского он перебрался в помещение напротив. Учитывая, что тонкие перегородки в коммунальной квартире позволяли быть в курсе самых интимных подробностей повседневной жизни её обитателей, следователь допрашивает всех, кто был этим утром дома, включая четырёх маленьких детей.

Студент 2-го факультета МГУ Михаил Большаков сообщает следствию, что «Маяковский в квартире № 12 по Лубянскому проезду проживает 12 лет… Маяковский, насколько я его знаю, был с уравновешенным характером и угрюмым был очень редко…»

По поручению Сырцова на допрос была срочно доставлена Вероника Полонская. Её, находившуюся в полуобморочном состоянии, — во время прогона спектакля она потеряла сознание — привёз с репетиции помощник директора театра Ф.Н. Михальский. Вероника Витольдовна не скрывает своего разочарования тем, что её допрашивают какие-то «серые мыши из милиции», а не подчинённые её хорошего знакомого Якова Агранова.

Актриса МХАТ Вероника Полонская

16 апреля 1930 года в качестве свидетеля по делу № 02–29 был допрошен её муж — актёр 1-го МХАТ Михаил Яншин, — который показал: «Маяковского я знал до моего знакомства только с эстрады и из стихов. Познакомился с ним ровно за год до его смерти ни то на бегах, не то после бегов у Катаева на квартире, вместе с моей женой. Как до знакомства, так и при первой встрече у меня было мнение о Владимире Владимировиче, каку большинства публики, что это человек грубый, скандальный и пр. Что совершенно изменилось впоследствии при близком знакомстве с Влад. Влад. После знакомства у Катаева мы, т-е. я и моя жена Полонская, стали бывать сначала редко в продолжении весны лета продл. года, а потом осенью и зимой (…)». На вопрос следователя по поводу включения В.В. Маяковским его жены Норы в список своих наследников свидетель ответил: «Когда меня спрашивают: а чем вы можете объяснить то, что он ее включил в свою семью в письме, как ни тем, что он был с ней в более близких отношениях, т-е. другими словами хотят сказать, что ведь он же ей платит, так за что же? Я могу ответить только одно, что люди спрашивающие такое или сверхъестественные цыники и подлецы или люди совершенно не знающие большого громадного мужественного и самого порядочного человека Владимира Маяковского» (оригинальная орфография протокола допроса сохранена. — Авт.)

В соответствии с положением о судоустройстве РСФСР от 1922 года в системе следственных органов существовали:

1. народные следователи при следственных участках;

2. старшие следователи в губернских судах;

3. старшие следователи по важнейшим делам при Верховном Суде РСФСР и отделе прокуратуры НКЮ РСФСР;

4. следователи военных и военно-транспортных трибуналов.

На основании специального закона следователь, как и сейчас, являлся независимой в процессуальном отношении фигурой. Его деятельность находилась под надзором прокурора и соответствующего суда, который в том числе был призван решать спорные вопросы между следователем и прокурором, возникавшие в ходе предварительного следствия. Контроль за расследованием уголовных дел и реализацией сведений, получаемых в ходе оперативно-розыскных мероприятий, осуществлялся местными народными судами, революционными трибуналами, коллегиями обвинителей, руководителями следственных комиссий, комиссарами юстиции и местными советами. Однако при расследовании уголовного дела № 02–29 такие надзорные функции, с учётом резонансности произошедшего события, взяло на себя ОГПУ

Ещё в феврале 1921 года нарком юстиции Д.И. Курский направил письмо заместителю председателя ВЧК И.К. Ксенофонтову, в котором обращал внимание на то обстоятельство, что к ведению уголовных дел на местах часто приступали следственные органы юстиции параллельно со следственными органами Чрезвычайной комиссии, «причём последние нередко не считаются с тем, что дело носит чисто уголовный характер и не включает в себя признаков, которые давали бы повод к рассмотрению этого дела ЧК». В результате фактически возникало два уголовных дела, которые либо поступали в один и тот же суд, тем самым затягивая судопроизводство, либо вообще рассматривались в разных судах, порождая совершенно абсурдную ситуацию, когда по одному и тому же делу выносились два несогласованных между собой приговора. Поэтому, когда ровно через год было принято постановление о реорганизации ВЧК в ГПУ, а затем — ОГПУ (Объединённое государственное политическое управление) при СНК СССР, на которое возлагались задачи по предупреждению, раскрытию и пресечению «враждебной деятельности антисоветских элементов», охрана «государственной тайны, борьба со шпионажем, с враждебной деятельностью иностранных разведок и контрреволюционных центров» за рубежом, а также с контрабандой, все общеуголовные дела подлежали передаче в ревтрибуналы и народные суды по принадлежности.

В основном деятельность ОГПУ сосредоточивалась на раскрытии политических и антигосударственных преступлений, при этом структурные подразделения управления получили право на проведение розыскных действий, дознания, предварительного следствия и мер административного воздействия. Так как теперь внесудебные репрессии были отменены, то ранее подготовленные следственными органами дела передавались в судебные инстанции, также были установлены процессуальные сроки проведения дознания и следствия органами безопасности, как и условия проведения обысков и арестов.

Таким образом, служба обладала всеми полномочиями по контролю за ходом следствия. Начиная со следующего дня — 15 апреля — все материалы по делу И. Сырцов направлял в копиях в Секретный отдел ОГПУ, устное указание об этом ему дал старший майор госбезопасности С. Г. Гендин^[4]. По всей видимости, несмотря на обязанность сохранять тайну следствия, следователь пообщался с кем-то из журналистов.

После допроса свидетельницы В. Полонской он сделал самостоятельный вывод о том, что самоубийство В.В. Маяковского «вызвано причинами личного порядка», и уже на следующий день это, в общем-то, частное, мнение распространили столичные газеты, но по другой версии, чекисты специально «слили» оперативную информацию в прессу.

В бытовой характер самоубийства поэта никто особо не поверил, не согласился с ней и политический эмигрант Л. Д. Троцкий, к тому моменту находившийся в Турции. По его мнению, трагедия не имела «ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта… Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью или что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством. И неверно, и ненужно, и… неумно!» [1, 100]

В тот же день в газете ЦК ВКП(б) «Правда» появилось официальное сообщение: «…предварительные данные следствия указывают, что самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющего ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта. Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт ещё не совсем поправился». В том же номере главной партийной газеты говорилось о том, что «стремительная болезнь, нелепый срыв привели его к концу… Выстрел в сердце — ошибка, тягостная, непоправимая ошибка, но всё-таки только ошибка гигантского человека».

Как установило следствие, в наличии у поэта было несколько пистолетов. В архиве Государственного музея В.В. Маяковского сохранились удостоверение № 107 на право ношения «Маузера», выданное ОГПУ за подписью В.М. Горожанина и действительное до 1 декабря 1928 года, а также справки о выдаче

Маяковскому в 1919 году Петербургским комитетом Российской коммунистической партии карманного пистолета «Велодок» (свидетельство № 12, номер пистолета в нём не указан), произведённого Тульским оружейным заводом, бельгийского пистолета системы Браунинга № 268979 (9-мм модель 1900, разрешение № 8252/к, номер пистолета в разрешении также отсутствовал) от 1924 года и российского пистолета системы «Байярд 1908» № 268579 под патрон 6,35 мм (разрешение № 4178/22076), выданного в 1929 году. Все образцы из этого арсенала, за исключением армейского «Браунинга», являлись оружием самообороны, популярным среди обывателей, которые использовали его в основном для того, чтобы отбиваться от расплодившихся сверх всякой меры уличных хулиганов и грабителей. Наличие у Маяковского дефицитного «Маузера», по всей видимости, объяснялось его близкой дружбой с начальником секретно-политического отдела ГПУ Украинской ССР Валерием Михайловичем Горожаниным. Скорее всего, этот пистолет был подарен поэту харьковскими чекистами^[5], а разрешение на его хранение и ношение подписал сам Валерий Михайлович, хотя и не имел на это должностных полномочий.

Удостоверение В.В. Маяковского на право хранения и ношения огнестрельного оружия

Как выяснилось позднее, у поэта был ещё один пистолет — «Вальтер», который он подарил Лили Юрьевне. В 1938 году во время обыска на квартире комкора В.М. Примакова, с которым она состояла в браке, оружие было изъято. Следователь взял объяснение у Брик: «Револьвер системы “Вальтер” подарил мне покойный Владимир Владимирович Маяковский. Летом 1936 года я жила под Ленинградом в дачной местности Тарховка по Сестрорецкой ж. д. на даче В.М. Примакова. В ночь с 14 на 15 августа 1936 года у Примакова на даче был произведён обыск органами НКВД. Меня при этом не было — я была в Ленинграде. При обыске вместе с другими вещами был взят в НКВД железный ящик, в котором находился и мой револьвер “Вальтер”. Через два дня я уехала из Ленинграда в Москву, и мой револьвер так и остался в ленинградском НКВД. Л.Ю. Брик Москва, 5 ноября 1938 года» [1. 47]

Владимир Владимирович неоднократно приезжал в столицу советской Украины — Харьков — для встреч с читателями, часто останавливался в квартире своего товарища Горожанина и его жены Берты Яковлевны (Стояновой). В 1927 году во время совместного отдыха в Ялте друзья по заказу Ялтинской фабрики «Всеукраинского фотокинообъединения» написали сценарий приключенческого фильма «Инженер Д’Арси» («История одного пергамента») о вооружённом захвате англичанами нефтяных месторождений в Иране. Валерий Михайлович хорошо знал об этих событиях, рассказывал о них в деталях, как их непосредственный участник.

ГПУ—

это нашей диктатуры кулак

сжатый.

Храни пути и речки,

кровь

и кров,

бери врага,

секретчики,

и крой,

КРО^[6]. [1,133]

Это стихотворение Владимира Маяковского, названное «Солдаты Дзержинского» и посвящённое другу «Вал. М.» — В.М. Горожанину, — было опубликовано одновременно в двух газетах: центральной «Комсомольской правде» и тифлисской «Заре Востока» на одной полосе с приказом первого заместителя председателя ОГПУ В.Р. Менжинского по случаю 10-летнего юбилея органов государственной безопасности.

Сегодня некоторые его строфы звучат в буквальном смысле пророчески:

Будут

битвы

громче

чем крымские

землетрясения…

В. Горожанин (Вольф Гамбург), в отличие от многих своих коллег (например, секретаря ВЧК И.К. Ксенофонтова^[7], назначенного позднее заместителем председателя ВЧК — председателем Особого ревтрибунала ВЧК, имевшего всего 2 класса образования), был человеком энциклопедически образованным — сдал экзамены за полный курс классической гимназии, учился на юридическом факультете Императорского Новороссийского университета в Одессе. Несколько лет состоял в партии «эсеров», затем перешёл к «боротьбистам» в Украинскую партию социалистов-революционеров. Горожанин был отчислен с четвёртого курса университета как «неблагонадёжный» и осуждён. Кстати, во время отсидки в тираспольской тюрьме он содержался в одной камере с бессарабским налётчиком Григорием Котовским, быстро набиравшим авторитет в определённых кругах. Находился на нелегальном положении, примкнул в эмиграции к большевикам, стал известен как талантливый публицист.

В период дореволюционной эмиграции он несколько лет жил во Франции, тесно общался с русскими социал-демократами, однажды познакомился с Анатолием Луначарским. Будущий народный комиссар в свою очередь свёл его с Роменом Роланом и Анатолем Франсом.

Кстати, А. Франс неоднократно встречался с Валерием Михайловичем, ценил его мнение, и такое общение вдохновило Горожанина на написание небольшой книги (брошюры) о своём vis-a-vis, для которой он выбрал довольно оригинальную форму — доклад вымышленного кардинала Папе Римскому. Это был такой тонкий trolling, так как произведения А. Франса были включены Ватиканом в «Index Librorum prohibitorum» — специальный перечень литературных произведений, запрещённых для чтения католикам — как раз накануне юбилея писателя^[8].

Марк Борисович Спектор — легендарный сотрудник Николаевской Губ. ЧК, после окончания Высшей пограничной школы ОГПУ некоторое время служивший под началом Валерия Михайловича, — вспоминал: «Маяковский с Горожаниным в откровенном разговоре делились своими планами на будущее. Маяковский интересовался работой Горожанина и украинских чекистов, много расспрашивал его о Париже и встречах с французскими поэтами и писателями. В декабре 1921 года в Харькове Горожанин рассказал Маяковскому о том, что он возобновил работу над первой частью своей книги об Анатоле Франсе. (…) Владимир Владимирович горячо поддержал его. “Обязательно пишите, Валерий Михайлович, — сказал он. — Это будет очень интересно. Франс — мудрый, острый писатель, но, к сожалению, у нас мало о нём знают”».

Обычно В. В. Маяковский бронировал номер в харьковской гостинице «Красная» (бывший отель «Метрополь»), но тот, как правило, пустовал — Валерий Горожанин настаивал на том, чтобы друг жил у него дома. Во время одного из очередных приездов поэта Валерий Михайлович пожаловался ему на чиновников ГИЗ: «Сколько было неприятностей! Когда всё уже было готово, начальник управления по делам печати при Наркомпросе наложил лапу. Не понравилось ему одно слово — “восфонаритель”. Говорит, что смотрел словарь Даля, а там такого слова нет. Я ему доказываю, что на Западе такое слово в обиходе, а он — ни в какую. Пришлось заменить словом “воспламенитель”. Хорошо, что это на последней, 47-й странице. Мне этот лист быстро отпечатали, но заменить его — переклеить — наотрез отказались. В типографии говорят: ждите, нам сейчас некогда, срочный заказ. Вот пришлось мне, Марку Борисовичу и Берте Яковлевне просидеть три ночи, вырезать старые листы и вклеивать новые». Горожанин поднялся, взял со шкафа брошюрку и протянул Маяковскому: «Вот видите, какая неказистая: бумага газетная, а переплёт из какой-то оберточной бумаги».

«Да, — произнёс Маяковский. — И здесь у вас сидят бюрократы с пустыми чемоданами вместо голов. Как быстро они размножаются, просто ужас (…) Как они боятся свежего слова, живого».

Но, несмотря на все существовавшие бюрократические сложности, а самое главное — тотальный дефицит бумаги, книжка высокопоставленного сотрудника ВЧК «Анатоль Франц и Ватикан» увидела свет в харьковском издательстве «Пролетарий»^[9].

На удивление, о книге Горожанина довольно лестно отозвался Алексей Максимович Горький, который прислал экземпляр для ознакомления И.В. Сталину. Тот, в свою очередь, делая традиционные для себя пометки на полях прочитанных книг, на одной из её страниц оставил замечание: «Лучшее, что было сделано до сей поры об Анатолии Франсе. И. Сталин».

Получив известие о гибели Владимира Маяковского от начальника Харьковского ОГПУ, Валерий Михайлович упал в обморок, а вернувшись из Москвы после участия в его похоронах, по просьбе коллег выступил в клубе им. Дзержинского на посвящённом поэту памятном вечере: «Владимир Владимирович Маяковский был надёжным другом настоящих солдат Дзержинского, непревзойдённым певцом нашего народа и бойцом партии. Своим он был и будет для каждого честного советского человека». Закончить выступление не смог — ушёл за сцену.

* * *

Полицейский пистолет системы Маузера под сравнительно маломощный патрон, выбранный Маяковским для самоубийства, был довольно популярной среди начальствующего состава органов госбезопасности моделью. По существующим правилам разрешение, выданное на год, необходимо было регулярно продлевать, но, по неизвестной нам причине, Владимир Владимирович в установленный срок этого не сделал. С учётом того, кто ему подарил боевое оружие, вопросов к поэту не возникало.

По слухам, во время посещения Теодором Драйзером Москвы в 1928 году Маяковский зазвал его к себе в гости, домой, где с гордостью продемонстрировал собственный арсенал^[10].

Друзья поэта вспоминали, что он с детства любил оружие, умел с ним обращаться, хорошо стрелял, причём, как переученный левша, делал это с двух рук. Во время многочисленных поездок по стране и на различных выступлениях перед публикой пистолет носился им либо в небольшой коричневой кобуре (Лили Брик называла её «патронтажик»), либо тот просто лежал в кармане пиджака, часто вместе с кастетом: в придачу ко всем своим боевым навыкам, двухметровый атлет Владимир Владимирович постоянно тренировался в секции английского бокса.

В письме к своей младшей сестре Эльзе Лили Брик неожиданно профессионально оценит как сам способ, так и ТТХ орудия самоубийства:

«Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; на 50 процентов — осечка. Такая осечка была уже 13 лет назад в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу». Здесь же Лили Юрьевна вспоминала о неудачной попытке Маяковского покончить с собой, когда однажды он, измученный её ревностью и показным равнодушием, выстрелил в себя из пистолета, заряженного одним патроном, который, по счастью, дал осечку.

Не осталась в стороне от трагедии Анна Андреевна Ахматова: «Кстати, о самоубийстве — одна моя знакомая, близко знавшая Маяковского до революции, рассказывала, что он всегда любил играть с револьвером. Сколько раз она видела револьвер в его руках — сидит и вертит, пока ему не скажут: “Уберите, спрячьте, это не игрушка, зачем он вам?” Ответ бывал: “Может пригодиться”». [1,214]

Некоторое время «Маузер» хранился на даче в подмосковном Пушкино, которую Брики вместе со своим старым другом Романом Якобсоном, вплоть до его эмиграции, снимали на лето. Это был довольно просторный двухэтажный дом с хорошо обустроенным участком, где хлебосольные хозяева собирали по выходным большие и шумные компании. Гости были разные, в основном — обычная для того времени сборная из творческой интеллигенции, чекистов и советских чиновников. Практически каждое воскресенье из Москвы приезжали Родченко, Райт, Кушнер, Асеев, Пудовкин, Штеренберг, Лавинский, Кассиль, Кирсанов, Левин. «Одни сидели разговаривали. Другие играли в маджонг, или в городки, или в карты. Володя больше играл, чем разговаривал во все игры. Иногда стрелял из духового ружья». [1.216]

После получения телеграммы Лили о том, что после одной из таких вечеринок дачу обворовали, Владимир Владимирович всерьёз беспокоился о судьбе пистолета — просил её, в том случае, если он всё-таки украден налётчиками, немедленно сообщить об этом в местное отделение ОГПУ Получит ответ телеграммой: «Револьвер цел. Туфли тоже. Если можешь, пришли денежков. Отдыхай. Люблю целую. Твоя Киса».

Ольга Маяковская в письме к матери и старшей сестре по-своему охарактеризует произошедшее: «Не мудрено, что Лилю обокрали, так как у них на 4 человека чуть ли не 10 комнат в 2 этажа, всё раскрыто, много гостей — одним словом, не дача, а какой-то проходной двор. Все кругом видят, как к ним идут всякие разносчики, мороженщики, кормят по 30 человек, — значит, есть с чего, сами не ночуют дома, и прислуга у них новая. Теперь опять Володе забота одеть Лилю или отправить её за границу за шёлковыми чулками (…)». [1,169]

Советская власть пока ещё как-то довольно снисходительно относилась к возможности населения защищать себя самостоятельно. Несмотря на то, что Декрет от 10 декабря 1918 года «О сдаче оружия» обязывал «всё население и все учреждения гражданского ведомства сдать находящиеся у них все исправные и неисправные винтовки, пулемёты и револьверы всех систем, патроны к ним и шашки всякого образца», процесс всеобщего разоружения шёл достаточно вяло. Законодатель специально указывал, что «всё сданное оружие предназначается для Красной Армии». За противодействие требованиям Декрета было предусмотрено уголовное наказание до 10 лет лишения свободы, которое почему-то никого особо не пугало.

Для начала власти использовали зарекомендовавшую себя практику доносительства — это когда предлагалось сообщить в ОГПУ о наличии незарегистрированного «ствола» у соседа за вознаграждение.

В целях поощрения таких сознательных граждан Декрет предписывал «выдавать из средств комиссариатов по военным делам особое вознаграждение тем гражданам, которые обнаружат скрытые предметы указанного оружия… причём, за обнаруженную скрытую винтовку вполне исправного состояния выдавать вознаграждение в размере 600 руб., а за каждую неисправную, нуждающуюся в ремонте, — от 100 до 500 руб., за каждый обнаруженный скрытый пулемёт выдавать вознаграждение вдвое».

При этом имевшиеся ограничения на хранение «огне-стрела» не распространялись на членов РКП(б).

Специальная инструкция, которая появилась вместе с законом, позволяла членам правящей партии сохранить имеющиеся у них в пользовании винтовки и револьверы. Лишь в тех случаях, когда у «партийца» была замечена современная 3-линейная винтовка системы С.И. Мосина, например, её могли заменить на менее продвинутый образец. Поэтому первое время после принятия закона партийный билет являлся одновременно и формальным разрешением на хранение и ношение боевого оружия: «В течение 2-х недель со дня опубликования этого декрета право на хранение оружия членам Российской Коммунистической Партии дают членские партийные билеты; по истечении этого срока действительны только вновь выдаваемые соответственные удостоверения».

Летом 1920 года СНК РСФСР выпустил новый декрет «О выдаче, хранении и обращении с огнестрельным оружием», который запрещал теперь не только его незаконное хранение, но и преследовал за хулиганство в виде стрельбы в воздух «скуки ради», беспричинную пальбу военнослужащих, находящихся в карауле, или постовых милиционеров, а также небрежное обращение с оружием его владельцев. Отдельная статья запрещала пугать мирное население: «лиц, виновных в прицеливании на улице и вообще во всяком месте, где может быть опасность для других лиц, хотя бы выстрела и не последовало, привлекать в административном порядке и карать заключением в концентрационном лагере до трех месяцев».

Согласно милицейским сводкам, в 1920-х — 30-х годах на руках у гражданского населения находится гигантское количество стрелкового оружия, как официального, так и нелегального, особенно в сельской местности.

В соответствии со ст. 56 Гражданского кодекса РСФСР (редакция от 20.12.1926): «оружие и воинское снаряжение, взрывчатые вещества, спиртосодержащие вещества свыше установленной крепости и сильнодействующие яды могут находиться в частном обладании лишь с разрешения подлежащих органов власти». Разрешения на хранение пистолетов без указания их номеров, которые были приобщены к материалам следственного дела № 02–29, — это иллюстрация того, что отношение к самому факту наличия боевого оружия в личном пользовании у граждан в то время ещё вполне спокойное.

То, что в разрешительных документах пистолеты названы револьверами, не является ошибкой: такой тип оружия в специальной литературе относился именно к револьверам (цит. по: Сведения из области военного дела за границей. Издание штаба Варшавского военного округа. 1909. — Авт.).

Так что особого внимания на сотни наградных и служебных пистолетов и револьверов в частном владении компетентные органы пока не обращают.

Правда, в Уголовном кодексе РСФСР, принятом 26 мая 1922 года на 3-й сессии IX съезда Советов, уже была специальная глава VIII «Нарушение правил, охраняющих народное здравие, общественную безопасность и публичный порядок», которая включала в себя ст. 93, которой предусматривалась ответственность за незаконное изготовление, приобретение, хранение и сбыт взрывчатых веществ или снарядов без соответствующего разрешения, а также ст. 182 «Хранение огнестрельного и холодного оружия без разрешения». Однако предусмотренное наказание в виде 6 месяцев исправительных работ или штрафа до 1000 рублей с конфискацией запрещённых к обороту предметов применялось довольно редко и вряд ли могло остановить гражданина перед искушением вооружиться, особенно в условиях разгула уличного бандитизма.

После принятия Всероссийской центральной избирательной комиссией РСФСР постановления от 16 октября 1924 года «О дополнениях и изменениях Уголовного кодекса РСФСР» (СУ РСФСР № 79. 1924) подобные нарушения и вовсе оказались декриминализированными и виновные в нарушениях теперь подвергались только административному взысканию. Однако, несмотря на такой либерализм, нехарактерный для органов государственной власти, приказом ОГПУ СССР от 29 декабря 1924 года № 452/146 была утверждена ведомственная инструкция «О порядке приобретения, ношения и хранения огнестрельного и холодного оружия и патронов к нему», в которой определялись категории граждан, которые имели на это право. К ним были отнесены:

— члены РКП(б) и РКСМ;

— ответственные работники государственных, общественных и профессиональных учреждений и организаций;

— сотрудники государственных, общественных и профессиональных учреждений и организаций при исполнении служебных обязанностей, если оружие требовалось им по роду занимаемой должности;

— остальные граждане, которым по тем или иным причинам оно требовалось.

По всей видимости, беспартийный профессиональный литератор В.В. Маяковский относился к последней категории «остальных граждан»

Да и позднее, несмотря на вводимые дополнительные ограничения, полностью разоружить население страны так и не удалось. И дело здесь было не только в том, что граждане категорически отказывалось сдавать имеющееся на руках «стволы», совершенно отчётливо сознавая, что в деле защиты личности и собственного имущества они могут рассчитывать только на себя, просто для многих участников боёв винтовка, револьвер, шашка или кортик были не столько памятью, сколько символами определённого социального статуса. Например, ещё во время Гражданской войны было принято несколько декретов о почётном оружии, которым ВЦИК награждал за особые боевые отличия. К нему относились «шашка (кортик) с вызолоченным эфесом, с наложенным на эфес знаком ордена “Красного Знамени” и револьвер, на рукояти которого прикрепляется орден “Красного Знамени” и серебряная накладка с надписью: “Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии (или Флота) от Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР 19… года”». К тому же командование РККА, по вполне понятным причинам, было лояльно и к получившей широкое распространение среди красных командиров «из бывших» практике ношения «георгиевских» и «анненских» шашек и сабель, полученных «за храбрость» при царском режиме, разве что императорский вензель на эфесе награждённому полагалось сбить…

Впрочем, Владимир Маяковский не был членом РКП(б) и удостоверения сотрудника ОГПУ, в отличие от своих близких друзей Бриков, тоже не имел, да и до убийства коммунистом Леонидом Николаевым С.М. Кирова — «Мироныча» — из револьвера системы «Нагана» № 24778, радикально изменившего отношение к этому вопросу, было ещё почти четыре с половиной года.

Несмотря на большое количество материалов и статей о последних днях Маяковского и трагедии, произошедшей в «комнате-лодочке», у исследователей его творчества до сих пор нет определённого ответа на вопросы: что же там всё-таки произошло и, самое главное, почему?

Попытки объяснить трагический жизненный финал поэта ещё будут предприниматься в сотнях книг и журналистских материалах. Дадим же их авторам право на собственное, иногда совершенно фантастическое, мнение.

Ещё 17 апреля 1930 года, в день похорон Маяковского, в экстренном совместном выпуске «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» появилась статья Михаила Кольцова, озаглавленная «Что случилось», где было сказано: «…Руки прочь от Маяковского, прочь руки всех, кто посмеет исказить его облик, эксплуатируя акт самоубийства, проводя тонюсенькие параллели, делая ехидные выводы (…) Вы скажете — Есенин? Есенин — другое дело. Задолго выбитый из седла, лишённый социальной базы, растерянный и опустившийся, он обречённо шёл к неизбежному концу, он выдохся в петле безвыходных противоречий. (…) Нельзя с настоящего полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта — общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание…». (Литературная газета. Комсомольская правда. Совместный выпуск. 17 апреля 1930 года.)

Говоря современным языком, известный журналист просил рассматривать свою статью в профильной писательской газете в качестве заявления о совершённом заказном убийстве знаменитого поэта. Значительно позднее, в 1970 году, следуя этой версии, другой советский поэт Ярослав Смеляков написал статью «Я обвиняю», которая, в силу специфики своего содержания, была опубликована только в 2013 году в журнале «Наш современник»: «То, что Маяковский подвергался особенно жестокой, особенно упорной травле, объясняется тем, что в нём наиболее ярко сочеталось русское поэтическое начало с проявлением русского революционного размаха. Именно потому антирусские, космополитические и сионистские элементы, объединившись с откровенно контрреволюционными элементами троцкизма, так настойчиво и жестоко преследовали поэта, (курсив авт.) Нет, борьба против Маяковского не была, как полагал Луначарский, каким-то “недоразумением”, “заторы”, которые в таком множестве устраивали на пути поэта издатели, люди, сидевшие в редакциях газет и журналов, и литературные критики, не были случайными. Это была открытая и скрытая борьба против великого русского поэта-коммуниста, и велась она с антиреволюционных, антирусских, космополитических и сионистских позиций. И Троцкий, и более мелкие “выродки типа Лелевича^[11]”, как сказал об одном из них И.В. Сталин (Сталин И.В. Собр. соч.; Т. 13. С. 27), сознательно ставили перед собой цель: опорочить Маяковского, подорвать доверие к нему революционного народа и коммунистической партии, подорвать творческие силы поэта, выбить его из рядов активных борцов за социализм». Напомню читателям, что всё это написано в 1970 году!

Или его же цитата:

Как ты выстрелил прямо в сердце,

как ты слабости их поддался,

тот, которого даже Горький

после смерти твоей боялся?

Мы глядим сейчас с уваженьем,

руки выпростав из карманов,

на вершинную эту ссору

двух рассерженных великанов.

Ты себя под Лениным чистил,

чтобы плыть в Революцию дальше.

Мы простили тебе посмертно

револьверную ноту фальши.

(Смеляков Я.В. О Маяковском)

Или, например, выдержка из «Отрывков поэмы» Николая Асеева:

Я ухо кране плотней приложу.

Я знаю, что, к сердцу свинец неся,

Поднимая стотонную сталь ствола,

Ты нажим гашетки нажал не сам,

Что чужая рука твою вела…

(Асеев Н. Отрывки поэмы)

Была ли одной из возможных причин трагедии травля поэта «огромного роста»? Да, конечно. Травили безграмотные чинуши и советские бюрократы? Господь с вами! Так изощрённо издеваться могут только люди интеллигентные, по версии Смелякова — сионисты, с образованием и настоящим талантом. Можно было обвинить, например, замечательного советского писателя Михаила Шолохова в плагиате — и подленькая история будет жить не год и не два, а десятилетия (см. подробнее об этом в главе «Честный плагиат»). — Можно было шептаться о вульгарном неприличном недуге, якобы послужившем поводом для самоубийства пролетарского поэта, и даже в официальном некрологе намекнуть на длительную прогрессирующую болезнь — сифилис, — когда только повторное вскрытие его тела, проведённое в одной из прозектур известным московским патологоанатомом профессором В.Т. Талалаевым с участием сотрудников

ОГПУ, наконец-то развенчает этот гнусный миф, запущенный самим Алексеем Максимовичем Горьким и, увы, людьми из ближайшего окружения Маяковского. Коллеги поэта действительно разбираются в литературе, театре, кино… и уж точно знают, куда и как побольнее ударить…

«В Маяковском, — рассказывала Лиля Брик, — была исступлённая любовь к жизни, ко всем её проявлениям — к революции, к искусству, к работе, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия. Но он знал, что не сможет победить старость, и с болезненным ужасом ждал её с самых молодых лет. Как часто я слышала от Маяковского слова: “Застрелюсь, покончу с собой, тридцать пять лет — старость! До тридцати лет доживу. Дальше не стану”. Сколько раз я мучительно старалась убедить его в том, что ему старость не страшна, что он не балерина..» Лили Юрьевне, конечно, виднее…

Как известно, основоположник Системы К. С. Станиславский требовал от актёров развивать в себе аффективную память, так сказать, «коллекционировать» различные сильные эмоции, например связанные с потерей близкого человека, расставанием с любимой или случайно увиденной собакой, раздавленной колёсами трамвая, которые могут пригодиться в будущем при работе над ролью. Под всем этим классик справедливо видел научную основу в этом эмоциональном конструировании. Так, после прочтения одного из трудов академика И.П. Павлова он предложил ему сотрудничество в исследовании психофизиологической природы актёрского искусства.

Да и современные психологи используют термин «мнемическая фотовспышка» (flashbulb memories)^[12] для метафорического обозначения ярких воспоминаний о событиях, которые вызвали эмоциональное потрясение, и одновременно о событиях, которые только «сопутствовали» эмоциогенным событиям.

Как известно, таким собиранием эмоциональных «вспышек» увлечённо занимался Лев Николаевич Толстой, за что был искренне ненавидим некоторыми своими знакомыми, и, по всей видимости, это специфическое профессиональное увлечение не обошло стороной и Владимира Маяковского, в том числе в этом его «примерянии» возможного суицида на себя.

В 1926 году, во время турне по стране, Маяковский оказался в Ростове, где ему рассказали о трагическом случае, произошедшем с молодой поэтессой. В местном отделении РАПП в свете актуальных требований партии решили сменить молодой девушке имидж, представив её как колхозницу, которая в перерывах между полевыми работами пишет талантливые стихи. Так и печатали: «поэтесса-колхозница», ну и создали для девушки соответствующий народный, как они его понимали, look. После того, как маскарад себя исчерпал, стихи труженицы села печатать тоже перестали. Обиженная на весь мир вчерашняя «колхозница» раздобыла револьвер, выстрелила себе в грудь, но, к счастью, осталась жива. Маяковский поехал к несостоявшейся самоубийце в больницу, пообещал всяческую помощь — в общем, проявил к коллеге тёплое товарищеское участие, в разговоре в больничной палате между делом поинтересовался: «Вам трудно?». Девушка ответила: «Вы знаете, огнестрельная рана — это не больно. Впечатление такое, как будто тебя кто-то внезапно окликнул. Боль приходит потом».

Поэтому, для того чтобы не участвовать в дискуссии по поводу возможного убийства В. В. Маяковского сотрудниками советских спецслужб — а таких материалов, особенно в перестроечное «время неожиданных исторических открытий», было просто огромное количество — народ, читавший ставшую свободной прессу, люто радовался самым невероятным фактам из биографий вчерашних кумиров. Хочу обратить внимание читателей на следующие обстоятельства:

— в описываемый период Иностранный отдел Секретно-оперативного управления ОГПУ во главе с М.А. Трилиссером, несмотря на свой довольно скромный аппарат (всего около 200 сотрудников), был одной из лучших спецслужб в мире. Достаточно вспомнить ставшую легендарной операцию «Трест», материалы которой до сих пор не рассекречены, которая позволила практически полностью блокировать деятельность Русского общевоинского союза (РОВС), имевшего солидное финансирование и насчитывавшего более 30 000 активных членов. Очевидно, что военные организации эмигрантов осуществляли не только пропагандистскую, антибольшевистскую деятельность, но и готовили боевые группы, а в ряде случаев — целые воинские подразделения, проводили успешные террористические акты на территории СССР.

Так в книге Виктора Ларионова «Боевая вылазка в СССР», опубликованной в 1927 году, описывается успешная акция боевиков РОВС, осуществивших взрыв в Ленинградском Центральном Партийном клубе, во время которого террористы использовали вместе с обычной взрывчаткой химические элементы.

Как сообщала «Красная газета», группа террористов из числа белоэмигрантов во главе с Виктором Ларионовым во время учебного занятия, которое проводил товарищ Прозорин, бросила в аудиторию химическую бомбу с угарным газом. Из 35 слушателей проходившего в Центральном партийном дискуссионном клубе «семинария по историческому материализму» взрывом были ранены 13 человек, из них пятеро — тяжело. Едва придя в себя, присутствовавшие попытались задержать злоумышленников, однако те «при удалении отстреливались», из-за чего один из преследователей был тяжело ранен в живот. «На месте взрыва был обнаружен портфель, в котором находилась третья бомба. Она была, очевидно, взята преступниками про запас — на тот случай, если первые бомбы не взорвутся. Портфель также явно заграничного происхождения, с английским клеймом и замком особой конструкции. Такого рода портфелей в продаже нет». Таким образом, журналист даже не допускал мысли о том, что портфель бомбистов мог быть куплен в комиссионном магазине, привезён из заграничной командировки или подарен иностранцем… но в данном случае это больше имеет отношение к подаче материала, а не к совершённому теракту, так как использованное СВУ было тоже иностранного производства. В центральных газетах публикуются интервью с В.Р. Менжинским и Г.Г. Ягодой, которые характеризуют произошедшие события как успешную операцию советских спецслужб (на самом деле — нет) и вполне справедливо называют соседнюю Финляндию центром активной подготовки шпионов и диверсантов.

Еще несколько групп молодых монархистов, отправленных в РСФСР по приказу генерала А.П. Кутепова, погибли — большинство при переходе советско-финской границы. Одной террористической ячейке, в которой находилась Мария Захарченко (родная племянница генерала) и Ю. Петерс, удалось успешно добраться до Москвы, имея боевую задачу взорвать общежитие ОГПУ на Лубянке. Заложенное ими СВУ чекисты обнаружили раньше взрыва (по одной из версий, информацию о подготовке теракта оперативно донёс агент ОГПУ, работавший в РОВС). Диверсантам пришлось спешно уходить от преследования, но они оба были убиты в приграничной полосе.

Такого рода террористические акции требовали от сотрудников ОГПУ не только бдительности, но и достаточно высокой профессиональной подготовки.

В соответствии с Положением о закордонном отделении Иностранного отдела (ИНО) ГПУ, утверждённым 28 июня 1922 года, были определены первоочередные задачи советской внешней разведки в порядке их приоритетности:

— выявление на территории иностранных государств контрреволюционных организаций, ведущих подрывную деятельность против нашей страны;

— установление за рубежом правительственных и частных организаций, занимающихся военным, политическим и экономическим шпионажем;

— освещение политической линии каждого государства и его правительства по основным вопросам международной политики, выявление их намерений в отношении России, получение сведений об их экономическом положении;

— добывание документальных материалов по всем направлениям работы, в том числе таких материалов, которые могли быть использованы для компрометации как лидеров контрреволюционных групп, так и целых организаций;

Для активного противодействия более чем серьёзному противнику в распоряжении советской разведки были сотни агентов по всему миру, по понятным причинам особенно много их было в Германии, во Франции, Турции, Болгарии и Югославии, где проживали сотни тысяч русских. Операции «Д-7», «С-4», «Заморское», «Академия», «Тарантелла», похищение главы РОВС генерала А.П. Кутепова^[13] только подтверждали впечатляющие возможности ИНО. Тем более что 11 января 1923 года решением Политбюро ЦК РКП(б) в ГПУ было создано межведомственное Особое бюро по дезинформации (Дезинфбюро) во главе с Иосифом Уншлихтом «в целях систематизации работы по введению в заблуждение иностранных государств о внутренней и внешней политике СССР, а также о состоянии его вооружённых сил и мероприятиях по обороне Республики». В его состав, помимо представителей ГПУ, входили сотрудники Разведуправления Штаба РККА и НКИД. Одной из первых успешных операций бюро были активные мероприятия по дискредитации Великого князя Кирилла Владимировича, добивавшегося от промонархически настроенной эмиграции собственного признания местоблюстителем Российского императорского престола. В газетах Баварии, где проживал тогда великий князь, о нём появились разоблачительные статьи, в которых, наряду с правдой, к примеру, о том, что Кирилл Владимирович действительно поддержал Февральскую революцию, к публикациям добавили и несколько фейков. Провокация сработала, и в результате от сотрудничества с «местоблюстителем» отказались не только многие монархисты, но и финансировавшие его деятельность немецкие банки.

Об этом же было и секретное письмо от 26 мая 1932 года уполномоченного Наркомата иностранных дел СССР при Правительстве УССР С.И. Бродовского, направленное заведующему 2-м западным отделом НИД-а Д.Г. Штерну по вопросу оказания помощи Закарпатской Украине, в котором в том числе обсуждается возможность использования европейских СМИ для продвижения нужной ОГПУ информации:

«Дорогой Давид Григорьевич! Возвращаясь к вопросу об оказании помощи голодающим на Закарпатской Украине. Нельзя ли устроить дело так: украинский Красный Крест или Исполком Союза Красных Крестов обращается в Чешскую миссию с предложением отправить хлеб для голодающих в Закарпатской Украине. Следует ожидать, что чехи ответят отказом. Больше нам не надо. Сведения об этом без всяких комментарий можно будет дать в печать, а наши друзья за границей позаботятся о том, чтобы дать чешскому отказу широкую огласку. Больше не надо. Я думаю, что такую вещь можно проделать безболезненно.

С товарищеским приветом Бродовский

Копия Н. Н. Крестинскому» (www.istmat.ru).

Тесное сотрудничество с советскими и иностранными литераторами и художниками различной степени прогрессивности являлась только частью этой большой системной работы.

Собственно эмигрантская общественность в той же Франции или Германии не особо стеснялась использовать зарекомендовавшие себя на практике радикальные методы решения идейных (и не только) разногласий с помощью шантажа, насилия, угроз, а в некоторых особо запущенных случаях — ликвидаций оппонентов. Учитывая количество русских, проживавших за границей, наличие среди них достаточного числа агентов ОГПУ было абсолютно естественным. Для того, чтобы оценить возможности советской внешней разведки, достаточно вспомнить несколько громких уголовных дел, связанных с терактами, совершёнными с участием бывших граждан империи.

К тому моменту РОВС стал полноценной военизированной структурой, не только в организационном, но и в политическом смысле.

На статус основного идеолога антибольшевистского террора претендовали многие философы, учёные и литераторы, в том числе покинувшие родину в качестве пассажиров «философского парохода», но, по общему мнению, им стал действительно большой учёный, доктор философии и профессор Московского университета Иван Александрович Ильин.

Большевистскую власть философ, имевший европейскую известность, не принимал категорически. Никогда не стеснявшийся формулировок, особенно когда это касалось политических или научных оппонентов, он писал: «Социализм по самой природе своей завистлив, тоталитарен и террористичен; а коммунизм отличается от него только тем, что он проявляет эти особенности открыто, беззастенчиво и свирепо» (Ильин И.А. Зависть как источник бедствий). Считая Октябрьскую революцию национальной катастрофой, сразу же после неё Ильин опубликовал в «Русских ведомостях» статью «Ушедшим победителям», в которой обращался к павшим в борьбе за свободу белогвардейцам: «Вы победили, друзья и братья! И завещали нам довести вашу победу до конца. Верьте нам, мы исполним завещанное».

До отъезда учёного из России ВЧК арестовывала его шесть раз; после последнего ареста история закончилась для него смертным приговором Революционного трибунала по стандартному обвинению в активном участии в контрреволюционной деятельности. В казавшееся безнадёжным дело вмешался В. И. Ленин. «Нельзя. Он автор лучшей книги о Гегеле», — наложил резолюцию на вердикт председатель СНК, имея в виду ильинскую диссертацию «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека».

Альтернативное наказание учёному в виде административной высылки из РСФСР в Германию в буквальном смысле спасло ему жизнь и было предусмотрено в качестве «меры социальной зашиты» уже в первой редакции Уголовного кодекса РСФСР. В разработке уголовного закона лично участвовал В.И. Ленин. На проект, представленный в Совнарком наркомом юстиции Д.И. Курским, перед вынесением его на III сессию ВЦИК IX созыва Владимир Ильич ответил запиской: «По-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу) (…) найти формулировку, ставящую деяния в связь с международной буржуазией и её борьбой с нами (с подкупом печати и агентов, подготовкой войны и т. п.)» [2.10].

С первых дней своей эмиграции И.А. Ильин активно сотрудничал с Русским Обще-Воинским союзом и другими военными организациями эмигрантов, много общался с П.Н. Врангелем. Генерал-лейтенант Генерального штаба рекомендовал его книгу «О сопротивлении злу силой» обязательной к прочтению каждым членом Союза, в особенности молодыми офицерами.

Боевые группы русских военных-эмигрантов получили в лице блестящего философа своего идейного вдохновителя: «Призывая любить врагов, Христос имел в виду личных врагов самого человека. Христос никогда не призывал любить врагов Божьих, попирающих божественное». Борьба приобрела смысл, и теперь можно было не стесняться ни в выборе методов, ни объектов, намеченных для атаки.

П. Милюков во время выступления в Государственной Думе, 1915

Выполняя «историческую миссию», 28 марта 1922 года бывшие офицеры Кавказской («Дикой») туземной конной дивизии П.Н. Шабельский-Борк (Попов), заслуживший «Св. Георгия IV степени» в Ингушском кавалерийском полку в Великую войну, и С.В. Табрицкий^[14] предприняли в Берлине попытку покушения на министра иностранных дел Временного правительства, лидера партии кадетов П.Н. Милюкова, которое во многом было связано с появившимися в русской зарубежной прессе обвинениями барона П.Н. Врангеля в отсутствии с его стороны заботы об эвакуированных из Крыма частях русской армии. В ответ на демарш барон издал специальный приказ, в котором прямо называл лидера кадетов врагом: «Мною только что отдан приказ о целом, ряде мер для облегчения материального положения военнослужащих и ассигнованы средства для улучшения их быта. На местах групповых работ приказано оборудовать бани, читальни и т. д.; отпущены суммы для обеспечения в течение зимних месяцев безработных, для ежемесячных пособий находящимся при частях инвалидам и семьям военнослужащих; приказано оборудовать околодки на местах работ; отпущены средства для училищ и проч. Всё это хорошо известно войскам. Вместе с тем в части зарубежной русской прессы, враждебной армии и мне (руководимая г-ном Милюковым газета “Последние новости”), появился ряд статей с указанием, что “на голодающее офицерство заботливость врангелевских чиновников во всяком случае не распространяется” и что средства, поступающие в моё распоряжение, идут на “безбедное существование врангелевских штабов”. Приказываю ознакомить г.г. офицеров, солдат и казаков с означенными статьями органа г-на Милюкова, лишний раз рисующими нравственный облик наших врагов» [1. 286].

Бывший министр стал особенно ненавидим правыми монархистами после того, как провозгласил в 1920 году «новую тактику», которая заключалась в прекращении вооружённой борьбы с большевиками и, как следствие, в отказе от необходимости сохранения и финансирования боевых структур ветеранов Добровольческой армии. Не забыли они и его знаменитую речь, произнесённую в Государственной думе 1 ноября 1916 года, в которой кадет обвинил императрицу Александру Фёдоровну и премьер-министра России Бориса Штюрмера в подготовке сепаратного мира с Германией. Стоя на трибуне, Милюков рефреном повторял вопрос, обращённый к собравшимся в зале заседаний депутатам: «Что это, глупость или измена?»

Таборицкий. Фото из Центрального государственного архива Берлина (Земельный архив)

В день покушения экс-министр выступал в переполненной (собралось более 1500 зрителей) берлинской филармонии с лекцией «Америка и восстановление России». После её окончания, когда он возвращался в президиум, Шабельский-Борк неожиданно вскочил со своего места в третьем ряду и с криком: «Я мщу за царскую семью!» открыл прицельный огонь по Милюкову, который только каким-то чудом не пострадал. Второй нападавший тремя выстрелами в спину смертельно ранил попытавшегося помешать преступникам соредактора газеты «Руль», известного учёного-криминалиста В.Д. Набокова — отца начинающего писателя Владимира Набокова и, как выяснилось, крупного масона^[15].

Во время покушения были ранены ещё 9 человек из числа зрителей, в том числе редактор «Руля» Каминка, руководитель берлинского комитета демократической группы партии СР Эльяшев, врач Аснес. Несмотря на панику, на которую рассчитывали нападавшие при отходе с места преступления, они были схвачены полицией.

Процесс по делу о покушении на П.Н. Милюкова проходил 3–7 июля 1922 года в уголовном суде берлинского района Моабит. Защитниками террористов выступали известные адвокаты Зак и Андерсен, построившие свою позицию на том, что следствию так и не удалось точно установить обстоятельства совершённого преступления, например стрелял Таборицкий или нет, хотя непосредственные свидетели преступления показали, что именно он смертельно ранил Набокова. В ходе следственных действий в чемодане Шабельского-Борка обнаружили сборник «10 заповедей монархиста» с дарственной надписью автора книги полковника гвардии Винберга на титуле и портрет императрицы Александры Фёдоровны. «Идейный» террорист благородно взял всю вину за содеянное на себя, пытаясь убедить следствие, что он является единственным организатором и исполнителем преступления.

Шабельский-Борк. Фото из Центрального государственного архива Берлина (Земельный архив)

Полиция довольно быстро установила, что Таборицкий несколько месяцев назад уже находился под следствием за избиение в берлинском метро бывшего лидера октябристов Александра Гучкова, после которого был задержан полицией, но вскоре вышел на свободу.

Согласно обвинительному акту, организатором покушения действительно был Шабельский-Борк, решивший убить П.Н. Милюкова сразу же после его демарша в Государственной Думе. Ещё в 1917 году он послал своей будущей жертве два письма с требованием обнародовать документы, подтверждающие факт коллаборации царской семьи, и, не получив ответа, стал планировать его ликвидацию. В действиях подсудимых имели место и антибольшевистские мотивы, но если левые круги настаивали на связи преступников с монархическими организациями, то правые её категорически отрицали. Газета «Последние новости» утверждала, что покушавшиеся состояли в партии монархистов, съезд которой должен был состояться в те дни в Берлине. Их лидер барон Таубе настойчиво пытался отмежеваться от причастности к совершённому террористическому акту. Некоторые журналисты утверждали, что убийство Милюкова должно было стать сигналом для осуществления других террористических атак. Сам экс-министр был уверен: «…Никаких политических доказательств связи этих лиц с группой крайних монархистов в Берлине пока не имеется. Но есть основания думать, что группа Маркова-2-го, недовольная настроением более умеренных монархистов, решила в последнее время перейти к террористической деятельности».

Пытаясь понять побудительные мотивы резонансного преступления, немецкий суд был вынужден разбираться в перипетиях российской политики накануне Октябрьского переворота, особенно принимая во внимание, что в показаниях обвиняемых было достаточно много противоречий и нестыковок. «Противоречий было так много, что наблюдатели начинали задумываться, не были ли подсудимые просто исполнителями, которые произносили заученную легенду и постоянно путались в ней».

В распоряжении полиции были данные медицинского освидетельствования нападавших, подтверждавшие наличие «у Шабельского-Борка ярко выраженных признаков дегенератства и психическую ненормальность», которые вызывали большие сомнения. Шабельский во время войны действительно был тяжело ранен и контужен, что, конечно, не могло не сказаться на его психическом состоянии, но не настолько, чтобы признавать его дегенератом. Суд проигнорировал выводы судмедэкспертов, а также то, что оба подсудимых были хроническими морфинистами. В результате проведённых следственных действий «удалось полностью установить вину» Шабельского-Борка в покушении на убийство П.Н. Милюкова с заранее обдуманным намерением, за что он был приговорен к 12 годам каторжной тюрьмы. Его подельника Таборицкого суд приговорил к 14-ти годам каторжной тюрьмы за соучастие в покушении и умышленное нанесение В. Набокову тяжелых ранений, послуживших причиной его смерти.

В своём последнем слове Шабельский, обращаясь к собравшейся в зале заседаний публике, заявил: «Я не один, за мной тысячи офицеров. От нашей мести вы не уйдёте. Ты, светлая голубка государыня, и ты, государь, просили за себя не мстить. Простите, что я не послушал вашего совета».

Надо сказать, что в случае с Шабельским-Борком мы имеем дело с действительно убеждённым в своей исторической миссии человеком, в этом смысле, без какого-либо преувеличения, он был образцовым русским офицером-монархистом. Не удивительно, что прапорщик Шабельский-Борк был одним из свидетелей, привлекавшихся следственной комиссией Н.А. Соколова, расследовавшей убийство царской семьи в Екатеринбурге.

Полицейские следователи установили, что в дальнейших планах террористов были покушения на В.П. Родзянко, В.В. Шульгина, А.И. Гучкова. Тем не менее другие их соучастники судебным следствием установлены не были. Уже 1 марта 1927 года оба осуждённых были освобождены из Бранденбургской тюрьмы по амнистии и продолжили свою политическую деятельность в Германии, при этом открыто поддержали пришедших к власти нацистов.

Несмотря на постоянный полицейский надзор за русскими эмигрантами, и те, кто действовал в составе боевых ячеек РОВС, и те, кто числился в активе ИНО, продолжали совершенствовать методы политических убийств и террористических акций. 3 ноября 1922 года в Софии член боевой террористической организации генерал-лейтенанта В.Л. Покровского Николай Бочаров смертельно ранил руководителя «Совнарода»^[16] и главного редактора «Новой России» Александра Агеева, а в ночь с 5 на 6 ноября было совершено покушение на корреспондента газеты «Накануне», издававшейся в Берлине, Сергея Чехотина.

Два года спустя был застрелен И. М. Каллиников — редактор софийской газеты «Русь». Его гибели парижская «Русская газета» посвятила передовую статью: «… Предательским способом из-за угла убит Иван Михайлович Калинников, редактор монархической русской газеты, издающейся в Софии. Убит коммунистами, коих он беспрестанно преследовал своими огненными статьями… Вчера майор Имбри в Тегеране, сегодня Калинников в Софии, завтра кто-нибудь в Праге или в Париже. Недаром один из сотрудников майора Имбри выехал в Европу, везя с собой список лиц, приговорённых к смерти III Интернационалом. Возможно, что в этом списке, когда он будет опубликован, мы найдём фамилию нашего безвременно погибшего товарища. Большевики чувствуют, что их дело проиграно, и, как затравленные волки, огрызаются тем больше, чем ближе их конец. Легко себе представить, какие размеры может принять террористическая деятельность III Интернационала, если они поставят её в “ударном порядке”. Весь мир взрывать не надо, а дюжину антибольшевиков подстрелить совсем нетрудно. На расходы пойдут коронные бриллианты; каторжников-убийц в рядах партии большевиков сколько хочешь; убивать из-за угла дешевле и проще, чем “революционизировать” массы. Систематический низовой террор: бить не министров и королей — это слишком сложно, — а так, средняков, общественных деятелей, сколько-нибудь выдающихся из общей сероты. Я не знаю, есть ли такой план. Но что он может существовать в Кремле, поймёт всякий».

Примерно через год, 28 сентября 1925 года, в Руссе полиция задержала предполагаемого убийцу журналиста — им оказался эмигрант И.А. Рыбаков, который на допросе заявил, что сделал это по приказу из Москвы.

Отчаянно боялся покушений на свою жизнь и бывший Председатель Временного правительства, редактор газеты «Дни» А.Ф. Керенский, который из-за собственных страхов был вынужден бежать в США. Тем более что издававшаяся в Сербии газета «Голос России» сообщила читателям, что группа монархистов во главе с князем Горчаковым за 50 000 франков наняла нескольких исполнителей для ликвидации как самого А. Керенского, так и его бывшего министра несчастного П.Н. Милюкова. Французская полиция подтвердила достоверность этой информации.

В контексте нашего разговора также вполне уместно вспомнить резонансное, если не сказать — ритуальное убийство экс-председателя Украинской Директории Симона Васильевича Петлюры, ответственными за которое до сих пор считаются советские спецслужбы.

Решение этнического еврея убить человека, которого он считал виновным в гибели своих близких во время погрома, кажется стихийным только на первый взгляд.

В 1923 году после успешной операции ИНО ГПУ, известной как «Дело № 39»^[17], по разгрому европейского центра сторонников С. Петлюры был выманен в СССР для «продолжения борьбы в подполье» генерал-хорунжий УНР Юрко Тютюнник — один из лидеров боевого крыла украинской эмиграции. Операцию подготовил и осуществил Сергей Тарасович Даниленко-Карин, впоследствии ставший легендарным разведчиком.

С. Шварцбард на скамье подсудимых

После успешного рейда в 1921 году повстанческих отрядов численностью более 7000 бойцов через советско-польскую границу и обратно, ставшего известным как «Зимний поход Тютюнника», атаман вполне заслуженно возглавил украинскую боевую организацию в Европе и Партизанско-повстанческий штаб (ППШ), который при активном содействии польской дефензивы (военной контрразведки) расположился в польском городе Тарнув, а позднее перебрался во Львов. Генерал активно налаживал связи с оставшимися на советской территории атаманами украинских повстанческих групп, вёл переговоры с Борисом Савинковым, при содействии поляков — со штабом «Зелёного дуба» белорусских националистов атамана Деркача (Адамовича), что и привело к его неизбежному конфликту с самим Семёном Петлюрой. В ОГПУ сумели сыграть на этом желании Тютюнника стать новым вождём украинской эмиграции и создать свою резидентуру на советской части Украины. В ходе акции чекистами впервые были опробованы методы масштабной дезинформации противника — лидерам эмигрантов представили специально созданную антисоветскую организацию и уже от её имени втянули их в оперативную игру, известную как операция «Щирые».

Генерал Тютюнник отправился в СССР для встречи с представителями организации «Вища вшскова рада». Помимо фиктивной «рады», сотрудники ГПУ из своих агентов во главе с бывшим офицером УНР Петром Трофименко (он выступал как атаман Гамалий) ухитрились организовать «Чорноморську повстанську трупу» [1. 232].

25 мая 1926 года на углу улицы Расин и бульвара Сен-Мишель в Латинском квартале, недалеко от основного здания Сорбонского университета, убеждённый анархист Самуэль (Шулим) Шварцбард застрелил «видного борца за украинскую независимость» Симона Петлюру, которого увидел стоящим у витрины букинистического магазина. Террорист окликнул его, убедился в том, что это действительно атаман, после чего произвёл несколько выстрелов из револьвера, пять из которых попали в цель. Смертельно раненный Петлюра, оперативно доставленный в больницу, скончался через несколько часов от потери крови.

Как установили следователи, задержанный на месте преступления происходил из семьи ортодоксальных евреев, эмигрировал во Францию ещё в 1910 году, несколько лет работал часовщиком. Большинство из его близких родственников, по каким-то причинам оставшихся на Украине, были зверски убиты во время Проскуровского погрома в феврале 1919 года, а его двоюродные сёстры были изнасилованы петлюровцами.

Самуэль Шварцбард был гражданином Франции — в Первую мировую добровольцем сражался в Иностранном легионе и получил за храбрость высшую награду Республики Croix de guerre — «Военный Крест». После войны он на короткий период возвратился на родину, даже успел повоевать в дивизии Григория Котовского, сменившего employ с налётчика атамана Адского на комбрига 2-й бригады 45-й стрелковой дивизии, своими глазами видел массовые убийства еврейского населения с обеих сторон.

После покушения Шварцбард даже не пытался бежать, что, по всей видимости, являлось частью общего плана — сразу же сдался полиции и был задержан. Следствие по делу продолжалось почти 1,5 года.

С началом процесса представители украинской националистической эмиграции объявили убийцу большевистским агентом, во время судебного разбирательства эту информацию адвокатам защиты удалось купировать, в противном случае нападавший в принципе не смог бы рассчитывать на снисхождение французского суда.

Вспоминая дело по обвинению офицера французского Генерального штаба майора Альфреда Дрейфуса в шпионаже, чуть было на обрушившее французскую юриспруденцию и имевшее мировой резонанс, в защиту очередного еврейского мстителя немедленно выступили Ромен Роллан и Максим Горький. Письма в поддержку арестованного отправляли из Варшавы даже потомки хронического антисемита Адама Мицкевича и т. д.

Судебный процесс, ожидавшийся как беспрецедентно резонансный, начался 18 октября. Принимая во внимание, что на столичной улице был убит хоть и бывший, но глава государства, являвшегося союзником Франции, судебная коллегия формирует первоначальное мнение о том, что преступление совершено по политическим мотивам, тем более что, по свидетельским показаниям, Шварцбард хладнокровно добил раненого, который, как утверждали свидетели, просил его пощадить, — именно на такой кровавой версии настаивало обвинение.

Так как убийца полностью признал свою вину, то ему в любом случае грозил смертный приговор. Прокурор Рейно и вызванные не только в качестве свидетелей, но и экспертов представители эмигрантских украинских организаций стараются превратить уголовное дело в громкий политический процесс по обвинению большевиков в заказных убийствах своих оппонентов за границей.

Защиту подсудимого осуществлял адвокат А. Торрес, и это было совсем не случайно.

Анри Торрес родился в семье, которая стала известной прежде всего благодаря своей правозащитной деятельности. Его дед Исайя Левален во время судебного процесса по делу Дрейфуса организовал Лигу защиты прав человека и гражданских прав. Сам Анри воевал сержантом в пехоте на германском фронте, был ранен и за храбрость на поле боя тоже был награждён «Военным Крестом». После войны он получил адвокатскую лицензию, специализировался на уголовных делах и получил известность благодаря своему участию в процессах анархистов Жермена Бертона, Эрнесто Бономини, Франциско Аскасо Абадиа, Грегорио Ховера и Бенвенутто Дуррути, позднее — Сакко и Ванцетти, то есть как адвокат он был давно и прочно связан с международным анархистским движением, щедро оплачивавшим его услуги.

Свидетель обвинения В. В. Шульгин — один из ключевых идеологов Белого движения, в период Директории находившийся в Киеве, где сумел отметиться активным сотрудничеством с французской секретной миссией, — в своих показаниях утверждал, что Шулим Шварцбард убил Петлюру «по приказу Москвы». Суд ошибочно принимает его за идейного мстителя, это, по мнению свидетеля, полная бессмыслица, так как рядовой агент ВЧК Шварцбард — всего лишь банальный исполнитель чужих приказов. В свою очередь сторона защиты потребовала от обвинения обосновать свою позицию, представив доказательства сотрудничества Ш. Шварцбарда с ОГПУ

Василий Шульгин: «У меня нет доказательств, я просто убеждён в этом».

Государственный обвинитель Сезар Кампинши в свою очередь огласил письменные показания французских генералов Табуи и Фейдеберга, утверждавших, что атаман Петлюра на самом деле был «другом и союзником» Франции.

В ответ на эти заявления адвокат Торрес представил на обозрение суду материалы, доказывающие обратное, а именно — тесное сотрудничество Петлюры с военным командованием Австро-Венгрии и Германии, которые, по свидетельству присутствовавших в зале журналистов, произвели огромное впечатление на присяжных и публику в зале.

Ещё один свидетель обвинения А.И. Удовыченко (Удовиченко) — соратник С. Петлюры, генеральный инспектор армии УНР — на судебном допросе показал, что «Симон Петлюра был другом евреев и всегда боролся с погромами».

Анри Торрес в ответ огласил документ, из которого было очевидно, что дивизия самого Удовиченко уничтожила более 100 евреев в Шаргороде в присутствии их родных, причём эти убийства совершены с крайней жестокостью.

В качестве свидетелей защиты в судебное заседание были вызваны Рувим Гринберг — председатель парижского комитета евреев, который находился в украинской командировке от французского Красного Креста, — русский эмигрант адвокат Гольдштейн, бывший председателем комиссии по расследованию еврейских погромов в Украине, госпожа Гринберг — сестра милосердия Проскуровской городской больницы, которая была ранена во время одного из погромов, штабс-капитан русской армии Сафр, чей сын-студент также был убит во время погрома в Киеве, правый кадет Слиозберг и др. Всего в судебном заседании были заслушаны показания около 400 свидетелей.

В распоряжении суда были документально подтверждённые сведения о том, что в период Директории в результате погромов на Украине было убито не менее 200 000 евреев, абсолютное большинство — по этническому признаку. Очевидцы с ужасом вспоминали «подвиги» бойцов атамана Козырь-Зырки из Овруча или, например, полковника Пяченко из Белой Церкви. Надо особенно подчеркнуть, что в массовых грабежах и бандитских налётах участвовало несколько тысяч (!) местных жителей — простых украинцев. В том же Овруче было разграблено более 1200 еврейских домов, при этом продвинутые в правовом смысле налётчики брали с хозяев «отжатого» имущества расписки о получении ими денежных средств или заставляли подписывать договора о безвозмездной передаче «майна» новым владельцам (Ларин Ю. Евреи и антисемитизм в СССР. ГИЗ М-Л., 1929).

В перерыве судебного заседания А. Торрес выступил с громким заявлением перед журналистами: «Я горжусь, что защищаю Шварцбарда, убившего убийцу. Здесь, во Франции, находится лицо, часто упоминавшийся и виновное в погромах — это Деникин. Если бы на скамье подсудимых сидел убийца Деникина, я защищал бы его так же горячо, как убийцу Петлюры».

26 октября, после 20 минутного совещания присяжные заседатели оправдали Ш. Шварцбарда^[18] по всем пунктам предъявленного ему обвинения.

Так что счёт резонансных политических убийств, совершённых русскими эмигрантами, уже шёл на десятки, выстрелы и взрывы гремели по всей Европе.

Позволю себе замечание по этому поводу: тот, кто сегодня ищет справедливости в европейских судах, понапрасну тратит время — его там нет, никогда не было и не будет. Для сомневающихся обращаю внимание на позицию французской прокуратуры на процессе по обвинению русского террориста П. Горгулова в убийстве, ни много ни мало, президента Франции.

Павел Горгулов на судебном заседании. Приведение свидетеля к присяге

6 мая 1932 года в особняке Ротшильда на улице Беррье в Париже планировалось открытие главного благотворительного события года — ярмарки книг писателей, участвовавших в Великой войне. Президент Французской республики Поль Думер планировал в обязательном порядке присутствовать на мероприятии, прежде всего по личным причинам: трое его сыновей — Марсель, Рене и Андре — геройски погибли на германском фронте. Вместе с главой государства на торжество прибыли министр обороны Пьетри, шеф полиции Гишар, министр юстиции Рено, при этом французский президент традиционно обходился без личной охраны. После общения с коллегами один из посетителей выставки по имени Бред (с таким пригласительным билетом в мероприятии участвовал русский эмигрант Павел Горгулов), приблизившись к Думеру, произвёл в него пять точных выстрелов из бельгийского пистолета системы «Браунинга М 1910». Гишар и Пьетри бросились вперёд, защитив президента. Террорист был схвачен и избит окружающими, при задержании он выкрикивал странный лозунг: «Фиалка победит машину!»

К сожалению, Президент Республики — любимец нации Поль Думер — скончался после хирургической операции в военном госпитале.

Личность нападавшего была довольно быстро установлена. Как следует из материалов Национального архива (фонд архива полиции F7), это было связано с тем, что «Бред» — Горгулов, имевший диплом врача, — успешно промышлял нелегальными абортами и давно находился в поле зрения полицейских. Убийство было совершено накануне парламентских выборов, и французские СМИ поспешили заявить, что его исполнитель — агент ОГПУ, а «Москва хотела повергнуть Францию в анархию». В парижскую полицию очень вовремя «с повинной» явился ещё один эмигрант по фамилии Лазарев, который заявил, что знает Горгулова как чекиста под кличкой Монгол. Появилась и ещё одна рабочая версия о том, что нападавший был завербован французскими спецслужбами для того, чтобы обеспечить на выборах победу правых. В следственных материалах говорилось, что убийца сравнительно недавно основал «Национальную крестьянскую партию», которая состояла из него самого и красивого знамени, вышитого двумя русскими танцовщицами из ночного варьете, а затем перешёл с националистических на откровенно фашистские позиции. В рабочем кафе Бильянкура хорошо помнили десяток возбуждённых русских, которые «зиговали» и выкрикивали лозунг: «Русь, пробудись!» — как известно, идеи перспективного немецкого политика А. Гитлера стремительно набирали популярность в русской эмигрантской среде.

Во время обыска у покушавшегося были изъяты ампулы с сулемой (дихлоридом ртути) — сильнодействующим ядом, — револьвер, газетные вырезки со статьями о рабочих поездках французского президента, рабочая тетрадь с надписью: «Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента Французской республики» с программой фашистской партии и стихами:

Несись, лесьё!

Дичись, зверьё!

Преклонись, людьё!

Следствие возглавлял один из лучших специалистов французской полиции Марсел Гийом^[19], у которого в активе уже были успешно раскрытые дела серийного убийцы Генри Ландру, банды анархистов Жюля Жозефа Бонно и русского эмигранта Александра Ставиского, обвинённого в подделке векселей на сумму 200 миллионов франков.

Дело рассматривалось судом присяжных департамента Сены в течение трёх дней 25–27 июля, защиту осуществляли известные парижские адвокаты Анри Жиро и Марсель Роже.

А. Жиро считался исключительным специалистом в уголовном праве, помимо прочих успешных дел, благодаря его работе был оправдан националист Рауль Вийен, обвинённый в убийстве политика Жана Жореса, которого Лев Троцкий называл «самым большим человеком в III Республике» (Политические силуэты, 1915). Обвиняемый провёл под следствием почти 56 месяцев. На суде адвокат сумел убедить скамью присяжных в его невиновности. В результате, несмотря на все собранные «неопровержимые» доказательства, заседатели единогласно вынесли оправдательный вердикт^[20].

Немногим ранее был постановлен ещё один оправдательный приговор в отношении Генриетты Кайо, которая 16 марта 1914 года застрелила главного редактора газеты «Фигаро» Гастона Кальметта. Жозеф Кайо — её супруг — в разное время занимал должности министра финансов, внутренних дел, премьер-министра республики. По этой причине суд скорее напоминал эстрадное шоу.

Когда на скамье подсудимых находится жена хоть и бывшего, но премьер-министра, такое событие пропустить нельзя, поэтому в зале присутствовал весь светский Париж. По всей видимости, помощники Жозефа Кайо смогли заранее срежиссировать поведение публики: в помещении находились специальные люди, которые «регулировали градус»: подавали реплики, аплодировали, усмиряли особо «буйных».

Председатель суда Луи Альбанель был хорошим знакомым экс-премьера, поэтому не особо утруждал ни себя, ни присяжных. Главными же персонажами на импровизированной сцене были государственный обвинитель Шарль Шеню и адвокат Фернан Лабори — выдающийся юрист, в своё время защищавший Эмиля Золя и получивший европейскую известность после участия в деле Альфреда Дрейфуса после пересмотра его приговора.

Банальная история, когда личная переписка высокопоставленных супругов Генриетты и Жозефа Кайо без их разрешения была опубликована в центральной французской газете, могла закономерно закончиться для убийцы журналиста тюремным сроком, но была превращена стороной защиты в политический процесс, где его участники оказались вовлечены в дело, связанное с государственной изменой и шпионажем в пользу Германии. «При этом и Генриетта Кайо исполнила свою роль прекрасно. Вместе с Лабори они выработали особую линию поведения: ничего не отрицать, признать, что это она совершила убийство, но под действием сильных эмоций. Генриетта утверждала, что она не собиралась убивать Кальметта, она хотела просто заступиться за честь мужа. Да, у неё был с собой пистолет, да, убийство произошло, но практически случайно, непреднамеренно. В планах Генриетты было только учинить скандал» (www. diletant. media.ru.).

28 июля 1914 года присяжные заседатели после часового совещания признали Генриетту Кайо невиновной, «так как она действовала в состоянии аффекта и выстрелила случайно».

Таким образом, исходя из сложившейся, далеко не однозначной, судебной практики, позиция защиты в деле русского эмигранта была достаточно продуманной и имела перспективу.

Во время заседаний Павел Горгулов вёл себя неадекватно, что со всей очевидностью бросалось в глаза и должно было насторожить присяжных. Принимая во внимание, что бумаги, обнаруженные при обыске в квартире подсудимого, содержали детально разработанные планы войны с СССР и радикальные политические тексты, создавалось впечатление об очевидной психической болезни их автора. Более того, подсудимый называл себя «зелёным диктатором», планировал полёты на Луну, а также утверждал, что похитил 1,5-годовалого сына известного американского авиатора Чарльза Линдберга и до сих пор удерживает его у себя. Среди других своих потенциальных жертв террорист называл рейхспрезидента Германии П. Гинденбурга, предшественника президента Думера — Пьера Гастона, — президента Чехословакии Томаша Масарика, полпреда СССР во Франции В. С. Довгалевского, председателя СНК РСФСР В. И. Ленина, к тому времени уже покойного.

Адвокаты сделали упор именно на невменяемости своего подзащитного, собственно других вариантов не было. Однако предварительная медицинская экспертиза, проведенная в ходе следствия, установила, что подсудимый вменяем, адекватно оценивает свои поступки и может давать показания. Точнее, при проведении исследования мнения экспертов, а в нём участвовали самые известные специалисты, разделились 50/50. Психиатры, привлечённые стороной защиты, посчитали подсудимого сумасшедшим, стороной обвинения — адекватным человеком. Русская парижанка, писательница Г.Н. Кузнецова, присутствовавшая на процессе среди публики, вспоминала: «Один из докторов-экспертов сказал на суде: «Впечатление сумасшедшего от подсудимого объясняется его национальностью» — ну что же прозвучало вполне логично и даже актуально. Генеральный прокурор Шарль Дона-Гиг в обвинительной речи назвал преступника «диким зверем», а затем в ораторском экстазе — «Распутиным русских беженцев». Кстати, среди многочисленных представителей СМИ присутствовали специальный корреспонденты «Правды» Михаил Кольцов и «Известий ВЦИК» публицист Илья Эренбург.

Выступая на плохом французском языке с 40-минутной речью в свою защиту, подсудимый во всех российских бедах обвинил французов, а убийство их президента объяснил возмездием за то, что Франция отказалась от интервенции против Советов. В заключение П. Горгулов крикнул: «Убейте меня, как вы убили мою страну! Вы погибнете!»

Илья Эренбург в судебном репортаже для газеты «Известия» описал реакцию русского террориста на приговор: «Горгулов был высокого роста, крепок; когда он выкрикивал путаные, сбивчивые проклятия на малопонятном французском языке, присяжные, по виду нотариусы, лавочники, рантье, испуганно ёжились… Помню страшную картину. Ночью, при тусклом свете запылённых люстр, судебный зал напоминал театральную постановку: парадные одеяния судей, чёрные тоги адвокатов, лицо подсудимого, зеленоватое, омертвевшее, — всё казалось неестественным. Судья огласил приговор. Горгулов вскочил, сорвал с шеи воротничок, как будто торопился подставить голову под нож гильотины, и крикнул: “Франция мне отказала в виде на жительство!”»

В журнале «Time», редакция которого очень внимательно следила за резонансным процессом, была опубликована альтернативная версия последних слов подсудимого: «Я умираю героем для себя и своих друзей! Да здравствует Франция, да здравствует Россия, я буду любить вас до самой смерти!»

Надо сказать, что во Франции, впрочем, как и в других странах Европы, личный статус иностранца (т. е. его личная дееспособность, семейное положение и наследственное право) обычно определялся национальным законом страны, гражданином которой он являлся, а не его местожительством в момент совершения правонарушения, как в данном случае. До восстановления дипломатических отношений с СССР французские суды игнорировали положения декрета ВЦИК от 15 декабря 1921 года о лишении гражданства некоторых категорий лиц, находившихся за границей, и рассматривали эмигрантов исключительно как российских граждан, de facto по-прежнему подчинённых праву Российской империи.

Во Франции же октябрьские события 1917 года вообще рассматривались как ещё не завершённый революционный процесс — в окончательную победу большевиков французы не верили. Более того, судебная практика III Республики исходила из аксиомы о фактическом отсутствии правосудия в советской России. В результате 28 апреля 1925 года Министерство юстиции разослало прокурорам судебных палат циркулярное письмо «О законодательстве, подлежащем применению в отношении русских во Франции».

В отношении актов и законов, совершённых до 28 октября 1924 года (дата признания Францией СССР) циркуляр предоставлял судам определять их юридическое значение на основании русского закона, при действии коего они были совершены. Относительно деяний, произошедших после признания СССР, к русским эмигрантам в качестве закона применялось французское право.

Однако в ходе политических процессов судами, как правило, применялось специфическое право, на практике довольно далёкое от действующего уголовного закона, вопреки вечному римскому постулату ludicis est ius dicere, non dare (судье подобает творить суд, а не создавать право — лат.).

Оправдательный приговор психически нездоровому, что было очевидно, эмигранту, хоть и покушавшемуся на президента П. Думера, не был бы принят французским обществом ни при каких обстоятельствах. Ожидаемо, что коллегия присяжных признала подсудимого виновным в совершении политического убийства и приговорила его к гуманной смертной казни — гильотине.

В своей кассационной жалобе защитники, обжалуя приговор, пытались обратить внимание суда на имевшиеся в деле нарушения норм как уголовного закона, так и Конституции республики, поскольку совершённое убийство, по их мнению, следовало рассматривать не как политическое. Защитники настаивали на том, что применение положений статьи об «оскорблении Величества» (crimen laesae majestatis), которая существовала в уголовном кодексе Франции со времён Наполеона III, в данном конкретном случае неправомерно и не может быть применено, как минимум из-за своей архаичности.

Позиция адвокатов о невменяемости подзащитного получила поддержку Международной лиги по правам человека, которая, помимо других задач, осуществляла миссию правового наблюдения в судах, на которых присутствовали её представители с целью установления фактов и определения лиц, ответственных за нарушения прав человека.

Однако смертный приговор в данном случае был предрешён, так как кассационная инстанция в соответствии с процессуальным законом не обладала компетенцией принимать собственные решения по оспариваемым делам, а могла лишь отменять судебные решения по ним и передавать их для повторного рассмотрения в другие суды той же инстанции. Сам же Кассационный суд ограничивался ответами на вопросы, которые касались законодательства и правильности его применения в том или ином споре. Таким образом, жалобы, представленные на его рассмотрение, приобретали форму т. н. «чрезвычайного обращения за помощью» (voie de recours dite extraordinaire).

Альбер Лебрен, избранный новым французским президентом, ожидаемо отказался помиловать Павла Горгулова, и 14 сентября 1932 года тот был казнён на гильотине потомственным палачом Анатолием Дейблером. Формально казни проводились публично, но в этот раз власти резонно опасались беспорядков: «Кто их знает, этих русских?» Мероприятие провели у здания тюрьмы Санте на бульваре Араго, но даже в этом случае поглазеть на эффектное зрелище собралось не менее 3000 человек. Перед казнью, по существовавшему правилу, взвод национальной гвардии салютовал осуждённому. После исповеди православному священнику Павел Горгулов сказал, что надеется, что его ещё не родившийся ребёнок не станет коммунистом. При этом, следуя к месту казни, он громко пел польский гимн ноябрьскому восстанию 1831 года, более известный как «Варшавянка».

Хорошо знавший Горгулова по совместным занятиям в литературном кружке Василий Яновский — человек невероятно многогранный, талантливый и активный — в своих мемуарах «Поля Елисейские» писал: «Горгулов умер среди толпы чужих, на манер Остапа Бульбы (“слышишь ли ты меня, батько”). В другое время, под иными звёздами, в знакомой среде из него вышел бы, пожалуй, ещё герой». [1. 297]

В попытке отмежеваться от громкого политического убийства, представители самых разных эмигрантских течений В. Маклаков, А. Карташёв, В. Коковцов, генерал Е. Миллер, только что возглавивший РОВС, и др. направили обращение премьер-министру А. Тардье, с отдельным заявлением выступили представители казачества и известные русские писатели-эмигранты и т. д.

Управляющий русскими православными приходами Московской патриархии в Западной Европе митрополит Евлогий (Георгиевский) в Александро-Невском соборе отслужил панихиду о новопреставленном рабе Божием Павле Думере.

После резонансного покушения в руководстве Союза резонно опасались санкций со стороны властей, тем более что во французской печати вовсю педалировалась тема о принадлежности убийцы к Белому движению — в полицейских отчётах не случайно упоминалось о его контактах с Борисом Савинковым — европейским террористом № 1. В свою очередь контрразведка РОВС считала П. Горгулова секретным агентом НКВД.

При жизни казнённый, помимо прочих талантов, был известен и как посредственный писатель. Владислав Ходасевич в статье «О горгуловщине» довольно саркастически описывал его литературное творчество: «Горгуловская бессмыслица по происхождению и значению ничем не отличается от бессмыслиц, провозглашаемых (именно провозглашаемых — пышно, претенциозно и громогласно) в других сочинениях того же типа. Форма и содержание этих бредов, по существу, безразличны… О, если бы дело шло просто о сумасшедших! К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация. Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы. И хуже, и прискорбней всего, что это отнюдь не их индивидуальное несчастье. Точнее — не только они в этом несчастье виноваты. В них только с особой силой сказался некий недуг нашей культуры…

Настал век двадцатый. Две войны и две революции сделали самого тёмного, самого уже малограмотного человека прямым участником величайших событий. Почувствовав себя мелким, но необходимым винтиком в огромной исторической мясорубке, кромсавшей, перетиравшей его самого, пожелал он и лично во всём разобраться. Сложнейшие проблемы религии, философии, истории стали на митингах обсуждаться людьми, не имеющими о них понятия…

На проклятые вопросы в изобилии посыпались проклятые ответы. Так родилась горгуловщина — раньше Торгу — лова. От великой русской литературы она унаследовала лишь одну традицию, зато самую опасную: по прозрению, по наитию судить о предметах первейшей важности…

Мыслить критически эти люди не только не в состоянии, но и не желают. Любая идея, только бы она была достаточно крайняя, резкая, даже отчаянная, родившаяся в их косматых мозгах или случайно туда занесённая извне, тотчас усваивается ими как непреложная истина, затем уродуется, обрастает вздором, переплетается с обрывками других идей и становится идеей навязчивой. Тяжело сказать это — но, кажется, горгуловская «идея» наполовину вышла из блоковских «Скифов». Если бы Блок дожил до Горгулова, он, может быть, заболел бы от стыда и горя».

Антирусских проявлений со стороны влиятельных националистических и ветеранских организаций французским официальным властям удалось избежать. «Франция оказалась великодушнее, чем ожидали даже искренние её друзья», — позднее написал по этому поводу религиозный философ и публицист Г.П. Федотов.

Пожалуй, самым запомнившимся последствием всей этой громкой истории стало самоубийство бывшего корнета 5-го гусарского Александрийского полка Добровольческой армии Сергея Дмитриева. Бывший гусар, эмигрировав в Париж, долгое время перебивался случайными заработками: был чернорабочим, мыл посуду в маленьком ресторанчике на Монмартре и т. д. Когда он узнал, что русский убил президента Франции, то зачем-то выбросился из окна шестого этажа дома, в котором жил. Перед суицидом оставил записку: «Умираю за Францию». Всё-таки странные люди эти русские…

Резонансный террористический акт потребовал специального заявления Коминтерна от имени его Исполкома, которое было опубликовано в газете «Правда» 8 мая 1932 года: «Агентство “Гавас” сообщает, что в результате важного совещания, на котором присутствовал Тардье и ряд министров, выпущено официальное «коммюнике», в котором говорится о том, что убийца президента Думера принадлежит к «панрусской партии необольшевистского характера», инспирируемой III интернационалом.

Исполком Коммунистического интернационала с возмущением протестует против клеветнических измышлений агентства “Гавас”, пытающегося обелить русских белогвардейцев и перенести ответственность за провокационный акт фашиста Горгулова на Коммунистический интернационал.

Не говоря уже о том, что Горгулов является злейшим врагом коммунизма, что явствует из его брошюры и его показаний, — всему миру известно, что Коммунистический интернационал является я международной массовой организацией рабочего класса, в соответствии со своей программой всегда самым решительным образом отвергал и отвергает индивидуальные террористические покушения.

7/V/32 г. Исполнительный комитет Коммунистического интернационала: Пик (Германия), Шильдс (КП Англии), Мануильский (ВКП(б), Швабова (КП Чехо-Словакии), Дерюмо (КП Франции), Фурини (КП Италии), Катаяма».

Признаться, иногда в таких тонких делах, как ликвидация политических лидеров других государств, «влияние Москвы» могло неожиданно проявиться самым экзотическим способом.

22 июня 1922 года ветеранами Первой мировой войны, затем ставшими бойцами Ирландской республиканской армии (ИРА) — командиром батальона Реджинальдом Данном и Джозефом О’Салливаном, первым заместителем коменданта этой организации, — был застрелен фельдмаршал, член английского парламента сэр Генри Уилсон. Убитый парламентарий был национальным героем Великобритании, и его смерть от пуль ирландских сепаратистов вызвала бурю возмущения в стране. Лондонский суд, с учётом десятка очевидцев преступления и признательных показаний самих нападавших, рассмотрел дело в упрощённом порядке. Совещание судейской коллегии, в итоге постановившей смертный приговор, продолжалось всего три минуты. Но тут 26 июля в адрес лидеров рабочей партии Великобритании поступила телеграмма по поводу судебного вердикта, в которой в довольно резких выражениях был заявлен протест против этого несправедливого решения, самой судебной процедуры, в том числе запрета суда на выступления осуждённых в свою защиту, а также содержались требования повлиять на премьер-министра в смысле пересмотра постановленного приговора.

Драматизм ситуации заключался в том, что это послание на правительственном бланке поступило из Москвы и было подписано Карлом Радеком — членом исполкома Коминтерна — и Николаем Бухариным — кандидатом в члены Политбюро ЦК РКП(б). Они же потребовали немедленно допустить к защите подсудимых представителей III Интернационала. Статья в лондонской газете, сообщившей эту сенсационную новость, называлась “Kremlin comedians”. Довольно трудно не согласиться с такой позицией лондонских журналистов.

Если показательное убийство виновника еврейских погромов на Украине атамана С. Петлюры прежде всего из-за своей «показательности» было явлением единичным, то боевая активность в Европе членов армянской националистической партии Дашнакцутюн, среди которых было достаточно агентов ИНО ОГПУ, превзошла все ожидания.

После кровавых событий, произошедших в Османской империи в период с 1915 по 1918 год, в ходе которых были зверски убиты более миллиона армян, причём в основном женщин и детей, члены правительства, виновные в этнических чистках, с помощью немецкого посольства сумели покинуть Константинополь. Лишённый поста, бывший глава правительства (великий визирь) Османской империи Мехмет Талаат вместе с другими лидерами младотурок Энвером-пашой, Джемалем-пашой, Джемалем Азми, Назым-беем, Османом Бедри и Бахаеддином Шакиром — руководителем «Особой организации» — военной контрразведки, в ночь с 1 на 2 ноября 1918 года сумели сбежать из столицы на торпедном катере кригсмарине.

Вялая попытка экстрадиции высокопоставленных беглецов, предпринятая официальными османскими властями, несмотря на наличие смертных приговоров, постановленных в отношении них Константинопольским военно-полевым судом, ожидаемо потерпела неудачу, и прежде всего из-за позиции МИД Германии. Министр иностранных дел Вильгельм Зольф отклонил законное требование о выдаче преступников на том основании, что «Талаат был лоялен к нам, и наша страна остаётся открытой для него».

Праворадикальные армянские националисты не могли смириться с тем, что главные виновники поистине средневековых зверств в отношении мирного населения получили возможность безбедного и комфортного существования в Германии. В ходе реализации секретной операции «Немезис», целью которой было физическое устранение турецких чиновников и политиков, виновных в геноциде армянского народа, 15 марта 1921 года на берлинской Гарденбергштрассе Согомон Тейлирян застрелил М. Талаата, который после побега жил в собственном доме под именем Али Сали-бей (Сей).

Убийце, несмотря на наличие десятков свидетелей, удалось скрылся с места преступления, однако вскоре он вернулся, так как не был уверен в гибели своей жертвы, после чего его задержали полицейские.

Ситуацию существенно осложнял тот факт, что за несколько дней до этого покушения Тейлирян успел смертельно ранить Арутюна Мкртчяна, который был личным осведомителем великого визиря и передал тому список наиболее известных представителей армянской интеллигенции (более 250 человек), скрывавшихся от турецких властей. Однако обвинение арестованному было предъявлено только в отношении умышленного убийства бывшего премьера союзного Германии государства.

Всего через 2,5 месяца обвинительное заключение и материалы предварительного следствия поступили в Берлинский окружной суд III (Landgericht Berlin III), находившийся в районе Моабит.

Как известно, в отдельных случаях правосудие бывает чрезвычайно зависимо от имеющихся у сторон финансовых ресурсов. Следуя такой логике, партия «Дашнакцутюн» сумела собрать с представителей армянской диаспоры, в основном американской, около 300 000 марок для оплаты услуг трёх самых известных берлинских адвокатов — тайного советника юстиции доктора Адольфа фон Гордона, советника юстиции доктора Йоханнеса Вертхауэра и тайного правительственного советника доктора Теодора Нимейера, профессора права Кильского университета, которым заплатили невероятно большой гонорар в 75 000 марок каждому. Государственным обвинителем был назначен прокурор Голник, судебную коллегию возглавил Эрих Лемберг. В соответствии с процессуальным законом дело слушалось с участием присяжных.

Позиция защиты первоначально строилась на обвинении самой жертвы в совершении ею массовых убийств. Ещё находясь в должности министра внутренних дел Османской империи, Талаат и сам не особо скрывал своей позиции по отношению к иноверцам, в беседе с послом США Генри Моргентау (кстати, этническим евреем) он говорил: «…мы уже избавились от трёх четвертей армян, их больше не осталось в Битлисе, Ване и Эрзеруме. Ненависть между армянами и турками в настоящее время так сильна, что мы должны покончить с ними. Если мы этого не сделаем, они будут нам мстить»

Так в ходе судебных слушаний европейцы впервые узнали о геноциде армянского населения. Даже позднее опубликованный в Берлине стенографический отчет о состоявшемся суде назывался «Судебный процесс Талаата-паши».

При этом защита и сама не видела правовых оснований для оправдания взятого с поличным убийцы, первоначально рассчитывая только на его помилование, тем более с учётом побудительных мотивов, приведших его на скамью подсудимых. Переживший мучительную смерть своей семьи, изнасилование сестёр, которое произошло на его глазах, С. Тейлерян признавался в убийстве, но при этом не признавал себя виновным.

В ходе прений сторон адвокату доктору Й. Вертхауэру удалось убедить присяжных в том, что если константинопольский военно-полевой суд уже приговорил Талаата-пашу к смертной казни, то его убийца никак не мог быть признан немецким судом виновным, так как, хоть и самовольно, но выступал в качестве орудия правосудия, имея при этом личные мотивы. Эта же позиция была существенно усилена и аргументирована его коллегой профессором Нимайером.

Адвокат А. фон Гордон обратился к присяжным: «Господа, думаю, этих разъяснений достаточно, чтобы вы могли определить, какую занять позицию. Знаю, что могут сказать, что тем не менее обидно, что на германской земле убит один из гостивших на ней. В наше время, когда везде идёт борьба, когда между армянами и турками ещё продолжаются бои, с имеющимися фактами необходимо смириться. Каждому известно, что в период правления Талаата пролилось море крови и был уничтожен по меньшей мере один миллион человек — женщин, детей, старых, молодых. И если на улице Гартенберг к этому прибавилась ещё одна капля крови, мы должны тешить себя тем, что живём в страшное время. Я не преследую мысли здесь дать конечную оценку Талаату-человеку, но одно должен сказать. Несомненно, и он с рядом своих товарищей стремился уничтожить армянский народ для того, чтобы создать чисто турецкое большое государство. Несомненно, для этого он применил меры, которые для нас, европейцев, неприемлемы. Но когда говорят, что в Азии жизнь ценится очень дёшево и подобные ужасы можно понять, не надо забывать, что в той же Азии находятся буддисты, которые с нежностью относятся, в частности, к человеку и даже к животным. Тем не менее я не хочу сделать ответственным человека, который лежит под землёй. Ему соответствует то, что сказали два гениальных француза — Гюстав Ле Бон и Анри Барбюс — об ужасах мировой войны: «За отдельными деятелями стоят духи, демоны, которые ведут их, они только примитивные орудия масс, правильных или ложных идей, наитий, которые разбрасывают людей по сторонам, словно шахматные фигурки. Эти деятели думают, что имеют волю, между тем в реальности они действуют под давлением». Как бы ни было ужасно то, что имело место, тем не менее мы не должны быть такими мелочными, чтобы всё это навязать несчастным личностям. Но ещё страшнее может стать, если немецкий суд к этой судьбе присовокупит спокойно созерцающую бесчестие истину в отношении этого человека, подвергнутого беспримерным испытаниям…»

Однако в ходе судебного следствия стало понятно, что, настаивая на политическом характере совершённого преступления, защита приведёт скамью присяжных к неизбежному признанию виновности подсудимого, которая, безусловно, будет рассматриваться сквозь призму его личной трагедии, но тем не менее… Учитывая, что международный резонанс у процесса был масштабным, его политические цели, которые были намечены Дашнакцутюн изначально, были достигнуты. Адвокаты изменили линию защиты, поставив перед судом присяжных вопрос о вменяемости преступника.

По ходатайству защиты суд привлёк пятерых экспертов, поставив перед ними вопрос о психической вменяемости подсудимого и его способности критически оценивать свои действия и поступки. Психиатры пришли к общему выводу о том, что Тейлирян страдает от регулярных приступов эпилепсии из-за того, что он пережил в 1915 году, а также сошлись во мнении, что его состояние по своим признакам похоже на последствия посттравматического стрессового расстройства. Тем не менее доктор медицины Роберт Стормер посчитал, что подсудимый совершил преднамеренное убийство, которое не имеет никакого отношения к его психическому состоянию. С такой позицией не согласился профессор Гуго Липманн, посчитавший, что Тейлирян стал «психопатом» в результате пережитого глубокого стресса, связанного с убийством его семьи, — следовательно, не мог нести ответственности за содеянное. Профессор Ричард Кассирер также утверждал, что «эмоциональная турбулентность была основной причиной его состояния» и что аффект эпилепсии полностью изменил его личность. Профессор Э. Форстер в судебном заседании показал, что травматический опыт во время войны не вызвал у подсудимого новых патологий, а лишь выявил те, которые уже существовали, но подтвердил вывод о том, что Тейлириан не может нести ответственности за свои действия. Последний эксперт, Бруно Хааке, также поставил диагноз «аффектная эпилепсия» и полностью исключил возможность того, что Тейлирян мог сформулировать какие-либо действия по собственной воле.

После рассмотрения судом результатов психиатрической экспертизы адвокат доктор Й. Вертхауэр обратился к присяжным: «Господа присяжные, в предложенных вам опросных листах вы должны, во-первых, найти вопрос, относящийся к убийству. На этот вопрос вы должны ответить “да” или “нет”. И вот это есть предмет нашего рассмотрения. В отношении преднамеренности убийства вы должны дать отрицательный ответ, об этом я считаю лишним говорить. Я буду говорить только о том, должны вы ответить “да” или “нет” на вопрос в отношении убийства. Уже вопросник даёт вам основание для ответа “нет”, потому что там не сказано: “Убил ли обвиняемый Талаата-пашу?” А сказано: “Виновен ли обвиняемый в убийстве Талаата-паши?” Каждый человек чувствует, что обвиняемый должен быть признан невиновным. Несчастье в том, что вы, может, призадумаетесь о том, что обвиняемый убил человека. Не требует ли закон осудить его? Должен сказать, что с позиции того же закона это неправильный вывод. Согласно нашему германскому закону, следует признать обвиняемого невиновным. То, что чувствует здесь каждый человек в данном случае, не то же, чего требует закон. Защита совершенно не имеет намерения несправедливым решением опорочить славу германского права, представителями которого являетесь вы, так же, как и мы. Весь мир смотрит на нас, и ваше решение должно быть таким решением, чтобы даже после многих тысяч лет имело ценность в качестве решения права. Наш уголовный кодекс имеет общую и особенную части. В одной статье этой последней сказано: “Тот субъект, который умышленно убивает человека и т. д., признаётся виновным в убийстве”. Но общая часть относится к каждому частному случаю отдельно. В этой части 51-я статья указывает, что в определённых случаях наказание не предусмотрено, если даже совершено одно из преступлений, упомянутых в особенной части, — воровство, убийство и т. д. Это та статья, которая относится к умственному и душевному состоянию совершившего преступление. Двумя статьями ниже есть другая, содержанием которой является “необходимая оборона”, под которой понимается сопротивление нападению. Но в третьей части той же статьи сказано, что даже если необходимости в обороне не было, однако если данное лицо, поддавшись страху и панике, перешло границы необходимой обороны, опять оно освобождается от наказания. В отношении первого вопроса постановление высшей инстанции таково: если состояние невменяемости определённо принимается в качестве основы для отрицания наказания, при этом обстоятельстве уже недостаточно общего определения преднамеренности, но необходимо мотивировать, что совершивший поступок в данный момент не был ни в одном из состояний, предусмотренных статьёй 51. Недостаточно сказать, что суд не имел никакого основания признать невменяемость, наоборот, следует однозначно установить, что субъект в момент совершения действия не был ни в одном из состояний, предусмотренных статьёй 51. Значит, следует положительно установить, что не существовало мешающих воздействий. Если в этом есть какое-либо сомнение, то в таком случае обвиняемый должен быть признан невиновным. Это то, о чём немного ранее вам уже пояснил д-р фон Гордон, говоря о разрушении свободной воли и о целостности “я”. Я хотел бы добавить одну вещь. С незапамятных времён в народе в виде пословицы распространено выражение: ”У человека голова идёт кругом”. Это означает, что, во всяком случае, нарушено свободное сознание. В этом состоянии человек делает то, что в любом другом случае не сделал бы. Разрешите припомнить одно постановление высшей инстанции. Один субъект, обладающий чувством противоречия, идёт в церковь. Священник проповедует на тему, которая абсолютно противоположна мнению этого субъекта. Он слушает со всё большим интересом. Возбуждается и затем настолько забывается, что громко кричит: “Молчи, ты лжёшь!” Этого субъекта судят за то, что помешал ходу мессы. Но его признают невиновным, потому что под воздействием сказанного священником его сознание смешалось и кровь так сильно ударила ему в голову, что в эту минуту он уже не владел собой».

В итоге суд решил, что подсудимый действовал под «психологическим принуждением», то есть С. Тейлирян был признан сумасшедшим, неспособным распознавать моральную природу своего поступка.

Присяжные заседатели полностью оправдали Согомона Тейлиряна, который был отпущен на свободу в зале суда.

Аудитория встретила оглашение вердикта председателем скамьи присяжных Отто Райнике громом аплодисментов и овацией. Таким образом, впервые в истории мировой юриспруденции виновным был признан не убийца, а его жертва.

После очередного резонансного процесса, закончившегося оправданием преступника, ликвидация оставшихся виновников массовых этнических убийств была только делом времени: 18 июля 1921 года в Константинополе был застрелен лидер партии «Мусават» Бехбуд Дживаншир хан — бывший министр внутренних дел Азербайджана, ответственный за массовую расправу над 30 000 армян в Баку, затем 5 декабря 1921 года в Риме ещё один бывший великий визирь Османской Империи — Сайт Халим — был убит Аршавиром Ширакяном, который затем вместе с Арамом Ерканяном застрелил Джемаля Азми, за свои зверства прозванного «мясником Трапезунда»; начальник турецкой контрразведки Бахаттин Шакир закончил свою жизнь на одной из берлинских улиц, Ахмет Джемаль был найден мёртвым в центре Тбилиси и т. д.

Как мы видим, все описанные судебные процессы, при всех их видимых различиях, связанных с выбранной тактикой защиты или особенностями правоприменения, были схожи в оценке политических мотивов совершённых убийств. Во всех перечисленных примерах суд сознательно уклонялся от исследования собственного уголовного дела, уделяя особое внимание показаниям бесчисленных свидетелей, не имевших формально никакого отношения к совершённому преступлению.

И уж совсем несложно представить себе, каким было бы аналогичное заседание суда над возможным «убийцей» Владимира Маяковского, «воспевавшего кровавый большевистский режим», в любой европейской стране, с участием тех же самых свидетелей, которые представили бы многочисленные доказательства преступлений и злодеяний большевиков: одной только харьковской «чрезвычайки» было бы вполне достаточно для оправдания благородного мстителя, пролившего кровь знаменитого советского поэта на парижскую мостовую.

Плюнем в лицо

той белой слякоти,

сюсюкающей

о зверствах Чека!

(Маяковский В.В. Владимир Ильич Ленин)

Собственно, поэтому и является вполне закономерным вопрос о том, что было бы в том случае, если бы ИНО ОГПУ получил указание на устранение советского литератора за пределами СССР, смогли бы чекисты разработать такую относительно несложную ликвидацию силами своей агентуры среди антисоветски настроенной эмиграции? Например, в том же Париже, где число ненавидевших В.В. Маяковского было просто запредельным, сымитировать случайную уличную драку в криминальном районе площади Pigalle не представляло никакого труда, а уж тем более организовать его «ритуальное» убийство кинжалом полубезумным бывшим лейб-гвардии корнетом типа Дмитриева. Организация такой ликвидации в СССР, конечно, была бы проще, но имела существенный недостаток — списать политическое убийство на «озверевших врагов-троцкистов» могло и не получиться.

В этой связи, конечно же, не стоит забывать о том, как в январе 1929 года курсантом Московской пехотной школы Лазарем Коленбергом^[21] на квартире при курсах усовершенствования командного состава РККА «Выстрел» был застрелен 43-летний преподаватель тактики, легендарный генерал Яков Слащёв (Крымский)^[22], амнистированный большевиками и перешедший к ним на службу.

Или о том, как бывший одесский авторитет с погонялом Майорчик из ОПГ Мишки Япончика — Мейер Зайдер — в 1925 году застрелил легендарного комкора Григория Котовского. Сдавшийся милиции сразу же после совершённого убийства, легендарный налётчик признал свою вину, был приговорён к 10 годам лишения свободы, в лагере возглавлял клуб художественной самодеятельности (то есть из авторитетов был определён в «козлы») и, не просидев и трёх лет, вышел на свободу по УДО. При этом версия о его сотрудничестве с румынскими спецслужбами, которая рассматривалась следствием в качестве основной, из мотивировочной части его приговора чудесным образом была изъята. Позднее, по версии следствия, он был убит так и неустановленными сослуживцами легендарного героя Гражданской войны, отомстившими за своего командира.

Актёр и режиссёр Соломон Михоэлс трагически погиб в результате «случайного» ДТП в Минске, а жена режиссёра Вс. Мейерхольда Зинаида Райх была зверски зарезана через три недели после ареста своего мужа… Во всех этих случаях преступники так и не были найдены. Правда, в случае с Райх обвинение всё-таки было предъявлено… соседям Мейерхольда по лестничной площадке — заслуженному артисту, орденоносцу, солисту ГАБТ Д.Д. Головину и его сыну Виталию, у которых были найдены неопровержимые доказательства совершённого ими преступления — золотой портсигар с вензелем Мейерхольда, подаренный Дмитрию Даниловичу на день рождения самим режиссёром. Но обвинили Головиных не в уголовном, а в государственном преступлении — антисоветской деятельности, и осуждены они были по п. 10 ст. 58 УК РСФСР (в ред. 1934 года). Сам Д. Головин отбыл 10 лет в Ивдельлаге, был реабилитирован только в 1965 году.

Кстати, в своих показаниях 65-летний, к моменту ареста тяжело больной Всеволод Мейерхольд-Райх не только назвал в качестве троцкистов-заговорщиков многих своих коллег и просто знакомых, с которыми он когда-то общался, но и упомянул как контрреволюционную организацию «ЛЕФ», которая, как известно, была тесно связана с Владимиром Маяковским в течение длительного времени.

Уголовное дело № 537, возбуждённое в отношении всемирно известного режиссёра, было поручено не отличавшемуся особой эрудицией капитану государственной безопасности Голованову: «Я, капитан государственной безопасности Голованов, нашёл: имеющимся агентурным и следственным материалом Мейерхольд В.Э. изобличается как троцкист и подозрителен по шпионажу в пользу японской разведки. Установлено, что в течение ряда лет состоял в близких связях с руководителями контрреволюционных организаций правых — Бухариным и Рыковым. Арестованный японский шпион Йошида Иошимасу^[23] получил директиву связаться в Москве с Мейерхольдом… Установлена также связь Мейерхольда с британским подданным Грей, высланным в 1935 году из Советского Союза за шпионаж. Исходя из вышеизложенного, постановил: Мейерхольда-Райх Всеволода Эмильевича арестовать и произвести в его квартире обыск».

20 июня 1939 года в 6 часов утра в своей квартире на набережной Карповки, 13 в Ленинграде Всеволод Мейерхольд был арестован. В тот же день сотрудники НКВД одновременно провели обыски в его ленинградской и московской квартирах, на даче в Горенках, в служебном кабинете в Оперной студии имени Станиславского (ГосТиМ к тому моменту был уже закрыт).

В этом деле чекисты в очередной раз используют в оперативных целях распространение слухов о том, что режиссёр был арестован при попытке сесть в самолёт английского посла; затем, уже после убийства Зинаиды Райх, подкинули обывателям очередную идейку о её любовнике как о возможном убийце…

Обыск в квартире Мейерхольда на Брюсовом переулке проводил лейтенант ГБ Власов, который по итогам докладывал начальству рапортом: «Во время обыска жена арестованного очень нервничала, заявляя, что мы не можем делать обыска в её вещах и документах. Сказала, что напишет на нас жалобу. Её стал успокаивать сын: “Мама, ты так не пиши и не расстраивайся, а то опять попадёшь в психиатрическую больницу”. Режиссёра в это же время в спецвагоне этапировали в Москву.

Всеволод Эмильевич в ходе интенсивного дознания дал признательные показания:

« — Я возглавил организацию под названием “Левый фронт”, охватывающую театр, кино, музыку, литературу и живопись…

Вопрос следователя: А по другим видам искусства?

— В живописи, например, художник Давид Петрович

Штернберг. Он не нашёл ничего лучшего, как написать портрет врага народа Примакова……антисоветские связи были у меня и с работниками литературного фронта. Озлобленные разговоры, направленные против руководителей партии и правительства, я неоднократно вёл с Борисом Пастернаком… Аналогичные позиции занимает поэт Пяст. Вплоть до его ареста прямые антисоветские разговоры были и с писателем Николаем Эрдманом…

Вопрос следователя: И вы лично разделяли эти предательские вожделения?

— Да. Именно поэтому Эренбург прямо поставил вопрос о моём участии в троцкистской организации, на что я дал своё согласие. Тогда же была сформулирована и главная задача нашей организации: не отчаиваться в связи с арестами и пополнять свои ряды, чтобы добиться осуществления окончательной цели, то есть свержения советской власти.

Вопрос следователя: В этом направлении вы и действовали?

— Не отрицаю, что именно я вовлёк в организацию Пастернака и Олешу, а несколько позже — и Лидию Сейфуллину. Ей я поручил антисоветскую обработку писательской молодёжи, а Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства».

Он рассказывал, что его антисоветское влияние распространялось на Сергея Эйзенштейна, озлобленно настроенного против советской власти, про своего ученика актёра Эраста Гарина, который нецелевым образом использовал бюджетные средства при съёмках комедии «Женитьба», про режиссёра Киевской киностудии Михаила Ромма, который поставил фильм по сценарию Юрия Олеши «Строгий юноша» с целью оклеветать советскую молодёжь, причисляет к антисоветски настроенным людям композиторов Шостаковича, Шебалина, Попова, Книппера, прозаиков и поэтов Сейфуллину, Кирсанова, Брика, Иванова, Федина, а также многих актёров, художников и режиссёров…

После того как Всеволода Эмильевича перестали вызывать на допросы, он решил написать собственноручные показания, они заняли 31 страницу рукописного текста. Неожиданно для следствия практически сломленный пожилой человек отказался от всех своих показаний: Эренбург в троцкистскую организацию его не вовлекал, с Пастернаком, Шостаковичем, Олешей и другими своими знакомыми антисоветских разговоров он, Мейерхольд, не вёл, и уж, конечно, ни о какой подготовке к террору не могло быть и речи…

Поверьте, никто не пытается проводить аналогии между обвинением всемирно известного театрального режиссёра, одного из первых народных артистов республики, и отношением власти к своему самому революционному поэту, но при этом у меня отсутствуют какие-либо сомнения в том, что следователь ГБ вёл бы себя как-то иначе на допросе Владимира Маяковского — троцкиста и руководителя контрреволюционной организации «ЛЕФ».

Корнелий Зелинский напечатал в 1928 году в журнале «На литературном посту» статью «Идти ли нам с Маяковским?», где писал: «Безвкусным, опустошённым и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского (…) к новому пониманию революции можно прийти, уже перешагнув через Маяковского». Критик Давид Тальников в журнале «Красная новь» американский цикл его стихотворений иначе как «рифмованной лапшой» и «кумачовой халтурой» не называет, и далее — «перо Маяковского совсем не штык», а «просто швабра какая-то». Не отставали от «диванных экспертов» В. Насимович-Чужак, И. Гроссман-Рощин, А. Горнфельд, М. Ольшевец, И. Машбиц-Вербов, А. Сельвановский и др.

Теперь всё, что появлялось в печати за подписью Маяковского, в обязательном порядке подвергалось беспощадной критике. В 1929 году Маяковский опубликовал сборник стихов «Слоны в комсомоле», в котором впервые были напечатаны «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», «Служака», «Маруся отравилась», «Марш-оборона». Несмотря на то что сборник получился действительно хороший, литературовед Б. Бухштаб, чудом не получивший тюремный срок как член неформального объединения космистов «Сосьете — Общество удовольствий», написал в журнале «Звезда» о том, что в «Слонах» всего «несколько остроумных строчек», общественная ценность стихов Маяковского «очень сомнительна» и «более чем сомнительно их художественное достоинство».

И, конечно же, очевидной иллюстрации того, как кольцо вокруг Владимира Владимировича Маяковского в буквальном смысле слова сжималось, стала его последняя встреча со студентами, состоявшаяся 9 апреля 1930 года в Московском институте им. Г.В. Плеханова (бывшем Московском коммерческом институте) на Стременном переулке. Благодаря свидетелю и непосредственному участнику этих событий Анатолию Мариенгофу мы можем восстановить практически все обстоятельства шумного мероприятия.

Итак: Маяковский серьёзно болен, у него грипп, температура, кашель, резь в глазах, но это общение с молодёжью он откладывать не хочет, в том числе и потому, что для фонда выставки «20 лет работы» срочно нужны деньги.

На выставке «20 лет работы». ГММ

Видя, в каком состоянии находится поэт, один из организаторов встречи Виктор Славинский — член «Ударной бригады Маяковского», специально созданной для изучения и пропаганды его творчества, — был возмущён тем, что в юбилейном номере журнала «Печать и революция», который уже был напечатан в типографии с большим портретом Маяковского и приветствием, и портрет, и передовая статья в прямом смысле слова были вырезаны из всех пяти тысяч экземпляров по личному указанию директора Государственного издательства Артемия Халатова. Маяковский узнал об этом перед встречей со студентами.

Поэт сохранил неизменным свой фирменный стиль общения с аудиторией, хотя и он сам, и его читатели давно стали другими. Почти через десять лет после первых футуристических турне, в 1924 году Александр Родченко записал в своих дневниках: «Нескромный он был с аудиторией; обращался резко, по-деловому. С врагами говорил громяще и уничтожающе. И от этого не любил его обыватель — тихий и скромный, мелко подхихикивающий (…) Володя поддёргивает штаны… Конечно, такого «непоэтического» поэта, несмотря на то что стихи гениальны, они принять за поэта не могут. Я много слышал тогда, что им нравятся стихи его, но выступления его они не переносят». [1,216]

Аудитория встречает поэта молчанием, никаких обычных в таких случаях приветствий, речей и аплодисментов, хотя в зале не тихие обыватели, а московские вузовцы.

«Маяковский: У меня грипп, болит горло, трещит башка. Очень хотелось поваляться дома. Но потом я подумал: “Чего только не случается с человеком, иногда он даже умирает”. А вдруг и я отправлюсь, как писал, — “в мир иной”.

Пустота…

Летите, в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса,

Ни пивной…

В зале “гиканье”, шум — такое нетипичное начало встречи студенты не оценили.

Маяковский: А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: “При нас-де жил гениальный поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные стихи читал”. И мне, товарищи, стало очень вас жаль…

Кто-то из аудитории: Напрасно! Мы не собираемся охать.

В зале оглушительный хохот.

Студентка, обращаясь к собравшимся: Как вам не совестно, товарищи!

Маяковский: Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня только стихи читать. Во весь голос!

Аудитория: Валяй!

Маяковский: Тихо-о-о! Начинает читать:

Уважаемые товарищи потомки!

Роясь в сегодняшнем окаменевшем

говне,

Наших дней изучая потёмки,

Вы, возможно, спросите и обо мне…

Студент: Правильно! В этом случае обязательно спросим!

Маяковский:

Профессор, снимите очки-велосипед!

Я вам расскажу о времени и о себе.

Я, ассенизатор и водовоз…

Аудитория: Правильно! Ассенизатор!

Маяковский засовывает руки в карманы, продолжает читать, но монотоннее и быстрее, чем обычно. Некоторые студенты громко переговариваются, некоторые делают вид, что спят, демонстративно громко похрапывая.

Маяковский:

Умри, мой стих…

Студент: Уже подох! Подох!

Маяковского забрасывают репликами: “Имеет ли это отношение к революции? Всё написано о себе. Всё это непонятно”, “Маяковский, докажите, что вас будут читать через 20 лет!”, “Рабочие не понимают Маяковского!”.

Какая-то девушка из задних рядов протестующе замахала рукой.

Маяковский: Не машите ручкой! От этого даже груши с дерева не сыплются, а здесь всё-таки человек на эстраде… Я поражён безграмотностью некоторых товарищей. Не ожидал такого низкого культурного уровня студентов высокоуважаемого учреждения!

Студент в очках (громко): Де-ма-го-гия!

Маяковский (строго): Сядьте!

Студент: Мне непонятна ваша пьеса “Мистерия-Буфф”.

Маяковский: Товарищи! Ну что же вам там непонятного? (довольно доходчиво объясняет, в чём суть революционной пьесы)

Ведущий встречи: Поступило предложение послушать “Левый марш”.

Маяковский (читает стихи):

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер…

Маяковский (заканчивая встречу): Товарищи! Сегодня наше первое знакомство. Немного покричали, поругались. Я понимаю, что часть осталась недовольна резкостью моего тона. Но знайте: когда спорят о литературе, нельзя быть равнодушным. Приходится драться и кричать. Через несколько месяцев мы опять встретимся. Но грубость была напрасна. У вас против меня никакой злобы не должно быть».

Как писал Дмитрий Мережковский: «Молчи, поэт, молчи: толпе не до тебя…»

Пройдёт время — некоторые студенты или, как их тогда называли, вузовцы, присутствовавшие на этой встрече, сгинут в мрачный период всенародной борьбы с троцкистской и прочими оппозициями, кто-то не вернётся с фронтов Великой Отечественной войны, кому-то повезёт и он проживёт долгую и, возможно, счастливую жизнь, но я почему-то убеждён, что ни один из её участников никогда и никому не рассказывал правды о том, как будущие советские экономисты и юристы тренировались в остроумии, освистывая и сгоняя со сцены великого поэта. Скорее всего, в сотнях своих воспоминаний, официальных и «кухонных», они будут делиться своим восторгом от общения с «глашатаем Великого Октября», фантазировать на тему своих вопросов ему и его ответов на них, в деталях опишут внешний вид поэта, восторженно добавляя детали и фразы, взятые из когда-то прочитанных книг и чужих мемуаров, увиденных кинофильмов и пр.

Вечером 14 апреля перед спектаклем в театре В. Мейерхольда на сцену вышел Феликс Яковлевич Кон — заведующий сектором искусств в Наркомпросе РСФСР: «Автор пьесы, которую вы собрались здесь смотреть, Владимир Маяковский, сегодня утром застрелился».

Утром следующего дня все центральные газеты выходят с некрологами. Один из них начинается словами: «Ушёл с поста трубадур революции. Мы осуждаем его за дезертирство из жизни, но творчество ценим, и любим». В коротком сообщении газеты «Труд» написано о том, что революционный поэт Владимир Маяковский ушёл «от жизни».

Некролог

Василий Катанян и Пётр Незнамов, тщательно подбирая слова, написали о своём друге в экстренном выпуске «Литературной газеты»: «Революционным поэтом он был не потому, что писал о революции, а потому, что писал для революции. Пролетарским поэтом он стал не потому, что сделал пролетариат своей темой, а потому, что дело пролетариата сделал своим делом».

В парижской газете «Возрождение» в «истинно либеральном» стиле опубликовал статью о Маяковском эмигрант В.Ф. Ходасевич: «Он также не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос — пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно… он пристал к Октябрю потому, что расслышал в нём рёв погрома».

Борис Пастернак:

Никогда эпоха не простит им

Этот с горла сорванный галдёж…

Поднимая руку на маститых,

Я иду с тобою, молодёжь!

Боевая! Нападу на след твой

И уйду от бестолочи той —

Принимать законное наследство

До последней запятой.

Я ни капли в песне не заумен.

Уберите синий пистолет!

Командармы и красноармейцы,

Умер

Чуть ли не единственный поэт!

И, кляня смертельный вылет пули,

Вековую ненависть свинца,

Встать, Земля, в почётном карауле

Над последним берегом певца.

(Серия: Русская советская лирика.

Лирика 30-х годов. Т. 2. Фрунзе, 1970.)

Борис Корнилов, которого считали одним из лучших ленинградских молодых поэтов, когда-то буквально боготворивший Маяковского, посвятил ему стихотворение «Письмо на тот свет»:

…Мы читаем прощальную грамоту,

Глушим злобу мы в сердце своём,

Дезертиру и эмигранту

Почесть страшную воздаём.

Он лежит, разодет и вымыт,

Оркестровый стоит тарарам (…)

Но с открытыми головами

мы стоим —

костенеет рука,

опускаются навзничь над вами

все багровые наши шелка.

Тишь почётного караула

выразительна и строга —

так молчат воронёные дула,

обращённые на врага.

И прощаясь и провожая

вас во веки веков на покой,

к небу поднята слава большая —

ваша слава —

нашей рукой. [1.211]

Похороны Маяковского. У гроба Маяковского мать и сестра.

Фото С.О. Фридлянда. М., 16.IV. 1930. 23,6x29,4 см. Фото-архив «Огонек»

Так что теперь для многих молодых пролетарских писателей и поэтов Владимир Маяковский — дезертир, предатель и почему-то эмигрант.

Государственную комиссию по организации похорон возглавлял старший майор госбезопасности, член Коллегии ОГПУ Яков Агранов. В полночь гроб с телом покойного установлен в зале Клуба писателей на улице Воровского, 52. С 14 часов 15 апреля началось прощание. У гроба почётный караул красноармейцев Московской пролетарской стрелковой дивизии, писателей, вузовцев, актёров.

Похоронная процессия, впереди — грузовик с гробом В.В. Маяковского. ГММ

15, 16, и 17 апреля сюда пришли попрощаться с любимым поэтом более 150 000 человек. По официальной сводке московской милиции, в траурной процессии участвовало 60 000 жителей Москвы и специально приехавшие в столицу пролетарские делегации, но на самом деле людей было значительно больше. На этом фоне недавнее казавшееся всенародным прощание с Сергеем Есениным выглядело довольно скромно.

1.2. Литературные похороны

Надо сказать, что ритуал литературных похорон, как бы странно это ни прозвучало, сложился ещё в конце XIX века.

Первыми «невиданными… и по многолюдству, и по внешнему виду» были похороны Н.А. Некрасова в декабре 1877 года. Именно на них впервые была нарушена традиционная структура траурной процессии: священник — колесница с покойным (или гроб на руках) — провожающие.

На похоронах Н.А. Некрасова процессию «стихийно» возглавила толпа молодёжи с несколькими громадными венками, «украшенными надписями», всю дорогу певшая Трисвятое: «Святый Боже». За венками несли гроб, за ним шли близкие родственники Н.А. Некрасова, коллеги-литераторы и многочисленные поклонники различных сословий. Впервые на таком мероприятии охрану порядка взяли на себя участники шествия. Отказавшись от услуг полиции, «студенты и профессора, взявшись за руки, образовали длинную цепь» вокруг гроба и венков, защищая их от любых посягательств извне. [1.205]

На похоронах Фёдора Достоевского в феврале 1881 года в Петербурге молодые люди, по поручению организаторов обеспечивавшие безопасность, полностью контролировали многотысячную процессию. Слушатель Академии художеств И. Ф. Тюменев впоследствии вспоминал: «У Владимирской церкви… я встал в цепь вместе с двумя другими нашими учениками и всё время до Лавры шёл уже боком, держась за руки с соседями. Вокруг самого гроба род цепи составляли гирлянды из еловых ветвей, которую несли на палках как один громадный венок, окружавший и гроб, и провожающих…». Две цепи — по обе стороны процессии — образовала молодёжь и на похоронах Г.И. Успенского.

Н.С. Полищук в своём исследовании «Обряд как социальное явление» (на примере «красных похорон») отмечает, что «гражданские» (литературные) похороны совершались по православному обряду, но присущие им особая торжественность, многолюдство, широкое участие учащейся молодёжи и представителей разных сословий, включая и демократические слои городского населения (в том числе и рабочих), делали их ярким явлением общественной жизни России.

Характеризуя «гражданские» похороны 1880-х годов, литератор Г.К. Градовский писал: «Зелень и цветы венков, несомых впереди, придавали особую красоту и величавость процессии. Цветы красноречия у могилы выясняли смысл этих манифестаций, значение творчества, общественной и политической деятельности писателя. Кладбища обращались иногда в трибуну».

Гражданское, политическое значение общественных похорон последней четверти XIX столетия, пожалуй, лучше всего раскрыто в прокламации «15 апреля 1891 года. По поводу демонстрации на похоронах писателя Шелгунова». Авторами прокламации были два студента Петербургского университета. «Похороны, — писали они, — давно уже стали единственным моментом, когда читатели публично чтут своих учителей, публично выражают свою солидарность с их идеалами и тем самым оказывают нравственную поддержку живым деятелям».

После революции 1905 года торжественные похороны — шествия жертв «кровавого режима» — по-прежнему регламентируются правилами православного обряда и пока не обходятся без священника. Во всяком случае, отпевание усопшего проводится в храме или непосредственно на кладбище. Так, 9 января 1906 года рабочие Новониколаевска после траурного митинга, посвящённого годовщине «Кровавого воскресенья», направились в ближайшую церковь, чтобы отслужить панихиду по жертвам царизма. «Вся масса со знамёнами и “Марсельезой”, — вспоминает один из участников, — двинулась к железнодорожной церкви… Откуда-то притащили попа, и сколько он ни упирался, ему не помогло… он начал служить панихиду, поминая “в междоусобной брани погибших”.

— Нет, батя, ты пой “царём невинно убиенных!” — говорили рабочие». Из церкви они расходились с пением «Марсельезы», «Варшавянки» и «Дубинушки» — народного хита в литературной обработке врача В.И. Богданова и присяжного поверенного А.А. Ольхина, самодеятельных поэтов. Отказ многих священников от проведения панихид по жертвам царизма в значительной мере объяснялся нежеланием вступать в конфликт с местными властями. По крайней мере такой вывод напрашивается после знакомства с некоторыми сообщениями с мест, опубликованными в конце 1905 года в казанской газете «Волжский вестник». Так, например, священник из села Малый Толкиш Чистопольского уезда Казанской губ. в конце октября 1905 года отказался служить панихиду по павшим борцам потому, что «ему не приказано о таких людях молиться». Когда крестьяне обратились к нему вторично, «он снова отказался, указывая, что нет предписания, хотя его совесть и не запрещает этого».

Законоучитель промышленного училища в Казани, оказавшись в подобной ситуации, мотивировал свой отказ ссылкой на запрещение полиции. Протоиерей собора в г. Мензелинске Уфимской губ. отказался служить панихиду «по убитым на улицах Петербурга» без объяснения причин.

Траурный митинг во дворе Дома Писателей на улице Воровского. Фото И. Ильфа

На гражданской панихиде по В. В. Маяковскому выступили Анатолий Луначарский, Леопольд Авербах, Константин Федин, Феликс Кон, ученик Маяковского поэт Семён Кирсанов (Самуил Кортчик) прочитал поэму «Во весь голос», в паузах звучали тягучие мелодии грузинского струнного квартета, разместившегося на балконе, затем прогремел «Интернационал».

Гроб с телом установили на грузовик «Паккард», обшитый фанерой, окрашенной под металлические листы, поэтому внешне, по словам очевидцев происходящего, он был похож на чёрного стального монстра с тупым форштевнем, как у ледокола. За рулём катафалка — журналист «Правды» Михаил Кольцов. Никаких цветов. В изголовье закрепляют кованый венок из молотов, маховиков, болтов и гаек с надписью «Железному поэту — железный венок»… Идея с венком принадлежала «восходящей звезде» советской авангардной архитектуры и дизайна Владимиру Татлину.

«Железному поэту — железный венок». В. Татлин

Она не новая — в своё время на похороны Владимира Ильича Ленина личный состав 23-й Харьковской стрелковой дивизии прислал инсталляцию, в центре которой была пятиконечная звезда из кортиков, цифры XXIII из винтовочных патронов, серп и молот из деталей гранаты В.И. Рдултовского и штыка к винтовке Маузера. Конструкция была прикреплена к двум перекрещенным винтовкам Мосина, драгунским саблям и солдатским бебутам, а портрет вождя в обрамлении чёрных траурных лент разместили на бронещитке пулемёта «Максим». Кстати, подобные дизайнерские предметы, сделанные из «подручных» материалов, украшали стены многих красноармейских клубов^[24].

А в 1928 году такой же железный венок на могилу барона П. Врангеля возложили участники 1-го Кубанского (Ледяного) похода. Он был изготовлен в виде самой почётной награды Добровольческой армии — знака первопоходника I степени в виде стального меча на фоне тернового венца из колючей проволоки, опоясанной георгиевской лентой.

Чёрный катафалк зловеще загромыхал по московским мостовым к месту проведения траурного митинга. Для тысяч собравшихся стихи погибшего поэта, подражая его сценической манере, читал Сергей Балашов — молодой артист Государственного агитационного театра. Прямо на митинге начали сбор средств на тракторную колонну имени Владимира Маяковского, имена жертвователей были опубликованы в газетах.

Мрачные до чёрного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов чёрный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна,

небо, в бурю крашенное, —

всё было так подобрано и подогнано,

что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,

пыльного воздуха сухая охра,

вылез из воздуха и начал ехать

тихий катафалк чудовищных похорон…

(Маяковский В. В.

Чудовищные похороны. 1915)

Некролог в газете «Труд», подписанный одними инициалами Н. Б-н (Николай Бухарин), заканчивается словами: «17 апреля в 6 час. 30 мин. пополудни печь московского крематория испепелит жаром своих тысяч градусов тело поэта Маяковского. Сожжёт того, в чьём мозгу вынашивались и рождались большие и горячие мысли. Может быть, такие же горячие, как и пламя кремационной печи».

В августе 1934 года ответственный редактор газеты ВЦИК «Известия» Николай Бухарин выступал с докладом «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» на I Всесоюзном съезде советских писателей, на котором Владимир Маяковский был упомянут в историческом разделе вместе с Демьяном Бедным, сразу же после Валерия Брюсова.

После слов докладчика о Маяковском: «Кубарем катились от него враги, а он грозно наступал, его поэзия рычала и издевалась, и росла пирамида творческих усилий этого мощного, оглушительного поэта — настоящего барабанщика пролетарской революции» зал стоя аплодировал памяти легендарного поэта. Затем его имя (правда, только однажды) прозвучало в выступлении Виктора Шкловского: «Мы, в частности мы, бывшие лефовцы, сняли с жизни полезное, думая, что это эстетика; мы, будучи конструктивистами, создали такую конструкцию, которая оказалась неконструктивной. Мы недооценили человечности и всечеловечности революции — теперь мы можем решать вопрос о человечности, о новом гуманизме. Гуманизм входит в структуру эпохи. Маяковский, имя которого должно быть здесь произнесено и без которого нельзя провести съезд советских писателей (аплодисменты). Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелялся не вовремя и неверно понял революцию. Когда Маяковский говорил, что он становился на горло собственной песне, то здесь его вина в том, что революции нужны песни и не нужно, чтобы кто-нибудь становился на своё горло. Не нужна жертва человеческим песням». [2.35]

Для Н. Бухарина участие в главном писательском форуме — очевидная попытка вернуться из политического небытия, он ещё не потерял надежду на прощение вождя. Но увы, ничего хорошего из задуманного снова не получилось — увлекавшийся полемическими излишествами оратор подверг беспощадной критике большевистских «горланов» Бедного, Безыменского, Жарова, искренне считая их «барабанщиками», а похвалить решил «попутчиков»: Тихонова, Сельвинского, Пастернака.

Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) А.А. Жданов докладывал И.В. Сталину и в Политбюро ЦК: «Больше всего шуму было вокруг доклада Бухарина и особенно вокруг заключительного слова. В связи с тем, что поэты-коммунисты Демьян Бедный, Безыменский и др. собрались критиковать его доклад, Бухарин в панике просил вмешаться и предотвратить политические нападки. Мы ему в этом деле пришли на помощь, собрав руководящих работников съезда и давши указания о том, чтобы тов. коммунисты не допускали в критике никаких политических обобщений против Бухарина. Критика, однако, вышла довольно крепкой. В заключительном слове Бухарин расправлялся со своими противниками просто площадным образом. Кроме этого, он представил дело так, что инстанция одобрила все положения его доклада вплоть до квалификации отдельных поэтов, канонизации Маяковского и т. д., в то время как ему прямо указывалось, что в вопросе о квалификации поэтического мастерства того или иного поэта он может выступать лишь от себя… Я посылаю Вам неправленую стенограмму заключительного слова Бухарина, где подчеркнуты отдельные выпады, которые он не имел никакого права делать на съезде» [1.50].^[25]

1.3. Новая эстетика смерти

Надо сказать, что в 1920-х кремирование было пока ещё новым, но активно внедряемым обычаем, абсолютно выпадающим из патриархальной психологии русского человека, который, как ни странно, по-прежнему верил в загробную жизнь и Царствие небесное.

Начало этому языческому, по своей сути, обряду было положено Декретом от 7 декабря 1918 года СНК РСФСР «О кладбищах и похоронах», в котором новый порядок захоронений объявлялся альтернативным и утверждалось, что о «допустимости и даже предпочтительности кремации покойников» речь не идёт. В Декрете говорилось о крематориях, которые только планировалось построить, как об объектах уже существующих: «Все кладбища, крематории и морги, а также организация похорон граждан поступают в ведение местных совдепов», при этом православная церковь, как и культовые учреждения других конфессий, из этого процесса исключены полностью. Начав с уничтожения погостов, находившихся при храмах, местные власти предлагали полную ликвидацию кладбищ городских, объясняя это необходимостью развития городских территорий, — таким образом в Москве навсегда исчезли Дорогомиловское, Рогожское старообрядческое, Лазаревское кладбища.

Одновременно с выходом декрета Л. Д. Троцкий опубликовал очередную злободневную статью, в этот раз призывавшую большевицких лидеров подать личный пример революционной сознательности — завещать после своей смерти сжечь свои трупы. Лев Давидович со свойственными ему пафосом и образностью рассуждал о новой обрядности: «Жизнь человека, обнажённая от музыки и пения, торжественных собраний, радостных или грустных, смотря по случаю, по поводу, по причине, — будет скучной, пресной. Она и есть квас без изюминки. Так нам, революционерам, коммунистам, которые хотят не ограбить жизнь человека, а обогатить её, поднять её, разукрасить, улучшить, нам ли выплёскивать из кваса изюминку? Ни в коем случае! (…) Поэтому кто говорит, что в бытовой работе никакой обрядности, понимая под обрядностью не церковные фокусы, а коллективные формы выражения своих чувств, настроений, — тот хватает через край. В борьбе со старым бытом он расшибёт себе лоб, нос и другие необходимейшие органы».

Не случайно первым символом наступающей новой эры стали захоронения павших героев и выдающихся борцов за коммунизм в Кремлёвской стене — по советской номенклатурной градации — похороны категории № I.^[26]

Даже конкурс на проектирование типового крематория был организован под лозунгом: «Крематорий — кафедра безбожия», что определённым образом должно было сориентировать его участников.

Первый такой объект в Москве был открыт на территории Донского монастыря, в реконструированной архитектором Н.Я. Тамонькиным церкви св. Серафима Саровского и св. Анны Кашинской.

В декабре 1927 года Общество развития и распространения идей кремации (было и такое) обратилось в Управление городских железных дорог Москвы с предложением изменить название одной из остановок 11-го трамвайного маршрута. Теперь кондуктор объявлял пассажирам: «Донской проезд — крематорий».

К новому объекту московские городские власти организовывали экскурсии — толпа желающих собиралась огромная. Заплатив 23 коп. за билет, очереди можно было избежать. «Насколько снаружи крематорий непривлекателен, настолько приятное впечатление делает изнутри. Когда мы собрались около того места, где опускался гроб с телом вниз, нам какой-то интеллигентный молодой человек рассказал о кремации, показал, как пустой гроб поднимается снизу и опускается, провёл в зал, где расставлены в нишах урны (…) сегодня сжигали тело какого-то беспризорного…» — писал историк А.В. Орешников (цит. по: Соколова А. Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР. М.: Новое литературное обозрение, 2022).

В 1930 году журналист-«безбожник» Н. Шебуев писал: «Донской монастырь теперь является пионером по части кремации в СССР. Трупосжигание существовало у таких культурных народов, как римляне, греки, евреи, японцы, но было привилегией богатых и знатных. […] Лишь в СССР кремация так дешева, что доступна всем. […] У первобытных людей сожжение было религиозным способом погребения, в наши дни оно является антирелигиозным актом. Церковь со времени рескрипта Карла Великого, запрещающего трупосожжение под страхом смерти, вот уже тысячу лет считает этот способ погребения языческим. Усыпальница превращена в крематорий по проекту архитектора Осипова, поместившего в первом этаже вестибюль, два зала ожидания, зал для прощания, катафалк, возвышение для оркестра, кафедры для ораторов и служителей культа [sic!] и колумбарий, т. е. зал с урнами по бокам. […] В зале много света, цветов, торжественно звучит оркестр, чисто, красиво, в чинном порядке расставлены ряды стульев […]

Часто вы слышите, что новому быту не хватает той праздничной обрядности, которой так действует на “уловление человека” Церковь. Красное крещение (октябрины), красное бракосочетание (загс) ещё выработают красивую обрядность, а вот уж обрядность красного огненного погребения куда больше впечатляет и удовлетворяет, чем зарытие полупьяными могильщиками под гнусавое пение попа и дьякона в сырую, часто хлюпающую от подпочвенной воды землю, на радость отвратительным могильным червям. Для полного сжигания человеческого трупа и получения белых, чистых, обезвреженных, легко распадающихся в порошок костей и пепла необходимы температура в 860-1100 градусов Цельсия и 75 минут времени. Московский крематорий за рабочий день может совершить 18 сожжений. Какое это облегчение для Москвы!..»

Первоначальный проект кремации предусматривал различные варианты прощания с усопшим: «Часть первого этажа здания, именно восточная его часть отведена под комнаты служителей культа; там же выделено место для оркестра, хора, ораторов, органа — умер ли православный, лютеранин, еврей или католик, погребение может совершаться согласно обряду каждого из них, или по гражданскому обряду, или совсем без обряда».

Собственно, поэтому официальные власти и использовали прощание с В.В. Маяковским в целях пропаганды нового, принципиально важного советского ритуала:

Бьём

по вековым

предрассудкам,

сжигаем

пламень

церковных

свеч.

Вместо

сжирания

червями

трупы людей

в крематориях

будем

жечь.

«Когда гроб внесли в крематорий, — вспоминал обстоятельства похорон художник Николай Денисовский, — все хлынули следом. Началась давка. Попасть было невозможно. Казалось, сейчас затрещит здание крематория. Растерявшийся милиционер дал выстрел в воздух».

Присутствовать при самой процедуре сожжения были допущены только избранные, но и их было немало — 14 человек: сестра Л. Троцкого Ольга Давидовна — жена Л.Б. Каменева, председателя концессионного комитета СНК СССР; М.Я. Презент — литературный секретарь Демьяна Бедного и одновременно сотрудник аппарата секретаря ЦИК СССР Авеля Енукидзе; спецкор «Правды» М.Е. Кольцов (Фридлянд) с родным братом карикатуристом Б.Е. Ефимовым; руководитель издательства «Academia» И.И. Ионов, свояк ЕЕ. Зиновьева; главный редактор «Известий ЦИК СССР» И.М. Гронский (Федулов) с супругой Лидией; издатель журнала «Тридцать дней» В.А. Регинин (Раппопорт); поэт-песенник П.Д. Герман; А.С. Яковлев, — сотрудник издательства «ЗИФ»; журналист газеты «Правда» Ильин и «какой-то военный из ОГПУ с дамой». Был приглашён и Демьян Бедный, который, о чём мы читаем в дневниковой записи Михаила Презента, «…отозвал меня в сторону и дал билетик на проход вниз — посмотреть процесс сожжения. Несколько человек собрались у входа в подвальное помещение, где печи. По движению толпы мы поняли, что гроб опустили. Подошёл заведующий крематорием и повёл нас вниз. Я подумал было, что нас подведут по очереди к глазку печи и мы увидим сразу же процесс сожжения. Я был поражён, когда в 20–25 шагах увидал на полу гроб с телом Маяковского. “Одна минута тишины”, — сказал заведующий».

В тот день, 17 апреля, в Донском крематории кремировали ещё двоих: женщину и маленькую девочку: «.. Сожгли в одном гробу мать и дочь Антоновых, жену и дочь сотрудника “Рабочей Москвы” Антонова. Она, вернувшись из клуба федерации писателей, где была у гроба Маяковского, повздорила с мужем по поводу Маяковского и, когда муж куда-то вышел, застрелила 4-летнюю дочь и себя» (М. Презент, цит. по: sergey-v-fomin.lifejornal.com)^[27].

Урна с прахом В. В. Маяковского была установлена в секции № 77 колумбария в старой части кладбища Донского монастыря, практически напротив камня «Голгофа», в своё время установленного в качестве надгробия на могиле Н. В. Гоголя.

Марина Цветаева позднее написала: «Боюсь, что, несмотря на народные похороны, на весь почёт ему, весь плач по нём Москвы и России, Россия и до сих пор до конца не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского… Маяковский — первый новый человек нового мира, первый грядущий. Кто этого не понял, не понял в нем ничего» (цит. по: Цветаева М.И. Собр. соч. в 7 т. М.: Эллис Лак, 1994). А затем посвятила стихотворный реквием «Маяковскому»:

Выстрел — в самую точку,

Как в ярмарочную цель.

(Часто — левую мочку

Отбривши — с женой в постель.)

Молодец! Не прошибся!

А женщины ради — что ж!

И Елену паршивкой

— Подумавши — назовёшь.

Лишь одним, зато знатно,

Нас лефовец удивил:

Только вправо и знавший

Палить-то, а тут — слевил.

Кабы в правую — свёрк бы

Ланцетик — и здрав ваш шеф.

Выстрел в левую створку:

Ну в самый-те Центропев! [1.269]

Глава II

Мы и они

Кончено! Дверь распахнулась перед ним, заключённым. Руки не чувствуют холода цепи тяжёлой…

Н. Гумилёв. Освобождение

Родиной Владимира Маяковского было грузинское село Багдади, откуда он вместе с матерью и сёстрами переехал в 1901 году в город Кутаис.

Я в меру любовью был одарённый

Но с детства

Людьё

Трудами муштровано.

А я —

Убёг на берег Риона

и шлялся,

ни черта не делая ровно.

Сердилась мама:

— Мальчишка паршивый!

Грозился папаша поясом выстегать.

А я,

разживясь трёхрублёвкой фальшивой,

Играл с солдатьём под забором в «три листика».

Без груза рубах,

Без башмачного груза

Жарился в кутаисском зное

Вворачивал солнцу то спину,

То пузо,

Пока под ложечкой не заноет.

(Маяковский В.В. Люблю. Поэма)

Старшая сестра Людмила, учившаяся в то время в Строгановском училище, регулярно сообщала брату о «кипящих» настроениях московского студенчества. Старая имеретинская столица тоже вскоре стала центром революционных событий.

19 и 20 января 1905 года, после «Кровавого воскресенья» в Петербурге, на улицы грузинских городов массово вышла молодёжь. По приказу военного министра из Кутаиса был срочно выведен Куринский пехотный полк, часть посчитали «опасно распропагандированной», в казармах Потийского полка были обнаружены прокламации, но виновных в их распространении так и не нашли.

За несколько дней до волнений в Кутаисе по обвинению в антигосударственной деятельности был арестован и помещён в одиночную камеру Метехского тюремного замка грузинский политик князь Александр Цулукидзе. У себя на родине Цулукидзе был известен как популярнейший публицист и активный пропагандист марксизма. Его книга «Отрывки из политической экономии» стала первой попыткой объяснить основные идеи «Капитала» К. Маркса на хорошем грузинском языке и в доступной для простого читателя форме, тем более что в заключительной её части автор пришёл к выводу о неизбежной победе пролетарской революции. Арестованный революционер страдал открытой формой туберкулёза, в камере у него шла горлом кровь, поэтому генерал-майор от гвардейской кавалерии И.Н. Свечин, исполнявший обязанности губернатора Тифлиса, с целью не допустить в тюрьме бунта политических заключённых приказал срочно освободить А. Цулукидзе на поруки. Сразу же после этого в доме у смертельно больного марксиста жандармы снова провели обыск.

Демонстранты столкнулись с усиленными полицейскими нарядами, но, несмотря на это, волнения продолжались ещё несколько дней. В ходе подавления беспорядков полицией задержано более 50 человек. Студенты и гимназисты строили баррикады, обстреляли полицейский наряд, в результате чего один из городовых получил серьёзное ранение головы.

26 января 1905 года в Кутаисской губернии был введён особый режим, который регламентировался Положением от 14 августа 1881 года «О мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», а затем, учитывая размах волнений, — военное положение.

В целях охраны общественного порядка Положение предусматривало два административно-правовых режима: усиленной охраны, максимальный срок действия которой был установлен в один год, и чрезвычайной охраны сроком на шесть месяцев. Таким образом, российское административное законодательство предусматривало возможность использования следующих административно-правовых режимов: военного и осадного положений, усиленной и чрезвычайной охраны.

При введении режима усиленной охраны, как в Кутаисе, функции охраны общественного порядка и безопасности возлагались на генерал-губернаторов, постоянных или временно назначенных, а в местностях, им не подчинённых, — на губернаторов и градоначальников.

При этом процедура введения ограничений прав граждан была достаточно строго регламентирована. Так, полномочиями по введению «усиленной охраны» наделялся только министр внутренних дел, о чём он обязан был незамедлительно доложить Правительствующему Сенату и императору через Комитет министров. Вместе с тем в случае невозможности получения согласия на установление административно-правового режима ввиду частичной или полной остановки работы железнодорожных, телеграфных или почтовых сообщений «усиленная охрана» вводилась генерал-губернаторами, губернаторами или градоначальниками без согласования и одобрения центральных органов государственной власти, соответственно она же и отменялась лично министром внутренних дел после устранения препятствий и восстановления сообщения.

Таким образом, оснований, по которым использовался такой режим, было достаточно много, однако закон формально предусматривал в качестве основного повода для его использования нарушение общественного порядка путём преступных посягательств на существующий государственный строй, а также безопасность частных лиц и их имущества. При этом органы государственной власти получали чрезвычайные полномочия, в том числе и в области ограничения прав и свобод граждан, к которым также относилась возможность административной высылки их отдельных категорий.

Начальники полиции и жандармских управлений, а также их помощники имели право задерживать всех лиц, подозреваемых в совершении государственных преступлений либо в принадлежности к противозаконным сообществам, на срок до двух недель, им же предоставлялось право производить обыски и выемки в любое время суток во всех без исключения помещениях. По письменному распоряжению губернатора или градоначальника срок административного задержания продлевался до месяца. Генерал-губернаторы, губернаторы или градоначальники могли запрещать любые массовые мероприятия, приостанавливать работу торговых заведений и промышленных предприятий как на определённый срок, так и на весь срок действия «усиленной охраны». В процессе её реализации вводился целый ряд дополнительных полномочий, к которым были отнесены:

1) возможность учреждения специальных военно-полицейских команд в целях содействия правоохранительным органам;

2) арест движимого имущества и доходов от него;

3) право на разрешение или запрет очередных собраний сословных, городских и земских учреждений. Вопросы, подлежащие обсуждению на таких мероприятиях, подлежали цензурированию;

4) приостановление или закрытие периодических изданий на весь период объявления режима чрезвычайной охраны;

5) закрытие учебных заведений на срок не более месяца, однако с возможностью продления министром внутренних дел с разрешения Совета министров;

6) расширение перечня административных наказаний, в том числе ужесточение административных санкций; так, за нарушение обязательных для исполнения постановлений органов власти местного уровня вводилось наказание в виде заключения под стражу на срок до трёх месяцев или денежный штраф до трёх тысяч рублей, налагаемые в административном порядке.

В целях рассмотрения представлений о необходимости административной высылки отдельных категорий лиц в структуре Министерства внутренних дел был создан специальный орган — Особое совещание — под председательством одного из товарищей министра внутренних дел, которое состояло из четырёх членов: два представителя от МВД и два — от министерства юстиции. Все постановления Особого совещания утверждал лично министр внутренних дел.

18 июня 1892 года в дополнение к Положению 1881 года был принят Закон «О местностях, объявленных состоящими на военном положении». Согласно ст. 1 этого закона, военное положение объявлялось в тех губерниях, областях, уездах, округах или отдельных населённых пунктах, которые входили в район театра военных действий и имели особо важное значение для государственных или военных интересов.

Введение военного положения оформлялось в виде распоряжения, которое немедленно сообщалось генерал-губернаторам соответствующих территорий или наделённым их властью лицам. Процедура введения военного положения главнокомандующим или командующим армией была несколько иной. В этом случае информация о введении военного положения доводилась министру внутренних дел, который, в свою очередь, представлял её Сенату и в средства массовой информации к всеобщему опубликованию.

Введение военного положения прекращало действие Положения 1881 года, при этом управление переходило к главнокомандующему или командующему армией, которому предоставлялись следующие права:

1) запрещение выезда с этих территорий для лиц, которых в соответствии с их специальностью или профессией предполагается привлекать к оборонным работам;

2) назначение общих и частных реквизиций и продовольствия, транспортных средств и т. п.;

3) запрет вывоза необходимых для оборонительных работ орудий, материалов, а также продуктов питания, перевозочных средств и дров.

Отдельный раздел закона регламентировал полномочные взаимоотношения органов государственной власти и органов военного управления. Так, в районе дислокации действующей армии генерал-губернатор переходил в подчинение соответствующему главнокомандующему или командующему армией, причём последние вправе отменять решения и распоряжения органов гражданской власти.

Что касается полицейских органов, то они находились в самостоятельном подчинении с обязанностью оказания содействия военному руководству в местностях, объявленных на военном положении.

Казалось бы, полномочия, предоставленные законом местным властям, позволяли оперативно купировать любые проявления излишней революционной активности, однако предпринятые меры, в силу их запоздалости и малой эффективности, не дали желаемого результата.

Заведующий полицией на Кавказе генерал-майор Е.Н. Ширинкин, бывший начальник секретной охраны императора и дворцовой полиции, минуя своего непосредственного начальника Главнокомандующего войсками Кавказского военного округа генерал-адъютанта графа Воронцова-Дашкова, направил секретную депешу военному министру генералу от кавалерии В.А. Сухомлинову, в которой потребовал для себя особых полномочий и сообщал, что вернуть порядок на улицы мятежной губернии можно «лишь высадкой дивизии пехоты с артиллерией с моря, по которому должен быть обеспечен и подвоз продовольствия…»

В ответ на такое идиотское предложение император Николай II отправил в Тифлис графу Воронцову-Дашкову телеграмму: «Наместнику. Тифлис (шифром). Министр юстиции доложил мне телеграмму из Тифлиса о том, что вами была разрешена выдача пятисот винтовок революционерам, занявшим вместо полиции охрану города, следствием чего была схватка между армянами и татарами. Отказываюсь верить этому невероятному известию. Николай» (Красный Архив).

В это же время ученик второго (!) класса Кутаисской мужской классической гимназии Володя Маяковский, не по годам рослый и физически крепкий, участвовал в политических выступлениях наравне со своими товарищами-старшеклассниками. Известный грузинский поэт Тициан Табидзе — участник описываемых событий — вспоминал: «Наша гимназия особо выделялась даже на таком общем фоне, революционный дух держался в ней до самых последних дней самодержавия. Мы писали прокламации, точно классные сочинения» [1.287]

Сам Маяковский позднее написал в автобиографии: «Воспринимаю живописно: в чёрном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты (…) Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок. Попал на “Эрфуртскую”. Середина. О “лумпенпролетариате”. Стал считать себя социал-демократом: стащил отцовские берданки в эсдечный комитет». Мать Владимира Александра Алексеевна вспоминала о том, как её сын действительно вынес из дома охотничьи ружья отца и передал их друзьям-революционерам.

Князь Александр Цулукидзе жил на Гегутской улице в Кутаисе, по соседству с домом, где снимала жильё семья Маяковских и, по совпадению, располагался социал-демократический комитет.

8 июня весь город был потрясён известием о его смерти. Грузия ещё никогда не видела такого грандиозного шествия, которое растянулось от Кутаиси до деревни Хони, где состоялось погребение знаменитого революционера. Несмотря на грозу, на которую очень рассчитывали жандармские чины, многотысячная толпа пронесла гроб на руках почти 25 вёрст (27 километров), у людей в руках были десятки красных флагов и венков, на одном из них увидели надпись: «От благодарных солдат Куринского и Потийского полков».

Губернское жандармское управление секретным порядком докладывало в столицу о том, что «со всех концов Закавказья съехались на похороны Цулукидзе. На гроб были возложены 77 венков со всего края. Несмотря на ужасную погоду, тысяч 15 шли пешком до Хони — 25 вёрст от Кутаиси — и несли гроб на руках всё время. Похороны эти до сего дня не сходят сует кутаисцев».

Вместе с одноклассниками в траурной процессии под проливным дождём шли Владимир Маяковский и его двоюродный брат Михаил Киселёв.

Приехавшая из Москвы на каникулы их сестра Людмила привезла с собой книги, конспекты запрещённых изданий, списки революционных стихотворений: «Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:

Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,

Скорей брось винтовку на землю.

И ещё какое-то, с окончанием:

…а не то путь иной —

К немцам с сыном, с женой и с мамашей… (о царе).

Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове». [1.156]

В конце августа во время собрания рабочих в зале Тифлисской городской управы полиция для разгона митингующих направила казачью сотню, которая изрубила шашками и избила нагайками более 60 человек. Реакция жителей была соответствующей — Ольга Маяковская писала в эти дни старшей сестре: «У нас в Кутаисе полицейских и шпионов, как собак, душат. Позавчера ранили двух полицейских и одного пристава. Один из них уже умер, а два пока ещё живы».

Полицейскими были установлены все организаторы волнений и наиболее активные их участники, часть из них немедленно арестовали, кого найти не смогли — объявили в розыск. Выступавший на одном из митингов подпоручик А.А. Мгеров — сын генерала-лейтенанта А. Мгерова из Управления Военных сообщений при Военном министерстве — был арестован в 1910 году, то есть через пять лет после описываемых событий. К тому времени он уже отказался от революционной стези и выбрал мирную актёрскую карьеру — служил в театральной антрепризе вместе с Софьей Комиссаржевской.

Панихида по погибшим, естественно, превратилась в антиправительственное шествие, быстро переросшее в бунт.

В грузинских гимназиях к тому времени были запрещены все книги на грузинском языке, а также, вне зависимости от языка изложения, «Основы химии» Д.И. Менделеева, «Рефлексы головного мозга» И.М. Сеченова, сочинения М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н.А. Добролюбова, Н.А. Некрасова, Т.Е Шевченко, Д.И. Писарева, что сразу же привело к новым беспорядкам среди учащихся.

Газета «Вперёд» сообщала: «В Кутаисе все средние учебные заведения и городское училище закрыты впоследствии забастовки учащихся. Учащиеся предъявили политические требования. Забастовщики-гимназисты, реалисты и гимназистки устроили политическую демонстрацию» (Вперёд. 1905, 30 марта).

Гимназисты во время обязательных к посещению церковных богослужений пели «Марсельезу», тем самым не только провоцируя общественное неповиновение, но и нарушая сразу несколько статей Уложения.

Законом обязанность осуществлять надзор за обеспечением порядка во время богослужений возлагалась на губернаторов. Ст. 389 раздела I «О начальниках губерний» книги II Свода законов Российской империи предписывала: «Сообразно с сим общим правилом, Губернаторы имеют надлежащее чрез городские и земские полиции смотрение, чтобы при отправлении богослужения и всех церковных обрядов никем не были нарушаемы должное благочиние и тишина, и чтоб за всякое, противное сему, хотя бы и без умысла действие виновные подвергались ответственности по законам. Губернаторы оказывают в сем отношении нужную защиту и пособие другим свободно исповедуемым в Империи религиям, наблюдая токмо, чтоб никто не был в оные совращаем из Православия и вообще не дозволяя никому из иноверных воспрещённого законами привлечения в своё исповедание».

Первым политическим наставником и, пожалуй, самым близким старшим товарищем для Владимира становится Исидор Морчадзе — активный участник Декабрьского вооружённого восстания в Москве, который хорошо знал семью Маяковских ещё с 1903 года. Эта дружба, несмотря на шестилетнюю разницу в возрасте, оказала определяющее влияние на всю оставшуюся жизнь поэта, впрочем, как и его участие в кутаисских волнениях.

Грузия была настоящим эпицентром политической конкуренции как между многочисленными демократическими партиями, так и в самой РСДРП, идеологическая борьба между меньшевиками и большевиками, социал-демократами и анархистами велась ожесточённая.

Л.П. Берия в своей брошюре «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» упоминает о том, что «Тифлисский комитет РСДРП во главе с С. Джибладзе и Н. Рамишвили уклонился от проведения большевистских директив союзного комитета и 17 января 1905 года принял решение о выходе из Кавказского союза РСДРП. Тогда Кавказский союзный комитет решил распустить меньшевистский комитет и организовал большевистский Тифлисский комитет партии».

На общем фоне своих боевых товарищей Иосиф (Коба) Джугашвили в силу личных качеств не мог выделяться ни харизматичной внешностью, ни ораторским талантом, однако по сравнению с другими руководителями большевистского подполья обладал исключительным опытом нелегальной работы и невероятным политическим чутьём. В сообщении начальника Бакинского охранного отделения ротмистра Мартынова начальнику Тифлисского губернского жандармского управления от 24 марта 1910 года указывалось: «Упоминаемый в сводках наружного наблюдения под кличкой Молочный, известный в организации под кличкой Коба — член Бакинского комитета РСДРП, являвшийся самым деятельным партийным работником, занявшим руководящую роль… задержан по моему распоряжению… 23 сего марта.

К необходимости задержания Молочного побуждала совершенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филёры стали ему известны и даже назначенные вновь, приезжающие из Тифлиса, немедленно проваливались, причём Молочный, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречающимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу. Проживая всюду без прописки, Молочный имел в минувшем году паспорт на имя Оганеса Вартанова Тотомянца, при задержании его при нём был обнаружен документ (паспортная книжка) на имя жителя сел. Баган Елизаветинской губ. и уезда Закара Крикорьяна Меликянца, относительно которого он заявил, что документ этот ему не принадлежит и был им куплен в г. Баку. Наконец, задержанный по достижении в 7-й полицейский участок назвался жителем сел. Диди-Лило Тифлисской губ. и уезда Иосифом Виссарионовичем Джугашвили, причём по справкам оказалось, что он разыскивается циркуляром департамента полиции от 19 августа 1909 года за № 15385/53…» [1.103]

Формально товарищ Коба возглавлял всю организационную и идеологическую работу Закавказского бюро большевиков, но его реальные полномочия в связи с особыми условиями ожесточённой борьбы с политическими конкурентами были существенно шире.

Настоящее «сражение» произошло на собрании рабочих марганцевых рудников у Чиатура: представляется фантастическая, никогда ещё не виданная картина, когда в течение нескольких дней, без перерыва, сменяя одного за одним ораторов, меньшевики и большевики в окружении шахтёров вели жаркий спор о будущем революции и рабочего движения.

В Кутаисе тогда активно действовали ведущие грузинские анархисты Варлаам Черкезов, Шалва Гогелиа и Михако Церетели, благодаря их участию в дебатах с меньшевиками число сторонников левой партии росло с каждым собранием. В отличие от коллег по революционной деятельности, анархисты организовывали боевые, хорошо вооружённые группы, проводили налёты на наиболее обеспеченных земляков. В результате «эксов» погибли богатейшие люди Кутаиса — Камулларий и Муджиев. В ходе только одного успешного налёта на кассу казначейства в Душети боевики получили солидный куш в 250 000 рублей. Не удивительно, что в период волнений 1905 года на городских улицах у них была своя баррикада с установленным на ней полевым орудием, купленным по случаю.

Анархисты и меньшевики имели очевидное влияние на коллективы квалифицированных рабочих Грузии, имена их лидеров были на слуху, а об успешных бандитских вылазках в буквальном смысле слагали легенды. Отчаянные налётчики — кумиры гимназистов и молодёжи, и о них никто и никогда не забывал, особенно в период разгрома «Паритетного комитета» и его «Военного центра», да и во время окончательного разгрома затаившихся «врагов народа» они будут во всех расстрельных списках «ка-эров».

После переезда семьи из Грузии в Москву Владимир определён в престижную классическую гимназию № 5 на Поварской улице, начальство которой даже не представляло себе, какой серьёзный багаж революционных знаний и практических навыков подпольной работы имел этот внешне скромный юноша из далёкой кавказской провинции. Несмотря на престижность, это учебное заведение давно находится на особом контроле у полиции. Гимназисты не только активны на всех массовых политических мероприятиях, но и выпускали собственное либеральное СМИ — газету «Набат».

По воспоминанию Христофора Николаевича Ставракова (братья Ставраковы дружили с Маяковскими): «Воходя был очень способный, с широким кругозором для своего возраста, чем всегда удивлял не только меня, но и моих братьев. Он во всём разбирался, всё понимал, мы же, зная его возраст, никак не могли отказаться от представления, что он ещё мальчик… В литературе я и другие студенты всегда от него отставали. У него размах был больше, он много читал, так что я не поспевал за ним». [1.256]

В 1908 году Владимира исключили из гимназии по банальной причине неуплаты полугодового взноса за обучение, а деньги это были довольно приличные. Проблемы с оплатой обучения детей у Маяковских были ещё в Кутаисе, В.К. Маяковский даже обращался с прошением о переводе их содержания на государственный счёт, но получил вежливый отказ. Сложившаяся ситуация была довольно типичной для сотен живших жалованием семей и во многом была связана с практической реализацией положений секретного доклада «О сокращении числа учеников в гимназиях и прогимназиях и изменения состава оных» (п. 434. Дело Деп. Нар. Проев. 1884 год, № 26), более известного как «Циркуляр о кухаркиных детях». Этот документ был издан 5 июня 1884 года министром народного просвещения И.Д. Деляновым по итогам закрытого совещания с участием министров МВД, финансов, управления имуществом и Обер-Прокурора Священного синода К.П. Победоносцева. Как сейчас принято говорить, граф Делянов был клиентелой Победоносцева. Министры неоднократно обсуждали между собой причины взрывного роста революционных настроений среди гимназистов и студенчества. В результате И.Д. Делянов настоятельно рекомендовал директорам гимназий и прогимназий при приёме в учебные заведения создать условия, чтобы «освободить» от поступления в них «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, за исключением разве одарённых гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию». Гимназические начальники довольно быстро нашли способ исполнить руководящее указание, значительно увеличив стоимость обучения. Теперь она стала составлять в среднем 100–120 рублей в год, плюс каждому гимназисту были необходимы ещё 3 комплекта форменной одежды установленного образца по 20 рублей каждый, которые должны были приобретаться за собственный счёт. Семья Маяковских, несмотря на формальное благородное происхождение, таких средств не имела.

Несмотря на то что циркуляр впрямую нарушал положения Закона от 30 июля 1871 года, провозглашавшего отсутствие сословных и вероисповедных цензов для обучающихся, он с особым старанием исполнялся во всех учебных заведениях России.

Теперь Владимир Маяковский тесно дружил с радикально настроенными студентами, вместе с ними участвовал в манифестациях, запоем читал агитационные брошюры и газеты. Следующие два года для уже бывшего гимназиста — это его практически полное погружение в революционную деятельность. Юноша, очевидно, обладал талантом пропагандиста, отчаянной смелостью и бесценным опытом нелегальной работы, поэтому московская организация РСДРП(б) поручает ему работу в ключевом для подпольщиков — Лефортовском районе. «Держал экзамен в торгово-промышленном продрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошёл к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам» (Маяковский В.В. Я сам. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 7).

Понятно, что общение с поголовно грамотными типографскими рабочими требовало особых качеств, навыков и жизненного опыта, — их отсутствие молодой революционер компенсировал харизмой и юношеским напором. Московская полиция после первых агентурных донесений о новом активисте начинает осуществлять за ним негласный надзор. Совсем скоро, с учётом его впечатляющих результатов, эта слежка стала тотальной. На него уже завели персональный дневник наружного наблюдения, где он фигурировал под кличками Высокий и Кленовый.

Маяковский тесно общался с руководителем московских большевиков Владимиром Загорским^[28], выполнял его поручения, готовил нелегальные квартиры, перевозил запрещённую литературу. В декабре 1907 года он познакомился с Тимофеем Трифоновым — рабочим-наборщиком из типографии крупного издателя В.М. Саблина^[29], который был членом РСДРП и опытным подпольщиком, ранее неоднократно привлекался по делам политического характера: в 1898 году — при Санкт-Петербургском охранном отделении; в 1902 году — при Смоленском губернском жандармском управлении; в 1904 году — по делу о вооружённом сопротивлении в Якутске («Романовское дело»), был приговорён к 12 годам каторги, но потом амнистирован; а в 1907 году вновь был арестован как один из организаторов забастовки в типографии Саблина, объявленной в знак протеста против суда над депутатами социал-демократической фракции II Государственной думы. Кроме того, его разыскивал Иркутский окружной суд по делу о подкопе в Александровской пересыльной тюрьме. [1.246]

В Москве подпольщик жил на нелегальном положении под именем Льва Жигитова. Узнав о том, что Трифонов занимается созданием новой типографии для Московского комитета, Владимир предложил ему экспроприировать типографский ротатор из конторы Страхового общества «Россия» на Лубянской площади. Идея понравилась, но по объективным причинам от неё были вынуждены отказаться: к ротатору необходимо было докупить дорогое дополнительное оборудование — пишущую машинку, — а денег для этого в партийной кассе не было. Тем не менее подпольные типографии были организованы в различных районах города.

Одна из них — в доме Коноплина по Ново-Чухнинско-му переулку (теперь это дом № 7 по улице Зоологической), в квартире портного-крестьянина Фёдора Лебедева. Вскоре её работа будет «арестована на ходу» полицией, на месте при обыске обнаружили 70 революционных прокламаций, 80 экземпляров нелегальных революционных газет вместе с воззванием Московского комитета «О военных организациях», а также два незаполненных паспортных бланка и пять паспортов на различные фамилии, из которых «оформленные на имена мещан Жигитова и Умнова оказались подложными» (Обвинительный акт товарища прокурора Московской судебной палаты по делу тайной типографии Московского комитета РСДРП).

13 февраля 1908 года в доходном доме В.П. Кондратьева Сущёвской части, на квартире Седых, охранкой была арестована ещё одна типография. Спустя несколько дней — 19 февраля — на Большой Якиманке, в доме № 22 (Панюшева), в квартире № 168 полиция захватила типографию МК РСДРП. Хозяйка квартиры Лидия Михайловна Айзенман была арестована (полицейским она назвалась Марией Петровной Токаревой). При обыске в квартире были обнаружены типографские принадлежности, «разных брошюр 81 шт. и пачка с прокламациями, газетами, журналами революционного содержания». Среди них: «Солдатская газета», № 1, 1908 год — 2 экз., «Социал-демократ», № 7, 1906 год — 5 экз., «Песни революции», изд. МК РСДРП — 6 экз. и др. При сличении шрифта, обнаруженного в типографии, со шрифтом найденных изданий оказалось, что в этой типографии печатался № 1 «Солдатской газеты».

Полицейские, получив информацию о подпольщиках от осведомителя, оперативно организовали облаву, в ходе которой сам Трифонов и типографский рабочий Иванов были арестованы, в засаду попал и Маяковский, при нём обнаружили полсотни большевистских прокламаций. Во время обыска по месту его жительства оставшуюся часть запрещённых агитационных материалов успела выбросить в окно его младшая сестра Ольга.

После получения доклада сотрудников полиции Московский градоначальник генерал-майор свиты Е.И.В. Александр Александрович Андрианов, сам бывший военный судья Петербургского окружного военного суда, выносит постановление «…получив сведения, дающие основания признать потомственного дворянина Владимира Владимировича Маяковского вредным для общественного порядка и спокойствия, руководствуясь пар. 21 высочайше утверждённого в 31-й день августа 1881 года Положения об усиленной охране, постановил: означенного Маяковского, впредь до выяснения обстоятельств дела, заключить под стражу при Сущёвском полицейском доме с содержанием согласно статье 1043 Устава уголовного производства».

Упомянутая ст. 1043 Устава уголовного производства определяла, что «подозреваемые в государственных преступлениях, подвергнутые задержанию в тюрьме, содержатся в особых помещениях». Это требование, как правило, не исполнялось по банальной причине нехватки таких особых помещений в острогах.

Так как при аресте подросток Маяковский выдал себя за семнадцатилетнего, то московский градоначальник действовал в пределах своих должностных полномочий, а его указания правоохранительным органам (формально они ему не подчинялись) объяснялись положениями Устава уголовного производства от 20 ноября 1864 года о том, что судебное преследование могут возбуждать как должностные, так и частные лица, а также наличием специального усиленного охранного режима в Москве. Возбуждается уголовное дело о подпольной типографии, его расследование поручено опытнейшему следователю по особо важным делам Р.Р. Вольтановскому^[30].

После проведения предварительного расследования по делу арестованным инкриминировалась часть 1 ст. 102 Уголовного уложения 1911 года: «Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления, статьёй 100 предусмотренного, наказывается каторгой на срок не свыше 8 лет».

В ст. 100 Уложения в свою очередь говорилось о том, что «виновный в насильственном, посягательстве на изменение в России или какой-либо её части установленных законами основными образа правления и порядка наследия Престола или отторжения от России какой-либо её части, наказывается смертной казнью».

Следователь Вольтановский решил лично провести повторный обыск в типографии и обнаружил там не только экземпляры большевистской газеты «Борьба», но и 18 боевых патронов калибра 10,62 к револьверу системы «Смит и Вессон», которыми, по совпадению, была вооружена российская полиция.

По совету адвоката 7 апреля Людмила Маяковская представила в полицию справку о том, что её брату на самом деле едва исполнилось 14 лет. Считая документ попыткой изменить обвиняемому меру пресечения, дотошный следователь с целью установить действительный возраст арестованного отправил запрос по прежнему месту регистрации семьи в Кутаиси и представил его фотографию для опознания директору 5-й гимназии Петру Ильичу Касицыну. С этой же целью им были назначены дополнительные медицинская и почерковедческая экспертизы. Следователь вынес соответствующее постановление: «…Приняв во внимание состояние здоровья обвиняемого, а также что ему в настоящее время 14 лет и что показание его заслуживает доверия, признал возможным ограничиться в отношении него одной из менее строгих мер пресечения… а потому… постановил: означенного Маяковского отдать под особый надзор полиции по месту его жительства». Людмила Владимировна Маяковская дала расписку «о принятии на жительство своего брата», а тот, в свою очередь, дал подписку о невыезде. 9 апреля он был освобождён из-под стражи.

14 декабря 1906 года премьер-министр П.А. Столыпин утвердил совершенно секретное «Положение о районных охранных отделениях», 9 февраля — «Положение об охранных отделениях». К концу февраля 1907 года были приняты: «Инструкция начальникам охранных отделений по организации наружного наблюдения», «Инструкция по организации наружного (филёрского) наблюдения», «Инструкция по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения», которые были разосланы в районные и местные охранные отделения.

10 мая 1907 года М.И. Трусевич и А.Т. Васильев — директор полицейского департамента — подписали циркуляр Департамента полиции № 125449 «О степени участия секретных сотрудников в деятельности революционных организаций», в котором говорилось: «В Департамент полиции поступают сведения об активном участии секретных сотрудников в такого рода революционной деятельности, как вооружённые экспроприации, хранение бомб и т. п., причём один из секретных сотрудников во время обыска даже подбросил хранившуюся у него бомбу своему соседу по квартире. Таковые секретные сотрудники задерживались с поличным или на месте преступления и привлекались к судебной ответственности. В то же время лица, ведающие розыском, узнавали о деятельности своих секретных сотрудников уже после их привлечения к следствию, а в своих донесениях в Департамент полиции старались оправдать преступную и провокаторскую их деятельность и возбуждали ходатайства об освобождении сотрудников от судебной ответственности. Такое поведение секретных сотрудников и описанное отношение к нему лиц, ведающих розыском, ясно указывает на полное непонимание последними назначения секретной агентуры и степени её участия в революционной деятельности.

Ввиду изложенного Департамент полиции в подтверждение § 8 инструкции начальникам охранных отделений по ведению внутреннего (агентурного]) наблюдения считает необходимым разъяснить, что, состоя членами революционных организаций, секретные сотрудники ни в коем случае не должны заниматься так называемым провокаторством, т. е. сами создавать преступные деяния и подводить под ответственность за содеянное ими других лиц, игравших в этом деле второстепенные роли или даже совершенно неповинных. Если для сохранения своего положения в организации секретным сотрудникам приходится не уклоняться от активной работы, возлагаемой на них сообществами, то они должны на каждый отдельный случай испрашивать разрешение лица, руководящего агентурой, и уклоняться во всяком случае от участия в предприятиях, сколько-нибудь угрожающих какою-либо опасностью, и во всяком случае не привлекать к соучастию других лиц. В то же время лицо, ведающее розыском, обязано принять все меры к тому, чтобы совершенно обезвредить задуманное предприятие, т. е. предупредить его, с сохранением интересов сотрудника. В каждом отдельном случае должно быть строго взвешиваемо, действительно ли необходимо для получения новых данных для розыска принятие на себя сотрудником возлагаемого на него революционного поручения или лучше под благовидным предлогом уклониться от его исполнения, причём разрешение на такую деятельность допустимо лишь в целях розыскных.

К сему департамент считает необходимым присовокупить, что в случаях нарушения сотрудниками преподанных им инструкций или учинения чего-либо преступного без испрошения предварительных указаний со стороны чина, руководящего агентурой, департамент ни в какой мере не выступит в пользу облегчения участи уличённого в преступлении сотрудника, вредная деятельность коего в таком случае всецело будет отнесена на вид заведывающего розыском».

Отмечались и другие нарушения правил агентурной и оперативной работы. 3 октября 1907 года в циркуляре Департамента полиции № 136287 отмечалось: «До сведения Департамента полиции постоянно доходят слухи, что некоторые начальники охранных отделений и чины жандармских управлений пользуются секретными сотрудниками в качестве наблюдательных агентов, посылая их на проследки, для выяснения квартир разыскиваемых лиц и указания подлежащих аресту чинам полиции. Для выполнения означенных функций сотрудники снабжаются удостоверениями от офицеров, руководящих розыском, их визитными карточками и т. п. Отдельные случаи нарушения со стороны ведающих розыском лиц правил о надлежащем пользовании сотрудниками случались довольно часто, и каждый раз они вели к провалу ценного агентурного источника, ввиду чего департамент неоднократно разъяснял г[осподам] офицерам, заведующим розыском, о необходимости крайне осторожного пользования сотрудниками, отнюдь не поручая им обязанностей наблюдательных агентов, совершенно не отвечающих их прямому назначению — обстоятельному осведомлению розыскных органов о деятельности революционных организаций и их личного состава». [1.275]

Особую роль в организации активного внедрения нелегальной агентуры в революционные ячейки сыграл генерал Отдельного корпуса жандармов Сергей Васильевич Зубатов, который был личностью, без преувеличения, легендарной. Не окончив полностью курс всё той же 5-й московской гимназии, вполне благополучный Сергей Зубатов стал членом революционного кружка, близко общался с Николаем Бердяевым, всю жизнь с гордостью называл себя его учеником. Его одноклассником по гимназии и товарищем был Михаил Гоц — наследник богатейшей чайной империи и будущий организатор партии социалистов-революционеров. С 1883 года толковый юноша состоял филёром в штате «летучего отряда» Московского охранного отделения, начиная с 1888 года служил в полиции, где за семь лет сделал головокружительную карьеру — занял пост начальника Московской тайной полиции. Очевидный талант С. В. Зубатова к оперативной работе способствовал тому, что при его непосредственном руководстве была в буквальном смысле разгромлена революционная группа «Партия народного права», раскрыта подготовка покушения на императора Николая II участниками студенческого кружка И. Распутина, ликвидирована народовольческая типография в Петербурге, под руководством полиции в Москве организована работа нелегального «Совета рабочих механического производства», позднее для борьбы с набиравшим авторитет и влияние БУНДом полицией создана Независимая еврейская рабочая партия и т. д. О рабочей манифестации, в которой участвовало 45 000-50 000 человек и которая закончилась возложением венка к памятнику императору Александру II у малого Николаевского дворца и торжественной панихидой, можно писать роман — это непревзойдённый шедевр полицейской организации «стихийных проявлений» верноподданических чувств трудящихся.

У С.В. Зубатова в связи с организацией манифестации даже произошёл конфликт с крупными московскими фабрикантами: несмотря на убедительные просьбы полиции, заводчики отказались оплачивать участие в той самой верноподданной акции рабочих 19 февраля 1903 года и засчитали им этот день как прогул.

По некоторым данным, царская охранка в начале XX века имела порядка 26 тысяч платных агентов, внедрённых в различные общественно-политические организации. [1.184]

Работа с неоднородной агентурой требовала особого внимания, особенно в ситуациях, когда штатные сексоты попадали под арест вместе со своими подопечными.

В этой связи целесообразно сослаться на до сих пор не потерявшую своей практической актуальности «Инструкцию по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения» от 10 февраля 1907 года — документ редкий, поэтому приведём его полностью, он того стоит:

§ 1. На обязанности лица, ведающего политическим розыском, лежит прежде всего приобретение и сбережение внутренней секретной агентуры — единственного вполне надёжного средства, обеспечивающего осведомлённость.

На приобретение и сбережение внутренней агентуры должны быть направлены все усилия лица, ведающего розыском.

Наружное наблюдение является лишь вспомогательным и притом весьма дорогим средством для разработки агентурных сведений и для прикрытия конспиративности агентурного источника.

§ 2. Для успешной работы в деле политического розыска и руководства внутренней агентурой лица, ведающие розыском, должны знать программы революционных партий, быть знакомы с историей революционного движения, положением его, движения, в данный момент и следить за революционной литературой.

§ 3. Лица, заведывающие агентурой, должны руководить сотрудниками, а не следовать слепо указаниям последних. Обыкновенно сотрудник выдающийся — интеллигентный и занимающий видное положение в партии — стремится подчинить своему авторитету лицо, ведущее с ним сношения, и оказывает давление на систему розыска. Если для сохранения отношений возможно оставлять его в убеждении, что такое его значение имеет место, то в действительности всякое безотчётное увлечение сотрудниками приводит к отрицательным результатам. Лицо, ведающее агентурой, должно составить себе план расследования и стремиться извлечь из агентуры все данные для его осуществления. Поэтому, никогда не открывая своих карт перед сотрудником, надлежит давать ему поручения, вытекающие из плана розыска. При этом следует с особенным вниманием относиться к выяснению или закреплению в памяти таких фактов, которые могли бы быть впоследствии использованы как судебные улики и подтверждены доказательствами, лежащими вне соприкосновения с сотрудником. Эти задачи розыска (в общих чертах) могут быть указаны сотруднику, дабы и он приучился к собиранию данных, пригодных для судебного расследования, и прикрытию агентуры.

§ 4. Лица, ведающие розыском, должны твёрдо помнить, что «сотрудничество» от «провокаторства» отделяется весьма тонкой чертой, которую очень легко перейти. Они должны знать, что в умении не переходить эту черту и состоит искусство ведения успешного политического розыска. Достигается это только безусловно честным отношением к делу и пониманием целей розыска, а не погоней за отличиями, открытием и арестом отдельных средств пропаганды (типография, склады оружия, взрывчатые вещества и проч.).

Лица, ведающие розыском, должны проникнуться сознанием, что лучшим показателем успешной и плодотворной их деятельности будет то, что в местности, вверенной их надзору, совсем не будет ни типографий, ни бомб, ни складов литературы, ни агитации, ни пропаганды. Последние результаты будут достигнуты, если они при серьёзной осведомлённости о революционной деятельности и умении систематически и планомерно пользоваться этими знаниями достигнут того, что революционеры вынуждены будут прекратить в данной местности свою преступную работу.

§ 5. Секретные сотрудники должны состоять членами одной из революционных организаций (о которых они дают сведения) или, по крайней мере, тесно соприкасаться с серьёзными деятелями таковых, так как только тогда сведения их будут ценны. Лица, не состоящие в революционных организациях и не соприкасающиеся с ними, особенно различные местные «старожилы», принадлежащие иногда к крайним правым партиям, зачастую не только не бывают полезны в деле политического розыска, но даже и вредны, так как заставляют неопытных и неосведомлённых лиц, ведающих розыском, направлять таковой в ложную сторону и совершенно непроизводительно тратить силы и средства. Изложенное отнюдь не значит, что сведениями таких лиц надлежит пренебрегать, — не следует лишь на последних возлагать больших надежд и считать таких лиц «секретными сотрудниками», а сведения их — «агентурными». В деле розыска нельзя пренебрегать никакими сведениями, но нужно научиться давать им надлежащую оценку и не считать их без проверки (дающего сведения лица и самых сведений) достоверными.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Небольшое помещение площадью 11,1 кв. м в семикомнатной коммунальной квартире использовалось В. В. Маяковским в качестве рабочего кабинета; кроме него здесь проживали его соседи: семья Балыииных вместе с их домработницей Н. П Скобелевой, заведующая детской площадкой М. С. Татарийская и Н. Я. Кривцов.

2

9-е отделение ОГПУ занималось контактами с контрреволюционной белой эмиграцией, 10-е — контактами с иностранцами.

3

Фирма «АРКОС» была учреждена в соответствии с английским законодательством в Лондоне 11 июня 1920 года как частная компания для ведения торговли между РСФСР и Англией. Её возглавлял Л. Б. Красин. Она выступала представителем советских внешнеторговых объединений, осуществляла экспортные и импортные операции, имела конторы и отделения в ряде стран Европы, Северной Америки и Азии. Постановлением СНК РСФСР от 6 марта 1923 года фирма была допущена к ведению операций на территории РСФСР и вела торговлю по поручениям советских хозяйственных органов, выполняя функции их агента по экспортно-импортным операциям, что позволило ей стать в 1927 году крупнейшим импортно-экспортным предприятием в Великобритании с выручкой в 10 млн фунтов стерлингов.

4

Семён Григорьевич Гендин отвечал за осведомительскую работу в иностранных представительствах, курировал контакты с эмиграционными кругами, до этого он возглавлял «польский» отдел, а позже стал заместителем начальника Разведуправления РККА, был приговорён Военной Коллегией Верховного Суда СССР к расстрелу за участие в военно-фашистском заговоре в РККА 23 февраля 1939 года. Реабилитирован 19 сентября 1957 года.

5

Харьковские чекисты находятся, без преувеличения, на передовой, так как при поддержке польских и румынских спецслужб украинские националисты, используя находившееся на территории УССР подполье, развернули активную боевую деятельность. После успешной реализации операции «Дело № 39», когда некоторые петлюровские офицеры перешли на сторону советской власти, а их лидеры были ликвидированы, ГПУ удалось предотвратить наметившееся объединение ультраправой националистической группировки «Украинская военная организация» (УВО) Евгена Коновальца (будущего агента спецслужб нацистской Германии, ликвидированного в 1938 году в Амстердаме группой П. Судоплатова) со сторонниками генерала Ю. Тютюнника. В тот период сам М.Н. Горожанин был сосредоточен на выявлении и разоблачении бывших петлюровцев, оказавшихся в чекистских рядах.

6

Секретчики — сотрудники секретно-политического отдела, КРО — контрразведывательный отдел ОГПУ.

7

В декабре 1917 года И. К. Ксенофонтов был утверждён членом Коллегии ВЧК, а затем — секретарём ВЧК. Как и все организаторы «чрезвычайки», лично участвовал в обысках, арестах, допросах арестованных. В декабре 1917 года арестовывал бывшего обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера, а также обвинённых в рэкете помощника командующего обороной Петрограда штабс-капитана Казанцева и комиссара гражданского отделения Петроградского военного округа левого эсера Фаермана, шантажировавших владельцев вечерних кафе и клубов, незаконно торговавших алкоголем и марафетом.

8

Биография Валерия Горожанина была такова, что он был просто обречён попасть в расстрельные списки периода «большой чистки». Практически сразу же после гибели В.В. Маяковского, в мае 1930 года, он был откомандирован на работу в центральный аппарат ОГПУ. С 1932 года являлся заместителем начальника внешней разведки, с мая того же года — заместитель начальника Особого бюро НКВД СССР. 19 августа 1937 года старший майор госбезопасности Горожанин В.М. был арестован по делу о заговоре в НКВД УССР, 29 августа 1938 года расстрелян.

9

О широком спектре авторов, выбранных для сотрудничества издательством «Пролеарий», свидетельствовал и тот факт, что вместе с книгой руководителя ГПУ Украины здесь же в 1928 году вышли воспоминания бывшего начальника Киевского охранного отделения А. И. Спиридовича «Записки жандарма».

10

При аресте маршала Советского Союза В. К. Блюхера и обысках, произведённых в его московской квартире и на даче К. Е. Ворошилова, располагавшейся на территории сочинского пансионата «Бочаров ручей», где военачальник и был задержан, у него тоже были изъяты пистолеты «Маузер» № 755438, «Браунинг» № 478833, «Маузер» с деревянной кобурой-прикладом № 2196, пистолет с запасной обоймой № 12155 (возможно, «Парабеллум») и пр. (Уголовное дело № Р-23800).

11

Лелевич Г. — Лабори Гилевич Калмансон. Поэт, литературный критик, один из руководителей БАПП. Своё имя Лабори получил в честь Фернана Лабори — адвоката на процессе Альфреда Дрейфуса.

12

Термин впервые был использован в статье американских психологов Роджера Брауна и Джеймса Кулика «Flashbulb Memory: Brown and Kulik» (1977).

13

Участник спецоперации Ю. П. Власов в книге своих мемуаров «Огненный крест» утверждал, что генерала от инфантерии, участника Ледового похода А.П. Кутепова «взяли на женщину».

14

Шабельский-Борк (Петров) П.Н. издавал в Париже журнал «Луч света», С.В. Табрицкий работал наборщиком, затем редактором в газете «Призыв».

15

В. Д. Набоков избирался депутатом первой Государственной думы от Санкт-Петербурга. Одна из самых известных его речей была произнесена 13 мая 1906 года: «…с точки зрения принципа народного представительства, мы можем только сказать одно: исполнительная власть да покорится власти законодательной».

16

«Совнарод» — «Союзы возвращения на родину» — организации, которые возникли в США, Франции, Болгарии в среде русских эмигрантов после издания декретов ВЦИК от 3.11.1921, ВЦИК и Совнаркома от 9.06.1924 об амнистии участников Белого движения.

17

Судьбы героев «Дела № 39» сложились трагически. В 1929 году был арестован и в следующем году расстрелян атаман Юрко Тютюнник, вновь занявшийся антибольшевистской деятельностью. В 1939 году также погибли бывшие петлюровцы, ставшие чекистами, Георгий Заярный и Пётр Погиба. Были расстреляны и чекисты — руководители операции (Манцев, Балицкий, Евдокимов и Николай Николаев-Журид, прошедший от 1923 до 1938 года карьерный путь от начальника контрразведывательного отдела полпредства ГПУ на правобережной Украине до руководителя всей контрразведки НКВД СССР и приложивший в этом качестве руку к гибели многих своих соратников по службе).

18

Самуэль (Шулим) Шварцбард, который благодаря парижскому суду стал всемирно знаменитым, впоследствии занимался сбором средств для различных еврейских организаций, писал стихи, издал пять стихотворных сборников на идиш под псевдонимом Бал-Халоймэс (мечтатель), был отравлен в Кейптауне диверсионной группой, состоявшей из трех бывших офицеров русской армии. Его прах с государственными почестями был захоронен в Израиле, в мошаве Авихаиль. На памятнике высечена надпись: «Еврейскому герою, отмстившему за пролитую кровь евреев Украины».

19

М. Гийом был прообразом детектива Жюля Мегрэ — героя романов Жоржа Сименона.

20

Анатоль Франс отреагировал на постановленное решение: «Этот чудовищный вердикт возвещает всем, что убийство Жореса не являлось преступлением. Этот вердикт ставит вне закона вас и всех тех, кто защищает ваше дело. Трудящиеся, будьте бдительны!»

21

В результате проведённой психиатрической экспертизы Л. Коленберг был признан психически неполноценным и с момента совершения им преступления — невменяемым. На основании ст. 322 УПК РСФСР дело в отношении него было прекращено.

22

В армии генерал-лейтенанта А. И. Деникина Я. А. Слащёв занимал посты главнокомандующего войсками Крыма и Северной Таврии, в войсках Генерального штаба генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля — командир корпуса, отличался активным применением военно-полевых судов для поддержания в соединении воинской дисциплины. С «чёрным бароном» отношения у Якова Александровича не сложились — в результате личного конфликта он был разжалован в рядовые, что, по всей видимости, позволило ему воспользоваться объявленной большевиками для раскаявшихся белогвардейцев амнистией.

23

Йошида Иошимасу состоял в японской компартии, работал режиссёром в токийском Новом театре, переводил русскую литературу. Своим идейным наставником он считал Всеволода Мейерхольда, с которым мечтал когда-нибудь познакомиться. Для осуществления своей мечты он не придумал ничего лучшего, как пересечь советско-японскую границу нелегально. Иошимасу рассчитывал, что его, как коммуниста, встретят с распростёртыми объятиями, но его задержали как самого обычного японского шпиона, тем более что у ОГПУ имелась информация о его контактах с сотрудниками военной разведки императорского Генерального штаба. После нескольких допросов японский коммунист сообщил следователю, что В. Мейерхольд давно работает на императорскую разведку, имеет оперативный псевдоним «Борисов» и что совместно с Секи Сано — ещё одним японцем, работавшим режиссёром-стажёром в ГосТиМ, — выполняет секретное задание по подготовке покушения на товарища И. В. Сталина. Полученным показаниям дали ход — дело выходило масштабным.

24

Чувство стиля при художественном оформлении этого последнего акта в жизненной пьесе Маяковского изменяет и его режиссёрам, и сценографам. Согласитесь, что Казимир Малевич сконструировал свой земной уход куда как креативнее. Супрематистский гроб, созданный по эскизам его ученика Николая Суэтина, и сегодня является шедевром мирового дизайна.

25

М.М. Пришвин, избранный на съезде членом президиума Союза, в собственном дневнике позволил себе беспощадную характеристику «Бухарчика»: «Иногда в обществе необходим бывает шут, и тогда приходит человек и делается шутом, а когда окажется, что общество и без шута может жить, то человек-шут исчезает. Так точно бывает иногда нужен литератор, который только бы не молчал, только бы “отзывался”, и он появляется и отзывается. А когда неловкость молчания проходит и можно становится говорить всем, то и литератор тот исчезает. Этот литератор у нас теперь Бухарин: часто шутует тем, что Бога ругает… эко, герой! Заступиться за Бога неудобно, сам Бог слишком высок и велик, чтобы читать Бухарина, болтай, сколько захочется!» (Пришвин М. М. Дневники 1936–1937. СПб.: Росток. 2010).

26

Первым в Кремлёвской стене был захоронен прах заместителя председателя ВСНХ СССР М. К. Владимирова (Шейнфинкеля), умершего в Италии.

27

Показательно, что даже в таком «передовом» деле, как «огненное погребение», имел место классовый подход. В специальной инструкции указывалось: «сжигание для нетрудового элемента должно стоить в 2 раза дороже против той же стоимости для лиц свободных профессий и в 4 раза дороже стоимости сжигания для рабочих и служащих».

28

Загорский Владимир Михайлович (Вольф Михелевич Лубоцкий) — «товарищ Денис», в 1919 году секретарь Московского городского комитета РКП(б). Погиб в результате теракта, осуществлённого анархистами в Леонтьевском переулке. Похоронен на Красной площади.

29

Владимир Михайлович Саблин, будучи медиком по образованию, лично участвует в уличных боях в 1905 году, оказывая первую помощь раненым.

30

Когда Р. Р. Вольтановский скоропостижно скончался 15 января 1915 года, популярная консервативная газета «Утро России» П. П. Рябушинского выйдет с посвящённым ему некрологом: «занимал очень видное место в судебном мире Москвы. Все крупнейшие дела последних 10–12 лет, прошедшие в московских судах, были подготовлены им… Это был… службист, полагающий в основу своей бюрократической карьеры беспощадное применение самых суровых велений закона… Вероятно, таких фанатиков следственного дела имел в виду Наполеон, сказавший известную фразу: “В этом мире я не боюсь никого, кроме судебного следователя, обладающего правом ареста”».