Кто рано встаёт, тот рано умрёт

Вадим Россик, 2014

Действие романа происходит в наши дни в старинном замке маленького баварского городка. В замке собирается пёстрая компания местных художников для проведения выставки своих картин. Между ними кипят страсти: любовь, ревность, злоба, зависть… Один из художников исчезает, но вскоре его тело находят в чане с известью. Он заколот кинжалом. Любившая его девушка кончает жизнь самоубийством. Впрочем, полиция быстро устанавливает, что она тоже убита. Инспектор Сквортцоф, как и положено нормальному полицейскому, в тупике. По просьбе испуганных художников, российский писатель, гостивший в замке, принимается за своё параллельное расследование.

Глава 3

— Ну и устроили вы ночью переполох, мой друг, — укоризненно говорит мне Эрих, наливая вина, которого не купить в магазинах.

Семь часов утра. Сыро и прохладно. Мы завтракаем.

— Простите меня, ради бога, — корчу я виноватое лицо. — Проклятый термос разбудил весь Замок. Я сам не ожидал от него такого эффекта. Он выглядел вполне безобидно.

— Этот адский грохот мёртвого бы поднял, — замечает Лиля. — Я крепко спала и вдруг ба-бах!

— А потом ещё и бах-бах-бах-бах! — весело подхватывает Понтип. Она опять сидит с ногами на стуле. Её сандалики валяются под столом. Видно, этим тайцам всё равно — что бамбуковая хижина, что памятник крепостной архитектуры.

Лишь Бахман молчит. Продолжатель славных традиций Дунайской школы занят яичницей с беконом. Алинки с нами нет. Ребёнок еще спит.

Ночью мой термос натворил дел. В одну минуту к столовой сбежались все обитатели Замка. Насколько я помню, первым примчался Эрих с фонарём в руках. За ним из мрака одновременно возникли взлохмаченные Понтип и Лиля. Обе — в наспех наброшенных домашних халатах. Очень миленьких, между прочим. Я уже во всю оправдывался и извинялся, когда к столовой величаво подошёл Бахман с незажженной трубкой в зубах. Оглядев собравшихся, он сердито спросил меня:

— Какого чёрта вам понадобилось ночью в столовой, герр писатель?

— У меня кончился кофе, — кротко объяснил я.

Бахман с сомнением посмотрел мне в лицо, но встретил только открытый честный взгляд. Может быть, чуточку слишком честный. Я не стал сообщать о загадочном пятне на полу, исчезнувшем за углом. Да и было ли оно? Утром я начал в этом сомневаться. Возможно, что воображение просто сыграло со мной злую шутку, и я принял движение лунного света в темном коридоре за чью-то тень. Ну, в самом деле! Кому придёт в голову шляться ночью по пустынному Замку? Эриху? Лиле? Их гостям? И зачем? Я-то кофе захотел, а они чего? И ещё мне не дает покоя вопрос: почему внезапно поднятый с постели Эрих появился в коридоре одетым в тот же костюм, в котором он был на ужине? Управляющий даже спит в костюме?

После завтрака все расходятся по своим делам. Лиля с Эрихом отправляются в офис у ворот — встречать первую экскурсию. Бахман и Понтип идут с ними. Я же возвращаюсь в свою башню. Через полчаса я должен быть в АРГ у фрау Адамс. Едва успеваю поднять себя по лестнице в комнату, как звонит Федя.

— Халло!

— Халло! Выходи. Я у ворот.

— О’кей!

Опять спускаюсь в коридор, потом ещё ниже до первого этажа, прохожу вдоль всего крыла к офису. Там Эрих озабоченно обсуждает что-то с Бахманом и Понтип. Лили нет. Видимо она уже водит посетителей по территории. Машу на прощание рукой художникам и через ворота покидаю Замок. На улице зябко. Возле ворот стоит белый мерседес-внедорожник. Это Федин. Карабкаюсь на сиденье возле водителя. Федя сердечно жмёт мне руку, затем рывком трогает с места тяжелую машину. Он не умеет ездить плавно. Совсем как одна моя знакомая. Знакомую зовут Лана. Женщина-кошка. Погибель для мужчин. Полгода назад у меня с ней случился краткий роман. Сейчас Лана в Лондоне — учится в школе биржевых брокеров. Из Лондона она позвонила мне только один раз.

«Халло, мой Повелитель! Как дела? Всё так же талантлив до неприличия? Что пишешь?»

«Зачем звонишь?» — с пересохшим от волнения горлом спрашиваю я. Вот дурак!

Лана мгновенно меняется. Совсем как раньше. Она обиженно ворчит своим низким голосом: «Ну, ты и хрюня! Может же девушка соскучиться?»

«Извини. Просто ты меня смутила».

Лана довольно хихикает. Вот ведь вредина!

«Ах, смутила?! Скромник! А ты не забыл, смущительно-смущалочный мурмужчина, как вдохновлял меня на сложноконструктивные ласковости?»

Я вздыхаю. Да, ласковостей с ней хватало. Сложноконструктивных.

Заметив моё рассеянное состояние, Федя озабоченно спрашивает:

— Что вздыхаешь, Вадим? С тобой всё в порядке?

Я с усилием отвлекаюсь от прошлого.

— Всё в норме. Готовлюсь к встрече с фрау Адамс.

Возле АРГ автомобильная парковка запрещена и часто ходят так называемые «вайнахтсманы» — служащие муниципалитета, прозванные народом дедами морозами. Вайнахтсманы призваны городской администрацией штрафовать наглых водителей. Федя знает про эту беду, поэтому скоренько высаживает меня возле стеклянного здания АРГ, а сам едет дальше в поисках легальной стоянки.

Вхожу. Лифт мягко поднимает меня на третий этаж. Покидаю прозрачную коробку и, не обращая внимания на разношёрстную очередь к стойке дежурной, достигаю кабинета фрау Адамс. Возле знакомой двери сидит толстая тётка-турок в чёрном платке по самые брови. Рядом с ней вертится во все стороны круглоголовый мальчишка-турок лет семи. Непоседливый сорванец поминутно вскакивает с места, беспокойно озирается, что-то бубнит, потом опять с размаху плюхается на, обтянутую кожзаменителем, лавочку. Тётка не обращает никакого внимания на выкрутасы своего отпрыска. Я здороваюсь с согражданами:

— Халло!

Тётка что-то буркает себе под нос. Я не понимаю. Может, она по-турецки? Бросив на меня исподлобья быстрый взгляд, проказник тоже теряет ко мне интерес и опять скачет как кенгуру. Ну и Аллах с ними!

Дверь кабинета распахивается и в коридор выглядывает очкастая фрау Адамс.

— Сервус, герр Росс. Прошу вас.

В Нашем Городке, приходя в государственное учреждение, барабанить в двери не принято. Чиновники сами приглашают войти. Такое правило. Наполовину уничтоженный злобным взглядом тётки-турка, захожу в кабинет, сажаю себя к столу фрау Адамс. Она приветливо улыбается, не отрывая очков от экрана монитора. Пальцы так и прыгают по клавиатуре. Именно очкастая фрау Адамс занимается выплатой пособий. Чахнет над златом.

— Как ваше здоровье, герр Росс? — наконец, спрашивает меня фрау Адамс. Разумеется, она в курсе всех моих умираний и воскрешений.

— Не так хорошо, как бы мне хотелось, — бормочу я. Чтобы фрау Адамс были видны масштабы катастрофы, протягиваю перед собой дрожащие руки. Она сочувственно цокает языком.

— Мне очень жаль, герр Росс, но вы же понимаете, что моя задача заключается в том, чтобы вытолкнуть вас на работу.

Фрау Адамс виновато смотрит на меня, оторвав очки от монитора. Я согласно киваю, однако у меня припрятан козырь.

— Должен вас предупредить, что я, по совету моего домашнего врача, фрау Половинкин, подал заявление на признание меня ограниченно трудоспособным.

Фрау Адамс облегченно переводит дух.

— Это совсем другое дело, герр Росс! Как только получите решение — копию сразу пришлите мне.

— О’кей! Я могу идти?

— Да, конечно. Чау!

— Чау!

Прозрачный лифт возвращает меня туда, где и подобрал — в вестибюль АРГ. Выхожу на улицу, сажусь на деревянную скамейку у входа. Подставляю лицо прохладному ветерку. В воздухе вкусно пахнет сдобой. Значит, где-то недалеко отсюда есть кондитерская. Вокруг цветут тюльпаны и магнолии. По камням мостовой весело прыгают чёрные дрозды. Мимо меня бесконечной вереницей несутся блестящие авто. Весна. Хорошо!

На другом конце скамейки дед в полосатых шортах громко болтает по телефону на странном шипящем языке. Невольно начинаю гадать: турок, югослав, поляк? Кого только здесь нет! Кто не знает: сейчас в Нашем Городке живут люди из ста тридцати восьми стран мира. Понаехали.

Всё! Я догадался. Дед болтает по-португальски. Успокаиваюсь и звоню Феде, чтобы забрал меня. Он обещает подъехать через минуту. Кстати, о шортах в марте. Я уже давно не удивляюсь тому, что местные жители щеголяют в летних футболках и шортах, едва температура поднимается чуть выше нуля. Зимой неоднократно видел мамаш с детскими колясками, в которых спали их чада в летних сандаликах на голых ножках. Конечно, зима в Байроне не похожа на уральскую морозяку. Здесь сопли не замерзают на лету, но тем не менее. Я бы не стал разгуливать по городу в одной рубашке с короткими рукавами при трёх градусах тепла. А здесь некоторые разгуливают.

— Ну, что? Закончил с «геморроем»? — спрашивает Федя, когда я устраиваюсь рядом с ним.

Киваю.

— Сегодня фрау Адамс была лаконична.

— Пособие-то она продолжит платить или отправит тебя на каучуковые плантации?

Снова киваю.

— Мой скромный золотой парашют остается при мне.

— Это самое главное.

Федя доставляет меня обратно к Замку. Он спешит — ему скоро на работу. Я жму Феде руку, даю честное слово, приехать в воскресение на день рождения Ванесски, передаю привет Дженнифер и — «Чюсс! — Чюсс!» — отчаливаю.

В Замке бушует сутолока и бестолочь. Каменная громадина наполнена внутренней борьбой и противоречиями. Какие-то люди носят завернутые в серую упаковочную бумагу картины, шумят, ссорятся. Возле офиса стоит Бахман с дымящейся трубкой в руках и озабоченно жуёт нижнюю губу. Всё понятно — началось нашествие художников.

Чтобы не мешать творческому беспорядку, я пробираюсь в свою комнату, ложусь на кровать и умираю от переутомления. К жизни меня возвращает звонок Марины. Смотрю на часы. Ого! Незаметно подкралось время ленча. Беру свой мобильник. Марина сходу даёт мне указания: во-первых, съездить к фрау Половинкин и сдать кровь на анализ. Между прочим, я это и так делаю регулярно. Раз в месяц фрау Половинкин с удовольствием выкачивает из меня красную жидкость. Правда, анализы показывают, что пока результаты так себе.

— Попроси Федю, чтобы отвез тебя к врачу, — требует Марина. — Нет, лучше я сама позвоню брату. Ты же, как маленький. Совсем меня не слушаешься!

Я обиженно надуваю губы. «Вот еще командирка нашлась на мою седую голову!»

— Во-вторых, не забудь съездить на «фенишки», — продолжает руководить мной жена. Кто не знает: «фенишки» — это социальный центр Нашего Городка. Что-то типа бесплатного универмага для малоимущих. Я — малоимущий малоизвестный писатель, поэтому имею право три раза в неделю отовариваться там продуктами и одеждой. Кто и почему назвал социальный центр «фенишками», я не знаю. На мой вопрос об этом Марина ответила просто: «Все так говорят, и я говорю». Что ж — «фенишки» так «фенишки».

— Сам не съешь — Саша поможет. Ладно, всё. Целую! — выдаёт на прощание Марина и отключается. Ей пора идти на ленч. Впрочем, мне тоже. Завтрак Геракла зовёт.

На этот раз в сумрачной столовой малолюдно. Только Лиля кормит голенькую Алинку йогуртом. Эрих, видимо, занят размещением художественной студии. Я здороваюсь с обеими дамами, ставлю на стол термос-предатель, устраиваю себя на стуле и приступаю к пресному овечьему сыру.

— Хотите, я наберу вам в термос кофе? — предлагает Лиля.

— Да, пожалуйста, если вам не трудно.

Лиля оставляет дочь одну и, схватив термос, исчезает в кухне. Алинка улыбается мне, показывая милые редкие зубики. Потом она принимается размахивать ложкой, как саблей. Брызги йогурта летят во все стороны.

— Алинка! Не балуйся! — строго говорит девочке Лиля, возвращаясь в столовую с потяжелевшим термосом. — Вот сделаю тебе а-та-та!

В ответ Алинка звонко смеется. У нее всегда хорошее настроение.

Лиля тоже улыбается.

— С завтрашнего дня начну водить Алинку в детский сад. Ничего с ней не успеваю! Сейчас весна — начало туристического сезона. Посетителей с каждым днём всё больше, да ещё эта выставка. Голова кругом идёт!

Я знаю, что детский сад недалеко. От соседней автобусной остановки к нему ведут большие следы босых ног, нарисованные яркой белой краской на тротуаре. Словно прошёл снежный человек. Следуя этим знакам, даже самые маленькие детки не заблудятся. Мне нравится такая забота о карапузах.

Забрав термос с кофе, я отправляюсь к себе. В коридоре звучат резкие голоса, стук молотков, гул и грохот, но в моей комнате тихо. Включаю обогреватель, сажусь к ноутбуку, проверяю электронную почту. Пока ничего нового. Жаль. Рассеянно барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «А не выпить ли мне таблетку?»

Что же, сказано — сделано. Опрометчиво запиваю лекарство горячим кофе. Фу, гадство! Обжёгся и едва не захлебнулся. Вот, не зря я не верю в силу таблеток!

Строго-настрого велю себе больше не отвлекаться, а целиком сосредоточиться на романе. До обеда можно и поработать. Один германский литературный критик как-то сказал, что есть два вида писателей: свиньи без таланта и свиньи с талантом. Я пока не определился, поэтому старательно пишу.

Лиля, поднявшись к открытому дверному люку в полу, зовёт меня обедать. Спускаюсь. В столовой опять никого нет.

— А где Эрих, Бахманы? — спрашиваю Лилю, хлопочущую у стола.

— Они занимаются делами, но вечером в столовой соберётся вся студия. Я хочу на ужин приготовить голубцы. Вы любите голубцы, Вадим?

Голубцы я люблю. Правда, идея ужина в обществе сумасшедших невольников мольберта мне не очень нравится. Слушать их пустой трёп про кисти и краски? Но действительность опять не предоставляет мне выбора. Однако, как же часто оказывается, что у нас нет выбора! С этой неутешительной мыслью занимаю своё место и осторожно пробую борщ. Он не горячий, но, обжёгшись на молоке — дуешь на воду. Эриха нет, поэтому некому угощать меня замковым вином. Рядом Лиля торопливо опустошает свою тарелку — её ждут туристы. Алинки не видно и не слышно, да я про неё и не спрашиваю.

Расправившись с борщом, ковыляю в свою башню. В комнате подхожу к окну, забранному ажурной решёткой, и любуюсь живописной панорамой: плавный изгиб серой реки, оба берега которой покрыты изумрудными купами деревьев, чёрная чёрточка моста вдалеке, тёмно-зеленые горбы холмов, окружающие Наш Городок. Пожалуй, жаль, что я не художник.

Глядя на открывающийся с башни вольный простор, я вдруг чувствую, как мною овладевает тоска-печаль. Острое чувство одиночества пронзает насквозь. Работать над романом я больше не могу и не хочу. Разворачиваю стул к окну, сажаю себя, откинувшись на спинку, кладу ноги на широкий подоконник. Бездумно глазею на бледное прохладное небо с экономным на тепло германским солнцем, тихо бормоча себе под нос: «Чому я не сокил, чому не летаю? Чому мени Боже ти крилець не дав? Я б землю покинув и в небо злитав!» Дальше слова песни я не помню, поэтому повторяю снова и снова прицепившиеся строчки. Вот такая блажь.

Мне плохо. После инсульта я чувствую себя никчемным, ни на что не способным калекой. «Не обращай внимания, чудик — это просто хандра», — уговариваю себя. Начать, что ли, собирать винные этикетки? Мне не нужна вечная игла для примуса. Я не собираюсь жить вечно, но пока меня не обнял Кондратий, должен держаться. Держаться даже когда скрипят зубы, сами собой льются слезы и останавливается сердце. Держаться! Например, стать великим писателем. С лавровым венком на башке. А что еще остается? У вас есть другое предложение?

Наверное, я уснул. Хотя мне казалось, что только на секунду прикрыл глаза — просто моргнул, но, когда их открыл и посмотрел на часы, — был уже вечер. Небо за окном потемнело, солнце спряталось. Комнату наполняет таинственный сумрак, в котором легко можно нафантазировать себе всё, что угодно. Например, загадочную тень на полу. Но мне не хочется фантазировать. Мне хочется кофе.

Я, кряхтя, встаю с неудобного стула и потягиваюсь несколько раз, чтобы восстановить кровообращение в затёкшем теле. Потом включаю свет, наливаю кофе, с вызовом смотрю на ноутбук.

«Не вешать нос, гардемарины!»

Сделав несколько глотков ароматного допинга, я чувствую, что жизнь налаживается. Хандра на время отступает и затаивается в недоступных для меня уголках сознания. Вот, пусть там и прячется, стерва! А я, пока ещё не поздно, потолкую с Агафоном. У него-то уже ночь.

Включаю ноутбук, звоню брату. Он тут как тут. Человек из моего прошлого.

— Привет, баварец!

— Привет, уралец! Как ты? Как паппа мио?

Агафон страдальчески закатывает глаза.

— Можешь не спрашивать. Ты же знаешь, что папа у нас «грузин». Грузит и грузит…

— Крепись, брат, — серьезно говорю я. — Это ненадолго.

А про себя вздыхаю. «К сожалению, ненадолго».

Агафон кривится.

— Тебе-то легко говорить, а у меня каждый день дома игра в «старики-разбойники». Папа то газ забудет выключить, то воду, то полсотни гостей запредельного возраста приведёт. И неизвестно, что хуже. Нормальных вариантов он мне вообще не предлагает.

— Ищи во всём хорошую сторону, — советую я. — Оптимисты утверждают, что можно даже в аду найти плюсы.

— Это какие же плюсы в аду? — интересуется Агафон.

— Ну, там всегда тепло и компания хорошая.

Смеёмся. Своими ежедневными звонками я даю Агафону возможность выпустить пар. Кому ещё кроме меня он пожалуется на свою житуху с бестолковым папкой? Внезапно наш семейный тет-а-тет прерывает Эрих. Управляющий высовывает голову из двери в полу и произносит извиняющимся тоном:

— Вы будете с нами ужинать, мой друг? Все уже собрались в столовой. Не хватает только вас.

Отказаться от Лилиных голубцов было бы верхом безумия! Торопливо прощаюсь с Агафоном, выключаю ноутбук, надеваю пиджак (какая это всё-таки морока — выглядеть прилично!), спускаюсь следом за Эрихом в тёмный коридор и кое-как спешу на ужин. Ибо общеизвестно, что голод — не тётка. Голод — дядька.