Мифриловый крест

Вадим Проскурин, 2003

Простому российскому гражданину Сергею Иванову попадает в руки чудодейственный артефакт из иного мира, и теперь ему предстоит ответить на целую серию непростых вопросов. Можно ли расстрелять из гранатомета «нехилую» толпу волшебников? Может ли вампир быть добрым? Можно ли остановить конец света? И наконец, существует ли абсолютная истина или правда всегда в глазах смотрящего?

Глава вторая

ДОРОГА К ХРАМУ

1

С погодой творится что-то ненормальное, за ночь температура повысилась градусов до пяти выше нуля и продолжает расти. Аркадий говорит, что такое бывает после массированного применения боевого волшебства.

Снег тает, и лес на глазах превращается в непролазную хлябь. К полудню болото станет абсолютно непроходимым, а это значит, что у разбойников Аркадия появился крохотный шанс оторваться от погони. Как я и предполагал, к тайной базе Аркадия ведет и другой путь, но этот путь неизвестен даже в Михайловке. Только те разбойники, что отваживаются принести смертную клятву, знают, как можно быстро выбраться в большой мир из маленького лесного княжества.

Иван принес целых две смертных клятвы: одну — что никому не расскажет о коротком пути, а вторую — что будет, не щадя живота своего, заботиться о порученной ему ватаге. Потом он получил одну ручную гранату (на всякий случай), и мы все отправились в путь.

Примерно через час наши дороги разошлись. Аркадий благословил своих разбойников, я благословил Ивана и его стрельцов. Караван углубился в чащобу, а мы с Аркадием отправились по тайным тропинкам вокруг болота.

Я сильно удивился, когда Иван попросил благословения, на мой язык напрашивалась нецензурщина, но Аркадий толкнул меня в бок и шепнул, что здесь так принято. Я произнес глупые и бессмысленные слова. Вдруг крест на груди толкнул меня, и я понял, что эти слова не столь уж глупы и бессмысленны.

Оказывается, верховая езда — не такое трудное дело, как представлялось мне раньше. Я поделился этой мыслью с Аркадием, но он сказал, чтобы я не обольщался: уже к вечеру бедра будут болеть, а завтра моя походка будет такой, как будто меня изнасиловали самым извращенным образом.

— Когда выберемся на тракт и перейдем на рысь, — добавил Аркадий, — мало тебе не покажется. Не волнуйся, через неделю ты возомнишь, что уже настоящий всадник, но лишь через полгода ты действительно станешь им.

Я поменялся одеждой с Устином, поскольку габаритами мы примерно одинаковы. Сейчас одет как крестьянин: латаная дубленка, вытертая меховая шапка, домотканые холщовые штаны, кирзовые сапоги с портянками, овчинные рукавицы заткнуты за широкий кожаный ремень — сейчас слишком тепло, чтобы надевать их на руки. Я хотел снять и шапку, но Аркадий решительно воспротивился. Он сказал, что здесь это не принято, что без шапки ходят только совсем нищие бродяги и что лучше ходить босиком, чем без шапки.

— А что вы носите летом? — поинтересовался я.

— Картузы, — лаконично ответил Аркадий.

В общем, я оставил попытки раздеться и мрачно прел в застегнутой дубленке, которая ни разу не подвергалась химчистке за время своего существования. Расстегивать ее нельзя, потому что тогда станет виден бронежилет, который на местном диалекте называется «кираса». Пистолет подвязан особой петлей к поле дубленки изнутри, автомат приторочен к седлу и замаскирован сверху куском рогожи. Плохая маскировка — со ста метров видно, что под рогожей скрыто оружие, но лучше все равно ничего не придумаешь.

Неплохо бы нам было одеться как стрельцы или купеческие приказчики, да у Аркадия не нашлось одежды, которая подошла бы мне по размеру. Я всегда считал, что мой рост совсем немного выше среднего, но в этом мире я выгляжу настоящим великаном. Об акселерации здесь и не слыхивали.

Самое противное в моем нынешнем положении то, что Устин, похоже, мылся не чаще раза в месяц. Вся его одежда провоняла крепким крестьянским потом. Кстати, оказывается, лошадиный пот пахнет почти так же, как и человеческий, и стоит на мгновение прикрыть глаза, сразу же в голову приходит непрошеная мысль: «Где-то здесь прячется бомж».

За час до полудня мы очутились в Михайловке. На первый взгляд в деревне все было нормально, но чем ближе мы подъезжали к деревне, тем мрачнее становился Аркадий. К Михайловке вела торная дорога, с которой мы загодя съехали, стараясь как можно ближе подобраться к домам, не покидая прикрытия леса. Возле деревни Аркадий вытащил из-под дубленки золотой крест и закрутился на месте, как будто он вместе с конем был радаром, а крест — антенной.

— Не понимаю, — пробормотал Аркадий, — то ли там нет ни одной живой души, то ли в домах укрылись монахи, прикрытые святой занавесью.

— Святая занавесь — это заклинание такое? — догадался я. Аркадий рассеянно кивнул.

— Сколько у нас патронов? — спросил он. Как будто сам не знает.

— Сто двадцать к автомату и пятьдесят восемь к пистолету, — ответил я.

Аркадий наклонился и вытащил автомат из-под рогожи.

— Стой! — крикнул я. — Лучше стреляй из пистолета.

— Но к нему меньше патронов, — возразил Аркадий.

— Патроны к автомату расходуются быстрее. Давай, доставай пистолет. Отсоединяешь кобуру-приклад, снимаешь пистолет с предохранителя — он слева, под твоим большим пальцем, — взводишь курок, поднимаешь вверх и стреляешь.

— Лучше ты, — сказал Аркадий, — а я сосредоточусь на кресте.

Он попытался передать мне свой пистолет, но я остановил его гневным возгласом:

— Стой!

Аркадий непонимающе замер.

Я выдохнул, вдохнул и медленно произнес:

— Никогда не передавай пистолет другому, не поставив на предохранитель. И не направляй его на меня! Вот так. Давай сосредоточивайся на своем кресте.

Аркадий прошептал краткую молитву. Я выстрелил. Аркадий пошептал губами и облегченно выдохнул:

— И вправду никого. Никакого чувственного всплеска, даже скотины не ощущается. Не нравится мне все это…

Минут через десять мы были в деревне, а потом я увидел… Нет, я не кисейная барышня, в Чечне повидал всякого, приходилось и самому устраивать пленным момент истины и прокладывать автоматной очередью дорогу в толпе женщин и детей, пытающихся спрятать от погони преследуемого боевика. Но такого не было даже там.

Обитатели Михайловки лежали около Тимофеевой палаты, аккуратно разложенные в три ряда. Голова каждого была аккуратно отделена от тела. Здесь были все, начиная от самого Тимофея и заканчивая грудными младенцами.

— Никого не пощадили, — пробормотал Аркадий, снял шапку и рассеянно перекрестился.

— Но за что? — сипло выдохнул я.

— На всякий случай. Для воспитания. И еще как месть за своих.

— Которых я в лесу положил? А зачем детей? Какое они имеют отношение ко всему, что случилось?

— Ты пережидал метель в доме Тимофея. Они помогали тебе. Ты преступник. Они виноваты. Или в твоем мире не так?

— В моем мире закон не имеет обратной силы. Когда они помогали мне, я еще не был преступником. И вообще… Дети-то чем виноваты?

— Дети — ничем, — согласился Аркадий. — Убийство детей — акт милосердия: им все равно не выжить без матерей. Так что это не грех, это в порядке вещей.

— А чем виноваты матери?

— Ничем, виноваты их мужья. Такой закон — за убийство монаха наказывается вся деревня.

— Но монаха убил я!

— Ты убил его на их земле. Не всегда за преступление отвечает тот, кто его совершил, часто наказывают того, кто оказался в ненужном месте в ненужное время. Кроме того, не думаю, что их наказали за убийство первого монаха. Трупы совсем свежие. Скорее это оттягивались те, которых ты разогнал вчера.

— Нам надо было выехать немедленно, еще вчера!

— Это ничего не изменило бы: деревня была обречена, рано или поздно карательный отряд все равно пришел бы к ним. Крестьяне привязаны к земле, они не могут просто так взять и уйти.

— Да, я понимаю, крепостное право. Его ведь у вас так и не отменили?

— Крепостное право здесь ни при чем! Как ты представляешь себе толпу крестьян, которые переезжают с места на место? У них не хватит лошадей, чтобы перевезти столько, сколько нужно, дабы не умереть на новом месте от голода. Особенно зимой. К тому же они доберутся только до ближайшего поста дорожной стражи.

— Но как же твои разбойники… то есть твои крестьяне?

— Они изменили образ жизни, они вне закона, и любой стражник вправе их убить. Более того, любой стражник обязан уничтожать беглых холопов. Местная дорожная стража предпочитает закрывать глаза на моих людей, ведь если их не станет, стражники лишатся прибавки к жалованью… Нет, Сергей, мои люди так же ходят под Богом, как и все.

— Монахи не есть Бог!

— А кто есть Бог?

— Откуда я знаю? Знаешь, когда я последний раз был в церкви?

— Бог не есть церковь. Ибо сказано… как там… короче, истинная вера внутри и не видна постороннему взгляду, а все, что видно, — либо отблеск, либо лицемерие и фарисейство.

— Хрен с ним, с фарисейством. — Что делать будем?

— Дальше поедем.

— А эти?

— А что эти? Не хоронить же их! Очнись, Сергей! У нас нет времени, нам надо торопиться в Москву. Чем быстрее мы выберемся из этих краев, тем позже на нас начнется облава.

— Сдается мне, что она уже началась.

— Это только цветочки. Поехали!

2

День прошел без приключений. В какой-то момент загадочный крест на моей груди зашевелился, как будто предупреждал о неведомой опасности. Я сказал об этом Аркадию. Он долго бормотал заклинания, тыкая золотым крестом в разные стороны, но его метания не принесли никакого результата. Видать, тревога была ложной.

Дорога размокла, лошади плелись шагом, непрестанно оскальзываясь. При всем желании мы так и не смогли покрыть за день больше тридцати километров, из которых десять выбирались на тракт.

Путешественников на тракте было мало, и это неудивительно, если посмотреть на календарь. В моем мире, где все магистральные дороги залиты асфальтом уже добрую сотню лет, люди давно успели позабыть, что такое осенняя распутица. Здесь она царит. За целый день нас никто не обогнал, а навстречу попалось всего две группы всадников — в одной было два человека, в другой — три. Ехали молодые дворяне при саблях и пистолетах. Они настороженно покосились на двух смердов при подозрительно хороших лошадях, но никто из них не рискнул поинтересоваться, что мы делаем на большой дороге в добром десятке верст от ближайшего населенного пункта. Может, и хорошо, что наши автоматы так плохо замаскированы, иначе пришлось бы потратить время и патроны на ненужные стычки. А так, увидев под рогожей странную выпуклость, оценив ее очертания и мысленно представив себе обрез пищали, юные дворяне старательно отворачивались, мы отъезжали на обочину, вежливо уступая дорогу благородным господам, после чего и мы, и они спокойно продолжали путешествие. В распутице есть и свои преимущества.

Аркадий предупреждал, что к вечеру у меня будут сильно болеть бедра, вечер настал, а никаких неприятных ощущений пока нет. Наверное, лучше бы погода была нормальной для этого времени года. Тогда у меня болели бы ноги, но заночевали бы мы не в Шараповой Яме, а в Подольске или даже в Щербинке.

Постоялый двор Шарапова Яма напомнил мне «Гарцующего пони» из голливудской экранизации «Властелина Колец». Такое же покосившееся бревенчатое здание, тот же сумеречный полумрак, те же неясные силуэты, снующие во тьме от конюшни к трактиру и обратно. Я остался с лошадьми, а Аркадий пошел договариваться о комнате.

Когда мы подъезжали к Яму, я выразил сомнение в том, стоит ли останавливаться на ночлег в официальном, если можно так выразиться, заведении. Аркадий ответил, что сейчас не май месяц, а ноябрь, и полевая ночевка в это время года — не самый приятный способ провести время.

— В моем мире, — сказал я на это, — на всех больших дорогах через каждые пятьдесят верст стоят посты дорожной стражи, а в каждой гостинице имеется по крайней мере один стражник, в чьи обязанности входит докладывать о подозрительных гостях.

— Справимся, — отмахнулся Аркадий. — Пара монет кому надо решат любые проблемы, кроме того, здесь меня знают в лицо. Хозяин этого двора сволочь, но не дурак: он понимает, что случится с его заведением, если мне не понравится, как здесь со мной обошлись.

— А что случится?

— Сейчас — ничего. Только он еще не знает, что монахи согнали моих людей с насиженного места. А если бы их не согнали, они обязательно отомстили бы за своего князя. Кроме того, не забывай — у меня есть слово. Одна молитва, и конюшня вспыхнет, как береста в печи.

Чтобы не дразнить случайные взгляды, еще на подъезде к Яму автоматы и гранаты перекочевали в объемистый сверток, притороченный к крупу моего коня. Под дубленкой ждет своего часа пистолет, но я надеюсь, что его час настанет не сегодня. Судя по тому, какой широкой дугой обходят меня другие посетители постоялого двора, можно надеяться, что никто из них не отважится выяснять содержание загадочного свертка.

Хорошо, что, вернувшись из армии, я отрастил бороду. Пока в этом мире я не встретил ни одного бритого лица — видимо, указ Петра Первого о брадобритии сюда еще не дошел. С другой стороны, моя борода чересчур короткая и аккуратная, из-за чего мое лицо сразу бросается в глаза. Наверное, именно поэтому я вызываю такое беспокойство — по одежде крестьянин, а по облику… Интересно, за кого меня принимают — за разбойника, переодетого стражника или дикого монаха?

Аркадий вернулся быстро, выглядел он довольным, от него ощутимо попахивало спиртным.

— Расседлывай коня, — отрывисто бросил он, — я обо всем договорился, Васька Косой меня еще помнит. Даже странно — столько лет прошло… Короче, наша комната последняя по коридору на втором этаже. За жилье Васька денег не взял — за счет заведения, говорит. Боится, засранец, даже клятву потребовал.

— Какую клятву?

— До завтрашнего утра я не должен никому причинять зла, если меня к тому не принудят. Боялся, гаденыш, что я к нему по делу приехал, а как я поклялся, так он аж просиял, даже обещал мимо поста провести. И еще спрашивал, не нужно ли мне продать чего или склад арендовать. Думает, паршивец, что мы с тобой на большое дело едем. В общем-то он прав, дело и впрямь большое. — Аркадий хихикнул.

— А если ты клятву нарушишь, твое слово потеряет силу?

— Ну да, а как же иначе? Что ты так долго возишься? Посторонись-ка, смотри, как седло снимается. В следующий раз сам будешь делать. Давай, хватай тюк, пошли.

3

Ужин нам принесли в комнату. Аркадий резонно рассудил, что оставлять тюк с автоматами без присмотра не стоит, а ужинать по отдельности неинтересно. Думаю, это вызвало определенное любопытство среди трактирной прислуги: крестьяне поселились не на сеновале, а потом затребовали себе ужин прямо как господа. Интересно, что они подумают, когда завтра нам принесут другую одежду, более гармонирующую с нашими лошадьми?

Гостеприимство Васьки Косого ограничилось бесплатной комнатой. За ужин он срубил по полной программе, а за одежду — платье, как здесь говорят, — Аркадий переплатил самое меньшее втрое. Если учесть, что половина комнат на постоялом дворе в это время года пустует, хозяин заведения явно не остался внакладе.

Ночь прошла спокойно — никто не пытался ни вломиться к нам, ни проникнуть по-воровски, все было тихо. Может, Аркадий зря тревожился?

Утром посыльный мальчишка доставил новое платье. Аркадий расплатился, и из комнаты вышли не два крестьянина, а два купеческих приказчика — один постарше и поглавнее, а другой помоложе, с укороченной для форсу бородой. Если забыть, в каком виде мы вчера здесь появились, то совершенно ничего подозрительного. А если померещится что, тоже ничего страшного — надо только не показать странным попутчикам, что у тебя возникли какие-то сомнения, и тогда можно не бояться, что на тебя падет гнев разбойников. В общем, пока Аркадий навьючивал груз на конскую спину, а я неумело помогал ему, наши соседи по конюшне старательно отводили глаза, глядя куда угодно, но только не в нашу сторону, и преувеличенно громко обсуждали свои мелкие и незначительные дела и проблемы. А потом мы уехали, и многие вздохнули с облегчением.

Пост дорожной стражи мы миновали легко. Мальчишка из прислуги Васьки Косого подошел к домику с вывеской в виде щита и меча, что-то сказал стрельцу в камуфляжном кафтане, что-то маленькое переместилось из руки мальчика в руку стрельца, а затем посланец развернулся и побрел обратно. Стрелец вспомнил о чем-то важном и скрылся в домике. Мы проехали мимо, никто нас не остановил и даже не окликнул.

— Хорошо проскочили, чисто, — констатировал Аркадий, — дальше будет труднее. В Подольске я уже никого не знаю. Еще грязь эта…

Температура поднялась градусов до восьми, и в воздухе запахло весной, как будто ноябрь месяц чудесным образом превратился в апрель. Снег стаял почти весь. Завтра, должно быть, лужи начнут подсыхать, но сегодня нечего и думать о том, чтобы пустить лошадей рысью. Печально, однако, как здесь говорят, все в руках божьих.

Путников на тракте стало еще меньше, чем вчера: за целый день нам встретился только один всадник. Аркадий сказал, что это был государев гонец, если судить по одежде. Надо полагать, те путники, кого не подгоняли совсем уж неотложные дела, благоразумно предпочли переждать распутицу, отложив путешествие на более подходящее время.

— Докуда сегодня доехать успеем? — спросил я.

— До Подольска, — ответил Аркадий, — в лучшем случае до Щербинки. Только в Подольске придется нелегко. Подорожной у нас нет, знакомых тоже — это уже не мои владения. Боюсь, придется драться.

— Со стражниками?

— С кем же еще? А в Подольске не просто пост — там целая рота стоит. Один-два монаха… Скорее один, хотя недавно, говорят, среди них тоже мобилизация была. Вся надежда на твой амулет да на мое слово. Или попробовать… Нет, лучше постараться обойтись без стрельбы — незачем губить невинные души, да и патронов у нас мало. С другой стороны, перед настоящим делом незнакомое оружие надо бы опробовать…

— Автомат — очень простое оружие, — я попытался успокоить Аркадия, — им может пользоваться даже необученный боец. Главное — не жалеть патронов, стрелять на опережение и не забывать прерывать очереди. Самая лучшая очередь — на четыре патрона: наводишь дуло на противника и полосуешь наискось не целясь — хоть одна пуля да найдет цель.

— Знаю, ты уже говорил… Все равно на душе неспокойно. Твой крест ничего не чувствует?

— Нет.

— Мой тоже. А в душе что-то свербит. И зачем я только с тобой связался…

— Извини, Аркадий, только что тебе оставалось? Сдаться монахам? Или принять бой с моими стрельцами? Мы с Усманом перебили бы половину гарнизона.

— Ты прав, Сергей, ничего мне не оставалось… Все сущее в руках божьих, и я не исключение… Как думаешь, дойдем до Москвы?

— А сам-то как думаешь?

— Даже не берусь судить. С одной стороны, шансов вроде как нет. С другой, если у нас слово есть, а у врага, считай, нет, так это вроде как у них шансы отсутствуют. Только слово у меня не особенно сильное — тигра мне уже никогда больше не сотворить. Я тогда, собственно, дракона хотел создать, да вовремя понял, что сил не хватит. Пришлось на ходу молитву менять, вот и получился тигр. Жалко его…

— Тигра жалко, а людей еще жальче.

— Все мы в руках божьих, и повернется все так, как ему угодно, а не по нашему хотению. Ежели возжелает Господь, чтобы мы дошли, значит, дойдем, а нет — так не дойдем. Или дойдем, но не сумеем ничего. Может, мне слово до конца приберечь?

— Тебе виднее. Думаю, мы и без слова должны прорваться. Вот где будем в Подольске на ночлег устраиваться?

— Это как раз легче легкого. Найдем какие-нибудь трущобы погрязнее, там и устроимся.

— А не получится так, что проснемся, а коней — поминай как звали?

— Да ты что! На два креста никакой лихой человек не попрет — это как на медведя с одним ножом и без рогатины. На худой конец, можно смертную клятву потребовать.

— А что, если смертную клятву нарушить, то умрешь?

— Скорее всего. Бывает, некоторые не умирают — считается, что Бог их простил. Но это редко. Только когда клятву нельзя не нарушить. Ну, например, если поклялся не причинять вреда кому-то, а этот кто-то на тебя с ножом попер. Или если клятву нарушил нечаянно, по неосторожности. Иногда, впрочем, Бог и за это карает. А в твоем мире что, клятвы не действуют?

— Как сказать… Считается, что нарушать обещание нехорошо, но, если нарушишь, ничего страшного обычно не происходит. Так, совесть мучает…

— Хорошо вам… Что-то не понимаю я, почему до сих пор никакой суеты на дороге не наблюдается?

— А почему должна быть суета? Если у монахов связиста не было, значит, они гонца послали, а гонец до Москвы еще не доехал — сам видишь, какая дорога.

— Все равно суета должна быть. Не могли стрельцы все разом за ватагой погнаться, кого-то обязаны были в Михайловке оставить. И в Шараповом Яме должны были разговоры идти — не каждый же день монахи со стрельцами по тракту шастают.

— Ты вроде говорил, недавно мобилизация была?

— Была… Может, ты и прав, может, действительно все подумали, что отряд на войну собрался. Но все равно неправильно это.

— Думаешь, за нами следят?

— Нет, не следят. Такие вещи мой крест четко улавливает, да я и без креста могу слежку обнаружить — слово это позволяет. Предчувствие у меня какое-то…

— Неопределенное?

— Да, неопределенное. Ладно, нечего сейчас грузиться, чему быть, того не миновать.

4

В Подольск мы въехали примерно за час до заката. На въезде в город стояла будка дорожной стражи, она была хорошо видна издали, и мы заблаговременно свернули в лес, избежав нежелательной встречи.

Подольск снова напомнил мне о семнадцатом веке. В фильмах про начало правления Петра Первого Россия изображается примерно так же: грязные и оборванные бородатые людишки, непролазная грязь на улицах, все серое и тусклое, но не печальное, а какое-то естественное, природное. Посреди городской улицы валяется здоровенная свинья, и прохожие обходят ее, нимало не удивляясь. Женщины подбирают подолы длинных платьев, чтобы не запачкать, но все равно пачкают. Полуголые дети бегают по лужам, словно не замечая того, что погода хоть и не вполне ноябрьская, но совсем не летняя. Речь звучит не быстро и отрывисто, а плавно и напевно, будто говорящие никуда не торопятся. Так оно и есть: здесь никто и никуда не спешит, здесь все и вся в руках божьих, и так будет всегда. Здесь никого не волнует, чему равен курс ефимка по отношению к талеру и как идут военные действия на православно-католическом фронте. И не важно, что сказал вчера государь император, и что порешили бояре в Государевой Думе. Здесь жизнь идет своим чередом. Да, местные аборигены чудовищно бедны по меркам моего родного мира, причем бедны не только материально, а и духовно. Но я уверен, что количество шизофреников на душу населения здесь в сотню, если не в тысячу раз меньше, чем в том Подмосковье, из которого я сюда явился.

Широкомордая и чудовищно некрасивая девка с густо нарумяненными щеками и пустым водянистым взглядом поинтересовалась, не желают ли благородные господа поразвлечься. Аркадий оживился:

— О, это то, что нужно! Веди!

Девица направилась в лабиринт кособоких сараев, которые при ближайшем рассмотрении оказались жилыми домами. Или, скорее, домишками. А еще точнее — халупами. Ощутимо запахло навозом, а также пищевыми отходами.

Девица распахнула дверь одного из сараев, и нашим взорам предстала крохотная комнатушка с печкой-буржуйкой в углу — только не железной, а, кажется, бронзовой — и кучей неясного тряпья посередине. В печке вяло потрескивал какой-то хлам, трубы не было, и, чтобы едкий дым не ел глаза, приходилось сгибаться в три погибели.

— Любку позвать? — спросила девка. — Или я одна управлюсь?

— Управишься, — пообещал Аркадий, захлопнул дверь и явил на свет божий золотой крест.

— Для начала принеси смертную клятву, — сказал Аркадий. — Нет, лучше не смертную — смертью тебя вряд ли напугаешь. Лучше поклянись… Ну, например, так… поклянись, что наших лошадей не сведут до завтрашнего утра, а иначе быть тебе прокаженной.

Баба разинула слюнявый рот, рухнула на колени и заголосила:

— Не губите, святые отцы, пощадите дуру грешную! Как же я за ваших лошадей побожусь, нешто воры меня послушаются?

— Послушаются, — пообещал Аркадий, — потому что вот этот рубль ты передашь кому нужно. Только сначала принесешь клятву. Ну?

— Клянусь, — обреченно зашептала девица, — что сих лошадей не сведут до утра…

— Включительно, — подсказал Аркадий.

— Включительно, — согласилась девица, — а ежели сведут, быть мне прокаженной.

— Замечательно, — констатировал Аркадий, — а теперь отнеси рубль куда надо и принеси чего-нибудь пожрать.

— На что? — уточнила девица.

— На сдачу. И поживее!

С этими словами Аркадий распахнул дубленку и явил взору несчастной женщины автоматический пистолет Стечкина. Девица разинула рот, поклонилась, перекрестилась и убежала.

Она вернулась почти через час, в течение которого мы с Аркадием успели соорудить из тряпья что-то вроде лежанки, где можно было более-менее комфортно отдыхать, если отрешиться от царящих здесь запахов. Один раз Аркадий, услышав какое-то оживление на улице, выглянул за дверь и проводил задумчивым взглядом стайку убегающих подростков. Если проследить траекторию, становилось понятно, что убегали они от наших лошадей, привязанных к вкопанному неподалеку столбу непонятного предназначения. Да уж, криминогенный район. Потом девица вернулась. Как выяснилось, ее звали Надюхой, она принесла пожрать, но я не буду описывать, что именно. Несмотря на ощутимое чувство голода, есть это можно было только с большим трудом. Еще она принесла примерно литр самогона. Аркадий наотрез отказался его пить, а я попробовал, чтобы нейтрализовать возможные последствия поглощения тухлой вареной требухи. Лучше бы этого не делал. Жалко, что ни я, ни Аркадий не догадались взять в дорогу съестного. Впрочем, не до того было.

Мы поели. Надюха немного осмелела и попросила у Аркадия благословения. Чести такой она не удостоилась, и нельзя сказать, что это ее сильно расстроило: скорее, она рассчитывала на подобный исход и просила благословения просто на всякий случай.

Получив отказ, Надюха предложила свои услуги за бесплатно. Ответом ей был наш с Аркадием жизнерадостный смех. Да уж с такой женщиной иметь дело даже на халяву не хочется. Надюха немного обиделась, но не угомонилась, предложив поискать девочек помоложе и посимпатичнее, еще не порченных, которые с радостью отдадут свою невинность святым людям, потому что это не только праведный поступок, но и хорошее предзнаменование для дальнейшей жизни. Услышав ее тираду, Аркадий сильно смутился, опасливо покосился на меня, а потом, решившись, спросил:

— А как насчет мальчиков?

Я захохотал. Аркадий сделал обиженное лицо, и я поспешил его успокоить.

— Не смущайся, — сказал я, — но это и вправду смешно. У тебя было такое лицо, как будто ты ее предложением смертельно оскорблен и решаешь, что с ней сделать — испепелить на месте или немного подождать. А ты, оказывается, просто стесняешься… Нет, это на самом деле смешно.

Надюха открыла рот, несколько раз сглотнула, а затем троекратно перекрестилась.

— Желания вашего священства — закон, — пробормотала она и вопросительно глянула на меня.

— Нет, мне девочку, — я поспешил успокоить несчастную, — и не очень молодую, я педофилией не страдаю.

— А что здесь страдательного? — не понял Аркадий. — Это почти так же, как с мальчиком.

— У нас в мире, — пояснил я, — сношение с несовершеннолетним считается преступлением. До десяти лет тюрьмы, если я не ошибаюсь.

— За нами следят, — сообщил Аркадий, не изменяя интонации голоса. — Не дергайся и не дай сердцу екнуть — за нами следят колдовским взглядом. Наши разговоры им не слышны, но все чувства как на ладони. Сохраняй расслабленность, но будь готов.

— Надо достать автоматы, — пробормотал я.

— Доставай, — согласился Аркадий и добавил: — Все равно скучно здесь. Это чтобы из роли не выйти, — пояснил он.

Я широко зевнул, неспешно подвинул к себе сверток и начал распутывать тесемки. Это заняло добрых пять минут, в течение которых Аркадий валялся на груде грязного тряпья лицом вверх и меланхолично рассуждал о роли искушения в человеческой жизни и о том, как хорошо иллюстрирует этот факт каждый из нас, делая сексуальный заказ.

Среди складок рогожи хищно блеснуло дуло автомата.

— Не позволяй себе думать о нем как об оружии, — сказал Аркадий. — Лучше представь себе, что ты его чистишь. Я, пожалуй, займусь тем же самым.

Он протянул руку, лениво поднял тот автомат, который был без подствольника, и щелкнул предохранителем.

— Прорываться будем прямо сейчас? — лениво спросил я.

— Чем быстрее, тем лучше, — так же ответил Аркадий. — Представь себе, что отложил оружие в сторону. Представил? А теперь пойдем отольем под венец.

— Под какой венец? — не понял я.

— Ну, под угол. Угол бревенчатого сруба называется венцом, — пояснил Аркадий.

Мы вышли на улицу, и я пожалел, что в «газели» не оказалось приборов ночного видения. Уже давно стемнело, и сейчас без колдовского зрения никак не определить, откуда именно за тобой наблюдают чьи-то внимательные и недобрые глаза.

Аркадий вытащил из кармана дубленки ручную гранату, взглянул на меня и приоткрыл рот, но я остановил его жестом. Не нужно слов — я и так уже все понял. Забрал у него гранату, выдернул кольцо, широко размахнулся и метнул ее через крышу сарая так далеко, как только мог.

Взрыватель звонко щелкнул, запахло порохом. Если бы было светло, мы бы увидели, как за летящей гранатой тянется белесый дымок. Аркадий непроизвольно вздрогнул, вытащил крест из-за пазухи и закружился на месте волчком. А через четыре секунды ночная тишина взорвалась громом.

Залаяли собаки, истошно закукарекал разбуженный петух. Аркадий резко дернулся туда-сюда, после чего принял решение, и мы побежали со всех ног куда-то… Пожалуй, на северо-запад, если я не потерял ориентировку в этом трущобном лабиринте.

— Лошади! — вскрикнул я.

— Забудь! — зло ответил Аркадий. — На лошадях нам отсюда не выбраться. Будем прорываться, лошадей потом сведем каких-нибудь.

Прямо по курсу выросло что-то черное. При ближайшем рассмотрении оказалось — бревенчатый домишка, лишь немногим более добротный, чем сарай Надюхи. Аркадий замешкался, я вырвался вперед, размахнулся автоматом и выбил прикладом слюдяное окошко.

— Гранату! — прошипел я.

Аркадий понял меня правильно, и граната отправилась внутрь сруба.

— Богородица Дева Пресвятая… — донеслось изнутри. Мой крест дернулся, и я ощутил, как через выбитое окошко накатилась волна чего-то светлого, одновременно злого и опасного. Аркадий сдавленно крякнул.

Сруб содрогнулся, и волна схлынула. Когда уши немного отошли от грохота взрыва, стало слышно, как внутри домика кто-то тихо и отчаянно поскуливает. Мы рванулись дальше.

Аркадий резко остановился, протянул руку и дернул меня. Я тоже притормозил, и вовремя.

Потому что земля задрожала, и в неверном свете луны, на мгновение высунувшейся из-за облаков, я увидел, что прямо перед нами земля разверзлась и проваливается куда-то вниз. Сформировалась нехилая яма, которая расширялась все больше и больше. За пару секунд ровная земля под моими ногами обрела заметный наклон, я сделал машинально шаг назад и едва не поскользнулся.

Крест засуетился и показал мне вперед. Я увидел, что за полуразрушенным плетнем прячутся трое существ, окрашенных злобно-пурпурными аурами. Восьмипатронная автоматная очередь придала аурам кроваво-красный оттенок, а граната из подствольника подействовала на них, как выключатель на горящую электрическую лампочку.

Целый фонтан земли взметнулся в небо оттуда, где только что была яма. Исполинская ладонь, сотканная из воздуха и земляных комьев, ударила меня в грудь и отбросила метров на пять назад. Каким-то чудом я исхитрился не выронить автомат.

Аркадий что-то сдавленно прошипел, вскочил на ноги и заозирался по сторонам. Казалось, его распирает изнутри какая-то злая сила. Наконец, решившись, он повернулся чуть вправо, простер руки вперед и вверх, и метрах в ста-ста пятидесяти от нас соломенная крыша деревянного домика вспыхнула в мгновение ока.

— Уже поздно отменять волшебство, — пояснил Аркадий.

Стало светло, и я увидел, что земляной фонтан иссяк. Взглянул в небо — над городом бушевал смерч. Он уже окончательно сформировался и удалялся куда-то влево, разметывая берестяные, дерновые, соломенные крыши и приводя в смятение монахов, занявших оборону в той стороне. Я с удивлением понял, что последнее подсказал мне крест, причем произошло это так естественно, как будто сейчас он стал частью моего тела… или души.

Я дернул Аркадия за рукав, и мы побежали вслед за удаляющимся смерчем. В первую секунду Аркадий пытался увлечь меня в противоположную сторону — туда, где горел дом, но, увидев смерч, переменил решение.

Когда мы пробегали мимо плетня, разорванного взрывом гранаты, из смородиновых кустов донеслось сдавленное проклятие. Аркадий дернулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Он резко остановился, развернулся и дал назад по-чайницки длинную очередь. Он не попал, но монах заткнулся. Аркадий развернулся обратно и побежал за мной, очевидно думая, что убил врага. Я не стал его разубеждать.

Смерч мчался впереди все быстрее и быстрее, мы неудержимо отставали от него и, похоже, уже вышли из-под его защиты. Сейчас монахи отвлекутся от смерча, снова обратят на нас внимание, и тогда… Смерч беззвучно взорвался и исчез. Земляные комья, охапки соломы, трава, ветки и всякий мусор тихо осыпались на землю, и почти воцарилась тишина. Почти — потому что далеко позади продолжали надрываться собаки и доносились человеческие голоса — испуганные и разгневанные.

Крест задрожал, ощутив, как слева позади, метрах примерно в пятистах, взбухает чудовищный пузырь какого-то заклинания огромной мощности. «Мне не удержать его!» — испуганно пискнул крест.

Я дернул Аркадия за рукав, и мы побежали в сторону готовящегося заклинания.

— Ты что?! — завопил Аркадий. — Там же…

— Вижу! — крикнул я.

— Видишь? — удивился Аркадий. — Но…

— Крест видит! — пояснил я. — Быстрее!

— Не туда! — отчаянно крикнул Аркадий. — Надо убегать, укрываться…

— От этого не укроешься!

Я перепрыгнул через широкую канаву, не замедляя бега, и понял, что прекрасно вижу в темноте. А еще я понял, что заклинание вот-вот сработает и дальше медлить нельзя. Далековато, но придется рискнуть.

Я поднял ствол автомата под углом сорок пять градусов и мягко надавил на спусковой крючок подствольника. Ничего не случилось. Черт меня возьми! Я же не перезарядил его!

Я неловко залез под дубленку и потянулся к подсумку на правом боку. Гранаты где-то здесь… не расстегивается… черт, не успеваю! Пузырь взбухает, сейчас что-то родится… уже вот-вот…

Пальцы наконец справились с застежкой, я выдернул гранату, она выпала и застряла где-то в складках одежды. Я мысленно плюнул и вытащил вторую, последнюю. Загнал ее в ствол и…

Темный пузырь взорвался. Из его недр явилось на свет что-то белое, острое и колючее, как снег на склоне Эльбруса в морозный солнечный день. Крест затрепетал, пространство другого зрения мгновенно заволоклось туманным сиянием, оно не слепило, но видеть стало труднее… Я понимаю, что эти объяснения сбивчивы, что они не проясняют, а только запутывают, что все похоже на бред сумасшедшего, возможно, все действительно бред, но я не могу найти других слов, кроме тех, которые уже подобрал.

Стараясь не обращать внимания на то, что творится сейчас… где? в астрале?.. я поднял автомат, тщательно прицелился — насколько вообще можно говорить о тщательности прицеливания с такого расстояния — и потянул спуск. Подствольник гавкнул, автомат в моих руках дернулся, граната полетела по крутой параболе, я взглянул на нее другим зрением и с ужасом понял, что она отклоняется в сторону: вихрь, бушующий вокруг белой твари, относит гранату далеко вбок. Вторая граната, похоже, провалилась в штаны, лимонка осталась только одна, я израсходую ее и из оружия буду иметь только автомат и пистолет, а с таким набором пусть Рэмбо воюет — у нормального человека в подобном бою шансов немного… Все это промелькнуло в моем смятенном разуме, я взмолился, крест отрезонировал, и граната круто изменила траекторию. Она отвесно рванулась к земле, как будто для нее перестали существовать законы инерции, у самой земли так же резко изменила направление полета с вертикального на горизонтальное, влетела под существо, которое, оказывается, висело в воздухе, не касаясь земли, а затем взмыла вверх и соприкоснулась с колдовской плотью. Граната прошла насквозь… Оно нематериально!… Контактный взрыватель не сработает!… Нет, граната замедляется… Это существо наполнено слизью… Сейчас…

Ба-бах!!

Белое покрывало взметнулось в ночи, видимое невооруженным глазом. Как ни странно, существо сохранило целостность, его тело раздулось метров до пятидесяти в диаметре, но не разорвалось. А теперь оно медленно сжимается и… А почему осколки все еще прыгают внутри? Односторонняя прозрачность? Ну-ну…

Я всадил в существо остатки магазина и выбросил использованный рожок. Вгляделся в существо и увидел, как пули весело прыгают внутри его, оставляя за собой туманные следы, в которых субстанция теряла структуру… Короче говоря, существо колбасило, причем не по-детски.

Аркадий завороженно смотрел на разворачивающуюся картину. Я огляделся по сторонам и понял, что окружающие нас монахи (как их много!) тоже не отрывают взглядов от корчащегося существа. Я вставил в автомат последний рожок и больно ткнул Аркадия под ребра.

— Уходим! — крикнул я. — Быстрее, пока они не опомнились!

Аркадий посмотрел мне в глаза рассеянным и каким-то убитым взором. Он непонимающе кивнул, повернулся и побрел прочь, переставляя негнущиеся ноги, как Буратино-перерос-ток.

— Быстрее! — Я еще раз ткнул его, на этот раз в спину. — Не спи, надо уходить, сейчас будет поздно!

— Уже поздно, — пробормотал Аркадий. — Это конец.

И в этот момент существо взорвалось. Пространство сзади меня вспухло невидимым, но ослепительным светом. Неощутимая иначе как с помощью магического зрения, ударная волна покатилась во все стороны, вначале неспешно, но набирая ход с каждой секундой. Надо прятаться! Нет, я увидел, как волна проходит через дом, не замечая стен, и понял, что прятаться бессмысленно. Крест на моей груди напрягся и прошептал: «Я прикрою тебя. Только тебя. Извини, но мои силы не безграничны».

Я беспомощно взглянул на Аркадия, тот спокойно принял мой взгляд, и его губы зашевелились в беззвучной молитве. А потом нас накрыла волна.

Наверное, на секунду я потерял сознание, поскольку никак не могу вспомнить, что происходило в тот момент. В моей памяти есть только два кадра, между которыми — мрак. Первый кадр: я понимаю, что нас накрыла волна. Второй кадр: Аркадий, мертвый, лежит на земле, а я деловито обшариваю труп, забираю оружие, боеприпасы и деньги. Аркадий выглядит как живой, но его сердце не бьется, и я знаю, что ему не поможет ни искусственное дыхание, ни непрямой массаж сердца. Тело Аркадия не повреждено, но душа уничтожена, а тело без души — не более чем пища для могильных червей и других трупоедов.

Я с трудом выпрямился, посмотрел на мертвого товарища (или все-таки друга?) и понял, что не знаю ни одной молитвы. Ничего страшного, я верю, что Бог и без молитв способен отличить грешника от праведника. Если, конечно, Бог есть.

Я вспомнил чудовищно националистический анекдот про Иисуса Христа и палестинского шахида, улыбнулся и пошел прочь.

5

Я сидел в круглосуточной забегаловке, на которую каким-то чудом набрел, бесцельно слоняясь по ночному городу. На столе передо мной стояла глиняная миска с гречневой кашей, в которой, если очень потрудиться, можно было откопать крошечный кусочек чего-то, отдаленно похожего на мясо. Рядом лежала краюха еще теплого черного хлеба, а чуть поодаль стояли глиняная кружка с поганым пивом и глиняная рюмка со столь же поганым самогоном. Нефильтрованное пиво — это, конечно, хорошо, но всему есть предел.

Я смиренно сидел в самом дальнем от входа углу заведения, объемистый куль с упакованным внутри автоматом лежал под лавкой, придавленный моей ногой. Рядом оттягивалась компания не обремененных интеллектом молодых ребят. Судя по разговорам, обслуга купеческого каравана. Или охрана. Пожалуй, второе больше похоже на правду: все — не ниже ста семидесяти сантиметров, а в этом мире такой рост значительно выше среднего.

На меня настороженно косились, но с разговорами не приставали. Заметили оружие под рогожей? Нет, это невозможно, они пришли позже и не видели, как я прячу куль под лавку. Тогда что? За кого они меня принимают? За разбойника?

Полумрак расступился, и на лавку напротив взгромоздился коренастый парнишка — на вид лет пятнадцати, но не по годам крепкий. Несколько минут назад товарищи посылали его разузнать последние новости насчет того, что там громыхало час назад в бляжьей слободе. Судя по возбужденно бегающим глазам юноши, он услышал много интересного.

— Слушайте, пацаны, — начал он, — там такое… — Он перекрестился. — На Московском тракте монахов-то, монахов… сотни две будет, не меньше.

— Да хватит тебе заливать, — буркнул кряжистый бородатый мужик лет сорока, судя по всему, начальник этого коллектива. — Скажешь тоже — две сотни.

— Вот те крест, дядя Сидор, — парень перекрестился еще раз, — истинно говорю — две сотни, не меньше. Так и шныряют везде, так и шныряют. И какие-то они… перепуганные…

Парень произнес эти слова, да так и замер с открытым ртом. Видно, до самого дошло, что он сказал. В этом мире испуганный монах — настоящее чудо.

— Кого им бояться? — удивился дядя Сидор. — Ты, Афонька, говори, да не заговаривайся. Две сотни монахов только антихрист напугает.

Афонька согласился, побледнел и перекрестился еще раз.

— А вы как думаете, уважаемый, — обратился ко мне дядя Сидор, — разве может что-нибудь напугать две сотни монахов?

Я пожал плечами, думая, что этого хватит, но дядя Сидор выжидательно смотрел на меня — пришлось дать более развернутый ответ.

— Напугать можно кого угодно, — сказал я. — Антихрист, не к ночи будь помянут, — я перекрестился, — тому пример, да и обычный дьявол тоже любого испугает. Ну или почти любого. Еще две сотни монахов могут бояться трех сотен вражьих монахов — только откуда врагам взяться в самом сердце России? А мог появиться один дикий монах, но очень сильный.

— Такие монахи только в сказках бывают, — усмехнулся Сидор. — Сдается мне, здесь в другом дело. Помните, ребята, как в позапрошлом году под Серпуховом над лесами змий летал? Наверное, и сегодня что-то подобное сотворилось. Вот только что? Как взрывы пошли, показалось мне, будто белое зарево поднялось над домами — словно ангел божий сошел на грешную землю. Но это не ангел.

— Почему? — поинтересовался я.

— Так ведь ангела божьего не только земное оружие не берет, но и слово чужое против него бессильно. Над ангелом только сам Бог властен, да еще рука божья.

— Какая рука? — не понял я.

— Того, кто воззвал к Всевышнему и призвал ангела на грешную землю, называют рукой божьей. Никакому человеку, даже самому святому, не под силу ангела вызвать — над ангелами только Бог властен. Потому тот, кто ангела вызвал, есть рука божья… А ты, добрый человек, куда направляешься? — Сидор резко переменил тему разговора.

— В Москву, — ответил я.

В какой-то книжке, кажется, в детективе, прочитал, что, если не знаешь, говорить правду или солгать, лучше говорить правду. По крайней мере, меньше вероятность запутаться. Вот я и сказал правду.

— Один или с обозом? — поинтересовался Сидор.

— Один.

— С нами пойдешь?

— А чего бы не пойти? Пойду.

— Расплатишься пищалью. Как Серпуховскую заставу пройдем, так и расплатишься.

— Какой пищалью? — Мне показалось, что я ослышался.

— Которая у тебя под лавкой. Обрез?

— С чего ты взял? — деланно изумился я. — Нет у меня никакого обреза под лавкой!

— Не гневи Бога, — серьезно произнес Сидор, наставительно подняв палец. — Не лги без нужды. Днем тебя здесь не было, ты пришел ночью — в акхурат после того, как в бляжьей слободе отгромыхало. На монаха ты не похож, поскольку про ангелов божьих ничего не ведаешь. Значит, или тать, или случайный прохожий, скажем, приказчик, от каравана отбившийся. На случайного прохожего ты, уж извини, тоже не похож — случайные люди по непотребным местам ночами не шастают.

— А с чего ты взял, что я именно оттуда пришел?

— А откуда еще? Грязный весь и глаза… не то чтобы испуганные, но озадаченные. Сидишь здесь один, забился в угол и думаешь, куда податься. А я тебе говорю, подавайся к нам.

Я провел по лицу тыльной стороной руки и обнаружил, что Сидор прав: морда у меня не самая чистая. Это неудивительно — было бы странно, если бы после того смерча я остался неиспачканным. Стоило раньше обратить на это внимание… ладно, чего уж теперь…

— А с чего ты взял, что под лавкой у меня обрез пищали? — поинтересовался я.

— Из таких приключений убегают, света белого не видя, — ответил Сидор. — А ты убежал, но тюк не бросил, а тюк у тебя тяжелый и громоздкий.

— Откуда ты знаешь про тюк? Ты же в трактир позже меня зашел!

— Я видел, как ты в двери входил. Пищаль ты, кстати, плохо завернул — сразу видно, что внутри. Пистолетов у тебя один или два?

На мгновение я задумался, потом решил сказать правду:

— Два.

Сидор удовлетворенно кивнул:

— Я так и думал. Хочешь, расскажу, что там с тобой приключилось? Ты забрел в бляжью слободу… Вряд ли по бабам, скорее по делу. По какому — судить не берусь, но вряд ли по законному. — Он усмехнулся. — Тут все и началось. Взрывы, вспышки, монахи молятся, пищали стреляют, чернокнижник отбивается…

— Чернокнижник?

— Ну да, чернокнижник, а кто же? На кого еще такую облаву могли устроить? Короче, пищали палят, от волшебства земля трясется, друзей твоих шальным колдовством положило, а ты в землю забился и схоронился, пока все не кончилось. А как все кончилось и чернокнижника забили, встал ты, отряхнулся, осмотрелся по сторонам и видишь, что остался один на всем свете, если не считать пищали. Подхватил пищаль, завернул ее в куль и побрел куда глаза глядят. А тут, глядь, кабак на пути. Зашел внутрь, засел в угол, пищаль под лавку, пистолеты поближе к рукам, сидишь и думу думаешь, куда теперь податься. Вот и подавайся к нам. До Москвы проводим, без нас тебе через заставы никак не пройти. А потом, если ты мне понравишься да сам если захочешь, так с нами и останешься. Ты — муж справный, статный, на лицо неглупый… Повоевать пришлось?

Я кивнул.

— Словакия?

— Чечня.

Сидор огорченно зацокал языком:

— Снова, выходит, абреки зашевелились? Ох, беда с ними. Я всегда говорил: надо ихнее племя гадское извести, как Господь Содом и Гоморру! Так, значит, воевал… Убег, поди, с войны-то?

— Отпустили.

— Изранен был?

— Нет, Бог миловал. Срок вышел.

— А сколько тебе годков-то?

— Двадцать три.

— А где ты служил? Что-то не знаю я частей, где через семь лет отпускают.

— Два года, а не семь, меня забрали в двадцать один.

— И что, через два года отпустили? Где служил-то?

— Разведрота сто девяносто второго десантного полка, — ответил я чистую правду.

Сидор звонко хлопнул ртом:

— Так ты что, из монахов, выходит? Дикий?

— Я постриг не принимал, — снова сообщил я чистую правду.

— Но слово знаешь?

— Чуть-чуть. Иначе бы мне сегодня не выжить.

— Что умеешь? — В голосе Сидора проявились деловые нотки. А он не так прост, как кажется…

— Говорят, неплохо дерусь, — начал я, — стреляю из пистолета, пищали…

— Да я не о том! — перебил меня Сидор. — Слово твое что умеет?

— Почти ничего, — честно признался я. — Я совсем недавно его получил, почти не владею им, если честно. Сидор задумчиво пошевелил челюстью.

— А может… Кстати, как тебя зовут-то?

— Сергей.

— А меня Сидор. Будем знакомы, стало быть. А может, Сергей, ты выложишь аккуратненько пистолетики на лавку да и пойдешь куда глаза глядят? А? Или думаешь, коли стрелять начнешь, пуля не в потолок уйдет?

— Первая пуля в потолок, — согласился я и вытащил «стечкина» из-под полы.

Отсоединил магазин и продемонстрировал его верхний срез Сидору.

— Здесь двадцать пуль, — сказал я, — и девять в другом пистолете. Хочешь рискнуть?

Я защелкнул магазин на место и убрал «стечкина» под дубленку. Сидор решил не рисковать.

— А ты серьезный человек, — проговорил он. — Где достал такую игрушку?

— В лесу, — честно сказал я. — Верст пятьдесят-семьдесят отсюда. Там еще есть.

— Сколько? — быстро спросил Сидор.

— Тебе хватит.

— Сколько за штуку?

Я задумался. Какой тут курс рубля?

— В Москве обсудим, — сказал я после долгой паузы. Сидор кивнул.

— Пищаль у тебя такая же хитрая? — спросил он.

— Ага, — кивнул я. — Кстати, это не обрез, она такая же короткоствольная, как и пистолеты.

— На сколько шагов стреляет?

— С трехсот в человека попасть можно.

— С трехсот шагов?!

— Ну, перед этим потренироваться надо…

— С трехсот шагов, — со вкусом проговорил Сидор. — Минуту назад мне показалось, что я продешевил, но теперь… Приноси клятву, и поехали в Москву.

— Сначала ты.

— Умный парень, — усмехнулся Сидор. — Клянусь Отцом и Сыном и Святым Духом, что не причиню никакого вреда рабу божьему Сергею, пока мы не окажемся в Москве.

— И день после этого, — добавил я.

— И день после этого, — согласился Сидор и замолчал.

— Ты не закончил, — сообщил я. Сидор глубоко вздохнул и закончил:

— А если нарушу сию клятву, не быть мне живым.

— Пусть поклянутся остальные, — потребовал я.

— Сначала ты, — уперся Сидор. — Забыл порядок?

Поколебавшись пару секунд, я произнес смертную клятву. Крест шевельнулся. Надо же, действует, а я уж подумал, что он растерял всю свою силу.

Приказчики, или охранники, или кто они там есть, один за другим повторили клятву, а потом мы выпили за знакомство. А потом выпили за то, чтобы добраться до Москвы без затруднений. А потом просто так.

6

Я продрал глаза и подумал, что пить надо меньше. Оказывается, я проснулся не сам — меня усердно пинал в бок парнишка… как его зовут-то?.. Афонька вроде бы. Нет, он не пинал меня, он толкал. Я с трудом сел, и голова взорвалась болью, я сжал виски и услышал насмешливый голос Сидора:

— Что, Сергей, отвык от водочки-то? Афонька, сгоняй на кухню, принеси рассолу!

Я ощупал карманы и обнаружил, что оба пистолета на месте. От сердца немного отлегло. А где автомат?

— Не суетись, — сказал Сидор, — то, о чем ты подумал, уже спрятали. Эту вещь под полой не пронесешь, даже если приклад отпилить. Слушай, Сергей, ты не одолжишь мне один из… ну, ты понимаешь?

Я кивнул, огляделся по сторонам и обнаружил, что нахожусь на сеновале, а вокруг снуют крестьяне и купцы. Я сделал усилие над собой и встал на ноги. Пошатнулся, но устоял, хотя для этого пришлось облокотиться на Сидора. Пистолет системы Стечкина незаметно перекочевал из-под полы моей дубленки под полу дубленки Сидора. Он присвистнул:

— Ты точно ничего не перепутал? Ты дал мне тот, который больше.

— Не обольщайся, — улыбнулся я. — Он предназначен для опытных бойцов, а для нас с тобой это просто пугач. Когда будешь из него стрелять, будь готов к тому, что промажешь.

— Понятно, — ухмыльнулся Сидор. — А я уж подумал, что ты с похмелья добрый… Афонька! Ты где пропал?

Афонька притащил рассол, и мир стал заметно четче.

7

Первое препятствие ожидало нас у выхода с постоялого двора. Перед воротами выстроился десяток стрельцов в полном вооружении, сзади маячили черные рясы монахов. Путешественники толпились посреди двора, лошади ржали, люди нервничали.

— Запомни, — сказал Сидор, — ты идешь с нами от самого Харькова. Потребуют клятву, скажешь так: клянусь, что сопровождаю сей караван с начала похода. Понимаешь, — он хихикнул, — наш поход на самом деле только начинается.

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— То, что мы везем из Харькова, гораздо менее ценно, чем ты и твои игрушки. Поэтому можно считать, что поход начался только что.

— Понятно. Монахи подумают, что я говорю одно, а на самом деле будет совсем другое. Здесь так часто делают?

— Постоянно. А ты что, раньше никогда не приносил обманные клятвы?

— Никогда. А это точно подействует?

— Подействует, не сомневайся.

Строй стрельцов покачнулся, вперед вышел монах в высоком клобуке и с большим золотым крестом на груди. Видать, не простой монах.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — пророкотал он хорошо поставленным басом, прямо как генерал на параде. — Всем, владеющим словом, повелеваю выйти вперед.

Я обратился к кресту, и, к моему удивлению, он легко ответил. Я спросил, можно ли считать меня владеющим словом, — крест хихикнул и заявил, что это спорный вопрос. Я уточнил: могу ли я принести смертную клятву, что не владею словом? Крест на мгновение задумался, а потом сообщил — могу, надо только твердо решить для себя, что сам я словом не владею, а владеет им крест, и тогда можно смело приносить любую клятву.

Я не вышел вперед, и никто не вышел. Сидор толкнул меня в бок, но я посмотрел на него уверенно: знаю, что делаю, говорил мой взгляд. Сидор отвернулся.

— Всем, имеющим пищали и кулеврины, также повелеваю выйти, — продолжил монах.

Стрельцы дружно сделали шаг вперед, монах обернулся и досадливо произнес:

— К вам это не относится.

Стрельцы сделали шаг назад, пряча на лицах довольные улыбки. Наверное, в любом мире нет для солдата большей радости, чем точно исполнить дурацкий приказ командира — и чем глупее приказ и нелюбимее командир, тем больше радость.

Я наклонился к Сидору и прошептал ему на ухо:

— Эта штука правильно называется автомат. Если потребуют, можешь смело клясться.

— Потребуют, можешь не сомневаться, — кисло процедил Сидор.

Никто не вышел, и монах приказал принести клятвы. Процедура затянулась почти на час, по истечении которого наша странная компания покинула двор в полном составе. Никто не умер — ни среди нас, ни среди других посетителей.

8

Погода точно сошла с ума. Кажется, что с каждой минутой становится чуть-чуть холоднее. К полудню температура упала градусов до десяти ниже нуля, и мороз продолжает крепчать. Мои попутчики в один голос утверждают, что причиной этому колдовство, случившееся прошедшей ночью: дескать, после освобождения таких сил погода всегда чудит.

Стали известны кое-какие подробности происшествия в бляжьей слободе. Вчера вечером в самых зловонных трущобах засекли двоих чернокнижников. В самом деле, где же им еще прятаться, как не в зловонных трущобах? К счастью, в городе находилась полусотня монахов, остановившихся на ночлег. Поднятые по тревоге монахи выставили оцепление, но проклятые исчадия ада учуяли присутствие светлых сил и пошли на прорыв. Один чернокнижник погиб, второй сумел вырваться и сейчас наверняка бродит в лесу в обличье волка или медведя-шатуна. Кое-кто говорит, что это были не простые чернокнижники, а рыцари смерти, потому что многие видели, как над слободой разлетались ошметки ангела, которого эти твари убили. Но здравомыслящие люди не верят в такие глупости, потому что если два рыцаря смерти способны играючи расправиться с настоящим божьим ангелом, то тогда с ними вообще не сладит никто и никогда. Никаких рыцарей смерти не бывает — это такие же сказки, как теневые демоны, пылевые демоны, Кощей Бессмертный и святой мальчик Игорь, гончаров сын.

Как бы то ни было, в бляжьей слободе имела место истинно могучая волшба, в результате которой там, по слухам, полегло все живое. И это хорошо, потому что ту слободу давно пора было сровнять с землей, ибо никакой пользы от ее обитательниц нет уже пятый год: пятый год эти бабы поголовно больны заморской напастью люэсом — с тех пор, как там пережидали метель немецкие купцы, которые, как говорят, вовсе и не купцы были, а лазутчики, что перед войной военные тайны выведывают да всякие подлости учиняют. В общем, как ни крути, все, что ни делается, делается к лучшему. А монахов ночью строилось вовсе не две сотни, как показалось Афоньке, а неполных четыре десятка.

Коротая время в пустых разговорах, мы неспешно двигались к Москве. Караван включал в себя всего две двуконные подводы, доверху заполненные мешками с сахаром. Мне показалось, что девять человек, включая меня, — слишком много для сопровождения такого груза, но мои новые товарищи дружно ухмылялись и с загадочными улыбками говорили: мол, сахар нынче в цене.

— Опиум, что ли, везете? — спросил я, не выдержав, и по вытянувшимся лицам понял, что попал точно в цель.

Сидор загадочно посмотрел на меня и поинтересовался, как я догадался, если не владею словом? А если владею словом, то как остался жив, произнося смертную клятву? Я ответил, что, сравнив ценность груза и количество сопровождающих, нетрудно сделать определенные выводы, и для этого не нужно владеть никаким словом. Сидор с подковыркой спросил: владею ли я все-таки словом или вчера наврал?

— Как посмотреть, — ответил я. — Вот если когда… ну, когда магию творишь, так сказать… так вот, если при этом ни одного слова не произносишь, можно ли считать, что ты словом воспользовался?

Сидор рассмеялся.

— Интересный подход, — сказал он. — А можно без молитвы твоей магией пользоваться?

— Почему бы и нет? Чем вообще молитва отличается от… ну, скажем, от хорошего стихотворения?

Никто не знал, что такое хорошее стихотворение, и я продекламировал «Спокойную ночь», «Белеет парус одинокий», «Красное на черном», а на десерт «Алюминиевые огурцы». Кажется, мой авторитет поднялся на недосягаемую высоту.

9

Следующую ночь мы провели в Бутове. Это еще не Москва и даже не пригород — это захолустная деревенька в дне пути от столицы. Главной достопримечательностью деревни является огромный — в сравнении с остальными домами — постоялый двор с круглосуточным трактиром, борделем и бильярдной для благородных.

Вместе с нами коротали ночь человек пять монахов, но они заперлись в комнатах с девицами легкого поведения, в то время как мы ютились на холодном сеновале, прижавшись друг к другу, как щенки в конуре. Оказывается, местные монахи пользуют этих девиц на совершенно законном основании — ведь в Священном Писании сказано о безбрачии, но не о целомудрии, и не нужно путать два разных понятия.

В этом мире настоящий рай для монахов. Они бесплатно пользуются услугами гостиниц и ямов, в любом трактире их бесплатно кормят и поят — лишь самые дорогие яства составляют исключение. Монах имеет право потребовать любую женщину, и ни одна женщина не вправе отказать монаху. Я спросил, как насчет государыни императрицы. Мои товарищи задумались и через несколько минут оживленной дискуссии пришли к выводу, что государыня императрица все-таки является исключением. Также я узнал, что за хулу на императорский двор здесь рубят голову, а за хулу на Святую Церковь сжигают живьем на костре. Почему-то это меня не удивило.

Сидор где-то разжился табаком и пригласил меня покурить на крыльце. Когда мы вышли на улицу и отошли в сторону, он спросил:

— Откуда ты взялся, Сергей? Ты ничего не знаешь о мире, ты говоришь странными словами, у тебя невиданное оружие, и ты знаешь неслыханные молитвы.

— Это не молитвы, это стихи, — поправил я.

— Любой стих — молитва, — отрезал Сидор. — Откуда ты, Сергей? Где ты родился, как ты стал тем, чем стал, откуда у тебя такие пистолеты, в конце концов?

Я глубоко вздохнул и начал рассказывать. Я сообщил почти все — только не называл имен и умолчал о планах на будущее. Но Сидор и так понял.

— К митрополиту идешь сдаваться… — понимающе протянул он. — Может, ты и прав, когда на тебя такая облава идет… Постой, так ты что, и есть тот самый чернокнижник?

Я скромно потупился.

— Я не чернокнижник, за всю жизнь ни одной колдовской книги и в глаза не видел.

— Это не важно. Читать умеешь? Молитвы творить можешь? Духовное звание есть? Нет! Значит, чернокнижник.

— Выходит, чернокнижник, — согласился я.

— Вот именно. А что там за белое сияние было?

— Черт его знает. Монахи какую-то тварь наколдовали — большую, белую и какую-то… слепящую, что ли…

Конец ознакомительного фрагмента.