В лабиринтах Зазеркалья…

Вадим Ковский

Книга посвящена революционной идеологии, сформировавшей новую, советскую, историю. Хронологический акцент в ней сделан на первых послеоктябрьских десятилетиях. Именно эта идеология позволяет её адептам говорить об «особом пути» страны и, более того, формирует этот путь, как будто бы уже отвергнутый в постсталинскую эпоху, но постепенно восстанавливаемый в современной России. То, что он возвращает Россию в колею реакционного консерватизма и авторитаризма, стоившего стране в ХХ веке стольких жертв, представляется мне достаточно очевидным. Возникновение, структура и развитие этой идеологии, а также её распространение по всему пространству культуры – вот тема этих заметок, накопившихся в процессе работы по моей основной специальности (русская литература ХХ века) и расширения собственного жизненного опыта.

Алёне и Русеньке,

моим спутницам, — с любовью!

От автора

Книга посвящена революционной идеологии, сформировавшей новую, советскую, историю. Хронологический акцент в ней сделан на первых послеоктябрьских десятилетиях. Именно эта идеология позволяет её адептам говорить об «особом пути» страны и, более того, формирует этот путь, как будто бы уже отвергнутый в постсталинскую эпоху, но постепенно восстанавливаемый в современной России. То, что он возвращает Россию в колею реакционного консерватизма и авторитаризма, стоившего стране в ХХ веке стольких жертв, представляется мне достаточно очевидным. Возникновение, структура и развитие этой идеологии, а также её распространение по всему пространству культуры — вот тема этих заметок, накопившихся в процессе работы по моей основной специальности (русская литература ХХ века) и расширения собственного жизненного опыта.

У истоков революционной идеологии находится учение марксизма, а затем ленинизма. Я пытаюсь показать, что это принципиально разные понятия. Не принимая эволюционную теорию Маркса в целом, Ленин сосредоточил внимание лишь на одной её части — на «переходном периоде» к коммунизму, главный смысл которого свёл к некой бесконечной диктатуре — «диктатуре пролетариата». Усовершенствовал Ленин, мягко говоря, и другие принципы теории Маркса. Вопреки Марксу он доказывал, что революция должна произойти не в самой развитой, а в самой отсталой, полуфеодальной стране. каковой и являлась, по его устойчивому мнению, дореволюционная Россия. Совершившуюся буржуазно–демократическую революцию через несколько месяцев он объявил «социалистической» по характеру социально–экономических преобразований и приписал её «пролетариату» там, где пролетариат фактически отсутствовал. Процесс перевода коммунистической утопии марксизма в теории и практику диктатуры я пытаюсь проследить в первом и втором разделах книги.

После 1917 года предполагалось, что идеологический феномен ленинизма станет вектором для всего «прогрессивного человечества». Хотя всё человечество по «особому пути» вслед за Россией не пошло, идеи мировой революции в первые годы после Октября гордо витали над страной, пока не провалилась революция в Германии и не растаяла надежда на поддержку немецкого «пролетариата» (этот пролетариат задал России жару в 1941 году!). Несмотря на крах своих ожиданий, Россия на протяжении всего ХХ века продолжала поддерживать любые общественные движения, предполагавшие возможность революций, подобных нашей, и щедро их финансировала, не рассчитывая в случаях многочисленных неудач на возвращение многомиллиардных долгов.

Все главные лозунги, под которыми совершалась Октябрьская революция (фабрики — рабочим, земля — крестьянам, мир — народам) оказались ложными, невыполненными обещаниями. Фабрики, построенные ещё при царизме, перешли не в руки народа, а во власть государства, государственного управления, новые же во многом создавались бесплатным трудом миллионов узников советских концлагерей. Сталин назвал этот процесс «индустриализацией». Истинно трудовое крестьянство в России было согнано с его собственной земли, отданной в распоряжение колхозов и совхозов, причём те крестьяне, которые не были сосланы («раскулачены»), оказались скорее не собственниками земли, а её «собственностью», поскольку на многие десятилетия лишились права её покидать. Такова была «коллективизация». Герой знаменитой песни 20‑х годов «Гренада» «пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» — судьба русских крестьян его явно волновала меньше, чем испанских. Обещанный «мир народам» разрешился самой кровавой в истории человечества Второй мировой войной, начавшейся с раздела Польши между дружественными Россией и Германией.

Триада лозунгов великих революций ХIХ века «свобода, равенство, братство» для России обернулась такой же фальшью, как и остальные обещания Октября. О свободе в условиях созданного советской властью авторитарного государства невозможно говорить уже по определению. Самая большая из свобод — свобода печатного слова — вскоре после революции была упразднена. В годы сталинского террора за ней последовала свобода слова устного — можно было получить срок за анекдот. Идея «равенства» привела Россию к одной из самых глубоких в мире пропастей между бедными и богатыми. «Братство» не помешало репрессиям против целых народов.

Весь ХХ век был потрачен Россией попусту: на попытку создать новый общественно–экономический строй, а затем на возвращение к прежней формации, уже существенно изменившейся за «прозёванное» время. В итоге народы России после распада СССР остались в полной растерянности, как, в апокрифе о царскосельской пародии Пушкина: «стоят в недоумении народы, не зная, спать или вставать» и не понимая, в каком же государстве они жили — то ли при непонятном «социализме», то ли, прости господи, при неведомом «коммунизме». Это ведь только в восторженной утопии Маяковского трамваи уже на следующий день после революции пошли «при социализме». Это ведь только в известной песне, уже спустя много лет после смерти Маяковского, восторженно провозглашалось: «Наш адрес — не дом и не улица, наш адрес Советский Союз»».

Не будет преувеличением сказать, что на протяжении века страна вращалась в вихре словесного маскарада, пустых призывов и невыполненных посулов. Причём, пользуясь блестящей метафорой Андрея Вознесенского, маски были ещё и без лица.

Невнятность понятия «особого пути» порождает всё более сильное тяготение к исторической правде. Чтобы достичь этой правды, следует разобраться в главных конструкциях идеологии «большевизма», в котором на ленинизм наслаиваются существенные сталинские поправки. Среди них наибольший интерес для меня представляет построение новой, «социалистической», культуры. В основе «политики партии в области культуры» лежали два постановления — 1925 и 1932 годов, всё более и более сужающие возможности свободного развития литературы и искусства. После ликвидации художественных группировок и создания единого Союза писателей партийный контроль над любыми формами идеологии в стране стал глобальным. Партийные постановления о литературе и искусстве причинили советской культуре непоправимый ущерб и идеологически подготовили годы большого террора.

ХХ съезд КПСС предпринял существенную попытку разгрести в идеологии страны завалы сталинизма, но не смог довести эту работу до конца ввиду слабости и половинчатости занятых Хрущёвым позиций. Хрущёв освободил тысячи безвинно репрессированных в эпоху Сталина людей, но борьба с «культом личности», провозглашенная им, постепенно приобретала, как и само это понятие, всё более формальный характер. Встречи Хрущёва с интеллигенцией оборачивались командами, угрозами и криками. Параллельно с демократическими преобразованиями он учил поэтов писать стихи, а колхозников выращивать кукурузу, расстреливал бунтующих рабочих Новочеркасска, угрожал похоронить капиталистов. Он стучал башмаком в ООН и тайной установкой ракет на Кубе чуть было не вверг мир в третью мировую.

В брежневские годы, названные «застоем», интенсивные преобразования были приостановлены, но без политических деклараций. Цензура уже не свирепствовала в открытую, но тихо продолжала давить, пользуясь всё теми же секретными советскими инструкциями. Людей в массовом порядке, как при Ленине, за границу не высылали, а попросту лишали гражданства поодиночке — как Бродского, Солженицына, Аксёнова, Войновича, Владимова и др. Пропаганда по–прежнему оболванивала народ, но литература так или иначе находила возможности прорастать сквозь асфальт. В художественном отношении период «застоя» оказался весьма плодотворным: Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Андрей Битов, Юрий Трифонов, Андрей Вознесенский, Давид Самойлов — всех не перечислить. Официально не разрешенные, но самодельно записанные на чем попало песни Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого, Александра Галича и Юлия Кима неслись буквально из всех окон. В театр на Таганке невозможно было попасть.

Военно–историческим апофеозом времен «застоя» стал Афганистан. Из него, уложив безуспешно в землю десятки тысяч советских солдат (убитых афганцев было, конечно, в разы больше, но они в число «потерь» явно не входили, скорее, являясь нашими «достижениями»), мы спустя десятилетие с непонятной гордостью, торжественно развернув знамена, вывели свою армию. Афганистан снял с брежневского периода флер нейтральной стабильности — государство оставалось всё той же империей, с тягой к колонизации смежных земель,

В относительно длительный и демократичный «горбачёвско–ельцинский» период страна вновь испытала взлет надежд. Возникли рынок и конкуренция, были отпущены цены, в экономику страны потекли западные инвестиции. Советские войска были выведены из Германии. Снесли берлинскую стену. Был поднят железный занавес. Люди стали свободно передвигаться по миру, появилась массовая свободная пресса. Мир открыл свои границы, страна вступила в постиндустриальную эпоху. Интернет как всемирная сеть коренным образом изменил информационную ситуацию в обществе.

Вместе с тем происходило бесконечное крушение иллюзий: от разоблачений культа Сталина к расправе с Венгрией; от «оттепели» — к гибели «пражской весны»; от начала горбачевской «перестройки» — к кровопролитиям в Литве, Баку, Сумгаите, Тбилиси; от чувства обреченности, с которым навсегда теперь связана телекартинка «танца маленьких лебедей», — к энтузиазму и единению народа вокруг Белого дома времен путча, а потом — к горькому недоумению при виде его расстрела.

Начиная с отъезда Горбачёва в Форос прямо перед заключением договора о сохранении Советского Союза, страну сотрясали события, которые и до сих пор внятно не объяснены, хотя главные их персонажи имели время (и не один год), чтобы сделать это. В их числе загадочная поездка путчистов к фактически арестованному в Форосе Горбачёву; сохранение свободы Ельцину, которому позволили отправиться в осажденный Белый Дом и возглавить там антиправительственное восстание; странные дни осады Белого Дома с отключением воды и света; объявление Россией «суверенитета» непонятно от кого и почему…

Начиная с 60‑х годов, мы пережили несколько волн такого крутого подъема и крутого упадка надежд, столь резких зигзагов и перепадов идеологии, экономики, принципов государственного устройства, общественных умонастроений, что в итоге погрузились в состояние какого–то обессиленного равнодушия, почти анабиоза. «Тяжёл наш климат. Солнце еле–еле сквозит сквозь тучи. Моросят дожди. Победы наши славят пустомели, привстав с колен, чтоб видели вожди» (из моих черновых записей).

Величайшей вехой российской истории стал неожиданный и непредставимый распад СССР. Российская империя развалилась буквально в несколько дней. Понятно, что всем империям когда–нибудь приходит конец, и ХХ век в этом смысле был особо показателен. Но с такой быстротой и решительностью не демонтировала себя ни одна империя. Не разработав никаких правовых оснований для раздела единой экономики страны, советские республики брызнули во все стороны, а Восточная Европа, опомнившись после многолетнего «оккупационного» социализма, с облегчением возвратилась в европейское сообщество.

Молниеносный развал советского государства, помимо множества причин, его обусловивших, со всей неоспоримостью засвидетельствовал, что государство это было не союзом, а насильственным объединением, доставшимся нам в наследство от Российской империи и приращенным победой во Второй мировой. Тоталитарная система уходила в прошлое, но имперские рефлексы государства то и дело выплывают наружу. Точно так же во многом остался неизменным менталитет народа, пережившего не мифических «печенегов и половцев», а крепостничество и Золотую Орду, затянувшийся феодализм и ГУЛАГ. Народа, привыкшего сначала к династической монархии и власти барина, потом к «пролетарской диктатуре» и бесчинствам «вождя народов»; наконец, к единению вокруг назначенного политического лидера, не удержавшегося от соблазна диктатуры и традиционного империализма.

Поскольку империя — государство многонациональное, важнейшей частью идеологии ленинизма всегда был национальный вопрос. Марксизм в 20‑м веке с его непомерно раздутым классовым принципом (согласно «Манифесту Коммунистической партии» рабочие вообще не имеют ни национальности, ни отечества) оказался антиподом не только расистских теорий, но и глубоких антропологических, психологических, экзистенциальных концепций, выводящих этнокультурную проблематику за рамки узко–социальных мотиваций и обращающих её к самой природе человека. Ленин, при всём отличии от Сталина в своих взглядах на «национальный вопрос», по существу искоренил в понятии национального родовую, человеческую доминанту. Сталин подверг марксистскую интерпретацию национального дальнейшему теоретическому упрощению и обработке барабанным боем «интернационализма» (более подробно я остановлюсь на национальной проблематике в третьем разделе книги).

Спохватившись слишком поздно, на излете жизни, Ленин пожинал плоды собственной концепции русской истории, в которой ценными ему представлялись только эпизоды, связанные с революционно-освободительной борьбой, крестьянскими бунтами, рабочим движением и восстаниями против царского колониализма на национальных окраинах. После смерти Ленина «национальный вопрос» фактически был снят с повестки дня и заменён демонстрацией всеобщей любви.

С распадом Советского Союза бывшие союзные республики превратились в самостоятельные государства. Однако экономическая зависимость этих государств от «центра» осталась и обеспечила нас огромным количеством мигрантов. Любопытно, что бывшая империя в качестве «сатисфакции» за утрату присоединённых в разные времена земель продублировала характер прежних отношений, обратив их внутрь своих новых границ и подчиняя имперскому замыслу области, образованные путём административного деления, как подчиняла она и бывшие республики.