Наследники Ексекюляха. Интеллигенция Якутии

Вадим Дементьев, 2009

Настоящее издание на примере творчества выдающихся представителей интеллигенции Якутии, создавших национальную культуру, обогативших мировую цивилизацию бесценным образцом устно-поэтического творчества – эпосом олонхо, сохраняющих и продолжающих развивать лучшие традиции народа, знакомит читателя с самобытной, древней и современной культурой Якутии. «Якутия – это царство льда и холода, морозильник планеты, в котором северный человек остался жив только благодаря теплоте своего сердца» (Суорун Омоллон). В книге освещаются важнейшие темы современной российской общественной жизни – взаимовлияние и взаимообогащение национальных культур Российской Федерации. Автор, заслуженный работник культуры Республики Саха (Якутия), лауреат Большой литературной премии, учрежденной компанией «АЛРОСА», удостоенный наград и почетных грамот президента и правительства РС (Я) Вадим Дементьев, с большой любовью и сердечной признательностью к братскому народу, создает правдивые, яркие, запоминающиеся сюжеты работы интеллигенции Якутии и повествует о достижениях ее в развитии культуры и искусства.

«Бурно прожить, жадно дышать…» Алексей Кулаковский

Кулаковский для Якутии означает так много, что нам, представителям других национальностей, трудно это понять.

Он стал символом якутской нации, ее духовным вождем, учителем.

Многие десятилетия вокруг его жизни и наследия шла война, о чем можно прочитать выше.

Но всё в мире, слава Богу, меняется, иногда и к лучшему.

В конце перестройки мне не дали возможности написать в серии «ЖЗЛ» всего лишь небольшой очерк о Кулаковском (наряду с рассказами о других крупных народных поэтах), мол, не рыночной будет книга.

А сейчас в той же серии «ЖЗЛ» готовится отдельный том с биографией Алексея Елисеевича.

Признание большого вклада Кулаковского в развитие национальной и даже мировой культуры стало возможным благодаря отстаиванию его имени якутской интеллигенцией и поддержкой его интеллигенцией в Москве.

В борьбе за наследство Алексея Кулаковского участвовала и моя статья — предисловие к его книге «Сновидение шамана. Стихотворения и поэмы», вышедшей в издательстве «Художественная литература» в 1990 году. В 2002 году якутское издательство «Бичик» эту книгу с предисловием переиздало. Я горжусь, что внес свой посильный вклад в открытии и для русского читателя имени великого поэта и просветителя.

* * *

С воем проносится ветер-снеговей по необозримым про странствам якутской тайги. Продирает студеным гребнем лесные чащобы, лижет морозным языком застывшие русла рек, сыплет колючей поземкой на таежные поляны, где под снежными буграми разбросаны одинокие жилища-юрты. Кажется, нет нигде признаков жизни: схоронилось в глубокие норы зверье, спят в придонных илистых ямах рыбы. Ни писка, ни крика, ни шороха… Только гудение ветра в верхушках корабельных лиственниц, только ледяное дыхание Быка Зимы.

Но лишь приблизишься к юртам, как почувствуешь признаки жизни: горький запах разносимого в клочья дыма, слабые сполохи света на узких оконцах. А когда откроешь дверь и с клубами морозного пара войдешь внутрь жилища, то поразишься многолюдью обитателей этих плывущих в тысячеверстном про странстве утлых домов-суденышек.

У глинобитного камелька, с хрустом пожирающего поленья, древний старик, раскачиваясь в такт, поет протяжную песню. На низких лавках вдоль стен сидят многочисленные слушатели. Иных в темноте и не видно, об их присутствии говорят мерцающие угольки трубок. Ближе к огню подсели, завернувшись в оленьи дохи, ребятишки, на лицах которых отражается вся живость историй, рассказываемых стариком олонхосутом. А самые смелые мальчуганы притаились за углом камелька, радуясь теплу и слушая гул верхнего ветра.

Что чудится старым и малым в древних сказаниях олонхосута? Какой отзвук в сердцах находят гортанные слова, волшебно складывающиеся в картины битв и подвигов богатырей?

И кто этот немолодой уже якут, сидящий на низком табурете невдалеке от сказителя и что-то быстро записывающий в толстую бумажную тетрадь? По виду, кажется, учитель — в темном городском пиджаке, на ногах крепкие торбаса — сапоги. Черные усы выделяются на бледном лице с живыми, поблескивающими в рас косых щелках, глазами. Он еле поспевает за речитативом олонхосута, размашисто занося каждое его слово на бумагу. Быстрее, быстрее!.. Не дать раствориться живому слову в морозной ночи. Не дать ему сгореть, подобно тлеющим в камельке головешкам.

Он, поэт и ученый Алексей Кулаковский, не только сберегает древнее слово для потомков, но и использует его в своих собственных стихотворениях и поэмах. Чтобы и спустя десятилетия, в конце XX века читатели восхищались их эпической силой и проникновенным лиризмом.

1

Зачинатель якутской литературы, оригинальный поэт-мыслитель, ученый-фольклорист, общественный деятель А. Е. Кулаковский (1877–1926) является воистину народным писателем, классиком поэзии, имя которого сегодня стоит в одном ряду с аварцем Гамзатом Цадасой, казахом Джамбулом Джабаевым, чувашом Константином Ивановым, лезгином Сулейманом Стальским… Как мощные зеленые ростки, они пробились сквозь вековую толщу, чтобы возвестить миру о рождении новых литератур, об обретении народами индивидуального поэтического голоса.

Творчество Алексея Кулаковского, прозванного при жизни Эксекюлях Алексей, то есть Орлиный Алексей, выделяется не только чертами истинной самобытности, но и своеобразием своей посмертной судьбы. Отнюдь нелегкой и временами даже трагической.

Будучи по главной сути своего таланта поэтом-просветителем, Алексей Кулаковский воплощал в себе характерные стороны этого мировоззрения. К его жизненной позиции можно отнести характеристику В. И. Ленина, данную им российским писателям-просветителям. В статье «От какого наследства мы отказываемся?» Ленин обратил внимание на три главные особенности просветительства. К первой он отнес «горячую вражду к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области…». Второй чертой является «защита просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вообще всесторонней европеизации России». И, наконец, третья особенность выступает в отстаивании «интересов народных масс, главным образом крестьян (которые еще не были вполне освобождены или только освобождались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние и искреннее желание содействовать этому».

Якутский поэт, как демократ-просветитель, связывал будущее родины с культурным ростом, с нравственным совершенствованием народа. Испытывая большое воздействие русской общественной и эстетической мысли (особенно Пушкина и Лермонтова), Алексей Кулаковский постоянно размышлял о национальном своеобразии исторических судеб и культуры якутского народа, о его вкладе в мировое развитие, о будущности якутов. Во многом эти раздумья опередили свое время и сегодня служат одной из причин повышенного интереса к творчеству поэта.

К сожалению, многие десятилетия роль и значение поэзии и публицистики Алексея Кулаковского истолковывались на его роди не с вульгарно-социологических позиций. Оценки его творчества связывались с той или иной политической конъюнктурой, весьма далекой от объективного представления о сложном жизненном пути писателя-просветителя. Узкоклассовым ревнителям удалось даже объявить Кулаковского, по словам современного русского поэта Виктора Кочеткова, «чуть ли не пособником угнетателей якутского народа. Подчас исследования его творчества больше напоминали судебные расследования».

Ныне никто уже не осмелится оспорить растущее с каждым годом значение наследия великого якутского поэта. На его родине одна за другой выходят книги, готовится издание Собрания сочинений. На русском языке были опубликованы две книги — сборник стихов «Песня якута» в издательстве «Советская Рос сия» в 1977 году и избранные сочинения «Наступление лета» (стихи и проза) в издательстве «Современник» в 1986 году.

Поэт всегда был любим и как-то по-особенному тепло почитаем в родном народе. Общечеловеческая ценность его произведений очевидна. Национальная значимость столь же велика. «Мы, якутские писатели, — утверждал народный поэт Якутии Семен Данилов, — все прошли школу А. Кулаковского. Мы у него учились тому, как преданно служить народу своим творчеством, своей поэзией».

2

Алексей Елисеевич Кулаковский родился 4 марта 1877 года в живописной местности Уучай в семье крестьянина-середняка. Его родители, Елисей Васильевич и Анастасия Кононовна Кулаковские, были, как и большинство населения Якутии в те времена, неграмотны. Трудности в содержании многодетной семьи, тяжелые условия жизни заставили отдать годовалого Алексея на воспитание деду по материнской линии. У него мальчик провел свои детские годы. Чем запомнились они ему? В одном из писем Алексей Кулаковский вспоминал: «Будучи малолетком, я целые ночи просиживал „под челюстями“ (якутское выражение) сказочника, слушая его сказки, легенды…». Такие бродячие олонхосуты были частыми гостями в тогдашних якутских юртах.

Именно они сохранили героический эпос олонхо — подлинное сокровище якутского фольклора. Исследователи считают, что эти эпические сказания возникли в VIII–IX веках нашей эры. Но не только седой древностью примечательно олонхо. «Воспевающие красоту природы и жизни, якутские образы, воплощающие мечту и фантазию старинных людей, — пишет знаток народного творчества Г. У. Эргис, — воспитывали эстетические чувства народа, формировали характер людей».

Чтобы читатель имел представление о завораживающем звучании олонхо, которое в детстве слушал Алексей Кулаковский и мелодика которого позднее стала основой его поэтического творчества, приведем небольшой отрывок в переводе Владимира Державина из знаменитого эпического свода «Нюргун Боотур Стремительный», насчитывающего в записи более 36 000 строк:

На широком нижнем кругу

Восьмислойных, огненно-белых небес,

На вершине трехъярусных

Светлых небес,

В обители полуденных лучей,

Где воздух ласково голубой,

Среди озера — никогда

Не видавшего ни стужи, ни льда,

На престоле, что вырублен целиком

Из молочно-белой скалы,

Нежным зноем дыша,

В сединах белых, как молоко,

В высокой шапке из трех соболей,

Украшенной алмазным пером,

Говорят — восседает он,

Говорят — управляет он,

Белый Юрюнг Аар Тойон.

В 1886 году Алексей Кулаковский поступил в Чурапчинскую школу, которую успешно закончил через четыре года. У будущего поэта и его родителей сомнений насчет дальнейшего пути не было: надо дальше продолжать образование. Но куда податься? Выбор школ и училищ был невелик. Так Алексей оказался в Якутске, где его приняли в Духовное училище. Стезя служителя культа не очень-то привлекала юношу, к тому же вскоре возникли трудности с оплатой обучения. Нужно было опять что-то решать. И Алексей поступает в Якутское реальное училище, которое, по свидетельству известного исследователя и биографа поэта Г. П. Башарина, «давало довольно солидные знания по всеобщей истории, особенно по отечественной истории, по языкам и по русской литературе, а также по естественным наукам. Оно воспитывало в патриотическом духе, в любви к русской культуре». Отметим, что Кулаковский был единственным представителем коренного населения в классе.

До наших дней дошли два учебных реферата молодого выпускника реального училища. В одном из них «Главнейшие достоинства поэзии Пушкина» двадцатилетний юноша формулирует свое понимание основ творчества великого поэта: народность, реализм, общечеловечность, свободное владение поэтической фор мой и т. д. К этим духовным и эстетическим вершинам стремился и сам Алексей Кулаковский.

Представляет интерес и другое сочинение молодого якута, в котором он с большой душевной симпатией говорит о русском народе. Вывод юного историка символичен: «Создавшие в такой короткий промежуток времени такое могущественное государство, благоденствующее в настоящее время, зная столько знаменательных событий в своем прошедшем и имея таких сынов отечества, — русские имеют полное право гордиться своим именем».

В 1897 году Алексей Кулаковский возвращается в родные места. Пора было начинать самостоятельную жизнь. Он устраивается на должность письмоводителя, женится на богатой невесте. Казалось бы, — вот оно, счастье. Но оно лишь поманило поэта. Жизнь с первых же самостоятельных шагов складывалась трудно. Приходилось отрабатывать калым за невесту, собирать деньги на разъезды по Якутии… Вскоре похоронил отца, умерла и первая жена… Женился вторично, и семья еще больше разрослась. Нужно было в буквальном смысле биться, чтобы прокормить детей.

Единственной душевной отрадой для Алексея Кулаковского стало самообразование и собственное литературное творчество.

«У меня обнаружилась одна черта натуры, — писал он в том же послании к составителю „Словаря якутского языка“ Э. К. Пекарскому, — которую не умею, т. е. не знаю — отнести ли к достоинствам или к недостаткам; я увлекаюсь родной поэзией, а следовательно, и формой, в которую она облекается для своего выражения, т. е. якутскими сказками и песнями…».

В народе до сих пор бытует немало легенд о подвижничестве поэта. Так, рассказывают, что однажды он встретил незнакомого человека и в разговоре с ним выяснил, что в соседнем аласе проживает некий старик, который знает немало сказок и легенд. Кулаковский тут же собрался, предупредив домашних, что вернется к вечеру. От старика же узнал, что в других местах живут лучшие знатоки фольклора. Алексей Елисеевич не мешкая пустился в путь по указанным адресам. Домой он вернулся через… три года.

Учительствуя, поэт использовал любую возможность для пополнения своих знаний. В те же годы он написал работу по изучению древних верований якутов, собирал пословицы и поговорки. По рассказам стариков он воссоздал судьбу народного защитника Василия Манчары, составил картотеку слов, усвоенных якутами у русских, систематизировал названия флоры и фауны Якутии. Алексей Кулаковский занимался выработкой правил якутского стихосложения, сам писал стихи и поэмы везде, где бывал, где путешествовал, — на пароходах, в юртах, на привалах, в русских избах, в городских гостиных… Таким он изображен на портрете известного современного художника Якутии Афанасия Осипова — на фоне таежных просторов, у коновязи, готовый в любой миг пуститься в путь.

Свою подвижническую деятельность А. Е. Кулаковский не оставил и после революции. Сотрудничая в советских научных учреждениях, поэт-исследователь выпустил одну за другой несколько книг, явившихся литературным и научным итогом работы за четверть века.

Жизнь Алексея Кулаковского оборвалась 6 июня 1926 года в Москве по дороге в Баку на Первый тюркологический съезд. В свою последнюю поездку он отправился уже будучи тяжелобольным человеком. Сохранилась фотография А. Кулаковского, сделанная в московской больнице: вид изможденного, смертельно больного поэта производит страшное впечатление. Лишь в его глазах по-прежнему горит тот же огонь познания, который не гас до его последнего часа. Умирая в нечеловеческих муках, после трех тяжелейших операций, Алексей Елисеевич нашел в себе остатки сил и мужества, чтобы заняться проектом расположения якутского шрифта на пишущей машинке, чтобы отрецензировать грамматику родного языка, чтобы продолжить отложенные научные исследования. Его последний творческий подвиг стал в народе такой же легендой, как и вся его нелегкая жизнь.

Великий просветитель и поэт Якутии был похоронен вдали от родины, в Москве.

3

Творческое наследие зачинателя якутской литературы составляют две поэмы и около трех десятков стихотворений. Но не количеством строк измеряется его вклад в развитие родной словесности. Начиная с первых произведений, написанных на рубеже XX века, творчество Алексея Кулаковского являлось необходимым для каждой молодой литературы связующим звеном между вековой фольклорной традицией и профессиональной писательской работой. В этом историческом и культурном контексте мы и должны рассматривать его поэтику и — шире — все идейно-художественное значение наследия поэта.

Печать времени лежит практически на всех его поэмах и стихотворениях. Мощная фольклорная традиция как бы «теснит» личностное поэтическое самовыражение. Поэтому в лирических строчках Кулаковского мы не найдем медитативного начала, а его эпос целиком, казалось бы, исходит из фольклорного склада мышления.

И все же в произведениях якутского автора имеются неоспоримые приметы новизны, яркие свидетельства самобытного и оригинального таланта. Форма еще не устоялась, границы временных переходов зыбки и неопределенны, большинство поэтических выразительных средств заимствовано из фольклора, а между тем мы явственно чувствуем в каждом произведении свою «изюминку», свою самобытную черту. Здесь и попытки социальной критики в стихотворных новеллах «Богатый купец» и «Обездоленный еще до рождения». Здесь и лукавость живописных штрихов в «Портретах якутских женщин», и праздничность описаний народных традиций в «Вилюйском танце».

Как ни парадоксально, интерес к поэтическим поискам Кулаковского в современной якутской литературе возрастает. И не только потому, что он классик и зачинатель письменной поэзии. Его творчество воспринимается сегодня как живое и весьма плодотворное явление. Причин такой художественной актуальности может быть несколько.

Во-первых, при подъеме национального самосознания возрастает интерес к тем именам и к тем произведениям, которые легли в основание, стали символами той или иной культуры. Они по своей духовной сути исток всего и вся.

Во-вторых, творчество Алексея Кулаковского целостно по своим нравственно-философским воззрениям, а современное сознание, часто противоречивое и разорванное, ищет такой единой основы, платформы для выражения своих взглядов, ищет гармонии. И в-третьих, поэтика якутского автора, как, впрочем, и творчество его соратников и продолжателей — Анемподиста Софронова, Николая Неустроева, Платона Ойунского и других, — вовсе не архаична и не консервативна, а наоборот — открыта и, может быть, не исчерпана еще до конца, скрывает в себе яркую национальную форму и самобытное содержание.

В центре внимания творческого мира Кулаковского — чело век и земля. Вокруг этих коренных понятий и разыгрывается языческая мистерия в его произведениях. Но позиция автора современна, его мировоззрение вобрало в себя новые качественные черты — неприятие угнетения человека человеком, протест против буржуазных нравов, раздумья о настоящем и будущем народа. И хотя они, эти «зародыши» нового мышления, отражены в поэмах и стихотворениях Алексея Кулаковского подчас наивно и с долей утопизма или романтической упрощенности, не будет преувеличением сказать, что мысль поэта подспудно стремилась все же к более широким обобщениям, пыталась ставить глобальные проблемы.

Мы видим, как сквозь мифологию и фольклорную поэтику буквально прорывается живой голос поэта. Как, с другой стороны, личностное начало его мировоззрения неотделимо от народной точки зрения, от народного мировосприятия. Поэтому в его творчестве нет субъективного «я», а чувствуется то общее, что для поэта выглядело гораздо более ценным качеством.

Он был воистину первым, осознавшим свое предназначение, выразителем духа народа, его глубинной сути. Алексей Кулаковский, начиная с первого опубликованного стихотворения «Заклинание Байаная» и кончая стихами советского периода, пытался показать прежде всего праздник жизни, радость земного существования. Нет, вероятно, в нашей сибирской поэзии первых десятилетий ее развития таких мощных и одновременно изысканных сравнений, которые использованы поэтом для описания таежных рек, нет такого жизнеутверждающего напора, с которым передана смена времен года, когда в зимнее оцепенение тайги буквально врывается гомон проснувшихся весенних голосов, когда, словно по команде с неба, крошатся ледяные панцири рек и по всей Якутии бежит зеленая волна наступления весны и короткого северного лета.

Венцом творчества Алексея Кулаковского стала поэма «Сновидение шамана», в которой панорамность жизненных картин, широта художественного мазка подчеркивают страстные духовные пророчества автора, его надежды на лучшее будущее народа. Монолог белого шамана представляет собой авторскую проповедь в защиту добра и справедливости, мира и спокойствия всех людей Земли.

В апокалипсических видениях этого жреца народа современному читателю близка его тревога за сохранение среды обитания человека, глубоко волнует протест против всемирной бойни, надвигающейся в начале века на целые народы планеты. И разве здесь герой поэмы ошибся, предсказывая:

Одна в Европе страна

Особо опасной кажется мне,

От ее устремлений я

Отвожу в смятении взгляд…

Это Германия.

Философское осмысление жизни вообще присуще творчеству Кулаковского. Поэтом владела духовная тревога, но взгляд его на мир отнюдь не пессимистичен. В программных произведениях якутского автора постоянно звучат вопросы: как гармонично развивать культуру небольшого народа, который живет в тесном контакте с большими нациями и объективно испытывает на себе их огромное влияние? Можно ли в таком случае сохранить самобытную индивидуальность? «Передаться Америке, Японии, Китаю? — спрашивал Кулаковский в своем „Письме к якутской интеллигенции“, написанном в 1912 году и, к сожалению, до сих пор не опубликованном. — Нет, этот номер не пройдет. Те нас быстро задавят в борьбе за существование. Белоглазый, большеносый нучча (т. е. русский. — В. Д.), не говоря уже о даровании православной веры, гораздо ближе нам, милее и родственнее их…» И далее поэт делал вывод: «Единственным рациональным средством является наша культивизация и слияние с русскими…»

Жизненный и творческий путь Алексея Кулаковского говорит о сложности и противоречивости поисков истины на ранних этапах развития национальных литератур страны. Здесь духовные про зрения переплелись с вполне объяснимыми заблуждениями, неустанная просветительская работа, культурное подвижничество сочетается с наивными романтическими порывами.

Поэтому творчество Алексея Кулаковского отнюдь не одномерно, а по-своему глубоко и разнообразно. Его судьба — пример трудного и мучительного осознания правды своего века, выражения национального идеала красоты. Как он сам пророчески писал:

Бурно прожить,

Жадно дышать,

Горечь испить,

Радость вкушать,

Через беды-несчастья

Смело идти —

Вот для чего

Стоит родиться!

* * *

Вышеприведенные строки Кулаковского перевел замечательный русский писатель Владимир Солоухин. Он также находился среди тех, кто в Москве отстаивал наследие Алексея Елисеевича.

Многое, к сожалению, забывается. Якутской молодежи сегодня, я уверен, неизвестны подробности той борьбы, которая шла вокруг их национального наследия. Но эти детали необходимо знать, чтобы такие вещи больше никогда не повторялись в истории.

Очерк Солоухина «Якутия. Ысыах» о Кулаковском написан блестяще. Он состоит из двух частей — первая о том, как автор открыл для себя якутского поэта, как его переводил, а вторая о поездке в Якутию на ысыах. Если первая половина очерка Владимира Алексеевича не устарела со временем, наоборот — доказала свою правоту, то вторая, описывающая казенный характер проведения кумысного праздника в 70-е годы в одном из районов Якутии, лишилась (об этом и мечтал Солоухин) фактической и психологической достоверности. Якуты вернулись, пусть и не в полном объеме, к своей многовековой традиции, и сегодня исыахи проходят отнюдь не шаблонно и не формально. Они вновь стали народными праздниками.

Поэтому я хочу, чтобы мой скромный литературный портрет А. Е. Кулаковского соседствовал в этой книге с мастерским портретом кисти Владимира Солоухина. Читатель от этого только выиграет.

* * *

Конечно, в конце концов, многое или большинство из многого становится со временем на свои места. Кукольник, которого провозглашали чуть ли не русским Шекспиром, остается все-таки Кукольником; Лейкин, новеллист, соперничавший при жизни по популярности с Чеховым, остается Лейкиным; родовы и лелевичи, командовавшие в 20-е годы литературой, вполне безвестны, а Булгаков, травимый ими в те годы, остается первоклассным писателем.

Что Лелевич и Родов! Не у таких литературных вершин как бы осаживается высота. Меняется освещение, и при изменившемся свете ничего не остается от бывшей монументальности.

Время — великое дело. Детский воздушный шар можно не мять, не тискать, ни тем более прокалывать, но просто повесить его, привязав к спинке кроватки, и, глядь-поглядь, наутро он уже не тянется прилипнуть к потолку, а валяется на полу полуистекший и сморщенный.

Разбуди нас и назови нам подряд имена: Джамбул, Сулейман Стальский, Паша Ангелина, Дуся Виноградова, Стаханов… Как же, как же, ответим мы, — акыны, ашуги, народные поэты, а также, передовики производства.

Или возьмем другой ряд имен: Коста Хетагуров, Абай, Айни, Якуб Колас — уже не акыны и не ашуги, а зачинатели литератур, классики, написавшие многие хорошие книги. Допускаю, что у иного читателя не дошел пока черед насладиться прозой Айни или поэзией Косты Хетагурова, но все равно имена их он слышали знает, ибо пресса, средства массовой информации привнесли эти имена в сознание масс.

Не будем уж говорить о таком ряде имен, как Самед Вургун, Мирзо Турсун-заде, Давид Кугультинов, Кайсын Кулиев, Расул Гамзатов…

Но пресса, средства массовой информации сильны не только тем, что могут привнести в наше сознание имя и создать ореол вокруг него, но и тем, что по-настоящему прекрасного имени и замечательного явления мы можем не знать, а услышав, признаемся, что слышим впервые.

Точно так и получилось у меня, когда однажды обратился ко мне якутский поэт Семен Петрович Данилов, ныне покойный, а в то время (1975 год) первый секретарь Союза писателей Якутии. Хотя он предложил мне просто так прогуляться по дорожкам парка (в Доме творчества Переделкино), но я сразу понял, что у него ко мне есть дело, а дело у национального поэта и прозаика ко мне могло быть одно: просьба перевести на русский язык его стихи или прозу.

Я ошибся наполовину. Семен Петрович (царство ему небесное и земля пухом) завел разговор действительно о переводе, но не своих стихов, а стал расхваливать мне какого-то якутского классика, просветителя, человека разносторонне талантливого и образованного, и поэта, и этнографа, и языковеда, писавшего впервой четверти нашего века. Как раз и разговор-то клонился к тому, чтобы успеть выпустить однотомник этого поэта к столетию со дня его рождения, к 1977 году,

По своей врожденной, чисто якутской деликатности, Семен Петрович говорил о поэте осторожно, но все же эпитеты «замечательный», «крупнейший», «талантливейший» проскальзывали. Я подивился и высказал свое удивление вслух:

— Но если он зачинатель, основоположник и классик, почему же я впервые слышу его имя? Всех зачинателей во всех республиках как будто знаю, а про Алексея Кулаковского и слыхом не слыхал. Не преувеличиваете ли вы, Семен Петрович, дарование и значение своего соплеменника?

— Что привычные имена! Алексей Кулаковский был настоящий поэт и просветитель. А то, что никто не знает… конечно, и мы, якуты, виноваты, но, надо сказать, так уж сложилась судьба.

— Не хотите ли вы сказать, что он впервые будет переведен на русский язык?

— Именно. И я прошу вас, чтобы переводчиком были вы.

Сначала я все приписал своему невежеству: разве все прочитаешь! Но тотчас я начал проводить эксперимент и в Доме творчества писателей, и позже в Центральном доме литераторов. Я останавливал то одного, то другого коллегу и без всяких предисловий спрашивал, кто такой Алексей Кулаковский. Мои коллеги пожимали плечами и говорили, что это имя им неизвестно.

Тогда я скорее отыскал Семена Данилова и попросил, чтобы он немедленно дал мне рукопись Кулаковского для ознакомления, а затем и для работы над ней.

Признаюсь, что я не с первых же минут вчитался в стихотворную речь якута, вернее сказать, не сразу почувствовал и постиг ее своеобразную, неизъяснимую прелесть. Мало было войти в этот новый для меня мир, весьма и весьма непривычный, мало было оглядеться в нем холодным, пусть и опытным взглядом, надо было в нем освоиться, побыть наедине, помолчать, а потом снова возвратиться к собеседнику уже не случайным зашельцем, но другом и, вот именно, собеседником.

Мгновенному погружению в мир якутской поэзии мешало и то, что в подстрочных переводах (хотя они были выполнены превосходно) отсутствовало богатство аллитераций, на которых держится якутское стихосложение, а сама конструкция образов, с их развитием по спирали, с их разветвлениями и вариациями (притом, что каждая последующая вариация обогащает предыдущую, отсюда и впечатление спирали), не сразу улавливалась в грудах подстрочника, как в груде бревен (если это разобранный дом) не сразу разглядишь и угадаешь пропорции и красоту того, что разобрано и что предстоит снова собрать, отделать, навести косметику и вписать в ландшафт.

Помню, когда начал читать, скользя по поверхности, как по тонкому льду (а глубина вся под этим ледком), то первая зацепка, первое ощущение полноправной реки под ровной, гладкой пленкой произошло у меня на стихотворении «Красивая девушка».

Конструкция стихотворения (в подстрочном изложении) разворачивалась таким образом:

Если прямо перед нею сидеть

и два часа беспрерывно глядеть,

ни на палец не отодвигаясь,

никаких недостатков у нее не увидишь.

Если рядом сбоку сидеть

и шесть часов беспрерывно глядеть,

ни на четверть не отодвигаясь,

никаких недостатков у нее не увидишь.

Если рядом сзади сидеть

и десять часов беспрерывно глядеть,

ни на шаг не отодвигаясь,

никаких недостатков у нее не увидишь…

Как будто буквальное повторение трех стихотворных строф, но все же каждая строфа привносит свое, варьирует, идет дальше. Прямо перед красивой девушкой сидеть и на нее смотреть, сбоку сидеть и смотреть, сзади сидеть и смотреть, два часа смотреть, шесть часов, десять, ни на палец не отодвигаясь, ни на четверть, ни на шаг…

И потом этот якут, сидящий перед красотой два часа, шесть, десять и созерцая ее не шевелясь (не отодвигаясь), сначала с этой стороны, потом с этой стороны, потом с этой как-то очень трогательно представился мне. В сочетании со строгостью конструкции трех строф это и привело к тому, что ледок проломился, и с этой минуты я все больше и глубже погружался в реку поэзии Кулаковского.

Оглядев девушку с трех сторон, поэт бросает считать часы и говорит просто:

Если долго сидеть

и оглядеть ее всю с головы до ног,

оказывается…

Дальше идут девять строф, рассказывающие о том, что же оказывается.

Темные шелковые косы, длиною в семь четвертей; два камчатских соболя, сходящиеся головами у переносицы; ресницы, которые загибаются вверх; глаза такие сияющие, что похожи на солнце; щеки такие круглые, что похожи на серебряные рубли; щеки такие румяные, что похожи на золотые червонцы; зубы такие ровные, словно их нарочно ровняли; губы такие яркие, словно они нарисованы.

Перечислив внешние черты, поэт переходит к более сложным сравнениям, хотя и оговаривается, что не знает ни равных ей, ни даже похожих. В несколько упрощенном пересказе этот ряд строф выглядит так:

Если сравнить ее с молодой гусыней,

резвящейся в весеннем небе,

то, пожалуй, обидится и скажет:

«Вот еще,

сравнил меня с птицей,

набивающей желудок червяками да улитками».

Если сопоставить ее со стерхом,

что сверкает белым опереньем,

то, пожалуй, рассердится и скажет:

«Вот еще,

сравнил меня с белой птицей,

набивающей желудок лягушками да тварями».

Если соотнести ее

с певчей синичкой, с маленькой хлопотуньей

то, пожалуй, капризно скажет:

«Вот еще,

сравнил меня с глупой птичкой,

набивающей желудок комарами да мошками».

Сравнения с рысью и с соболем тоже, по предположению поэта, не удовлетворили бы красавицу, ибо: «рысий мех повсюду продают на базаре, и носит его каждый, кому не лень», а «собольи шкурки вытираются и лысеют на воротниках у якуток».

После еще нескольких композиционных витков, в которых содержится всяческое восхваление и восхищение красивой девушкой, стихотворение вступает в стадию апофеоза, но вовсе не крикливого, не помпезного, а столь же рассудительно-спокойного. Поэт рассказывает, наконец, как же появилась на свете, откуда же взялась такая красавица. Эти заключительные строфы я приведу в готовом, обработанном виде, то есть, что называется, в переводе:

Конец ознакомительного фрагмента.