Книга Небытия

Вадим Богданов

…потому что так всё и было…Сначала к этому эпиграфу относишься с недоверием, удивляешься авторской самоуверенности: ну откуда же тебе, человеку, живущему в 21-м веке, знать, как оно было в 12-м?!. Но… Книга содержит нецензурную брань.

Глава ВТОРАЯ

Бродяги, воры, разбойники, профессиональные нищие, наемные солдаты — люди, у которых хватает ума и силы жить не так, как другие. Не ковыряться в земле, не горбатиться за ремеслухой, не прислуживать богатеям — для чего: все равно случится засуха или наводнение, жирный мытарь отберет выручку, капризный хозяин выдерет плетьми и прогонит со двора. А то и просто придет кто-то, кто отнимет все, что можно отнять. У воров, бродяг, наемников и нищих свой промысел. Он не зависит ни от погоды, ни от хозяев и чиновников. Только от силы, наглости, изворотливости, ловкости. Только от собственных рук и ног.

Знаете, что такое дом? Это место, откуда тебя никто не может выгнать, а ты можешь выгнать любого. Есть у вас такое место? И я думал, что у меня оно есть, пока… но словом у вас его тоже нет. Вас может выгнать ушлый родственничек, домовладелец, кредитор, иноземный солдат, пожар, наконец… У этих людей нет дома. Их дом вся земля, весь этот мир, куда смогут донести их босые подошвы. И изгнать из этого дома может только смерть.

Там, где люди в силах, они стягивают землю ремнями — люди не любят свободную землю. Ремни врезаются в тело земли, и их называют дорогами. Чем больше дорог, тем тяжелее земле и легче людям. Но земля хочет свободы, хочет разорвать ремни, и она выпускает на дороги зло.

Шарр-ат-Тарик — «зло дороги», разбойники, бродяги, нищие, наемники. Часто они и одно, и другое, и третье. Зло дороги.

Я не могу больше ничего к этому добавить.

Черный Гозаль шел по Иерусалиму. Он не боялся — о нем знали все, но его не знал никто.

Гозаль почему-то любил этот город. Он как-то особенно чувствовал его. Гозаль остановился на перекрестке у маленького базарчика, потянул ноздрями воздух — город был пряным. Это был даже не запах, нет, Гозаль так чувствовал Иерусалим. Пряный город, пряный. Захотелось чихнуть. Гозаль запрокинул голову, посмотрел высоко-высоко, так что закружилась голова — на солнце. Солнце было веселым, сразу чихнулось, еще, и еще раз. Веселое солнце. Гозаль зажмурился. Город пропал, а солнце осталось. Веселое.

За переулком жестянщиков Гозаль остановился перед огромной лужей дерьма, вытекшей из сточной канавы. В канаве и луже деловито копошились какие-то люди.

Воняло вокруг ужасно.

Эти люди были «жуки» — городские золотари-дерьмочисты, чистильщики сточных канав и уборщики падали. Их называли «жуки», должно быть потому что они все время возились в навозе. Это был целый небольшой клан, ремесло в нем передавалось из поколения в поколение, наверное, еще со времен римлян.

Мимо Гозаля, разбрызгивая бурую жижу, пробежал плотный мужичек-дерьмочист с двумя кожаными ведрами в руках. На высокие туфли, шелковые шаровары Гозаля упали зловонные капли. Черный закаменел лицом, рука сама собой полезла за пазуху. Дерьмочист, будто почувствовав неладное, остановился. Он выпустил ведра, вытянул откуда-то из-за спины деревянную палку с крючковатым железным наконечником, что-то вроде багра. Ведра осели, накренились, волнами выпуская свое содержимое. Содержимое потекло в сторону Гозаля.

Мужичек-дерьмочист широко улыбнулся:

— Шел бы ты, добрый человек, восвояси, а то запачкаешься.

Мужик издавал вонь и добродушие. Чтобы не запачкаться, Гозаль обогнул лужу и пошел дальше.

В храме Марии Латинской начиналась служба. Гозалю было наплевать на службу и всю эту латинскую дребедень. Он ждал встречи.

На службу подтягивались прихожане. Закрытый паланкин остановился чуть в стороне от храма. Слуги поставили его на землю и отошли. Гозаль подобрался к паланкину так, чтобы тот загораживал его от любопытных глаз.

— Госпожа?

— Да, Черный… или… как мне называть тебя?

— Зови как угодно, я не боюсь, даже если кто и услышит.

— Как твое дело, Гозаль?

— Я потерял своих людей, а добыча была дрянь. Караван маленький, и груз… дрянь, дерьмо.

— Что с моим поручением? Ты нашел футляр для свитков?

— Я ничего не выгадал с этого чертова каравана. Продавать чертов товар — больше потеряешь. А у меня много людей, они хотят денег.

— Если ты добыл футляр, я дам тебе денег. Твои люди будут довольны.

— А я? Помнишь уговор, госпожа? Я просил за свою работу другого…

— Ты получишь все, о чем мы договорились. Дай футляр.

— Я не захватил его с собой. Забыл. Ведь ты тоже не захватила с собой золото?

— Я забыла. Но если ты придешь ко мне завтра вечером, я расплачусь с тобой сполна и за все.

— О, благодарю, госпожа! Для меня такая честь прийти к вам в дом… Ты ведь теперь такая благородная дама, ты даже стала ходить в церковь.

— Конечно, ведь мой покойный муж был бароном короля Иерусалимского.

— Все твои покойные мужья были высокими людьми.

— Мои мужья тебя не касаются, Черный, они мертвы, а ты пока нет… Ты понял меня?.. Куда ты смотришь?

В храм входила девушка. Вокруг нее было много людей, но для Гозаля была только она… Тоненькая — Гозалю показалось, что он мог бы обхватить ее двумя пальцами… и сломать: стоит только сжать чуть посильнее — и девушка переломится как камышинка. Она была прозрачная, эта девушка, свет проходил сквозь нее, она вся светилась. Она слишком светлая, слишком хрупкая — это страшно. Гозалю вдруг стало страшно, что он может повредить ей, коснуться нечаянно, даже взглядом, и она умрет. Гозалю стало страшно, что кто-нибудь дотронется до нее.

— Кто это?

— Где?

— Вот, подходят к храму.

— Это? Это старик де Ги с сыном, дочерью, ее женихом и прочими домочадцами. А что…

— Она такая красавица. Волосы белые!

— И ты туда же. Далась всем эта бледная девка!

— Мне пока не далась, но клянусь адом дастся…

— Что ты бормочешь? Я хочу, чтобы завтра вечером футляр со свитками был у меня, ты понял, Черный Гозаль?

— А я хочу, чтобы к моему приходу у тебя было мокро между ног, благородная госпожа. Прощай!

— До встречи, Гозаль. А ты, беляночка леди Джоанна… розовое ушко, белокурая прядка… жди от меня подарочек. Ой, жди, красавица, что-то слишком часто ты стала попадаться на моем пути, слишком. Ну, обернись, обернись, детка… Посмотри мне в глаза! Видишь? Видишь меня? Нет? Ну и хорошо. Хорошо… Иди, детка, молись своему богу.

На ночь Черный Гозаль не взял себе проститутку.

Брат Безымянный и брат Указательный не легли спать.

Рыночный мудрец не писал.

Добродушный «жук» не бил жену.

Таинственная госпожа не колдовала.

А тот, кто был Непонятным, видел сны о незнакомой светловолосой девушке.

Утро никто не ждал, и оно пришло как обычно.

Капала вода. Где-то далеко, далеко. Медленно. Человек не видел воду, но он слышал ее. Сначала капля показывалась из маленькой дырочки у самого дна медного сосуда. Она едва выглядывала, словно одним глазком — подмаргивая от любопытства. Потом капля росла, росла, неровно, толчками, и смотрела вниз, во тьму. Капля толстела, наливалась, как спелая слива. Черенок, связывающий ее с влагой сосуда, становился все тоньше, потом он обрывался — капля на неуловимо долгую секунду превращалась в шарик, а потом разбивалась. Это был кап… ведь вода капала.

Человек облизал пересохшие губы. Язык был огромный и шершавый. По лицу человека текла вода. Человек ненавидел воду и хотел пить ее, но по его голове били кувалдой. Сначала кувалда била снаружи — монотонно, через дьявольски равные, отмеренные секунды. Человек сжимался в дрожащий комок, боялся и ждал удара. Каждый раз кувалда била неожиданно. Она била в темя, все время в одно и то же место, в одно и то же место, в одно и то же… Чтобы хоть как-то сбить вымеренность ударов, человек старался двигать головой. Потом кувалда стала бить изнутри и человеку стало все равно. Кувалда взрывалась в его голове, и ударяла сразу в лоб, в темя, в затылок, в глаза, в уши — оглушительно била в уши. Но человек все равно не переставал слышать капли.

Человек не знал, как долго он слушает капли — было слишком темно. Человек начинал молиться богу, но забывал, как его зовут. Он звал сестру и только хотел порадоваться ее выкидышу, как вдруг увидел племянника — он был девочкой. Той самой, которую человек завел к себе, накормил, вымыл, но у него не получилось, потому что он старый и умирает. Он умирает, и сестра умерла, а не племянник. Она врала, что это он заделал ей племянничка. Это был тот хвостатый англичанин, и он, конечно, вспомнил бы как зовут бога, если бы не было так темно…

Хватит.

— Хватит, а то он сойдет с ума и ничего нам не расскажет. Зажги еще один факел, слишком темно. Дай ему пить. В этом подвале так ужасно воняет. Эй! Тадео, ты узнаешь меня?.. Ну, не бойся, не бойся так, старенький Тадео, тебе все равно скоро умирать.

— Ведьма… ты… что… тебе… — Мастер Тадео с трудом переглатывал. Горло болело — когда его душили, чуть не сломали кадык.

— Мне нужно знать, что ты передал своему курьеру в кожаном футляре для свитков и куда курьер это должен увезти. Отвечай, Тадео, ты знаешь, я не люблю пытать людей без нужды, но мой слуга… — женщина показала на кривоногого коротышку с факелом в углу подвала — мой слуга любит.

Мастер Тадео попытался пошевелиться в веревках, притягивающих его к высокому тяжелому стулу.

— Я… да… скажу…

— Говори, говори, Тадео. К чему ты залез в эту возню вокруг Чаши? Тебе, что не хватало богатства?.. Коротышка, ты дал ему пить?

— Я не знал про Чашу… Меня просто наняли… из Византии. Собрать сведения о купцах. Они хотели знать о купцах от Константинополя до Багдада и аравийских пустынь… Искали купца, который не останавливается на одном месте больше шести-семи дней, который все время путешествует. Я знаю всех купцов, я нашел такого… даже двух. Я отправил пергамент на Кипр. И еще свитки, запечатанные, я не читал их, мне их дали, чтобы я переправил тоже. Я не знал про Чашу — правда… только потом понял… и шпионы спрашивали, те двое… купец и бродяга… Я не знаю, какая связь между Чашей и купцом, который все время в пути… Вот все, вся правда… Ты не убьешь меня, как тогда?..

На лицо женщины упал бледный отсвет — это отворилась дверь в подвал. Женщина повернула голову в сторону света. Тонкое красивое лицо, не доброе, не живое, темное. По лестнице пустился слуга, зашептал что-то на ухо госпоже. Она смотрела на пленника.

Тадео потянулся к ней. Веревки врезались в его рыхлое тело.

— Ты не убьешь меня?

— Не торопись, Тадео, мне нужно идти. — Женщина улыбнулась, губы у нее были тонкие, между ними мелькнул быстрый язычок. — Мы еще поговорим с тобой… Дай же, наконец, ему пить и развяжи его.

— Спрашивай, я все… все… х-х… — Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.

— Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, — это она уже слуге, — что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его… нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео…

— Ты звала меня, я пришел. — Гозаль ждал в комнате своей госпожи. — Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

— Ты пришел не вовремя, Гозаль.

— Разве? Ты сказала прийти вечером, я пришел.

— Футляр! Дай футляр.

— Вот он. Бери. Ну, а теперь…

— Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас… Сейчас.

— Ляг! — она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь — она вскочила на него, темная, гибкая — прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной — глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.

— Дай!

Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.

Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.

— Ты… ты задушишь меня! Пусти…

Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.

Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И… он стал двигаться, ее язык — сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская — двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно — высасывая, выдаивая, выдирая из члена… Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке — Господи!

Она направила его в себя, вбила — жадно, хищно… Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще… Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.

Ее руки впились ему в грудь — он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок — он не почувствовал.

Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно — для человека. Наверное, так умирают — так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало — она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу — еще. Он умолял ее — еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее — еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и… все… Все, все, все!.. Все, что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах, поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места… Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко — желтым. Она зашипела. Боже…

Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.

Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.

— Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть се, или наоборот, — мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.

Жук вытащил из котомки новую лепешку, разломил ее, оглядел половинки и отдал мудрецу большую.

— Пророки, оно конечно, да, куда же без пророков. У нас на базаре пророков этих как шелудивых собак — достойное ремесло, достойные люди, кроме того, который ходит под себя, когда разорется. Но вот смотри, положим я — надысь говорю своему малому: беги к мамке и скажи, что я мол иду домой, но сначала загляну к матери Гейберде, а то напротив них опять канаву забило, и все это дерьмо течет клиентам под ноги. Ну вот, прибежал пацан-то домой и говорит: тятька опять забил на все это дерьмо и пошел к блядям. Ну, моя, ясно дело, разъярилась и разбила мне всю морду, когда я под утро вернулся-таки домой. Вот что бывает, когда вкладываешь свои слова в чужие уста. — Дерьмочист в подтверждение своей речи кивнул головой и вложил в свои уста горлышко глиняной фляги.

Философ сглотнул.

— О, достойный чистильщик канав, ты поступаешь не совсем корректно, уподобляя себя Господу, а своего пацаненка вдохновенному пророку. Но ты прав в одном, мы мало что можем достоверно сказать о Боге, и те знания, что он дает нам через своих пророков, слишком путаны и туманны. Но у любого явления имеется основное свойство, главный признак, который определяет саму сущность означенного явления, как, например, у солнца — свет, у огня жар, у воды влажность. Так и у Бога есть главный неотъемлемый признак, свойство, которое он являет нам постоянно, и, зная которое, мы можем достоверно сказать, кто есть Бог. — Философ помолчал значительно. — А Бог есть — Творец. И основное божественное свойство есть свойство творить. Оно суть главное и определяющее божественную природу. Бог сотворил все сущее — небо, землю, всех тварей, и людей, и их бессмертную душу. И, сотворив людей, Бог проявил для нас самого себя, свое главное определяющее свойство. И этого одного уже достаточно, для того чтобы понять Божественную природу, а все остальное только дополняет главное, — мудрец шумно перевел дух и припал к благословенной глиняной фляге дерьмочиста.

Жук с минуту переваривал услышанное. Потом тоже глотнул из фляги. Потом посмотрел на небо, на канаву, на побережье которой они сидели.

— Ты красиво сказал, мудрец. О, как ты красиво сказал! И умно. Но вот, положим, возьмем к примеру выгребную яму. В ней живут опарыши. Живут в дерьме, жрут дерьмо и радуются. И несколько раз в день к ним сверху валится дерьмо. И эти опарыши думают, что Человек (их божество) дает им еду и среду для житья. И они думают, что это его главное свойство. По-ихому выходит, мудрец, что наше с тобой главное свойство — срать. И Человек есть — Засранец! Так?.. Нет, не так, никогда не поверю, что я засранец, а остальное только дополняет главное. Вот может быть то, что мы принимаем за главное свойство Бога, для него самого не более важно, чем для нас навалить дерьма в выгребную яму. А? Что ты на это скажешь, мудрец?

Мудрец, кажется, не нашелся, что сказать, и поэтому замолчал.

Молчание нарушил неугомонный дерьмочист.

— Смотри, мудрец, вон идет дуралей с блаженным выражение на морде — не иначе как оттраханный женщиной-змеей. Смотри, у него даже ноги подгибаются.

— Где? А… да, похоже ты прав, достойный чистильщик канав, этот человек, я даже знаю, как его зовут, действительно имел сношение с женщиной-змеей. Его глаза обращены вовнутрь, нежели вовне, и задернуты туманной поволокой, похожей на змеиное веко.

— Не знаю, как на счет глаз, но штаны у него спереди пропитаны кровью — это верный признак. Ох, уж эти мне люди-звери, я однажды сам чуть не попал под женщину-свинью, хорошо, что вовремя увидел позади нее маленький хвостик, а то откусила бы она мне все мое хозяйство — и оскоромился бы, и душу потерял. А еще однажды зашел я к Саре-вортунье…

— Да, встреча с женщиной-зверем опасна, смотри, этот человек даже идти не может, сел прямо на голый камень и сидит. Силы еще не скоро вернутся к нему. Едва только к завтрему.

— Бедолага. И как только произродилась такая погань на человеческую голову, как Господь допустил такое!.. Я имею в виду не дурака, а человекозверей.

— Господь тут ни причем, люди-звери — дело рук румийского мага Кашнура, это его создания. И…

— Вот уж нет, ничуть не бывало! Люди-звери произошли сами собой, естественным путем, из диких животных по Божьему недогляду, а не по помыслу Божьему, как мы. Это были самые первые люди на земле, еще до Адама и Евы.

— Ты, ошибаешься, легковерный Жук, достоверно известно, и в тайных летописях записано…

— Да, что ты мне будешь говорить! Уж я-то…

— Смотри, он упал! Надо помочь ему, а то городские шакалы ограбят и поглумятся над ним.

Философ стал кряхтя подниматься.

— Да ему уже ничем не поможешь! — Разумно возразил дерьмочист, но, тем не менее, поднялся тоже. — Стоит один раз сойтись с женщиной-зверем, и считай душа твоя пропала на веки. Или змея затрахает его до смерти и выпустит ему всю кровь, или он умрет от тоски. Уж я-то знаю.

Жук и мудрец подняли человека под руки. Мудрец, к удивлению дерьмочиста, совершенно озаботился судьбой этого человека.

— Куда бы его оттащить, в какое безопасное место?

— Давай отнесем его в госпиталь к иоаннитам, или лучше к тамплиерам, у них принимают всех, а не только христианских паломников.

— Нет, что ты, нельзя чтобы этого человека видели. Это же…

Философ заткнул себе рот.

— Кто?.. Кто это? Ох, мудрец, чего-то ты скрываешь от меня. Ну, ладно, не хочешь говорить, не надо. А его можно отнести к колдовке с улицы проституток, она бы его быстро поправила. Только у меня нечем ей заплатить.

Философ облегченно выдохнул.

— У меня, по счастью, есть несколько медяков.

Жук пожал плечами.

— Ну, тогда пошли.

И два любомудрых милосерда и сердобола поволокли несчастного через весь город к старой колдунье с улицы проституток.

Черный Гозаль бредил той ночью в каморке у старой колдуньи с улицы проституток. Он обращался к своему Единому. Он бредил так:

Пустыня. Пусто, пусто. Смерть и пустота. Пустота смерти. Наш Бог, дай сил, накорми, напои. Ты Диавол? Он Диавол, мать? Кто этот камень в шатре Хранителя? Кто я? Шаншам? Или… как там меня назвал дед, которого я убил? Это был родной дед, он хотел учить меня Завету, как и ты, мать… и Хранитель учил меня чему-то… Все учат меня, а Бог? Бог, почему не учишь ты? Потому что я не хочу? Я не хочу говорить с тобой, поэтому спрашиваю и отвечаю сам. Кто ты? Отраженье мое в небесах, или это я отраженье твое на земле? Что ты делаешь? Ты убиваешь меня, или это я убиваю тебя в себе? Бог, который спустился на гору, почему ты вернулся обратно, а не остался со мной, как тот бог, другой, который умер? Я черный, и бог мой черный, а не Сатана, который — Бог Свет. Я стал таким, как ты — злым, мстительным, мелочным и сварливым. Это ты сделал меня таким или мать? Бог, живущий в камне — идол? А на небе — голубь? А в земле — червь? А в душе?

Черный Гозаль бредил не размыкая сухих губ. Дерьмочист трахал старую колдунью, а мудрец подглядывал за ними через тростниковую занавеску. У колдуньи было крепкое поджарое тело и свежие, не знавшие молока, груди. Мудрец смотрел на колдунью и ничего не хотел.

Гозаль оклемался лишь к полудню. В голове было горько от ведьминых отваров, но муть и слабость прошли. Гозаль сел. Голову чуть повело и отпустило. Вошла ведьма. Гозаль дернулся прикрыть наготу. Все равно.

Ведьма сунула ему в руки чашку. В чашке было что-то густое и черное. Пей.

— Что это?

— Кровь газели. Пей, ты потерял много крови.

— Что со мной было? Меня ранили?

— Нет, женщина-змея сосала из тебя и не затворила рану, ты чуть не истек кровью.

— Кто? Кто сосал?

Из-за плеча колдуньи высунулась голова мудреца.

— Та баба, с которой ты сношался. Помнишь?

— Да. Я… я должен пойти к ней?

Мудрец и ведьма переглянулись.

— Хочешь еще?

Гозаль закрыл глаза. Он только сейчас почувствовал это. В груди. Да, там где положено находится душе — пустота. Хочет еще? Нет, он ничего не хочет. Для чего? Это пустота… надо… ему надо — надо уничтожить, забить, залить, заполнить эту пустоту! К ней! Госпожа! Госпожа моя! Только ты!..

Мудрец и ведьма успели навалиться на него, вдавили в лежанку.

— Сейчас он отойдет.

— Что?! Так быстро!

— Да нет, я говорю, успокоится сейчас. Вот, все, — колдунья отпустила обмякшую руку Гозаля, убрала колено с его груди. — Объясни ему, мудрец.

— Ага. Гозаль, Гоза-аль, слышишь меня? Я друг, слышишь? Ты попал под женщину-змею, Гозаль. Она попробовала твоей крови и трахнула тебя. Ты теперь заражен, слышишь. Она поработила твою душу. Тебя будет тянуть к ней снова и снова, и ты не сможешь противиться этой тяге, ты будешь ходить к ней, и она будет пить твою кровь, пока всю не высосет. А если не пойдешь, то засохнешь от тоски. Примерно за месяц. Понял? У тебя вчера был черный день, Гозаль.

Гозаль пошевелился, словно примеряясь к непослушному телу.

— Я не верю тебе, старик.

Колдунья провела Гозалю по лицу влажной тряпкой.

— Открой глаза, сынок, посмотри на свой член.

Гозаль посмотрел. Застонал глухо. И сразу почувствовал боль.

— Что мне делать?

Колдунья снова протянула чашку.

— Ты должен убить змею, тогда освободишься. Убить сам, своим руками. Иначе смерть.

Колдунья ушла.

— Да, Гозаль, да, слушай ее, она мудрая женщина, хоть и богомерзкая, — мудрец наклонился к самому уху Гозаля. — Гозаль, Гоза-аль, а ты догнал тот караван, догнал а? Догнал? А бумаги, бумаги, ты забрал у индуса бумаги? Нет? А девал куда? Отдал? Ей, да? Ей? — Мудрец сильно задумался, забормотал. — …И купец Тадео пропал. Зачем я… все смотрел со стороны… Вмешаться… Совет… Надо было забрать самому… За ним, наверное, следили…

— Племянник.

— Что?

— Это племянник продал дядюшку — купца, если ты говоришь о нем. Мои люди выкрали купца и отдали Госпоже.

— Энрико? Паршивец! Он мне никогда не нравился.

— Щенок навел на караван. Мне обещали богатую добычу и деньги. А охраны почти не было. Только тот непонятный убил четверых… Я забрал с каравана футляр для свитков и отдал ей. Так приказала она — Госпожа.

— Надо забрать его. Слышишь, Гозаль. Собери своих людей…

— Моих людей нет сейчас в городе. Я оставил их за стеной, они слишком примелькались.

— Ну, ничего, мы и сами справимся, правда? Мы заберем рукописи и убьем твою госпожу. Ты поправишься. Ты убьешь ее? Гозаль?

— Я подарю тебе треть ее крови.

— Да. Сегодня. Вечером.

Гозаль, дерьмочист и мудрец стояли у лаза в подземную канализацию, древнюю, еще с римлян. Жук-дерьмочист обвязывался веревкой. Глянул на мудреца.

— А ты-то куда лезешь, старый. Шел бы спать к колдовке, ночь ведь уже, а она дева добрая, — жук, принялся обвязывать Гозаля.

— Нет-нет, я тоже должен. Вяжи и меня.

— А как застрянешь в проходе, брюхо не протащишь? И мы из-за тебя должны? А устанешь — ползти-то долго?

— Нет, не застряну, не устану… Да не затягивай так туго.

— Хорошо, что у нее дом старый. Дом древний, говорю, у нее, у новых домов дерьмоводов нету. А здесь прямо в подвал под сральню вылезем. Ну что, полезли, что ли. Да, и ротом дышите, а то тяжело сначала будет с непривычки.

Трое ползли в полной тьме, дерьме и вони, в клоаке. Довольно долго ползли, даже для дерьмочиста. Вылезли во тьму, в дерьмо и вонь. Они сами стали дерьмо и вонь, после такого.

Жук зажег слюдяной фонарь. Прошли низким подвальным переходом.

— Здесь, — сказал жук. — Вот в эту дыру, а там подвал змеиного дома. Вы идите, я тут подожду. До утра не больше.

— Ладно, дерьмочист, жди. Спасибо за помощь.

— Не за что, — Дерьмочист звякнул гозалевским кошельком. — Было бы золото, а золотарь найдется.

В змеином подвале горел факел. На полу лежала куча. Мудрец упал на нее, чуть не закричал — это был Тадео.

— Господи! Тадео, сдох что ли?

— Ты сомневаешься? — Гозаль шевельнул ногой голову кучи. — Да, это тот купец, которого мы выкрали.

— Бедный Тадео, все хотел чего-то, рисковал. Вроде и денег с торговли имел не мало. Все подмахивал и вашим, и нашим. И императору, и тамплиерам, и, говорят, Саладину, и на нас поработал…

— На кого на вас?

— Еще узнаешь, Гозаль. Позже. Пойдем, вот лестница наверх, кажется.

Кривоногий слуга привел в будуар госпожи позднего посетителя.

— Сударыня!

— Да, мальчик Энрико. Ты так поздно. Все еще не нашел своего дядю?

— Нет, сударыня, но я принес вам все его бумаги, как вы просили.

— Все?

— Да, сударыня, все.

— А те, из тайника в потолочной балке?

— Да… да, конечно!

— Хорошо, мальчик. Я верю тебе. Можешь поцеловать мою руку… Руку, руку, пылкий Энрико… Ах, ты уронишь меня. Можешь поцеловать здесь, и здесь, и там… Что это, Энрико? Фу, какой противный мальчишка! Не торопись, я устроюсь поудобнее. Да не спеши, не спеши ты… дай я сама. Вот так. Теперь можешь… Ах!..

Мальчик Энрико тер свою сударыню, как кобель сучку. Энрико был очень молод, а женщина уже начала терять терпение.

— Госпожа! — Дверь в будуар сударыни распахнулась. В комнату влетел слуга с толстой палкой в руке. Слуга рухнул на пол, а палка покатилась подскакивая и грохоча.

Женщина оттолкнула юнца, вскочила, выхватила неведомо откуда кинжал и прижалась спиной к стене. Она зашипела. Энрико подхватил спавшие штаны и застыл разинув рот. В будуар вошел Гозаль. Черный, весь перемазанный в дерьме, огромный и страшный, с обнаженной саблей.

— Ты звала меня, я пришел, — слуга на полу поднялся на четвереньки, Гозаль рубанул его не глядя. — Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

— Ты опять пришел не вовремя, Гозаль.

— Разве? Опусти свой нож, госпожа. Нет, можешь не прикрываться. У тебя, наверное, как раз мокро… как я просил… после этого щенка.

— Уходи, Гозаль, иначе сдохнешь даже раньше того срока, что я отпустила тебе!

— А? Ты приговорила меня? Своей гладкой? Я снова хочу ее. Дай!

— Беги отсюда, дурак, не торопи смерть.

Гозаль подошел к Энрико. Опустил на него медленные глаза.

— Этот мальчик дорог тебе?

— Нет, нисколько! Можешь хоть убить его!

— Хорошо.

Гозаль шагнул мимо мальчишки к госпоже, а маленький Энрико стал медленно оседать, разбулькивая кровь взрубленным горлом.

— Почему ты отказываешь мне в том, что так просто даешь этому щенку?

— Ты уже получил то, о чем он не мог даже помыслить.

— Смерть?

— Кончай! Кончай с ней, Гозаль! Пока она не вызвала челядь. Забираем свитки и бежим! — В комнату просунулся вонючий мудрец. — Где ты прячешь рукописи, кобра!

— Поищи, грязная свинья! — Госпожа поднесла левую руку ко рту — раздался пронзительны свист.

— А! Гозаль, руби ее, руби скорее!

За дверью загрохотали шаги. А Гозаль все почему-то медлил. Мудрец схватил масляную светильню и бросил ее на разворошенную постель. Горящее масло разлилось по шелковым простыням и подушкам. Женщина бросилась к изголовью ложа, схватила что-то.

— Бей ее, Гозаль, да бей же! Вот он футляр!

Гозаль, сбросив оцепенение, метнулся к госпоже. Поздно — та змеей скользнула в сторону и прыгнула к двери. Мудрец попытался поймать ее, нелепо растопырив руки, но лезвие кинжала прошлось по нему, щедро замутив кровь гадючьим ядом. Старик откинулся назад, не удержался на ногах и сел на пол. Госпожа выскочила из комнаты, и тут же в дверь вломились слуги.

Гозаль гнался за госпожой по коридору, потом по лестнице. Слуги? Где-то отстали, он, кажется, даже не добил их, за его спиной разгорался пожар. Гозаль прыгнул в крытый внутренний двор.

Покойный муж госпожи был бароном, рыцарем, здесь Гозаля ждали воины.

Госпожа забилась в дальний угол двора и выкрикивала что-то неповоротливым латникам. А они не торопились. К чему? Кто-то переместился вдоль стены и закрыл Гозалю путь назад к лестнице. Пути вперед к главному входу не было, там ждали.

Двор заливал тревожный свет факелов.

Гозаль собрался умирать и бросился вперед. Воины расступились, чтобы не мешать друг другу. Сколько их? Меньше десятка, но этого более чем хватит, было бы где развернуться. А двор у вдовы барона просторный.

Гозаль не успел ничего сделать, даже умереть не успел. Было всего-то пара ударов, простых — верх-низ, верх-низ. И тут ворота со стороны улицы вышибло словно тараном. Тяжелые створки распахнулись, кого-то сбило с ног. В дом ввалились уличные босяки, страшная рвань с клинками в руках. Впереди с ревом, по-носорожьи несся однорукий кряжистый урод без носа. В низкой руке его кривился, задрав острие вверх, широкий шамшер. Урод с разгона вогнал его в чужое кольчужное брюхо и, не замедлившись, пролетел дальше, вперед, топча скрючившийся труп. Рвань и латники рассыпались по двору.

— Кобра! Змея! Где Тадео?! Змеища! — ревел безносый. Он увидел госпожу. — А, вот ты!

— Носорог… — Женщина, кажется, узнала урода. Под прикрытием воинов бросилась к лестнице, обратно в дом. — Взять! Взять!

Носорог почти пробился к змее. Однорукий мог нападать, давить, но защищаться… он не успел чуть-чуть — подрезали. Упал на колени. Саблю прочь — в руке самострел, уже взведенный, только непривычно маленький… Откуда он его выхватил? Тот слуга, что готовился раскрыть Носорогу башку, был пробит навылет. К однорукому бросился второй — теперь все! И тут (Гозаль готов был поклясться, что произошло чудо) самострел выстрелил второй раз. Болт, припасенный для змеи, достался ее воину. Но Носорог уже не мог дотянуться до нее.

До змеи дотянулся Гозаль. Она уже почти улизнула — он догнал, она метнула кинжал — он уклонился. Она хотела укусить, шипела и извивалась — он зарубил ее, с наслаждением протянув в парном мясе клинок — такая чувственная оттяжечка. Будто кончил.

— Гозаль! Свитки, Гозаль!

Гозаль с недоумением посмотрел на лестницу, в клубах дыма со ступенек сползал рыночный мудрец, весь в дерьме и крови. Гозаль уже и забыл о нем.

— Свитки, Гозаль! Футляр…

О чем он говорит, этот старик? Свитки?

— Возьми футляр на ней, дай…

Гозаль вспомнил. Обшарил падаль, нашел. Потянул футляр у змеи из-за пазухи, тот зацепился за что-то, раскрылся. Свитки рассыпались. Гозаль сгреб их небрежно, сунул обратно в футляр. Все ли? Нет? Протянул футляр старику.

— Нет. — Мудрец покачал головой. — Я уже не смогу, ты сам… Отвези их на Кипр, вот, возьми письмо, там написано кому… попросишь кого-нибудь, тебе прочтут… Тебе дадут деньги, это важно. Империя… Понял?

— Сколько денег?

— Сколько попросишь… Нет, не иди через двор, сейчас здесь будут храмовники… иди, в подвал, там жук ждет. Прощай.

— Прощай, старик. Не знаю, отвезу ли я свитки, но спасибо тебе, глупый мудрец, за все. Прощай.

Мудрец закатил глаза. Гозаль убежал. Внизу еще рубились.

Тамплиеры появились следом за городской стражей, их было двое рыцарей и десяток сержантов. Уже светало. Нападавшая рвань, те из нее, что оставались в живых, давно скрылись. Стражники принялись тушить пожар. Храмовники быстро прошли через двор.

— Этого мы забираем. — Храмовник показал на истекающего кровью Мудреца. Храмовнику никто не возразил.

В Тампле старика перевязали, привели в чувство. С ним говорили два рыцаря, молодой и старый.

— Ты шпионишь на Византию?

Мудрец разлепил покрытые серым налетом губы.

— Я умираю… в моей крови яд…

— Мы можем найти противоядие.

— Поздно…

— Ты будешь говорить?

— Да… Вы извратили дело Павла, воры, укравшие тайное… Второй Рим, вторая Империя, вечная… Византия… Вы враги дела Высшей Власти, хотите сами… Вам нет… не успеете, мы раньше найдем ее… Я ничего не скажу.

— Глупец. Византия дряхла, она пережила себя. Не люди, не царства, но Сын Божий — вот носитель Высшей Власти. Власть не для правителя, но для Бога. Глупый старик.

— Второй Рим, Град Небесный, Чаша даст сил, из нее черпаем бессмертие власти… Падут народы к ногам Империи, будет Церковь единая, вечная. Пресвитер Иоанн, на престол взойдет и… Господи, умираю я! Прими меня к себе, Господи! Аминь.

— Глупый старик. Пойдем, мой юный брат, надо отдать распоряжения — попробуем перехватить Черного Гозаля по пути в Константинополь.

— А что если у него другая цель?

— Не думаю… Нет, нет, это должен быть Константинополь, интрига идет оттуда.

— Император?

— Конечно нет, это тайный совет, что-то вроде секты гностиков, наверняка последователи Офитов. Знание досталось им от отступников Высшей Власти, еще до падения Рима. Они по-своему расшифровали писания и двигаются своим путем. Что ж, Господь да просветлит заблудших.

— Амен.

К рыцарям подошел послушник. Почтительно склонил голову.

— Наставник, вас спрашивает слуга барона де Ги.

Старший тамплиер в удивлении поднял брови.

— Что понадобилось от меня барону в такой ранний час?

— Что-то случилось с его дочерью леди Джоанной.

— Ой, няня, нянюшка, ой, плохо мне. Ой, плохо… Вчера, как пришли со службы, так и ломит всю, и рученьки и ноженьки так выламывает. А саму то в жар, то в холод бросает, и знобит, и на сердце будто камень лежит, и давит, и давит, и гнет, ой нету моей моченьки… Няня, нянюшка, плохо мне, плохо…

— Батюшка, батюшка, отец… зачем вы так, разве я в чем провинилась. Почему вы так суровы со мной? Батюшка, разве я бы осмелилась ослушаться вас. Почему же вы даже не смотрите на меня? Почему молчите? Батюшка, не отнимайте руки, ну скажите, скажите, в чем вина моя! Ну не молчите же, батюшка…

— Братец, милый, поговори хоть ты со мной, ну пожалуйста, братец… Помнишь, как мы ездили в церковь в последний раз… Почему ты уходишь, братец? Ты боишься? Меня? А почему на тебе кольчуга? Братец, для чего вы достали мечи? А эти стражи у моей светелки, для кого они? Для меня?..

— Да, святой отец, я молилась. Я молюсь все время. И плачу. Да, я исповедуюсь с радостью, отче, мне так тяжело… Я все рассказала вам, святой отец, все… Не правда, я не лгу. Я не лгу! Видит Бог, мне нечего скрывать. Это не гордыня, святой отец, я говорю правду. Правду! Разве вы не благословите меня?

— Господи, защити меня, дай мне сил, Господи! В беде сохрани, и спаси, и научи, что мне делать, Господи. Я люблю тебя, я верю тебе, господин мой, спаситель мой, не покинь меня. Они все ненавидят и боятся меня, за что, Господи? Матерь Божья, к тебе взываю, защити меня. Мама, мамочка! Не оставляй меня, Господи!

— Здравствуй, рыцарь. Кто ты? Как ты проник ко мне? Как странно, я ничуть не боюсь тебя… Ты молчишь. Вокруг меня все молчат… и ты… Я уже давно сижу здесь взаперти. Святой отец сказал, что я одержима дьяволом. Это значит, что дьявол держит меня. Разве это возможно? Разве дьявол это Господь-вседержитель?.. Да? Нет, я не верю в это. Ты лучше не говори мне о дьяволе, я боюсь его. Святой отец говорит, что дьявол приходит ко мне. Но я его ни разу не видела. А святой отец говорит, что этот бесовская гордыня, и что я должна смириться и покаяться. А я уже каялась недавно. Ты часто ходишь в церковь, рыцарь?.. Куда ты? Подожди! Мне так плохо одной. Ты придешь еще ко мне? Нет?.. Постой, я подарю тебе что-то… Вот, это мой шарф, а это мои цвета — белый означает непорочность, а алый — честную кровь. Я еще никому не повязывала свой шарф, рыцарь, еще никто не носил моих цветов… Ах, какой ты холодный, прямо ледяной… и белый как мел… А это… кровь на твоем челе?! Ты ранен! Боже, а я болтаю всякую ерунду, какая я глупая. Сядь сюда, рыцарь, я помогу тебе, я умею останавливать кровь… правда-правда — меня нянюшка научила. Вот так, теперь твоя рана быстро заживет. А мой подарок будет хранить тебя. И ты храни мой подарок, благородный сэр. И когда ты будешь сражаться с сарацинами во славу Господа нашего Иисуса Христа, пусть этот шарф напоминает тебе обо мне… хоть иногда. Я буду молиться за тебя… А теперь прощай. Прощай, рыцарь.

Всю ночь брат Мизинец метался в забытьи, а брат Безымянный и брат Указательный по очереди бодрствовали у его ложа. Под утро Брат Мизинец уснул — ему снилась испуганная девушка с белыми волосами.

Утром, когда делали перевязку, братья увидели, что страшная рана на голове Мизинца закрылась. А сам он вдруг улыбнулся и прошептал: «Алый… и… Белый».

То, что было дальше, осталось за гранью памяти.

ПЕРЕКРЕСТОК 3

И тогда мы жили на узенькой полоске между Небом и Адом. Между Богом и Дьяволом.

Кто еще делил с нами эту узкую полоску Земли? Эльфы, дварфы, стихийные духи, развенчанные боги, души не нашедшие покоя? Да они, и еще много других. Мы были не одни, не одни в этом мире.

Домовые в курных избах душили нас поленьями после пьянки, полтергейст колотил в замковую кровлю, гули хрустели нашими костями на кладбищах, за деревней караулил Мохнатый Зверь, а из крови убитого врага поднимался мстительный африт. Странные существа, и жили они рядом с нами.

Но ближе всех был, конечно, Дьявол со своими слугами.

— Господом Христом и тем, кто придет судить живых и мертвых, заклинаю! Тебя, если ты здесь, повелитель блох и козел, и одержитель свиней, тебя, Злой, заклинаю — изыди! Оставь эту деву чистую, это тело непорочное! Святым и таинственным именем бога Адонаи, великими и всесильными словами Ом, Обь и буквами D, I, L приказываю тебе и слугам твоим злым, осужденным, проклятым, изгнанным и застигнутым, во имя и по достоинству Бога всемогущего во мгновение ока изыдите все! Прочь! Прочь! Vade retro! Ты, злой дух Короны, называемый Таумиель, ты двуглавый и архидемон, будь же…

— Замолчи.

Старик склонился над душным широким ложем, над девушкой погруженной в дурманный сон, над Джоанной…

— Замолчи…

На лице старика отразилось усилие — усилие, болезненное напряжение свело его черты в темную маску — тень скользнула по его лицу. Пламя свечей колыхнулось, дрогнуло будто под ветром. Тень косматым ворохом нечесаной овечьей шерсти прокатилась по комнате, метнулась из угла в угол, вздыбилась и разбилась о бронзовый семисвечник.

— Нет… — Старик отшатнулся, оступился, молодой рыцарь поддержал его. — Нет. Убери книгу… она не поможет здесь.

Послушник положил на стол тяжелый том, из которого читал святые экзорцизмы.

— Что с ней, наставник? Одержание или овладение? — рыцарь подал учителю кубок с вином, тот, не отрываясь, выпил. Старик опустился в глубокое кресло. Он смотрел на Джоанну.

— Она одержима. Но не Дьяволом, нет. В нее входит дух, но не злой. Может быть элементал или даже ангел высших сфер из мира Ецира или Брия. Но не враг человеческий — нет… По крайней мере не сейчас.

Старик — храмовник откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Он снова смотрел на нее. Он видел — высокий лоб, нос, выточенный тончайшим резцом творца, волосы белее покрывала Девы Марии, нежные губы. Губы шептали что-то, глаза следили за невидимым. Она говорила — с кем? Она видела — что? Она жила, но не здесь, не сейчас — где? когда?

И для чего здесь это тяжелое темное распятие.

Ученик тоже смотрел на девушку.

— А может быть, она сама покинула это тело?

— Может быть… — старик открыл глаза. — Где душа ее? В горних чертогах или в адской бездне? На земле? — старик смотрел на ученика. — Я не знаю, что это — проклятье или благословение Божие.

— Ей хорошо сейчас, — сказал молодой, — посмотрите, учитель… Она безмятежна и так прекрасна. Может быть, она ангел, случайно оказавшийся в мире, и теперь она возвращается в высший предел?

Старик вздохнул, усмехнулся, точно скривился от боли.

— Не все так красиво и просто, юноша. Не все так красиво… Я чувствую грязь человеческую — злобу. Злобу и зависть. К леди Джоанне подступила тьма, на нее навели зло. Странно… Но что-то не дает тьме поглотить ее душу. Кто-то защищает ее. Ангел, демон, человек? — старик будто спрашивал у своего ученика.

— Ее сглазили?

— Да, этот что-то вроде обычного заклятия на смерть, но… это не просто порча. Нечто похожее умеют делать магрибские колдуны. Они украли крохи тайного знания из катакомб древнего народа гарамантов, живших когда-то у Атласских гор и Египта. От гарамантов остались лишь огромные подземелья под Сахарой и ветхие развалины одного из их городов возле Марзука. Черные колдуны умели подпускать мертвое в живое и живое в мертвое. Заклятие нарушило связь души леди Джоанны и ее тела, эта связь истончилась. Но не полностью, нет, кто-то, как я уже сказал, защитил девушку. Отсюда ее одержимость — кто-то поддерживает ее. А душа покидает тело. Добровольно или нет, не знаю. Опасность в том, что в отсутствие души телом может завладеть кто-то другой.

— Кто?

— Колдун, наведший порчу, демон, просто неприкаянный дух, болтающийся между небом и землей, даже Враг. Вероятно, что-то подобное уже было, от этого припадки и корчи, так испугавшие старого де Ги и всех домочадцев. Связь души и тела очень сложна.

— Как нам… Как нам защитить леди Джоанну?

— Никак. Она находится под покровительством сил больших, чем те, которыми располагаем мы. Кто-то держит ее.

— Держит… Одержимость — благо?

Старик не усмехнулся, не покачал головой.

— Мы все одержимы. Над нами Господь-вседержитель. Под нами Сатана — похититель душ. Кто держит тебя, кто держит меня в этом мире? В борьбе мировых сил мы былинки под ураганным ветром. Без поддержки не выстоим и секунды.

Молодой рыцарь отвернулся.

— Может быть, показать леди Джоанну архиепископу?

Старик поморщился.

— Не думаю, что это поможет. Архиепископ конечно в силах изгнать демона из тела, но вернуть в него душу? Скорее он предаст девушку огню — да, от греха подальше. Ты хотел бы такого для леди Джоанны? Ты, Алан Дедескомб?

— Нет, конечно, нет! Ведь она не зло…

Не зло… То ли вопрос, то ли ответ.

— Она не зло, — как эхо повторил старый храмовник. — Не зло.

— Золото… Золото!

— А?

— Золото, говорю. Тебе говорю, дурень, золото!

— А-а! Золото! Давай.

— На! — раздался звук смачной затрещины. — Ты, говорю, золото гони! Дурень!

— А! О! Да, конечно! Вот вам золото, все золото, сколько вы захотите, все два золотых.

В темноте печально звякнули монеты.

— Проходи! Проходи, дурень, но если тебя кто-нибудь увидит, я первый спущу с тебя шкуру. Если бы сестра мастера сама не попросила, хрен бы я тебя пустил. Иди, дурень, да оглядывайся.

— О, конечно. Я буду незаметен как мышь.

В темной стене открылась узкая щель. Серая фигура шмыгнула в нее, чуть споткнувшись на высоком пороге. Рослый стражник вышел из тени и загородил дверной проем.

— Дурень! Два золотых дал, чтобы к перезрелой толстухе пробраться! И рябая пять дала. Дурни! Любовь, так ее растак!

Страж охранял дом старого расстриги, алхимика и звездочета, знатока мертвых языков и колдовских книг. По здравому разумению чернокнижника давно уже должны были поджарить на медленном огне, но его взяли под покровительство тамплиеры.

Страж зевнул. Сестра у колдуна была действительно толстая и рябая, не говоря уже про ее возраст. Даже и представлять себе не интересно, что проделывает сейчас с ней этот хлыщеватый дурень. Страж зевнул снова.

А хлыщеватый дурень уже миновал дверь в спальню рябой толстухи и пробирался дальше по коридору к лестнице. Лестница привела его наверх в башенку, в кабинет колдуна. Если бы стражник задрал голову и глянул на дом со стороны, он, конечно, заметил бы свет в узком окошке на самом верху, но стражу было не до этого, он снова зевал.

В башне дурень нашел старый пергамент, густо покрытый греческим письмом. На пергаменте была свежая копоть. Рядом с пергаментом на столе лежала тетрадь, исписанная какими-то хитрыми значками и покрытая многочисленными помарками. Еще на столе была кипа разных книг, таблиц, алфавитов и прочей писанины. Дурень начал рыться в этой груде, то и дело сверяя найденные листы с текстом старого пергамента.

Дурень нашел то, что искал, на стенной полке. Это был новый свиток с переписанной набело расшифровкой греческого.

Странный визитер достал из-за пазухи чернильницу, короткое перо и кусок плотного холста.

На лестнице скрипнула ступенька — человек резко обернулся, замер. Нет, все тихо. Придвинув лампаду, дурень принялся торопливо переписывать текст со свитка на холст.

Через час пергамент был переписан. Дурень ждал, когда высохнут чернила. Вдруг с улицы донесся шум. Под окном загремели копыта, лязгнуло железо. Дурень выглянул в окно — у дверей дома спешился разъезд храмовников. Решительный рыцарь оттолкнул сонного стража и бросился в дом, за ним еще трое.

Дурень отпрянул от окна, быстро задвинул крепкий засов на двери кабинета. Рыцари уже грохотали по лестнице. Дурень вытащил из мешочка на поясе овальный камень-голыш и принялся плотно обматывать его исписанным холстом, стягивая ткань суровой нитью. Рыцари уже ломились в дверь.

По узкой лестнице, через люк в потолке дурень выбрался на плоскую крышу башенки, откуда хозяин дома наблюдал небесные светила. Привалил крышку люка каким-то медным астрономическим прибором. Дверь в кабинете трещала под тяжелыми ударами тамплиеров.

Дурень снял с пояса кожаную пращу. Вложил в нее сверток с камнем. Дверь внизу рухнула, храмовники застучали в крышку люка. Дурень размотал пращу.

Когда его повалили, камень с расшифрованным греческим текстом уже перелетел через два ряда домов и упал на соседней улице.

Может быть, его там ждали?

Наверняка ждали, потому что через несколько дней холст с переводом уже лежал перед Аль-Джеббелем Старцем Горы.

А ночью Старец говорил своим деям.

— Чаша есть Грааль. Она собирает Свет Мухаммада. Божественная эманация Чаши укажет скрытого имама. За Граалем идет охота разных подлунных сил и начал. Чаша не может больше шести дней находиться на одном месте. Почему — знает Аллах. В послании говорится, что на седьмой день пребывания Чаши без движения произойдет нечто страшное, и Грааль уйдет из кругов этого мира. Еще в послании сказано, что Чаша должна пребывать в сфере Трижды святой Земли. Мы исчислили эту сферу — в ней тысяча триста семьдесят восемь истинных фарсангов… Что скажете на это вы, посвященные деи?

Посвященные деи помолчали для начала, ибо мудрость неспешна. А потом посвященные деи сказали.

— Велика сфера, ай-ай-ай, велика. Это Аравия, Сирия, Египет, Палестина, Киликия, Армения, это города, селения, пустыни, горы и бездонное море, в коем Аллах омывает бороду. Ловить неостановимо движущуюся в этих пределах Чашу, равно что ловить пылинку, влекомую ветром по красной пустыне. Великая задача! — Сказали посвященные деи. — И великое решение!… Грааль у купцов. У купцов, у купцов — да поправит невежду Аллах. Только купцы все время в пути. Только они, несмотря на войны и беды земель, ходят из города в город, из страны в страну не задерживаясь подолгу на месте. Чаша у купцов. И скорее всего у купцов еврейского племени. Да, да! Не иначе! Всеми статьями выходит, что так! То-то мы все не можем ее отыскать! И даже тамплиеры спасовали! А она кочует с жидами! Ай-ай-ай! Да содеет что-либо Аллах!

Так сказали посвященные деи. И еще сказали.

— Но у кого из них? Купцов сотни. Они бороздят эту сферу вдоль и поперек. У какого купца хранится Чаша? Кто знает? Разве Аллах.

— И какая она, эта Чаша? В купеческих караванах сотни чаш, блюд, кувшинов, разных невиданных товаров и горшков — как нам найти среди них нужный? Кто укажет нам на Чашу? Аллах?

Так и еще по-разному и много говорили посвященные деи, а потом стал говорить Старец.

— Чаша сама укажет нам на себя. С этой ночи все караваны в пределах очерченной сферы должны быть досмотрены нами. Все, особенно в окрестностях Иерусалима. Силой, хитростью, кровью или золотом, открыто или тайно, с помощью шпионов или воинов, но мы должны проверить всех купцов и добыть Грааль. Аллах милостивец — Чаша сама придет к нам в руки, нужно только суметь взять. Идите, деи мои! Идите и ведите своих федаи, готовьтесь к новой тайной войне… Я назову ее Война Караванов.

— Воевать с купцами? Но что скажет регент, король, Саладин? Ведь заключен великий мир! А убытки?

Капитул ордена Храма был смущен, но только не Великий магистр. Жерар да Ридефор никогда не боялся заплатить полную цену, особенно если товар того стоил. А сейчас речь шла о Чаше.

— Это Грааль. Священный Грааль. В нем была кровь Христова. В нем средоточие власти Царя Земного и Небесного. Я… Орден должен обрести эту власть. Вместе с Чашей.

Капитул молчал, но…

— Но правильно ли наш чернокнижник перевел этот дьявольский свиток из дома ведьмы? И как все-таки быть с караванами?

— Разбойники не заключали мира с султаном. Если бандитские шайки будут нападать на купеческие караваны, кто посмеет обвинить короля Иерусалимского и Орден Храма? Кроме того независимые бароны ходят в походы без уведомления Высокой палаты. Если Саладин захочет сам покарать нарушителя перемирия, кто осудит его? Может быть вы, сенешаль? Капеллан? Нет?

— Что касается расшифровки тайного списка… Древние тексты всегда туманны, но я думаю, что сейчас двойного толкования быть не может. Наш колдун разгадывал загадки и потруднее греческой тайнописи. Мы будем искать Чашу в караванах. У купцов, которые всегда в пути. Пусть это даже будет стоить нам мира с Саладином.

— А теперь помолимся, братья мои во Храме. Помолимся за души невинных купцов и караванщиков, и да удостоит Господь малых сих лучшей участи… после жизни.

Малые стремятся к объединению, наводят узы и связи, и породняются (и все, что подобно этому) духом и телом, тщась через величину обрести величие. Малые стремятся понять друг друга, и узнать, и найти общее что-то, что есть меж ними и у них, пусть это даже всего лишь разрез скул или название их члена либо бога. Малые собираются вместе, ибо они малы. Но величие нельзя поделить или умножить на количество людей.

Конец ознакомительного фрагмента.