Книга Небытия

Вадим Богданов

…потому что так всё и было…Сначала к этому эпиграфу относишься с недоверием, удивляешься авторской самоуверенности: ну откуда же тебе, человеку, живущему в 21-м веке, знать, как оно было в 12-м?!. Но… Книга содержит нецензурную брань.

Глава ПЕРВАЯ

Святая земля. Святое небо над ней. Святая вода на ней. Святые люди в ней. Святые, потому что мертвые — мертвые не делают зла, только живые. Любите мертвых, люди, — они святы! Убивайте живых, чтобы полюбить их — всех. Всех…

Эти люди не боялись смерти — и убивали. Они дурманили себя гашишем и совершали подвиги. Подвиги мужества, веры и верности — они убивали. Они знали Рай при жизни. Рай, специально созданный для них в неприступных горных крепостях. Их накачивали гашишем и переносили в блаженные сады за высокими стенами. Им говорили, что они попали на небо, и они верили. И я бы поверил. Они нежились в объятьях гурий и слушали ангельские напевы. А потом просыпались на грязных подстилках на земле, на нашей с вами земле. Но они помнили свой Рай и знали, что, убив, вернутся туда, вернутся после смерти. Они торопились убить, они торопились умереть — им было плохо на этой земле, как и всем. Всем известно — после жизни наступает смерть, а что наступает после смерти? Вы не знаете — они знали и не боялись убивать.

Этих людей называли хашишины — за их приверженность к гашишу. Гяуры исковеркали арабское слово в ассасины. Кто они были — секта, воинственный орден, может государство без территории и границ? Не знаю. Они владели городами и крепостями, у них было войско и опытные командиры, они были фанатиками и несли знамя Исмаила. Они назывались федаи, что означает жертвующий за веру. Их сердце было в Иране в неприступной крепости Аламут. Ими правил имам — очередной потомок Бузург-Умида родственника Гасана ибн-Саббаха—основателя, сначала сын, потом внук, правнук и так далее до самого конца. Имам правил душами своих подданных и страхом своих врагов. Его власть была страх.

Еще при Гасане-основателе часть ассасинов перебралась в Сирию и Ливан, это были миссионеры, проповедники, воины и убийцы. Убийцы основали вторую державу ассасинов, и она быстро набрала силу. Жертвующие за веру воевали против крестоносцев, воевали против мусульман, воевали против всех — за себя. И выигрывали. В их владениях были город Бениас, множество замков и крепостей. Здесь были свои шейхи, свои правители. Аль-Джеббель Старец Горы.

Сирийские федаи держали в страхе весь Ближний Восток — кинжалы их были быстры, а яд еще быстрее. Не спасали ни кольчуги, ни толпы телохранителей, ни богатство, ни королевский род — Тир, Триполи, Антиохия уже заплатили свою кровавую дань. Кто следующий?

Вы видели Иерусалим — маленький, неопрятный, вонючий, пыльный и пропотевший — с отрогов Иудейских гор? Вы видели высокие башни и белые стены, дома с плоскими крышами и щелями вместо окон? Видели королевский дворец, башню Давида, бывшие мечети и временные церкви, видели купол храма Гроба Господня?

Я тоже не видел — давно. Все это видел непонятный человек в бурой хламиде, войлочной шапке с завязками, в засаленных шароварах и сапогах с острыми носками. Голенище правого было распорото и перетянуто по икре веревкой. Человек стукнул в землю посохом и стал спускаться к городу.

Через час непонятный человек вошел в Иерусалим.

Его окликнул стражник, прятавшийся от зноя в каменной нише у ворот Давида.

— Эй, Непонятный, ты кто таков и какое у тебя дело в Святом Городе? Отвечай воину короля Иерусалимского! — стражник пошевелил копьем, чтобы Непонятный не засомневался в его воинственности.

— Я — паломник, иду поклониться Гробу…

— Ты не похож на паломника, Непонятный, — стражник снова пошевелился, но из своего убежища не выполз — в городе и окрестностях шаталось столько всякого сброда: богомольцы, попрошайки, ворье, целые толпы помешанных и просто придурков — что из-за каждого вылезать из благодатной тени на солнце было бы просто глупо… — Читай «Отче наш», Непонятный, а то получишь копьем по загривку.

Непонятный насупился, замялся… И тут на дороге послышался шум. Шум рос, крепчал, ширился… Воинственный стражник накинул на голову хауберк и подтянул поближе щит. В этом приближающемся грохоте его опытное ухо различило львиный рев ослов, грозное бряцанье бубенцов, пронзительный скрип колес, смачную разноязыкую ругань… и еще, на самой грани слышимости, нежное позвякивание золотых монет. К городу подходил торговый караван.

Со сторожевой башни просигналили. Из караулки у замка Давида появились еще стражники и констебль.

Караван вошел в ворота. Это был не очень большой караван, шуму было больше — десяток ослов, дюжина верблюдов, с пяток лошадей, и несколько погонщиков. Впереди на породистом вихлявом иноходце ехал хозяин.

Хозяин был тоже вихлявым и породистым — тонкая морда, узкие усики над верхней губой — губы, как два дождевых червя изгибались высокомерно и презрительно. Неимоверное количество белого шелка было смотано в его чалму и скреплено огромной золотой брошью с камнями.

Констебль вышел вперед. Не дожидаясь вопросов, вихлявый хозяин заговорил на хорошем французском эдесских барахольщиков — надменно:

— Я везу караван драгоценных товаров: пряности, ткани, кабриджата и груз чудесного растения для приготовления упоительного пития. Я немедля с большим почетом должен быть препровожден к правителю сего города и земель. А иначе мой гнев и неудовольствие повлекут наказание нерадивых слуг, ибо никогда еще ваш город и правитель не видели столь великого и знаменательного посольства, ибо я — Аламгир из рода Газебо, посланник великого Хиндустана, в вашем языке, Индии.

Констебль был родом из местечка Лавуаз, что под Пуатье, и многое повидал на своем веку. Он сдвинул на ухо шлем и возразил на плохом французском босяцких предместий — насмешливо:

— Ты врешь, мусульманская собака. В той стороне живут одни псиглавцы да поганые гоги и магоги. А наш король Балдуин IV — добрый христианин, чего ему говорить с посланцем проклятого Богом народа. Коли ты хочешь войти в город и торговать своими гнилыми тряпками и вонючими порошками, гони пошлину, не то я вышвырну тебя за ворота и напускаю стрел в мать-твою задницу.

— Как ты смеешь говорить так! — Благородный Аламгир из рода Газебо, надулся и сделал вид, что побагровел. Он был возмущен и страшно разгневан. — Великое перемирие было заключено между Салах-ад-Дином и вашим правителем, ты не смеешь нарушать его!.. Мое важное посольство и дары, и чудесный напиток, коего не пробовал ни один из франков!.. А если посмеешь, у меня есть воины и…

— Клянусь ляжками Святой Магдалины, — не стал дожидаться конца гневной речи констебль, — я нашпигую тебя стрелами раньше, чем ты призовешь своего Аллаха, и выброшу в ров, вместе с твоими воинами и товарами. Плевал я на перемирие и твой поганый напиток. Добрые христиане пьют веселое вино и пенистый эль, а не вонючие отвары адского зелья. Плати пошлину или я…

Констебль сделал знак рукой — в руках стражников появились арбалеты. С башни отозвались лучники.

Благородный Аламгир заметно струхнул. Глазки его забегали, червивые губы опустились, а толстозадый иноходец присел.

— Конечно, конечно, доблестный страж ворот, если у вас даже с послов требуют денег… Если таковы здешние порядки, то я конечно. Я проехал дальний путь и везде уважал обычаи разных мест. Вот прими, храбрый начальник. Этого должно хватить и на пошлины, и на тебя, и на твоих храбрых воителей. Уберите же свои самострелы.

Довольный уроженец местечка Лавуаз принял весомый кошель.

— Ну, спасибо, Аламгир Газебо! Проезжай и торгуй с миром. Но помни — вас, мусульманских собак, здесь только терпят… Пропускайте их ребята!.. Удачных сделок тебе, чтобы было чем заплатить пошлину при выезде. А про твое посольство я так и быть никому не доложу, здесь таких послов по дюжине в неделю проходит… Давай, давай, шевелитесь, басурмане!

Непонятный человек, о котором благополучно забыли, прошел в город следом за караваном.

Это был самый жаркий час, такой жаркий, какой только можно себе представить. На улицах было безлюдно. Непонятный направился Соломоновой дорогой к площади Мории. Он шел мимо Патриарших бань, оставил справа метохию Святого Саввы, прошел приют Иоанна Предтечи, церковь Святой Марии большую, перешел на улицу Храма. Он не торопился, шел уверенно, не зевая по сторонам и не захлебываясь благоговением на каждом углу, как пристало паломнику. Он явно знал, куда идет. Может быть, он не впервые в Святом городе.

За бойней Непонятный свернул налево и через Красные ворота вышел на площадь. Пересек ее, обогнул Храм Гроба Господня, монастырь каноников. У церкви Иакова Младшего, притулившейся за Храмом, клевали носом несколько апатичных нищих. Когда Непонятный уже почти миновал их, один из попрошаек вдруг вскинул голову. Он проводил Непонятного долгим пристальным взглядом. Потом порылся в своих лохмотьях и, опираясь на костыль, отковылял на десяток шагов от своих товарищей. Нищий был хром и казался очень старым. Он и был старым, лишь ненависть в его глазах горела люто и молодо. Непонятный не заметил этого.

За Храмом, почти у самой городской стены стоял дворец королей Иерусалимских. В ближнем к Храму крыле находилась резиденция тамплиеров. Непонятный направился к ней.

Не подходя слишком близко, он встал в тени рослых кипарисов, обступивших дворец, и стал наблюдать. Что он высматривал — непонятно. Может быть, чернявого человека с горбатым носом, который вошел к тамплиерам через боковую калитку с большой корзиной в руках.

Простояв почти час, Непонятный кивнул каким-то своим мыслям, стукнул посохом в каменную плиту мостовой и снова зашагал через площадь. Ему нужно было пройти мимо Храма.

— Добрый человек! Добрый человек! — Непонятный обернулся — к нему, по-паучьи перебирая тремя ногами, бежал колченогий нищий. — Добрый человек!

Непонятный остановился.

— Что тебе, убогий? Мне нечего дать тебе.

Старик задышал с тяжелым нутряным хрипом.

— Нечего, говоришь! Дай то, что отнял у меня десять лет назад — дом, детей, внучку маленькую… А! Что молчишь, я сразу узнал тебя, сразу! — старик уцепился своими мосластыми клешнями Непонятному за одежду.

— Я не знаю тебя, убогий. Ты сошел с ума. Ступай прочь.

— А-а — не помнишь!.. А как вы, мусульманские суки, избивали курдов-эзидов и несториан в Бохтане, помнишь? В Бохтане, в Бохтане! Я Далимурат — старейшина, помнишь меня, выблядок сатаны!

— Ты обознался, убогий, я не знаю тебя…

— А-а! Не знаешь! Сейчас узнаешь! — тощая рука нищего вынырнула из лохмотьев — в судорожно сведенных пальцах была зажата какая-то железяка. Блеснул отточенный край. Непонятный небрежно заслонился посохом. Твердое дерево ударило старику по запястью — железяка вылетела и зазвенела по вытоптанным плитам.

— Шел бы ты, убогий…

Старик обмяк, на глаза его навернулись слезы.

— Ах ты сволочь, ты сволочь, ты… все равно не уйдешь, теперь не уйдешь! Стража… — нищий слабенько закричал, попытался развернуться к Храму — там, у Гроба всегда стоит караул… Непонятный сделал неуловимое движение кистью, из рукава выпорхнул стилет. Слева под коричневый сосок, поросший седым волосом — сквозь лохмотья так хорошо видно, куда он должен ударить. Стилет очень тонкий, разрыв на коже очень маленький, когда вытащишь сталь, рана закроется сама, крови почти не выйдет, разве что капелька. Да и то сказать, кто будет выгонять эту кровь — не мертвое же сердце.

Любопытные нищие у ворот Храма Гроба Господня видели, как у старого Далимки прихватило сердце. Какой-то непонятный человек, наверное, знакомый, поддержал старика, довел до стены и бережно усадил в тень. Потом он бросил Далимке мелкую монетку.

— Эх ты, убогий, убогий…

Узенькой улочкой Непонятный покинул площадь. Улочка, петляя и извиваясь в сутолоке домов, вывела Непонятного в торговые кварталы.

Непонятный зашел в богатую лавку под яркой вывеской. Встретил его молодой расторопный приказчик.

— Мне нужен Тадео Бонакорси. — Непонятный левой рукой сделал в воздухе округлый знак.

— Хозяина сейчас нет на месте, но он должен вскорости прийти. Вы можете подождать его там. — Приказчик указал на дверь по правую сторону от прилавка. Приказчик не задавал вопросов — у каждого торговца, если он хочет преуспевать, должно быть много агентов — разных, и даже таких непонятных, как этот.

— Да, я подожду его.

Непонятный скрылся за дверью.

Приказчик принялся раскладывать образцы новых шелковых тканей на столе так, чтобы солнце выгодней подчеркивало их причудливые узоры и расцветку. Тут в лавку вошел новый посетитель.

— Я великий посол волшебной страны, в вашем языке, Индии — Аламгир из рода Газебо. Я привел огромный караван изысканных товаров, кабриджата и чудесного напитка. Во ниспослание всяческих доходов и удачных дел мне нужно видеть почтенного купца и, в вашем языке, негоцианта Тадео Бонакорси.

— Хозяина нет, и я не знаю, когда он вернется… Вы можете изложить свое дело мне, достойный Аламгир Газебо. — Приказчик изящно поклонился, качнув гладкими волосами. Благородный Аламгир, казалось, слегка озадачился.

— Нет… мне нужен сам Тадео Бонакорси почтенный купец и, в вашем языке, негоциант… — Аламгир помолчал, словно, вспоминая что-то. Потом поднял левую руку, неуверенно повел ею в воздухе, и, после короткого раздумья, наконец, завершил округлый жест.

Приказчик благостно улыбнулся.

— Извольте подождать хозяина в той комнате, он вскорости должен пожаловать. — Приказчик, склонив голову, указал на дверь, но уже не по правую, а по левую сторону от прилавка. Агентам достойного купца и негоцианта Тадео Бонакорси вовсе не обязательно встречаться друг с другом.

Аламгир прошел в комнату.

Хозяин Тадео Бонакорси действительно пожаловал вскорости. Почтенный мастер Тадео двигался стремительно, как маленький тучный самум в сирийской пустыне.

— Энрико, если придет метр Скорки за долгом, скажи, что деньги вот-вот прибудут из… из Флоренции. Те брабантские кружева, что ты готовил госпоже Бриссе, отнеси жене королевского кастеляна, старая грымза меньше торгуется. Иветте Сент-Ак отправь образец последней ткани из Газы. Энрико, племянник дорогой, если ты не перестанешь говорить сальности и вообще ошиваться возле дочери барона де Ги, ее жених отрежет тебе уши, а я лишу наследства. Ко мне кто-нибудь приходил?

— Дядюшка, я никогда не говорил леди Джоанне… Да, дядюшка, двое.

— Кто?

Племянник сделал левой рукой округлый жест.

— Где они?

Племянник показал двумя руками на две двери.

— Хорошо. Пока я говорю с ними, меня ни для кого нет. Ясно? А про леди Джоанну, дорогой, мы поговорим после…

Мастер Тадео вошел в третью дверь, за прилавком.

Уважительный племянник своего дяди некоторое время возился с тканями, потом запер лавку изнутри и, воровато прислушиваясь, двинулся следом за дядюшкой. За дверью была лестница. На площадке второго этажа, куда выходил дядюшкин кабинет, Энрико не остановился, он поднялся на чердак.

Энрико был умным юношей и понимал, что дядины секреты всегда могут пригодиться. Собственно, и пригождались уже не раз. Секреты стоят денег. На чердаке у Энрико была приготовлена особая ниша среди потолочных балок, сидя в ней, можно было слышать, что говорится в кабинете. Слышно, правда, было не очень хорошо, но все-таки кое-что разобрать удавалось. Кроме того, в щель был виден дядюшкин стол и часть комнаты.

Энрико занял свое место и прислушался. Говорил дядя.

–…Да, конечно, мои люди собрали нужные сведения. Вот все они здесь. Здесь все, о чем просили… Какая чаша? — дальше несколько слов были слышны неразборчиво. Собеседник дяди что-то ответил ему… слишком тихо. Энрико заглянул в щель, но никого не увидел, видимо, тот сидел в противоположном углу.

–…Повлекло значительные расходы. Больше, чем мы рассчитывали… дикие племена… и другие стороны, заинтересованные в деле… опасно… — опять что-то невнятное и затем отчетливо, — тамплиеры… — Что на это ответили дяде, расслышать было совершенно невозможно.

С кем же все-таки разговаривает дядюшка — с надутым индийским купцом или с непонятным оборвышем? Голос не разобрать. И снова дядюшка.

–…Я понимаю, что вы только письмоноша, но скажите вашим хозяевам на Кипре, что так дело не пойдет. Я могу передать все, что собрал, кому-нибудь другому, желающих полно. Хотя бы Старец… Ладно-ладно, вот — забирайте. — Энрико увидел на столе кожаный футляр для свитков. Чья-то рука подхватила его, и футляр пропал из глаз. — Как долго вы пробудете… Три дня? Хорошо… Подождите еще немного в той комнате, мне нужно отдать кое-какие распоряжения своему племяннику, я не хочу, чтобы вас видели…

Энрико выскочил из своего укрытия, скатился по лестнице и стремительно зарылся в ткани на прилавке.

Из двери выглянул дядюшка.

— Ты здесь, Энрико? Никто не заходил?

— Нет, дядя.

— Заканчивай возиться и отправляйся по делам. Нечего тут торчать… Ты понял?

— Да, дядя.

Мастер Тадео напоследок строго нахмурил брови и захлопнул дверь. Через несколько минут Энрико уже снова был на своем посту.

У дяди был второй посетитель. Но только кто? Оборванец или купец? Как плохо слышно… и то только дядюшку.

— Король Балдуин хочет мира… Собрание Высокой палаты… Очень сложно стало разобраться. Молодой король очень плох, скоро проказа убьет его. Он недоволен регентом королевства Гвидоном де Лузиньяном. Между нами говоря, Гвидо за время своего регентства наворочал такого… Бароны не поддержат его. Говорят, король хочет помириться с графом Раймундом Триполийским и вернуть ему регентство, это самое лучшее сейчас… грызня… Все они могут претендовать на трон. Дурацкое право наследования по женской линии — никогда не угадаешь, кто будет королем. А тут еще Жерар де Ридефор, сенешаль ордена Храма, мутит воду. Он поддерживает Лузиньяна… смертельные враги с Раймундом. Все кричат о мире… но у меня есть сведения… не собирается… И вообще храмовники как всегда ведут двойную игру. Кажется, Ридефор хочет развязать войну с Саладином… Слишком надменен и заносчив. Высокая палата не пойдет против короля… По какой-то причине перемирие не выгодно Храму… Он приведет к гибели… и Старец… Убить?! — дядюшка забормотал совсем тихо, ему так же тихо ответили.

Черт! С кем же говорит дядя?!

— Конечно, допускаю… Кого? И кто?… В этой ситуации… не уверен, да и зачем ему… Не знаю, Высокая палата соберется через два дня, наверное тогда… В Акре? Нет, решили здесь, в Иерусалиме… Как раз будет много народу: и знать, и простолюдины — толпа. Да, наверное, вы правы… Успеете ли за три дня? Ко мне больше не приходите, я сам найду вас… Где? Ну, как знаете. Подождите за той дверью, я проверю все ли спокойно… Чаша?..

Энрико был уже на лестнице. В лавке он выхватил из-под прилавка сверток с тканями и вылетел на улицу. Племянник занял позицию у постоялого двора, напротив и чуть наискось от лавки, так, чтобы хорошо видеть вход.

Первым появился непонятный оборванец. Не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам, он двинулся вдоль улицы, часто постукивая посохом по мостовой. Индийский купец вышел позже и сразу зашагал к постоялому двору. Здешний слуга подвел ему коня. Купец взгромоздился в седло, бросил слуге медяк и направился в ту же сторону, что и оборванец. Энрико оставил свой наблюдательный пост и поспешил следом. Но не успел он сделать и десяти шагов как…

— Эй, Энрико, куда ты так прытко? А я к вам, к вам, ну-ка веди меня к старому подлецу Тадео… Куда… — Пожилой господин ловко ухватил Энрико за рукав.

— Приветствую вас, метр Скорки, дядюшки нет дома, а я очень спешу…

— Ну, нет, маленький прощелыга, достойный отпрыск своего подлого рода, от меня не отделаешься! Веди меня к Тадео! — Метр Скорки грозно потряс увесистой палкой из мореного дуба.

Поникший Энрико, зная по опыту, что у почтенного метра не заржавеет огреть его по спине, повел разгневанного купца в лавку.

Непонятный шел по улице в сторону восточной окраины. Прохожих было немного: несколько женщин, прячущих лица за тканью, разносчик воды, пара крамарей с лотками, заполненными разным мелким товаром. Вдоль улицы у порогов своих лавок сидели потеющие торговцы, несмотря на дневную жару, не отчаявшиеся заманить к себе покупателей. У облупившейся каменной стены скучала некрасивая проститутка.

— Эй, путник, непонятный человек, не хочешь отдохнуть со мной после дальней дороги. Я хорошо приласкаю тебя.

Непонятный чуть улыбнулся.

— Спасибо, добрая женщина. Я бедный паломник, мне нечем заплатить тебе за ласку.

— Ты не похож на паломника, Непонятный, — шлюха скривила губы.

— А на кого я похож?

— На убийцу. — шлюха в упор смотрела на Непонятного. Зависла напряженная пауза. Зрачки Непонятного сжались в точку.

— На очень плохого убийцу. Убийцу блох, — шлюха засмеялась сипло, будто закашлялась, кожа на ее горле натянулась, задвигалась как у ящерицы. — Плохой убийца! Иначе они не трахались бы у тебя на голове.

Непонятный улыбнулся.

— Мне жалко блох. И тебя… Почему в Иерусалиме только христианки торгуют своим телом?

— Потому что все остальные делают это бесплатно. Даже еврейки. Проходи, Непонятный, не берешь сам, так не заслоняй товар другим… Эй, красавчик! Хочешь, я покажу тебе, как дева Мария подмахивала Святому духу! Иди ко мне, красавчик, мусульмане всегда хотят белых христианок. Я покажу тебе настоящую христианскую любовь.

Красавчиком был благородный Аламгир из славного рода Газебо, проезжающий мимо на своем иноходце. Он скептически оглядел проститутку сверху вниз.

— Что вы, христиане, знаете о любви… Читала ли ты трактаты об этом высоком искусстве индийских или персидских мудрецов, о уличная жрица страсти? А знаешь ли ты тридцать три положения замедляющих и столько же убыстряющих? Можешь ли ты сжимать свою фердж, в вашем языке… ну, не суть важно, словом, сжимать ее так, чтобы она целовала нефритовый пест и…

— За три золотых я буду сжимать тебе все, что захочешь, красавчик, и даже больше.

— Что?! За три золотых я могу иметь весь гарем султана Дамаска, вместе с мальчиками для обслуги! Красная цена тебе с твоей девой Марией…

Аламгир не успел назначить красную цену деве Марии, потому что на улицу вывернул разъезд храмовников — трое рыцарей и четверо сержантов. Аламгир, чтобы не бросаться в глаза, благоразумно спешился и прижался с конем к обочине. Запыленные воины возвращались с дороги в Яффу. Отряды тамплиеров охраняли ее от набегов мусульманских банд, сопровождали паломников и торговые караваны, прибывающие в Святую землю морем. Во главе отряда ехал суровый пожилой рыцарь. Его помятый боевой шлем был приторочен к седлу. Из-под кольчужного капюшона, прикрывавшего голову, выглядывала грязная окровавленная повязка. Белые с красными восьмиконечными крестами орденские одежды рыцарей были порваны. Двое сержантов, в одеждах темных тонов, с двух сторон поддерживали в седле своего раненого товарища. По всему было видно, что отряд попал в переделку.

Поравнявшись с Аламгиром, пожилой рыцарь вдруг остановил коня. Его глаза зло прищурились.

— Посмотрите, братья, мы проливаем свою кровь, защищая Святой город от поганых басурман. А они здесь выбираю себе непотребных девок и позорят чистое имя Матери Божьей. До каких же пор мы будем терпеть это… — рыцарь наехал конем на Аламгира, чуть не уронив его в сточную канаву. Аламгир вывернулся в самый последний момент.

Увидев, что маневр не удался, рыцарь поднял толстенный арапник.

— Ты хотел попробовать христианской плоти, так отведай прежде христианской плети, собака!

— Я великий посол великого Хинда, в вашем языке… великое перемирие, заключенное… — побледнев, залепетал Аламгир. Рыцарь сверкнул глазами, что-то рыкнул, но сдержался.

— Бог даст ненадолго заключенное. Это перемирие не мешает Черному Гозалю нападать на мирные караваны. Ничего! Бог даст, Жерар де Ридефор станет Великим магистром, он не будет терпеть поганых сарацинов у Святого города. Убирайся, сомнительный посол, я не трону тебя сейчас. А ты, шлюха, позорящая святую веру… — рыцарь снова занес руку. Тяжелая плеть, казалось, перешибет женщину пополам. — Ты, грязная тварь…

Непонятный, на которого никто не обращал внимания, шагнул к Аламгиру сбоку. Посох стремительно, как змея метнулся в морду аламгирова иноходца. Испуганный конь, истошно заржав, взвился на дыбы, толкнул лошадь храмовника. Рыцарь, не успев завершить удар, откинулся назад и от неожиданности потерял стремя.

— Проклятье черного дьявола!

Аламгиру не сразу удалось успокоить, рвущегося с повода коня. Перепуганная шлюха юркнула в ближайшую подворотню. Аламгир побледнел еще больше, а Непонятный спокойно отступил назад и замер, опершись на посох.

Разъяренный тамплиер, будто не замечая Непонятного, двинулся к Аламгиру.

— Ты ответишь мне, пес…

— Боль и страх — оружие Бафомета. Принимающий в руки оружие зла, сам служит злу. Так зло берет власть над доблестью. — Это сказал Непонятный, негромко, будто про себя, но тамплиер услышал и вздрогнул, и втянул голову в плечи.

Храмовники развернули коней и умчались, разгоняя пылевых чертиков на мостовой.

Приказчик Энрико постучал в глухую дверь с квадратным окошечком на уровне глаз.

— Кто?

— Это я — Энрико.

— Мальчик? Входи.

— О, сударыня, как вы…

— Да, мальчик, я прекрасна. На, целуй… не так пылко, в прошлый раз ты оставил мне следы на бедрах. Что нового, мальчик? Ты все еще увиваешься вокруг этой беляночки, дочки старого Ги? Нет? А я слышала иное. Ну, ладно, ладно, не красней, я прощаю тебя… Нет, нет, подожди, потом… Ты что-то узнал?

— Да, сударыня, два дядиных агента в разговоре с ним упоминали о какой-то чаше. Я, как вы и приказывали, тут же побежал сообщить вам.

— Значит, Тадео все-таки взялся за это дело… Не думала я, что у него хватит духу. Что дальше?

— Дядя передал письмо — какие-то сведения в кожаном футляре для свитков. Кажется, их надо переправить на Кипр. К сожалению, я не знаю, кому именно из двух агентов дядя передал письмо, я слышал только обрывки разговора.

— Так. Дальше.

— Они говорили о том, что сенешаль тамплиеров Ридефор хочет вопреки воле короля развязать войну с Салладином. И что кого-то нужно убить. И еще во всем этом замешан Старец Горы.

— Все?

— Да. О, сударыня, какая у вас гладкая кожа…

— То, что Ридефор хочет войны — это не новость. О его связях со Старцем тоже известно… Ты проследил агентов своего дяди? Мальчик?

— Нет…

— Что?! Да убери ты руки!

— Я… они пробудут в Иерусалиме еще три дня, я найду их!

— Найди. Найди, мальчик. И тогда приходи ко мне. А сейчас ступай… Что еще? Опять деньги? Ты слишком балуешь свою беляночку, мальчик… На вот. Ну ступай, ступай… Щенок.

Непонятный свернул с богатой улицы и переулками и проходными дворами стал пробираться к окраине. Здесь было душно, запущено и тесно. Дома, сдавленные со всех сторон, чуть не проваливались верхними этажами на улицы. Деревянные балки вылезали из облупившихся стен, как ребра из разъеденного проказой тела. Редкие узкие окна были заткнуты перекошенными рассохшимися ставнями. Это были трущобы Святого Города, но Непонятный не ведал этого. Он не знал такого слова.

Из ряда одинаковых домов Непонятный выбрал один, с самыми крепкими дверями и глухими стенами.

На стук ответили сразу, будто ждали за дверью. Ответом было короткое ругательство — что-то из полузабытой арамейской фени.

— Мне нужен Каркадан-Носорог, меняла, — Непонятный говорил на фарси. — Ночь Предопределения грядет… Уже скоро, вот-вот грянет.

За дверью еще раз кратко ругнулись, но уже безадресно. Отлязгав положенным количеством запоров, створки раскрылись. На улицу высунулся огромный смуглый калган, густо обросший курчавым волосом. Глаза калгана — две влажные маслины — рассмотрели Непонятного с ног до верхушки посоха и обратно. Потом посмотрели в лицо.

— Пожди, — калган убрался обратно в дом. Вернулся, словно спохватившись. — Прими… — калган повел ладонью, показав, куда нужно принять. Опять убрался.

— Эть! — из раскрытой двери на улицу выплеснулась здоровая струя помоев. Если бы Непонятный не принял, куда было указано, его бы окатило до пояса.

— Заходь…

Непонятный шагнул с улицы в дом. Из полдня в сумерки. Прошел за привратником по коридору, потом свернул за ним направо, потом еще раз. Остановился.

Глаза быстро приноровились к полумраку. Немногословный привратник сложением оказался под стать своему огромному калгану. А необъятный пустой казан, который он держал в руке, был под стать им обоим. Привратник упирался загривком в низкий потолок. И еще он смотрел на Непонятного.

— Зулка! Забери казанок, — не отрывая глаз от лица Непонятного, басовито крикнул привратник куда-то в сумеречное пространство. Ему ответил звонкий девичий голос.

— Большуга, козлик! Занеси сам. А я тебе дам… — где-то за дверью засмеялись сразу несколько женских голосов. — Только Анну мы не позовем… — снова взрыв смеха.

— У! Бабы! — почти без злости прорычал Большуга — имя еще больше соответствовало своему владельцу, чем и калган, и казан вместе.

— Каркадан? — напомнил Непонятный.

— Тут, — Большуга толкнул незаметную дверь. — Хозяин, человек.

— Пускай.

Непонятный вошел в комнату. За широким тяжелым столом сидел Носорог, Каркадан. За что его так позвали, непонятно: у него не только не было рога на носу, но недоставало и самого носа. Еще у Каркадана недоставало правой руки. Зато морщин на высушенном годами лице было предостаточно. Каркадан, судя по всему, был армянин. Или грек. Или перс… Но уж никак не еврей, хотя кто его знает. Багдадский вали не прощал воровства никому.

Непонятный вытащил из-за пояса тусклую монету, бросил на стол. Старый меняла ловко подхватил ее и поднес к глазам. Изучив со всех сторон, вернул Непонятному.

— Я рад видеть тебя… — Каркадан помедлил, подыскивая подходящее обращение, — Непонятный. Мой дом отныне — твой дом. Мои люди — твои люди. И да будет доволен тобой Аллах!

Меняла набожно поднял глаза к потолку.

— Большуга! Вместе с Шакшиком будете служить моему гостю. Выполнять все, что он прикажет… В нашем деле, мой господин, и там куда вам предстоит попасть, всегда может понадобиться пара надежных клинков… В воздухе пахнет войной, и король Балдуин не сможет ее задержать, нет, не сможет… Иди, Большуга, приготовь покои гостю… Ступай же!.. А мы поговорим, беседа с достойнейшим услаждает слух, скрашивает жизнь… Мой господин, так что слышно о Ночи Могущества?.. Це-це-це… Велик Аллах! Велики дела его! А гонец из хиджаза в этот раз привез совсем мало. Совсем… Це-це-це…

После содержательной беседы Большуга показал Непонятному его покои. Покои больше были похожи на темную конуру с несколькими лежаками. С одного из них поднялся взлохмаченный заспанный человек.

— Это Шакшик-трепло, — Показал на него Большуга.

— Это человек, которому мы будем служить, — Большуга показал на Непонятного. — Хозяин сказал.

Шакшик-трепло зеванул во все зевало и потянулся.

— Уж мы послужим. Какие приказания, господин?

— Нужно сходить кое-куда. Солнце еще высоко.

— Пошли.

И они пошли, и ходили много. Исходили весь город. Непонятный забредал в разные дома, в некоторых был долго, в некоторых нет, а в некоторые вовсе не заходил, только смотрел на них.

Один раз Непонятный приказал Большуге дождаться, когда солнце спрячется за башню Давида, и своротить ворота в богатом дворе, а сам куда-то пропал. Потом они бежали втроем грязными закоулками. В другой раз Непонятный приказал Шакшику срезать кошель у тощего рыцаря. Потом на них накинулась челядь какого-то дворянина, и Большуге с Шакшиком пришлось отбиваться от них палками, а Непонятный стоял рядом и смотрел в другую сторону. Потом было еще много разного непонятного. Непонятный заглянул даже в халупу старой колдовки на улице проституток, а Большуга с Шакшиком стояли на улице и плевались.

В дом менялы они вернулись в сумерках.

— Нет, Большуга, что ни говори, а слаще бабы может быть только девушка. — Большуга и Шакшик сидели в своей каморе и под ленивую трепотню перекидывались костями. Перед каждым стояло по кувшину с вином, к которым они часто прикладывались. Непонятный сидел в другом углу спиной к ним. На полу рядом с ним тоже стоял кувшин. — Да ты и сам знаешь, не зря же к Зулке полез. Только не понятно, зачем ты туда Анну позвал. Кидай кости, Большуга.

Большуга засопел яростно, сграбастал кубики.

— Да не звал я туда Анну! И к Зулке я лезть не собирался! Пусть я разведусь со своею женой, если это не так. Я просил Анну хлебово мне приготовить, вот она, дура, сготовила похлебку с мясом и понесла мне. А Зулка тут полы мыла, задом вертела, я ее по заду хлопнул, а у ее шароваров веревка возьми и лопни. Тут и Анна… Пока я хлебово с рожи отирал весь дом собрался. У, бабы! На кой хрен они мне вообще сдались! Бабу любить все равно, что спасти гиену! — Большуга в сердцах потряс кости и бросил перед собой. — Пять!

— Ну, не скажи, Большуга, не скажи! — Шакшик звучно глотнул из кувшина, подобрал кости. — Сношение с бабой прекращает заботы и беспокойства, успокаивает страсть и гнев и полезно при язвах. Только делать это надо с умом, если ночью, то когда перевариться пища, а если днем, то после обеда… У меня десять. Ты проиграл мне уже целый динар, Большуга. Да, в сношении великие достоинства и похвальные дела, оно облегчает тело и привлекает любовь. Умножать сношения в дни лета и осени вреднее, чем зимой или весной… Так как на счет денег, Большуга?

— Потом сочтемся… Не знаю, Шакшик, я свою Анну бил уже и так, и болезненным боем, а ни любви, ни сношений. Это она из-за того, что я на Каркадана работаю. Анна говорит, что я здесь погубил уже столько людей, скольких не произведу на свет, даже если буду сношаться целыми сутками.

— Да, смерть — разрушительница наслаждений и разлучительница собраний. Только ведь у нас как: или ты убьешь, или тебя. Воин, он или погибает сразу, не убив никого, или убивает много и живет долго. Тут ничего не поделаешь, так устроил Аллах… ну, или у вас Яхве, все едино. Ты, Большуга, кидай кости-то, не спи.

Большуга вздохнул.

— Рабби говорит… Эх… И старики проходу не дают — тоже бухтят, что грешно это все. И что с иноверцами якшаюсь…

— А ты пошли своих стариков подальше. Вон Гозаль, тоже я слышал из ваших — иудей. А кровь любит! И в банде у него кого только нет: и христиане, и мусульмане, и всякие другие. А богатств сколько он добывает!

— Тоже нашел иудея! Да он не обрезанный ни разу! Пришел лет двадцать назад откуда-то из пустыни от кочевников-язычников, мальчонкой совсем. Мать его они из каравана выкрали. Принес амулет фамильный. Приняли его в семью, а он необузданный, дикий, злой как черт. Деда зарезал, прихватил кубышку с деньгами и ходу. Сколько лет о нем слуху не было, а тут появился, да с бандой. А что людей они бьют это точно. Никто столько крови не льет. Даже храмовники.

— Я знаю, кто больше крови льет, — Шакшик наклонился к Большуге и прошипел страшным шепотом. — Хашишины!

— Ты что! Ты что! — Большуга отпрянул. — Вот точно ты Трепло-болаболка, вино тебе язык развязало. Мусульман, а пьешь как монах… Ты о них даже не думай. — Большуга покосился на Непонятного. Тот сидел в той же позе спиной к ним, только, казалось, чуть раскачивался. — Они сквозь стены слышат. И Старец…

— А чего бояться! Мы для них кто? Никто! Зачем им нас убивать? О Старце весь базар втихаря болтает и ничего. Мы им без надобности — они больших людей убивают.

— Да! Отец мне рассказывал, как убили графа Боэмунда. Прямо среди бела дня в толпе у ворот Антиохии!

— Точно. Хашишины любят убивать на людях. Так страшнее. Они убили князя в Тире, и в Триполи кого-то… О, они и мусульман не жалеют — сколько эмиров зарезали! И в Дамаске, и в Химсе… Даже на Саллах-ад-Дина покушались. Говорят, он спит в железной башне без окон и дверей и никого к себе не пускает. Потому что хашишином может оказаться кто угодно: и друг, и верный слуга, и даже родной сын. Во как!

— И никуда от них не скрыться, везде найдут и распорют брюхо. Везде, по всему свету. Везде! Э?..

Непонятный, на которого никто не смотрел, вдруг встал, с грохотом отодвинув лежак. Шагнул к Большуге, схватил его за ворот, перекрутив так, что сдавило горло, притянул к себе. Огромный Большуга неловко пригнулся, захрипел, уцепился вдруг ослабевшими пальцами за Непонятного. Непонятный выдохнул ему в лицо.

— Я никого не убивал в Бохтане… Никого… Ни курдов, ни внучку… маленькую — никого… Запомни, старик, — Непонятный отшвырнул Большугу и, пошатываясь, вышел из каморы.

Большуга и Шакшик молча уставились друг на друга.

— Он… он что, много выпил? — Большуга потер горло.

— Ни капли, — Шакшик поднял с пола кувшин. — Полный.

Вдруг Шакшик насторожился, потянул ноздрями.

— Банут!..

— А?.. Чего говоришь?

— Ничего, — Шакшик отстранено глянул на Большугу. — Ничего…

Вышел следом за Непонятным.

На улице было покойно и тихо. Только звезды дрожали в вышине и чуть слышно звенели. Или это верещали цикады?

Непонятный нетвердо стоял в углу внутреннего двора, руками упершись в стену. Шакшик подошел сзади, бесшумно.

— В твоей голове бродит банут-гашиш. Ты непонятен… Источник восхода ниспослал султана Дня на сто восемьдесят делений запада, и было это на ас-Сурейя. Скажи во имя Шейха Горы, когда Сияние настигнет султана Ночи?

— Что? — Непонятный повернулся к Шакшику. — Не понимаю…

Шакшик вздрогнул, на какое-то мгновение на лице его появился испуг… коротко размахнувшись, Шакшик ударил Непонятного кинжалом в живот — снизу вверх.

Клинок скользнул по животу, рассекая одежду. Недоумение. Непонятный откинулся назад, левой рукой пытаясь блокировать кинжал. В правой уже был стилет. Непонятный ударил из неудобного положения, промахнулся. Кинжал Шакшика резанул наотмашь, тоже очень неловко, зацепил открытую шею, скатился бессильно по груди. Непонятный оступился, хотел сдать назад — помешала стена. Ткнул наобум. Выбросил левую руку навстречу стремительному отблеску. Когда ладонь обожгло, инстинктивно сжал пальцы, вывернулся. Как больно! Ушел с линии атаки влево, вдоль стены, так, чтобы противнику не с руки было ударить. Ударил сам… Попал?

Темная фигура перед ним развернулась, косо метнулась к забору. Метнуть стилет? Нет, лучше не рисковать.

Непонятный сделал шаг к дому и понял, что не дойдет. Из шеи текло, в голове мутилось, левая рука ослепительно болела. Хотел потрогать шею, поднял левую руку. В руке был кинжал. С усилием разжал стиснутые на лезвии пальцы. Тупо посмотрел на разрезанную ладонь. Почти хладнокровно отметил — до кости… Непонятный пошел.

Вот во двор выходит окно. К нему почти близко. Туда можно крикнуть. Упал прямо перед окном. Встал на колени. За окном разговаривают. Это Большуга и Зулка.

–…сношение успокаивает тело и полезно при язвах.

— Не буду я с тобой сношаться, Большуга, нет у меня язв.

— Зулейма, да я нет… я просто поласкать тебя хочу.

— А его зачем вытащил?

— Я им поласкать тебя хочу.

Крикнуть… Горло свело, и во рту этот до омерзения знакомый, металлический привкус…

— Боль… ш… — Непонятного повело, повело… он оперся о стену… Дальше все.

Зулка не дала Большуге. Он вышел во двор и заметил у стены Непонятного. Прикоснулся — почувствовал мертвый холод. Наклонился, послушал — Непонятный дышал. Большуга разодрал окровавленную хламиду, под тканью блеснул металл — кольчуга.

— Большуга… Большуга, позови хозяина, — Непонятный очнулся в каморе на своей лежанке. С болью глотнул воды. Шея и левая рука были перевязаны. — Позови Каркадана.

Большуга отставил кувшинчик с утиным носиком, вышел.

— О, господин мой, о драгоценный гость мой, да поднимет тебя Аллах! О, позор дому моему, стенам его и крыше, и женской половине! О, как я не уследил за бесценным моим гостем! О, я осел, сын синей обезьяны, брат свиньи и овцы, и козы, и недостойный я человек! Скажи хоть слово, о господин моего разума и кишок! — Каркадан припадал на колени и ударялся лбом о край лежака.

— Если ты заткнешься, я скажу тебе слово, Носорог. И боюсь, оно не понравится ни разуму твоему, ни кишкам… Слушай меня.

Каркадан замер тревожно, не отрывая глаз от белого лица Непонятного.

— Твой слуга, Шакшик — кто он?

— Шакшик?.. Так это он тебя так? О, я несчастный, о горе мне! О!.. Он просто босяк, господин, каких много. Он водил караваны, был стражником, я давно его знаю, два года он служит мне. За что он тебя, господин?

— Он упомянул Шейха.

— Какого шейха, господин?

— Такого… Шейха!

— О-о-о! — Каркадан округлил глаза. — О-о-о! — Потом посмотрел на Большугу, словно, ища поддержки, тот непонимающе переступил с ноги на ногу.

— Больше я ничего не понял. Я был… я был тогда немного не в себе. Понимаешь?

Каркадан кивнул.

— Что же теперь делать, господин?

Непонятный откинулся на подушку.

— Делать то, что должно. Мне нужно оружие, Каркадан. Я слишком ослаб. Сегодня я буду лежать. Завтра собирается Высокая палата королевства Иерусалимского. Мне нужно оружие, Каркадан.

— Да, мой господин, я понимаю тебя. Я найду тебе оружие — хорошее… Пойдем, Большуга!

— Большуга, — Непонятный повернул голову, — спасибо, что вытащил меня. Я бы истек кровью.

— Ничего, может это зачтется мне перед Анной.

— Обязательно. Спасенная жизнь всегда идет в счет.

Каркадан с Большугой ушли.

Иерусалим — старый город. Слишком старый — слишком много людей умерло в нем. В таком городе легко умирать. Много раз.

Непонятный не умер — целый день он лежал в своей каморе и пил отвары. Он набирался сил, думал и лечил раны. Раны рубцевались, думы — нет.

Вечером зашел Каркадан.

— Вот, господин, я нашел вам оружие.

Это был арбалет. Непонятный никогда не видел такого — короткое, очень короткое ложе, сложный спусковой механизм, и самое странное — два рычага, две направляющих для стрелы, два стальных лука один над другим.

— О, это удивительный самострел, — Каркадан закатил глаза и прицокнул языком. — Такого нет ни у кого в Иерусалиме. Его сделал слепой мастер в Бахрейме. Этот самострел выпускает две стрелы, две! А какой точный бой! Две стрелы — два врага, за пятьдесят шагов — прямо в глаз. А сила! С двадцати пяти шагов пробивает кольчугу. А какой он маленький, его легко можно спрятать под полой халата. Возьмите, господин, он как раз для вашей руки.

Непонятный принял оружие. Огладил полированное ложе, провел ладонью по тугим лукам, тронул тетиву — она загудела мощно и ровно. Удивительный арбалет!

— Спасибо, Каркадан. Это то, что нужно. Ты правильно понял. Я еще слаб для клинка, а это в самый раз. Помоги мне, я опробую его во дворе.

— Да, мой господин, конечно. Вот здесь стрелы.

Иерусалим старый город. Очень. Его камни впитали много крови — молодой, горячей, живой крови. Много живой крови в мертвом камне — так Иерусалим живет. Святой город, вечный.

В этот день собиралась Высокая Палата — благородные владетели земель, вассалы короля Иерусалимского, князья и бароны сирийские и Святой Земли. Им предстояло обсудить много разных вопросов. Им предстояло решить, быть ли войне.

Король со свитой, с членами Высокой Палаты двигался от Гефсиманских ворот. Медленно, через весь город, мимо храмов, дворцов, мимо домов дворян и простолюдинов, сквозь толпы черни. Народ должен видеть своих властелинов.

Непонятный с Большугой были уже на площади перед королевским дворцом. Они укрылись в тени колонны у храма Колыбели Христовой. Отсюда площадь была как на ладони.

— Большуга.

— Да, господин… Куда прешь, паскуда! — Большуга отшвырнул наглого ротозея, пытавшегося протиснуться между ним и Непонятным. — Да, господин?

— Когда я скажу, поднимешь меня на плечо, вот так. Понял?

— Да.

— Хорошо.

Непонятный, опираясь на Большугу, поднялся на уступ колонны. Он высматривал что-то поверх голов, как будто кого-то искал. Искал, но не находил. Непонятный был неспокоен, он чуть покусывал губы — щуря глаза, снова и снова зорко вглядывался в толпу. Непонятный выделил в толпе трех человек — огромного сирийца, юркого пуллана-метиса и чернявого горбоносого человека неясной национальности. Взгляд Непонятного постоянно перебегал от одного из этой троицы к другому. Что ему в них?

Сириец был напряжен, напряжен и сосредоточен. Он не отвечал на толчки своих соседей, не глядел по сторонам, он, словно пружина, замер в какой-то жесткой готовности — распрямиться, выбросить собранную в кулак силу, ударить… Убить?

Пуллан был неугомонен. Он вертелся, скалил зубы, ругался, хохотал, говорил сразу с несколькими людьми. А взгляд его был прикован к въезду на площадь. И он был холоден, этот взгляд, как сталь клинка, рукоять которого едва заметно выглядывала у пуллана из-за пазухи.

А горбоносый стоял ближе остальных двоих к дороге, на которой должен появиться король. И еще… Непонятный видел этого человека у резиденции тамплиеров.

На площади, рассекая толпу и прокладывая дорогу кортежу, появились королевские телохранители — легкоконные воины в коротких кольчугах на восточный манер. За ними следовали тяжелые рыцари — дружина короля и отдельным строем тамплиеры. Рядом с королем ехали нынешний Магистр ордена Храма, пожилой Арно де Ла Тур Руж, и Раймунд III, князь Триполи. За ними двигались сенешаль Храма Жерар де Ридефор и барон Заиорданский Рено Шатийонский, чуть позади держались Бальан д’Ибелен, архиепископ Гийом Тирский, регент Ги де Лузиньян с братом и глава госпитальеров Роже де Муллен.

Лицо молодого короля было неестественно белое, с синюшными пятнами. Это были следы поцелуев — принцесса Проказа ласкала юного короля. Почти незрячие глаза умирающего монарха были глубокими и черными как язвы. Прижизненное тление уже сильно тронуло его когда-то сильное и гибкое тело. Король, совершенно изнуренный страшной болезнью, мужественно держался в седле и, с легкой улыбкой переговариваясь с магистром Ордена Храма и Раймундом Триполийским, не спеша, двигался к дворцу. Вдруг почти посредине площади в движении кортежа возникла какая-то заминка. К королю Балдуину подъехал капитан страдиотов — венецианских наемников.

— Большуга, — Непонятный быстро дотронулся до его плеча, — подними меня. Скорее.

Большуга вскинул Непонятного себе на закорки. Непонятный смотрел в толпу, на тех троих.

Сириец сунул руку за пазуху.

Пуллан не отрываясь, смотрел на короля.

Горбоносый присел.

В противоположном конце площади послышался шум. Это были какие-то возгласы, конское ржание, смех, потом все перекрыл варварский рев трубы. Головы на площади как по команде повернулись в ту сторону. Непонятный смотрел на троих.

Сириец вынул руку из-за пазухи, быстро опустил вниз, словно что-то пряча.

Пуллан смотрел на короля.

Горбоносый поднес руку к лицу.

На противоположном конце площади верхом на упитанном иноходце, под белым зонтиком с веселенькой бахромой, в парчовом халате, появился гордый Аламгир из рода Газебо. По физиономии Аламгира было разлито искреннее осознание собственной значительности и наслаждение величием момента. Правая его рука была выгнута кренделем и уперта в бок. Зонтик над Аламгиром нес босой слуга с лицом прощелыги, в кашемировом балахоне поверх лохмотьев. Второй такой же деятель шел сзади и трубил в кривую трубу. Слуги были, видимо, наняты Аламгиром специально для такого случая в ближайшей распивочной.

К Аламгиру поскакали королевские телохранители. Толпа пришла в движение, задние надавили, пытаясь разглядеть, что происходит, передние наползли на кортеж, сдавливая с боков королевскую свиту.

Непонятный сжал под полой ложе взведенного арбалета. Сейчас. Это должно произойти сейчас. Непонятный смотрел на троих. Кто из них? Кто? А если все трое? Ну же! Кто?!

Непонятный выхватил арбалет — потому что…

…сириец стремительно поднял руку, поднес к губам, запрокинул голову. В его руке была кожаная фляга.

…пуллан, не отрывая взгляда от короля, заорал вдруг что-то восторженное, глупое и верноподданническое.

…горбоносый резко высморкался в кулак.

Черт! Черт! Черт!

Аламгир на другом конце площади уже кричал страдиотам о своем посольстве, о верительных грамотах, пытаясь прорваться к королю… И тут из толпы вынырнул человек. Ловко, одним движением метнулся мимо стражи, проскользнул под лошадью Рено Шатийонского и вынырнул перед королем и графом Раймундом. Король от неожиданности и не думал защититься, Раймунд только еще потянулся за мечом…

— Ал-ла!

Непонятный не успел прицелиться — арбалет будто сам собой выбросил граненый болт в спину убийце. Стрела была еще в воздухе, а тот уже замахивался матовым от сюркютского яда кинжалом. Каркадан не подвел с самострелом — убийцу бросило на колени, развернуло. Непонятный увидел его лицо, узнал — это был Шакшик.

Шакшик кривился от ярости и боли. В правой стороне его груди торчало стальное острие, болт пошел насквозь. Шакшик пытался подняться.

К убийце бросились телохранители короля. Но сенешаль Ордена Тамплиеров оказался ближе. Его меч был быстр, пожалуй, даже слишком быстр. Голову ассасина подбросило в воздух на несколько футов. Тяжелый двуручный меч Жерара де Ридефора навсегда замкнул кривящиеся болью и яростью уста.

Сенешаль тамплиеров выпрямился в седле. Он глядел в толпу, туда, откуда прилетел болт. Непонятный передвинул пальцы на спуск второй стрелы.

Взгляды встретились — их взгляды. Рыцарь Храма и Непонятный смотрели в глаза друг другу. Долго, почти секунду. Непонятный стал выбирать слабину спускового рычага… Магистр опустил голову, отвернулся.

— Взять его! Это сообщник убийцы! — Жерар де Ридефор командовал своим тамплиерам. — Того, под балдахином! Держите этого недоумка!

— Я посланец Великого Магараджи, в вашем языке величайшего! Достоинство мое пребывает под защитой султана Египта! Я из рода Газебо! Не хватайте мой зонт! Я-а-а!… — кто-то вытянул Аламгира древком копья. Прощелыжные слуги, мигом почуяв запах жареного, побросали свои представительские атрибуты и растворились в толпе. Аламгир пытался объяснить что-то тяжелому храмовнику, а тот уже ухватил великого посла за шиворот и примеривался, как половчее стащить орастого идиота с седла. Тут, наконец, до Аламгира дошло, что пора сматывать… и что делать это уже поздно.

Бам-м-м! Храмовник оторопело покачал головой в огромном, вдруг загудевшем шлеме и стал медленно заваливаться вперед. На его железном затылке Аламгир заметил широкую вмятину.

— Убейте его! Это ассасин! Скорее! Скорее!

Аламгир взвил на дыбы иноходца — сжатый со всех сторон, развернул его на двух ногах… скакнул чуть не в самую толпу. Люди прянули в стороны, давясь, толкаясь — Аламгир погнал вперед, расшвыривая нерасторопных. Толпа за ним сразу смыкалась.

— Стреляйте! Стреляйте! Уйдет, собака!

В свите короля налаживали луки. Но Аламгир ушел. Он протолкался на свободное место и деранул с площади, так что чуть не растерял подковы со своего иноходца.

Непонятный соскользнул с плеч живого постамента.

— Пойдем, Большуга, здесь нам больше делать нечего. Сейчас тут станет совсем неспокойно.

— Да, господин.

Непонятный снова спрятал под полу разряженный арбалет.

— Спасибо, Большуга. Ты хорошо держал меня, ровно.

— Идите ближе ко мне, господин, как бы вас не толкнули в вашу больную рану… — Большуга стал выбираться с площади. — Я старался, а то вы могли бы промахнуться.

— Да уж, и тогда твой друг Шакшик вспорол бы таки Четвертому Балдуину живот.

— Королю? А я думал он примеривался зарезать графа Раймунда.

— Какая разница? В нынешней ситуации это почти одно и тоже.

— Не пойму, зачем ему это, Шакшику? Для чего ему убивать короля, графа, для чего убивать вас?

— Твой друг — ассасин, Большуга, вернее был им. Короля или Раймунда, а может быть их обоих ему приказал прикончить… словом, приказали. Вопрос войны и престолонаследия, регентства. А я… Он подумал, что я тоже один из них, из ассасинов и раскрылся мне, а когда понял, что нет, обязан был убить меня.

Большуга остановился, посмотрел озадаченно.

— А вы разве не… Нет?

— Нет, Большуга. Нет.

Во дворе Каркадана Непонятный и Большуга обнаружили знакомого взмыленного иноходца. А из дома раздавался знакомый дерганый голос.

— Они чуть не убили меня! Меня достойного товароторговца! А за что? А! А-те, почтенный Каркадан? Ведь я всего лишь ничего! А они? Так здесь принимают послов?! А теперь меня, наверное, будут искать и подозревать.

— Не стоит волноваться, драгоценный Аламгир Газебо, у меня вас никто не найдет, а чуть позже, да посодействует нам Аллах, я выведу вас из города, и вы продолжите свой замечательный путь.

— А мои товары! Мои ослы и верблюды! Мои пряности, ткани, кабриджата и груз чудесного растения для пития!

— Я позабочусь обо всем, щедрый Аламгир Газебо. Клянусь языком Пророка, я выведу вас из Иерусалима вместе с вашим караваном и даже дам вам своих людей в провожатые. Так безопаснее.

— О, благодарю вас, благодарю вас, наилучший из Каркаданов! Благодарность моя не будет знать границ… Я подарю вам целый мешочек кабриджата и еще две горсти! Да!

— Ну спасибо, Аламгир Газебо! А теперь не изволите ли отдохнуть, после стольких треволнений дня?

— О да, после того как меня ударили по спине древком копья, мне нужно отдохнуть… Но, Аллах! Сколько дураков вокруг! У меня ведь и вправду есть грамоты для короля Балдуина… от одного князька с запада Синдху.

Аламгир, в задумчивости глядя в землю, вышел во двор. И столкнулся с Непонятным. Вскинув голову, пристально посмотрел на него.

— Это был хороший выстрел. И тогда — хороший удар. Рыцарю в голову, моему бедному коню в морду. Только зачем это тебе? Непонятно. Мне непонятно…

Непонятный чуть улыбнулся.

— Мне тоже, Аламгир.

Каркадан сам пришел к Непонятному. Встал у порога и молча склонил голову. Непонятный тронул однорукого менялу за плечо.

— Я ухожу, Каркадан, я сделал все. Войны с Саладином не будет. Король назначит регентом графа Раймунда, и тот продержит мир еще какое-то время. По крайней мере, до нового сбора Высокой Палаты.

— Да, господин, с благоволения Аллаха.

— Возьми свой самострел, Каркадан, он славно послужил мне.

— Да, господин.

— Скажи, Каркадан, как у тебя оказался этот индийский купец Аламгир?

— Его направил ко мне Тадео Бонакорси, господин.

— Ты доверяешь ему… им обоим?

— Да, господин.

— Что-то ты не словоохотлив сегодня, Каркадан. Что-то случилось?

— Да, господин. Тадео Бонакорси пропал сегодня из своего собственного дома. Мы часто работали вместе.

— Ты боишься, Каркадан? Может быть, тебе стоит уйти вместе со мной?

— Нет, господин. У меня еще остались долги в этом городе.

— Понимаю.

— Вы выходите на рассвете, мой господин, с караваном Аламгира. Я дам вам Большугу, вы еще не окрепли после ранения. Когда не будете нуждаться в слуге, отправьте его назад.

Носорог взялся за дверь.

— Прощайте, непонятный господин мой, мы не увидимся больше. Я чувствую: Ночь Могущества близка. То, что предопределено, свершится. Передайте там тем, кто знает, я все делал для того, чтобы Высшая Власть воцарилась.

— Да, Каркадан. Прощай.

— Госпожа! Госпожа! Это я, Энрико… Я все узнал — все! — маленький приказчик торопливо стучал в заветную дверь, он едва переводил дыхание, захлебывался словами от усердия. — Я все узнал, госпожа.

— Не кричи, дурачок, не хватало еще ночной стражи, — дверь бесшумно отворилась. — Входи.

— Они выходят из города утром… Караваном… Индийский купец и непонятный бродяга. Те, что были у дядюшки… вместе.

— Так. И у кого из них письмо? Ну?..

— Я не… Какая разница у кого — они идут вместе.

— Куда? В какую сторону? Через какие ворота?… О, господи, боже мой, племянник твоего дядюшки мог быть и посообразительнее.

— Я не знаю, госпожа. Они остановились оба в доме однорукого менялы с улицы возле свалки у западной стены.

— Что за меняла? Я не слышала о нем.

— Не знаю, госпожа, я выследил этих двоих у его дома, подслушал разговоры и сразу к вам.

— Ладно, мальчик, ты неплохо поработал. Можешь идти… домой. Ты ведь, бедняжка, наверное, целый день не был дома, да? — все исполнял мое поручение. Иди домой, в лавку, там тебя ждет сюрприз. Иди, иди. Сегодня я занята… Ты придешь завтра, после заката.

— О, госпожа!

— Иди. Иди, дурачок, иди.

Закат следующего дня был долгим. Слишком долгим. Таким долгим, что, казалось, за ним уже не будет ночи. Но ночь была.

Непонятный и Аламгир сидели у костра. Маленький караван уже спал — погонщики храпели, скотина бродила стреноженная где-то в темноте. Только эти двое сидели у огня, смотрели в него, подбрасывали сухие комки верблюжьего дерьма.

Непонятный больше мочал. Аламгир больше хвастался, хотя зачем он хвастался перед этим Непонятным, он и сам не знал.

— Я вел свой караван от самого Ляояна до Ургенча. В Поднебесной от наследника дома Сун, я получил богатый подарок — вазу Цырчжоу. В Ургенче я наторговал столько, что не мог собрать такой большой караван, чтобы увезти все это. Пришлось жить там целый год, пока распродал помаленьку заезжим купцам. В Дели и Гаджипуре я скупал золото из разграбленных гробниц. Очень хорошо заработал. Я торговал в Атталии, потом в Константинополе… очень хорошо торговал в Константинополе, много. Теперь возвращаюсь на восток. В Дамаске мне присоветовали, пока перемирие, сходить в Иерусалим. Зря присоветовали. Ну да ничего, схожу теперь в Миср, а там, может, в Мекку, Медину, дальше в Куфу, а там в Багдад, Басру. А что! Товар у меня есть, торговать я, слава Аллаху, умею. Да! Мне пальца в рот не клади… Разбойники? Так я их не боюсь, знаешь, сколько шаек я разогнал на своем пути, о! Так что вот… А ты чего молчишь, Непонятный?

Непонятный поворошил костер палкой.

— Я ходил Шелковым путем три раза. Правда, не торговал… Северный Китай лет пятьдесят назад захватили чжурчжени. Династии Сун там нет и в помине. Что-то ты перепутал, правдивый.

Аламгир поворочался, накинул на плечи плащ.

— О чем ты, Непонятный? Я не понимаю тебя… Да, бандитам от меня приходилось плохо, я ведь старый вояка. Видишь мою саблю? О, это знаменитая сабля, я принял ее из рук умирающего Аль-Мирджана Бхануна. Великий Бханун завещал ее мне на поле брани, возле города Агрипура. Он сказал, что только я достоин владеть ей. Да! Ведь это я сразил его в поединке, вот этой рукой. Узнав об этом, Кутб-уд-Дин Айбек сделал меня тысячником, и я прошел с армией весь Синдху до самых Гималаев. Я здорово отличился в боях, Айбек хотел оставить меня наместником в Городе Кричащих Статуй. Но я не люблю каменные стены, я ушел. Владыка облагодетельствовал меня со всех сторон и отпустил с богатой добычей. Да… А что ты скажешь, Непонятный?

Непонятный смотрел в черное небо.

— Я видел эту саблю у Бхануна, он был убит стрелой. Его тело растоптали боевые слоны, когда войско обратилось в бегство. Эту саблю могли найти воры, обшаривающие трупы… Ты опять что-то недодумал, благородный. Благородный Аламгир из рода Газебо… Твои предки были воины. Они поклонялись огню и стали. Они сами были огонь и сталь. Им покровительствовал Разрушитель, на плече своем они носили знак Громоваждры, слуги Кали обходили их стороной, и сам Яма боялся заглядывать им в глаза. Твои предки правили городами. Они строили храмы и дворцы. Они прогоняли джунгли и разбивали на их месте поля. Это был достойный род. Они не пачкали свои руки торговлей, они не служили иноземцам, они не обшаривали трупы. Что же случилось теперь? Джунгли вернулись в их города. Скажи мне, не из их ли гробниц ты продавал золото, благородный? Благородный Аламгир из рода Газебо, кшатрий.

Непонятный все еще смотрел в черное небо.

Аламгир закаменел. Губы его жестко искривились, глаза стали злыми, очень злыми.

— Кшатрий говоришь? Да ты посмотри на мои уши, Непонятный — шудра я, шудра! Отец мой был… работал… всю жизнь в грязи. Мать тоже… сдохла на куче помоев. А я… Вот мой род, Непонятный, других не знаю. Да, я обшаривал трупы, я торговал и воровал, я грабил гробницы, я украл себе имя… А кому оно еще нужно кроме меня?! Аламгир из рода Газебо… Красиво? Красиво…

— Да, красиво, — Непонятный помолчал. — Ты подобен месяцу, Аламгир. — Непонятный указал глазами на небо.

Аламгир тоже поднял голову.

— Такой же красивый? — потомок рода Газебо доверчиво улыбнулся.

Непонятный вздохнул.

— Такой же ущербный.

Аламгир надулся.

— На кого же тогда похож ты, Непонятный, а? Может, скажешь?

Непонятный подкинул в костер еще одну сухую лепешку, помолчал.

— Я похож на кусок кизяка, который не бросили в пламя.

Аламгир вытянул физиономию, что должно быть, означало недоумение.

— А чем отличается кизяк, который бросили в пламя, от кизяка, который просто валяется? Что то дерьмо, что это…

Непонятный чуть улыбнулся.

— А ты посмотри.

Костер шумел перед ними. Он был живой, красивый, яркий, горячий. Он светил и обогревал. Пламя не было высоким, языки тихие, оранжевые с синевой, жаркие. Костер… А в костре были драгоценные камни. Нет, это было ярче драгоценных камней. Ярче и драгоценнее, что ли… По ним прыгали маленькие змейки. Саламандры — юркие, прыгучие, то одной гранью блеснут, то другой, то выпрыгнут искрою яркой, то опрокинутся, развалятся, разворошат огненное костровое нутро…

— Понял теперь?

— Да-а… — протянул Аламгир. — Да-а… А кто же должен бросить тебя в пламя, Непонятный? Бог, что ли? Ведь все в воле Аллаха.

— Может и бог. Но который? Я знаю многих. И живых, и мертвых, и забытых, и тех, кому еще молятся, — разных.

Аламгир попытался что-то возразить, но Непонятный будто не расслышал.

— Я много жил на этом свете, я много ходил, много видел. Я видел, как рождается облако в горах. Я поднимался выше облаков. Ничего там нет — никакого бога, и облака — это просто туман, а никакая не твердь небесная. Может быть, поэтому и лежим мы все верблюжьим дерьмом у дороги, и никогда нам не загореться. Нет, по-моему, никакого бога нет… А если и есть, то это не Бог.

Аламгир наклонился к Непонятному.

— Знаешь, Непонятный, я иногда тоже так думаю. В Бухаре на базаре я видел… — Аламгир зашептал, зашептал что-то Непонятному в ухо, очень тихо. — …И все! Вернее — и ничего! Да! Вот поэтому мне иногда так хочется просто встать и крикнуть, что бога нет, так хочется! Но я боюсь, а вдруг он услышит.

— А ты попробуй. Попробуй, я же не боюсь сказать, что Бога нет. Вот видишь, и сейчас сказал. И еще могу повторить если хочешь… Ну, а ты?

Аламгир перевел дух, еще раз вдохнул, выдохнул, почесал под поясницей. Встал.

— Бога нет… Бога. Нет… БОГА НЕТ! Нет Бога! — Аламгир уже кричал, подпрыгивая и прижимая к груди кулаки. — Нет Бога!.. кроме Аллаха… и Магомет пророк его… — Аламгир замер, его плечи поникли, — Фу-у… нет, я не могу. Не могу… — Аламгир тихо опустился на землю. — Уф…

Непонятный улыбался.

На утро их убили. Обоих.

Только бешеные волки могли напасть на караван в одном переходе от города. И они напали. Караванщики еще продирали глаза, Аламгир, поорав на них для порядка, отошел отлить, Непонятный был где-то рядом. Визжащие всадники появились ниоткуда и пронеслись сквозь лагерь единым вихрем. Защититься никто не успел. Лишь Большуга умудрился ссадить одного своим корявым тесаком, прежде чем ему раскроили череп.

Аламгир стоял в стороне — его не убили сразу. Он бросился бежать, ему накинули петлю на шею и приволокли в лагерь. Откуда-то появился Непонятный. Руки его были свободны, он держал посох.

Аламгир попытался петь обычную песню:

— Как вы смеете!.. Вас накажут!.. Король Балдуин!.. Султан Саллах-ад-Дин!.. Я великий посол! Аламгир Газебо!.. — Бедный Аламгир очень старался. Он так старался, что бандиты отвлеклись от тюков с товаром и подтянулись к нему. Кто-то даже снял веревку с его шеи. Аламгир продолжал разоряться.

Непонятный стоял рядом.

Вперед вышел высокий худощавый человек, чернявый, с вороньими глазами. Он оглядел великого посла с ног до головы, скривился.

— Ты кто такой?

Аламгир повторил все по новой.

— Я великий посол! Я Аламгир из рода Газебо!.. Я…

— А я — Гозаль, — черный подался вперед, нависнув над Аламгиром, — Слыхал?

— Да… — великий посол посерел, — Да…

— Дай твой меч!

Аламгир вспомнил, о своей знаменитой сабле.

— Не убивайте меня… Возьмите… все… Отпустите…

Черный Гозаль выпрямился.

— А мы и так все взяли. А ты… Если хочешь пожить еще какое-то время, повесели нас. Умеешь? Поскули собакой, повой, свиньей похрюкай, поваляйся в пыли, сапоги полижи… Ну!

Аламгир на гуляющих ногах отступил назад. Повел перед собой дрожащими руками — откуда-то, наверное, из широкого рукава его халата, появился яркий платок. Аламгир махнул им. Из платка выпал еще один яркий лоскут, из него второй… Из третьего пролилась вода.

Непонятный стоял рядом.

— Ва-а… — по куче бандитов прокатился вздох удивления. — Ва-а!..

Аламгир скомкал платки в кулак, плюнул на него, разжал — в кулаке ничего не было. Аламгир выпучил глаза, вытянул рожу и с натугой вытащил изо рта круглый камешек. Выражение лица при этом у него было на редкость идиотским. Благодарные зрители засмеялись. Потом появился еще один камень и еще один. С каждым камешком рожа Аламгира становилась все более уморительной, а хохот зрителей все более буйным. Потом были еще чудеса — много.

— Хай-яй! — из разбойного гурта выкатился кривоногий полуголый человечек. Его лицо, лысая голова, подобная горшку с двумя ушами-ручками, растянутый рот, даже заскорузлые пальцы с черными поломанными ногтями — все было воплощенный восторг. Он уже просто не мог стоять на месте. Человечек подпрыгивал, приседал, хлопал себя по ляжкам, выбивая облачка пыли из засаленных шароваров. Он визжал, захлебывался, хохотал, содрогаясь вывалившимся из штанов голым пузом, тут же замирал, тая дыханье, заворожено внимая удивительным чудесам. Замирал, чтобы через мгновение снова взорваться ревом, хохотом, визгом. — Хай-яй!!!

Непонятный стоял где-то рядом.

Гозаль снова вышел вперед, его резкий голос перекрыл шум.

— Ну, довольно! Пора собирать товары и уходить отсюда. Убейте его.

Бандиты недовольно затихли. Кто-то потянулся к замершему Аламгиру.

— Нет! Нет, клянусь Аллахом! Назад! — Голопузый бандит оттолкнул своего слишком исполнительного товарища, круто развернулся к остальным. В глазах его было что-то… что-то безумное и бешеное, что-то неистовое — возразить никто не решился. Человек растопырил руки, прикрывая Аламгира. — Нет, пусть колдует еще! Еще! Давай еще, ахит!

Аламгир неуверенно потоптался на месте.

— Мне нужна моя сумка. Вон она на седле.

Коня подвели поближе. Кинули сумку. Аламгир порылся в ней. Выпрямился, поднял руки над головой, хлопнул в ладоши, потом с силой ширкнул ладонь о ладонь — из рук его появилось пламя.

— Хай… — тяжелый выдох, глаза бандитов округлились — это было уже другое колдовство, непонятное. Страшное?

А низенький кривоногий не боялся — это был восторг — восхищение и благоговение. Еще!

Непонятный по-прежнему был где-то рядом.

Аламгир быстро поднес руку к губам, будто глотнул что-то. Резко дунул — изо рта ударило пламя.

— А-а… Зиндик… — бандиты отступили на шаг. — Маджус! Фарис! Марид! — восторг и удивление уже граничили с испугом. Только глопузый остался на месте — это же чудо! — Хай-яй!

Аламгир медленно и округло двигая руками, сделал пару осторожных шагов — вдруг что-то бросил резко и неуловимо бандитам под ноги. Вай! Гулко громыхнуло, повалил вонючий дым, застелил глаза. Сквозь едкую гарь ударил лошадиный топот — Аламгир вскочил в седло своего иноходца. Оп-па! Ловите, придурки!

Разбойнички ошалело терли глаза.

— Хай-яй! — голопузый прямо с земли кинул тело в седло, взвил коня на дыбы. В пыли и дыму промелькнуло его черное от копоти лицо с безумными глазами и застывшим выражением восторга, дикое… — Хай-яй!

Кони летели бешеным наметом. Аламгир уходил, голый догонял. Он догонял. Аламгир распластался в седле, нахлестывал коня плетью, гнал, гнал… Голый догонял. Вот они уже рядом друг с другом.

— Хай-яй!

Аламгир оглянулся — он увидел восторг и безумие. Восторг и безумие на человеческом лице. Аламгир потерял повод. Иноходец сбился с шага.

— Хай-яй!

Маленький человечек встал в седле на четвереньки, как обезьяна. Кони поравнялись.

— Хай-яй!

Человечек прыгнул. Он ударил, вцепился — они вылетели из седла, покатились.

— Хай-яй!

Человечек держал Аламгира за шею. Аламгир был оглушен, он ошалело водил глазами, руками пытался опереться о землю. Хрустнули позвонки — Аламгир обмяк.

— Хай-яй!

Человечек вернулся. Свалил с седла мертвого Аламгира, как мешок. Соскочил сам. На его лице все еще был восторг, восхищение, благоговение.

Непонятный стоял рядом.

Черный Гозаль наклонился к Аламгиру. Порылся у него за пазухой. Вытащил кожаный футляр для свитков.

— Все! Товар собран. Уходим! — Атаман резко развернувшись, чуть не столкнулся с Непонятным. Обошел его, побежал к лошадям. Его люди уже ждали в седлах.

Голопузый отрешенно качая головой, и все еще восхищенно улыбаясь, пошел следом.

— Стой! — это Непонятный. Верхняя часть посоха отброшена — он превратился в меч. Тонкий меч на удивительно длинной рукояти. Голубоватый клинок описал свистящий полукруг. Нутряной выдох — ха… Голый живот маленького человека раскрылся поперек. Рана длинная, ровная — рассеченная надвое брюшина разошлась, ощерясь как огромный безгубый рот. Разрез почему-то совершенно без крови — чистый, из него полезли скрученные сизые кишки.

Человечек закричал, упал навзничь на спину, загребая кишки руками.

— Смотри, чтоб в песок не упали, — посоветовал кто-то из шайки, — испачкаются.

Непонятный повернулся к бандитам лицом. Пятеро соскочили с коней. Непонятный отступил, завертел смертоносным посохом. Заскользил над песком неуловимо. Его сталь запела — так как учили. К тому времени как Гозаль рубанул его на скаку саблей, на земле валялось уже четверо. Непонятного бросили тут же.

Бандиты добили раненых, собрали караван и тронулись в сторону гор. Потом, уже через какое-то время, в дороге, они спрашивали друг у друга — кто это был, откуда взялся, и пожимали недоуменно плечами — непонятно.

Злой?.. Ты? Здравствуй, Злой. Я умер, мне раскроили череп. Видишь, Злой, я ухожу от тебя. Ухожу к Доброму. Видишь? Что ты молчишь, Злой? Что ты улыбаешься?.. Что ты улыбаешься, гад?!

ПЕРЕКРЕСТОК 2

Перелистывать страницы.

Человек перелистывает страницы своей жизни. Он пишет их или всего лишь читает? Если читает, то кто их написал? А если пишет, то кто прочтет их? Другие люди? Но они пишут свое…

Вот доказательство существования Бога. Как ни прикинь, в любом варианте должен присутствовать Бог — либо писатель, либо читатель.

Я не могу надеяться на Бога, поэтому начал писать сам. А читать предоставляю вам.

Слишком много крови. Слишком много крови на этих страницах. Ведь это летопись — летописи пишутся кровью. Кровь долговечнее чернил, ее сложнее вывести, она остается в веках. Люди забывают многое — радость, счастье, любовь, и помнят кровь.

Брат Безымянный брезгливо поморщился и убрал фолиант в седельную сумку, он был книжником, но не любил крови.

Брат Безымянный и брат Указательный ждали брата Мизинца. Ждали в полутора переходах от Иерусалима.

Они сидели в тени унылой толстоствольной оливы. Их кони стояли рядом.

— Ты все время читаешь книги, брат Безымянный. Ты, наверное, прочел все книги на свете. — Брат Указательный без улыбки смотрел на брата. — Что ты хочешь найти в этих желтых страницах?

Брат Безымянный сощурился, едва заметно улыбнулся.

— Я ищу разгадку, брат Указательный.

— Разгадку чего?

Безымянный снова улыбнулся.

— Сам не знаю, брат. Я ищу ответ на загадку, которой не знаю. Я смотрю на солнце, на небо, на траву, на наши следы на песке, на людей, я читаю книги, вижу в них чью-то мудрость или глупость — и не могу постичь… Мне кажется, что это что-то простое, такое ясное и видимое с первого взгляда, мне кажется, что стоит только спросить и сразу получишь ответ. Но я не знаю что спрашивать. Я ищу ответ на вопрос, который не могу задать… Ты думаешь, я сумасшедший, брат?

— Думаю, да.

Братья посидели молча. Заговорил брат Указательный.

— Когда я был еще совсем щенком, к нам в деревню пришел молодой поп, он проповедовал учение Бугумила. Он сказал, что в нашем мире борются зло и добро и что добро слабее. Тогда я решил, что добро надо подкрепить злом, и когда этого попа схватили и хотели сжечь за ересь, я напал на телегу, в которой ромейские солдаты везли попа в крепость, и выпустил им кишки. Нет, кишки я выпустил одному, а другому я отрубил ногу. И когда я вытащил попа из клетки, он перевязал своей рясой обрубок ноги тому солдату и погнал лошадей к лекарю. Попа сожгли, а ромей выжил.

Указательный замолчал.

— И какая во всем этом мораль? — спросил Безымянный.

— А морали никакой не было, брат, потому что меня отправили на галеры. Правда, уже за другое… Но только с тех пор я всегда добиваю злых, чтобы добрые сами себе не причинили вред… По-твоему, я дурак?

— По-моему, да…

Братья молчали долго.

— Тебе приходилось насиловать женщин, брат?

— Конечно.

— Тебе было противно?

— Когда я начинал первым — нет, а после других бывало и противно.

— А мне становилось противно, когда я спускал.

— Насиловать женщину, все равно, что искать разгадку жизни.

— Все равно, что ее разгадать.

Двое братьев сидели в куцей тени иерусалимской оливы.

— Уже полдень, — брат Указательный посмотрел на солнце. — Брат Мизинец опаздывает, надо ехать ему навстречу. Как бы чего не случилось.

— Да, ждать больше нельзя, на нас может наткнуться разъезд храмовников. А брат Мизинец… я чувствую с ним беда. В городе полно шпионов де Ридефора и Старца, к тому же брата могли узнать его прежние знакомцы, у тамплиеров хорошая память, — брат Безымянный взметнулся в седло. — Едем, брат.

— Едем.

Они нашли его почти сразу, чуть в стороне от дороги. Рядом с ним лежали трупы. Голова брата была вся в крови, он, кажется, не дышал.

Брат Безымянный коснулся пальцами его висков. Замер. Молчал очень долго.

— Он умер? — не выдержал брат Указательный. — Умер?

— Нет, — брат Безымянный подхватил Мизинца под голову. — Помоги мне, брат.

Вдвоем братья перенесли Мизинца, уложили поудобнее. Сунули под голову мешок.

— Он не может умереть. Он одержим. Чаша держит его.

— Разве так бывает? — Брат Указательный смывал кровь с головы брата. — Ты когда-нибудь видел, чтобы человек выжил с такой раной.

— Брат Мизинец выживет. Он поедет в Тулузу, так сказал брат Большой. А потом он вернется.

— А мы, куда двинемся мы?

Брат Безымянный обматывал голову Мизинца полосами ткани, пропитывая их густой мазью цвета малахита.

— Нас ждет Кипр. Но сначала мы поднимем на ноги нашего брата, — Безымянный закинул руку Мизинца себе на плечо. — Помоги мне, брат.

— Хорошо, мой юный брат, а теперь скажи, в какого рода капитулы объединяются братья наши во Храме?

— Капитулов таких два рода, наставник, Генеральный капитул и обычный капитул.

— Верно. Что ты можешь сказать мне об обычном капитуле.

— Оный капитул собирается раз в неделю повсюду, где бы ни находились вместе четверо или более братьев. На этом собрании…

— Хорошо, юный брат, можешь не продолжать более. У тебя верная память.

Пожилой рыцарь прошелся по узкой келье.

— Верная память, цепкий ум, крепкая рука… Думаю, очень скоро я буду иметь честь повязать тебя поясом Иоанна.

— Благодарю вас, наставник, — почтительный ученик поднялся с трехногого табурета.

— Сиди, сиди, юноша. Ты, кажется, хочешь о чем-то спросить?

Молодой тамплиер склонил голову.

— Наставник, старший брат мой, вы много рассказывали мне об истории: об Ордене, о Риме, о Великом Карле — Новом Императоре. Вы говорили о повторении и чередовании, о тайнах, о пути, но я не знаю… может быть, я должен был догадаться сам, но я… Скажите, наставник…

— Подожди. — Рыцарь жестом остановил юношу. — Прежде чем ты задашь свой вопрос, я расскажу тебе притчу. Царь Соломон ехал однажды верхом на лошади и увидел у дороги прекрасную девушку. Царь мгновенно влюбился в нее и сказал: «О, прекраснейшая, не хочешь ли ты пойти со мною в мой дом?» Девушка спросила: «А что ты дашь мне, если я пойду с тобой?» У Соломона ничего не было с собой, кроме кольца. Он отдал девушке свое кольцо и посадил ее на лошадь позади себя. Через некоторое время царь Соломон обернулся, посмотрел на девушку, и она показалась ему не такой красивой, как прежде. Еще через некоторое время он снова посмотрел на нее, и она показалась ему уже совсем не красивой, и даже уродливой. И Соломон сказал ей: «Ты мне не нужна, слезай с лошади и убирайся прочь». Когда девушка слезла с лошади, царь потребовал у нее обратно свое кольцо. Девушка сунула руку в карман и вынула целую пригоршню колец — все они были одинаковы. Соломон не мог угадать, какое из колец его. И тогда девушка сказала царю Соломону: «Я — вселенная и бесконечность. Сколько уже Соломонов приходили ко мне и уходили. А сколько еще придут и уйдут».

Пожилой храмовник замолчал.

— А теперь, мой юный брат, задавай свой вопрос, если хочешь.

Ученик помолчал, потом медленно покачал головой. Заговорил наставник.

— Тогда послушай меня. Я хочу продолжить наш разговор об Империи. Ты готов?

— Да, наставник.

— Прошлый раз я рассказывал тебе о Риме, о властительном вечном Риме, об Империи… Империя — это великое благо. Для страны, для народа, для государства. Империя — это единый правитель, единый закон, единая монета. Это безопасные дороги и дешевые товары. Это мир и спокойствие для всех. Это наука и культура. Это — Высшая Власть.

— Высшая Власть?

— Да.

— Власть Бога? Власть именем Божиим?

— Власть Бога… Ты слишком торопишься, брат, ты только начал свой путь к тайному знанию. Главные секреты Ордена будут доверены тебе только после высшего посвящения. Тебе предстоит узнать еще очень много… Много такого, что, может быть, покажется тебе странным, и диким, и… еретичным. Ты готов к этому?

— Да. Я хочу знать… все. Мы создадим Империю? Да?..

— Эпоха империй прошла, брат. Карл Великий не смог воссоздать Рим. Вознесенный арабскими клинками Халифат развалился, даже Византия, последний осколок древнего величия пережила уже свою славу. Да, мы строим Империю, брат, новую Империю — Синархию. Лучшую, единую для всех народов и языков, вечную. Вечную как мир.

Молодой брат схватил наставника за руку.

— Ты говоришь о Царстве Божием, брат?

— Может быть. У Империи много названий. Какое из них останется в веках? Кто знает. Мы лишь скромные слуги, мелкое звено, в длинной цепи, ведущей к мировой Империи, еще от времен старого Рима. Мы выполним свою задачу и уйдем. Как многие служители до нас и многие после.

— Увидим ли мы Империю?

— Мы должны… Мы должны достигнуть Высшей Власти. А это возможно, только если в наших руках будет…

— Что?!

— Чаша.

— Кхай-пхе, помогай мне, Коркут. Кхай-пхе… Помогай мне, Бебе, и Наш Бог тоже, помогай, — неловкий Джохи кряхтя и попукивая, поднялся, наконец, на гребень каменной осыпи. — Кхай-пхе.

Зоркий Джохи огляделся кругом — пустыня. Камень, щебень и песок. Всю жизнь пустыня. Кругом пустыня. Кхай-пхе. А до стоянки еще далеко, хой, далеко — до самого вечера. Джохи перекинул хурджун с одного плеча на другое и начал спускаться. Через пять шагов он оступился и съехал вниз на собственной заднице.

Внизу потрепанный Джохи вытряхнул из чарухов понабившиеся мелкие камешки, оправил хурджун — и не удержался, сунул в него нос и протяжно нюхнул. Кхааа-й! Хороша травка, хороша! Не зря ходил, кхай — не зря! Такая трава — и песок в камень превратит. Уже сейчас чувствуется. Не наврала старуха-ведовка. Будет моя шидда, будет жена моя, а от такого, какой у меня будет, ни одна жена не уйдет, помогай мне, Коркут… и Наш Бог тоже помогай.

Дальше до лагеря путь был поровнее, и повеселевший Джохи зашагал довольно бодро. Он шагал кривой иудиной походкой, нелепо задрав левое плечо и отклячив тощий зад, то и дело спотыкаясь, оскальзываясь и притаптывая собственную тень.

Бедный Джохи был мичах — найденыш. Его нашли лет тридцать назад в разграбленном и разоренном лагере какого-то каравана. Мальчишку потоптали в свалке то ли свои, то ли чужие, то ли просто скотина. По какой-то случайности он не умер. Не умер и потом в племени. Хранитель, он был жив тогда, прозвал его Джохи. Лет через двадцать Шаншам убил Хранителя, и старик так и не успел объяснить, что значит это имя.

Беда нашего Джохи была в том, что он с детства помнил места, не похожие на пустыню. Помнил и тосковал по ним. Какие это были места и на что они были похожи, Джохи забыл. Но тосковать не переставал. Тоска эта особенно усиливалась ночами. Усиливалась она оттого, что Джохи не мог иметь жену. Во-первых, он не был воином, а во-вторых, он вообще не мог никого иметь. Даже кругляшок из собственных пальцев, как делали другие. Уж очень сильно потоптали его в детстве.

— Ничего! — Гордый Джохи подкинул на плече хурджун. — Теперь у меня все есть, и я поймаю шидду… помогай мне Коркут!

Эту шидду привез в старом сундуке Гайсан. Сундук он прихватил вместе с добром в каком-то доме в большом оазисе Таль. Пустынники напали на оазис днем, и шидда как раз отсиживалась в сундуке. Теперь сундук стоял в шатре, где ночевал бессонный Джохи. Джохи сильно тосковал той ночью. Все уже спали, и он единственный, кто увидел шидду. Она выбралась из сундука и стала осматривать свое новое жилище. Шидда очень удивлялась, ведь шидды живут в домах, а эта вдруг оказалась в кочевом шатре. Под утро шидда опять спряталась в сундук, а Джохи решил поймать ее и сделать своей женой.

Хитрый Джохи все разузнал у старухи ведовки. Поймать шидду, на самом деле, совсем не сложно, нужно только воткнуть стальную иголку в ее платье. Тогда шидда превратится в женщину, и будет послушной и покладистой. Правда, никто до сих пор не делал шидду женой, но ведовка сказала, что это вполне возможно, если найти траву мисурму, растущую на голом камне. Мисурма дает мужчине такие силы, что ни шидда, ни обычная женщина не смогут устоять перед ним.

Упорный Джохи искал мисурму три дня. Он облазил окрестности на полдня пути во все стороны. Джохи нашел мисурму и нес ее теперь к ведовке. Сегодня ночью шидда будет его.

Кхай-пхе! Да поможет мне Коркут, Бебе и Наш Бог тоже!

Правая нога неосторожного Джохи ушла в песок. Песок подхватил, потащил его. Джохи упал на бок, по-тараканьи перевернулся на живот, раскинул руки, подтянул к себе левую ногу — хотел упереться коленом, толкнуть тело вперед… Колено ушло в песок. Джохи шарил вокруг руками, куда мог дотянуться, хотел подняться на локтях. Локти ушли в песок. Джохи рванулся всем телом, что было сил — и ушел в песок по пояс… Песок проваливался в саму чамчаму, и Джохи проваливался вместе с ним. В чамчаме жил Киамат, прародитель зла. Джохи вспомнил об этом и снова попытался вырваться из зыби. Когда песок набился Джохи в рот, он перестал кричать.

Смерть была такой, как живой Джохи и представлял — провал: во тьму, в бездну, в беспамятство — в черный ужас. Когда Джохи окончательно умер, он осмелился открыть глаза.

В чамчаме было темно, но не долго. Когда песок перестал сыпаться, толстый и пыльный луч света лег на пол и часть стены. Мертвому Джохи было тяжело и страшно, он ждал кого-нибудь из слуг Киамата. Ждать было тяжело, дышать было тяжело тоже. Когда Джохи выбрался из кучи песка, стало полегче. Когда прокашлялся и просморкался, стало совсем легко. Даже слишком легко. Джохи вспомнил о хурджуне и испугался больше, чем когда умирал. Джохи снова зарылся в песчаную кучу. Хурджун нашелся. Видимо, помог Коркут.

Настороженный Джохи оглядел чамчаму и увидел Хембешая. Хембешай лежал у стены, он был огромным и безголовым. Джохи стал пятиться от Хембешая, а потом спрятался за песчаную кучу.

Примерно через час умный Джохи понял, что на самом деле он пока не умер. Во-первых, в царство мертвых не проникает свет, и там не видно неба, даже через дыру в потолке, во-вторых, Хембешай — чудовище наземное, а не подземное, и, в-третьих, Джохи хотелось помочиться, а мертвых не должны волновать плотские желания. Джохи слегка осмелел. Он высунулся из-за кучи, глянул на Хембешая. Так и есть — безголовый, ни глаз, ни ушей, ни носа. Ни увидеть, ни услышать, ни учуять Джохи Хембешай не сможет. Джохи показал Хембешаю свое презрение.

Возле Хембешая лежала толстая жердь, если ее поставить на вершину кучи и упереть в край дыры, то по ней вполне можно выбраться из этой ямы. Смелый Джохи стал бочком, бочком подбираться к жерди. Подхватил сухое дерево и только развернулся к куче, как тут что-то ухватило его за чарух. Джохи завопил и рванул к дыре. Как он вылетел на поверхность, Джохи сказать не мог.

Усталый Джохи сидел на краю песчаной воронки, в центре которой зияла дыра — провал в саму чамчаму. Джохи дышал — часто-часто, потом он разевал рот и орал, орал, сколько хватало дыхания, потом снова дышал, и опять орал — в его правую ногу вцепилась рука Хембешая.

Когда терпеливый Джохи все-таки обмочился, он осмелился тронуть руку Хембешая пальцем. Когда Джохи почти высох, он попробовал освободить свою ногу. Когда Джохи снова захотелось, он уже все понял. Это была латная перчатка — тяжелая, с хитрыми сочленениями пальцев, со стальными пластинами, наползающими одна на другую, подбитая мягкой кожей. Перчатка зацепилась кривым шипом за чарух, Джохи еле-еле оторвал ее.

Ошалевший Джохи примерил перчатку на правую руку, перчатка оказалась слишком большой. Примерил на левую — перчатка оказалась не на ту руку. Джохи хотел выкинуть перчатку к Коркуту, но потом передумал. Решил отнести ее предводителю Дамону.

Спасенный Джохи спрятал перчатку в хурджун и вприпрыжку побежал к стоянке племени. Надо успеть до темноты, он потерял слишком много времени. Кхай-пхе!

— Бальбандирет!

Юноша ухватил отцовского верблюда за узду.

— Удачен был ваш поход, отец?

Дамон перекинул ногу через обвисший горб, скатился с покатого верблюжьего бока.

— Удачен, сын, вернулись все. Хэн.

Дамон пошел в лагерь.

— Бальбандирет!

Юноша услышал, как клинок покидает ножны. Хэн! Бальбандирет пригнулся, уходя от удара — резко дернул верблюда вперед, прикрылся им, отскочил, на ходу обнажая свою саблю, ее подарил отец. А его уже догонял сверкающий смерч. Бальбандирет отбил один удар, другой, третий, он отступал, отступал, ноги не успевали, корпус слишком завалился назад. Юноша гибко вывернулся, ушел кувырком прямо под чужой клинок, вперед и в сторону. Атака замедлилась, но лишь на мгновение. Сабли сыпались и разлетались с блеском. Бальбандирет начал контратаковать, но вдруг потерял вражеский клинок… кровь ударила в голову, в уши, шибанула жаром — это смерть.

Бальбандирет замер.

— Слишком высоко держишь меч — защищая голову, забываешь о промежности.

Юноша проследил взглядом — чужой клинок снизу вверх, изогнувшись, будто клюв ибиса, прошел под его рукой и ткнулся почти в самый пах. Почти ткнулся.

— Ты не знал этого удара, сын? Я научу тебя. Хэн.

— Спасибо, отец.

— Идем, сын. Поймай верблюда.

Когда Дамон и Бальбандирет подходили к лагерю, они увидели несчастного Джохи. Джохи еле ковылял, его хурджун волочился по земле, ног подгибались, голова болталась из стороны в сторону, как ботало у коровы.

— Непослушный Джохи! Ты уходил со стоянки? — Дамон нахмурился — когда воины отправлялись в набег, в лагере каждый человек был на счету, мало ли что могло случиться.

— О-о… О, кхай-пхе… О, славный Дамон… — Джохи еле ворочал языком от усталости. — Ты не будешь ругать меня, если увидишь, что я принес тебе из самой чамчамы.

Джохи вывалил содержимое хурджуна.

— Колючки? Ты что, смеешься надо мной?! — Дамон, кажется, действительно рассердился.

— Хой… Нет, не то… — Джохи вытащил из сумы, снова зацепившуюся за что-то, латную перчатку. — Я отнял ее у самого Хембешая! Для тебя, о Дамон!

Дамон принял перчатку из рук Джохи. Примерил на правую руку, перчатка оказалась велика, хотел примерить на левую, но передумал и передал Бальбандирету. Тот жадно схватил ее, натянул на руку.

— Эх! Велика самую малость! Какая замечательная перчатка, отец!

— Где ты нашел ее, удачливый Джохи? Сможешь показать место? — Дамон положил Джохи руку на плечо.

— Конечно, господин мой, конечно!

— Там, где была одна перчатка, должны быть и остальные доспехи. Хэн! Но нам пора уходить с этой стоянки… Мы найдем их, когда снова вернемся в эти края, — Дамон повернулся к Бальбандирету, посмотрел на его руки, плечи… — А ты пока подрастешь, сын мой. Я думаю, скоро доспехи Хембешая станут тебе впору. Не зря твоя мать Вельда принадлежит к роду северных великанов. Ты молодец, Джохи, приходи сегодня кушать кебаб в мой шатер. А эти колючки, их не станет есть даже черный верблюд Шайтана. Бальбандирет, собери их и брось в костер, а то кто-нибудь разорвет о них свои чарухи. Что с тобой, невеселый Джохи? Идем, у меня есть, чем угостить тебя и до кебаба. Хэн!

Вечером отец и сын смотрели на Бога.

Бог был черен, ноздреват, похож на камень. Глава рода и будущий Хранитель ждали, когда Бог откроет им свой лик.

Бальбандирет увидел первым.

Черная неровная поверхность Бога ожила — бугры, впадины, сколы мертвого камня двинулись вдруг, подобно шершавой коже, натянулись на скулах, сложились на лбу морщинами, нависли тяжелыми веками над глазами. Бальбандирет вздрогнул — это превращение неживого камня в живого Бога, оно так… непонятно… каждый раз… всегда… Мальчик еще не привык к чуду.

Сегодня Бог был добр к нему. Бог улыбался — глазами. Насмешливо, с прищуром смотрел на мальчишку. Что, взял в руки меч и чуть не потерял свои причиндалы? Чем тогда хвалился бы перед девчонками?… Глаза выпуклые, один выше другого. Нос едва угадывается в камне, а рта совсем не видно. Бальбандирету нравился этот лик Бога. Когда Бог являл его, Бальбандирет считал день удачным.

Дамон тоже увидел.

Бог вышел из черной каменной глубины, лег тенью на корявую поверхность. Дамон кивнул ему. Сегодня Бог был печален. Печален и сосредоточен. Губы поджаты, взгляд опущен. Бог тоже думал о племени. Добыча, это хорошо, но соседи уже наверняка поняли, откуда совершает набеги маленькая шайка пустынников. Да, да, надо уходить в сердце Нефуд, туда, куда рискнут пойти немногие, да и те не смогут добраться до тайных оазисов. Ведь у них нет Своего Бога.

Отец и сын возложили руки на Бога — одновременно. Бог вошел в них. Бог был в них. Он лечил душу, врачевал тела, вселял уверенность и спокойствие. Продлевал жизнь, отгонял старость. Он насыщал божественной эманацией. Бог держал их. Бог вел их сквозь время. В века.

— Что такое время?

— Река. Она течет из будущего в прошлое. Волны на ней это секунды, минуты, часы — мгновения. Они накатываются на нас — одно, другое, третье, и уходят дальше. Та волна, которая захлестнула сейчас — это настоящее, та, что придет следом — будущее, а та что прокатилась — прошлое. Мы стоим в реке времени неподвижно, а она течет через нас, сквозь нас. По реке плывут события — листья, ветки, поваленные деревья, откуда-то с верховий. Они касаются нас, задевают, иногда ранят, иногда сметают со своего пути. Мы пытаемся защититься, отталкиваем от себя скользкие тяжелые стволы, барахтаемся, поднимаем муть, которую уносит вниз по течению, в прошлое. В наше с вами прошлое. А для других оно будущее, для тех кто стоит ниже по реке. Будущее или настоящее.

— Можно ли вернуть прошлое или попасть в будущее?

— Да, если поплыть по реке. Поплывешь вверх по течению — попадешь в будущее, поплывешь вниз — попадешь в прошлое. А если тебя понесет волной — время для тебя остановится.

— А можно выйти из реки времени и встать на берегу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что там уже стоит Злой.

— Кто может плыть по этой реке?

— Боги. И Бессмертные, что, впрочем, почти одно и то же.

— Что ты знаешь о Боге? Ты видел его?

— Я видел Бессмертного.

— Какой он?

— Как все люди, почти. Когда людей убивают — они умирают. Когда воскрешают — возрождаются. А он возродился, когда его убили.

— Что это значит?

— Только то, что смерть есть рождение, рождение — смерть. Или наоборот. Хотя… наверное, нет.

— Ты, кажется, заврался, глупый мудрец. Расскажи лучше сказку.

— Слушай, добрый человек. Когда-то давно жил в Персии знатный вельможа из рода Бармакидов. Он убивал колдунов.

— Зачем?

— Наверное, от страха. А может потому, что считал себя сильнее их. Он убил их много, он был очень ловок в борьбе с ними. Но однажды он сам попался в руки страшному колдуну. В Багдаде его знали под именем Кашнур. Этот колдун был рум. Он хранил мудрость древнего Юнана и старого Рима. Колдун мог превращать людей в животных. Это очень страшно — потерять человеческий облик. Но самое страшное — колдун мог превращать животных в людей.

— Людей в животных, животных в людей? Не вижу в этом никакого смысла.

— Враг, превращенный в животное все равно, что убит. Только гораздо хуже. А зверь, обращенный в человека… я не знаю что это. Этих людей-нелюдей колдун заставлял служить себе. Женщина-змея завлекла Бармакида в ловушку, и Кашнур превратил его в отвратительного нетопыря, сосущего по ночам кровь у спящих людей. Несколько лет летал Бармакид нетопырем, и все искал он логово колдуна.

— Он хотел отомстить.

— Да, а еще он надеялся найти способ вернуть себе человеческое обличье. Бармакид выследил Кашнура в Карпатских горах. Жил колдун в огромном замке над пропастью, и нелюди служили ему. Убил нетопырь колдуна — ночью насосался его крови, а утром когда тот, ослабевший, поднялся на башню, столкнул дьявола в пропасть. Снова стал нетопырь человеком, но то ли не до конца развеялись черные чары, то ли выпитая кровь колдовская подействовала, но только осталась у Бармакида способность превращаться в летучую мышь и мучила его по ночам невыносимая жажда крови. Поселился Бармакид в карпатском замке, а нелюди — слуги Кашнура разбрелись по свету и разнесли они с собой не добро и не зло, а что-то непонятное, нечеловеческое.

— Дурацкая сказка, старик, и слышал я ее раньше совсем по-другому. Опять ты все переврал.

— Может быть, добрый человек, тебе нужно предсказание или пророчество? Или совет? Это я тоже могу.

— Не нужно, рыночный мудрец, обойдусь без твоих советов, а в пророчества я не верю.

— Ну, что ж прощай, прощай, добрый человек. Но один совет я тебе все-таки дам, причем совершенно бесплатно… бойся женщины-змеи… Бойся ее, добрый человек. А теперь иди. Мы еще увидимся с тобою… увидимся, Черный Гозаль.

–…Эй! Подходите, подходите, добрые люди! Продаю пророчества, предсказания. Недорого продаю мудрость. Даю верные советы. Подходите — дешево отдаю сказки, совсем даром правдивые истории. Подходите, добрые люди. Подходите… Правде цена медяк. Мудрости — два медяка. Подходите, добрые люди Трижды Святого города Иерусалима.