Букринский плацдарм, или Вычеркнутые из списка живых

Вадим Барташ, 2021

Этот роман очень личный. Он написан по письмам моего дяди и по воспоминаниям мамы. Он писался больше сердцем и посвящается маминому младшему брату, Георгию Неустроеву, ушедшему добровольцем на фронт, и моей маме, Лидии Неустроевой, которой не стало осенью 2020 года, и которая пережила своего младшего брата на 77 лет.

Глава вторая

Георгий чуть не захлебнулся, он набрал полным ртом воды. Спасло его только то, что поблизости от него плавал обломок лодки. Георгий ухватился за этот обломок и не ушёл под воду. Но дерево постепенно пропитывалось влагой и его подтапливало, однако пару минут оно Георгия удерживало на поверхности, и он за это время смог отдышаться и раза три набрал в лёгкие воздуха. Вода была холодная, всё-таки стоял сентябрь. Георгий хорошо понимал, что у него в запасе есть только совсем немного времени, чтобы его не сковала судорога, и тут же он поплыл к берегу.

Вскоре младший сержант смог нащупать ногами дно и пойти по нему до берега. До его кромки оставалось ещё метров десять, но какими же длинными они ему показались, пожалуй, самыми длинными в его ещё совсем недолгой жизни! На удачу младшего сержанта на этом участке у берега течение было не большое, здесь образовывалась какая-то заводь, и Георгия не сносило в бок, а ведь силы его были на исходе. Наверное, минут двадцать Георгий добирался до правого берега, и когда он вышел на него, то тут же рухнул и потерял сознание.

***

Когда Георгий очнулся, уже была ночь. Он лежал в санитарной палатке. Палатка была установлена в низине, но светомаскировка всё равно соблюдалась неукоснительно, и поэтому на всю эту просторную палатку имелся лишь только один источник света — слабый фонарик, и он периодически дежурным санитаром отключался.

— Кто живой есть? — спросил Георгий.

— Слава богу, один бедолага оклемался, — откликнулся кто-то в темноте. И тут же фонарик загорелся.

— Ты кто? — спросил незнакомца, мужчину лет пятидесяти с рябым усталым лицом, младший сержант.

— Я? Петром меня кличут. Я санитар.

— А-а, понятно. А кто здесь ещё есть?

— А бог его знает! Бойцы, кого нам удалось вытащить из реки, в основном пехота. Много ваших потонуло. О-ох, много сегодня на прокорм рыбам в Днепре ушло, а вернее отправилось на тот свет.

Рядом кто-то стонал. Георгий приподнялся на локтях и повернул голову. Буквально под боком у него, на брезенте и укрытый до самого подбородка, лежал рядовой Скоробогатов. «Как же здорово, что Мишка тоже выпутался из этого переплёта, а ведь он совершенно не умеет плавать! И как же он переживал и боялся этой переправы», — про себя подумал Георгий и уже вслух спросил:

— Пётр, хочу курить. Есть что-нибудь у тебя?

— Только махорка.

— Давай!

Санитар подошёл к Георгию, при этом стало видно, что он заметно прихрамывал, скрутил младшему сержанту из обрывка газеты папироску, насыпал туда горсть махорки и, протянув самокрутку, дал коробок спичек. Только с третьего раза младший сержант смог прикурить и тут же надсадно закашлялся.

— Э-э, боец, да ты я погляжу не опытный курильщик! — усмехнулся санитар. — Глубоко не затягивайся. Давно куришь?

— Только на фронте по-настоящему начал.

— И сколько ты на передовой?

— Меньше года.

— Да-а-а, немного…

— А дома меня за курево ругали. Изредка с пацанами курили, но, чтобы не попадаться на глаза учителям или родителям, это делали где-нибудь в укромном месте.

— В каком-нибудь сортире поди прятались? По-онятно, — усмехнулся санитар. — И у меня такие же пострелы. Ванюшкой и Макаркой кличут. Шустрые такие. Приходили домой и, чувствую, что от них табаком вовсю разит, беру их за шкирку, ругаю, а они отнекиваются. Но как им по пятнадцать и шестнадцать стукнуло, перестал их за курево гонять. По нашим меркам они уже мужиками стали, вместе со мной начали ходить на охоту, и неделями пропадали в тайге.

— Так ты из Сибири, дядя Пётр? — спросил санитара Георгий.

— От туда, от туда. Из-под Красноярска я. Наша деревня находится на берегу Енисея. Слышал про такую реку?

— Ну, конечно.

— Недалече от нас есть приметное место. Оно называется Столбы. О-о, там очень красиво и необычно. Так необычно, что аж дух захватывает. Там скалы даже не опишешь какие. Наверное, нигде больше нет такой красотищи! А вокруг — тайга непроходимая! От края и до края не видать конца… И заблудиться в ней запросто можно, если не знать её! Ну а сейчас мои мальцы тоже уже воюют. Оба снайперами стали. Почему ими? Да мы ведь отменные стрелки. Мы белке в глаз со ста шагов запросто можем попасть. Один мой сын на Воронежском фронте, где-то совсем рядом воюет, а младший… он в Ленинграде, с ним давно уже не списывался, но чует сердце, что живой он. Я тоже поначалу был снайпером, с самого начала войны, с конца июля на передовой. От Гродно отступал. Это город такой в Западной Белоруссии. Наполовину польский. К нам он перешёл перед войной. Наверное и про него знаешь?

— Да, да.

— Два раза при отступлении попадал в окружение, и оба раза выходил из него. Но когда меня ранили в ногу, то комиссовали, а я отказался в тылу околачиваться вместе с бабами и мальцами, вот и стал после этого санитаром. Два месяца этого добивался. И добился! И год уже вашего брата таскаю на горбу. Скольких изувеченных и мёртвых перевидал! Каких страстей насмотрелся, не приведи господи кому другому увидеть тоже самое! Война — жестокая штука.

Санитар присел на край табуретки рядом с Георгием и тоже скрутил себе самокрутку.

— Не положено в санитарной палатке курить, но давай по-быстрому, не сильно в затяг, а то тоже что-то горло запершило.

Георгий кивнул в сторону Миши Скоробогатова:

— А этот рядовой как выжил?

— Это я его спас, — ответил Пётр между двумя затяжками. — Его оглушило чем-то, и он пошёл ко дну, но до берега ему было рукой подать, он барахтался, держась за какой-то обломок, и был в полуобморочном состоянии. Я, не раздумывая, скинул с себя сапоги и прыгнул в воду, и чуть не околел, но всё же вытащил на берег этого бедолагу. А когда его вытаскивал, он всё в бреду говорил про какой-то пулемёт…

— Это наш, — усмехнулся Георгий. — Нам наш комвзвода две недели назад поручил его, так что мы временно стали пулемётчиками, но он наверно уже на дне реки, этот пулемёт.

— Зато твоего дружка я вытащил.

— Спасибо, дядя. А пожевать ничего не имеется? Что-то в желудке засосало…

— Значит, с тобой будет всё хорошо, коль есть захотел, соколик. Это такая примета у меня. Ты знаешь, особых разносолов у меня не имеется, конечно, но во-от на-а-ка, пожуй это… — и санитар вытащил из кармана своей телогрейки завёрнутую корочку ржаного хлеба с половиной луковицы.

Георгий с жадностью набросился на них. В буржуйке, устроенной по центру палатки, в проходе между двумя рядами лежавших раненных бойцов, потрескивал огонь, но дрова уже стали догорать, и санитар поднялся с табуретки и направился к печке, чтобы ещё подбросить в неё дров. И тут рядовой Скоробогатов очнулся.

— Мишка, ну наконец-то ожил! — обрадовался младший сержант. — А ты всё боялся переправы через Днепр! Перебрались же! И живы! Живы мы оба, Ми-и-ишка!

— Ну, да-а… — слабо заулыбался Скоробогатов. — Вроде живы. Значит, опять пронесло. Как будто мы заговоренные. Только воды вот нахлебался, Гоша.

— И я! Наверное, половину Днепра выхлебал.

Санитар Пётр вернулся и обрадовался, что ещё один боец пришёл в сознание. В палатке появились Юрик, то есть комвзвода, и врач, долговязый скуластый мужчина средних лет. Увидев разговаривавших Скоробогатова и Неустроева, Юрик воскликнул:

— О-о, ожили, бойцы! Нечего здесь, в санитарной палатке разлеживаться! Не раненые же? — обратился комвзвода к врачу.

— У них небольшое переохлаждение, товарищ лейтенант, но хорошо, что они недолго находились в воде, и их накрыло у самого берега.

— Могут ходить?

— Простуды нет, к моему удивлению. И ранений у обоих не наблюдается. Даже осколками не задело.

— Значит, могут возвращаться в строй. У меня полвзвода при переправе ушло на дно и сейчас всего нас семеро. Убит командир роты, и теперь я за него. А всего в роте двадцать три бойца осталось. Не считая этих. Я их забираю.

— Может, я до вечера их подержу у себя, товарищ лейтенант? — нерешительно переспросил военврач.

— Не могу я их у вас оставлять, — мотнул головой Юрик Шестопалов. — Нас и так слишком мало, — и, уже обращаясь к рядовому Скоробогатову и младшему сержанту Неустроеву, произнёс: — Ну что, отдохнули, выспались в тепле, теперь и на передовую пора!

Миша и Георгий поднялись со своих устроенных из брезента лежаков, к ним приковылял санитар дядя Петя и украдкой обоим протянул по свертку.

— Что здесь? — спросил шёпотом Георгий у санитара.

— Да была у меня заначка. Две банки трофейной тушёнки, ржаной хлебушек, ну и ещё лучок там. Он хорошо помогает от простуды. Берите, берите! Пока ещё до своего кухонного котла вы дотелепаетесь, а так в дороге и заморите червячка, если что.

— Спасибо, дядя Петя! Может, всё-таки оставишь себе?

Санитар вытянул протестующе руки ладонями вперёд:

— Не-е-а! Да вы что, ребятки?! Вам под огонь идти. У меня ведь тоже двое пацанов, таких, как и вы, с фрицами воюют. Может и им в трудную минуту кто поможет, подкормит. Так что идите, и пусть вас бережёт… ну кто там наверху? Наверное, кто-то же там находится?

Ещё раз поблагодарив санитара, младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов последовали за только что вышедшими из палатки лейтенантом Шестопаловым и военврачом, а санитар дядя Петя этих ещё мальчишек в спину перекрестил и о чём-то задумавшись, тяжело пару раз вздохнул.

***

Теперь уже ставший по воле случая ротным лейтенант Шестопалов вышагивал впереди, а за ним следовали младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов. Им надо было пройти с километр по извилистой тропе. Бойцы несли бинты, спирт и несколько коробок с лекарствами, уложенными в вещмешки, за этими лекарствами, собственно говоря, и приходил Юрик, а Неустроева и Скоробогатова он прихватил с собой заодно.

— А где наши сейчас, товарищ лейтенант? — спросил Юрика младший сержант Неустроев.

— В Григоровке, — ответил, не оборачиваясь, Шестопалов. — Там и комбат, старший лейтенант Ламко. (Наши части, форсировавшие с ходу Днепр, несли столь внушительные потери в тот период, что нередко капитаны становились командирами полков, а лейтенанты брали на себя командование над батальонами, как это было в самом начале войны, — прим. авт.) — Получите опять пулемёт, — продолжил рассуждать теперь уже ротный Юрик Шестопалов, — передохнёте до вечера, а затемно остатки нашей роты должны будут выдвинуться на передовую. Мы должны срочно закрывать прорехи в наших оборонительных позициях.

Вскоре они подошли к Григоровке.

Это была среднего размера деревня, располагавшаяся в некотором отдалении от Днепра. Состояла она из полутора сотен домов с типичными для украинских сельских поселений соломенными крышами и давно заброшенной церквушкой, в которой были устроены зернохранилище и клуб, а при немцах в ней размешались комендатура и полицейский участок.

— Пришли! — произнёс Юрик, когда они ступили на главную улицу Григоровки, причудливо извивавшуюся и нырявшую то в овраги, то взбегавшую на верхушки холмов и тянувшуюся с востока на запад на целых два километра. — Нам на северную окраину. Там у нашей роты три дома и сараи, в них все и отсыпаются. А вас я помещу в четвертый, самый крайний дом. В нём никого нет, кроме хозяев. Там бабка с внучкой. Ненадолго уж потеснятся, а вы всё ещё в тепле побудете.

Кое-где виднелись воронки от разорвавшихся снарядов и попадались на глаза разрушенные дома, от нескольких из них остались одни печки. Ожесточённый бой в Григоровке разгорелся несколько дней назад, она переходила из рук в руки по нескольку раз, и только как четыре дня эта деревня считалась полностью освобожденной. На углу одной из боковых её улочек, прямо у церквушки, виднелись обгорелые остовы немецкой танкетки и нескольких легковушек, подбитых нашими бойцами. Но трупы тех же немцев и полицаев подобрали и сбросили в овраг, засыпав их наспех комьями земли.

Сражение за Григоровку оказалось столь ожесточённым и у наших при этом были настолько тяжёлые потери, что фрицев и их прихвостней из местных бандеровцев, кто не успел покинуть деревню, пустили в расход. Лейтенант Тихон Ламко, ставший комбатом, на это посмотрел сквозь пальцы и не стал одергивать рассвирепевших подчиненных. Да и что тут говорить, если в его батальоне погибло четыре пятых личного состава и выбыли из строя почти все офицеры. Из семисот пятидесяти человек в батальоне сейчас было чуть больше ста пятидесяти рядовых и сержантов, и только три лейтенанта, включая самого Ламко.

— Хоть не всю Григоровку подпалили, — произнёс младший сержант Неустроев, оглядываясь по сторонам.

— Очень большой кровью она нам досталась, — откликнулся Юрик. — Первая рота из нашего батальона почти вся полегла, во второй осталось половина бойцов, ну а мы понесли потери при переправе. И причём тоже не малые. Нас вообще по пальцам теперь пересчитать. Комбат меня назначил ротным, а у меня в роте меньше взвода бойцов.

— И на что я ещё обратил внимание, — заметил младший сержант Неустроев через некоторое время, — Так это на то, что какая-то здесь странная тишина. Та-а-ак тихо! А знаете… знаете, что? А я же понял, что меня поразило! А я ведь не слышу собак. Никто здесь из них не лает. Как будто они все здесь онемели! Их что, тоже фрицы перестреляли?

— Не-е-ет, — покачал головой Юрик. — Они просто здесь, как и все местные, страшно запуганы. Мне один здешний дедок сказал, что в Григоровке фрицы развлекались в последнее время тем, что отстреливали местных псов, так что теперь псины при виде людей в форме и с оружием не лают, а скулят и забиваются куда придётся. Даже собак эти нелюди затравили!

— И-изве-ерги! — сокрушённо покачал головой Георгий.

По дороге Шестопалову и его бойцам в основном сейчас попадались красноармейцы, ну а местных не было вовсе. Неустроев, Скоробогатов и Шестопалов прошли уже почти всю Григоровку, и только в конце её увидели двух старух и одного дедка, стоявших у своих заборов. Местные до сих пор были насторожены и их не покидал страх от того, что они пережили и что им пришлось увидеть. А эти события, которые затронули деревню в последнюю сентябрьскую неделю 1943 года, действительно были не для слабонервных. У местных, казалось бы, сейчас были отключены эмоции и они находились в какой-то прострации. Было видно, что у жителей Григоровки уже не было сил ни радоваться своему освобождению, ни даже плакать.

Наконец-то они пришли к месту расположения роты, и Шестопалов указал младшему сержанту Неустроеву и рядовому Скоробогатову, где им можно передохнуть.

–Там уж намного теплее вам будет, чем в сарае, — заметил ротный. — Сделаю вам поблажку.

***

В самом крайнем домике, стоявшем на опушке леса, жили бабка и её шестнадцатилетняя внучка. Бабку звали Ганкой, а её внучку Наталкой. Бабка была сухонькой, сморщенной и совершенно седой, и ей было, наверное, лет восемьдесят с гаком, она почти не слазила с печи, плохо слышала и большую часть дня дремала. Наталка же оказалась типичной хохлушкой: кровь с молоком, пшеничного цвета волосы, заплетённые в косички и собранные в тугой узел на затылке. Она была чернобровая и востроглазая.

— Ты понимаешь по-нашему? — спросил её Георгий.

— Разумию, добре разумию, а моя баба немае.

— Где нам расположиться?

— А у тут, — и Наталка указала на лежанку в углу большой комнаты. — Можите видпочивать, а-ай, вибачте, звиняйте, здесь и отдыхайти. А вы, поди, голодны? У нас з бабою ничего не мае, тилько молоко, ну и трохи картопли.

— У нас свой паёк. — И Георгий вытащил из вещмешка немецкую тушёнку.

Миша Скоробогатов немного замешкался. Видно ему было жалко трогать такое богатство, но Георгий так на него посмотрел, что Скоробогатов, вздохнув, вытащил тоже и свою банку.

— Это на всех! — сказал младший сержант. — Вы, наверное, давно мясо не видали?…

— О-ой, хлопчики, — всплеснула радостно руками Наталка. — Так це ж тако багатство! Ну, так я зараз картопли наберу, и хлиба у нас трохи есть, и шматок сальца знайду!

И Наталка засуетилась, чтобы по-быстрому накрыть стол. Пока она готовила обед, Георгий примостился на табуретке, достал свою заветную тетрадку и карандаш и начал делать зарисовку. Отец его, Марк Кириллович, очень хорошо рисовал, хотя и не являлся профессиональным художником. И своего сына он с детства учил рисованию, благо у Георгия оказались неплохие способности к этому делу, и он твёрдо решил после окончания школы поступать в художественное училище или даже в институт, но война нарушила все его планы. Однако отец его наставлял, чтобы он постоянно тренировал руку, и поэтому даже на фронте, во время отдыха, Георгий нередко брался за карандаш и бумагу. Кого он только не рисовал? И своих товарищей по взводу, и Юрика Шестопалова, и даже комполка пришлось ему рисовать, ну и, конечно же, он помогал делать стенгазету к каким-то праздникам в штабе. Его даже хотели направить в армейскую газету в качестве художника-оформителя, но Георгий наотрез отказался покидать передовую.

Вот Георгий нанёс последние штрихи и Наталка уже почти всё приготовившая, решила посмотреть, что делает вставший у неё на постой молодой симпатичный боец с кудрявым чубом, похожий на юного Есенина (портрет этого русского поэта она видела в каком-то учебнике, когда ходила в школу), и от увиденного Наталка обомлела:

— О-ой! Це я чи шо?!

— Похоже? — улыбнулся Георгий.

— Дуже схоже! А можна мени його взяти?

— Дарю!

— А ти, хлопец, справжний художник! Дуже добре малюешь! Я як вилита! А можешь папку мого намалювати з фотографии?

— Могу. А зачем тебе?

— Дуже треба.

— Ну, давайте, сначала поедим хоть, — вклинился в их беседу рядовой Скоробогатов. — Есть хочется!

Наталка всплеснула руками:

— Ну, звичайно ж ви голодни, а я навантажу своими справами! Мий папка в червони армии. Вин артиллерист! Ну, давайте спочатку поимо!

И Наталка тут же принесла крынку молока и разлила его по кружкам, затем Скоробогатов открыл тушёнку и вывалил её в картошку. Наталка отложила отдельную порцию в глиняную чашку.

— Це моий бабуси!

— Конечно, конечно! — кивнул головой Георгий.

— Вона у мене май же не ходить, я ий виднесу.

Наконец Михаил, Георгий и Наталка приступили к обеду. Если честно, то у Георгия и Михаила уже разыгрался волчий аппетит, но они старались сдерживать себя.

После того, как с обедом было покончено, Наталка принесла фотографию отца, завернутую в старую газетку, и бережно её оттуда достала:

— Вона у мене одна. А я братику хочу портрет батька видиспати. Братик у мене той же воюе. И вин не бачив папку в форми.

Когда Георгий увидел фотографию отца Наталки, то у него на лбу пролегла тень. У Георгия, как у художника, была очень хорошо развита память на лица, и он сразу узнал этого артиллериста.