Выдуманная история невыдуманной души

Вадим Артемьев (2024)

Эта книга — воспоминания юноши, жившего в конце 18 века, которые он заключил в личный дневник.Главный герой — Александр Чернов, идеалист и мечтатель, бунтарь, который не готов считаться с общепринятыми моральными ценностями и навязанной нравственностью.Он размышляет об отношениях отцов и детей, о природе человека, о боге, поиске себя, дружбе, любви и порочности человеческой души. Готовы ли вы с главным героем отправиться в мрачный и увлекательный путь? Заглянуть в бездну своей души и увидеть собственное отражение? Неожиданная и шокирующая развязка сюжета все расставит на свои места и напротив — поставит под сомнение все.Роман адресован широкому кругу читателей и не оставит равнодушным тех, кто готов полностью погрузиться в повествование и позволить книге завладеть своими думами, кто умеет рассуждать и критически мыслить.

Глава 2

ТОЛЬКО ПОЗНАВ ГОРЕЧЬ, МОЖНО

НАУЧИТЬСЯ ЦЕНИТЬ ВКУС

За окном 11 сентября 1840 года. Петербург. Я обожаю этот выстраданный город. Все в нем напоминает болезненную романтику неразделенной любви бедного юноши к прекрасной дворянке. Из окна слышится буржуазное общество вперемешку с нищетой и разочарованием. Ровно месяц назад я, двадца — тишестилетний Александр Чернов, чуть не отдал жизнь за чужие идеалы.

Приехал я вчера поздней ночью, и, на удивление сегодняшнего дня, проснулся рано. Я лежал и наслаждался запахом родной комнаты, которая никак не хотела меня принимать, будто обиженная девушка, которой ты дал надежду, а потом оставил без объяснений. Я любил свою комнату, точнее, мне было в ней комфортно; люди часто путают эти два понятия — «любовь» и «комфорт», говоря о человеке, но я говорил о бездушном, мне было простительно. Здесь все так же на своих местах, ничего не изменилось с момента моего отъезда, видимо, нарочно. Большой стол кедрового цвета с выдвижными ящичками и зеркалом, две белые пустые вазы, расписанные в традиционных мотивах японской росписи, два кресла, и пару картин на стенах: картина Бернардо Строцци «Старая кокетка», показывающая аллегории бренности и мимолетности земной жизни, славы и красоты. И вторая картина Фрагонара «Поцелуй украдкой», которая для всех была безумно проста, а я все никак не мог до конца понять ее, ища скрытый смысл, а смысл был скрыт во мне. С другой стороны, искусство нельзя понять до конца, на то оно и искусство. В каждой картине вы видите то, что есть в вас самих. Эти картины висели друг против друга, и я всегда представлял, что прекрасная девушка у Фрагонара — это старуха, изображенная в будущем у Бернардо Строцци. И ненароком задумывался о времени, которому все принадлежит. А точнее, о его могуществе. Время никогда не торопится и везде успевает, имея во власти прошлое, настоящее и будущее, а значит все.

— Александр Юрьевич, вас ждет отец! — постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.

Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.

— Скоро спущусь! — крикнул я. — Передайте ему, чтобы не корчил гримасу при виде меня!

Услышав смех за дверью, я улыбнулся в ответ и, подойдя к окну, открыл его. Свежий воздух ударил меня по лицу и пробежал по всему моему телу, а затем ворвался в комнату, и то, как он стремительно это сделал, складывало ощущение, что он что-то ищет, а его уверенность, с которой он пробежал по комнате, заглянув в каждый уголок — будто он уже здесь бывал. Покопавшись в моем дневнике на столе и скинув пару листов, он снова вылетел из комнаты, ничего интересного не найдя. Тусклые блики зданий и такие же прохожие перемешивались в общей массе, и казалось, что здесь все взаимосвязано. Будто именно эти люди должны жить именно в этом городе и одно без другого быть не может.

Я привел себя в порядок, выдавил из себя улыбку, посмотревшись в зеркало, и спустился на первый этаж, где ждал меня отец.

Мой отец, Юрий Станиславович, статный пятидесятидвухлетний мужчина, строгий, но справедливый, крепкого телосложения и жесткого склада ума, был очень силен духом. Про таких людей говорят, что одним своим присутствием они внушают уверенность и доверие. Очень богат, имел несколько по — местий, с которых получал неплохой доход. Следовательно, жили мы богато. Меня удивляло одно: почему он так и не нашел себе женщину для совместной жизни? К слову, в нашей семье не было матери, она оставила нас сразу после моего рождения, чем заслужила мое отвращение и ненависть. Отец никогда не рассказывал мне о ней, но, когда я случайно заводил о ней речь, он переводил тему и смотрел на меня, будто в чем-то виноват. Быть может, он так сильно любил ее, что просто не хотел делить свою жизнь с другой?

Дом обставлен в стиле Людовика XV; бирюзовые тона придают спокойствие этому дому, у отца явно есть вкус. Отец сидит в своем любимом светло-голубом халате с серым воротом. Я подошел к столу и демонстративно отодвинул стул, он оторвался от газеты, бросил презрительный взор в мою сторону и принялся читать снова.

— Доброе утро, отец, — сказал я, усевшись за стол. Подошла Прасковья Сергеевна и аккуратно поставила передо мной поднос с едой. Она вся сияла, в ее глазах была видна чистая и бескорыстная радость того, что я жив. Жаль, что я не мог разделить эту радость с ней.

— Огромное спасибо, — сказал я ей и кивнул своей физиономией, на которой очень кстати красовалась улыбка благодарности.

— Доброе, — нахмурив брови, ответил отец.

— Прочитал что-нибудь дельное? — я обжегся чаем.

— Думаю, да, — отец поправил свои очки и уставился на меня. — Эту Кавказскую войну громко афишируют, не уставая писать о наших успехах.

— О наших, — усмехнулся я.

Он убрал газету и, подойдя ко мне, крепко обнял, на его глазах появились слезы.

— Я безумно скучал по тебе, сын мой, — сдержанным голосом сказал он.

— Я тоже, но я ничего не мог поделать, — я стоял с опущенными руками в объятьях отца и понимал, что я ничего и не пытался делать. — Я так понимаю, что заслуга твоя в том, что я здесь? И в том, что я, как оказалось, офицер, пропавший без вести, — я обнял его.

— Это неважно, важно, что ты жив и скоро поправишься.

Я не просто так оказался на этой войне. Меня сослали в ссылку за мой, как мне сказали, «длинный язык» и за то, что я не уважаю нынешнюю власть царя. Другими словами, на меня донесли и не стали особо разбираться, а я не стал ничего доказывать. Конечно, я подозревал, кто на меня мог донести, а главное — где, но это уже было не так важно. А благодаря связям и деньгам отца я пробыл там всего шестнадцать месяцев.

Мы снова уселись по разные концы стола. Я смотрел на отца, занятого своим завтраком и газетой, и понимал, что мы с ним очень далеки друг от друга, как бы близко ни находились. Я всегда это чувствовал и даже как-то пытался бороться с этим чувством, но все тщетно. Даже сейчас нас разделяют всего четыре стула, а ощущение, будто каждый из этих стульев целый мир, так и получается, что разделяют нас вовсе не эти безобидные стулья, а целые миры.

— Я хотел бы отдохнуть и подлечиться. Рука двигается, но приносит мне муки. Мне нужен покой, — все это вранье. Я хотел одиночества, хотел остаться один и упиться этим болезненным чувством. Одиночество — самое романтичное чувство. Но это всего лишь моя глупая мысль, с которой не хочу соглашаться даже я. И все-таки, романтика — это то, что мы ощущаем сами, а не то, что есть помимо нас.

— Я могу отправить тебя в наше имение близ Петербурга, тебе нравилось там в детстве.

— Отличная идея! Но прошу, никому не говори, где я и что со мной, я хочу побыть один. И, если можно, не навещай меня.

— Это звучало бы больно если бы только я не знал тебя. Хорошо, побудь один, но как будет время, навещай меня.

Пару дней я пробыл в родном доме с отцом. Мы много разговаривали, спорили и рассуждали, как нам казалось, о великом. Мы были похожи в этом с отцом. Любили дискуссии, любили мысли. За эти дни я вдоволь насытился и даже пресытился домашним уютом и теплом. Мне хотелось поскорее бежать отсюда. И бежать, скорее всего, только от себя. Мое сердце принимало все это тепло, а вот рассудок — нет, я чувствовал, как обо мне заботятся, а забота — в первую очередь, утешения. В своей голове я жестоко отрицал утешения, а значит, и отрицал заботу других по себе. Все это заставляло меня чувствовать себя жалким, а ничтожность никого не вдохновляет, даже если она удобна окружающим. Я чувствовал себя чужим и лишним даже в родном доме. Это чувство никогда не покидало меня. И всю свою сознательную жизнь я искал свое место, имея в руках связку из сотни ключей, которые не подходили ни к одной двери.