Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия

Ваган Вермишян

Эта книга – коллаж из написанных автором статей, эссе, дневниковых записей и путевых заметок. В целом она создает томительный и живой образ нашего времени, текст насыщен портретами людей близких и любимых и передает настроение творческой интеллигенции: художников, литераторов, ученых. Это дань памяти тому золотому времени, в котором мы все жили на переломе эпох: конец XX века и начало XXI столетия. С надеждой в будущее.

Глава II. Семейный альбом

(В главе приведены отрывки из книг, выходивших под редакцией Лилит Базян, Мариам Чайлахян, с научным консультированием Араика Базяна и художественным оформлением Анны Базян.)

Легенды, анекдоты и правдивые истории. (Из книги «Портрет ученого в интерьере». к 100-летию академика М. Х. Чайлахяна.)

Маленькая преамбула

Деда Михаила Христофоровича тоже звали Михаил, Микаэл, а фамилия была тюрского происхождения и обозначала птицу «чайлах», летающую над Босфором, что-то вроде альбатроса. Предки пришли из Ани — столицы древней Армении, современники называли его «Городом 1001 церквей». Тысяча храмов с изысканной резьбой украшали столицу, сейчас от былого великолепия остались лишь руины на берегу реки Аракс.

Спасаясь от преследований анийцы переселились в благодатный Крым и восточная часть Крыма, примыкавшая к Феодосии, стала называться Морской Арменией. Уже при Екатерине II произошло знаменитое переселение армян в Донские края. Считается, что оно было щадящим и благим и осуществлялось полководцем Суворовым, который имел армянские корни и по материнской линии был Мануковым.

Нахичевань-на-Дону — родина М.Х., и в начале прошлого века это был город, наполненный родственными кровотоками. Сейчас он слился с Ростовом-на-Дону и именуется Пролетарским районом города.

В школьные годы Миши Чайлахова вся семья жила в Новочеркасске, что находится в пятидесяти километрах от Нахичевани. Зеленый город, который уступами поднимается вверх к золотому куполу главного собора — Свято-Вознесенскому храму войска Донского. Его еще называют «второе солнце Дона».

Нам в 2011-ом году удалось пройти по этим местам, зайти в гимназию, где учился М. Х. Там теперь обычная школа, но как хороша — на века строили.

Потом мы шли по той дороге, по которой бегал гимназист Миша Чайлахов в начале прошлого века из гимназии домой на Хомутовский проспект. А мне вдруг показалось, что я и вправду иду домой к бабушке Варе, хотя тогда, когда папа учился там, она было молодой женщиной, работающей музыкальным аккомпаниатором в Пансионе для благородных девиц и воспитывающей пятерых детей.

Презентация книги «Волшебная роза княгини», октябрь, 2008 г. Араик на фоне фотографии Тамары и Михаила Чайлахян «20 лет вместе». Москва, 1947 г.

Легенды, анекдоты и правдивые истории

Миша Чайлахов учился в Новочеркасской классической, имени атамана графа Матвея Ивановича Платова, мужской гимназии. При поступлении он сдал все экзамены на 5, но был зачислен в список последним. Ему не разрешили сдавать Закон Божий.

***

Однажды он решил явочным порядком присутствовать на уроке Закона Божия. Батюшка сразу заприметил своевольника и, ни слова не говоря, кривым указательным пальцем наметился сначала на него, а потом на дверь.

На одном из уроков истории преподаватель неодобрительно отозвался о евреях. Маленький Миша заступился:

— А что, разве евреи не люди?

— Вот, видите, защитник нашелся. А потому, что инородец, — заключил педагог.

***

У семьи Чайлаховых в детстве Миши была собака Гектор, хороший и умный пес, но была за ним такая особенность: не мог удержаться, чтобы не съесть вкусненького, даже если ему этого не полагалось. Однажды бабушка Варя, которая очень вкусно готовила, сделала индейку к празднику, но не успела подать к столу. Семья сидела в столовой — и вдруг входит Гектор на кривых лапах, и морда у него несчастная и виноватая. Бабушка восклицает: «Хазар вай тепиз бан!» (Фраза, непереводимая на русский язык, примерно означающая: тысяча ах, на мою несчастную голову). И стремглав кидается на кухню…

— Мама нас чем-то все же накормила, — рассказывали те, кто помнил эту историю

***

Миша Чайлахов с юношеских лет развивал волю.

— Руководством мне была книжка «Сила воли в деловой повседневной жизни». «А вообще я — первый йог Советского Союза», — утверждал папа.

И я помню, что в трудные напряженные моменты жизни папа делал йоговские дыхательные упражнения. Пранаяму-йогу. Восстанавливал таким образом душевное равновесие.

***

Старший брат М. Х., дядя Жорж, тоже сызмальства тренировал свою волю. С утра занимался гимнастикой со снарядами, а под конец начинал прыгать через стулья, приговаривая «утро Суворова». Генералиссимусом он не стал, зато участвовал в Сардарападской битве, тогда в чине капитана, вроде Тушина из «Войны и мира», и впоследствии стал генерал-майором.

***

Папа рассказывает:

— В 20-м году Копа (второй старший брат М.Х.) вез меня в Ереван, а у меня брюшной тиф, я лежу в полу-бреду, а Копа думает, как бы проскочить благополучно до Еревана. Вдруг на станции проверка — пришел приказ: «всех больных ссаживать на станции и в бараки»… А там к одной болезни прибавятся еще — и пиши пропало. Копа усадил меня, дал в руки газету. Комиссия заглянула в купе, видят: один чай пьет, другой газету читает, и прошли мимо. Только потом мы увидели, что я держал газету вверх ногами.

***

Мама и Папа соединили свою судьбу с родительского разрешения, вопреки завистливой любви друзей, и, конечно, с Божьего благословения. Это был брак из тех, что «совершаются на небесах». Но официально они оформили свои отношения лет через двадцать с лишним. По существу мы с Левой были незаконнорожденными детьми, детьми любви. Это и объясняет, почему папа уже в 50-ые годы с таким удовольствием подписывал письма: «твой законный муж». В упорядочении есть своя прелесть и красота.

***

Известный лингвист профессор Аджарян говорил, что фамилия Чайлахян происходит от турецкого слово «Чайлах», что означает птицу, летающую над Босфором. Что-то вроде альбатроса или сокола.

— Или, — добавлял он, — это может значить прибрежная морская галька.

— Значит, по-русски мы могли бы называться Соколовы или Гальковские, — говорил М. Х. Последнее звучит вполне аристократично.

***

Профессор Аджарян очень симпатизировал своей студентке Тамар Аматуни, ему был симпатичен и молодой человек, с которым Тамар соединила свою судьбу. Он обозначал это примерно так:

— А-а-а! Тот молодой человек, муж Тамар.

И папе это даже нравилось.

***

Глава ереванских хулиганов, как мы бы сейчас сказали «мафии», был влюблен в молодую прекрасную Тамар, но его обожание было платоническим и почти никак не проявлялось. Когда на горизонте появился молодой Микаэл Чайлахян, он установил за ним слежку. Папа рассказывает:

— Я вдруг почувствовал, что где бы я ни был, за мной всегда наблюдает одна или две пары любопытных глаз, обладатели которых при моем приближении стремглав убегали, сверкая голыми пятками. Потом я был представлен «самому» и он меня спросил: «Ты ухаживаешь за Тамар?» «Да». «У тебя серьезные намерения?» Я ответил, что да, после чего был милостиво отпущен, и больше не замечал любопытствующих глаз за своей спиной.

***

Когда папа проходил обязательную военную подготовку, уже после окончания ВУЗа, командир роты, заметив его твердую волю и организованность, уговаривал остаться на военной службе. «Или, — презрительно усмехнувшись, добавлял он, — не делом будете заниматься, а пойдете ловить своих бабочек». Но папа только улыбнулся в ответ и пошел ловить «своих бабочек».

***

Несмотря на твердый характер и сильную волю, М. Х. был удивительно демократичным человеком. Например, он говорил: «Вот когда меня выберут армянским царем…» Кто-то даже заметил: «Михаил Христофорович, на царство не выбирают, царство завоевывают…» Но остроумнее всех на эту фразу М. Х. среагировал «Зубр» — Тимофеев-Ресовский. «Ну, тогда, Михаил Христофорович, я буду командовать Вашей кавалерией», — сказал он.

***

В молодости М. Х. чем-то неуловимо походил на Чарли Чаплина. Его мальчишки так и дразнили, он носил усы «бретелькой» и нарочно ходил чаплиновской походкой. Много позже кинорежиссер, снимая документальный фильм (это был то ли «Волшебник зеленого царства» о гиббереллине, то ли еще какой-то) сказал, глядя на папин волевой подбородок: «Вы — мой Жан Габен». Так М. Х сделал самую невероятную карьеру в кино: от Чарли Чаплина до Жана Габена.

***

Шел 37-ой год. М. Х. вызвали на Лубянку. Неожиданно и без объяснений причины. Задавали какие-то вопросы. Следователь давил на психику, хватался за трубку, будто хотел вызвать конвой. М. Х. все спокойно выдерживал, но когда тот повысил голос, М. Х. тоже возвысил голос и сказал: «А вы на меня не кричите». Следователь осоловело посмотрел на него — и вскорости отпустил. Бывало и такое.

***

Как-то мы спросили:

— Папа, ведь этот человек был против тебя в лысенковские времена, осуждал тебя и даже выступал с этим осуждением на собраниях. А теперь ты с ним дружишь.

— Время было такое, он не мог поступить иначе, — ответил папа. Видимо это и означает: «Возлюби врага своего, как самого себя».

***

М. Х. любил такую поговорку: «Часы, проведенные с друзьями, Господом в годы жизни не засчитываются». И еще такую: «Гость нужен хозяину, как воздух. Но если воздух входит и не выходит»…

***

Когда появились первые внучки Томочка и Верочка, маме было немного больше сорока. И профессор А. А. Прокофьев посвятил ей такие строки:

«Вас не состарят годы, нет!

Вы не подвластны им нисколько,

Пикантно будет даже только,

Стать бабушкой в расцвете лет».

«Заговор бородатых» или ученые мужи в кабинете М. Х. Чайлахяна

***

Имя Лилит для третьей внучки М. Х. родители выбрали заранее, под влиянием поэмы Аветика Исаакяна. Когда имя было объявлено вслух, все возмутились, что их лишили удовольствия участвовать в поиске подходящего имени. Но родители были непреклонны. Тамара Карповна два дня была предельно сосредоточенна. Наконец, на третий день она подняла голову, улыбнулась, и сказала:

— А я знаю, как ее буду ласково называть — Лита, Литочка.

— А я буду ее называть, Мадонна Лита, — сказал М. Х.

Для четвертой внучки вся семья долго выбирала имя. Когда, наконец, имя было выбрано — Анна, М. Х. сказал:

— Ну вот, у нас есть, Мадонна Лита, а теперь у нас будет еще и Донна Анна.

***

Одним из излюбленных объектов исследования у М. Х. было растение перилла. И вот в очередной день рождения он получает такую телеграмму: «Всю жизнь свою Вам посвятила, Целую нежно Вас… Перилла». Можно добавить, что почтальоном был А. А. Прокофьев.

***

А. А. Прокофьев очень ценил М. Х. как ученого, но упустить возможности пошутить он не мог. Однажды, после демонстрации в оранжерее опытных растений, у которых часть листьев была оторвана, А. А. заметил: «Михаил Христофорович, у Вас опыты, как в том знаменитом анекдоте. Ставят таракана на стол, бьют по столу, таракан убегает. Отрывают таракану лапки, ставят на стол, бьют по столу, таракан не убегает. Вывод — таракан слышит лапками». Поднялся гомерический хохот, который всегда сопутствовал остротам Прокофьева. Когда все успокоились, М. Х. заметил: «А знаете, Александр Аркадьевич, ведь таракан на самом деле слышит лапками, у него там слуховые рецепторы давления». Теперь гомерический хохот сопровождался еще и аплодисментами.

***

Когда в 40 лет Лева отрастил бороду, М. Х заметил:

— Ну, Левон, теперь ты выглядишь старше меня. Все подумают, что ты мой старший брат.

Так Лева и стал называться «мой старший брат».

***

Папа любил играть в шахматы, но выигрывал далеко не всегда, и А. А. Прокофьев осветил этот момент в следующем стихотворном опусе:

«Наш Христофорыч Михаил,

Любил играть гамбиты,

За что романтиком прослыл,

И был нередко битым.

Сын искупил отца зевки,

В другом играет стиле,

За что его на две доски

Повыше посадили».

***

М. Х. считал, что он играет на уровне 2-го разряда, Лева играет в силу кандидата в мастера, а Араик играет в силу минус кандидата в мастера. Поэтому, играя в паре с Левой (не переговариваясь) против М. Х., они представляли собой достойных соперников, и даже общий счет был в их пользу. Но однажды в присутствии свидетеля (С. М. Базяна — отца Араика) Лева и Араик были наголову разбиты со счетом 5: 0. После окончания игры Саак Мирзоевич сказал:

— Даже не поверю, что вы хоть раз сыграли вничью.

Крыть было нечем, триумф М. Х. был полным.

***

В 50-ые годы Сабинин писал, что совершенно напрасно критикуют гормональную теорию цветения (М. Х. Чайлахяна), где главный герой — флориген (цитирую по памяти): «на данный момент, это наиболее разумная и красивая теория».

***

В 70-е годы, один из бурных исследовательских периодов жизни, М. Х. очень часто дома за обедом рассказывал про свои опыты и полученные результаты. Все рассказывалось очень понятным и доходчивым языком. М. Х. вообще был очень хорошим докладчиком и оратором. Все мастерство М. Х. отозвалось одной, но весьма примечательной фразой Тамары Карповны: «Как просто и красиво».

Т.К и «Три мушкетера». Мама была их королевой, а папа-любимым наставником. Слева направо: Генрих Казарян, Хачик Хажакян, Акоп Деведжян. Армения, Парз-лич, осень, 70-е годы.

***

Однажды родители, желая повысить средний уровень своего бытоустройства, поехали по предложению маминой любимой ученицы Людочки в Зеленоград, покупать там кухню. Было холодно, зима, мама была в своей шубке и шапке под боярышню. И Людочка рассказывает, что папа вместо того чтобы наблюдать, как грузят шкафы и полки, подошел к ней и сказал: «Посмотри на Т. К. Хороша, правда!» Сейчас уже можно сказать, что маме тогда было под семьдесят…

***

Звенигород, лето. Мы идем с речки, подбегает дачник средних лет, обращается к М. Х. с вопросом:

— А кто это там идет?

Впереди, не спеша, поднимался академик Понтрягин, уверенно двигая палкой перед собой. Папа ответил вопрошающему.

— Надо же, — изумился дачник, — живого академика довелось увидать. И радостный затрусил дальше. Не знал всю меру своего счастья, не знал, что и поговорить удалось ему с живым академиком. А мы не успели его просветить.

***

Защищая весомость и непреходящую ценность фундаментальных наук, М. Х. всегда цитировал слова известного физика Больцмана: «Нет ничего практичнее хорошо разработанной теории». А в конце 70-ых эти слова приписали Брежневу.

***

Кто-то из близких вспоминал, что когда мне было три месяца, мама, указывая на портрет Сталина, говорила:

— Смотри, Машенька, это кровопи-и-и-йца.

И я начинала плакать. Так что неприязнь к тоталитарному режиму я всосала с молоком матери.

***

Мне рассказывали:

— М. Х. своим сотрудникам в лаборатории перед началом опытов говорил: «Пойдите, поставьте свечку в церкви, чтобы все получилось». Понимай, как хочешь: то ли шутил, то ли всерьез говорил. Во всяком случае, молитве «Отче наш» меня именно папа научил.

В период юношеского максимализма, я как-то сказала своим родителям:

— Не знаю, как можно жить, когда мужчины подлы, женщины глупы, а дети неблагодарны.

Папа твердо посмотрел на меня и сказал:

— Не занимайся человеконенавистничеством.

А мама добавила:

— Старайся всегда чувствовать внутреннюю радость жизни.

Что сказать, стараюсь…

***

Папа пытаясь отучить курить своего зятя Араика и сына Леву, вывешивал у зеркала плакаты, вроде: «Курение — медленная смерть».

— А мы и не спешим, — отвечали заядлые курильщики и продолжали эту пагубу.

***

Антон Георгиевич Ланг, любимый друг, коллега и оппонент по научным воззрениям, как-то сказал М.Х.:

— Михаил Христофорович, если не дай Бог вернутся лысенковские времена и Вас выгонят со всех мест, Вы вполне можете зарабатывать как тамада.

Мы засмеялись и поддержали это предложение. М.Х был действительно блестящим оратором и мастерски вел и торжественные юбилеи, и дружеские застолья.

***

Первым фильмом тогда для нас нового и небывалого жанра, который мы смотрели по нашему «видику», была картина «Эмануэль». Детей выгнали, звук не могли наладить, и вот так с помехами, но, наверное, из-за этого с особым очарованием напряжения его и посмотрели. Я даже не помню, понравилось ли нам; помню только, что мы очень нервничали, что папа сел в первый ряд стульев, перед нами, молодыми, и никак не хотел уходить. Наверное, каждый думал: вот всыплет нам по-первое. Фильм кончился, папа с неопределенным выражением лица ушел к себе в кабинет. Мы переглядывались. За ужином Араик осмелел и сказал:

— Михаил Христофорович, а мы думали, что Вы нам всыплете за это. Папа ответил кратко и выразительно:

— Ханжой никогда не был.

Потом, подумав, добавил:

— Но вообще-то она, наверное, немного больная.

***

У Федора Эдуардовича Реймерса в те времена была пышная, чуть поседевшая шевелюра и свисающие, как у запорожских казаков, густые усы. Он сидел у нас за столом на Таганке и как всегда рассказывал что-то низким, с раскатами смеха голосом. Томочка, ей тогда было четыре года, долго, затаившись, смотрела на него, а потом сказала чуть дрожащим голосом, обращаясь к бабушке Тамаре:

— А Бармалея нету.

***

В прошлые годы к нам часто приходил молодой друг папы — Гиви Александрович Сонадзе. Они часто вели долгие шахматные баталии, играя и просто так, и на время — блиц-турниры. В дни юбилея Гиви подарил папе кинжал ручной выделки в память о рыцарских турнирах и в знак дружбы: так как твердо знал, что этот кинжал никогда не обратится против Грузии.

***

Очень явственно помнятся прочувствованные речи, веселые пожелания, дружественный гул голосов празднования 1982 года.

— Даже завидно, что нам не восемьдесят, — сказал кто-то из молодых.

— Бедные ваши стены, как они выдержат такое количество подаренных картин, — сказал другой.

А уж горячительных напитков было на всякий вкус: и горилка от украинских друзей, и отборные коньяки из Армении, и отменные вина из Грузии, заморские напитки, в их число входили, конечно, всякие джины и шотландские виски. И что же. Речи замолкли — «одних уж нет, а те — далече». На стенах, благодаря усилиям Анечки и ее друзей, висит еще больше картин. Напитки выпиты, и стол убран. Остались эти милые фотографии, такие теплые и щемящие: вот М. Х. дарят таджикский халат, а вот — туркменский, узбекскую тюбетейку, а вот… Только что коня не подарили, а жаль…

***

М. Х. называл А. И. Меркиса — литовским князем. Мы как-то спросили:

— Альфонсас Иоанасович, а Вы в Бога верите?

— На всякий случай, да, — ответил он, улыбаясь в усы. Замечательный охотник, он однажды прислал М. Х. заячью шкуру, выделанную им самим, как лучшее средство от радикулита.

Что остается после вещи? Память о ней; и она неистребима.

***

М. Х. рассказывал, что когда их везли по дорогам Великобритании, в Абериствис, автобус ехал очень медленно и делал частые и долгие остановки. «Я решил поразмяться, сделать маршевую гимнастику. (Маршевая гимнастика — это когда М. Х. бодрым и энергичным шагом, раз 20 проходил расстояние в 10 — 15 метров, от стенки к стенке или от дерева к дереву). За мной долго наблюдал водитель автобуса, затем подошел и спросил:

— Знаете, с нами едет ученый, которому восемьдесят лет. И нам поручили ехать медленно и часто останавливаться, чтобы не переутомлять его. Вы можете мне его показать?

— Это я, — ответил М. Х.

— Да! — удивился водитель, — ну, тогда поехали. После этого мы доехали до места назначения очень быстро, без дальнейших остановок».

***

Дедушка с бабушкой часто ездили за границу и привозили оттуда множество слайдов и фотографий. Каждый раз, после очередной поездки, собирались друзья и родственники, и происходил торжественный рассказ и показ слайдов. И вот однажды, после поездки во Францию, рассказывал дед о Париже. На экране сменялись красивейшие виды, все сидели и внимательно слушали. И вот дед вставил очередной слайд. Группа людей с восточными лицами смотрела в объектив.

— Вот! — воскликнул вдруг один из дедушкиных племянников и моих дядей, — вот! А говорят, что только у армян носы большие!

Он вошел в ажиотаж и начал горячо убеждать всех, как несправедливо считают, что армяне большеносые, когда вот, у французов, носы не меньше. Мама попыталась вставить слово, но ничего не выходило. И когда все замолчали и наступила небольшая пауза, дед сказал:

— А это армянская община во Франции…

Представляете, какой поднялся хохот!

***

Дед очень любил рассказывать истории из своей жизни, но была одна, которую он рассказывал почти всегда, когда собирались гости. Это история про то, как трижды писали деда.

***

Портрет первый. Его сделал Сарьян (см. обложку книги). Чем-то он напоминает автопортреты самого Сарьяна. Так же честен и суров. Деду по началу не понравилось, как варпет изобразил его. Ему показалось, что правый глаз плохо виден, что нос излишне красный. А это было художественное видение натуры, когда красно-синяя гамма передает и национальный колорит и энергетику, а суровое выражение — ту стойкость, при наличии которой и можно было выстоять в лысенковско-сталинские времена, и ученому — не склониться и отстоять свою теорию, а художнику — сохранить свой стиль и не написать ни одного портрета вождя.

Но у каждой картины своя судьба. И этот портрет пролежал несколько лет на шкафу, бережно завернутый в газету.

***

Портрет второй. За это время дедушку выбрали академиком и пришел некий график, делающий портреты знаменитостей. Дед удивился, но согласился позировать.

— А вас кто-нибудь писал до меня? — спросил он во время сеанса.

— Да, — ответил дед, — Сарьян.

— Как! — не поверил своим ушам художник, — А где же картина?

Дед достал со шкафа портрет, развернул его и показал. Художник пришел в восторг. Он оценил по достоинству творение мастера, сделал для него рамку и собственноручно повесил на стену в гостиной, где он и висит до сих пор. А его собственная работа была повешена в кабинете. Каждый, кто приходил к деду по делу или просто в гости, заходили в его кабинет и нос к носу сталкивались с этим карандашным портретом.

— Кто это? — спрашивали люди.

Дед долго терпел и вежливо отвечал каждый раз:

— Это я.

Но однажды к нему пришел друг юности. Он внимательно посмотрел на портрет и задумчиво протянул:

— А-а-а, Сталин!

Я думаю, никто не удивится, если я скажу, что после этого портрет навсегда исчез из кабинета.

***

Портрет третий. Его сделали по заказу одного из младших друзей деда. Друг хотел сделать сюрприз и поэтому художник писал по фотографии. Это был парадный портрет, дед изображен на нем в костюме и при галстуке, ни дать ни взять — член политбюро. А на заднем фоне красуются многочисленные книжные полки, заставленные книгами. Портрет повесили в спальне напротив дедушкиной кровати. На следующий день дед встал в несколько мрачном настроении.

— Араик, — сказал он моему папе, — он на меня смотрит.

Пришлось портрет завесить газетой.

В общем, в нашей отдельно взятой семье победило настоящее искусство.

***

В день 10-ой годовщины со дня смерти Михаила Христофоровича мы поехали в армянскую церковь и на кладбище. Впереди шли двое людей, легко одетых для зимней погоды, один совсем молодой, другой чуть постарше. И один громко объяснял другому, что у растений существуют два вида гормонов — гиббереллины и антезины, которые влияют на зацветание растений. А их соотношение меняется в зависимости от длины дня. Это была точь-в-точь теория Михаила Христофоровича. Говорили с таким азартом, будто обсуждали очень модный сейчас роман про Гарри Поттера или фильм, вроде «Властелина колец».

На мой взгляд, они выглядели, как обычные, далекие от науки люди. Думаю, фамилия Чайлахян им бы ничего не сказала. Но дело его они знали. По-моему, это и есть настоящее бессмертие.

Золотые времена. (Из книги «Волшебная роза Княгини». Светлой памяти Т. К. Аматуни — Чайлахян.)

***

Загадочно и неуловимо то, что навсегда ушло, но что мерцает и вспыхивает яркими огнями воображения при малейшем усилии памяти. Надо ждать мгновения, когда все станет понятным, и все эти узоры и перемещения превратятся из случайных превратностей судьбы в непреложность земного бытия.

Легкое дыхание жизни порождает их неумолимую достоверность.

И в памяти на терновом кресте расцветают прекрасные розы, а образы любимых людей обретают черты величайшего торжества красоты и правды.

***

Мама родилась зимой 1905 года в Пятигорске старшим ребенком в семье Аматуни. И назвали ее царским именем — Тамар.

Дедушка Карп и бабушка Мариам — родители Тамары — были когда-то молоды и царственно счастливы. Бабушка родом из Аккермана (Бессарабия) получила хорошее по тому времени гуманитарное образование. Есть молодая фотография, где она прелестная молодая девушка с копной вьющихся волос и голубиным взглядом.

Дедушка учился в Джемаране (Духовная Академия в Эчмиадзине), у него был абсолютный слух, редкая музыкальность и прекрасный голос. Мария и Карп нашли друг друга и у них образовалась семья. Был дом полон детей, на солнце зрели виноградные сады, их собственные, а к обеду подавалось свое домашнее вино. А потом пришло время смирения, революций, войн, потери близких и родных. Они с достоинством жили, работали, помогали ближним, любили.

***

Родословная ниточка тянется от пра-пра-пра — прадеда Вагана Аматуни с Y-го века. Он был хазарапетом (воином и князем)³. Именно он захоронил в родовом имении Ошакане прах святого Месропа Маштоца. За Маштоцем признается таинство создания армянского алфавита: по преданию он увидел армянские буквы, начертанные на небесах. Именно он перевел Библию на армянский язык и первыми словами были: «Познать истину, понять изречения разума». Ваган Аматуни построил над могилой Месропа Маштоца часовню, которую народ называет «часовней» святого переводчика.

***

В последние годы дедушка Карп и бабушка Мариам жили вместе с семьей младшей дочери в одной большой комнате с большой верандой, которая выходила во двор на уровне первого этажа. Я помню эту веранду. На ней стояла электроплита, за которую я однажды схватилась. Прошло уже много лет, а след в виде белой подковки не стерся еще с моей правой руки, на счастье и светлую память о днях ереванского детства. Его было, к сожалению, мало, но оно было. Мама вспоминала: «Ты садилась дедушке прямо на голову, я пыталась тебя снять, а дедушка ласково улыбался и говорил: «Ребенок! Пусть сидит».

***

Когда мама приехала из Ошакана в Ереван, там во всем чувствовались перемены. Начало века — это как начало мира. В России это был серебряный век, а в Армении — розовый. Цвет туфа, из которого возводились новые здания.

Известно, что сказал Блок по поводу этого бренда, что-то похожее на недоумение по поводу звучащих серебром кандалов, Чаренц же назвал свой родной город, имея ввиду геометрию улиц, солнцеликим, а мы добавим, будто розовоперстая Эос, богиня зари, опустила прекрасный покров на него, и неизвестно сказал ли кто-нибудь из армянских поэтов что-либо по этому поводу.

***

Мама жила у няни, училась на филфаке. Девушка весенней поры, причем озорная, талантливая и прелестная, отчаянно влюбленная в поэзию и красоту мира. Завистники? Наверное, были, но разве замечаешь их, когда весь мир у твоих ног. Друзья-поэты поклоняются, а вчера курчавый сапожник крикнул: «Ахчи-джан, для такой как ты, самые лучшие туфельки сделаю». Голова не закружилась, потому что мама Тамар твердо знала — главное у нее впереди. Вероятность, что на папином месте мог оказаться башмачник, глава ереванской мафии, молодой художник Семен Аладжалов, я его звала впоследствии дядей Сеней, или поэт Егише Чаренц была. Все они жили в одно время и в одном месте.

Но браки совершаются на небесах. А ангелом соединителем была тетя Ганя — мамина подруга и одновременно родная сестра папы. И в 1927 году род Чайлаховых, что ведут свою географическую родословную из святого города Ани, породнился с родом Аматуни.

***

«Кто соблюдет Слово Мое, Тот не увидит смерти вовек». (Иоанн, 8:51).

Двадцать пятого августа 2007-го года исполнилось восемьдесят пять лет стихотворению Ивана Алексеевича Бунина, написанному в 1922 году

Зачем пленяет старая могила

Блаженными мечтами о былом?

Зачем зеленым клонится челом

Та ива, что могилу осенила

Так горестно. Так нежно и светло,

Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья

И в лоне всепрощенья, забвенья

Небесными цветами поросло.

Могилу мамы и папы осеняют крупнолистные растения с голубыми цветами, они прячутся в тени высящегося над ними клена. Помню, как я тщетно искала для мамы колокольчики, не было их. Зато повсюду пестрели крупноголовые ромашки. И в ответ на мою досаду мама рассмеялась и сказала:

— Ты разве не знаешь, что я очень люблю полевые ромашки?

Сейчас я думаю, что это было просто деликатной проповедью: не отказывайся от тех даров, что тебе преподносит жизнь на твоем пути. Может, они-то и есть самое главное в твоей жизни.

***

Мама и Папа поженились и, когда Леве было 3—4 года, уехали в северные края.

В Петербург (тогдашний Ленинград) они попали лет через десять после трагической гибели Блока и Гумилева. Их тени бродили по его проспектам, отзвенело серебро российской поэзии, и только Ахматова хранила его заветы. Но она жила в Фонтанном доме, а мама и папа на Васильевском острове. И был у них маленький сын Левон.

***

Особенно вкусно, по Левиным словам, было обедать в Академической столовой. Именно там произошла знаменательная встреча мамы и сына с Петром Сергеевичем Беликовым (дядей Петей). Большой, широкоплечий, он неожиданно подошел к их столу и спросил басом (таким басом теперь говорит его правнук Петенька):

— Это ребенок Чайлахяна?

Маленький, «кудрый» Левочка был похож на своего отца. «Кудрый» — это определение детсадовской подружки, производное от кудрявый. Эта встреча положила начало долгой дружбе в несколько поколений, и она, слава Богу, длится и длится…

***

«Княгиня» как почти всерьез называли маму ереванские друзья, попала в суровые условия. Ленинградские морозы, моросящие дожди, серое небо, и промозглый ветер с вод Финского залива.

— Побережье Северной столицы омывали холодные воды Финского залива, — так начинала свою экскурсоводческую речь мама Тамара.

Она устроилась работать в Музей революции, сразу понятно, что так назывался исторический комплекс Петропавловский крепости, который под таким романтическим названием входил в научно — исторический сектор Академии наук.

***

Сколько разнообразных ручейков вливалось в их тогдашнюю молодую жизнь. Это была тоска по югу, родителям и друзьям. Радость новых дружб. Переживания красоты города и сокровищ Эрмитажа. И конечно служение семье и науке. Лева тогда был в своем раннем младенческом возрасте. Все дети Питера катались на цепях, ограждающих Церковь Преображения, что на улице Пестеля, все дети ходили в Зоопарк, и все дети катались на санках по замерзшей Неве. Говорю это почти с уверенностью, так как будучи уже абсолютно взрослой в свой первый приезд в Ленинград, с удовольствием прошлась по заснеженной ледяной дорожке от Дворцовой площади до Ростральных колонн. А лет через десять, уже с детьми купалась в этих «холодных водах Финского залива». Они оказались не такими уж холодными, и хотя питерцы называют свое побережье «Маркизовой лужой», нам оно запомнилось солнечным, с песчаными дюнами и настоящими прибалтийскими соснами.

***

С 35 года семья из трех человек поселилась в маленькой (распашонкой) квартире на Таганке. Мама и папа были в те годы относительно бедны и очень счастливы. Как пишет одна милая поэтесса: «Ветер восточный мне правую ногу лизнул, Сквозь дыру в башмаке, Знаю теперь: Путь мой на север лежит».

У мамы тоже ветер лизал ноги сквозь башмачные дырочки. А было так. В армянской компании друзей дядя Ваган играл на таре (щипковый инструмент), мама танцевала — она замечательно танцевала армянский танец и научила этому не одно поколение друзей и родных. А рядом мужчины играли в бильярд, тот, что для детей, с короткими киями и маленькими шариками. Кто-то лихо ударил по маленькому блестящему шарику, так что он, подпрыгнув, перескочил через бортик и… исчез. А мама плавно завершала свой танец. Искали во всех углах. Догадался тарист.

— Тамара-джан, подними ножку, — попросил он, и извлек из маминого башмачка забравшийся в каблучок шарик. Все дружно расхохотались.

Да, они были бедны и счастливы. Жили на даче друзей, ездили на машине друзей. Левка — маленький король московского двора, Мама моя «королева моя», и Папа, который с молодости носил присвоенное ему друзьями почетное звание «академик».

***

Веселы и беззаботны? А топот ног на ночной лестнице дома на Б. Коммунистичесой? Годы были 36, 37, 38… «Они» приезжали ночью, и жители дома прислушивались, у какой двери остановятся. Напротив нас жила очень любимая нами семья Роде. Атанна, Анна Ивановна была, можно сказать моей второй мамой, а Алексей Андреевич, всемирно известный ученый, согбенный и мужественный улыбался красивыми серо-голубыми глазами и ездил, несмотря на болезни, в экспедиции. Анна Ивановна каждый вечер складывала у его кровати узелок с бельем и молилась. Бог спас, но чего это стоило им, чего стоило это все моим родителям. В те же годы у нас «спасался» дядя Наири, мамин однокурсник по Университету, ставший известным поэтом. Столько было добрых, хороших людей, но и зло копилось. И достигло критической массы, и разразилась война.

Может тогда в 40-ые интуитивно люди о чем-то догадывались, спорили «как им обустроить Россию и мир», но по фотографиям сказать этого нельзя.

Ах, как они обманывают эти добрые, наивные, черно-белые фотографии.

***

Мама не лелеяла своей красоты, за нее работала природа. А природа, как говорится, была «породистой». Глаза сверкали, брови изгибались. Как это у Исаакяна: «Ее бровей два скрещенных луча, Изогнуты как меч у палача». Только мама была нежной и доброй. Соня, мамина помощница по хозяйству, рассказывала: мне три-четыре года, а мама на целый день уехала с дачи варить варенье на зиму. И я ходила весь этот длинный день, заламывая ручонки, не находя себе места и канючила: «Где моя мама с красивыми ноготками!»

***

Основные душевные и физические силы мама отдавала семье, это было ее служение. Сначала появились дети, а потом и внуки. Внучки старшего поколения — дети Левона родились, когда маме не было и 50.

Младшие внучки появились значительно позже. В этой книжке внучки творчески присутствуют и дарят свою любовь и память возлюбленным Тате и Деду.

И конечно все внучки, и я тоже, ведем спор, кто же все-таки больше похож на бабушку-маму. И втайне надеемся, что кто-нибудь из хороших знакомых или случайных гостей, увидев мамину фотографию, воскликнет:

— Ах, в Вас что-то есть от Тамары Карповны. Незабываема ее Улыбка, полная тайного ободрения, надежды и какой-то молодой неувядающей прелестности.

***

«Орфическое истолкование Земли — в нем

состоит единственный долг Поэта

И ради этого ведет всю свою игру

Литература». Стефан Малларме.

Орфическое истолкование земли. В маминых переводах всегда присутствовало поэтическое измерение. Она удивительно умела привить любовь к слову — к русскому языку, к армянскому языку. Людочка, мамина любимая ученица, рассказывала мне, как страстно она желала изучить армянский язык, но стеснялась об этом сказать вслух. Это осталось тайным и невысказанным. А жаль.

***

Всегда радуйтесь, всегда веселитесь.

Встреча с человеком была для мамы сердечной радостью, даже если это была случайная женщина, приведенная молодым шалопаем. Она не просто любила, она душевно нянчила близких. А детей воспитывала в строгости. Давала наставления и заветы. И сейчас я спрашиваю себя, что в них было такого пленительного и властного, что каждый теперь, уже имея своих детей и внуков, так бережно хранит их в своем сердце. Мои дорогие братья и сестры по духу и крови помнят, что мама говорила именно ему или ей.

***

Мама полюбила Россию как вторую Родину. И все же я чувствовала, что когда они с папой возвращались после кратковременного пребывания из Армении, мама начинала как-то особенно сверкать глазами, в голосе появлялись гортанные нотки, и вся она оживлялась, молодела. Будто Антей, что, прислонясь к родной земле, набирался сил.

***

В какой-то момент папа перестал быть невыездным, и им удалось попутешествовать. Как ученому с супругой по канонам того времени. Было сказочное путешествие по Америке. Фея дальних дорог вдохновила маму. А Левон подарил блокнот, так родились путевые заметки. Помню, как папа, шутя, спрашивал:

— Сколько тебе платит Кеннеди за твое восхваление Америки? А мы, потомство, очень благодарны за эти очерки — такой патриархально-хипповой Америки уже давно нет. И друзей, которые любовью устилали их путь, тоже, к сожалению, уже нет. (См. Путевые заметки в книге).

Потом было путешествие в фантастическую, полную чудес Индию. Это требует особого уточнения. Первая поездка папы на конференцию в Калькутту чуть не закончилась трагически. Эта одна из «страшных» историй нашей семьи. И это стоит рассказать в лицах.

Страшная история.

Когда папа радостно возбужденный вернулся из поездки с подарками, особенно хороши были бумажные, разноцветные змеи в вариантах, то свалился через пару дней в гриппе. Из академической поликлиники пришла навестить папу незнакомая врачиха, которая игриво, с ноткой интимности спросила:

— А где тут наш путешественник, как себя чувствует? Папа бодро ответил из спальни, что замечательно, но вот прихворнул немного.

Прыжок врачихи был подобен прыжку индийской тигры, если такие водятся. Она кинулась к телефону. Передняя — холл, если кто помнит нашу квартиру на Ленинском, довольно большая, так что метра три до папиной кровати будет. Сохраняя эту дистанцию, она дрожащим голосом продиктовала в трубку, что профессор вернулся из Индии и заболел с симптомами простуды. Да, имел контакт с чихающей американкой. Эту чихающую американку из калькуттского автобуса мы потом долго вспоминали. В общем, нам сообщили, что папа отправляется в бокс инфекционной больницы на Соколиную гору, где за ним будет круглосуточное наблюдение. А нам шепотом сообщила, что чума тоже начинается с гриппозных симптомов. Москвичи помнят, наверное, как в начале шестидесятых чуть не разразилась эпидемия оспы. Из-за вернувшегося из Индии художника, подхватившего там вирус. С ним тогда все кончилось трагично и с его семьей. А всем остальным жителям Москвы вкатили неочищенную вакцину, впопыхах. Что тоже вызвало осложнения хронических заболеваний. Это было еще на памяти. Так что только я по своей глупой молодости отнеслась к словам врача недоверчиво. Родители все восприняли всерьез…

Папа сразу стал сжигать всех этих змей, а мама собирать папу в больницу. Помню то ледяное спокойствие, с которым мама это делала. Что вспомнилось ей в эти минуты — может, ужасы войны и эвакуации и мысль, что вот жизнь выправилась и на тебе. Папа сказал сурово:

— Пусть Лева не приходит, хоть одна ветвь останется.

В общем, неделю мы почти соблюдали карантин. Правда я тайком бегала на свидания и как тень пробиралась в булочную за хлебом (есть-то надо было). Потом папа выздоровел от гриппа или ОРЗ, тогда этого названия не знали, и жизнь потекла с новым энтузиазмом.

Эта история, как ни странно, не спугнула желания поехать туда еще раз. На этот раз папа поехал с мамой, и все прошло очень удачно. Мама там имела успех — она читала лекции об Армении, а папа показывал слайды. На севере Индии их сделали почетными гражданами города Н. и надели на шею венки из живых цветов.

И по приезде они не заболели, так как не имели контакта с чихающей американкой.

Только мама сказала с грустью:

— Как Индира Ганди может спать спокойно, там столько нищих?

Они сидели в пыли, а на их тонких запястьях и щиколотках блестели на солнце золотые браслеты. А лица — как с индийских миниатюр. И папа добавил в список самых красивых женщин мира к армянкам и русским еще индийских женщин.

Сейчас в Москве XXI — го столетия, мы тоже спим спокойно, а на улицах Москвы…

***

Эта «Индийская сага» имеет свое продолжение. Встретив в лифте нашего нового дома на Губкина индианку Мину, мама очень обрадовалась:

— Мы тоже были в Индии, прекрасная страна, приходи к нам.

И сказала это так тепло, что Мина пришла, чуть ли не на следующий день. Надо пояснить, что два верхних этажа нашего дома были отведены иностранным ученым. Минин папа занимался историей коммунистической партии в Индии. Мина стала приходить довольно часто. Мы подружились. А потом… она привела моего будущего мужа Араика. Они проходили стажировку в одном и том же биологическом институте.

Вот так судьба стучится в дверь. Но это уже другая история.

Зачем считать лепестки розы, если она тебе нравится.

«Aux Champs-Elysées». Наше чудесное путешествие по Сене. Париж, осень, 2007 г.

Наш Дом на семи ветрах

«Московский Дом Михаила Христофоровича Чайлахяна и его прекрасной и обаятельной супруги Тамары Карповны Чайлахян поистине был тем местом, где любили бывать и высокие, именитые гости и люди простые, без всяких регалий. Люди разных национальностей, вероисповеданий и взглядов, те, кто имел многолетний стаж дружбы, и недавние знакомцы находили здесь добрый ласковый прием, искреннее радушие и понимание. Многие признавались, что в этом оазисе любви и доброты как-то легче становилось дышать. Без всяких формальных установлений Дом Чайлахянов был Домом Дружбы, а сам Михаил Христофорович — „Полпредом“ армянского народа на русской земле в Москве».

Так писал в книге о М.Х наш друг, заслуженный журналист Ваган Вермишян.

А мама была душой всего этого содружества.

Казалось. некая круговая порука добра, любви и памяти окружала их жизнь.

***

Спасение — это другие. Моя школьная подружка Наташа Михеева, у которой с мамой были свои доверительные симпатии посвятила нашему дому такие строчки:

Квартира маленькой была,

но грела многих.

И до сих пор ее тепло

Со мной в дороге.

***

Тепло и гостеприимство ощущали и друзья младшего поколения.

Когда Миша Тарасов — мой сослуживец по курьерству в издательстве «Искусство», отслужив в армии, зашел в наш дом, там уже жила семья брата и Инночка гостеприимно впустила незнакомого юношу. А он с блаженной улыбкой ходил по комнатам и говорил, как хорошо из этого окна было встречать рассвет, а отсюда в ясные вечера был виден купол Университета, над которым гордо летали орлы, а отсюда… Думаю, что особенно хорош был монолог о рассветах, но честное слово — это был вполне невинный период, когда мы собирались небольшой компанией, пили сухое вино. Какие нам победы рисовались в будущем…

Друзья Мои, это я чтобы не плакать, смеюсь. Понадобилось много лет, чтобы я могла так писать о нашей жизни с мамой и папой, чтобы я поняла, что все это существует в каком-то другом измерении, и все это приношу Господу в благодарность за те счастливые минуты, которых было так много. Они были освящены светом и добром, и поэтому невозможно не любить эту память о них.

***

Мамины слабости — конечно, были. «Тамарочка не умела готовить», — так считалось в нашей большой семье, где все невестки были отменные кулинарки. А лимонный пирог? И мамин холодец, такой вкусности я никогда больше не ела. А еще они с Соней здорово делали котлеты.

***

История Сони началась с печали, а кончилась свадьбой. Была она из Орловской губернии. К жизни относилась с серьезностью и большой долей иронии. Была самокритична и обладала крестьянским умом и интеллектом. Письма в деревню писала суровые, без сантиментов. Мама иногда подтрунивала: «Соня, давай напишем: «Жду ответа, как соловей лета». Она обижалась, уходила к своему сундуку бормоча: «Не буду вообще письма посылать». Но все кончалось примирением. Соня рассказывала, что одна из домработниц нашего двора (был такой институт в 50-ые годы, демократичный вариант клуба для слуг, в котором состоял членом знаменитый мистер Дживс), когда звонили по телефону, брала трубку и осведомлялась:

— Откеда звон?

А когда приходили гости, спрашивала у хозяйки:

— Подавать, или на кой?

Наша Соня умела разговаривать с многочисленными гостями мамы и папы. И мамин однокурсник поэт Наири говорил:

— Половину вашего семейного счастья составляет ваша Соня.

Она ушла, когда мы с тихой Таганки переехали на Ленинский проспект.

— Выехали на передовую, — охарактеризовала ситуацию Соня, а через три месяца удачно вышла замуж и осталась в том же доме на Большой Коммунистической.

Хэппи енд. Но это будет потом. А пока — Таганка.

Каждый день эти Марфа и Мария (Соня и Тамара-мама) обсуждали, что приготовить на обед. И Соня отправлялась на Рогожский рынок покупать парное мясо, а мама садилась за стол переводить очередную книгу, если повезло, и кто-то из друзей-переводчиков подкинул кусок прозы, сказку и т. д.

***

Моей любимой сказкой в детстве была «Дюймовочка» Андерсена. Только я не понимала, почему конец считается счастливым. Насколько я помню, она улетала с эльфом принцем и все. А как же мама, которая вырастила ее в горшочке, любила? И моя мама сочинила радостный конец: они возвращаются и живут все вместе долго и счастливо.

***

Мамины прикосновения обладали волшебной силой. Много лет спустя после детства, когда я должна была сдавать последний госэкзамен в институте и никак не могла уснуть, мама сидела и всю ночь гладила меня по голове. Я, наконец, заснула и на следующий день благополучно сдала философию и меня даже отметили («склонность к обобщениям была заложена во мне с детства»). Такая была поговорка в наше время. Правда, я спутала нумерацию билетов. Дежурная разложила их в условленном порядке, и я вытащила не «свой» билет, не тот, к которому готовилась. Но никого не подвела, слава Богу. Так что тут я не обманула ожиданий.

***

Правда, иногда на маму «находило». До сих пор боязно вспомнить тот день, когда мама отпустила меня с каким-то дядей плавать в четырехбалльном Черном море. Если поднырнуть под волну и плыть дальше, так как я это делала потом, то все нормально. Он же решил со своей дочкой и со мной попрыгать на волнах. Меня пару раз подшвырнуло, протащило по мелкому дну, накрыло волной и выбросило на берег. Так что я оказалась стоящей метрах в четырех от кромки воды. Все радовались такому счастливому исходу. Я же совершенно ошалелая от бешенства стихии, со звоном в ушах, тоже принужденно растягивала рот в улыбке и с внутренним укором к маме, толкнувшей меня на эту игру с морской волной.

Должна пояснить, что плавать меня научила мама в знаменитом кратовском пруду, и очень верила с тех пор в мои плавательные способности.

***

А Лева не может забыть другой случай из своего раннего детства. Левка был очень хорошенький «кудрый» мальчик и очень доверчивый, как все дети четырех — пяти лет. Мама его учила не открывать двери незнакомым людям, на предмет похищения или еще какой выдуманной родительскими страхами или не очень выдуманной злокозненной истории.

— Даже если будут говорить, что знакомые, не открывай.

— Ладно, — сказал Левочка. А через час, какая-то женщина постучав в дверь, медовым голосом сообщила, что она хорошая знакомая его мамы.

— Деточка, открой, я — подруга твоей мамы.

— Честное слово?

Голос ответил:

— Честное слово.

Дверь была открыта и… немая сцена… на пороге стояла Левочкина мама. Левка заплакал. Почему? Обидно стало, объясняет он теперь. Обидно, что доверился и обманулся.

***

Правда это все ничто по сравнению с тем, что делали и как закаляли от превратностей судьбы своих детей другие родители.

Друг и однокурсник папы Хайк Арутюнян спускал своих мальчишек на веревке с балкона второго или третьего этажа, чтобы они были готовы к побегу на манер теперешних суперменов. Если враг приблизится к дому. Слава Богу, не понадобилось.

***

А мы учили наших детей, как задерживать дыхание и нырять в нашей московской ванне. Очень увлеклись этим занятием и совсем забыли, что у наших принцесс длинные волосы, и что в квартире не так уж тепло в зимнее время. Надо ли говорить, что следующую неделю мы их лечили от насморка. Нырять они научились чуть позже в своем любимом «Прибалтийском» море.

***

Дверь нашего дома была всегда открыта для друзей. «Когда вы закроете свою гостиницу?» — спрашивала нас Мария Павловна, интеллигентная старушка, мама нашего соседа Алексея Андреевича. К нам приезжали из Еревана, Ленинграда, Харькова и т. д. Один случай помню очень хорошо. Тетя Грета, друг мамы и папы еще с Ленинградской голодной молодости, дочь знаменитого лингвиста Ерванда Тер-Минасяна, а теперь еще и профессор энтомологии на лето всегда вывозила своих девочек Верочку и Наташу в Армению, в «Народину», чтобы знали язык и помнили места родные. И по дороге из Ленинграда в Ереван заскочила к нам на два часика, а оказалось на две недели. Так как сначала Наташка, а потом и сама тетя Грета заболели гриппом.

Какое это было счастливое для меня время. Мама сразу наладила врачебный уход, Соня отвечала за обеды, а папа, приходя с работы, рассказывал последние научные новости. Мы тогда очень сдружились с Верочкой, она мужественно ухаживала за своими больными, оставив щелочку в двери, через которую микробы не проникали. Действительно, больше никто не заразился, а к нам стал наведываться Григорич (Григорий Георгиевич Башмаков). Он и так любил к нам приходить, а тут новые привлекательные лица. Я обнаружила у Верочки музыкальность и приятный голосок и каждый раз перед Григоричем просила ее исполнить «Ты, друг мой прекрасный, выйди на балкон».

А мама и тетя Грета вспоминали свою Ереванскую молодость, жизнь в домике поэта Иоаннисяна в Эчмиадзине с его дочерьми — мамиными подругами. Они были ревнивы и говорили: «Что ты выходишь замуж за аспиранта, ты могла бы составить партию и выйти за наркома». Что было с наркомами в скором времени, вы уже, наверняка, представили, а папу они все вскорости полюбили и оценили. Вспоминать это было забавно.

Потом одна из них будет жить в Москве, будет приходить к нам, иногда подкидывать переводы. Это тетя Аник даст маме «Иван-бея» Бакунца. Прочтя этот рассказ, я приободрилась, армянская проза имеет своего великого представителя в лице Бакунца, и его достойного переводчика на русский язык в лице мамы.

Был целый мир — и нет его… (Из книги «Левон Чайлахян — наш дорогой современник». Портрет ученого и человека.)

Они были веселы и беззаботны! А топот ног на ночной лестнице дома на Б. Коммунистичесой? Годы были 36, 37, 38…

Лева и дядя Наири

В те же годы у нас спасался от ареста дядя Наири, мамин однокурсник по Университету, ставший известным поэтом. По армянской традиции младшие обхаживают старших и Лева часто, по просьбе дяди Наири, приносил ему стакан воды (совсем как в пьесе Уильяма Сарояна «В горах мое сердце» мальчик Джонни приносит воду странствующему музыканту Мак-Грегору). Вероятно, это происходило часто и Левка возроптал и пожаловался маме: «Что я ему, раб, что ли!» Мама, конечно, посмеялась в душе и поделилась с другом, надеясь, что тот воспримет все как шутку. Но дядя Наири был писателем и разбирался в тонкостях мальчишеской гордой души. С тех пор он всегда произносил свою просьбу в такой форме: «Лева, не раб и не слуга, а равноправный друг мой, принеси мне, пожалуйста, воды!» И Левка ему с удовольствием приносил стакан воды, и они подружились.

Ереван — место эвакуации…

Левка вспоминает: «Шел 42-ой год. Мы жили в Ереване, и я занимался в шахматном кружке Дворца пионеров, а дома тренировался с папой, который всегда очень любил шахматы. В Ереван приехал Сало Флор. Флор близко знал чемпиона мира Алехина и рассказывал нам, как отпаивал его молоком перед турниром. После лекции состоялся сеанс одновременной игры. Участников было 40 против одного. После матча прихожу домой, а там папа играет с дядей Андреем (сыном Андрея Александровича Рихтера) в шахматы.

— Я выиграл у Флора! — выкрикнул я.

Папа с гордостью заулыбался, а Андрей, который был моим наставником по энтомологии, изрек:

— Нет, Лева, ты выиграл у 1/40-ой Флора.

А на следующий день в газете «Коммунист» было помещено маленькое объявление, в котором сообщалось, что состоялся сеанс одновременной игры, и только на одной доске Сало Флор потерпел поражение, и что выиграл пионер Левон Чайлахян. Эта газета, как память о тех счастливых временах, хранится у меня до сих пор».

Недавно я нашла могилу Сало Флора на Ваганьковском кладбище и далекие события вдруг оказались ощутимыми и близкими. Раз есть могила, Сало Флор был и все связанное с ним обрело статус неоспоримого существования.

В Ереване сороковых лет военного времени была непростая жизнь. Присутствовали все реалии горестного быта с каждодневным дыханием войны: голодом, ожиданием вестей с фронта, болезнями и изнуряющей работой. Они выдержали, выстояли. Дожили до Победы. Стойкость им понадобилась от начала и до конца.

Рассказ «Опять двойка»…

На Левиной защите кандидатской диссертации я не присутствовала. Пересдавала геометрию с четырех на пять. И Александр Аркадьевич сделал шутливый комментарий с подковыркой: «Ну, ты обязательно будешь генеральшей». Психология отличницы странная штука, я от нее позднее с трудом, но избавилась.

А вот на защите докторской я была.

И в первом ряду сидели наши тетушки в длинных платьях, с прическами тридцатых годов и добрыми родственными сердцами. Левон докладывал очень хорошо, четко, быстро меняя таблицы, и я уже радовалась, как вдруг начались вопросы. «А вот этого мы не знали», — вдруг сказал Левка — вопрошающий упомянул какие-то недавно проведенные эксперименты. Все во мне закричало: так нельзя, я всегда помнила, что на экзамене нельзя признаваться, что ты чего-то не знаешь. А тут на защите и такое… Странно, но научное сообщество светилось доброжелательностью и Левино «незнание» как-то не омрачило их дружественных лиц. Один из оппонентов (профессор Шидловский) даже позволил себе афоризм, который мы запомнили навсегда:

— Левон Михайлович из самого ленивого студента превратился во вдумчивого и серьезного исследователя.

— Лева свое получил, — сочувственно, вполголоса проговорил один из его друзей за моей спиной.

Тут надо пояснить. По рассказам очевидцев ни школьные занятия, ни первые курсы обучения в МГУ не вдохновляли Леву. Помните картину Решетникова «Опять двойка». Кто-то из друзей старшего брата Тодика, кажется Густав Айзенберг, впоследствии Анатолий Гребнев, сценарист, вспоминал:

— Как сейчас вижу — Лева пришел из школы и его ругают за двойку.

Эти студенты Литинститута часто собирались у нас дома на Коммунистической. Тодик жил у нас и в те голодные времена он подкармливал своих друзей то у нас, а то у тети Гани, папиной родной сестры. Тетя Ганя была очень хлебосольная и наготавливала еды до отвала, и после сытного обеда вся молодежь ходила «гусиным шагом» вокруг стола, чтобы переварить пищу и чтобы не случился заворот их всегда голодных кишок. Левка увлекся их студенческими песнями, легендами Литинститута и сам стал писать.

Помню, что меня заинтересовал его рассказ, там описывалось возвращение домой (я уже не помню с войны или из дальней поездки). Человек идет, все ближе, ближе и видит огонек в окне родного дома. Он идет и ты ожидаешь, что же ждет его там, за окном. Что-то метерлинковское «Там, внутри». Но там грустная история, а у Левки был просто какой-то suspense, момент ожидания, и подробный ход мысли, так как идея «потока сознания», как естественного литературного приема, можно сказать, витала в воздухе после написания Джойсом романа «Улисс».

Я так подробно пишу об этом, потому что думаю, что Левка имел литературные склонности. Правда, они ему чуть не помешали окончить школу. Но у Левы был верный друг Гриша Копылов. Я его в детстве очень любила. Он был высоченный и таскал меня на руках, и сажал на плечи. Я дала ему прозвище «Гитятя». Вместе с Левой они учили меня декламировать самую короткую поэму Брюсова «О, прикрой свои бледные ноги»… (влияние Литинститута). И я завывая и закатывая глаза читала эти строки — они приходили в восторг.

Когда много лет спустя Гриша приехал к нам в гости на Ленинский проспект, он вдруг засмеялся радостно и сказал: «А ведь это Машка, та самая маленькая Машенька, и я ее узнаю, вполне узнаваема. Почти не изменилась».

А чего меняться за сорок-то с лишним лет?! Можно и повременить. Каприз лица, изгиб натуры, и смех, и голос — все сохраняет для настоящих друзей, которым и был дорогой Гриша Копылов, неизменное очарование и привлекательность.

Будучи настоящим Левкиным другом, он позвонил и сказал маме, что Лева не ходит в школу. Лева в этот период устраивал себе «библиотечные дни», вместо школы он ходил в библиотеку и писал рассказы в их стенгазету. Родители, конечно, сына приструнили и тот вернулся в школу. Не знаю, догадывался ли тогда брат, что мама и тетушки установили за ним негласную слежку и, стараясь быть незамеченными, сопровождали его до школьных дверей. Наверное, сидя в первом ряду на защите докторской, они вспоминали с внутренней улыбкой об этих временах…

День возвращения Сережи…

Сережа Ковалев уже отбыл свой срок, но живет еще не в пределах столицы. Так что, как я понимаю, еще не полностью разрешено пребывание в Москве.

Собрались гости по поводу высвобождения Сережи и возвращения из ссылки. Собрались в доме Левы и Инны на Ленинском проспекте. В нашем прежнем доме. Я впервые вижу Сашу Нейфаха. Он в ударе, Когда речь заходит о какой-нибудь женщине и ее достоинствах, он недвусмысленно замечает: «К сожалению, не имел чести, не имел удовольствия знать».

Мы пьем за хозяйку дома — Иночку, он говорит тоже самое, и Инна смущенно отбивает его подозрительный комплимент. Мне все это немножко странно — в компании Левы это не было принято, и когда Александр выходит, я быстро говорю тост за Сережу. За союз его с моим папой, за тех, кто, теряя все, становится победителем.

И ведь, как в воду глядела — через несколько лет Сережа становится членом французского почетного легиона. Это ли не высшая награда для светлого ума и храброго сердца!? Вано неотрывно держит за руку Сережу будто боится, что тот вдруг исчезнет. На столе громадная бутыль чачи (тутовая водка), привезенная Вано. Он настоящий друг.

Тут же сидят Юра Семенов и Тата Харитон. Мы с ними этим же летом (1984 г.) проводили время вместе в академической гостинице «Лиелупе» в Прибалтике. Юра уже болен, но они с Татой полны надежд. Когда Лева нас рекомендовал, Юра спросил: «А с ними можно свободно говорить о политике?» И когда мы у них в номере, в благословенном местечке Лиелупе, высказались о брежневском времени со всей горячностью, Тата кинулась закрывать балконную дверь, на всякий случай. (Сережу уже освободили, А Саша Лавут, Левин хороший друг со школьных лет, еще сидел).

Тех, с кем пил стопочку пряного, смолистого рижского бальзама, забыть невозможно. Мы и не забываем. До сих пор безумно жаль безвременно ушедшую Тату, такую шумную, добросердечную, такую жизнелюбивую. Простая поездка на хутор в устье реки Лиелупе в ее устах обретала смысл и особую привлекательность. А Юра, оставшись без нее, как бы потерял стержень, но вызвал нас к себе и запинающимся голосом называл имена тех (в основном философов, которых знал) кто, по его мнению, мог бы нам помочь в решении армянского вопроса. Вот так благополучие теряет свои силы и становится подверженным ударам судьбы.

Мы тогда были все вместе и так воодушевлены приходом Сережи, что опьянели от одного этого факта. Произошла вынужденная рокировка и Араик остался на Ленинском (мы его вместе с Сережей бережно укладывали на Левин диван), а Левка со мной и папой пошел к нам на Губкина.

Я любила, очень, когда Лева приходил к нам. В прежние времена, когда я с мамой и папой жила на Ленинском, Лева часто подолгу засиживался на кафедре — играл в шахматы с Леней Чудаковым, добрым другом и участником многих наших застолий. Говорят, что все механизмы на кафедре исправлялись еще до того, как Леня к ним притрагивался, такой гипноз на расстоянии. Посмертная улыбка Лени, она нас поразила. Будто он говорил: «Не бойтесь, это вовсе и не страшно»…

Не помню, чем кончались их баталии, но длились так долго, что Леве сподручнее было остаться у нас на проспекте, чем ехать домой на Карбышева. Тем более, что Иночка никогда не протестовала. Умная жена, я — другая.

И вот Лева у нас, мы все в восторге, делаем для Левы что-нибудь вкусненькое, наливаем очень крепкий, очень горячий и очень сладкий чай. Мама вспоминает о левиных проказах, о том, как он однажды выпил на пари семнадцать стаканов чая. Леве у нас нравится, он остается еще на один день. На второй день мама говорит с любовью и строгостью глядя на сына:

— Лева, почему ты не подстрижешь бороду?

Лева кривится, но терпит. На третий день папа сурово замечает, пытаясь сделать Леву еще более совершенным:

— Лева, почему ты не учишь английский? Тебе же откроются горизонты!

И тут Лева не выдерживает. Поджав губы — он вообще редко обижается, но тут достали — поджав губы, он выцеживает следующее:

— Все, я к вам больше не приду… Но проходит время, и все повторяется, с вариантами.

Хорошие, славные были времена, золотые…

Араик Базян «Учитель, друг, брат»

С Левоном Михайловичем Чайлахяном я познакомился в 1973 году. К осени 1973 года у меня кончался срок стажера — исследователя. Я был прикомандирован на рабочее место в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, в лабораторию нейрохимических механизмов условного рефлекса, от кафедры биофизики Ереванского Госуниверситета. Я окончил стажировку и нужно было вернуться в Ереван и при этом найти работу.

Мой друг Карен Назарян рассказал мне, что в Институте экспериментальной биологии АН Арм. ССР открылась лаборатория обучения и памяти, которой руководит Л. М. Чайлахян.

— Я с ним знаком, сказал Карен, я вас познакомлю.

Через несколько дней, в большом конференц-зале нашего института был доклад Дунина—Барковского «Теория мозжечка Бриндли и Мара». На доклад пришел и Л. М. Чайлахян, так как они были друзьями, коллегами и соавторами с Дуниным—Барковским. При первой встрече я был потрясен сходством Левона Михайловича с католикосом всех армян Вазгеном Первым. Чтобы не быть голословным привожу фотографию Вазгена Первого.

Его святейшество католикос Вазген I

Когда я продумывал вставку фотографии Вазгена Первого, то хотел написать:

— Не думайте, это не Левон в клобуке, это Вазген Первый. Но, на самом деле оказалось, что это Левон в клобуке. Оказалось, что в миру Вазгена Первого звали Левон — Левон Карапет Палджян. Это я узнал совсем недавно, прочитав книгу воспоминаний о католикосе всех армян «Веапар». Веапар, по-армянски означает Святейший. Почему два имени, Левон и Карапет, я не знаю. Двойными именами называют католики, но Вазген Первый — румынский армянин, родился в Бухаресте, но католиком не был.

Карен нас познакомил. Я объяснил свою проблему, Левон Михайлович сказал: «Приходите на Ленинский 33». Я пришел и начал рассказывать свои эксперименты и результаты. Левон дотошно вникал во все, вплоть до устройства условно рефлекторной камеры. Я подумал, что за зануда, далась ему эта камера. Я тогда не знал, что Левон дотошно вникает во все, но после этого очень глубоко овладевает материалом. В итоге этого разговора меня приняли в лабораторию. По-моему, я был единственным, кого принял Левон Михайлович.

Через полгода я написал первый вариант диссертации и привез в Москву, своему шефу Роману Ильичу Кругликову, у которого я проходил стажировку. Вхожу в экспериментальную комнату и вижу, спиной ко мне сидит темноволосая девушка, в красном платье, а внизу темная широкая полоска материала. Я тогда подумал, что это или армянка или грузинка и это ее косынка, которая сползла на ее ноги. Я протянул руку, сделал шаг вперед и сказал:

— Девушка, у Вас косынка сползла.

То, что случилось дальше, привело меня в шок. Девушка вскочила как ужаленная, повернулась ко мне, молитвенно сложила руки, как делают индусы, и начала быстро — быстро кланяться и шептать «здравствуйте, здравствуйте…", а на лбу у нее красная точка. Одновременно с этим, ко мне подлетает вошедшая в комнату Лена, наша лаборантка, хватает меня за руку и орет в ухо:

— Не смей трогать ее руками, для индианок это страшное оскорбление.

Это была индианка Мина, которая жила в том же доме, где жили родители Левы и его сестры — Маши.

Я тогда интересовался йогой, особенно тем, что, как говорили, они левитируют, то есть поднимаются в воздух без опоры. И я пристал к Мине, Мина мало знала про йогов и совсем мало про левитацию, а я все расспрашивал и расспрашивал. По-видимому, я ее достал и она сказала:

— Хочешь, я тебя с живым йогом познакомлю?

У меня сходу возник образ жилистого, бородатого, темнокожего индуса с копной взъерошенных волос.

— Это молодая симпатичная девушка, — сказала она. Образ старика индуса не пропал.

Она познакомила меня с Машей. Когда я увидел Машу, первое, что я ей сказал, было:

— Вы мне кого-то напоминаете, но сейчас я не помню, кого.

Действительно, Чайлахяновская печать есть и у Маши, и у Левы. А затем пришла Тамара Карповна и пригласила меня в соседнюю квартиру пить чай. Ну естественно, незнакомого человека расспрашивают обо всем. Я сказал, что я биофизик, занимаюсь памятью. Тамара Карповна спросила, а почему биофизик занимается памятью. Михаил Христофорович спросил:

— Твой сын Лева, кто?

— Биофизик — ответила Т.К..

— Чем он занимается?, — продолжал М.Х.

— Памятью — ответила Т.К.

Они все время говорили:

— Сейчас Лева придет.

Мне бы догадаться, какой Лева сейчас придет. Но ничего подобного.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Дословно, хазарапет — начальник над тысячью, военное звание и должность, которой удостаивались люди княжеского происхождения