В каждом человеке солнце

Сборник, 2019

В сборник рассказов о детях-инвалидах «В каждом человеке солнце» вошли произведения победителей и участников одноименного литературного конкурса, который проводился Международным благотворительным фондом «Окно в мир» совместно с Международным творческим объединением детских авторов (МТО ДА). Цель сборника – показать мир особых детей, которые живут рядом с нами. Мир часто непонятный, сложный, но одновременно интересный и ценный, как мир каждого человека. Отсюда и название сборника – «В каждом человеке солнце». Рассказы предназначены для детей школьного возраста, подростков и взрослых.

Александра Зайцева

Белые флаги

У вас неправильная анкета. Глупая. Особенно этот вопрос: «Расскажите о себе». Что рассказать? Как меня зовут и сколько мне лет?

Зовут меня Женя, мне пятнадцать, и что с того? Могу описать свою внешность — хватит трёх слов: скучная, худая, в очках. Или вам интересно, о чём я думаю? О школе, о заброшенных танцах, о туфлях, которые жмут, но других всё равно не купят. Пустые слова, они ничего не значат.

Сама не знаю, кто я. Никто. Старшая сестра. Только у меня не просто брат, нет. Это необыкновенный ребёнок, центр вселенной.

А я — довесок, полезный родителям и Дане. Дане нужно то, Дане нужно это — всё для Дани. Даня, Даня, Даня! Слово «хочу» страшнее ругательства, есть только «надо». Дане.

Но я-то хочу, очень хочу! Иногда после школы захожу в разные магазины, чтобы потрогать модные вещи. Тонкие паутинчатые рубашки или узкие платья с модельными изгибами. Ненадолго надеваю их в примерочной, а ночью, перед сном, представляю, что они мои. Воображаю, как иду, парю в них по длинному школьному коридору и все удивлённо смотрят вслед. Если много мечтать, появляется ощущение, что это и правда было.

Но было другое. Например, пару лет назад меня увезли больницу с перитонитом, потому что родители до последнего отмахивались, ведь болеть может только Даня. Он и болеет. Из-за этого мы не живём, а покрываемся пылью в тёмно-коричневой комнате брата.

В настоящем мире ходят нормальные весёлые люди, едут машины, самолёты летят в удивительные страны. Мне всего этого нельзя: руки прочь, воровка, твоё место возле Дани.

Нет, я бывала в других городах, даже на море, когда Даню возили в санаторий. Это ещё хуже, потому что люди смотрят. Там я стараюсь делать вид, что сама по себе и не имею отношения к скрюченному мальчику в коляске, что он мне тоже не нравится. Стыдно за него и за маму — расплывшуюся, неопрятную, всегда озабоченную и раздражённую. А потом стыдно за себя, потому что я предательница. Ведь Даня хороший мальчишка.

Это другие младшие братья могут вредничать, скандалить и злиться. А мой только улыбается. Он умный и ласковый. Он пытается дотронуться до меня вывернутыми судорогой пальцами, дотягивается и гладит по щеке или по волосам. Даня не может кому-то помешать. И всё-таки мешает.

В тот раз из санатория мы возвращались поездом. Папа с нами не ездит: он всё время работает. Я бы тоже осталась дома, но маме надо помогать, потому меня и взяли. И вот мы ехали домой.

Хоть уже начался сентябрь, жара стояла такая, что все задыхались и обливались потом. Не люди, а рыбы в аквариуме, который поставили на плиту и медленно подогревают. Даня тяжело, со свистом втягивал воздух. У него бронхи слабые, чуть что — сразу отекают.

С опущенным окном стало бы прохладней, но сквозняк. Нельзя.

Поэтому мы открыли дверь. Вагон сонно покачивался, шторы в коридоре колыхались белыми флагами, Даня дремал.

В поезде скучно, выручают придуманные дела: сходить в тамбур, постоять у каждого окна по очереди, выучить наизусть время стоянок, что расписаны на плакатике у выхода. К проводнику тоже приходится обращаться по сто раз в день: чай, кофе, «у вас титан не работает» — мало ли какие ещё трудности у пассажиров.

И все эти пассажиры сновали мимо нашей открытой двери, заглядывая внутрь. Не нарочно. Просто голова человека так устроена, что бездумно поворачивается ко всякой незапертой комнате.

Это как моргать или сглатывать — само получается. И взгляды у таких прохожих людей рассеянные, тусклые. Только один дядька из соседнего купе смотрел цепко. И всё ходил, ходил.

Я его сразу запомнила. Невысокий, седоватый, тёмный от загара.

На коричневую перезрелую грушу похож, особенно с этим рыхлым животом, нависающим над резинкой спортивных штанов. Шлёпанцами шварк-шварк, потом пауза у нашего купе, и опять — шварк-шварк. Запах липкий, несвежий. И тесно рядом с ним. Могу поспорить, что даже на огромной пустой площади тесно, будто он локти в стороны расставил, пузо выпятил и давит, давит. Поэтому я старалась спиной загородить Даню от прохода. Но не очень помогало.

Вечером на станции мама вышла купить воды и возле киоска столкнулась с дядькой. Я в окно видела. Он что-то сказал, полез в карман, она вскинула голову, ответила. А когда вернулась, села на край Даниной полки, сгорбилась и застыла, будто замороженная.

Так и держала бутылку с минералкой, пока я не взяла. Она только пальцы молча разжала. Поехали. Станция мигнула фонарями, многоэтажки — окнами, потянулись гаражи, дачи, тоскливый чёрный лес. Тут я не выдержала.

— Что он сказал? — спрашиваю.

— Кто?

— Этот. Из соседнего купе.

— Ничего.

— Я видела. Что ему надо?

Мама ссутулилась ещё сильнее.

— Денег предлагал.

«Не может быть, — думаю, — не похож дядька на душевного человека, не станет помогать. Или ошибаюсь?».

— Зачем? — спрашиваю.

— Чтобы мы дверь закрыли. А то ему на Даника смотреть неприятно.

Вот же гад! Гнилая груша!

Мама вздохнула, повернулась к брату и начала поправлять простыню. А та сползла краем на пол, открыв тонкие детские ноги — мелкие птичьи косточки, только колени торчат острыми бугорками. Руки тоже невесомые, скрещенные на узкой груди, а кисти запрокинулись ковшиками в разные стороны. Кожа у Дани гладкая, прозрачная, голубеет венками на шее и у впалых висков, глубоко темнеет под глазами. Зато в глазах тихая сила. Ровная, серьёзная уверенность. Мы и не заметили, что Даня проснулся. А он почувствовал нашу обиду и лежал тихонько.

— Ты знаешь что, принеси кипятку. Кашу разведу, — не поворачиваясь, попросила мама.

Поезд разогнался, болтало так, что приходилось держаться за стены. Дёрнуло, толкнуло в соседнее купе, но я устояла, только глянула косо. У заваленного едой стола сидели четверо мужчин. Шумно жевали, глотали, причмокивали. Остро пахло копчёной колбасой.

Я шагнула дальше по коридору, когда один из них что-то коротко сказал, а другие засмеялись.

И внутри у меня бабахнул взрыв. Прямо в затылке. Я даже ослепла на пару секунд. Злоба обожгла щёки, сжала горло, швырнула меня в чужое купе, к тошнотворному столу, к лоснящимся самодовольным людям.

— Как вам не стыдно?! — закричала я дядьке. — Вы никто! Вы и мизинца моей мамы не стоите! Даня в сто раз лучше вас! Он маленький! Он болеет! Это на вас смотреть противно! Развалились тут, жрёте, пьёте! А он болеет! Ему всю жизнь будет плохо! Мерзость вы!

— Эй, эй! Ты чего?! — испуганно привстал бородатый дядькин попутчик.

Но я даже не повернулась, захрипела в ненавистное лицо:

— Засуньте свои деньги знаете куда?! Знаете?! Да чтоб вы!.. Да чтоб вам!..

Тряслась, хватала ртом душный воздух и не могла подобрать слова. В коридоре обеспокоенно загомонили. Наверное, сейчас придёт мама, наверное, сюда бежит проводник. Надо уйти. Но я не могла пошевелиться и отвести взгляда от обидчика. Из коричневого он стал серым, весь как-то съёжился и одряхлел. Подбородок у него дрожал, глаза сузились.

— Я просто попросил закрыть дверь, — глухо отчеканил он. — Вежливо попросил. А ты — невоспитанная соплячка. Знать не хочу, видеть не хочу ваши болезни. Имею право, ясно? У меня племянница такая была, ясно?

Это «ясно» будто камнем упало. Глыбой. Я молчала. Он молчал. Остальные молчали. Только ложка позвякивала в стакане. Дили-дзынь, дили-дзынь. И мы все как стеклянные были. Дили-дзынь.

Не больно, не обидно — никак. Долго, целую жизнь. А потом мама тронула меня сзади за плечо:

— Хватит. Пойдём.

— Простите, — сказал ей один из мужчин.

— И вы простите, — ответила мама.

А я сказала дядьке:

— Так нельзя. Всё равно нельзя…

Он не ответил, уставился в непроглядное окно, будто спрятался.

Больше мы не виделись. Даже утром, когда выходили из поезда.

А если бы встретились, я бы, может, извинилась перед ним. Или сказала бы что-то приветливое, чтобы он понял — я не злюсь. Потому что всё неправильно вышло. Сложно объяснить, но я вроде права… и в то же время виновата. И непонятно, что с этим делать.

Нет, не надо меня утешать.

На самом деле я всё вру. Я вообще не хотела к вам приходить, это классная руководительница заставила. А мне никакие психологи не нужны… и анкеты ваши. Всё равно вопросы в них глупые, ничего вы про меня не узнаете.

Я домой пойду. Мама переживает, если задерживаюсь. И печенье не буду, спасибо. Но возьму. Для Дани.