С собой наедине. Записки долгожительницы

В. И. Елисеева, 2022

Валентина Ивановна Елисеева родилась в семье царского офицера. Пережила революцию и аресты отца. Получила высшее образование и посвятила жизнь разработке полимеров. Познала судьбу жены «врага народа». Стала заслуженным изобретателем России. Размышляет о жизни. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Елисеева В. И., 2022

© ООО «ИТК «Дашков и К°», 2022

…1918 год. Мне 9 лет. Живу в г. Ельне (“в елочках”) — малозаметном городке, вокруг которого в радиусе 7 км почти сплошняком росли небольшие елки. Знаменитым он стал после Великой Отечественной войны из-за страшных сражений и несметного числа погибших людей. Живем со своей старой (еще маминой) няней, мамой, старшим братом и сестрой в небольшой четырехкомнатной квартире одноэтажного деревянного домика с чистым двориком и несколькими хлевами для коров, свиней и кур.

Отец — военный инженер, бывший царский полковник, служащий теперь в Красной Армии, приехал навестить семью и заодно повидать своих сестер, живущих в 40 км от Ельни в бывшем нашем имении. Там его и арестовали по ордеру ЧК.

Мы с мамой идем от знакомых по Соборной площади. Тепло, солнце, радостно. Я бегу впереди “велосипедом” и вижу: навстречу едет на лошади, запряженной простой телегой, наш сельский дьякон. Встречается с мамой, останавливается и что-то ей говорит. Я подбегаю послушать… вижу, мама в смятении. Понимаю: отец по приезду в деревню арестован и его везут в ельнинскую тюрьму.

В то время город жил в постоянном страхе — ЧК свирепствовала. Вслед за массовыми арестами следовали незамедлительные расстрелы. За тюрьмой в “чертовом рву” по вечерам слышались выстрелы. Взрослые говорили об этом шепотом; дети прислушивались, знали, говорили между собой. Поэтому весть об аресте отца была для меня равносильна сообщению о его смерти. Пораженная внезапным горем, я, громко крича и плача, бросилась бежать к дому. У дворовой калитки меня встречает испуганная няня. Кроме слова “папа” она ничего не может разобрать и плачет вместе со мной. Потом видит маму, медленно бредущую по улице.

Следователь, арестовавший и сопровождавший отца в тюрьму, позволил ему провести ночь дома, вместе с семьей. Душераздирающая сцена, когда 11-летняя сестра Маруся, любимица отца, бросается с рыданиями перед следователем на колени, умоляя “отпустить папу”… Видимое спокойствие подавленного отца, его уговоры… А потом — тюрьма.

Мама с сыном уехали в Смоленск “хлопотать за мужа”. Отчаянно рыдавшую сестру увезли в деревню.

Я с подругой (11 лет) проводили время у ворот тюрьмы и услышали там, что хлопотать за арестованных ходят к комиссару Филиппову, он добрый. Отстояв с подругой длинную очередь, я вхожу к нему в кабинет и вижу худощавого белокурого молодого человека в сапогах и брюках-галифе, обтягивающих его колени; я перед ним стою, плача и уговаривая “отпустить папу”. Оттуда бежим домой с радостной вестью: папу обещали отпустить. Тогда были еще не сталинские времена и у “властей” оставались какие-то человеческие чувства. Я с подругой могла ежедневно приходить к железным воротам желтого трехэтажного здания тюрьмы и передавать через охранников мелкие передачи вроде подсолнухов, купленных на базаре.

Охранники меня знали. Однажды один из них поднял меня к “глазку”: “Смотри, твоего папу на допрос ведут”. И я увидела папу в синей форме военного покроя, пересекающего большими шагами арку, которая вела из ворот во двор тюрьмы. Лицо у него было сосредоточенное, он смотрел вниз.

А в другой раз освобожденный сокамерник отца неожиданно пришел к нам на квартиру и сказал мне: “Пойдем, с папой повидаемся, только, чур, не плакать!”

Вход в помещение для свиданий располагался в стене арки, через которую отец проходил на допрос. В помещении — земляной пол и поперечная решетчатая стенка. Ничего не понимая, увидев отца, входившего по ту сторону решетки, я бросилась к нему и плакала, плакала, пока меня не увел охранник.

Кончилось все на этот раз неожиданно быстро и счастливо. Вскоре, играя на улице перед домом в “классики”, я увидела двух идущих к дому мужчин в шинелях и не сразу узнала в одном из них отца.

Почему его отпустили? Разобрались, что он все же служащий Красной Армии, хоть и бывший полковник (тогда большевики проявляли внимание к необходимым им “спецам”). Помогли ли хлопоты матери? Невероятно, чтобы повлияло поведение девятилетнего ребенка.

Следующий арест отца года через два в том же городе не был таким быстротечным. Он происходил в нашей квартире после ночного обыска бригадой вооруженных револьверами чекистов под руководством председателя городского ЧК Ткачева. Этот тип — бывший каторжник — наводил ужас на весь город. Низенький человек с крючковатым носом и страшным лицом, одетый в синюю поддевку и коричневую баранью папаху. При встрече на улице я со страхом смотрела на него во все глаза, как на какого-то гада. Такой же страх я испытала впоследствии, когда однажды с любопытством посмотрела на известную всем городскую проститутку, ответившую мне взглядом, полным яростной ненависти.

Мрачные взгляды и председателя ЧК, и уличной черноглазой проститутки, казалось, шли из преисподней.

Обыск продолжался всю ночь. Детей с няней закрыли в детской комнате, которую почему-то не тронули. Были перерыты все книги и папины бумаги. То, что для них не представляло интереса, рвалось и бросалось на пол. На утро весь пол в гостиной, столовой и спальне был покрыт толстым слоем разорванной бумаги и выдернутых из переплетов книг. Странным образом деревянный ящик, в котором находились служебные бланки отца со штампом “Управляющий заготовками Западного фронта Красной Армии” (из этих бланков, напечатанных на великолепной бумаге, я шила себе школьные тетради), стоявший в передней, чекисты не тронули. А вот письмо маме от сельского дьякона, будучи малограмотными, прочли неверно: “…Вам шлет привет… Махно”. Мы в детской услышали громкий и спокойный голос отца: “Такого письма у меня быть не может”. И визг Ткачева: “А-а, не может? Я тебя в 24 часа расстреляю!” Потом — тишина. Папа взял письмо и прочитал: “Вам шлет привет Мар. Прок. Это — жена дьякона”.

Отца, окруженного тремя вооруженными солдатами, увели. Ткачев шагал позади.

Следствие продолжалось три месяца, и отец теперь сидел не в тюрьме, а в помещении ЧК. Здесь, в пустой кирпичной камере, дают с ним свидания. Отец серьезен, молчалив, дети подавлены. Дома — тягостное ожидание. Приходят знакомые. Мать ходит к ним советоваться. Пропадает на приемах у местных властей, ездит в губернский город, иногда берет с собой брата. Дети затаились, ждут. По ночам трепещут от ужаса — слышат выстрелы из рва за городом, где расстреливают осужденных.

В школе на уроках ужасы забывают, в играх на переменках не участвуют. На сердце все время тяжесть.

…Иногда по вечерам где-то воет собака. Няня говорит: “К покойнику”. Плачет.

Но отца выпускают и на этот раз. Вскоре случилась демобилизация и он переехал с семьей в Смоленск, где нашел работу по гражданской специальности строителя. А я провела несколько моих счастливых лет. Отцу удалось спастись. Многие его друзья расстреляны.

Такими были первые опыты над самым дорогим. Что это? В стране голод, холод, нищета. В городе едят картошку и хлеб из льняного семени. В магазинах ничего нет. Дети сами шьют себе обувь на веревочной подошве. А власти одуревают от безграмотных подонков, которые выискивают врагов среди мирных жителей, издеваются над ними и их детьми, возят их в пересылочные тюрьмы на расстрелы. И получают за это неплохое содержание от государства. Вот тогда и начало действовать то, что позже развилось во власть уголовную, пропитавшую все органы страны, в раковую опухоль.

1926 год. Мне уже семнадцать. Смоленск. Утро. В комнату заглядывает солнце. Просыпаюсь, привычно смотрю на будильник: пять. Надо бежать! В восемь уже быть дома, чтобы никто не заметил. Няня (старая, дореволюционная) похрапывает на соседней кровати, свернувшись по обыкновению скобкой. Я поспешно вскакиваю, быстро одеваюсь, застилаю постель, тихо открываю дверь, чтобы не скрипнула. Неслышно спускаюсь по лестнице мансарды. Замирая, перехожу комнату, где спит старший брат. В кухне — раковина и кран. Умываюсь… вытереться нечем. Тяжелая дверь — на крючке, ее без скрипа не откроешь. Осторожно снимаю крючок, выдвигаю из притолоки толстую дверь, чтобы в щель только пролезть. Осторожно задвигаю обратно. Выхожу на крыльцо. Свобода! Сердце радостно замирает: Володька! Через зеленый садик бегом на улицу. Там — никого. Иду мимо тополей по дощатому тротуару, мимо желтых деревянных домиков к церкви. Вот она, вокруг нее — старое кладбище, белая каменная ограда. Через ограду пробираюсь туда. Юбка зацепилась и при прыжке с треском рвется на половину длины. Мгновение размышляю: как быть? А-а-а! Сбоку можно завязать края узлом. И бегу туда, к заветному месту… Заросшее травой каменное надгробие, рядом — оцинкованная решетчатая ограда, увитая ветвями сирени. Сидя на надгробии в рубашке с расстегнутым воротом и засученными на загорелых руках рукавами, смущенно и радостно улыбается мне Володька! Здесь мы договорились встречаться после окончания школы в последнюю школьную (всем классом) прогулку.

Я смущенно здороваюсь и сажусь напротив тоже на старое надгробие, ноги ставлю на его сиденье рядом с ним. Но никаких касаний, только радость быть вместе, видеть друг друга и говорить, говорить… Обо всем — учителях (хороших), книгах, родных, житье-бытье — обо всем, что приходит в голову, но не о любви, о ней не упоминалось.

От него я узнала, что они живут с “бабушками”. Так во множественном числе они и фигурировали в его рассказах. А сколько их было — две, три, я так и не поинтересовалась… Что отец его в тюрьме в Москве и мама тоже там. А их четверо: он с братом (на год его моложе) и два маленьких, из которых мальчика (4 года) они одобряют, а его младшую сестренку, еще ползающую, зовут “тварью” и через нее перешагивают, вызывая гнев бабушек. На какие средства они живут, я тогда не интересовалась. Как и тем, почему он так бедно одет и почему после окончания школы стал работать чернорабочим на кирпичном заводе — возить в тачках глину. Это несмотря на то, что семья была очень интеллигентная. Его тетку-врача знал весь Смоленск, а ее муж был первым шахматистом в городе. Я брала уроки музыки у сестры его матери, преподававшей в музыкальном техникуме. Ни о каких семейных неприятностях он мне никогда не говорил. Но однажды, изменившись в лице, рассказал, что в детстве, забавляясь с ружьем, он нечаянно застрелил старшего брата.

Промчалось лето. Осенью места встреч переместились в парки. Встреч было много. Иногда собирались компанией у подруги, имевшей хорошую квартиру, играли в “испорченный телефон”, “шарады”, “мнения”. Но продолжалось это недолго.

Я с сестрой уехала в Ленинград готовиться к вступительным экзаменам в институты, Володя поступил в Смоленский университет. И отношения начали меняться.

“Утро любви” — это, по-моему, высшее ее проявление; это — счастье. Вспоминаю строки из стихотворения С. Надсона “Только утро любви хорошо”:

Только утро любви хорошо: хороши

Только первые, робкие речи,

Трепет девственно-чистой, стыдливой души,

Недомолвки и беглые встречи…

Поцелуй — первый шаг к охлаждению…

И что? Скучно? Надоедает все — люди, обстановка, богатство, любое однообразие… А что нескучно? Активная деятельность, творчество, в первую очередь созидательный труд.

Успех? Да, но это скоропроходящее и такое же мимолетное, как и достижение цели.

Один мой умный приятель сказал: “Счастье — в преодолении препятствий”. (Он погиб во время альпинистского похода — упал в пропасть.) Но счастье — это мгновение, а “не скучно” — жизнь.

…Сдаю экзамены. Еду из Политехнического института на задней площадке ленинградского трамвая. Ночь. Огни. Движение. Жизнь огромного города. Я одна. Мне не скучно. Я буду, я хочу много работать. Хочу много знать… Скорей… Скорей…

…Вступительные экзамены я сдала. Было подано 810 заявлений на 27 мест — 30 желающих на одно место. Выдержали конкурс 40 человек, я в том числе. Но меня не принимают: не комсомолка, отец — служащий (не рабочий). Год напряженной подготовки пропал. Надежда на желаемое образование рухнула…

…Позади — пережитое горе и душа в нем, как в футляре…

…Была любовь — полудетская, горячая, чистая, какая бывает в 16–18 лет. Мы шли навстречу друг другу только до известной черты. А потом мое чувство погасло, разбившись о его страсть, возбудившую во мне непреодолимую неприязнь.

Уехала в Ленинград. Его горячие письма все реже получали ответ, и, наконец, наступило молчание. Он приезжает в Ленинград. Моя сестра приводит его в публичную библиотеку, где я провожу целые дни. Идем домой вдвоем. Он бледен, курит, взгляд колючий. Приходим в освещенный низковисящим красным абажуром кабинет, в котором я живу.

Он понимает — разрыв. Берет меня за руку: “Что же мне, застрелиться теперь?” “Пороху не хватит!” При этом я не верила в такую возможность и интуитивно выбирала наименее болезненное, как мне казалось, для него поведение, старалась вызвать в нем гнев и чувство достоинства. Наверное, этого достигла, так как получила оглушительную пощечину. Остолбенев, смотрю, как он уходит. Навсегда.

…Весной сестра получила от папы известие о самоубийстве Володи. Папа писал об этом сестре, не мне, зная о нашем громком “романе”…

…И вот я снова в Смоленске. Мне рассказали, как друзья несли на руках через весь город гроб с Володей и как ветер трепал его светлые волосы.

Мое горе невозможно описать. Что со мной было! Вся моя первоначальная любовь вспыхнула с новой силой. Места, где мы встречались на улице, в парках, резали душу по живому. А на старом кладбище, где мы встречались каждый день (мы просто не могли жить друг без друга), его рукой на зубцах могильной ограды написано мое имя. А на другом кладбище — Володина могила с белым крестом и его школьной фотографией.

Боже, как могла я все это пережить?

Но пережила… Пережила для новой жизни, немногих радостей, многих унижений и изощренных страданий. Бог наказал меня еще непомерной живучестью…

Поступаю в Смоленский университет на физико-математическое отделение педагогического факультета.

После сдачи вступительных экзаменов мучительно размышляю, стоит ли идти учиться или лучше пойти работницей на фабрику. Под давлением отца выбираю первое. На выбор уходит время.

…Еще два года — последних — счастливой жизни…

Тогда не было телевидения, радио появлялось в редких домах в форме наушников. Главный интерес представляла сама возможность слышать информацию на большом расстоянии, независимо от программы. Реальность существования внешнего мира — других материков, мировых столиц, блеска и роскоши мировых достижений культуры, картин старинных мастеров, дворцов, храмов, морских курортов и пляжей — никто не ощущал; знали о нем абстрактно по книгам и немому черно-белому кинематографу. Энергия молодости расходовалась на учебу, чтение (городские и университетские читальные залы были полны молодежи). Общение значило неизмеримо больше, чем теперь — “вечеринки”, прогулки. Советские демонстрации по праздникам тогда еще не были постылой обузой, а использовались как повод для общения, острот, веселья, смеха.

Спорт только начинал “внедряться в массы”: создавались спортивные залы с турниками, брусьями, кольцами, стенками. В парках были зимние, иногда самодельные, катки. Спортсмены назывались физкультурниками. Они упражнялись на снарядах, некоторые занимались французской борьбой, некоторые шахматами; зимой катались на коньках, летом плавали и купались на природных (образовавшихся естественным образом) пляжах.

Парки были старинные, поэтичные, не изуродованные плакатами и аттракционами. Вечером там гуляло много молодежи, в основном группами, редко парочками; ни драк, ни хулиганства не было и в помине.

Комсомол тогда лишь приступал к захвату влияния и власти. Комсомольцами в старших классах школы и вузах были в основном дети партийных лидеров, интеллигентная молодежь их сторонилась. Как правило, повышенным интеллектом, что тогда особенно ценилось, они не отличались, но держались самоуверенно, были подозрительными и бдительными по отношению к выдающимся ученикам.

Некоторые из них, возможно, уже тогда пользовались покровительством ГПУ, которое в 1920-е годы активно интересовалось студенческой молодежью. Интеллектом в то время совершенно отчетливо обладала беспартийная, острая на язык молодежь.

Приоритетными науками у молодежи были физика, математика, астрономия. Экономические и общественные (тогда политизированные) науки презирались.

Любовь была почтительной. Юноши и девушки были друг с другом на “вы” (“тыкали” комсомольцы). Под руку на прогулках не ходили. При посещении домов общались с родителями учтиво, беседовали, часто с искренним интересом.

Такие книги, как “Яма” А. Куприна или “Санин” М. Арцыбашева вызывали интерес в основном у мужской части молодежи, со смущением и отвращением воспринимали их девушки. Однако тенденция к приземленности в этой сфере уже замечалась писателями: среди комсомола — “Без черемухи” П. Романова; среди нарождающегося пролетариата — “Виринея” Л. Сейфуллиной.

Впрочем, такая литература не была в фаворе. Много читали переводной литературы романтического направления. Любили Джека Лондона про золотоискателей, “Мартина Идена”, “Маленькую хозяйку большого дома”, знали наизусть стихи Есенина, “передовые” увлекались Маяковским.

Так было в Смоленске. Наверное, и так было в других старинных русских городах, в которых еще сохранилась интеллигенция.

1927 год. Физико-математический факультет Смоленского университета, переделанный недавно в физико-технический факультет Педагогического института. На первом курсе — лекция по педологии — науке, пропагандируемой Бухариным (в целях перековки человеческого существа в идеальную рабочую машину — строителя коммунизма). Профессор излагает теорию Фрейда. Все ново, интересно, солено. Аудитория набита битком, пришли студенты с других курсов и факультетов.

На последней, длиной, узкой и неудобной парте сидит элита.

Лавниканис Владимир Иванович, 1908 г. Социальное положение — сын царского офицера; занятие — студент; средства существования — частные уроки. Живет с бабушкой, которая находится на его иждивении. Внешность: высокого роста, атлетического телосложения, черты лица свидетельствуют о литовских предках, когда-то властвующих над Смоленском. Голова крупная, острижена “под первый номер”, лоб высокий и широкий, рот довольно большой с нетолстыми губами, зубы мелкие, выдающийся подбородок, большие, очень красивые глаза зелено-серого цвета. Общее впечатление необычности, красоты, силы, серьезности, чистоты. Много читает, много знает, умен.

Дзерович Сергей Евгеньевич, 1908 г. Социальное положение — сын дежурного генерала Добровольческой армии Деникина; занятие — студент; средства существования — на иждивении матери (служащей) и отца (эмигранта), присылающего из Парижа доллары от имени какой-то тетки; находится под неусыпным наблюдением ГПУ, где он раз в неделю отмечается. Внешность: невысокого роста, подвижный, шатен, короткостриженый, лицо удлиненное, прямой нос, высокий красивый лоб, на щеках постоянный румянец, губы красные, подбородок не скошенный, но и не выдающийся. Глаза темно-карие, чрезвычайно живые; блещет остроумием. Любит шахматы. Во всех обстоятельствах прежде всего замечает смешное. Много знает, остроумен необычайно. Пожалуй, ему бы нужно быть на факультете журналистики, но… не в то время.

Леонов Леонид, 1911 г. Социальное положение — крестьянин; средства существования — почти никаких, помощник профессора математики; холостяк, одинокий; привлек внимание выдающимся математическим талантом и нищетой, помощь из деревни мизерная. Внешность: высокий, тонкий, очень бледный блондин; мелкие правильные черты лица; непропорционально большой лоб и широкий череп; молчалив, реагирует на остроты, речь крестьянская.

Конец ознакомительного фрагмента.