От революционной целесообразности к революционной законности. Сущность и специфика эволюции советского права в 1920-е годы

В. В. Никулин, 2021

В монографии рассматривается сущность и специфика эволюции советского права в 1920-е годы. Анализируется процесс смены чрезвычайного правового порядка, характерного для периода гражданской войны, на правовой порядок мирного времени. Исследуются основные тенденции развития советского права в данный период. Выявляются изменения, происходившие в законотворчестве, судоустройстве, судебной практике. Книга предназначена для научных работников, преподавателей, аспирантов, магистрантов, студентов юридических учебных заведений и для всех тех, кто интересуется историей государства и права России. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 1

Концепция революционной зак

Переход к мирной фазе. Проблемы и задачи

Окончание гражданской войны и переход к новой экономической политике означал, что деструктивный период революции, когда государство в своих действиях основывалось на крайних формах открытого принуждения, закончился. Жесткие революционные эксперименты деструктивной фазы революции привели страну в экономический и политический тупик. Советская Россия пребывала в острейшем политико-экономическом кризисе, преодолеть который на пути продолжения революционного экспериментирования было невозможно. Нужен был экономический результат, и не просто результат, а быстрый, стремительный результат. В сложившейся ситуации единственно возможным вариантом быстрого экономического возрождения страны оставался проверенный экономической практикой предшествующих революции лет частный хозяйственный интерес. В политическом и экономическом аспекте это означало временную приостановку радикального курса на построение интегрального коммунизма, воздержание от революционной риторики об отказе от частной собственности, становившейся экономически вредной и неуместной, признание частного предпринимательства в качестве законного субъекта экономической деятельности. Таким образом, можно констатировать в 1921 г. смену тактики (но не стратегии) от политического доктринерства к экономическому прагматизму. Ставка успеха или провала данного предприятия была жизненно важной для большевиков — сохранение или утрата власти. В. И. Ленин это отчетливо понимал, констатируя политически и экономически бесспорный факт: «Мы должны экономически удовлетворить среднее крестьянство и пойти на свободу оборота, иначе сохранить власть пролетариата в России, при замедлении международной революции, нельзя, экономически нельзя»^[6]. В правовом аспекте смена тактики предопределяла понимание необходимости перехода от экономического и правового хаоса в форме открытого принуждения населения, к устройству жизни на основе закона, в том числе и создание правовых условий для функционирования нэповской экономической системы. Критично важно было для власти восстановить ценностные и нормативные основы жизни социума, поскольку разрушение в период гражданской войны двух важнейших социальных институтов — экономики и права привели к дезорганизации всей общественной жизни. Отсутствие в полной мере закона, норм поведения или их недостаточность девальвировали важнейшие социальные институты, вызвали значительные отклонения в поведении субъектов социума и в итоге привели к невозможности организации жизни на стабильной и долгосрочной основе. Все эти общественные реалии вызвали необходимость перехода к созидательной фазе революции, концентрированным выражением которой стала новая экономическая политика. Общегосударственная задача при переходе к новой экономической политике включала в себя решение нескольких взаимосвязанных задач. В экономической сфере — создать новую экономическую систему, которая позволила бы мотивировать частный хозяйственный интерес и тем самым обеспечить экономический подъем. Для этого необходимо было ликвидировать неустойчивые и неэффективные экономические структуры «военного коммунизма», создать новые, экономически эффективные, выстроить систему новых правил поведения в экономической сфере, которые бы позволили дать отдачу в виде быстрого экономического подъема и ликвидацию на этом фоне кризисных политических явлений. В системе государственного управления необходимо было трансформировать «чрезвычайную диктатуру» в «мирную диктатуру», отменив чрезвычайный порядок управления страной. Предстояло создать новую структуру государственных органов, адаптированных к мирным условиям, упорядочить взаимоотношения центральных и местных органов власти, реформировать чрезвычайные органы.

В правовой сфере общая задача определялась как всестороннее правовое обеспечение регулирования общественных отношений, формирование устойчивого правового режима функционирования общества и всех государственных структур на основе детальной законодательной регламентации, что требовало отмены чрезвычайного законодательства деструктивной фазы революции и перехода от фрагментарного законодательства к стабильному законодательству по всем основным отраслям права. Абсолютно необходимым было реформирование судебной системы и структурирование системы юридических органов, регулирующих правовую организацию и функционирование правовой системы. Общую задачу для большевиков можно сформулировать как жизненно неотложное смягчение революционного прессинга на общество, добиться умиротворения общества, предотвратить дальнейшую деградацию страны и дезорганизацию функционирования основных управленческих и правовых институтов. Россия, измученная войной и террором, утомленная революцией, требовала примирения и успокоения. Новая экономическая политика и стала средством умиротворения страны на основе экономического компромисса и общественного спокойствия.

Решение всей совокупности государственных задач, в том числе и правовых, на принципиально новых началах было для большевиков чрезвычайно сложной проблемой, поскольку осложнялось наличием целого ряда важных обстоятельств как объективного, так и субъективного характера. Переход к новым условиям жизни и хозяйствования в рамках новой экономической политики был сложен для них прежде всего идеологически и политически, поскольку предлагаемая новая экономическая система покушалась на базовые коммунистические мировоззренческие установки и требовалось установление пределов таковых покушений. Исходя из этого, задача в области права в созидательной фазе определялась политической установкой — создать законодательно ограниченные пределы функционирования нэповской экономической системы в форме правовых ограничений и запретов, которые бы не позволяли системе полностью трансформироваться в частнособственническую и тем самым допустить разрушение советской государственно-политической системы. С другой стороны, ограничения и запреты не должны были препятствовать применению экономически эффективных приемов хозяйствования.

Эта задача была не из легких по причине наличия, с одной стороны, множества теоретических и практических проблем синхронизации законодательства с общеполитическими установками, с другой, значительным объемом предстоящей нормотворческой работы. Предстояло отменить или модифицировать огромный массив чрезвычайного законодательства (с 1917 года было издано более 4 тысяч нормативных актов, представлявших собой акты разной юридической силы, помещенные в разных изданиях и труднодоступные для практического использования). Всю эту массу разнородных и противоречивых актов необходимо было систематизировать, ликвидировать пробелы и противоречия, перейти от упрощенной и бессистемной формы источников права (декреты, приказы, постановления), носивших нестабильный характер, бывших относительными, изменяемыми и условными, к новой форме источников права — кодексам, законам, выполняющим систематизирующую функцию регулирования конкретных областей правоотношений.

Субъективный фактор определялся тем, что значительная часть советско-партийной номенклатуры считала, что введение законности равносильно «разоружению революции». Это был прямой результат предшествующей линии на насилие и принуждение как основных методов управления обществом. Долгая война, террор создают не только привычки и качества личности, но и определенные учреждения и институты, от влияния которых избавиться очень сложно. В 1920 году английский философ и общественный деятель Бертран Рассел совершил поездку в Россию, после чего пришел к выводу: «Пороки войны, особенно гражданской, являются несомненными и очень значительными. В ходе чудовищной борьбы наследие цивилизации, по-видимому, должно будет утрачиваться, в то время как ненависть, подозрительность и жестокость станут обычными во взаимоотношениях людей. Опыт власти неизбежно переделывает коммунистическую теорию, и люди, которые контролируют огромный правительственный механизм, едва ли могут иметь то же самое воззрение на жизнь, какое они имели. Если большевики останутся у власти, многое существует не для того, чтобы опасаться, что их коммунизм поблекнет»^[7]. К такому же выводу пришел В. И. Вернадский, по мнению которого, гражданская война «…имела огромные ужасные последствия: ее глубокое вкоренение в человечество»^[8]. М. И. Калинин отмечал, что «война и гражданская борьба создали громадный кадр людей, у которых единственным законом является целесообразное распоряжение властью. Управлять для них — значит распоряжаться вполне самостоятельно, не подчиняясь регламентирующим статьям закона. Победа в гражданской войне породила у этих людей надежду, что дело пойдет так же быстро и в хозяйственном строительстве, стоит только пустить в ход военные приемы»^[9]. В военной, деструктивной фазе революции у партийцев сложился примитивный тип поведения, основанный на идейном популизме и эмоциях, что порождало, в свою очередь, максимализм в действиях и нетерпение в достижении результата. Они, привыкшие к методам военного коммунизма, были неспособны воспринять качественно новую систему мотивационных механизмов поведения, в том числе и в отношении необходимости управлять законными методами. Поэтому переход к систематизированной системе законодательства в форме кодексов встречал сопротивление значительной части партийных и юридических функционеров, особенно в провинции. Среди них широко был распространен «революционный консерватизм», проявлявшийся в твердом убеждении необходимости сохранения теории и практики «революционного правосознания», которое давало им право управлять самостоятельно, руководствуясь исключительно революционной целесообразностью. Косность мысли, неспособность к анализу и творческому мышлению составляли существо советских управленцев и в итоге гносеологическую основу отрицания каких-либо изменений в методах управления обществом, в том числе и в правовой сфере. Данное обстоятельство необходимо расценивать как один из существенных факторов, влиявших на отношение к закону, на формирование государственной правовой концепции и на правоприменительную практику.

Их общая позиция строилась на убеждении, что «достаточно действовать по революционному правосознанию, не имея процессуальных законов, так как законы должны лишь быть дополнительным руководством к революционной совести»^[10]. Звучали и радикальные мнения: «Все, что есть в римском праве, не должно быть применимо к законам пролетарского права, так как эти законы всегда давали возможность обойти его и направлять против пролетариата. Статья 94 Положения о Нарсуде дает достаточно гарантий от судебных ошибок. Судьи недостаточно творчески подходят к работе. Нужно судебное творчество. Революционное правосознание — превыше всего»^[11]. Заметим — это утверждали народные судьи на съезде судебных работников Тамбовской губернии в январе 1922 г., таков был уровень правосознания многих из них. Но звучали и другие мнения. Наиболее здравомыслящие и профессионально подготовленные юристы понимали необходимость принятия систематизированного законодательства. «Процессуальные нормы должны быть выражены в письменной форме. То есть в форме издания необходимых законов»^[12]. Можно говорить о том, что вопрос о переходе к практике «революционной законности» и кодификации стал острейшим вопросом, и это признавалось, в первую очередь, профессиональными юристами. Они были убеждены, что, несмотря на структурные преобразования (ликвидация специальных судов, организация особых сессий при ЧК), придавшие системе определенное структурное единство, согласованности в правоприменительной практике по-прежнему не было. Главная причина — отсутствие систематизированного законодательства. На том же съезде судебных работников Тамбовской губернии подчеркивалось, что отсутствие точных норм процессуального и материального права тормозит деятельность судов по проведению нэпа в жизнь.

Все это приводило к тому, что нарсуды, руководствуясь судебными усмотрениями, «плавали в тумане правовых представлений, не имея твердой почвы»^[13]. При отсутствии кодексов судьям приходилось самим выпутываться из сложных юридических ситуаций, что было весьма непросто. В связи с расширением экономической деятельности в советской судебной практике стали возникать вопросы купли-продажи, выполнения договорных обязательств, нарушения договоров и другие, судьи же не знали, как их разрешать. Не было нотариусов для удостоверения тех же сделок. Еще более очевидным становилось, что разрешение правовых вопросов революционным порядком, связанное с личностью судьи, его личными воззрениями приводило к большой путанице понятий о дозволенном и недозволенном. Отсутствие кодексов, ломка прежнего права, лишившие судей научных основ права, четких критериев для осуществления правосудия, не создавало надежного и авторитетного источника права для работы судов, так как в условиях приоритета революционной целесообразности решение вопросов правосудия зависело не от определенных форм формального права, а от так называемого судейского усмотрения, то есть зависело от личных воззрений судьи, что порождало большой разброс судебных решений по однородным делам. Это было шаткое основание для всей правоприменительной практики. Судебная практика в этой ситуации оставалась единственным источником революционного правотворчества, что являлось одной из причин правового хаоса в общегосударственном масштабе.

В итоге прагматизм победил. Необходимость умиротворения страны заставила руководство большевиков пересмотреть некоторые свои взгляды послеоктябрьского «романтического» периода. Стало понятно, что «твердая репрессивная политика» не совместима с мирным, созидательным периодом, с разнообразием «калужской» или «казанской» законности, без укрепления законности немыслимо стабильное развитие экономики. Власть могла утвердить себя в новом качестве не иначе, как обеспечив неукоснительное соблюдение ее предписаний населением, должностными лицами и всеми государственными органами. Идея «отмирания права» была оставлена на будущее, для коммунизма. Поэтому началась подготовка нового законодательства, на основе которого можно было бы на законном основании «отстаивать социализм».

Концепция «революционной законности». Противоречия и трудности формирования

Вся эта организационно и юридически многосложная работа, осложненная политическим ранжированием, велась в рамках официальной концепции «революционной законности», которая должна была заменить концепцию «революционной целесообразности». Центральная идея концепции формулировалась как переход от чрезвычайных методов регулирования общественной жизни к ее регулированию на основе закона. Ставилась весьма претенциозная задача изменить общественное отношение к закону. «До настоящего момента существовал только один подход к праву: чтобы то не стояло на пути укрепления советской власти, оно должно быть уничтожено. Но теперь времена изменились. Нашей великой задачей является сделать так, чтобы народ почитал закон»^[14]. Означал ли декларируемый переход к «революционной законности», основанной на непререкаемом авторитете закона, полноценный отказ от «революционного правосознания» как правовой категории и «неправовой» основы для принятия судебных решений? Как показали дальнейшие события, в полной мере этого не произошло. Большевикам, исходя из понимания приоритетности задачи экономического возрождения, пришлось искать баланс между мировоззренческими и политическими приоритетами и объективной необходимостью повышения роли права в системе государственного управления. Требовалось серьезное изменение черт, характера и способа применения правовых норм, в частности, перейти исключительно к судебной форме разрешения конфликтов и преследования преступников. Кроме того, абсолютно невозможно было обеспечить проведение нэпа с его достаточно развитой системой гражданских правоотношений и разнообразием хозяйственной жизни без четко юридически обозначенных условий. Таким образом, во-первых, интерес к праву объективно повышался, во-вторых, менялись его содержание и форма. В целом ведение нэпа требовало пересмотра правовой политики в форме ее примитивного чрезвычайного характера в деструктивный период на политику, соответствовавшую созидательной фазе революции. В связи с этим возникла проблема формирования теоретической конструкции социалистического права в новых условиях. Главный вопрос — каким должен быть советский закон в условиях мирного периода? Однозначным в большевистской среде было понимание того, что в основе советского права должна лежать марксистская концепция правопонимания. Детальная же конструкция советской модели права представлялась весьма расплывчатой теоретически и не вполне ясной в практическом плане. Теоретической и практической основой советского права, основополагающей правовой категорией становится «революционная законность», хотя ее теоретическая и практическая конструкция была весьма путаной, что требовало уточнения содержания данной правовой категории. В мае 1921 года по инициативе газеты «Известия» началась дискуссия по вопросам «революционной законности». Ставилась задача вовлечь в дискуссию возможно большее количество участников, выявить различные точки зрения по этому вопросу. Разброс мнений был достаточно широк — от официального признания безусловного классового характера содержания «революционной законности» до концепции бесклассовости законности, трактовавшейся как «система устроения общественного бытия, независимо от экономических форм и политических условий их существования». Немало было и сторонников теории чрезвычайного законодательства и революционной совести, отрицавших вообще необходимость системного правового регулирования при социализме, достаточно было, по их мнению, иметь в качестве источников права декреты, приказы, имевшие характер не правовых норм, а боевых приказов и распоряжений»^[15].

Важнейшей, прежде всего, практической проблемой было вписать в концепцию «революционной законности» революционную целесообразность. Право на сохранение этого понятия в юридической практике было принципиально важно для большевиков, поскольку оно было критерием безусловного следования во всех юридических действиях политической догме. Он позволял при необходимости проигнорировать требования закона и действовать на основе прямых директивных указаний. Особенно важно это было в условиях нэпа, когда требовался контроль над частным капиталом с целью своевременного предотвращения возможных угроз с его стороны для советской системы. Теоретически трудно найти взаимосвязь революционной законности и революционной целесообразности, поскольку при любых теоретических построениях законность не предполагает иного, кроме как точного выполнения законов, революционная целесообразность же — прямая противоположность, так как в ее основе игнорирование закона ради достижения политических целей. Решалась эта неразрешимая проблема теоретическими ухищрениями и практически малосодержательными рассуждениями. Утверждалось, что любой закон содержит революционный смысл, дух и революционную цель (революционная законность — это законы, установленные революцией), и при применении закона надо руководствоваться не только мертвой буквой закона, но и данными категориями. Поэтому революционная законность не исключает революционной целесообразности, а должна комбинироваться с ней, чтобы достичь революционной цели^[16]. В результате общий подход правопонимания в рамках «революционной законности» сводился к двум основополагающим тезисам. С одной стороны, право есть инструмент воздействия на развитие страны правовым порядком, когда «диктатура пролетариата действует через революционную законность»^[17], с другой, возникающие революционные интересы и потребности при необходимости могут потеснить правовые средства, когда они не обеспечивают решение возникающих политических и идеологических проблем.

Не могли большевики и отказаться от принципа классовости права, ибо это противоречило бы самой сути марксистского мировоззрения. Классовая трактовка права позволяла интерпретировать законность как волю господствующего класса, которая, в свою очередь, олицетворялась с политикой правящей партии, что давало возможность действовать государству при необходимости вне правовых рамок. Поэтому революционная законность воспринималась не иначе как правопорядок, установленный диктатурой пролетариата. «Что такое советский закон? Советский закон, если у нас есть пролетарская диктатура, есть закон пролетарской диктатуры. Что такое нарушение законов пролетарской диктатуры? Нарушение законов пролетарской диктатуры есть ломка пролетарской диктатуры» ^[18].

Необходимо акцентировать внимание и на еще один существенный фактор, принципиально повлиявший на содержание концепции «революционная законность» — это новая экономическая политика. Новая экономическая политика породила, как уже говорилось, для большевиков острейшее политическое и мировоззренческое противоречие. С одной стороны, невозможно было сохранить власть без улучшения экономического положения путем предоставления свободы экономической деятельности. С другой стороны, это влекло за собой неизбежное усиление капиталистических элементов, представлявшие опасность для режима. «Свобода торговли, даже если она вначале не связана с белогвардейцами, как был связан Кронштадт, все-таки неминуемо приведет к этой белогвардейщине, к победе капитала, к полной его реставрации. Я повторяю, эту политическую опасность мы должны осознать ясно»^[19]. Разрешение острейшего политического противоречия виделось в усилении идейно-политического контроля над обществом, в механизме которого существенным элементом становилось политизированное право. На этой основе сформировалась и общая схема нэпа: жесткость в политике, либерализм (относительный) в экономике. Это потребовало наличия в общей правовой концепции убедительных правовых гарантий сохранения советской системы при наличии капиталистических элементов в экономике. Гарантия виделась в создании системы жестокого государственного капитализма, в которой, с одной стороны, для частного сектора экономики должна быть сохранена экономическая мотивация и частная инициатива не была бы чрезмерно законодательно ограничена, с другой, присутствовали бы жесткие ограничения частного капитала в виде правоограничений и запретов, препятствующих полноценному развитию капитализма и возникновению потенциала его полной реставрации. Для того чтобы своевременно реагировать на возможные угрозы, Ленин предлагал в случае возникновения «злоупотребления нэпом» не связывать себе рук законом. «Если текущая жизнь обнаружит злоупотребления, которых мы не досмотрели раньше, мы сейчас же внесем нужные исправления. На этот счет вы все, конечно, прекрасно знаете, что быстроты законодательства подобной нашей, другие державы, к сожалению, не знают»^[20]. Таким образом, законодательство виделось текучим, подверженное изменениям в зависимости от политической и экономической ситуации. Стратегическая задача — создать надежные юридические ограничения частного капитала в форме государственного регулирования нэповской экономики.

В целом при выработке концепции «революционной законности» большевикам пришлось столкнуться с серьезными теоретическими и практическими проблемами. Главная проблема заключалась в том, чтобы в теоретическом и практическом плане прийти к компромиссу в форме оптимального сочетания двух противоположностей. С одной стороны, создать систему законодательства, обеспечивающую все элементы жизни общества, в том числе и в экономической сфере, ограничить произвол органов власти периода деструктивной фазы, с другой, обеспечить правовыми средствами устойчивость политической системы. Именно этот круг проблем и определял мотивы практических действий большевиков при разработке концепции «революционной законности».

Все эти обстоятельства и политико-идеологические условности вели к тому, что формировавшаяся под реальные потребности созидательной фазы революции концепция «революционной законности» не содержала в себе значительного созидательного потенциала, поскольку она не меняла принципиальных основ понимания роли права, закона, правотворчества в обществе, сконструированных на основе революционной ортодоксальности деструктивной фазы революции, смещались лишь акценты в понимании терминов. Понимание закона в интерпретации «революционной законности» сводилось к неукоснительному следованию политической доктрине, что на практике означало ориентацию в первую очередь на выявление способов наиболее эффективного в конкретных условиях достижения экономических и политических целей, причем вторая цель, как правило, превалировала. Таким образом, сложившаяся сразу же после октября 1917 года односторонняя ориентация права на политическую доктрину продолжала быть определяющей и в 1920-е годы, что приводило в правоприменительной практике неизбежно к постоянной подмене принципа законности принципом «революционной целесообразности», которую следует рассматривать как один из способов реализации политической доктрины посредством механизма правотворчества и судебной практики, не вытекавших прямо из закона.

В итоге советская правовая мысль 1920-х годов так и не могла выйти из узкого круга мировоззренческих и классово-политических ограничений и создать приемлемую для мирного периода правовую концепцию. «Революционная законность» была предметом дискуссии на протяжении всех 1920-х годов, оставаясь теоретически до конца не сформированной, а практически двусмысленной^[21]. Такое положение в принципе не затрудняло большевиков, неясность категории позволяло в практической деятельности трактовать «революционную законность» широко, придавая и усиливая те или иные нужные нюансы, необходимые для решения идеологических, политических и экономических задач. Политико-идеологические рамки концепции не могли не сказаться на содержании основных кодексов, принятых в 1920-е годы. Несмотря на наличие в кодифицированном советском праве известных позитивных элементов, очевидно, что кодификация законодательства была проведена в рамках сложивших концептуальных подходов к праву. В силу этого принятые в начале 1920-х годов кодексы, созданные на основе концепции «революционной законности», не могли стать основным и исчерпывающим источником права. В реальной жизни действовали и источники права, относимые к категории «право власти»: революционная целесообразность, указания партийно-государственных органов, идеологические концепции, теоретические представления большевиков о праве и государстве. Концепция «революционной законности» была концепцией, приспособленной к задаче создания устойчивой новой общественной системы.

Примечания

6

Ленин В.И. X съезд РКП(б). Доклад о замене разверстки натуральным налогом // ПСС. Т. 43. С. 70.

7

БертранР Практика и теория большевизма. М.: Наука, 1991 // DOCPLAYER. URL: http://docplayer.ru/80695830-Bertran-rassel.

8

«Важно содержание: свобода слова, мысли, веры»: из дневников В. И. Вернадского 1922–1925 гг. // Исторический архив. 1996. № 5–6. С. 109.

9

Цит. по: Медведев Р О Сталине и сталинизме. Исторические очерки // Знамя. 1989. № 4. С. 186.

10

Государственный архив Тамбовской области (ГАТО) Ф. Р-648. Оп. 1. Д. 54. Л. 4.

11

ГАТО. Ф. Р-648. Оп. 1. Д. 54. Л. 6.

12

ГАТО Ф. Р-648. Оп. 1. Д. 54. Л. 6.

13

ГАТО Ф. Р-648. Оп. 1. Д. 54. Л. 23.

14

Калинин М.И. Выступление на четвертом съезде деятелей советской юстиции // Четвертый Всероссийский съезд деятелей советской юстиции. М., 1922. С. 6–7.

15

Камалова Г.Т. Концепция законности в годы НЭПа: теория и практика // Вестник Южно-Уральского государственного университета. № 18. 2008. С. 3–11.

16

Брандебургский Я. Просто законность или революционная законность? // Еженедельник советской юстиции. 1922. № 31/32. С. 1–2.

17

Стучка П.И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964. С. 474, 482.

18

Бухарин Н.И. Партия и оппозиция. На пороге XV партсъезда // Избранные произведения. М.: Политиздат, 1988. С. 351.

19

Ленин В.И. X съезд РКП(б). Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта // ПСС. Т. 43. С. 25.

20

Ленин В.И. Речь на IV сессии ВЦИК IX созыва // ПСС. Т. 45. С. 248.

21

Папырин В.В. Концепция «революционной законности» и особенности ее воплощения в политико-правовой жизни советской России в период НЭПа // История государства и права. 2007. № 8. С. 35–36.