В тихой Вологде

В. А. Яцкевич, 2020

Предлагаемая читателю повесть основана на исторических документах и охватывает период с 1906 по 1938 год. Герои повести – реальные люди, жившие на Вологодской земле: крестьяне, мастеровые, священники, политические деятели, революционеры. Рассказы, помещённые в книгу, в своё время публиковались в Христианской православной газете «Вера». Это записанные автором наблюдения о жизни современного человека.

© Яцкевич В. А., 2020

© Издательство «Родники», 2020

© Оформление. Издательство «Родники, 2020

В тихой Вологде

Историческая повесть

Допущено к распространению Издательским советом

Русской православной церкви

ИС 13-310-1829

Эта повесть о тех, кто пытался остановить надвигающуюся революцию, но был сметен ею, уничтожен. И еще о тех, кто даже под угрозой смерти не отрекся от веры во Христа и не оговорил других. Таких, претерпевших до конца, твердых в вере людей Церковь называет святыми мучениками. Великое множество мучеников и исповедников было в России в двадцатом веке. Имена многих из них остались неизвестны.

В повести использованы архивные документы, ставшие доступными благодаря большой работе коллектива вологодских историков, издавших под редакцией профессора М. А. Безнина серию краеведческих альманахов. Автор также благодарен Тамаре Николаевне Богословской (внучке священномученика Константина Богословского), Льву Сергеевичу Беляеву и Константину Олеговичу Козлову за любезно предоставленные материалы.

1. История вологодского бунта

(1906 г.)

Когда-то Вологда была тихим патриархальным городом. Именно про такие места писал Некрасов:

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,

А там, во глубине России, —

Там вековая тишина.

В начале двадцатого столетия тишина была нарушена. В Вологде, помимо коренного населения с традиционным жизненным укладом, оказалось немало политических ссыльных различного толка: от философов-марксистов до исполнителей-бомбистов. Здесь, как, наверное, ни в каком другом городе, тесно сошлись люди с различными мировоззрениями. Порой страсти накалялись, выливаясь в митинги и демонстрации, а иногда и в прямые столкновения.

* * *

Сегодня Павел проснулся рано, мать как раз пошла обряжать коров. Собирался недолго: солнце еще только поднималось из-за леса, а он уже был в пути. Как-то особенно легко шагалось этим ясным апрельским утром. Знакомой тропкой добежал до Болтино, здесь уже вовсю топились печи и вкусно пахло печеным хлебом, мужики на телегах с сохами да боронами тянулись на пашню. Перешел по мостику через речку поднялся на холм и увидел деревеньку Бурцево, где живёт его Татьяна. Сладко защемило на сердце, перед глазами возникло её милое лицо, карие глаза с зеленоватым оттенком, длинная густая коса. Прошлое воскресенье ходили с парнями в Бурцево на беседу, и Таня сама его выбрала, хотя и увивался вокруг нее рослый парень из местных. Павел вспомнил, как они сидели в шумной избе, уединившись за занавеской, говорили о всяких пустяках и как он, осмелев, взял её руку, и как заалели её щеки.

Ах, Таня, Таня! Как много надо сказать ей, да, видно, опять придется ждать воскресенья. Работал бы он на своем подворье вместе с родителями, так можно было бы видеться хоть каждый день, а теперь…

В стороне осталась деревенька Бурцево. Вот ведь судьба: отец определил его в подмастерья к сапожнику. Говорит, деньги нужны, дети без одёжи сидят. И то правда, их в семье пятеро: старшему, Павлу, — уже почти восемнадцать, а младшей сестре — пять лет. Теперь Павел ходит в город на работу каждый день. Возвращается поздно. Вот и сегодня вернется в седьмом часу, уже стемнеет, а тятя велел картошку перебирать на посадку. Когда тут на свидание идти! Да и не пойдет девица вечером с парнем, не принято это.

— И всё-таки ремеслу учиться надо, — убеждал себя Павел. — Не пройдет и полгода, как выучусь на сапожника, а там, глядишь, открою мастерскую у себя в деревне. Работа уважаемая, доходная. Построю дом, женюсь на Татьяне. Матушка не будет против, она как-то сама сказала, что Таня — девушка баская, славутница^[1] да рукодельница. К свадьбе надо бы себе костюм справить. Сапоги уже есть, ладные сапожки.

Павел нагнулся, сорвал пучок травы, почистил свою обновку. Эти сапоги хозяин продал в счёт жалованья. Как только увидел, в каких опорках явился к нему Павел, так и подобрал ему обувку по ноге. Весело в них шагается!

Вдали показалась колокольня Софийского собора — значит, он отмахал уже половину пути. Теперь он шёл по узкой тропке озимым полем, по-крестьянски оценивая зелёные всходы. Вдали, как сказочные крылатые чудовища, стояли в ряд четыре ветряных мельницы. А вот и Осановская усадьба помещиков Волковых: двухэтажный, украшенный деревянной резьбой дом, огромный сад с длинными тенистыми аллеями и отдельно на холме небольшая красивая церквушка.

В этом доме три года назад Павел видел отца Иоанна Кронштадского^[2]. Слава об этом пастыре, прозорливце и целителе, шла по всей России. Тогда, летом 1903 года, батюшка, путешествуя на пароходе по северным рекам, сделал остановку в Вологде. Утром он прибыл в Спасо-Всеградский собор, где отслужил обедню, после чего городской голова Николай Александрович Волков привез его в свою загородную усадьбу. Как-то очень быстро об этом узнали в окрестных деревнях. Когда Павел с матерью и двумя сестрами пришли в Осаново, вокруг дома и в саду уже было много народа. Отец Иоанн показался на высокой открытой веранде, рядом с ним стояли вологодский архиерей, городской голова и губернатор. Он стал говорить, обращаясь к народу, плотной толпой стоявшему у дома, и его сильный голос, казалось, проникал в самую душу. Говорил он о том, что все наши беды — болезни, неурожаи, засухи, пожары, падежи скота — происходят Божьим попущением из-за того, что слаба вера в народе. И еще Павлу запомнились слова о том, что люди ждут от Бога чудес, а Он обыкновенно откликается на их просьбы через законы природы. И наказывает людей также посредством законов природы, установленных Божественной премудростью.

Затем отец Иоанн вышел в сад, тут же православный люд окружил его. Ему пришлось встать на нижнюю ступеньку крыльца, и тогда люди стали поочередно подходить к нему под благословение. Особенно много подходило женщин, каждая рассказывала о своем горе, спрашивала совета. У той муж пьяница, у другой детей нет, у третьей какая-то неизлечимая болезнь. Отец Иоанн всех благословлял, всех утешал и давал надежду.

Когда батюшка садился в коляску, чтобы ехать на пристань, люди, столпившись вокруг, не хотели отпускать его. Многие хватали руками колеса, иные пытались прикоснуться хотя бы к краю его ризы, некоторые бросали в коляску письма, записки о поминовении, пакеты с деньгами. Из толпы слышалось: «Голубчик ты ненаглядный, помолись за нас, грешных!». И когда экипаж все-таки тронулся, верующий народ долго бежал за ним по дороге.

— А ведь и правда, удивительный батюшка, — думал Павел, шагая по той же дорожке, по которой когда-то коляска увозила отца Иоанна. — Ведь сестра Нюра после встречи с ним перестала заикаться. А он всего лишь погладил её по головке.

Дорожка вывела Павла к вокзалу, теперь он пошел городскими улицами и вскоре оказался перед домом с вывеской: «Лебедевъ. Обувь на заказъ». В доме, видно, еще только просыпались. Зайдя в мастерскую, Павел увидел, что его друг Венька лежит под одеялом, сладко потягиваясь. Венька был родом из-под Кадникова, квартировал прямо в мастерской.

— Рано ты встаешь, крестьянская твоя душа, — говорил он Павлу, одеваясь. — Давай-ка вместе чайку попьем. Сейчас самовар поставлю.

— Ладно, я сам поставлю, ты давай умывайся да молись, — отвечал Павел, доставая из котомки завернутый в холщевую тряпицу пирог с картошкой. Венька махнул рукой:

— С этими молитвами мне родители во как надоели, а тут еще ты.

За чаем Венька, с аппетитом уплетая сочные ломти, говорил:

— Сегодня хозяин со всей семьей на Всенощную идет, завтра у них в церкви праздник. И нас раньше отпускает. Давай с тобой сходим в Народный дом, там интересное будет.

— Театр, что ли, будут показывать?

— Нет, речи говорить будут. Ссыльные, да из местных кто-то. — Венька перешел на шепот. — Ты, Паша, никогда не думал, почему так по разному люди живут: у кого дом такой, что в нем заблудиться можно, да прислуга, а кто работает всю жизнь, не разгибается, а живет в избенке тесной. Вот нам какое жалованье положили? Шесть рублей в месяц. А сапоги тебе за сколько продали?

— Ну, за девять рублей. Так ведь кожу скорняк не дешево отпускает.

— Значит, ты за прошлый месяц ничего не получил и за нынешний получишь с гулькин нос.

— Так ты Веня не забывай, что нас хозяйка обедами кормит.

— Какие там обеды! Ноги протянешь от её обедов. А сама разъелась, аж лоснится. Хитрая, деньги наши зажилила.

— Какие деньги?

— А помнишь, третьего дня купец приходил, сапоги охотничьи забирал. Он при мне хозяйке полтинник дал, сказал: «Это ребятам на чай». А она нам сколько дала? По 15 копеек только, значит 20 копеек — себе.

— И то правда, — сказал Павел, — работаем, работаем, а чему научены? Только дратву сучить. Пора бы нам уж голенища тачать. Так не дает хозяин.

В четыре часа Павел с Вениамином были уже свободны и сначала пошли в чайную, что у пристани. Стоя за столиком, они пили чай с кренделями и смотрели на оживленную жизнь речного порта. От пристани отчаливал большой двухпалубный красавец-пароход рейсом на Великий Устюг. Мощный гудок заглушил людской гомон, и пароход тронулся, поднимая волну. Поодаль разгружали большую баржу. Грузчики таскали тяжелые мешки и складывали на телеги, запряженные ломовыми лошадьми.

— Зерно из Ярославля привезли или из Рыбинска, — сказал Павел. — Плыли с Волги вверх по Шексне, потом по каналу герцога Вюртембергского в Кубенское озеро, оттуда по Сухоне, а потом вверх по реке Вологде к нам. А назад, видно, вот это железо повезут. — Он показал на металлические полосы, сложенные рядом с баржей. — Поди-ко, из Устюжны недавно подвезли.

— А здесь что грузят? — спросил Веня, показывая на другую баржу.

— Это, кажись, лен или пенька. Видишь, здесь грузчики легко идут, не то, что там. А повезут, видно, в Архангельск. Буксир-то, глянь, называется: «Соломбала». Пойдут вниз по Сухоне до Устюга, потом по Двине к Белому морю. А там, может и в Европу наш груз пойдет.

— Ну, Паша, у тебя голова, что у нашего архиерея. Тебе бы учиться, большим человеком бы стал.

— А вот ты, Веня, кем хочешь стать? Только серьезно скажи.

— Я? — Веня поскреб в затылке. — Я, понимаешь, не люблю кому-то прислуживать. Хочу начальником быть. Чтоб сидеть в кабинете и командовать.

— Ишь ты как. А ведь у любого начальника свой начальник есть, и ты у него будешь в услужении. Уж лучше тогда крестьянином быть. Крестьянин сам себе и хозяин, и работник. Он только от погоды зависит, значит, от одного Господа Бога.

С пристани друзья пошли в Пушкинский народный дом.^[3] Они зашли в зал, уже полный народа, и устроились в заднем ряду. Павел видел в зале гимназистов, семинаристов, приказчиков, мастеровых. В первых рядах сидели люди барского вида. Один из них, высокий, с бородкой клинышком, в добротном костюме вышел на сцену и начал говорить:

— Великий ученый Карл Маркс в своем выдающемся произведении «Капитал» убедительно доказал, что капиталистический общественный строй, основанный на эксплуатации рабочих, в самом себе несет гибель и поэтому обречен…

Дальше оратор понес какую-то тарабарщину, которую Павел понять не мог. Слышалось только: буржуазия, пролетариат, прибавочная стоимость, борьба классов. Второй оратор говорил более доходчиво:

— У кого-то есть все, а у кого-то ничего. Разве это справедливо? Но мы знаем, как построить справедливое общество, где не будет ни бедных, ни богатых, где все будут равны, все будут свободны и счастливы! — Он прервал начавшиеся аплодисменты и продолжал: — Но сначала надо разрушить то общество угнетения, что у нас существует…

Павел был по крестьянским меркам человеком грамотным. Он закончил трехклассную начальную школу, а сестра матери, бывшая замужем за купцом, приучила его к чтению. Родители не препятствовали, разрешая допоздна жечь керосиновую лампу. У тети Марии была хорошая библиотека, Павел читал Пушкина, Гоголя, зачитывался историческими романами Загоскина, любил рассказы Даля, стихи Никитина, а вот Горького читать не стал — не принимала душа. Что-то похожее на рассказы Горького звучало сейчас с трибуны: такая же яростная ненависть.

— Слушай, Веня, — Павел нагнулся к другу, — этот, кто говорит, вроде как не русский. Он откуда будет, не знаешь?

— Не знаю. Грузин или еврей, я в них не особенно разбираюсь. Но говорит он всё правильно.

Дальше Павел услышал такое, что не поверил своим ушам: оратор поносил царя. Павел чувствовал себя так, будто его ударили под дых. Вспомнилось, как однажды, еще семилетним мальчиком, он ехал с отцом в город. По дороге к ним попросился молодой парень в красивом мундире. Сидя в телеге, он о чем-то, не умолкая, говорил отцу, размахивая какой-то бумажкой. Отец сначала слушал молча, потом сказал попутчику: «Ты разве поп, чтобы учить меня, как надо жить?». Еще через некоторое время он остановил лошадь и закричал: «Ну-ка слезай, а то свяжу и сдам уряднику!». И после того, как попутчик спрыгнул, отец долго не мог успокоиться. Повернувшись к Павлу, он сказал: «Каков крамольник, а? Против царя говорил. А кто против царя, тот против нас».

Павел заерзал на стуле:

— Слушай, Веня, пойдем отсюда, неохота такое слушать.

Тот схватил его за рукав:

— Погоди, уже сейчас конец.

В конце своей пламенной речи выступающий, потрясая кулаками, призвал всех первого мая не выходить на работу и собраться на площади, чтобы отмечать праздник солидарности всех трудящихся..

Вечером Павел сказал матери, что хочет пойти на митинг.

— Не дело ты задумал, — заволновалась мать. — Первого мая в Вологде всегда большой торговый день, и мы собрались ехать, ячмень вести на продажу. Говорят, цены нынче на зерно хорошие. Нам теперь деньги-то ой как нужны. За лошадь ещё не расплатились, ещё двадцать рублёв долгу осталось.

Она взглянула на насупившегося сына.

— Слушай, Паша, нам ведь с тобой пора причащаться. Давай-ка три дня поговеем, а в воскресенье пойдем к причастию. Мария приглашала к ним в храм. Говорит, у них батюшка хороший. Ты в субботу после работы прямо к ней приходи, и я там буду. У нее и заночуем.

В субботу в полдень Павел зашел в дом тёти Марии. Та обняла его и со смехом сказала:

— Ну и пахнет от тебя — кожей да дегтем. Давай-ка иди сейчас в баню, а потом к столу. Я для вас с мамой постных блинов напекла.

Тётя Мария овдовела два года назад и жила в небольшом доме на окраине города вместе с приёмной дочерью. Своих детей ей Бог не дал. С компаньонами покойного мужа она судиться не пожелала и довольствовалась небольшим наследством. Деньги берегла на приданное дочери и для того, чтобы сделать вклад в монастырь, куда собиралась уйти на покой, а пока жила по-крестьянски, держа коз и возделывая огород.

В воскресенье Павел стоял в храме, с робостью и волнением дожидаясь своей очереди на исповедь. Пожилой священник с пышной седой бородой внимательно выслушивал каждого, переспрашивал, давал наставления. Выслушав Павла, батюшка сказал:

— Зависть, она, как червь, душу человека гложет. Завистники — люди желчные и злобные. Не поддавайся этому греху. Господь сам знает, кому какие блага даровать в этой жизни. Что завидовать богатству? Богатым трудно войти в Царствие Небесное. На Страшном суде они будут завидовать нищим, как богач завидовал нищему Лазарю. «И возопил богач: Отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене адовом».

После литургии и причастия отстояли панихиду, которую заказала тетя Мария по случаю годовщины смерти мужа. Потом был поминальный обед, на котором, кроме Павла с матерью, было еще несколько гостей. К одному из них, дальнему родственнику мужа, тётя Мария относилась с особым почтением и называла по имени-отчеству: Константин Александрович. Это был мужчина лет тридцати, одетый в темно-синий костюм-тройку, с небольшой бородкой и спокойным, благожелательным взглядом. Позже Павел узнал, что он был ученым человеком, преподавал в духовной семинарии. Несмотря на свою ученость, он держался просто и поддерживал семейный разговор:

— Скажите, Мария Николаевна, а как вы с Андреем познакомились?

— А у нас как в притче получилось. Знаете притчу про купца, что жену выбирал? Ходил по дворам и объявлял, что покупает сор по гривеннику за фунт. Ну, ему кто совок сору вынесет, кто ведерко, а кто и мешок. А в одном доме вышла девица на крыльцо и стоит расстроенная. Говорит, нету сора в доме. Ну, он ее замуж и взял. Вот и со мной похожая история случилась. Проезжал мимо молодой купец на бричке, зашел к нам в дом, попросил молока попить. А родители тогда на покосе были, нас с сестрой оставили на хозяйстве, да с малышней нянчиться. Мне семнадцать лет было, а Надежде двенадцать. — Она засмеялась и показала на мать Павла. — Ну вот, посидел он у нас, посмотрел, какой в доме порядок, да дети ухоженные. Видать, приглянулась я ему, через неделю сватов прислал…

— Ох, кажется, совсем недавно это было. А уже дочке замуж пора. — Тетя Мария посмотрела на свою дочь, скромно сидевшую за столом. — Мы ведь завтра собрались идти за советом к отцу Александру, что из Вознесенской церкви. Жених к моей Тоне сватается. Парень как будто хороший, из порядочной семьи. Подождем, что нам завтра батюшка скажет.

— Так вы идете к отцу Александру Баданину^[4]? — спросил Константин Александрович.

— Да, к нему. Теперь он, бедный, болеет, сидит безвыходно дома, с кресла не встает. А народ идет к нему без конца. Все знают, что он дар прозорливости имеет.

В разговор вмешался еще один родственник покойного Андрея, важный господин, лет сорока.

— Мария Николаевна, дорогая, я вашей Тонечке всяких благ желаю, но нельзя же так… Такое серьезное дело, как брак должны решать сами жених с невестой по взаимной любви да их родители. А вы хотите довериться больному старичку, который вас и знать не знает. Это, извините, суеверие какое-то.

Наступило неловкое молчание, и Константин Александрович уже хотел вмешаться, но тётя Мария сама нашла правильный ответ:

— А вы бы спросили у соседки нашей, Власовой — вон там, через дорогу её дом — как она сына своего хотела женить. Сватали ему невесту, но отец Александр не благословил, даже на смотрины ехать не велел. Сказал, что жениться ему надо на сироте. А через год вся правда и открылась, когда девушка эта умерла. У нее горловая чахотка была. А сын женился на сироте и живет счастливо.

За чаем тётя Мария потчевала гостей пирогами с клюквой.

— Андрей покойный очень это кушанье любил. Как уезжает куда по своим делам, так я ему подорожников с клюквой наложу в туесок…

Она стала вытирать слёзы. Мать Павла, сначала робевшая в непривычной обстановке городского дома, вдруг заговорила:

— Сынок-то мой собрался на митинг идти, — она показала рукой на смутившегося Павла. — Это, знать, бунтовщики придумали заместо крестного хода. А кому пойдут поклоняться, не могу понять.

Константин Александрович посерьезнел.

— Уже год как бунты идут по России. Видно, и до нас докатилось. Вот недавно в домовой церкви женской гимназии отслужили панихиду по казнённому преступнику Шмидту, тому офицеру, что осенью прошлого года возглавил бунт на крейсере Черноморского флота. А ведь ещё война с Японией шла. Объявил себя командующим флотом и диктовал условия Государю Императору. А из него героя делают. Конечно, ссыльные здесь воду мутят. Семинаристы наши совсем от рук отбились. В Народный дом ходят на митинги, брошюрки разные читают. Даже эту поганую газетку, как её, «Северная земля». И ничего не поделаешь, свобода каждому дана. Мой тебе совет, Павел: ни на какие революционные сборища ходить не надо. От этих бунтовщиков держись подальше. Они хотят законную власть свергнуть. А в Писании как сказано: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога». Я этих революционеров хорошо знаю. Люди это одержимые, живут в грехах, как в грязи. Все непутевые, только к болтовне способные. Откуда им знать, как надо мир устраивать, если они свою жизнь устроить не могут…

* * *

Утром 1-го мая 1906 года Алексей Окулов^[5], ссыльный студент из Москвы, стремительно шел по деревянному тротуару вдоль улицы Афанасьевской (ныне улица Марии Ульяновой), направляясь к духовной семинарии. Он имел поручение Вологодского комитета социал-демократической партии прекратить занятия в семинарии и в мужской гимназии и вывести учащихся на демонстрацию.

Алексей был выслан в Вологду за участие в беспорядках 1905 года. На пути к месту ссылки он был погружен в мрачную меланхолию, ожидая, что в этом захолустном городишке его ожидает беспросветная тоска. Однако жизнь в Вологде оказалась весёлая. Здесь было множество ссыльных, близких ему по духу людей. Никакого особого полицейского надзора не было. Можно было без труда убежать, как сделал это недавно Борис Савинков. Каждому ссыльному выплачивалось от казны пособие, которого вполне хватало на жизнь. Часто устраивали диспуты на различные темы: философские, религиозные, политические, и потому среди ссыльных Вологду называли «Северными Афинами». Кружки эсеров и эсдеков свободно занимались пропагандой среди рабочих железнодорожных мастерских. В последнее время удалось раздобыть оружие, и теперь правый карман студенческого мундира Алексея приятно оттягивал браунинг, а в левом лежал большой запас патронов.

Здесь мы на время оставим нашего революционера и расскажем, как в Вологде появился вооружённый отряд, состоявший в основном из политических ссыльных.

В октябре 1905 года был издан Высочайший Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», где Государь Император выражал свою волю: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». По этому случаю в Вологде прошел ряд митингов. Либералы оценивали Манифест положительно, а представители левых партий, в особенности, большевики, призывали к борьбе за полное свержение самодержавия. На митинге 19 октября в Народном доме, тон задавали революционно настроенные ораторы: Цейнерман, Гальперин, Содман, Сегаль, Окулов, Ильин. Они резко высказывались против властей, а некоторые доходили до того, что поносили царя. В зале поднялся шум. Недовольные услышанным покидали здание и собирались на площади, где устроили свой монархический митинг. Здесь преобладал простой люд: рабочие, приказчики, мещане. Когда на крыльце показались революционеры, начались взаимные оскорбления и угрозы. Страсти накалялись. Вдруг с крыльца кто-то выстрелил. В толпе шарахнулись, дико закричали. Прозвучал ответный выстрел. Завязалась перестрелка. Трое были ранены.

В это время полицмейстер Р.М. Дробышевский забежал в Народный дом и потребовал к себе устроителей митинга. К нему вышли Окулов, Золотов, Ильин, жена Кудрявого, жена Содмана. Полицмейстер предупредил их о грозящей опасности при столкновении с толпой, просил выйти через задний ход и последовать по пустынной улице.

Разъяренная толпа, узнав, что здание опустело, двинулась по улицам, разбивая окна в домах и лавках евреев. Проходя мимо здания городской управы, толпа сорвала транспарант — огромную полотняную полосу с надписью: «Да здравствует свободная Россия».

На другой день, когда полицмейстер шел к губернатору с рапортом, его остановила вышедшая из городской управы группа служащих. Бывший среди них Ильин попросил доложить губернатору, что они организовали в городе Союз охраны, цель которого — защищать горожан от антисемитских погромов. Он вручил также текст устава этой организации, который подписали: Ильин, Ионов, Клушин, Надеждин, Сегаль, Фишер, Коноплев, Тарутин, Монтвилло, Достойнов, Моторин, Сущевский, Моделунг, Золотов, Гейт и Богданов.

Полицмейстер возразил, что никакого антисемитизма в Вологде никогда не было и что адвокаты, аптекари, ювелиры, парикмахеры нисколько не мешают рабочему люду, а вчерашнее негодование толпы было вызвано только тем, что со стороны лиц еврейской национальности прозвучали оскорбления в адрес Царственной особы, которая для русского человека священна.

На это Ильин заявил, что этот Союз они открывают явочным порядком и в утверждении его не нуждаются.

Для обсуждения этого вопроса губернатор Лодыженский пригласил всех гласных городской думы.

— Господа, — сказал он, — я ничего не имею против организации какой-либо охраны жизни и имущества граждан, но вместе с тем не могу допустить участия в ней политически неблагонадежных элементов, которые, судя по представленному мне списку, составляет основную часть вашего Союза охраны.

Однако почти все присутствующие считали участие поднадзорных в такой организации необходимым, мотивируя это, во-первых, отсутствием в городе войск и малой численностью полиции, во-вторых, тем, что поднадзорные — это стойкие и храбрые люди, имеющие оружие и составляющие сплоченную группу, готовую для подавления беспорядка.

Несмотря на возражения губернатора, городская дума на заседании 25 октября 1905 г. утвердила Союз охраны на правах милиции в ведении городской управы. Начальником милиции стал ссыльный большевик Алексей Окулов, а его заместителем — ссыльный эсер Карл Иванович Долгие, мещанин из Минска.

Общая численность милиционеров сначала была двести человек, затем, пополняясь гимназистами и реалистами, доходила до трехсот. На их вооружение городская дума ассигновала из городских средств 2000 рублей. Оружие было, в основном, закуплено в Москве. Это были усовершенствованные винтовки Маузера и Винчестера и пистолеты Браунинга. Ссыльные, уезжая из Вологды после амнистии, увозили оружие с собой и, таким образом, часть его вскоре пропала.

Милиционеры, которые называли себя дружинниками, ходили по городу в вечернее и ночное время, охраняли некоторые дома. Но главную свою роль они сыграли в декабре 1905 года, когда организовывали забастовки рабочих, и позже, в мае 1906 года.

Вернемся теперь к нашему герою, шагавшему по городу. Грохоча по булыжной мостовой, Алексея обгоняли подводы, груженные мешками. На мешках сидели здоровые розовощекие крестьяне и весело перекликались между собой. Алексей помрачнел: «Радуются, сиволапые. Накопили добра, везут продавать». Беспричинная злость овладела им, и не потому, что он как-то по особому относился к крестьянскому сословию, просто у него была такая черта характера: он злился, когда видел, что кто-то радуется. И наоборот, испытывал удовольствие, когда видел, что кому-то плохо.

У Каменного моста Окулов подождал, пока не подошли его товарищи. Все вместе зашли в здание семинарии, стали открывать классы и скликать всех в зал для важного сообщения. Умелый оратор, Алексей стал сразу же говорить речь, призывая прекращать занятия и идти на демонстрацию. Инспектор семинарии вызвал полицию, а пока сам попытался убедить семинаристов выдворить пришедших из здания. Но, увы, семинаристы его не слушались, им явно хотелось вместо скучных занятий подышать воздухом свободы.

В 10 часов прибыл полицмейстер Дробышевский с четырьмя стражниками. Семинаристы притихли, незваных гостей стражники вытеснили на улицу, но Алексею со своим однокашником удалось остаться, спрятавшись среди учащихся. Оставив одного пристава, полицейские ушли, и тут два друга под смех семинаристов набросились на пристава и, не дав ему дотянуться до сабли, затолкали в пустой класс и заперли дверь стулом. Инспектор, красный и испуганный, молча смотрел, как толпа его учеников во главе с наглыми пришельцами вываливает на улицу.

Все пошли к зданию мужской гимназии. Там также быстро и весело удалось прервать уроки и вывести гимназистов на улицу. После этого большая толпа учащихся двинулась по Кирилловской улице (ныне улица Ленина), останавливалась возле магазинов и других торговых заведений и требовала их закрытия. Прошли по Каменному мосту, вышли на Гостинодворскую площадь (ныне улица Мира) и всюду, угрожая разгромом, требовали сворачивать торговлю. Испуганные торговцы закрывали свои заведения.

Алексей привел возбужденную толпу к Народному дому, где их восторженно встречала боевая дружина. На высокое крыльцо поднялся студент Равич, большевик, недавно нелегально приехавший из Ярославля.

— Царская конституция — это подачка, брошенная народу, чтобы его успокоить, — кричал он. — Но мы не смирные овечки, нас не обмануть. Это не конец нашей борьбы, а ее начало. Мы возьмем самодержавие за горло и свергнем его!

Раздались аплодисменты, крики «ура». Все двинулись в сторону Красного моста, направляясь к назначенному за рекой месту маевки, где уже собрался народ. Однако на Гостинодворской площади демонстранты были встречены толпой крестьян, возмущенных закрытием торговли. Слышались крики:

— Беса празднуют, кощунники! А нам что теперь? Домой идти, несолоно хлебавши?

В демонстрантов полетели камни, палки. Алексей выхватил браунинг.

— Дружинники, вперед! — закричал он.

Человек двадцать боевиков выстроились поперек улицы и дали залп по толпе. Раздались крики раненых. Разъяренные крестьяне набросились на стрелявших. Те разбегались в разные стороны. Алексей, получивший сильный удар палкой по плечу, побежал вместе с группой боевиков назад по улице Дворянской. Не добежав до Народного дома, они свернули во двор дома Бартенева и укрылись за высоким забором. Крестьяне рвались в ворота. Алексей наугад сделал несколько выстрелов по воротам и услышал, как нападающие с воплями разбегаются. Он торжествовал: «Разбежались, суконные рыла!» В это время к дому подбежали шесть полицейских и открыли беспорядочную стрельбу. В доме со звоном вылетали стекла.

На звуки выстрелов с Гостинодворской площади и со всех прилегающих улиц хлынули крестьяне. Толпа в несколько тысяч человек в короткое время запрудила громадную площадь у Народного дома. Сначала выбили все окна и двери в доме Бартенева, но никого не обнаружив, обратили свою ярость на Народный дом — двухэтажное кирпичное здание с колоннами.

— Вот оно, поганое гнездо! — слышались крики. — Отсюда вся крамола идет!

В ход пошли камни, сложенные в кучу для ремонта мостовой. Вскоре в доме не осталось ни одного целого окна, были выломаны двери. Полицейские пытались остановить бесчинства, стреляя в воздух, однако всё было тщетно. Сам полицмейстер Дробышевский старался урезонить народ, но возбужденная толпа никого не слушала. Внутрь дома полезли сотни людей, они выбрасывали на площадь мебель, книги. Все эти вещи стоявшая на площади толпа моментально хватала и разламывала или рвала на части. Внутри дома крестьяне складывали книги в кучи и поджигали. Полицмейстер пытался затоптать первый такой костер, но его сбили с ног и вытащили из дома. Подъехал губернатор Лодыженский и тоже потребовал прекратить разгром, но толпа встретила его криками:

— Потакаешь царским изменникам! Они власть забрали в городе, вооружились, делают, что хотят.

Брошенный из толпы кирпич попал губернатору по голове. Он закрыл рану рукой и крикнул притихшей толпе:

— Люди русские, опомнитесь! Против власти бунтуете!

Вдруг послышалось пение гимна: «Боже, Царя храни». Из здания вышла группа крестьян, держа в руках портреты Государя Императора и Государыни. Не прекращая пения, они двинулись к ближайшему полицейскому участку, куда и сдали портреты на хранение.

Пожар внутри здания разгорался. Подъехала пожарная команда, стали разворачивать шланги, но крестьяне с криками «не дадим тушить подлого гнезда», не пускали пожарных к насосам и даже стали перерезать шланги. Лодыженский стал уговаривать крестьян позволить пожарным хотя бы отстаивать только соседние дома. С этим они согласились и даже сами стали работать на насосах.

В это время продолжалась погоня крестьян за боевиками. Настигнутых крестьяне жестоко избивали. Алексей, без труда ускользнувший от толпы из дома Бартенева, бежал по улице Пятницкой (ныне улица Мальцева) в сторону реки. Наперерез ему из-за угла выскочили крестьяне. «Студент!» — раздался крик. Видно, студенческий мундир действовал на них, как красная тряпка на быка. Алексей бросился бежать. Бегун он был неважный, топот и крики позади нарастали. Пистолет колотил по бедру. «Остановиться и выстрелить? — промелькнуло в голове. — Нет, тогда уж точно разорвут на части». Он забежал во двор большого двухэтажного дома и увидел, что одна из дверей приоткрыта. Это было спасение. Через мгновенье он уже был на крыльце, рывком открыл дверь, повернулся и, увидев вбегающих во двор крестьян, достал пистолет и поспешно выстрелил. Кажется, ни в кого не попал: стрелок он тоже был неважный. Закрыв изнутри дверь на засов, он помчался по коридору, чуть не сбив с ног женщину с ребенком. Она в испуге опустилась на пол, прижав к себе малыша. — «Где у вас черный ход?» — кричал он, размахивая оружием. Женщина только беззвучно открывала рот. На счастье, в коридоре показался мужчина, который быстро всё понял и вывел Алексея черным ходом. Озлобленные крестьяне закидали дом камнями, до смерти напугав его жителей.

В тот день толпа разгромила еще типографию газеты «Северная Земля». Выбили окна, двери, проникли в помещение, разбросали по полу шрифты и поломали главную машину. После этого двинулись к дому городского головы Клушина, про которого все знали, что он потакает революционерам. На защиту своего покровителя собрались дружинники в числе около 150 человек. Они произвели три залпа в воздух и разогнали толпу.

К семи часам вечера в городе стало спокойно. Еще через четыре часа из Ярославля прибыла рота солдат, но усмирять уже было некого…

Приведенное здесь описание первомайских событий 1906 года сделано на основе донесения прокурора Вологодского окружного суда Б. С. Врасского прокурору Московской судебной палаты^[6]. Вологодского прокурора трудно заподозрить в симпатиях к крестьянам, участвовавшим в беспорядках, ведь он и сам, будучи в гуще событий, был сбит с ног ударом крестьянской дубины. Тем не менее, из его подробного доклада можно сделать вывод, оправдывающий землепашцев, оставивших плуг и взявших в руки колья и камни. Вот как прокурор заканчивает свое донесение:

К вечеру громадное здание Народного дома сгорело дотла, так что от него остались только одни кирпичные стены, в самый же разгар пожара из объятого пламенем здания раздавались постоянно глухие взрывы, свидетельствующие о значительном количестве хранившихся в нем патронов, а вечером, когда огонь стал утихать, нахлынувшая на пожарище толпа нашла в нем несколько десятков револьверов, которые тотчас же расхитила…

К сему считаю нужным добавить, что причиною описанных событий 1 мая в г. Вологде является полное нежелание либеральных элементов городского населения считаться с настроениями местной рабочей и крестьянской массы и с их экономическими интересами, страдающими от забастовок и беспорядков, и щадить их глубокую преданность идее самодержавной царской власти и благоговение перед особой Государя Императора, беспрестанно оскорбляемой ими на митингах в Народном доме. Сам же ход и размеры постигшего Вологду бедствия находят себе, по моему, объяснение единственно в полной недостаточности и слабом вооружении городской полиции (на всю Вологду имеется 49 городовых, вооруженных лишь никуда не годными шашками и револьверами системы Лефоше, совершенно не годными к употреблению), в полном отсутствии войск, и обнаружившейся в этот день полной несостоятельности единственной имеющейся в распоряжении местной администрации реальной силы — полицейских стражников. Состав стражников этих, находящихся в фактическом заведовании и в обучении у адъютанта Вологодского губернского жандармского управления Пышкина, оказался настолько проникнутым духом самой крайней политической нетерпимости, что даже пример и приказания губернатора не могли заставить их перейти к активным действиям против толпы, производившей беспорядки и погромы во имя борьбы с «царскими изменниками и бунтовщиками»…

* * *

Происшедшие в Вологде события обсуждались в Государственной Думе первого созыва в июне 1906 года. По запросу депутатов выступал министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин. Ниже приведена стенограмма его доклада.

П. А. Столыпин:

Я перехожу ко второй части запроса, касающейся происшествий в городах Вологде, Царицыне и Калязине, проверенных как чинами министерства внутренних дел, так и чинами прокурорского надзора. В первом из этих городов, в Вологде, толпа сожгла Народный дом, повредила 4 частных дома, разгромила типографию и пыталась разгромить дом городского головы. При этом на месте осталось 2 убитых и 28 раненых. Дознание выяснило, что беспорядки начались вследствие насильственного закрытия лавок группою манифестантов, когда в город съехалась масса народу для закупок припасов ввиду двух праздников — Николина и Троицына дней. Затем, при столкновении с толпой, первый выстрел был произведен со стороны манифестантов. Губернатор, прокурор и полицеймейстер прикрывали собою избиваемых; последний затаптывал костры, сложенные из книг, выброшенных из народного дома.

Трудно даже себе представить, чтобы тут была обвинена администрация в устройстве и сочувствии в учинении погрома. Причина была ясна — насильственное закрытие лавок, объектом же злобы народа явился Народный дом, который был обычным местом сборища политических ссыльных, причем в октябре там на митингах раздавались речи о вооруженном восстании, а сцена была украшена надписью «Да здравствует республика», что тогда же вызывало протест и беспорядки со стороны простонародья. Такие же беспорядки повторились по этому же поводу в декабре. Что началом беспорядков послужили действия манифестантов, было видно из крайне враждебных отзывов прессы и из показаний всех опрошенных лиц. Погром не был своевременно прекращен вследствие малочисленности полицейских сил. Всего налицо было 59 человек, войска же приехали слишком поздно, так как они были вызваны из соседнего города по железной дороге. Нарекания со стороны некоторых лиц, вызванные действиями ротмистра Пышкина, который командовал стражниками и который будто бы действовал недостаточно решительно против толпы, объясняются тем, что стражники были только что сформированы и сам он получил от губернатора приказание не стрелять. При таком положении едва ли он мог действовать более активно, Однако, если бы судебное следствие, которое ведется по этому делу, показало обратное, то министерство не преминет соответственно распорядиться.

Как видим, Столыпин кратко пересказал упомянутое выше донесение вологодского прокурора. Следом за ним выступил Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров Конституционно-демократической партии. Он основывался на том же источнике, что и Столыпин, однако его трактовка событий была другая. Он увидел желание властей разгромить очаг свободомыслия в Вологде с помощью крестьян. Никаких убедительных доводов в пользу этой версии он не привел, но его блестящая риторика, свойственная либералам того времени, произвела впечатление на членов Думы. Намекая на какие-то ему одному известные сведения, Набоков обвинил ротмистра Пышкина в том, что тот заранее наметил дома для погромов и подготовил погромщиков. Далее Набоков сделал обобщение. Он заявил, что в России рядом с каждым, даже очень хорошим, губернатором есть «тайное правительство», свой Пышкин, который проводит погромную политику. Вот отрывок из его продолжительной речи.

В. Д. Набоков:

… У нас тоже есть тайное правительство — своего рода ротмистр Пышкин, и есть открытое правительство, которое в иных случаях, в лице представителей своих, одушевлено, может быть, горячим желанием положить конец всему этому безобразию. Но вологодский губернатор хорошо понял, что когда рядом с ним существует и продолжает до сих пор свою благонамеренную деятельность ротмистр Пышкин, то ему, вологодскому губернатору, при ротмистре Пышкине делать нечего и что если ротмистр Пышкин будет продолжать вести свою темную агитацию, возбуждать темные силы и направлять их, а за него будет, так сказать, отдуваться открытая власть, то для нее это положение несколько недостойное. Каково же в самом деле их положение? Они за всё отвечают, а может быть, и не знают, что ротмистр Пышкин делает за их спиной. И один из них, вологодский губернатор, это понял и ушел в отставку. Я думаю, что это пример с точки зрения личного достоинства, государственного достоинства, — пример, достойный подражания (аплодисменты)… Для Вологды дело вовсе не в том только, чтобы ушел г. вологодский губернатор или г. вологодский полицеймейстер: надо убрать прежде всего ротмистра Пышкина. Я думаю, что и для России мы должны, конечно, требовать, чтобы ушли те, которые сочли возможным существование с «ротмистром Пышкиным», но вместе с тем мы считаем, что когда они уйдут, то другие могут прийти на их место с одним только категорическим условием, чтобы были навсегда из русской жизни вырваны господа ротмистры Пышкины! (бурные аплодисменты).

Министр внутренних дел пытался возражать.

П. А. Столыпин:

Дело о погроме передано следствию, и если судебным следствием будет выяснена вина ротмистра Пышкина, то он, конечно, будет в ответственности. Что же касается вологодского губернатора, то я должен сказать, что он подал в отставку ранее вологодского погрома. Затем, когда я его спрашивал по телеграфу о нареканиях, которые распространяются на администрацию и полицию, он ответил, что это сплошная ложь — извините за это выражение, но эти слова были в телеграмме…

Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю, (шум, крики: отставка!).

Таким образом, ротмистр Пышкин был с высокой трибуны выставлен организатором погромов. Фактически Набоков, упражняясь в красноречии, вынес человеку приговор, не имея на то оснований, поскольку следствие по этому делу не было завершено. Неудивительно, что Иван Федорович Пышкин, 38 лет от роду, выпускник Павловского военного училища, был убит террористом в 1907 году в Екатеринбурге.

То, что произошло в Вологде в мае 1906 года, можно назвать столкновением двух миров. Один мир — крестьянский, традиционный, домашний, требующий мирного труда и порядка. (Следует знать, что крестьяне того времени — это не забитые советские колхозники. И бунт их был, вопреки известному высказыванию Пушкина, не бессмысленным, а имеющим вполне определенную цель: прекратить самоуправство действующего в городе вооружённого отряда революционеров). Другой мир — чужой, оторванный от той почвы, на которой выросло Российское государство, мир, желающий радикальных перемен. Сейчас, с высоты нашего XXI столетия мы знаем, что второй путь был для России гибельным, и ничем нельзя оправдать моря крови и страданий, через которые прошла страна. А в то время либералы-интеллигенты раскачивали корабль государства, не предвидя, что вместе с кораблем потонут и они сами.

Ах, если бы человек, одержимый идеей разрушить государство, мог хоть на минуту увидеть то будущее, которое он сам себе готовит! И увидел бы тогда Набоков, как он бежит с чемоданами по трапу отплывающего из Севастополя парохода, оставив гранитный особняк в Петербурге, родовое поместье в пригороде, обреченный на скитания за границей вместе с такими же, как он, горе-либералами, заварившими в России такую кровавую кашу, что жители огромной страны расхлебывали ее долгие годы.

И увидел бы Алексей Иванович Окулов, как он, старый большевик, бывший член ВЦИКа, горбится с лопатой в руках на дне огромного котлована и мечтает как о высшем благе о миске мутной баланды и о своем месте на нарах в холодном бараке.

И увидел бы Александр Федорович Клушин, городской голова, дом которого был всегда гостеприимно открыт для политических ссыльных, как его волокут по каменным ступеням в подвал ОГПУ, потому, что, избитый на допросе, он не мог передвигаться самостоятельно.

Многое может удивлять нас в России начала XX века. Странным кажется, что слово «патриот», означающее человека, любящего свое Отечество, среди интеллигенции того времени считалось бранным. Судя по стенограммам заседаний Государственной Думы, назвать кого-либо патриотом означало заклеймить его как ярого врага прогресса, ретрограда. Зато большим почетом пользовались «западники» типа Набокова, про которых сказано: «и всё чужое возлюбил, и всё свое возненавидел». Но ведь любовь к своему Отечеству равносильна инстинкту самосохранения, и утрата у людей этого чувства грозит нации гибелью.

Странным кажется и отношение либералов-интеллигентов к террору. Они не только оправдывали террористов, но откровенно радовались, когда пуля или бомба лишала жизни государственного служащего, будь то министр, губернатор или простой городовой. А вот когда летом 1906 года был застрелен член Государственной Думы банкир Герценштейн, известный своими лево-радикальными взглядами, возмущению либеральной интеллигенции не было предела. Как-то сразу всем стало ясно, что это дело рук черносотенцев. Откликнулись на это событие и в Вологде. В Спасо-Всеградском соборе состоялась панихида по убиенному Михаилу, на которой служил, а потом и выступил с взволнованной речью священник Софийского собора Тихон Шаламов^[7]. Совсем по-другому реагировали либералы, когда жертвой террористического акта становился не разрушитель государства, а его строитель или страж. Приведем здесь отрывок из воспоминаний А. А. Тарутина, выпускника Вологодской гимназии, после 1917 года заведовавшего культпросветом в Вологде^[8].

.. А вот ученик выпускного класса реального училища Сергей Золотов — это уже не миф, а подлинная героическая личность. Золотов, чуткий свободолюбивый юноша, возмущенный реакционной воспитательной политикой директора Поморского, решил в компании с такими же самоотверженными и наивными товарищами убить Поморского. Бросил в квартиру директора бомбу; бомба взорвалась, но жандарм от просвещения остался цел, а юношей посадили в тюрьму. Просидевши здесь более года по приговору кровожадного царского суда, Золотов погиб от чахотки. Это было в 1911–1912 году.

Как видим, кровожадным, по мнению работника культуры, было царский суд, а не маньяк, пытавшийся взорвать своего учителя вместе со всей семьей.

Чем объяснить такую нравственную ущербность интеллигенции? Конечно, это следствие её безрелигиозности, отхода от Церкви, который начался со времен Петровских реформ и продолжается поныне.

* * *

В тот памятный день Павел работал в мастерской один: Веня исчез с самого утра. На улице послышались крики, распахнулась дверь и в помещение ворвались два гимназиста, здоровые парни с пробивающимися усиками.

— Эй, мастеровой, кончай работу, выходи на манифестацию.

Павел от неожиданности выронил шило из рук.

— А вы кто такие будете?

— Мы пролетарии, такие же, как ты. Сегодня наш праздник, пролетарский.

— Чего это вдруг? Понедельник сегодня. Никуда я не пойду. Крестьянин я, а не пролетарий.

— Ах ты, лапотник, мы тебе щас покажем классовую борьбу.

Гимназист пнул ногой столик с инструментом, тот с грохотом перевернулся. Павел вскочил, схватил толстую палку с деревянным сапогом-колодкой на конце.

— А ну, пошли вон!

В это время в дверях появился хозяин с бледным испуганным лицом.

— Павел, кончай работу, закрываю мастерскую…

Так Павел оказался в толпе крестьян, встретивших колонну демонстрантов на Гостинодворской площади. Когда боевики выстроились и направили револьверы на толпу, крестьяне опешили. Превосходство было явно не на их стороне, надо было расходиться. И тут раздался залп. Охнул и осел на землю мужик, стоящий рядом с Павлом, это был Николай — бочкарь из Ивановской. Широко открыв глаза, он держался за живот, из-под пальцев у него сочилась кровь. Раздался дикий, в сто глоток, крик толпы, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость. Стрелявшие, как нашкодившие мальчишки, бросились врассыпную, кое-кто побросал оружие. Вдали мелькнула Венькина рыжая шевелюра и зеленая рубаха. «Вот гад, к крамольникам подался», — пронеслось в голове у Павла.

Он и ещё десяток разъяренных крестьян погнались за группой боевиков. Те свернули в какой-то двор с высоким забором и заперли за собой ворота. Крестьяне стали ломиться в ворота, и тут изнутри несколько раз выстрелили. Павлу обожгло лоб. Он схватился за рану и почувствовал кровь. «Пуля в лоб. Это что, конец?» — промелькнуло в голове. Однако вместе со всеми отбежал от ворот и сел на траву.

— Погоди, сынок, я тебе щас кровь вытру, — незнакомый мужик достал белую, видно, только что купленную женскую косынку, обтер Павлу лицо и стал промокать рану. — Не пужайся, — успокаивал он, — деревянные заусеницы торчат, щепкой тебе кожу содрало.

Павел, прижимая косынку ко лбу, поплелся к дому тети Марии, рассчитывая застать там родителей. Так оно и вышло. Сначала охи, ахи, а через некоторое время Павел сидел на лавке, мать промывала ему ранку и приговаривала:

— Чево было соваться, куда не надо. Дуралеи! С палками на леворверы.

Отец ругался на боевиков:

— Паскудники окаянные, чтоб им пусто было!

— Ой, что там творится! — говорила тетя Мария. — Дым валит, знать, подожгли что-то. Стреляют без конца. — Она терла в чашке сырую картофелину, потом выложила кашицу на бинт и обмотала Павлу голову. — Тебе, Павел, надо Бога благодарить, что пулю от тебя отвел. А еще за то, что раной этой тебя Господь увел от греха.

В деревню возвращались порожняком: непроданное зерно оставили у Марии, та обещала найти покупателя. Ехали по Глинковской улице, свернули направо и проехали мимо Николы на Глинках. Темнело, настроение было унылое, а тут еще застучало колесо у телеги.

— Где-то тут недалеко, на Золотушной набережной должна быть мастерская, — сказал отец.

Со стуком и скрежетом подкатили к воротам с надписью: «Каретная мастерская Девяткова». Их встретил сам хозяин — мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с натруженными руками.

— Что, раненого везете? — кивнул он на Павла, сидящего в телеге с повязкой на лбу.

— От бунтовщиков пострадавший, — сказал отец. — Обстрелянный уже, хоть и на войне не бывал.

— Неужто под пулю попал?

— Рикошетом задело. Легко отделался. Николая-то, бочкаря, убили наповал. Знамо дело, управа раздала оружие молокососам, так чего хорошего ждать.

Отец вместе с хозяином занялись ремонтом: меняли колесную втулку и попутно обсуждали сегодняшние события. Отец возбужденно говорил:

— Кто у нас бунтует супротив власти? Не голодные, не раздетые, а студенты, что на казенном коште.

— От приезжих житья нету, — слышался голос хозяина. — Вооружились и распоряжаются у нас в городе, за нас решают, что нам делать — работать или идти на митинг.

— Вот народ-то наш вологодский их малость и окоротил. Гнездо ихнее сожгли и типографию разгромили, где они свои прокламации печатали.

С ремонтом управились быстро, и тут неожиданно для Павла состоялся разговор, который определил его дальнейшую судьбу. Хозяин мастерской сказал ему:

— А ведь мы с тобой встречались. Не узнаёшь? Вместе вчера на исповедь стояли. И тётку твою я знаю, она мне говорила, что ты у сапожника в подмастерьях. Ну и как? Осваиваешь сапожное дело?

Павел недовольно махнул рукой:

— Неохота и вспоминать.

— А хочешь, иди ко мне в работники. Мне как раз нужен человек. Каретное дело, брат, такое, что всему научишься: и столярничать, и в кузне работать, и по слесарной части. Ученикам я плачу семь рублей в месяц, да бывают наградные за срочную работу. А если не городской, у меня для таких комнаты есть.

Подошел отец:

— А что, Павел, переходи к Дмитрию Кирилловичу, а то я гляжу, ты совсем с лица спал. Каждый день по десять верст туда и сюда. Только вы уж его, Дмитрий Кириллович, на сенокос, да на жатву отпустите, сразу после Петровок.

— О чем разговор, сенокос да жатва — дело святое…

* * *

Приближалось Преображение — престольный праздник в родной деревне Павла. Накануне в домах делали уборку. Мать Павла вымыла во всём доме полы, настлала чистые половики и принялась за пироги. Павлу она доверила протирать иконы и чистить мелом оклады, и он, разложив под её присмотром старинные образа, долго кропотливо трудился. Потом занялся большим медным самоваром: вынес его во двор и до блеска надраил толченым кирпичом. Братьям и сёстрам тоже не дали бездельничать: вручили заготовленные заранее голики и отправили подметать деревенскую улицу. Отец водил купать коней к ручью, а, вернувшись, стал затапливать баню. В чулане томились, ожидая гостей, две больших корчаги хорошо выбродившего пива. Стояли еще две корчаги сладкого сусла — любимого напитка детей и женщин.

Утром в храме прошла праздничная служба, потом святили яблоки. Народ расходился в приподнятом настроении, все спасские чувствовали себя именинниками. У церковного крыльца, как всегда в престольный праздник, собрались нищие и увечные со всей волости. Их ждали: женщины подавали пироги и шанежки, мужчины оделяли копеечками.

Часам к трём стали подходить гости, кое-кто подъезжал на телегах. Взрослые мужики и бабы с детьми сразу расходились по родственникам, а молодёжь ещё на подходе к деревне выстраивалась шеренгами поперёк улицы. Сначала шли парни с гармошкой, за ними девушки. С песнями прошли вдоль улицы и обратно, потом двинулись к околице, где их ждала местная молодёжь. Сначала церемонно обменялись поклонами, потом бросились обниматься. Радостный гомон оглашал округу. Пошла весёлая пляска.

Павел стоял и ждал, когда придут бурцевские. Татьяну он за всё лето видел только трижды, да и то в компании, так что не удалось толком поговорить. Он с волнением ждал встречи. Сегодня он оделся по-праздничному: на нём была кумачовая рубаха с широким поясом, новые суконные штаны и хорошо смазанные дёгтем сапоги. Наконец он увидел свою Таню, подходившую в компании девушек. Ах, как она была хороша! Правда, похудела, стала смуглая от загара, но всё равно была самой красивой. И расшитая узорами светлая юбка, и казачок, и кружевной платок, и полусапожки — всё смотрелось на ней ладно и весело.

Павел едва успел перемолвиться с ней, как её подхватили подруги и увлекли плясать. Девушки образовали круг, поочередно выходили, приплясывая, и пели частушки. На круг выскочил сам гармонист Василий, тот самый парень, что ухаживал за Татьяной. С тальянкой в руках он остановился напротив неё и пропел:

Сероглазая сударушка,

Пойдёшь ли за меня?

Я на карем жеребёночке

Приеду по тебя.

Павел затаил дыхание. Что она ответит его сопернику? Татьяна оказалась умелой плясуньей. Она закружилась так, что юбка на ней стала колоколом, а от мелькающих узоров рябило в глазах. Потом она ловко отбила дробь ногами и запела:

Во саду берёзка выросла

Без летнего дождя.

Я дала словечко милому —

С другим гулять нельзя.

Василий сел на приготовленный для гармониста пенёк, но гармонь отдал своему дружку. Музыка продолжалась. На круг вышел немолодой холостяк, недавно вернувшийся из армии:

Что вы, девки, не любили,

Пока был я молодой.

А теперя моя рожа

Обрастает бородой.

Все захохотали. Павел собрался с духом и, пройдя круг, глядя на Татьяну, пропел:

Я тогда тебя забуду,

Ягодиночка моя,

Когда вырастет на камушке

Зелёная трава.

Татьяна, растягивая на плечах платок, и глядя Павлу в глаза, отвечала:

Я тогда тебя забуду,

Сероглазый дроля мой,

Когда вырастет на камешке

Цветочек голубой.

Вечером он провожал Таню домой. Шли в Бурцево большой компанией, почти все парами. Только что всех щедро угостили пирогами и свежим пивом, и усталости, как не бывало. К деревне подходили, когда уже совсем стемнело, но вдруг, как по заказу, из-за туч выкатилась полная яркая луна, словно приглашая продолжить гулянье. Молодежь встретила ночное светило криками восторга. Разошлись кто куда, две парочки даже скрылись в овинах.

Деревня уже засыпала, лишь в отдельных окнах горел свет. Пахло молоком, свежим сеном, яблоками. Павел с Таней подошли к пруду, сели на лавочку под березой и долго заворожённо смотрели на лунную дорожку, что золотым мостиком протянулась от берега до берега. Наконец Павел решился: обнял свою зазнобушку и, словно в омут бросился, поцеловал ее первым в своей жизни, неумелым поцелуем. Какие мягкие были у неё губы, как затрепетала она вся и как сияли в лунном свете её изумленные глаза! Как бы хотелось, чтобы эти мгновенья никогда не кончались. Но вот она зашептала: «Пусти, Паша, мне домой пора, небось уже ищут меня». Он проводил Таню до дома, посмотрел из-за калитки, как она поднялась на крыльцо и помахала ему рукой, и даже услышал недовольный голос её матери: «Наконец-то пришла, гулёна».

Он шагал домой по освещённой луной дороге, будто на крыльях летел, душа его ликовала. Но только успел дойти до бурцевской выгороды, как услышал сзади голоса и топот ног. На его памяти в Спасов день ни разу не обошлось без драки, поэтому он, не теряя времени, вытащил из изгороди здоровенную жердину. Подбежали двое. Одного, высоченного, он сразу узнал — это был тот самый Вася-гармонист. Подойдя ближе, Вася гаркнул:

— Так и есть, это Пашка Хитров! Это он, гад, наших девок отбивает. Щас мы его поучим малость.

Они стали заходить с разных сторон. Павел закрутил суковатой дубиной над головой:

— Что, двое на одного! Ну, давай, подходи!

Они остановились. Вася сказал:

— А что, Пашка, давай по-честному, один на один. Ты, Лёха, не лезь, — он кивнул в сторону дружка. — Давай так: кто одолеет, того и Татьяна будет. А другой, значит, к ней более не приставай. Ну что, лады?

«Да он, кажется, пьяный, — сообразил Павел. — Точно, даже издали самогоном разит. Вроде мой ровесник, а вино пьет. И такой мою Татьяну обхаживает». Он сильно разозлился на пьяного Ваську.

— Что ж, давай, — сказал он. — Смотри только, чтоб всё по-честному. Значит так: ногами не драться, ниже пояса не бить.

Павел слышал, что этот дуролом дерется жестоко и что с ним лучше не связываться. Но ведь и Павел, тоже не новичок в кулачных боях и не раз выходил вместе с односельчанами биться стенка на стенку с парнями из соседних деревень. А прошлой зимой он нашел в журнале «Нива» уроки английского бокса с подробными рисунками. Изучал внимательно, чтобы овладеть новыми приемами. Научился бить не так, как деревенские, а без замаха, быстро и точно. Отрабатывали приемы с братом, надев овчинные рукавицы, набитые паклей. Освоил и прямой удар в голову, и боковой по челюсти, и удар по корпусу, и уклоны, нырки, отскоки.

«Главное, не даваться ему в руки, а то подомнет», — размышлял Павел, снимая праздничную рубаху и бросая на изгородь. Голый по пояс, он встал в боевую стойку.

Да, ручищи у Васьки были как грабли, он с самого начала пытался загрести Павла к себе. Тот отскакивал, уворачивался, выбирая момент для точного удара, но дотянуться до Васькиной головы было непросто, а бить по груди бесполезно — всё равно, что стучать по дубовой бочке. Всё-таки Васька схватил его за руку, сдавил, как клещами, и дёрнул на себя, но тут же получил мощный удар в голову. Разжав руку и смазнув кровь с губы, он рассвирепел и с медвежьим ревом бросился на противника, работая кулаками, как цепами на молотьбе. Павел растерялся, попятился к изгороди, закрываясь руками, и все-таки пропустил два тяжёлых удара, от которых у него помутилось в голове. Мелькнула даже мысль — убежать, но тут же подумалось: он ведь не только себя защищает, но и Таню; как же

быть ей, беззащитной. Нет, против этой ярости надо выставить точный расчёт.

Он отпрыгнул в сторону, поднырнул под летящий сбоку кулак и ударил врага под дых. Тот крякнул, согнулся, и Павел тут же нанес ему боковой удар в челюсть. Ваську крутануло, понесло в сторону, однако он устоял и снова бросился в атаку. Теперь его напор ослаб. Павел пугал его ложными движениями левой в живот, а сам бил правой в голову. Из разбитого Васькиного носа текла кровь, может быть, и хмель делал своё дело, но он явно выдыхался. Вот в который раз он бросился на Павла, пытаясь подмять его под себя, но нарвался на прямой встречный в челюсть и упал как подкошенный. Поднялся на четвереньки, но снова плюхнулся на землю и, лёжа на животе, стал выплёвывать кровь изо рта.

Павел стоял, тяжело дыша, не подозревая, какая опасность над ним нависла. Выручила луна: он вовремя заметил мелькнувшую по земле длинную тень и дернулся в сторону. Тяжёлая палка, обдирая кожу, скользнула по руке и врезалась концом в землю. Он придавил этот конец ногой и, развернувшись, другой ногой изо всех оставшихся сил пнул в бок согнувшегося над палкой Лёшку. Тот упал и истошно завопил: «Лежачего не бьют!»…

Павел добирался домой долго. Остановился у ручья, с трудом разделся — пальцы еле слушались — и залез в воду. Омыл кровоточащую ссадину на руке, кровоподтёки. Потом отмачивал разбитые костяшки пальцев, чувствуя, как от холодной воды стихает жгучая боль. Выйдя из воды, отряхнулся, кое-как натянул на мокрое тело штаны и рубаху и дальше шёл посвежевший. Усталость проходила, появлялось чувство гордости за одержанную победу. Он еще не знал, что, повзрослев и уже помирившись с Василием, будет вспоминать о жестокой драке со стыдом, и ещё долго совесть будет укорять его, омрачая светлое воспоминание о первом поцелуе…

Прошло, прокатилось трудовое крестьянское лето. Северное, недолгое лето со светлыми ночами в июне и звёздными в августе, с июльской жарой и грозами, с одуряющими запахами скошенных трав и звенящей тишиной лесных ягодных полян. К сентябрю сложили стога, смолотили рожь и ячмень, околотили и постлали лен, а потом свезли тресту на гумно. В начале сентября начали копать картошку и убирать огородину. Крестьянская страда пошла на спад.

Сильно загоревший, с отрастающей светло-русой бородкой Павел вместе с отцом сгружал с телеги привезённые с мельницы мешки. Мать загоняла скотину в хлев.

— Замаялась я нынче с хозяйством. Видать, годы уже не те. Когда уж Павел надумает нам молодуху привести. — Она улыбнулась и взглянула на сына.

2. Революция отступила

(1906–1907 гг.)

Когда-то слишком пыльная,

Базарная, земная.

Когда-то слишком ссыльная

И слишком кружевная.

Варлам Шаламов, из стихотворения «Старая Вологда».

В июле 1906 года вместо подавшего в отставку Лодыженского на пост вологодского губернатора был назначен Алексей Николаевич Хвостов, бывший до этого вице-губернатором в Туле. Он происходил из старинного дворянского рода, владел поместьями в разных губерниях. Воспитанник Александровского лицея, получил образование на юридическом факультете Московского университета, по окончании которого служил по ведомству Министерства юстиции. Женился на дочери председателя Московской судебной палаты А. Н. Попова, человека очень богатого.

Это был тридцатичетырехлетний толстяк, жизнерадостный, розовощекий, с добродушным выражением лица, но с твердым характером. Накануне отъезда из Санкт-Петербурга состоялся разговор со Столыпиным. Тот напутствовал молодого губернатора:

— Вологда — город небольшой, старинный. Мы туда ссылаем революционеров под надзор и, представьте себе, кое-кто исправляется. Наверное, влияет патриархальная обстановка. Вот Бердяев, слышали о таком? Ну так вот, был ярым марксистом, а пожил три года в Вологде и начисто отошел от марксизма, занялся религиозной философией. Этот край не знал крепостного права, да и помещиков там мало. Может быть, поэтому там до сих пор никаких погромов помещичьих усадеб не было. А то, что произошло недавно в городе, непонятно. Разберитесь, Алексей Николаевич. Полномочия у вас самые широкие. Как говорится, и казнить и миловать.

На прощанье, пожимая Хвостову руку, Петр Аркадьевич сказал:

— Мы должны справедливо и твердо охранять порядок в России. От этого зависит наша судьба и судьба наших потомков.

Приехав в Вологду, новый губернатор начал действовать решительно: распустил незаконный Союз охраны с его милицией, запретил проведение без разрешения администрации митингов и демонстраций, запретил продажу оружия. Ввёл наказание за нарушение указов губернатора. Как-то очень быстро и умело он подобрал себе верных помощников. Провели ревизию в городской управе, и весь её состав был отдан под суд: часть чиновников обвинялась в растрате казенных средств, часть в организации вооруженного формирования из поднадзорных ссыльных. Был привлечен к суду и председатель губернской управы В. А. Кудрявый, несмотря на то, что был избран членом Государственного Совета. Под судом оказались участники первомайских беспорядков, а также 11 организаторов забастовки на Вологодском железнодорожном узле^[9].

Веселый нрав и добродушный вид губернатора сначала обманывали его подчиненных. Его пытались ублажить, приглашая на роскошные банкеты, на охоту, предлагая подарки. Он всегда отвечал отказом, шутливо, но твердо. В таком случае обычно находился надежный путь: действовать через жену, но она пока не появлялась в Вологде.

Хмурым осенним деньком вологодский губернатор сидел у себя в кабинете и писал письмо в Санкт-Петербург с ходатайством об увеличении штатов полиции в Вологде.

…Город Вологда в последнее время вступил на путь быстрого и всестороннего развития. Присущий городу ранее характер глухой провинции утратился, и появилось много пришлого люда.

По сведениям местного статистического комитета население г. Вологды составляет 30542 человека, но в действительности за счет пришлых рабочих достигает 35 тысяч. Число политических ссыльных в настоящее время 250 человек. При этом штатная численность городовых 69 чел. Этого явно недостаточно для борьбы с уличным хулиганством, кражами, побоями, для поддержания благочиния на улицах…

В кабинет вошел секретарь.

— Ваше превосходительство, к вам владыка Никон.

— Проси, — Хвостов вышел из-за стола навстречу гостю.

Епископ Вологодский и Тотемский Никон (в миру Николай Иванович Рождественский) только на днях приступил к управлению епархией взамен ушедшего на покой епископа Алексия. До этого он был епископом Серпуховским, викарием Московской епархии. Владыка Никон был широко известен как составитель Троицких листков, выпускавшихся для духовного просвещения народа. Листки эти народ разносил из Троице-Сергиевой лавры по всем уголкам России, а его книга о Преподобном Сергии Радонежском издавалась уже дважды. Поговаривали, что его назначение в провинцию — это реакция Синода на слишком рьяно высказываемые им на страницах газет обвинения в адрес либералов.

Сразу же по приезде владыка отдал распоряжение во всех храмах Вологды 29 августа (в день усекновения главы Иоанна Предтечи) совершить молитвенное поминовение «всех во дни смуты и междоусобной брани за веру, Царя и Отечество убиенных православных христиан».

Хвостов подошел к владыке под благословение. Потом предложил ему кресло и сам сел напротив. Эти два человека внешне разительно отличались друг от друга. Один — молодой, полный, круглолицый, в раззолоченном мундире, другой — в монашеском одеянии с лицом аскета и серьезным внимательным взглядом умного пожилого человека.

— Вот где нам с вами пришлось встретиться, Владыко, — начал разговор хозяин кабинета. — Ну что же, потрудимся вместе на благо матушки России. Я ваши статьи читал и ваши взгляды мне известны. Думаю, что мы с вами единомышленники.

— И, слава Богу, Алексей Николаевич. Позвольте мне вас так называть на правах старого знакомого. Мне кажется, что здесь в Вологде вам удалось справиться с беспорядками.

— Что же, успехи есть. Главное, удалось разогнать это гнездо, что свили ссыльные бунтовщики под прикрытием либералов. Представляете, встречали ссыльных как родных детей, кормили, одевали, вооружали, потом хлопотали об амнистии и провожали вместе с оружием делать свои дела по всей России. — Хвостов забавными жестами изображал встречу и расставание. — Ну да ладно, прикрыли эту лавочку. Но заслуга в этом не только моя, но и моих новых друзей из Союза Русского Народа. Считаю, что такая организация должна быть в каждом городе. Только союз власти и простого народа позволит предотвратить революцию. В Вологде отделение этого Союза возглавляют помещик Брянчанинов и Анна Ивановна Караулова, жена нашего земского начальника. Кстати, вчера я получил от них прошение: просят удалить ссыльных из Вологды, поскольку они творят здесь много зла. Что ж, будем стараться рассылать их по отдаленным уездам, там у них будет меньше возможности организоваться.

— Я думаю, Алексей Николаевич, мы с вами ещё об этом поговорим. А сейчас я пришел к вам с просьбой вполне прозаической: помогите найти средства для ремонта Софийского собора. Здание нужно капитально подновить. Последний раз его ремонтировали перед приездом в Вологду Государя Императора Александра II в 1858 году.

Хлыстов посерьёзнел и нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла.

— Теперь, Владыко, губернаторы никакими финансами не распоряжаются, кроме своего жалования. Ни финансовыми, ни промышленными, ни строительными делами. У губернатора задача одна — поддерживать порядок в губернии. А с вашей просьбой надо бы идти в городскую управу, но это бесполезно: казна у них пуста…. Я могу вам помочь вот чем: организовать сбор пожертвований. Сегодня же присылайте вашего человека, он с моим помощником пойдет с кружкой. Пусть начнут с чиновников, их у нас немало. С меня первого. У купцов можно будет строительные материалы просить. К сожалению, Вологда — город бедный. Это не Новгород, не Ярославль. Нет здесь ни богатых купцов, ни промышленников. Но, как говорится, с миру по нитке…

Выпили чаю, вспомнили общих московских знакомых. Владыка припомнил тяжелые и позорные для Москвы дни октябрьских забастовок и декабрьского восстания.

— Нас, русских людей, поносили, оплевывали, а в революционных подпольных листках приговаривали к смерти…

Потом он заговорил о новых печатных изданиях:

— Эти либеральные журналисты — настоящие прелюбодеи печатного слова. Они разрушают духовные основы нашего бытия.

Хвостов оживился и даже захохотал, услышав, как загомонила либеральная печать, когда в «Московских ведомостях» вышла статья владыки «Что нам делать в эти тревожные дни».

— С вашего позволения, Владыко, хочу вернуться к вологодским делам. Революционную заразу искоренить не просто, и во многом здесь виновата наша семинария. — Хвостов показал в окно, где виднелось здание семинарии. — Кто возмущал спокойствие горожан 1-го мая? Большей частью семинаристы. У меня есть сведения, что и сейчас там беспорядки творятся. Настоятельно прошу вас принять самые радикальные меры. Это в ваших руках, Владыко!

* * *

Стояло свежее майское утро 1907 года. Епископ Никон вошел в свой кабинет и, как всегда, первым делом подошел к окну, потянул за шнур, раздвигая тяжелые бархатные шторы. В архиерейском садике царило настоящее лето. Он приоткрыл оконную раму и увидел, как рыжая белка метнулась со ствола высокой сосны на ветку и, распушив хвост, перелетела на подоконник.

— Ну, здравствуй, красавица хвостатая, — сказал владыка. Он положил на подоконник несколько орешков, заранее приготовленных для старой знакомой, и полюбовался на лесного грызуна, ловко разгрызавшего крепкую скорлупу.

Хорошо здесь, в тихой Вологде. Владыка только вчера вернулся из Санкт-Петербурга, где участвовал в шумных заседаниях Государственного Совета. Почему-то именно его решили выдвинуть членом этого органа от Святейшего Синода. А здесь, в его епархии, дел накопилось немало. Он подошел к большой иконе Спасителя, кратко помолился, сел за стол и принялся за чтение бумаг.

Прочитав доклад благочинного из Великого Устюга, епископ помрачнел. Опять в духовном училище непорядок. Двое учащихся попали в полицию за пьяный дебош на улице. А у троих при обыске нашли революционные брошюры. Смотритель училища брошюры отобрал, а учащихся посадил в карцер. Это правильно, но этим дело не исправишь. Надо разъяснять всю никчемность и порочность революционных учений, чтобы юноши сами эти книжонки выбрасывали.

Владыка задумался. После памятного разговора с губернатором он сменил руководство семинарией, ужесточил дисциплину. Видно, надо и в Устюжском училище другого смотрителя ставить. Образованный человек нужен. Владыка вспомнил своё недавнее посещение Вологодской семинарии. Он тогда посидел на нескольких занятиях и остался доволен. Один преподаватель выделялся особенно, судя по всему — это эрудит и умница. Как он четко разъяснил учащимся, что христианский социализм — это очередная ересь. И коммунистические утопии попутно развенчал. Как же его фамилия? Кажется, Богословский.

Владыка, медленно разгибаясь и держась за поясницу, встал из-за стола, вышел в приемную и попросил секретаря принести личные дела преподавателей семинарии. Через 20 минут нужная папка была в руках у владыки. Он открыл ее и прочитал:

Богословский Константин Александрович.

Родился 17 февраля 1871 года в селе Борисоглебское Грязовецкого уезда Вологодской губернии.

Отец — Александр Григорьевич Богословский был священником Борисо-Глебской Ельниковской церкви, происходил из духовного сословия, из рода Непеиных.

Мать — Любовь Фёдоровна — была дочерью священника.

В семье было ещё 7 детей: 3 брата и 4 сестры.

В 1891 г. окончил Вологодскую духовную семинарию и в 1895 г. Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия.

В 1895–1896 годах преподавал Закон Божий и русский язык в Вологодском епархиальном женском училище.

В 1896–1899 годах преподавал русский и церковно-славянский языки, чистописание и арифметику в Устьсысольском духовном училище.

Приказом Обер-прокурора Синода от 15 октября 1899 года был назначен преподавателем на кафедру истории и обличения русского раскола Вологодской духовной семинарии.

Преподает в семинарии обличительное богословие, историю и обличение русского раскола и местных сект, а также Священное Писание. Параллельно ведет уроки русского языка в Вологодском епархиальном женском училище и уроки Закона Божия в Вологодской губернской гимназии.

Жена — Анимаиса Ивановна Богословская, урождённая Федоровская — дочь священника, выпускница Епархиального училища.

Научные труды. В 1898 году в Харькове была издана монография, основанная на материале кандидатской диссертации — «Государственное положение Римско-католической церкви в России от Екатерины Великой до настоящего времени».

Церковно-общественная деятельность. С 1900 года входит в Вологодский Комитет Православного Миссионерского Общества. Является делопроизводителем Совета Вологодского Православного Церковного Братства во имя Всемилостивого Спаса.

Награды и звания. Кавалер орденов св. Станислава 3-й степени и св. Анны 3-й степени. С 1904 года носит звание коллежского советника.

На другой день владыка пригласил к себе Богословского. В точно назначенное время тот вошёл в кабинет и, сильно прихрамывая, подошел под благословение. Это был мужчина среднего роста с доброжелательным взглядом небольших серых глаз, высоким лбом, вьющимися волосами, и небольшой бородкой.

Владыка начал разговор с событий, происшедших год назад:

— Константин Александрович, вы здешний коренной житель и должны хорошо знать местных крестьян. Скажите, все эти прошлогодние беспорядки, возмущения крестьян были вызваны только закрытием торговли?

Константин Александрович некоторое время собирался с мыслями, теребя бородку. Он заговорил, сначала несколько волнуясь, но вскоре его голос обрёл привычный ритм опытного преподавателя.

— Нет, Ваше Преосвященство, не только из-за торговли. Смиренный севернорусский крестьянин не станет из-за этого жечь книги, избивать семинаристов и гимназистов. Есть нечто другое, что заставило толпу обезуметь от ярости. Это оскорбление Царя, что для крестьянина равносильно оскорблению святыни, и поэтому воспринималось очень болезненно. А люди, совершившие святотатство, воспринимаются как чужаки, как враги. К таким людям испытывают отвращение и страх, а это, в свою очередь, порождает жестокость и агрессию.

— Да, вы правы. Имя царя для простого народа свято. Всегда бунтовщики, чтобы привлечь народ, объявляли себя наследниками престола. И Лжедмитрий, и Разин, и Пугачёв. Они понимали, что против царя народ бунтовать не будет… Да, не будет, — повторил владыка и задумался. — Если только его не собьют с толку, не подорвут веру в царя.

Владыка ещё раз внимательно посмотрел на своего собеседника.

— Константин Александрович, я хочу вам предложить место смотрителя Великоустюжского духовного училища.

На лице собеседника отразилось удивление.

— Но, Ваше Преосвященство, насколько я знаю, на этой должности должен быть священник.

— Да, таково требование Синода. Но, я думаю, вы достойны священного сана.

— Видите ли, владыка, у меня серьёзный физический недостаток — врождённый подвывих бедра. Я сильно хромаю, и это неизлечимо. Потому мне до сих пор и не предлагали принять духовный сан.

— Да, я понимаю, но думаю, что эта хромота не помешает вам служить Литургию.

5 июня 1907 года вышел указ Синода, по которому Константин Александрович назначался на должность смотрителя Великоустюжского училища. 30 июля 1907 года К. А. Богословский был рукоположен епископом Никоном в сан диакона, а 1 августа — в сан иерея.

3. Накануне катастрофы

(1917 г.)

— Ну, я пошел, оставайтесь с Богом, — говорил Павел своей жене, уходя поутру на работу. Был конец февраля, но на дворе стояла настоящая зима, и Павел, как всегда, надел валенки и овчинный тулуп.

— Придешь сегодня обедать? — спрашивала Татьяна.

— Приду, скорее всего. Кажется, сегодня никуда ехать не надо.

По полу зашлепали босые детские ножки, из комнатки выскочил старший сын, восьмилетний Гриша:

— Тятя, можно я приду к тебе в кузню?

Еще один, уже совсем тонкий голосок, послышался из-за полуоткрытых дверей:

— И я тозе хотю в кузню. Хотю мехи катять.

Это проснулся младший сын, пятилетний Ваня.

— У мамки проситесь. Коли отпустит, так приходите.

Десять лет назад Павел женился, отслужил в армии и теперь работал в каретной мастерской Девяткова. Работа ему нравилась, да и заработки сначала казались неплохими: он получал в месяц не менее двадцати рублей. Снимал домик поблизости от мастерской и уже было подумывал о покупке собственного дома, но помешала война. Цены на продукты росли так быстро, что едва хватало на еду. Выручала деревня: родители иногда подбрасывали кое-что. Хорошо, хозяину удалось заключить договор на изготовление продукции для армии: делали санитарные повозки для госпиталей, ремонтировали пожарные экипажи. Все три мастера, в том числе и Павел, были освобождены от армейской службы.

Сам Дмитрий Кириллович заметно постарел, но был еще полон сил и вынашивал планы после войны освоить в своей мастерской ремонт автомобилей. Уже с десяток диковинных самодвижу-щихся экипажей разных марок катались по улицам города, пугая жителей ревом моторов и заставляя зажимать носы от бензинового чада.

Дом Девяткова стоял на Золотушной набережной. Это было старинное двухэтажное здание с мезонином. Нижний этаж каменный, верхний — деревянный. Стена с пятью окнами выходила на улицу, а фасад с колоннами и с большим резным крыльцом — во двор. Там был выстроен корпус, в нижнем этаже которого размещались мастерские: слесарная, столярная, малярная и кузница. На втором этаже корпуса — общежитие для молодых рабочих-учеников, столовая, кухня, где кухарка готовила завтраки, обеды и ужины для рабочих. Здесь же была контора, в которой сидел хозяин. Он один управлялся со всей канцелярией и бухгалтерией, ведал закупками материалов, каждую субботу самолично выдавал заработную плату рабочим. Как-то, зайдя в контору, Павел застал хозяина склонившимся над чертежной доской.

— Вот он, мой проект. Лебединая песнь, — сказал тогда Дмитрий Кириллович, показывая на чертеж. — Автомобиль на древесном топливе. На одной березовой чурке проедет 50 верст. Смотри сюда: двигатель закреплен на пружинах, чтоб вибрацию уменьшить. А рессоры — как в нашей лучшей коляске, никакие ухабы не страшны. Вот доведу конструкцию до ума и думаю сделать опытный образец. Сыновей подключу, и твоя, Павел, помощь понадобится.

Работы было много. Вот и сегодня: не успел Павел прийти, а его уже ждал извозчик, чтобы подковать лошадь на все четыре ноги. Со старой кобылой Павел управился быстро, а вот следом за ней мещанин привел молодого жеребца, которого с трудом удалось загнать в станок. Потом пришлось немало повозиться, чтобы ремнями привязать конские ноги к стойкам. А когда Павел приложил к копыту подобранную по размеру горячую подкову, то конь начал вздрагивать всем телом, мешая забивать подковные гвозди. Закончив с лошадьми, Павел подключился к бригаде, изготовляющей повозки. Молодой парень, подмастерье, подкатывал к кузнице колесо и насаживал его втулкой на стержень, укрепленный на каменном жернове. Павел длинными щипцами вытаскивал из горна сильно разогретую железную шину и вместе с помощником надевал на обод колеса. Когда шина остывала и стягивала обод, он закреплял её заклепками.

Дети не пришли — видно, Татьяна не отпустила. Зато пришел младший сын Девяткова, десятилетний Николай, любивший бывать в кузнице. Мальчик был очень любознательный, смышленый, учился в реальном училище. Толстенные книги Жюля Верна прочитывал одну за другой. Вместе с отцом сделали у себя во дворе телеграф: протянули провода между конторой и мастерской.

Павел поставил Колю качать меха, тот делал это с азартом, глядя внутрь горна, где в воздушных струях шевелились раскаленные угли. От жары он снял рубашку, и Павел увидел на груди мальчика еле заметный рубец, оставшийся после памятного события, случившегося пять лет назад.

Тогда Девятковы решили всей семьей поехать на вечернюю службу в церковь, где хранилась чудотворная икона Божией Матери «Семистрельная», за 15 верст от города. Хозяин хорошо относился к Павлу, знал его как человека надежного и богобоязненного, и поэтому пригласил его ехать с ними. Ехали на линейке — экипаже, удобном для летних прогулок, с продольным кожаным сиденьем, где разместились Дмитрий Кириллович с женой и четверо детей. Все наслаждались ездой, правда, дети под конец разбаловались: Павел, сидящий на козлах, слышал неумолкающий детский гомон. Церковь стояла на холме, внизу протекала речка. Когда спускались к мосту, Павел услышал истошный детский визг и сразу затормозил. Оказалось, что Коля слетел с сиденья и попал под экипаж. Мальчика достали, сначала он был в беспамятстве, потом зашелся в плаче. На груди у Коли обнаружилась розовая полоса — значит, заднее колесо переехало через него. Отец, бледный, как полотно, с ребенком на руках собрался где-то искать доктора, но мать настояла, чтобы ехали дальше в церковь. Мальчика приложили к образу Богородицы, и он постепенно успокоился. Упросили священника отслужить молебен перед чудотворной иконой. После молебна Коля стал ходить как ни в чем не бывало. Приехали в город, показали мальчика доктору, оказалось, что все кости целы. «Это было чудо», — говорила мать, а отец добавлял: «И еще нам вразумление: к святыне надо ехать с благоговением»^[10].

К концу рабочего дня Павел увидел, что его товарищи о чём-то возбужденно спорят. Один из них, Тимофей, размахивая газетой, радостно крикнул:

— Эй, Павел, слышал, какие дела творятся? Государь Император отрекся от престола!

Павел, ошеломленный, подошел поближе к рабочим.

— А чему тут радоваться? — наконец сказал он.

— А чего, хуже-то не будет. Ведь до чего дожили, в городе хвосты за хлебом, да за сахаром.

Вася поддержал:

— От войны устали, конца ей не видно. В деревне рук не хватает, мужики на фронте. Убитых немало. А германцы всё прут. Говорят, измена у нас аж на самом верху. — Он показал пятерней вверх. — Нету к ним больше доверия.

— Неизвестно еще, что дальше будет… — растерянно сказал Павел…

Второго марта Вологодская городская дума обратилась с призывом к населению: проникнуться величием момента и соблюдать спокойствие. В этот же день был избран орган революционной власти — Временный губернский правительственный комитет, ставший на тот момент реальным представителем Всероссийского Временного правительства. Председателем комитета стал член партии кадетов Виктор Андреевич Кудрявый. Вологодский губернатор А. В. Арапов добровольно сложил с себя полномочия.

* * *

Стоял жаркий июль 1917 года. Война продолжалась. После февральской революции в городе мало что изменилось, разве что очереди в хлебные лавки стали длиннее, а сахар давали только по карточкам. Губернские и уездные управы переименовали во временные комитеты, а их председатели теперь назывались комиссарами. В деревне тем более не было заметно изменений. Шли выборы в Учредительное Собрание, которому предстояло стать главным органом власти в стране. Почти везде большинство голосов получали эсеры.

Девятков набрал в свою мастерскую молодых парней, и теперь работали в две смены. Как-то Павел увидел, что старший сын хозяина, Иван, зашел во двор вместе с гостем.

— Павел, — крикнул он, — иди сюда, познакомься.

Тот снял фартук, вытер ветошью руки и подошел.

— Это мой друг, Алексей, тоже крестьянский сын, как и ты. Пишет стихи. Ты ведь любишь стихи читать. Посмотри-ка, здесь его творения напечатаны.

Павел взял протянутую ему газету под названием «Дело народа. Орган партии социалистов-революционеров. Петроград». Под стихотворными столбиками значилась подпись: Алексей Ганин. Павел посмотрел на автора стихов. Это был коренастый блондин с большими голубыми глазами и белыми бровями.

— Можно, я возьму стихи домой почитать? — спросил Павел.

— Забирайте газету насовсем, — смущенно сказал Алексей. — У меня много экземпляров.

Дома после вечерней молитвы Павел читал Татьяне стихи Ганина:

Отгони свои думы лукавые,

Полуденного беса молву;

Что-то светятся тучки кудрявые,

Чьи-то тени ложатся в траву…

Море свеч в небесах засветилося,

Сходят сонмы крылатых гостей,

И на скорби с небесного клироса

Льётся пенье бесплотных детей.

Близок свет. Перед радостной встречею

Причащаются травы росой.

Поклонись и мольбой человечьею

Не смути голубиный покой.

Голос у Павла задрожал. Татьяна утирала слезы…

Через два дня Иван Девятков обратился к Павлу с просьбой:

— Отвези нас завтра с утра на дачу в Толстиково. Я с отцом договорился, он тебя отпускает. Отдохнем денек. Целая компания едет: я, Ганин и его приятель с подругой.

Павел был очень рад съездить в родные места, ведь дача Девятковых находилась недалеко от его родного села. На другой день утром он приготовил четырехместную пролётку на рессорах, запряг в неё серого жеребца и вскоре уже вёз Ивана и Алексея к гостинице «Пассаж», что на Каменном мосту. Там предстояло посадить еще двух пассажиров и потом уже ехать в Толстиково.

— Алексей, почитай-ка что-нибудь из нового, — попросил Иван. Тот помолчал, потом начал медленно, нараспев:

Русалка — зелёные косы,

Не бойся испуганных глаз,

На сером оглохшем утесе

Продли нецелованный час…

Она далеко — не услышит,

Услышит — забудет скорей;

Ей сказками на сердце дышит

Разбойник с кудрявых полей.

Павел повернулся на козлах вполоборота, но слышал далеко не всё. Зато громкий голос Ивана донесся до него отчётливо:

— Это ты о своей Зиночке. Я вижу, ты до сих пор её любишь. Так что же ты так легко уступаешь её другому, «разбойнику с кудрявых полей»?

— Именно потому, что я её люблю. Ей с Серёжей будет лучше.

Подъехали к гостинице. Алексей пошел за своими друзьями. Иван рассказывал:

— Серёга парень бойкий, не то, что наш смирный Алёша. Тоже стихи пишет. Говорят, в Москве о нём слава идет. Они в армии подружились, оба служили в госпитале, в Петрограде. Алеша был фельдшером, а Сергей просто санитаром. А сейчас им отпуск дали. Алеша возил Сергея и Зину к себе на родину, в деревню Коншино, под Кадниковом. Погостили, а теперь возвращаются в Петроград. Зина там работает машинисткой в редакции газеты «Дело народа».

Наконец, все трое вышли из гостиницы. Сергей оказался очень похожим на Алексея, и одеты были оба в одинаковые светло-серые костюмы, только волосы у Сергея были красивые, волнистые. А вот Зинаида совсем не понравилась Павлу. «Нерусская. Цыганка, что ли? И кос никаких нет, стриженая. А вот на русалку похожа. Видно, привораживает». Вспомнилась иллюстрация из журнала «Нива»: «Сирены заманивают мореплавателей».

Бойко стучали копыта, пролётка летела по наезженной дороге. Пассажиры о чём-то весело переговаривались, до Павла то и дело долетал беспечный женский смех. Когда выехали из города, все примолкли, любуясь окрестностями. Мимо тянулись деревни, перелески, золотились на солнце купола церквушек, уходили вдаль поля колосящейся ржи. Запах спелых колосьев стоял в воздухе. Алексей нарушил молчание:

— «И выгибаются дугою, целуясь с матерью землёю, колосья бесконечных нив». Так, кажется, у Некрасова сказано. А, Сергей?

Сергей молчал, погружённый в свои мысли.

Проехали по Пошехонскому тракту, версты три, потом свернули налево и, проехав по проселочной дороге ещё три версты, оказались у загородного дома Девятковых. Это был добротный деревянный дом в два этажа, стоящий на пологом склоне холма. Места вокруг были красивейшие. Внизу текла неширокая речка, на другой стороне тянулись холмы, поросшие хвойным лесом.

Их встречали братья Ивана: Митя, недавно закончивший гимназию, и десятилетний Коля. Все были радостные, возбуждённые. На крыльце появилась их сестра Лена, за ней вышла мать и пригласила гостей в дом. Но тут вдруг Сергей, держа свою девушку за руку, громко объявил:

— Мы с Зиной решили обвенчаться. Я вижу, у вас тут церковь рядом.

Кажется, никто особенно не удивился. Алексей, который уже собирался заходить в дом, спустился с крыльца и каким-то глухим голосом сказал:

— Я пойду с попом договариваться.

Павел, который распрягал коня и давал ему корм, видел, как Сергей с Митей пошли на холм и вскоре вернулись. Сергей держал в руках большой букет полевых цветов.

— Хороши у вас поля, — говорил он. — У нас на Рязанщине к концу июля травы уже сникают. Вот только васильков в букете не хватает. Зина васильки обожает. Где тут у вас рожь растет?

— А вот по этой дорожке идти — и будет ржаное поле, — отвечал Митя, — только это более версты будет.

— А можно, я на лошадке поскачу? — Сергей отдал Мите букет, подошел к жеребцу и похлопал его по холке.

— А седла-то у нас нету, — сказал Павел.

— Ничего, мы и так привыкшие. Узда есть и ладно.

Он снял рубашку и, оставшись голым по пояс, с ловкостью крестьянского парня вскочил на коня, с места перешел на рысь.

— Брожу по синим селам, такая благодать, отчаянный, весёлый… — только и донеслось до Павла. Он смотрел, как подпрыгивает в такт коню по-мальчишески упругое тело Сергея, и развеваются на ветру его льняные кудри…

Венчание Сергея Есенина и Зинаиды Райх состоялось в старинной каменной церкви, освященной в честь святых Кирика и Иулитты, в деревне Толстиково Вологодского уезда. Совершал таинство венчания священник Виктор Певгов, псаломщиком был Алексей Кратиров, шаферами Алексей Ганин и Дмитрий Девятков, В церкви присутствовала почти вся семья Девятковых. Лица у всех были радостные, всем казалось, что их ожидает долгая счастливая жизнь.

До октябрьского переворота оставалось три месяца.

4. Палачи и жертвы революции

(1917–1918 гг.)

Дверь за спиной захлопнулась, лязгнули засовы, и Хвостов очутился в большой камере, заставленной деревянными нарами. На всех нарах сидели люди, было жарко и душно. На него посмотрели, но без особого любопытства. Лишь один заключенный махнул рукой:

— Алексей Николаевич, это вы? Идите сюда, здесь пока свободно.

Хвостов подошел к бородатому старику, вглядываясь ему в лицо. Неужели Маклаков?

— Николай Александрович? С трудом вас узнал.

— Так ведь и вас узнать не просто. Только по мундиру вашему и опознал. Правда, теперь он вам великоват.

Да, действительно, мундир сидел на Хвостове мешком. Со дня ареста в марте 1917 года он сбавил, наверное, килограммов двадцать. Алексей Николаевич устроился по соседству с Маклаковым, которого он знал как беззаветно преданного Царю человека. Когда-то он, Хвостов, сменил Маклакова на посту министра внутренних дел, потом они вместе заседали в Госсовете, вместе вошли в руководство Союза русского народа.

Хвостов огляделся. Он видел знакомые лица: вот Степан Петрович Белецкий, бывший глава департамента полиции, сенатор, а вот Иван Григорьевич Щегловитов, бессменный министр юстиции. Видно, здесь собрали активных сторонников монархии.

Хвостов провел руками по лицу:

— Николай Александрович, а побриться здесь нельзя?

— Нет, это вам не Петропавловские казематы, здесь тюрьма московской ЧК. Отпускайте бороду, как я.

Вы про расстрел Государя Императора слышали? — спросил Хвостов.

— Недавно узнал. Какое злодеяние! Говорят, всю семью… — голос у Маклакова сорвался.

— Все как во Франции: штурм Бастилии, казнь королевской семьи, якобинцы, Дантон, Робеспьер…

— Ну, вы хватили, Алексей Николаевич. Во Франции гильотина работала не переставая.

— И у нас начинается то же самое. Только вместо гильотины маузеры. Вы думаете, большевики нас пощадят? Не надейтесь.

— А какой им смысл нас убивать? Ну, Государя Императора — это понятно: он мог послужить живым знаменем сопротивления. А мы что?… Мне тут сказали по секрету, — Маклаков перешел на шепот, — большевики хотят нас на свою сторону привлечь. Предложат: или с ними сотрудничать, или уезжать за границу. Поведут нас на переговоры к Ленину или к Троцкому. Для этого и в Москву привезли. Им наш опыт государственников нужен.

Хвостов не стал спорить. Маклаков всегда был слишком доверчив, пусть тешит себя надеждой. Он-то хорошо знал этих революционеров, знал их логику убийц и разрушителей. Шансов у патриотов России никаких нет. Рухнула огромная империя, и все они погибнут под её обломками. То, что так произойдет, стало ясно, когда все эти родзянки, гучковы, Шульгины обманом вынудили Государя подписать отречение. Разве они, эти присяжные поверенные, знали, как управлять государством. За несколько месяцев развалили армию, полицию и вообще все важнейшие государственные механизмы. В итоге, шайка пройдох без всякого труда взяла власть. И теперь сидят в Кремле хитрые бестии, лишённые каких-либо нравственных устоев. Они обманули доверчивых бедняков, посулив им богатство; уставшему от войны народу обещали мир и, главное, моментально создали карательные органы из наемников и освобожденных из тюрем бандитов-головорезов. Теперь пойдет по России такая резня, по сравнению с которой бунты Разина и Пугачева покажутся детской шалостью.

Он, Хвостов, изо всех сил боролся с надвигавшейся революцией. Сначала на посту вологодского губернатора, потом нижегородского, потом в Государственной Думе, где возглавлял партию правых. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Число убитых от рук террористов исчислялось тысячами. Его дядя, Сергей Алексеевич Хвостов, пензенский губернатор, погиб в 1906 году при взрыве на даче Столыпина. Другой дядя — Алексей Алексеевич, черниговский губернатор, после покушения лишился зрения. Тогда патриотам удалось подавить революцию, уничтожить террористов. Всё это благодаря твердой воле Столыпина, хотя он и сам погиб в этой кровавой схватке.

Россия выходила на путь экономического процветания. Грянувшая внезапно война спутала планы, но она могла лишь отсрочить расцвет империи. К 1917 году силы Германии были на исходе, а в России военная промышленность ещё только вышла на нужный уровень и, наконец, наладилось снабжение фронта всем необходимым. Формировались новые армии, готовилось решающее наступление. Близилась победа.

Удар по России был нанесён изнутри: враги решили подорвать репутацию монарха, очернить Царскую семью. Появились непонятно где и как изданные брошюрки с нелепыми, грязными вымыслами и злобными карикатурами. Вершиной этой кампании стала речь Милюкова на заседании Думы, где он прозрачно намекнул на то, что императрица передает военные секреты германскому командованию. Этим оратор объяснил неудачи на фронте. Речь появилась во всех газетах, и ничем не подтвержденная версия пошла гулять по стране.

То, что эта милюковская версия — очередная «развесистая клюква», для Хвостова было очевидно, как и для всякого, кто хоть немного знал императрицу и образ её жизни. Несмотря на немецкое происхождение, Александра Федоровна стала русской патриоткой и настолько укоренилась в православной вере, что дамы высшего света с недоумением говорили: «она верует, как простая крестьянка». В конце концов, немецкой крови в ней было столько же, сколько английской. Вообще, высший свет недолюбливал Царскую семью: слишком уж необщительную и замкнутую жизнь вели венценосные супруги со своими детьми, чуждаясь принятых в аристократическом кругу развлечений: балов, званых обедов, театров. Не потому ли, когда Государь был отстранен от власти, большинство аристократов откровенно радовалось. Даже родственники Царя, великие князья, щеголяли с красными бантами. Какая тупость и слепота! Ведь история не раз показывала, какие страшные вещи происходят, когда пресекается династия. Ну, допустим, о Смутном времени в России в начале XVII века все забыли, но историю Франции обычно изучают хорошо и наверняка многие нынешние аристократы ещё застали в лицеях учителей-французов, сбежавших в Россию от якобинского террора. И наверняка от них слышали, что Франция после революции и последующих наполеоновских войн превратилась из могущественной державы во второразрядную страну, уменьшив своё население почти на треть.

Можно было предвидеть, что та же участь угрожает России. В ноябре 1916 года кружок монархистов, куда входил А. Н. Хвостов, подготовил для Государя записку, в которой указывалось, что Дума при поддержке так называемых общественных организаций вступает на явно революционный путь. В записке предлагался ряд решительных мер для подавления готовящегося мятежа: назначить на высшие посты только лиц, преданных Самодержавию; распустить Госдуму без указания срока её созыва; ввести военное положение в столицах и больших городах; закрыть все органы левой и революционной печати и т. д. Видимо, эти предложения были сочувственно приняты Государем, поскольку князь Голицын, представивший это послание, был назначен председателем правительства. Однако твердой воли для решительных действий не хватило.

После низвержения Государя Временное правительство сразу же арестовало всех не успевших скрыться членов кабинета министров. В камере Петропавловской крепости, куда поместили Хвостова, условия содержания были сносными. Следователь был вежлив, вёл дело обстоятельно. Хвостова обвиняли в растрате 500 тысяч казенных денег, но он столь же обстоятельно объяснял, что все средства тратились на поддержку монархических организаций, то есть на укрепление государственной власти. Дело затягивалось, поскольку из-за всеобщей неразберихи непросто было найти нужные документы. Дотянули до прихода большевиков. Вот тогда Хвостов, сидя в одиночке, впервые в своей жизни узнал, что такое голод. Его стокилограммовое тело требовало пищи, а давали две ложки кашицы. Спасением стали передачи от жены и от других родственников, еще оставшихся в Петрограде. На одном из свиданий жена рассказала про Сережу Бехтеева^[11], двоюродного брата Алексея Николаевича:

— Он сейчас в Ельце, в имении бабушки. Собирается на Кавказ в Добровольческую армию. Стихи пишет. Просил тебе передать. Там увидишь: листок свернутый лежит в пакете с мылом.

В камере Хвостов прочитал стихотворение, названное «Торжество антихриста» с подзаголовком «Октябрьский переворот 1917 года». Листок пришлось сжечь, но две строфы остались в памяти:

Плачь, Россия, плачь, родная,

Неутешная вдова —

Пала русская, святая,

Златоглавая Москва!

Обесславлены твердыни

Русских набожных царей,

Опоганены святыни

Православных алтарей…

Хвостов хорошо помнил брата Сережу. Мальчишками они провели не одно лето вместе в имении бабушки Екатерины Лукиничны (в девичестве Жемчужниковой). Пожалуй, это были лучшие годы его жизни.

Из Петрограда Хвостова вместе с такими же, как он, горемыками повезли в Москву, куда переехала вся большевистская верхушка, и вот теперь он в битком набитой камере Московской ЧК.

В первый день после ареста, когда его привели в камеру Петропавловской крепости, ему временами казалось, что это — дурной сон, что он сейчас проснется и вместо тюремных стен увидит свою роскошную опочивальню в большой квартире на Невском проспекте. Постепенно царский сановник привык к положению заключённого, к скудному тюремному быту, и верхом блаженства для него были свидания с женой, свежие газеты, привычная еда и прогулки по тюремному дворику. Теперь он оказался в условиях, которые раньше показались бы ему просто нечеловеческими, однако он принял их смиренно и радовался самой малости: и тому, что нашлись свободные нары с матрацем, и что соседом оказался единомышленник и хорошо знакомый человек. И уж совсем растрогался бывший министр и камергер императорского двора, когда Маклаков предложил ему толстый кусок сыра с хлебом.

Заключенных поодиночке вызывали на допрос. Возвращались все молчаливые, подавленные. Белецкий, придя с допроса, рассказывал:

— Мы все для них заведомо преступники. Мне следователь, хотя, следователем-то его не назовешь… В общем, этот чекист так и сказал: «Вы по своему происхождению и роду занятий — наши классовые враги, и никаких других доказательств вашей вины нам не нужно». Вот так. Сидит этакий юный Марат в студенческой тужурке, раздувается от важности и вершит нашу судьбу.

— А какой нас ждет приговор, он не сказал? — спросил Маклаков.

— Сказал, что революционный суд — справедливый, но гуманный.

Следующий день принес неожиданную весть, переданную традиционным тюремным способом — с помощью перестукивания через стену: застрелен глава Петроградской ЧК Моисей Урицкий и тяжело ранен Ленин. Оба покушения совершили эсеры: Каннегисер и Фанни Каплан. Когда Белецкий, принявший «стенограмму», огласил её в камере, многие не могли сдержать радостных улыбок. Кто-то даже пытался захлопать, но на него сразу зашикали.

— Кажется, гидра революции начинает пожирать сама себя, — услышал Хвостов радостный шепот своего соседа.

— В нашем положении, Николай Александрович, радоваться нечему, — отвечал Хвостов. — Теперь у большевиков появился повод расправиться со всеми, кто недоволен их властью.

И он оказался прав: на следующий день кому-то вместе с передачей принесли свежий номер газеты, где объявлялось о начале красного террора и о расстреле заложников. Все в камере поочередно читали пугающе крупные жирные строки: «…На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов…»

Вечером по камере разнеслась страшная весть: завтра их всех поведут на расстрел. Сообщил об этом охранник, которому через дверное окошко сдавали миски после ужина. В камере воцарилась мрачная тишина. На лицах у заключенных — страх и отчаяние. Многие молились, молча шевеля губами.

Хвостов уже давно заметил в камере священника, у которого было спокойное, умиротворенное лицо. «Так это же Иоанн Восторгов», — он только теперь узнал в этом истощенном старце своего сподвижника по Союзу русского народа. Отец Иоанн получил широкую известность благодаря своим ярким проповедям в защиту монархии и Церкви. Протискиваясь между нарами, он подошел к батюшке и попросил разрешения исповедаться. Тот приветливо взглянул на него:

— Епитрахили у меня, правда, нет, но в особых случаях таинство исповеди можно совершать и без нее.

Последний раз бывший министр причащался Святых Христовых Таин два года назад, когда еще был на свободе. Исповедался он тогда кратко и формально, как, впрочем, и всегда до этого. Но за те полтора года, что он провел в неволе, он многое переосмыслил и, как никогда ранее, чувствовал себя большим грешником. Сколько раз, будучи на высоких государственных должностях, он интриговал и порой лукаво говорил о благе России, а думал о том, как сделать карьеру и приумножить свое состояние. Заканчивая свою исповедь, он сказал:

— Еще я осуждаю наших крестьян за то, что бросили нас, оставили без защиты. Мы ради их блага работали, защищали их от революционеров, чтобы они могли мирно трудиться, а они наши усадьбы разгромили, растащили. Осуждаю. Грешен.

Батюшка тяжело вздохнул:

— Ты Алексей, свой грех осуждения оправдать хочешь, значит, нет в тебе раскаяния. Давай подумаем вместе, имеем ли мы право осуждать крестьян. Что мы сделали им хорошего? Часто ли мы делились с ними своим богатством? Не относились ли к ним как к людям низшего сорта, вместо того, чтобы видеть в них своих братьев? А сколько крестьян мы оскорбили, не заметив этого в своем барском высокомерии! Сколько девушек-крестьянок, опозоренных барами, было поспешно, с приплатой, выдано замуж за первого попавшегося! А что для них, крестьян, значат наши усадьбы с бесчисленными анфиладами комнат, в которых никто не живет, с бессмысленными для них статуями, вазами, картинами, с беседками, фонтанами! Что, кроме раздражения, все это может вызвать у людей, живущих всемером в тесной избе и озабоченных тем, как вырастить столько хлеба, чтобы хватило до следующего урожая. Так что осуждать мы их не вправе. Мы перед ними виноваты, за это и расплачиваемся теперь.

— Да, всё это правда, горькая правда, — подумал Хвостов. Глаза его были мокрыми от слёз. — Грешен, батюшка, — сказал он. — Во всём, что вы сказали, грешен.

Получив отпущение грехов, Хвостов сказал:

— Научите, батюшка, как перед смертью быть таким же спокойным, как вы?

— Этому у христианских мучеников надо учиться. Они говорили: «Я в узах, но Христос со мною и я радуюсь. Меня ведут на казнь, значит, я иду ко Христу, и я счастлив».

Ранним утром группу из 12 человек вывели в тюремный двор, по приставной лесенке загнали в открытый кузов грузовика и рассадили на скамейках. Рядом с отцом Иоанном сидел епископ Ефрем. Он приехал из Сибири для участия в Соборе, жил на квартире у отца Иоанна и был арестован вместе с ним. Хвостов вгляделся в лица конвоиров, стоявших у бортов. — «Монголоиды, — удивился он, — наверное, китайцы». Долго ехали пустынными московскими улицами, потом по песчаной дороге. Остановились у кладбищенских крестов. Недалеко виднелась церковь.

— Братское кладбище, — сказал кто-то. — Здесь мы в пятнадцатом году хоронили героев войны^[12].

«Что ж, место почетное, — подумал Хвостов. — Мы, правда, не герои, а просто жертвы. Да и вся Россия принесена в жертву страшному Молоху революции».

Когда выбрались из кузова, увидели широкий свежевырытый ров. Тут же стояли уставшие землекопы с лопатами в руках и отряд солдат.

До этого момента Хвостов думал, что спокойно встретит смерть, но при виде ямы и могильщиков его затрясло. Он изо всех сил стискивал зубы, чтобы они не стучали. Подошел маленького роста чернявый человечек в кожанке, с огромным маузером, болтающимся у ноги, и долго по списку проверял привезенных. Потом высоким фальцетом заголосил:

— Именем Советской республики революционный трибунал приговорил вас к расстрелу как врагов мирового пролетариата!

Все стояли бледные, растерянные. Раздался голос Маклакова:

— Господа! Мы жили достойно, давайте достойно примем смерть. Мы отдали жизни за Россию, и она нас не забудет… Смута пройдет, и Россия возродится!

Протоиерей Иоанн Восторгов обратился к объявлявшему приговор:

— Позвольте нам проститься и помолиться перед смертью?

Тот пожал плечами, скривился, но все-таки сказал: Не возражаю.

— Братья, — сказал отец Иоанн, — помолимся перед смертью. — Он и вслед за ним все приговоренные опустились на колени и стали молиться.

— Упокой, Господи, души наши в селениях Твоих праведных, — наконец сказал отец Иоанн и поднялся. Все стали подходить к нему и к епископу Ефрему под благословение. Потом прощались друг с другом, обнимались со слезами.

— А жалко все-таки. Православные же люди, — сказал кто-то из солдат, видимо, растроганный зрелищем.

— Ишь, жалко! — замахнулся на него высоченный, звериного вида матрос. — Эти графья кровь нашу пили, а ты — «жалко». — Он грязно выругался.

— Побарствовали, посидели у нас на шее, будет, — поддержал матроса другой солдат.

Всех подвели ко рву и поставили лицом к собственной могиле. Матрос достал из кобуры маузер и подошел к отцу Иоанну. Взяв его левую руку и вывернув ее за спину, он выстрелил священнику в затылок и толкнул его в яму. Потом подошел к стоявшему рядом епископу Ефрему. В это время Белецкий, стоящий у другого конца рва, бросился бежать. Раздались крики, выстрелы. Беглец упал. Раненного, окровавленного, его притащили ко рву, выстрелили в голову и сбросили вниз. Казнь продолжалась.

В этот день 23 августа 1918 года (5 сентября по новому стилю), в первый день объявленного большевиками «красного террора», были казнены наиболее известные приверженцы монархии^[13].

В 1920 году в Крыму офицер Белой армии Сергей Бехтеев, навсегда покидая Россию, напишет пророческие строки:

Они пройдут, чудовищные годы,

Свирепою, кровавою пятой

Поколебав все царства и народы

Безудержной, безумною мечтой.

Свечу пудовую затеплив пред иконой,

Призвав в слезах Господню благодать,

Начнет народ с покорностью исконной

Своих Царей на службах поминать.

5. Кирилловские мученики

(1918 г.)

Десять лет минуло с тех пор, как Мария Николаевна стала насельницей Ферапонтова монастыря. Нелегко было на шестом десятке привыкать к монашеской жизни. Не сразу смирилась душа с долгими монастырскими службами, с молитвенными правилами, со строгим распорядком дня. Сильно тосковала по родным, особенно по дочери, которая с мужем переехала в Петербург. А когда узнала из письма, что родился у них сын, то был сильный соблазн, пока не поздно, пока еще была в послушницах, вернуться в мир, чтобы нянчиться с внуком. Даже и сейчас, когда она уже не просто Мария, а мантийная монахиня Мария, ноет сердце от тоски, и лишь недавно научилась смягчать тоску молитвой.

Удачно вышло с послушанием: не посылали её ни в поле, ни в коровник, ни на другие тяжелые работы, а с самого начала мать игумения направила Марию в швейную мастерскую, и занималась она теперь шитьем, к чему всегда имела склонность. Правда, получить отдельную келью, как мечталось когда-то, не удалось. Жила она вдвоём с такой же, как она, немолодой вдовой. Но вышло к лучшему: быстрее научилась смирению, а это самое главное качество для монашествующих.

Вологодская земля — страна монахов и отшельников. Они приходили на Север по благословению Сергия Радонежского, селились в глухих местах возле рек и озер, строили церковь и жилище. Вокруг подвижников собирались люди, желающие спастись. Возникала монашеская обитель. Недалеко от монастыря, основанного преподобным Кириллом, его друг и сподвижник Ферапонт в 1398 году устроил небольшую обитель. Через сто лет здесь было четыре храма, один из которых — собор Рождества Богородицы — великолепно расписал иконописец Дионисий со своими помощниками. Однако постепенно жизнь в монастыре угасала. В 1798 году он был закрыт, а главный храм переведен в ранг приходского. К началу XX века все четыре храма вместе с иконами и утварью хорошо сохранились. Не осталось лишь монашеских келий.

Немало сил приложила игумения Леушинского монастыря Таисия, чтобы вновь открыть древнюю обитель. В конце концов, в 1903 году последовал указ Святейшего Синода об учреждении женского монастыря «с таким числом инокинь, какое обитель в состоянии будет прокормить». Первыми насельницами были двадцать леушинских монахинь, а игуменией стала казначейша Леушинской обители мать Серафима.

При монастыре открылись рукодельные классы для девочек и женская церковно-приходская школа. Эту школу монастырь содержал полностью на свои средства: монахини учили детей, кормили их, шили для них школьную форму. Игумения взяла под свою опеку учениц из бедных семей. Она много занималась благотворительностью: поддерживала неимущие крестьянские семьи, помогала бесприданницам выйти замуж, а когда началась война, организовала сбор вещей и денег для воинов и их семей.

Матушка Серафима отличалась удивительной добротой. Даже когда она делала выговор сестре за плохо сделанную работу или нарушение устава, она смотрела на провинившуюся так по-матерински заботливо, что та принимала упрек без обиды и старалась больше не огорчать матушку.

Молодые послушницы обычно с трудом отвыкают от мирских привязанностей. Бывало и так, что за послушницей являлся жених и звал ее домой. Матушка помогала советом. Она умела распознать тех, кто сердцем крепко привязан к прошлой жизни, таким она советовала вернуться в мир.

Мария и сама не раз обращалась к матушке, когда становилось тяжело на душе, когда одолевал дух уныния. Они были почти ровесницами, и Мария удивлялась, насколько духовно опытнее была мать игуменья, а ведь Мария всю жизнь была церковным человеком и хорошо знала Священное Писание.

В 1907 году, когда Мария пришла в обитель, сестринский корпус был уже построен. Трудолюбивые сестры налаживали хозяйство, и к 1917 году оно стало образцовым.

Однако в стране происходило что-то странное. Когда Мария узнала, что Царя теперь в России нет, и что на ектении поминать надо Временное правительство, она заплакала. Появилось предчувствие, что грядут страшные события. Так и вышло.

В начале мая 1918 года из Кириллова прибыла комиссия описывать церковное имущество обители. Однако, в отличие от других монастырей Белозерья, здесь имущество принадлежало не монастырю, а приходу. Крестьяне — члены приходского совета встретили незваных гостей враждебно, не пускали их в храмы. Завязалась потасовка, членов комиссии выгнали. Только благодаря уговорам монастырского священника Иоанна Иванова удалось избежать кровопролития.

Через два дня отца Иоанна арестовали и заключили в тюрьму за «погромную агитацию против Советской власти и против комиссии по учету монастырей Кирилловского уезда». Игумению Серафиму вызвали в следственную комиссию для дачи показаний и оставили под домашним арестом на монастырском подворье в Кириллове.

Через день в монастырь явилась толпа народу: мужики, бабы и даже дети. Они занялись открытым грабежом: ходили по кладовым, по чердакам, по кельям, срывали замки, взламывали сундуки, похищали всё, что попадалось, угрожали сестрам. Такого разбоя монастырь не знал со времен смуты XVII века. Чему удивляться, если большевистские газеты натравливали голодное население на монастыри. А ведь хлеба в обители оставалось только-только прожить до нового урожая. Все запасы изъяли еще зимой: более 500 пудов.

После этого погрома кое-кто из сестер стал уходить из обители в соседние деревни. Крестьяне из приходского совета успокаивали: «Больше такого не будет, поставим вам охрану».

Арестованного отца Иоанна перевезли в Череповецкую тюрьму. Прихожане составили прошение с просьбой помиловать единственного монастырского священника и отвезли бумагу в Череповецкий революционный трибунал, но это не помогло. Службы в монастыре прекратились, по воскресеньям и праздникам сестры ходили за десять верст в Кирилло-Белозерский монастырь, где в единственном действующем храме служил епископ Кирилловский Варсонофий.

Владыка был из тех немногих людей, кто не боялся новой власти и пытался противостоять ей. Он основал в Кириллове Братство православных жен и мужей, цель которого была блюсти чистоту православной веры, охранять церковные святыни и имущество. В день усекновения главы Иоанна Предтечи, Владыка на проповеди сказал прихожанам:

— Против нашего Братства ополчились большевики, признали его контрреволюционным. Мне постоянно угрожают, но я никаких угроз не боюсь и свое дело при Божьей помощи буду вести, хотя бы сейчас меня на расстрел повели. Я не страшусь расстрела, рассуждая, что пуля — это есть ключ, отверзающий двери рая.

В сентябре грянула новая беда. Жил в деревне Сосуново бедный крестьянин Андрей Иудович Костюничев. С приходом к власти большевиков он вступил в партию и возглавил деревенский комитет бедноты. Благодаря ему план по изъятию излишков хлеба у крестьян выполнялся на сто процентов. Спрятать что-либо от настырных продотрядовцев крестьянам не удавалось. Осенним вечером деревенский активист был убит у себя дома выстрелом через окно. Найти стрелявшего не удалось.

Незадолго до этого в столице объявили о начале массовых репрессий, поэтому местная власть на этот выстрел отреагировала без промедления. Появилось постановление Череповецкого ревтрибунала: «Ответить на убийство коммуниста Андрея Костюничева красным террором, а именно: кроме наглых убийц и заговорщиков, подвергнуть расстрелу из числа 52 заложников… 37 человек».

Заложников брали из всех слоев населения: от крестьян до членов городской Думы. Услышав об этом, монахини недоумевали, логика революционеров не укладывалась в голове: убийца не пойман, следствие продолжается, а невинные люди обречены на смерть. Мария, хорошо знавшая историю, вспомнила, что подобные злодейства когда-то в XIV веке вытворял Тамерлан, за что и прослыл непревзойденным по жестокости злодеем. Однако в XX веке его превзошли. И кто же? Те, кто объявил себя борцами за светлое будущее человечества.

Вечером 14 сентября недобрая весть пришла из Кириллова: арестован епископ Варсонофий. А ночью, около 12 часов, когда мать Мария молилась у себя в келье, она услышала на улице шум. В окно увидела, что возле дверей, где был вход в келью игумении, мелькают фонари. Удалось рассмотреть, что люди в шинелях вывели игумению, посадили на подводу и увезли. Мария бросилась к спящей за занавеской соседке:

— Мать Христина, беда! Матушку Серафиму солдаты увезли.

Решили с утра идти вдвоем в Кириллов искать игумению. Едва рассвело, собрали корзинку для передачи в тюрьму и тронулись в путь. Лошадей в монастыре не осталось, всех отобрала новая власть. На подходе к городу увидели ехавшую навстречу телегу, на которой сидели мужик и баба с детьми.

Это наши, ферапонтовсие, — сказала Христина, сама родом из местных крестьян. — Галина с детьми, видно, из Череповца приехала на раннем пароходе, а муж встречать ездил.

Ехавшие тоже узнали своих. Мужик остановил лошадь и заговорил, усмехаясь:

— Что же вы, монашки, игумению свою выдали солдатам? Идет бедная под конвоем, хромает.

— Не шути, лешай, — перебила Галина. — Не солдаты ведут, а чекисты из Череповца. С ними не поспоришь. А с ней ведут и архиерея нашего и еще из мирских кого-то.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что конвой ведет арестованных из Кириллова в Горицы по старой дороге, а потом, наверное, повезут пароходом в Череповецкую тюрьму.

Мужик посоветовал:

— Вам скорей будет не через город идти, а в обход, вон по той тропке. Сразу на старую Горицкую дорогу и выйдете. Ход у вас резвый, догоните их еще до пристани.

И правда, догнали. Издалека увидели колонну: человек двадцать солдат с винтовками, а между ними бредут арестованные. Только почему-то вместо того, чтобы идти прямо к пристани колонна свернула с дороги вправо.

— Куда это их повели? — прошептала Мария.

— К горе Золотухе ведут, — так же шепотом отвечала Христина. — Неужто убивать будут?

— Как это, убивать? Ни суда, ни следствия не было. Не может такого быть.

Вдруг на обеих напал такой страх, что обмякли ноги. Вместо того, чтобы бежать к своей игумении, они остались стоять в кустах. Было видно, что арестованных ведут к крутому склону горы. Впереди шел архиерей в клобуке, с посохом в руке, рядом, почти вровень с ним, прихрамывая, с палочкой в руках, шла матушка Серафима, следом — четверо мирян. Вдруг матушка пошатнулась и стала оседать. Владыка подхватил её и, видно, стал говорить что-то ободряющее. Она выпрямилась и дальше продолжала идти спокойно.

Всех шестерых поставили лицом к отвесному склону горы, палачи встали у них за спиной совсем близко. Раздались выстрелы, все упали, только владыка остался стоять, молясь с воздетыми к небу руками. Наконец он опустил руки, повернулся в сторону Кирилло-Белозерского монастыря и благословил его. Один из палачей подскочил к епископу и выстрелил из револьвера ему в затылок. Владыка Варсонофий упал.

Подъехала подвода с четырьмя мужиками, которые быстро выкопали яму. В нее положили тела всех расстрелянных и засыпали землей. Вскоре отряд палачей вместе с могильщиками пошел по направлению к городу.

Монахини подошли к могиле. Мария бросилась на сырую землю, покрывающую могилу, и зарыдала. Христина опустилась на колени и стала читать молитву об усопших.

Начинался воскресный день 15 сентября 1918 года…

В тот же день наместник Кирилло-Белозерского монастыря Феодорит обратился в городской исполком с просьбой разрешить перенести тело убиенного епископа в монастырь. Было разрешено сделать это ранним утром с 4 до 6 часов. В пять часов утра монахи раскопали могилу, но тут появились чекисты и потребовали могилу зарыть. Монахи стояли в недоумении, этот приказ казался им диким. Чекисты угрожали оружием, выстрелили в воздух. Пришлось подчиниться. На другое утро история повторилась: монахи снова разрыли могилу, а потом под дулами винтовок зарыли. Отчаявшись обрести тело, вечером совершили заочное отпевание при закрытых вратах монастыря.

На девятый день после расстрела из Новгорода прибыл член епархиального совета Владимир Николаевич Фиников. Правящий архиерей поручил ему добиться разрешения захоронить погибшего Владыку Варсонофия в монастыре и отпеть его по архиерейскому чину.

Председатель Кирилловского исполкома Евгений Волков уклонялся от ответа, было видно, что сам он боится принять решение. От него удалось узнать, что казнь совершал череповецкий карательный отряд, который прибыл с готовым приговором. Фиников поехал в Череповец, ставший губернским центром с лета 1918 года, когда была образована Череповецкая губерния. Он добился приема у председателя губернского исполкома Тимохина и умолял его разрешить перезахоронить тело Владыки.

— Ни в коем случае! — воскликнул Тимохин. — Вы его ещё мощами захотите сделать!

Этим и закончились попытки перенести прах невинно убиенных.

Сначала верующие тайно посещали место казни, приносили цветы. Так продолжалось несколько лет, но потом власти обнесли территорию сплошным забором. Позже горку превратили в карьер и сделали свалкой нечистот.

Отец Иоанн Иванов был расстрелян в череповецкой тюрьме в октябре 1918 года…

На Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года были причислены к лику святых новомучеников и исповедников Российских: епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев), и иже с ним убиенные иерей Иоанн Иванов, игумения Серафима (Сулимова) и миряне Николай Бурлаков, Анатолий Барашков, Михаил Трубников и Филипп Марычев.

Осенью 1998 года, к 80-летию со дня расстрела первых Кирилловских мучеников, на горе Золотухе был установлен поклонный крест, а в 2005 году возведена часовня. Её освятил епископ Вологодский и Великоустюжский Максимилиан.

Поиски останков Кирилловских новомучеников начались в 2000 году. До сих пор мощи святых не найдены.^[14]

Ферапонтов монастырь был окончательно закрыт в 1924 году. Монахини разошлись по окрестным деревням. Мать Мария вернулась на родину в село Спасское и поселилась у своего племянника Павла. Несмотря на преклонные годы, она не была нахлебницей — как хорошая портниха, всегда имела заработок.

В 1920-е годы вовсю развернулась антирелигиозная пропаганда, особенно нападали на монахов, пытаясь представить их тунеядцами. Монахиня Мария своим трудолюбием и добрым нравом опровергала вымыслы безбожников. Когда храм в селе закрыли, крестьяне стали ходить к ней с просьбами окрестить младенцев, почитать «Псалтырь» по усопшему. Не отказывалась монахиня и просто помолиться за человека, попавшего в беду. Уже совсем больную, Павел возил её в Вологду причащаться. Умерла мать Мария внезапно: вечером ещё пекла пироги, а утром её не стало. Проститься с ней пришло множество народа со всей округи. На поминках ели испеченные ею пироги. Отпевали матушку заочно в одном из вологодских храмов.

6. «Огонь и смерть в краю родном»

(1918–1919 гг.)

Вскоре после переворота, происшедшего в Петрограде в октябре 1917 года, власть в Вологде перешла в руки большевиков. Была разогнана Вологодская городская дума, другие органы самоуправления. Остались только большевистские Советы. К лету 1918 года появилась губернская чрезвычайная комиссия (Губчека). Революционный порядок в губернии наводил присланный из столицы комиссар Кедров^[15]. Вот один из характерных приказов того времени.

Приказ

Ревизии народного комиссара М. С. Кедрова

26 июня 1918 года (г. Вологда)

1) Распустить нынешний состав городской думы и управы без назначения новых выборов.

2) Все права и обязанности распущенной городской думы и управы г. Вологды передаю Вологодскому совдепу и его исполкому.

<…>

6) В случае несдачи дел, саботажа немедленно арестовать и препроводить в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией в гор. Москву, а в случае контрреволюционных выступлений или покушений со стороны членов думы, управы или их служащих приказываю не останавливаться перед крайними мерами на них воздействия вплоть до немедленного расстрела тут же на месте.

7) Для приведения в исполнение сего моего приказа оставляю в гор. Вологде облеченную соответствующими полномочиями коллегию по ликвидации Вологодского городского самоуправления в составе т.т. Ленговского, Упит, Христофорова, Шаммес, Ротмерича и Берзина.

Народный комиссар Михаил Кедров.

Управляющий делами ревизии А. Эйдук.

Секретарь Фраучи^[16].

О жестокости Михаила Кедрова и его жены Ревеки Майзель ходили страшные слухи. Стоявший на запасном пути вагон, где они жили, пользовался мрачной славой.

Аресты в городе шли днем и ночью. Солдаты врывались в дома, переворачивали всё вверх дном, искали драгоценности, ценные вещи. Арестовывали дворян, офицеров, полицейских, купцов, чиновников, священнослужителей, мещан и кого угодно. На улицах то и дело можно было видеть, как конвой, состоявший обычно из солдат-латышей, ведет очередную жертву к гостинице «Золотой якорь», где разместился карательный орган большевиков — Губчека. Возвращались назад немногие. Люди исчезали. Зато в городе появилось много людей азиатской внешности. Выпущенные из каторжной тюрьмы заключенные бродили по улицам, пугая прохожих. Страшно было выпускать на улицу детей. Вообще, страшно было жить. Страх, как ядовитый газ, был разлит в воздухе, не давая спокойно спать, есть, работать.

Городские улицы были завалены мусором, отбросами. На вокзале лежал толстый, по щиколотку, слой шелухи от семечек. Не работал водопровод, стояла электростанция. Воду носили из реки. Керосина было не достать. В городе свирепствовали тиф, оспа.

Частная торговля была запрещена, прекратился подвоз продуктов. Тех, кто пытался привезти продукты из деревни, назвали «мешочниками» и беспощадно преследовали. Работали только хлебные лавки, где хлеб выдавали по карточкам. Дефицит хлеба и сахара бывал и раньше, но тогда другие продукты продавались свободно. Сейчас же был дефицит всего. В городе начался голод. В железнодорожных мастерских пытались бастовать рабочие, которым недодали паек — 8 фунтов хлеба. Зачинщиков быстро выявили и арестовали. Забастовка прекратилась. Рабочие вспоминали забастовку 1905 года, но никто не мог сказать, из-за чего тогда бастовали, ведь всего было вдоволь.

Жизнь будто разделилась на две части: до прихода большевиков — и при них. В стране произошла страшная катастрофа, имя ей — революция.

* * *

Дом Девятковых был объявлен государственной собственностью, семье оставили лишь две комнаты. Реквизирована была и мастерская, а управляющим был назначен один из мастеров. Глава большой семьи Дмитрий Кириллович Девятков умер от инсульта к концу зимы 1918 года. Ему было 59 лет. Взрослые дети разъехались, младший, Коля, остался с матерью, учился в трудовой школе — так назвали бывшую гимназию. Работа в мастерской практически сошла на нет, лишь иногда Павлу доставался случайный заработок. Он стал брать заказы на ремонт обуви, и это занятие выручало его семью.

Летом Павел часто бывал в деревне, помогал родителям в хозяйстве. Земли у отца после передела стало больше, появилась надежда на хороший урожай. А вот жить Павлу с семьей было негде, он с помощью отца и брата Степана срочно строил дом, рассчитывая к зиме окончательно перебраться в деревню. Другой брат Николай погиб на фронте еще в 1914-м году.

Как-то в июле Павел встретил в городе Ганина. Лицо у Алексея было изможденное, одежонка худая.

— Ухожу в Красную армию, фельдшером, — говорил он. — На Северный фронт отправляют, завтра поезд на Котлас. Англичане вместе с белогвардейцами на нас идут. А брат Федор уехал с Колчаком воевать. Вот какие дела… С немцами войну закончили, отдали им Украину, теперь другая война началась — гражданская. А обещали нам что? Мир народам.

Павел повел Алексея в свою городскую квартиру. Угощать особенно было нечем. Татьяна поставила тарелку с картофельными лепешками, налила морковного чая, потом сама села за стол и молча слушала разговор, подперев голову руками.

— Ездил недавно домой, в Коншино, — рассказывал поэт. — Там тоже голодом сидят. Чудно. Отец мрачнее тучи ходит, а тетя Авдотья ему говорит: «Ты все бегал с флагами-то по селу, сшиб голову царю на памятнике, вот тебя Бог-то и наказал». Оказывается, год назад на селе митинги были, и отец наш был в первых рядах. Разъярились так, что сшибли голову с памятника Александру Освободителю. Большой был памятник, напротив церкви стоял.

Татьяна охала и качала головой.

— А стихи ты сейчас пишешь? — спросил Павел.

— Пишу. Публиковать, правда, негде. Новая власть все газеты закрыла.

— Ну, прочитай что-нибудь из последних стихов.

Алексей сидел, опустив голову, и монотонным голосом читал:

Опять над Русью тяготеет

Усобиц княжичий недуг,

Опять татарской былью веет

От расписных узорных дуг.

И мнится: где-то за горами

В глуби степей, как и тогда,

Под золочёными шатрами

Пирует ханская орда.

Опять по Волге, буйно-красен,

Обнявшись с пленною княжной,

В узорных чёлнах Стенька Разин

Гуляет с вольной голытьбой.

И широко по скатам пашен

Разнесшись в кличе боевом,

И днем и ночью грозно пляшут

Огонь и смерть в краю родном.

Таким Павел и запомнил крестьянского поэта Алексея Ганина: печальным, с поникшей головой. Больше он его не встречал и ничего не знал о его судьбе^[17].

Однажды августовским вечером, когда стемнело, Татьяна укладывала детей спать, а Павел при свечах чинил детскую обувь. В дверь тихо постучали. Встревоженный Павел взял в руки топор, подошел к двери: — Кто там?

— Это Веня. Открой, Паша, не бойся, у меня к тебе разговор важный.

Павел испугался: он знал, что Веня, его старый товарищ по сапожной мастерской, пошел служить в Губчека. Совсем недавно он проезжал в кузове грузовика вместе с отрядом чекистов. Однако дверь Павел все-таки открыл. Веня прошел в сени и заговорил шепотом:

— Слушай, уезжать тебе надо. Срочно. Я сегодня видел список, там члены Союза русского народа, черносотенцы, значит. Двадцать два человека и ты в том числе. Завтра с утра пойдем всех брать. Так что, этой ночью делай ноги со всем семейством. И куда-нибудь подальше.

— Да ты что, Веня, я сроду ни в каком союзе не был. Это какая-то ошибка.

— Не знаю, может оговорили тебя. Я тебе по дружбе говорю: беги. У нас разбираться не будут. Список-то расстрельный. И никому ни слова, что я к тебе приходил, иначе и мне конец.

Этой же ночью Павел с женой и двумя детьми на телеге, нагруженной домашним скарбом, уехал в деревню к родителям…

Однако и в деревне жизнь не была спокойной. Новая власть с самого начала пошла в наступление на крестьян, пытаясь отобрать у них значительную часть урожая. Это вызвало стихийные выступления землепашцев по всей России. Ярославское, Тамбовское, Ишимское восстания — это были настоящие крестьянские войны. Для вологодской деревни приезд продотряда грозил голодной смертью. Здесь, на Севере, своего хлеба и так не хватало. Урожайность на Вологодчине всегда была раза в два ниже, чем на Кубани, всего 40–50 пудов с десятины. А земли на каждый двор в среднем 18 десятин. Поэтому зерно, муку приходилось покупать, их привозили на продажу из южных губерний. Чтобы заработать денег, мужикам приходилось кустарничать или идти на заработки, а бабы круглый год ткали или плели кружева. Теперь никаких источников существования, кроме работы на своей земле, у крестьян не стало.

Уже осенью 1918 года действия продотрядов спровоцировали восстания в Никольском и Тотемском уездах, а также в ряде волостей, примыкающих к железнодорожной станции «Шексна».

Летом 1919 года в уездах, окружающих Вологду, действовали вооруженные отряды «зеленых» — крестьян, дезертировавших из 6-й армии, воюющей на Северном фронте. Число дезертиров исчислялось тысячами. Сформировалось и единое руководство отрядами, называвшее себя: Партия защиты крестьянства.

* * *

Зимовал Павел уже в собственном доме. Каким-то чудом он избежал призыва в Красную Армию, видно, сильно молились за него мать и жена. «Ладно, Хитров, гуляй пока», — сказал военком, узнав, что Татьяна вот-вот должна родить. Забрали в армию младшего брата Степана и вместе с другими односельчанами отправили воевать на Северный фронт. Зимой новорожденная дочка умерла от скарлатины, а в марте Павел похоронил свою мать. В родительском доме остался отец с двумя дочерьми — девицами на выданьи и жена Степана с ребенком. Зима была голодной: продотряды выгребли запасы, никого не жалея. Хлеба хватило только до января, потом питались картошкой и брюквой, да и этого было в обрез. Как радовались, когда сошел снег и во дворе стали появляться ростки крапивы, и как вкусны казались крапивные щи. После страшной зимы на Татьяну жалко было смотреть, она исхудала, делала все через силу, от былой бойкости не осталось и следа. Павел опять избежал призыва: он задобрил военкома, отремонтировал ему двуколку, можно сказать, сделал заново: поставил новые колеса, новые рессоры, сиденье, благо, кое-что удалось припрятать, когда мастерская Девяткова потеряла хозяина и стала ничейной.

В июле, поздним вечером, когда Павел только закончил метать сено с воза на сеновал, он увидел во дворе человека в шинели. С удивлением Павел узнал в неожиданном госте своего брата Степана. Через некоторое время они уже сидели в горнице за столом. В солдатской гимнастерке с офицерской портупеей и кобурой, из которой выглядывала рукоятка револьвера, Степан выглядел матерым мужиком, несмотря на свои 22 года. Положив руки на стол и по-отцовски сомкнув их замком, он рассказывал сидящим напротив Павлу и Татьяне:

— Бежали мы с фронта, почти всем взводом ушли. Терпение наше кончилось. У любого человека предел есть. Конечно, голод, холод, вши, но не в том дело. Это все мужик перетерпит. Дело в другом. С кем мы воюем?… Вот как-то под Шенкурском сильно потрепали мы белых. Большой был отряд, покрошили мы их из пулеметов. Потом иду я, смотрю, лежат такие же русские парни, как мы. А есть и совсем молоденькие, еще в школьной форме. Гимназисты, реалисты. В кровище все лежат.

Степан замолк, будто проглатывая застрявший в горле комок, потом продолжал:

— А какие же они враги? Они ведь шли нас освобождать от грабителей — большевиков, а мы их пулеметами…Эх, грехи наши. И будто прозрел я. Вот они-то, большевики, и есть наши враги. С ними мы и будем теперь воевать. Мы ведь давно уже здесь, с месяц будет. В лесных хоромах живем. Там благодать. У нас там все есть, и баня, и прачечная, так что не бойтесь — я мытый, пропаренный. Буду проситься у вас переночевать.

— Конечно, ночуй, о чем тут говорить, — сказала Татьяна. — Я сейчас ужин соберу.

— Погоди, Таня, я тебя прошу: сходи к нам в избу, скажи отцу и Насте, что я здесь. Пусть придут повидаться. Только тихо говори, по секрету. А Насте еще скажи, чтоб взяла мою летнюю одежду: ну, рубаху, порты, да белье — она знает. И, главное, сапоги. Я сам-то боюсь идти. У вас-то хорошо: дом на отшибе, а там меня соседи увидят, да и сестры могут проболтаться.

Степан дождался, пока Татьяна ушла, и стал тихим голосом говорить брату:

— Нас, Паша, много. Таких отрядов, как наш, — не счесть. Целая армия крестьянская. Есть и офицеры бывшие, тоже из крестьян. Скоро ударим в тыл Шестой армии. А пока местные операции проводим. Вчера, слышал, наверное, возле Непотягово мы продотряд разгромили. На дороге подстерегли, всех положили, двенадцать человек. Они ехали сено забирать, целый обоз порожних телег везли. Командир ихний, в кожанке, правда, ускакал. Жалко, мы б его сеном-то накормили… Ну вот, а завтра с утра пойдем с комбедом вашим разбираться. Как там Пикуля поживает?

— А живет, чего ему сделается. По селу бегает с наганом, все высматривает, где чего.

— Недолго ему бегать осталось. Только до утра.

— Погоди, у него ж баба с двумя детьми, да мать старая.

— А он об нашей матери подумал, когда отряд к нам привел? — Степан побагровел и, забыв о конспирации, чуть не кричал. — Думаешь, с чего мама умерла? С голоду! Она всё дочкам, да внучкам отдавала, а себе — ничего. Мне жена всё описала. И как Пикуля ходил у нас по двору, и как повел отряд за баню и показал наш тайный погреб. Всё забрали, гады! Шесть мешков зерна.

Степан посидел, успокаиваясь, и сказал:

— Иди, Паша, к нам. Ты солдат бывалый. Прочитай вот воззвание наше.

Он достал из кармана сложенный лист и вручил Павлу. Сам скрутил самокрутку и вышел во двор покурить. Павел развернул лист и стал читать отпечатанный на гектографе текст:

Всем товарищам, состоящим в организационном отряде партии защиты крестьянства!

Товарищи, я призываю Вас, если кому дороги завоевания, если кому дорога наша свобода, если не желаете, чтобы разорили Ваших отцов и расстреливали Вас самих, то установите дисциплину и товарищеский порядок. Помните, что не в оружии сила, а в единении.

Сомкните тесно свои ряды и дайте отпор красным бандитам, которые продолжают мешать нашей работе. Мы собрались не для того, чтобы спорить с собой, не для того, чтобы нести раскол в нашу партию. Мы собрались для того, чтобы свергнуть ненавистное иго и зажить новой свободной жизнью. Так вот, товарищи, если дороги наши все завоевания, то мы должны пойти все как один человек. Не время слов и разногласий, этого между нами быть не должно.

Помните, товарищи, что возврата к прошлому нет. Боже, спаси нас, если дрогнем перед красными бандитами. Они тогда не то, что с нас будут драть штрафы, а упьются нашей кровью и из спин будут вырезать ремни, дабы мы вновь не смели восстать против подлецов-хулиганов, которые, нагло издеваясь над нами, будут теснить нас и загонять в кабалу. Поэтому еще раз приказываю: сплотитесь в единую семью и поддержите партию народного достояния и дайте отпор ненавистным вампирам, которые не дают нам хладнокровно работать полевые работы.

Глядите за собой, чтобы в семье Вашей не было провокаторов, трусов, из-за которых могут погибнуть сотни людей. Наш боевой клич «спасай крестьянство» раздался по всей России. Каждый день мы получаем сведения, что падает Совет за Советом, и наши силы с каждым часом растут. Вчера нами получены сведения, что в Вологде забастовали рабочие, а поэтому и нам не время спать, а нужно покончить с этими проклятыми бандами и уйти на полевые работы!

Начальник штаба Жуков.

Июль 1919 года^[18].

Прочитав воззвание, Павел аккуратно сложил лист, потом поднял с пола еще один листок, видно, оброненный Степаном, развернул его и тоже стал читать:

К дезертирам, восставшим в тылу Северной (VI) Армии.

Дезертиры! Вы всё-таки воюете! Понимаете ли вы всю тяжесть совершенного вами преступления? Понимаете ли вы, что с этой минуты вы для нас — не русский крестьянин, а предатель его. Много было с октября 1917 года восстаний на Руси, и все были раздавлены. Раздавим и вас, сотрем в порошок. Но что останется после битвы от ваших волостей, сел и деревень? Мы будем беспощадны и безжалостны…

Вошедший Степан не дал дочитать, забрал у Павла листок.

— А эта листовка — наш трофей вчерашний. Эта банда целую пачку таких бумажек везла. Мы их на самокрутки пустили.

Степан снова сел напротив брата.

— Помнишь, Паша, мы с тобой в детстве в войну любили играть, бегали с палками по деревне, бурьян рубили. А теперь настоящая война сюда пришла…Ну, что, решай, как тебе жить: отсиживаться за бабьей юбкой или идти к нам, сражаться за свободную жизнь.

Павел сидел, уставившись в стол.

— Понимаешь, Степа, — заговорил он, не поднимая головы. — Нам с ними не справиться. Не могут крестьяне одолеть регулярную армию. Не было такого в истории. Слышал, какое восстание было в Ярославле год назад? Или возьми то, что здесь было в декабре на станции Шексне. Ведь сколько волостей поднялось, захватили станцию, три дня держали, отбивали атаки, а как подошел бронепоезд да пальнул из пушек, так и разбежалось крестьянское войско. Не помогло и то, что офицеры командовали. А потом чекисты по селам народ вылавливали и к стенке ставили.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Баская — красивая (волог).

Славутница — девушка, достигшая брачного возраста, хорошего поведения, из хорошей семьи (волог).

2

О посещении Вологды протоиереем Иоанном Кронштадским пишет С. Животовский в своих воспоминаниях, помещенных в книгу: Святой праведный Иоанн Кронштадский в воспоминаниях самовидцев. М.: «Отчий дом», 1998.

3

Здание этого культурно-просветительского центра находилось на улице Дворянская (ныне Октябрьская) на месте нынешнего Театра юного зрителя. Было построено в 1904 году по инициативе Вологодского просветительского общества «Помощь». В нем помещалась библиотека с читальным залом, большой зрительный зал, где проводились литературные вечера, концерты, спектакли, лекции. В 1905–1906 г. этот дом стал центром, где проводила митинги либеральная интеллигенция и политические ссыльные.

4

Священник Александр Баданин (1843–1913). Причислен к лику местночтимых святых Вологодской епархии в 2000 г. как праведник. Дни памяти 22 февраля и 23 марта. Похоронен на Горбачевском кладбище вблизи Лазаревской церкви. Отмечались случаи исцеления по молитвам отцу Александру.

5

Окулов Алексей Иванович (1880–1939 гг.). Видный российский революционер, советский военный и партийный деятель, писатель. С 1917 года на руководящих должностях центрального аппарата РСДРП-ВКПБ. Умер в заключении в Амурлаге, в г. Свободном. Посмертно реабилитирован.

6

Старая Вологда. XII — начало XX в. Сборник документов и материалов. — Вологда: «Легия», 2004. — С. 444.

7

Шаламов Тихон Николаевич (1868–1933), отец известного писателя Варлама Шаламова. Был сторонником активного вмешательства Церкви в политику и общественную жизнь. После революции стал обновленцем.

8

Вологда в воспоминаниях и путевых записках: Конец XVIII — начало XX века ⁄ Сост. М.Г. Ильюшина. — Вологда: «Русь», 1997.

9

Впоследствии часть подсудимых скрылась от правосудия, часть была оправдана судом присяжных.

10

Это событие и другие, приведенные здесь эпизоды, касающиеся семьи Девятковых, описаны в книге: Девятков Н. Д. Воспоминания. М.: 1998. Автор книги Николай Дмитриевич Девятков (1907–2001), академик, основоположник нового направления в электронике, Герой Социалистического труда, лауреат правительственных премий, награжден пятью орденами. Долгое время возглавлял институт Радиотехники и электроники РАН.

11

Бехтеев Сергей Сергеевич (1879–1954 гг) — русский поэт, монархист. Воевал в Белой армии. С 1920 г. жил в эмиграции в Сербии и Франции.

12

Братское кладбище на окраине Москвы было основано в 1915 г. по инициативе Великой Княгини Елизаветы Федоровны для захоронения героев войны, сестер милосердия, авиаторов. Здесь же был воздвигнут храм в честь Преображения Господня. В ноябре 1917 г. на кладбище были захоронены 37 юнкеров, погибших в Москве в боях с большевиками. С 1918 по 1920 год на кладбище и вблизи его большевиками проводились массовые расстрелы. В 1930-е годы надгробия были уничтожены, храм снесен, на территории кладбища был разбит парк, построен кинотеатр и другие здания. В настоящее время в этом парке, расположенном недалеко от станции метро «Сокол», установлен мемориальный комплекс с часовней.

13

Протоиерей Иоанн Восторгов и епископ Ефрем (Кузнецов) причислены к лику святых в Соборе новомучеников и исповедников Российских на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года.

14

В данном разделе использованы материалы, изложенные в книге: «Жития новомучеников Кирилловских». Текст Стрельниковой Е. Р. — Москва. 2004 г.

15

Кедров Михаил Сергеевич — профессиональный революционер, советский и партийный деятель. Родился в Москве в дворянской семье. Учился на юридическом факультете Московского университета, откуда был исключен за участие в революционном движении. В 1918 году Советским правительством был прислан в Вологду с неограниченными полномочиями. Руководил Особым отделом ВЧК. Отличался особой жестокостью, что порой вызывало недовольство даже у его соратников. В 1939 году по приказу Берии был арестован, а в 1941 г. расстрелян. Известно его письмо из тюрьмы Сталину, где он жалуется на жестокое обращение, которого он, по его мнению, не заслужил. Письмо зачитывал Н. С. Хрущев на XX съезде КПСС, когда приводил пример необоснованных репрессий по отношению к верным сынам партии.

16

Опубликовано в газете «Известия Вологодского губернского исполнительного комитета Советов рабочих и крестьянских депутатов». 29 июня 1918 г. № 134.

17

Ганин Алексей Алексеевич с 1922 г. жил в Москве, издал несколько книг стихов, участвовал в литературных вечерах вместе с Есениным, Клюевым, Клычковым, Карповым. В конце 1924 г. был арестован по обвинению в русском национализме и в марте 1925 года расстрелян чекистами во дворе Бутырской тюрьмы. Ему был 31 год. В 1966 г. реабилитирован военным трибуналом Московского военного округа за отсутствием в его действиях состава преступления.

18

Этот и другие архивные документы, приведенные в данной главе, были опубликованы в статье: Саблин В. А. Хроника отчаяния и борьбы. (Вологодская деревня в годы гражданской войны). — Вологда: Историко-краеведческий альманах. Выпуск 1. — Изд-во ВГПУ. 1994. С. 180–194.