Рельсы под луной

Александр Бушков, 2014

Мы думаем, что о Великой Отечественной войне мы знаем все. Или почти все. Знаем о чудовищных потерях, о непереносимой боли, о страданиях, страхах и лишениях. Об этом ведь столько уже написано! Но кто поверит, что у войны есть скрытая, тайная, мистическая сторона, о которой фронтовики либо вообще не рассказывают, либо – с большой неохотой. Будто опасаются, что их могут принять за сумасшедших или за отъявленных лгунов. Так что же там, в сгустке человеческих страстей, окутанных смертью, происходило? Было ли это плодом истерзанного войной замутненного сознания или же это – то самое, что мы с благоговейным ужасом и шепотом называем коротким словом «жуть»?

Ночные гости

Стояли мы в деревне возле самой Белоруссии. Деревушка небольшая, но и нас — всего-то пулеметный взвод, так что разместились очень даже вольготно, не так, как частенько бывало: набьемся, как кильки в банку, на одном боку всю ночь и проспишь…

Справный солдат всегда должен проявлять смекалку и обустроиться как можно удобнее, святое дело. Мы со Степой Щербининым, моим вторым номером, стояли в хате у одинокой бабки, старая такая бабка, но шустрая. Мы ей моментально дровишек накололи (там у нее куча чурбаков лежала не первый год, не сгнили, но малость подпрели), заборчик поправили, банку керосину принесли, так что она радостно запалила лампу, которую, сказала, с тех пор не зажигала, как немцы в июле сорок первого заявились. Бабка нам картошечки сварила, приволокла от кого-то самогонки бутылек, не меньше чем на литр, мы тушенку взрезали, немецкой трофейной колбасы покрошили… Очень культурненько выходило.

Комвзвода, человек старательный, поздним вечером обошел все хаты, проверить, как там обстоит с досугом личного состава. А что досуг? Досуг как досуг: сидим мы со Степой и с бабкой, ждем, пока картошка остынет, тушенку на хлеб кладем, попиваем чаек из собственных запасов, бабкой сваренный… По-церковному выражаясь, благолепие. А по-военному — строгое соблюдение устава. И бутылки никакой не видно, словно ее вовсе нету, и мы трезвехоньки.

Комвзвода наверняка что-то такое подозревал — не желторотый лейтенант ускоренного выпуска, довоенный кадровый. Не зря ж он на ярко горящую керосиновую лампу покосился, ход мыслей тут нехитрый, что два на два помножить… Но нас он знал давненько, соображал, что все будет путем. Так что не стал бы второй раз приходить, чтобы, значит, уличить. Кивнул, ушел…

Вот тут мы ее, родимую, на стол и выставили, достали походные немецкие стопочки — удобная штука, железные, вкладываются одна в другую, футлярчик из эрзац-кожи, и, главное, рассчитаны на хороший солдатский глоток, не много и не мало, в самый раз. Немцы насчет таких штук были аккуратисты: и ложки-вилки складные на одной плашке, наподобие перочинного ножика, и кубики лимонадные, да много чего…

Налили себе по полной, бабке помене. Выпили с удовольствием. Самогонка бывает и получше, да что ж тут привередничать… По одной-единственной выпили, подчеркну. Всего ничего.

Ну, закусили и, как люди степенные, начали было с бабкой про жизнь беседовать: как тут было при немцах, и вообще… Хата, надо уточнить, была крайняя, за ней только поле и лесок совсем уж подале.

И тут слышим мы: на улице конский топот. Громкий такой, отчетливый, не один конь, несколько, и никаких колес не слышно совершенно — значит, верховые. Откуда взялись? Кавалерии у нас и близко не было, может, подходит какая часть? Кто б нас предупреждал загодя?

Вот, думаю, нагрянули нахлебнички. Передовой разъезд, конечно. И поскольку едут они со стороны полей, то в хату, конечно же, зайдут. И не налить неловко, братья-славяне как-никак, и выйдет каждому по воробьиной порции, их там человек шесть. Ну да если с ними офицер, он им пить не даст — а вот нас, пожалуй что, взгреет, хоть и не нашей части, а все равно офицер…

Ну мы ж не первогодки! Хлоп — и во мгновенье ока не стало на столе ни бутылки, ни стопок. Вот картошечкой, если что, со всем радушием поделимся, и колбасы навалом…

И точно, остановились они возле крыльца, возле заборчика. Вроде бы не спешиваются, и явственно слышно, как затворы залязгали. Это понятно: конная разведка, про нас не знают, идут походным маршем откуда-то издалека, а наш «Максим» стоит во дворике, у крылечка, на самом виду… Это понятно.

И рявкнули снаружи, неприятным таким басом:

— Хозяин! Живо выходи! Гранату бросим!

Ох ты ж твою мать, думаю, ну до чего бравы ребятушки! С ходу и гранату. А если мы немцы или полицаи? Если мы сами из окошка гранату шарахнем? Тщательней бы надо, увидел пулемет — окружил сначала хату, а уж потом начал гранатой пугать… Heобстрелянные, что ли? Оттого по-дурному ретивые?

Бабка встала — и на лице у нее, вот что самое интересное, изобразилась именно что нешуточная скука. Я спросил тихонько:

— Выйдешь, бабуль?

— Да выйду… — сказала она, рукой махнула опять-таки этак, словно ей ужасно скучно. — Не отстанут иначе. Вы, сыночки, спокойно сидите, ничего не будет вредного…

Вышла она. Тот же басище рявкает:

— Кто в деревне, старая? Красные есть?

Мы со Степой так на табуретках и присели: это еще что за сюрприз? Вроде бы никакие полицаи не должны в лесу прятаться, иначе нас бы в курс ввели…

Слышу, бабка отвечает — и опять-таки вроде бы со скукой, словно ей на этом свете уже ничего не страшно (а наверно, так оно и есть):

— Да нет никого, ваше благородие…

Ну, тут уж у меня уши опустились: какие, к дьяволу, благородия тут могут быть?

— А «Максим» откуда? Святым духом принесло?

— Солдаты проходили, бросили… Сломатый…

— Что-то он у тебя стоит аккуратно для брошеного сломатого, карга старая! Кто в хате?

— Да двое проезжающих…

Деловитое такое рявканье:

— Терещенко, Шарый! Хату обойдите, чтоб в окно не сиганули! Тарасов, держи коней! Остальные — за мной!

Думаю я лихорадочно: понятия не имею, кто там, но влипли мы, похоже, что-то это никак не смахивает на нашу конную разведку. Степин карабин в сенях — а в сенях уж сапоги грохочут. Сигать в окошко — там эти самые Терещенко с Шарым нас и встретят в два ствола. Наши, конечно, на выстрелы вскинутся, да и часовой на том конце ходит — только нас, гадать нечего, постреляют, как курей… В «сидоре» две гранаты, так их же ж в хате кидать — себе дороже…

— Степа, — говорю. — По обстановке…

Тут и дверь распахнулась. Первым вваливается рослый, усатый, в галифе, в ремнях, на гимнастерке золотые погоны, фуражка набекрень, чуб выпущен и шашка на боку, а в руке — маузер. За ним еще двое, с карабинами…

И тут я в секунды наметанным солдатским глазом оцениваю, что с ним не то: просветы у него на погонах есть, а вот звездочки ни единой. И кокарда на фуражке непонятная, овальная такая, в несколько цветов. И эти двое с карабинами — натуральная казачня: лампасы под цвет околыша, а на околышах те же кокарды… Точно, полицаи, нам уже приходилось сталкиваться: форма, правда, была не такая, но чудная, наподобие белогвардейской как бы… А наши пилотки на столе лежат, красными звездочками аккурат в их сторону, так что при ясной лампе не рассмотреть невозможно…

Я сидел, к столу придвинувшись вплотную. Наган, который мне полагался как первому номеру, уже достал и держал на коленях. Ему оттуда точно не видно…

Усатый аж расплылся, будто ему пятки чешут, даже маузер опустил:

— Ну вот, стерва старая! Краснюки! Целых два! Будет кому ремешочки из спины нарезать…

Ох, изнобко у меня было на душе… А что делать? Бахну я в него — с такого расстояния не промахнусь, не в грудь, так — в пузо. И останется нас двое на двое, тут уж, пока те двое с улицы добегут, может выйти и так, и сяк. Значит, бью я в него, вскакиваю, кидаюсь в сторону, пытаясь достать тех двоих… Степа сиднем сидеть не будет, кинется, хоть у нас один наган получится против двух карабинов, но это еще бабушка надвое сказала — в комнатушке с карабином несподручно, они нас на прицеле и не держат… А там наши вскинутся… Короче, положение наше невеселое, но отнюдь не безнадежное, тут еще посмотреть, кто кого…

Все это у меня в голове пронеслось в секунду. Усатый стоит, держа маузер дулом в пол, скалится:

— Самогоночку пьем? Колбаску кушаем? Ну, что застыли, как говно на морозе? Смертушка ваша пришла, краснопузые, я вам напоследок хлебнуть не дам, не надейтесь…

Ах ты ж, думаю, гнида усатая… Ты ж явно из тех, кто не просто убьет, а поиздевается предварительно вволю… Ну уж тебя-то, полицай, я по-всякому достану…

Он немножко посерьезнел:

— Рожа неумытая, сколько вас в деревне?

Ох, пора… Собрался я с духом, тело напряг, прикинул кое-что — и отвечаю самым простецким тоном:

— А вот он лучше расскажет, тот, в углу.

И киваю в дальний угол. И ведь сработало: все трое туда машинально покосились. Взмываю я из-за стола, бью ему в грудь: р-раз! Два!

И тут… И тут по комнате как вихрем метнуло, пламя в лампе колыхнулось, едва не погасло, вот как-то этак воздух меж ими и нами поплыл, будто раскаленный…

И их не стало. Ни одного. Вот только что стояли — и нет никого. Только пороховой гарью несет после моих выстрелов. И на улице полная тишина.

Я надо всем этим даже подумать не успел. У меня в голове другое встало: сейчас наши, услышав выстрелы, подхватятся, кинутся сюда, командир прибежит. И застанет он нас с явственным запашком, и две пули в стене — видно отсюда, на потемневшем бревне два свежих попадания белеют. И огребем мы за пьяную стрельбу по самое не балуй…

И кинулся я наружу, мимо бабки, едва ее, болезную, с ног не сшиб. Одно у меня было спасение: стоять на улице с наганом, когда наши набегут. Мол, вышел по нужде, вижу в поле двоих с винтовками, окликнул их, а они драпать к лесу, ну, я пару раз вслед… Кто сказал, что тут совсем не может быть немцев-окруженцев или беглых полицаев? Даже если унюхают запашок, все равно будет совсем другой расклад, чем если бы нас застукали в хате… Ну, принял грамулю. Ну, показалось что-то в поле. Ну, пальнул. Иные так палят и по-трезвому. Выпить-то успел всего ничего, обойдется крепким матом…

Только стою я, стою — а в деревне никаких признаков тревоги. Начинаю понемногу соображать, что ее и не будет. Наган, он не так чтобы уж оглушительно бабахает, стрелял я в хате, не на улице, часовой, надо думать, далеко, а наши спят мертвым сном, а если не спят, а сообразили наподобие нас, внимания не обратят…

Да, а на улице-то никаких коней. Тишина стоит…

И вот когда мне стало окончательно ясно, что нам свезло и тревоги не будет, тут до меня и дошло. Вспомнил, как эти непонятные только что стояли и вдруг исчезли, будто лампочку выключили. И возникла противная такая дрожь в коленках, и в животе мерзко захолодело, и на улице стало как-то страшновато торчать одному в темноте и тишине…

Сунул я наган в кобуру и пошел в хату. Степа как сидел, так и сидит, глаза по чайнику.

— Пахомыч, — говорит он, а язык заплетается. — Это что же? Это как же?

— Молчи, — говорю. — Разлей лучше. Да на стол не лей, полные ж уже ведь!

Беру рюмаху немецкую — и хлобысть! Как вода пошла. Но нервишки вроде подуспокоились. Сел я за стол, достал трофейный портсигар с трофейными же сигаретками, закурил, затянулся…

Бабка сидит тут же, и вид у нее самый равнодушный.

— Бабка, — говорю я. — Это что же за чудеса? Так не бывает.

— Да чего только не бывает, — ответила она преспокойно. — Бывает, сыночек, сам видел… Наезжают иногда… Не лежится, видать… Уж пару раз в год да наведаются…

— Это кто? — спросил я.

— А есаул Караев с казачками, из мамонтовцев. За полем, возле лесочка, их и закопали в девятнадцатом году — где положили. Они уходили, а их пулеметом с тачанки. А через годик стали… похаживать. Раза по два в год обязательно нагрянут, и почему-то только в мою крайнюю хату, дальше не идут. Подавай им, кто в деревне, подавай им красных… Пугались мы поначалу, и я, и дед, покойничек, а потом стало ясно, что вреда от них никакого. Поорут у крыльца, в избу ввалятся… И если грохнуть чем посильнее, как мы уж потом сообразили, сковородой там о сковороду, или табуреткой в стену — пропадут вмиг. Вот как ты сейчас из пистолета стрельнул. Теперь до-олго не появятся… Ты выпей, сынок, закуси, глупости это все, ничуть не вредные…

Выпили мы со Степой еще, закусили — смотрю, и как-то оно совсем от души отлегло. Хотя мурашки по спине еще ползают. Тут встревает Степа:

— Бабуль, а вы б в город? Ученым?

Бабка на него посмотрела как на несмышленыша:

— Да мы тут привыкли как-то и без города, и без ученых обходиться… Все равно ни медали не дадут, ни даже керосина…

Степа горячится:

— Нужно же было сообщить…

Молодой был, с десятилеткой, не то, что я. После войны хотел на кого-то там учиться в институте. Только его под Варшавой… Наповал стукнуло.

— Степа, — сказал я. — Солдат ты стал хороший, я тобою, как вторым номером, доволен полностью. И парень ты очень даже неглупый, такие слова знаешь, что я и не выговорю… Слышал когда-нибудь, чтобы ученые твои такое изучали? Это ж натуральные привидения!

— Они, сыночек, — поддакнула бабка. — Прывиды, как белорусы наши говорят. А в прывидов давненько уж верить не положено, как и во всякую другую чертовщину. Ты старшого слушай, он пожил, понимает, что к чему…

— Точно, Степа, — сказал я. — Не положено нынче верить в чертовщину. Даже я, с моими тремя классами и четвертым коридором, краем уха слышал, что ученые в чертовщину не верят… Давай-ка лучше по стопке, когда еще придется… И бабуле самую чуточку, а, бабуль?

Разлили, выпили. Смотрю, Степа понурился, весь задор потерял. Бормочет:

— Действительно… Мистика, поповщина, обскурантизм…

— Видала, бабка, какой у меня напарник? — говорю. — Какие слова знает. Я и с трех раз не выговорю… Только горяч по молодости лет — ну да это проходит…

Степу малость развезло:

— После войны обязательно сюда вернусь! С фотоаппаратом… Примете, бабушка?

— Да со всей душой, голубь, — говорит бабка кротко, как дитенку. — Кто ж тебя не примет, освободителя? Ты, главное, воюй поосторожней, чтоб вернуться…

— Вот это другое дело, Степа, — сказал я. — После войны возвращайся хоть с фотоаппаратом, хоть с этим, как его… с микроскопом. А пока что давай помалкивать намертво. Никто нам с тобой не поверит, а командир решит, что мы до зеленых чертей, то бишь покойных казачков, назюзюкались… Бабуля все равно открестится, правда, бабуль?

— Уж точно, — кивнула бабка. — Знать ничего не знаю, видеть не видела. Они для меня безобидные, как дождик, за столько лет привыкла… Пусть себе ездят, не каждую ночь же…

— Вернусь обязательно! — заверил Степа, на табуреточке пошатываясь.

— Вернешься, сокол, — кивает бабка.

— Вернешься, — говорю и я. — А пока что давай допьем, да на боковую. Поднимать нас будут рано, нам нужно будет преотлично выглядеть, как и не пили. Не первый раз, понимать должен…

Степа еще немного пошебутился — ну вот вернется он непременно со всякими научными штучками! Однако солдат все же получился к этому времени справный: не буяня, допил остаточки, и завалились мы спать без задних ног.

Так мы никому и не рассказали. Степа под Варшавой лежит. А меня вот, честно, пару раз после войны подмывало: взять да и съездить к бабке, авось, не померла. Теперь, когда знаешь, что они неопасные, даже интересно было бы такое кино еще разок посмотреть.

Только где же? Вернулся я к себе на Алтай, и забот было невпроворот: я ж не Степа покойный, мне хозяйство поднимать нужно было — жена без мужика ох, хлебнула, детишки батьку подзабывать стали, дичились поначалу, да и в колхозе хлопот невпроворот. Может, они и сейчас ездят? К тому, кто на бабкином месте поселился? А кто ж их знает. Упрямые, морды белогвардейские. Только и сейчас то же самое отношение к поповщине… и — как это там Степа тогда? — обскурантизму.

Так что — ну их подальше. Ну, было. И хрен с ним со всем…