Сиреневый «Рай»

Буйко Виктор

Сиреневый «Рай», о геноциде мирного населения России в годы Великой Отечественной войны.Книга рассчитана на самую широкую аудиторию от молодых людей до самых взрослых читателей в России и зарубежье.Роман построен на реальных фактах и документах, хроникальных книгах и работах Л. М. Максимовской, В.Ю.Колондука, О.В.Петровой и ее учеников. После прочтения книги понимаешь, каким бесценным достоянием является человеческая жизнь и как важно сохранять историческую память.Светлую Память!

Часть 1.

Сиреневый Ад

Введение

Я начал писать эту книгу ровно в 12 часов дня 5 сентября 2020 года. Пройдёт ещё один день и ещё один год, и случится грустный юбилей. Исполнится ровно 80 лет одной из самых ужасных трагедий. Страшных, беспощадных, поучительных. Но… обо всем по порядку.

Сирень? Неужели это сирень? Но ведь не видно же её! Только кусты и луга вокруг! И всё же это она — её ни с чем не спутаешь!

У каждого человека на Земле есть свой город. Он в душе, в мыслях, в каждой капле крови. И подчас мы не знаем о нём. Но наступает день, и ты вдруг понимаешь — это твое Место! Так однажды почувствовал и я…

Когда подъезжаешь к Невелю в начале лета, на ум приходит, что кто-то нечаянно пролил на землю чудесные духи. Их запах щекочет ноздри, блуждает в подкорках сознания, будоражит мысли, рождая грёзы. Он волнует, пьянит и вводит в состояние сладкой истомы, словно ты набродился по здешним полям и скоро сможешь прилечь, отдохнуть, забыться.

Так было, кажется, всегда. Из прошлого пришла сюда сирень, чарующая запахами. С приближением тепла улицы и площади города, палисады и изгороди, дома и дворы — всё утопает в сирени. Фиолетовые, ультрамариновые, лиловые и белые пушистые гроздья смешиваются в один нескончаемый букет и наполняют округу пьянящим ароматом. От этого запаха становится светло и чисто на душе. Хочется петь, кружиться, смеяться! Жизнь приобретает особый смысл, прочь уходят обиды, грусть и заботы. Легче и веселей становятся мысли, осознаннее желания, искреннее чувства.

В состоянии ли совершить всё это обыкновенный аромат? Может ли он властвовать над городом и его людьми? Способно ли цветение пусть даже волшебного цветка, окутавшего всё кругом, свершить такое? Люди веками счастьем, заботами и повседневным трудом жили здесь, как и везде, вовсе не задумываясь о быстротечности времени и сложности бытия. Но иногда останавливались, смотрели вдаль уходящего за озеро горизонта.

«Рай! Рай! Сущий рай, а не местечко! — радостно думали они, втягивая ноздрями чудный аромат и закрывая подрагивающие веки. — Настоящий сиреневый рай».

Короткая быль о том,

как Рай превратился в Ад

…Вот очередь, кажется, дошла и до неё…

Там, на краю рва только что стояли пять обнажённых женщин. Они безмолвно сжимали торчащие перед ними корявые шесты, и холодный дождь струился по их растрёпанным волосам, стекал на грудь, плечи, застилал глаза. Они не голосили, не кричали. Просто смотрели в плачущее небо, словно хотели разглядеть что-то в нём.

В отдалении стояла группа немцев. Молодые, холёные, в мокрых плащах, они были неуместны и отвратительны сейчас. Но это нисколько не смущало их. Они пялились на казнь, словно из ложи театра. Подошёл ещё один, судя по кожаному шлему, наверно, мотоциклист. Он вскинул руку и громким гортанным голосом прокричал приветствие. Те в ответ, не отрываясь, вяло махнули руками. Тогда он вытянул вперёд эту же руку, указал пальцем на крайнюю молодую женщину и словно прокаркал короткую фразу. Группа громко заржала, обернулась к нему, начала шутя подталкивать вперёд.

— Вэк! Вэк! — дурачились они, а мотоциклист, кривляясь, вяло отбивался.

В этот момент каратели с пистолетами в руках быстрым шагом подошли и скинули женщин с обрыва. И сразу же вдогонку открыли стрельбу. Было заметно: сильно они не целились. Просто разряжали обоймы. Услужливые полицаи тут же подбежали с лопатами и из кучи земли, лежавшей поодаль, начали скидывать вниз мокрые комья.

Немцы уже отвернулись и, с удовольствием пуская дым в нависшие небеса, закурили. Тот, что подошёл последним, рассказывал, по-видимому, очень весёлую историю и при этом сильно жестикулировал. Они похохатывали, поправляли мокрые воротнички и поглядывали вверх, ища пробела в уныло ползущих свинцовых облаках. Один из карателей, по-видимому, старший, несмотря на молодой возраст, резко окрикнул полицаев на русском с сильным акцентом:

— Опьять, снов-ва да-авай, давай-й-й!

Те засуетились, побросали грязные лопаты и ринулись к стоявшим в отдалении несчастным промокшим женщинам. Схватили каждый по одной, сорвали с них мокрые лохмотья и стали толкать впереди себя к шестам.

Марьяся была уже старухой, и, наверно, поэтому командовавший, указав на неё, сказал полицаю:

— Толк-к-ко вэрха снять наттда, юпка нэт!

Полицай не понял и растерялся:

— Чаво изволите?

— Святой Йонас, не сни-и-имаэшь низ-з-за!

— А-а-а-а! — обрадовался тот, наконец уразумевший, оказывается, простую команду, и сорвал с плеч только промокшую насквозь кофту. — Ясно! Ясно! Яволь, ваше благородие!

Взявшись за скользкий холодный шест, Марьяся не почувствовала его и сильно удивилась этому. Она внезапно ощутила, что словно была с ним и раньше. Что когда-то, давно-давно, он уже поддерживал её, и что сейчас он тоже очень нужен и полезен ей. Легче стоять, покачиваясь на краю ямы и опираясь на него, в жиже из грязи и ещё чего-то под ногами.

Потом вдруг она вспомнила — ах да! Это её любимый Лейба, когда стриг разросшуюся сирень под окном их дома, вырезал и, протянув ей, сказал:

— По раю лучше идти, опираясь на сиреневый посох!

Она удивилась и спросила:

— Даже такой корявый?

— Да! Главное помнить, что чем чаще сирень ломаешь, тем пышнее она цветёт.

И Марьяся слабой рукой нежно погладила шест…

Рядом с ней, отвернувшись, стояла молодая женщина. Нагая, словно статуя из холодного мрамора, она была прекрасна. Курчавые светлые волосы рассыпались по её плечам, а кричащий взгляд искал вдалеке маленького сына. Всего недавно она обнимала его, поглаживала по щеке и успокаивала:

— Всё будет хорошо, они сказали, что это ненадолго. Тиф прогонят, помоют всё и снова нас вернут туда. Не плачь, хороший мой!

Но каратель кивком указал полицаю, и тот уцепился за руку мальчугана, дёрнул его на себя. Оба они, мать и дитя, закричали, заголосили, мгновенно поняв, что случилось ужасное, что их тела, согревавшие друг друга только что, разорвали, и больше уже не будет этого тепла. Вот оно тает в воздухе, разносится ветром, смывается дождём. Мать пыталась сопротивляться, но получила сильный удар и обмякла, безвольно затихла, онемела. Стало ясно: её солнечный лучик, её радость и душу уводят сейчас навсегда. Единственным желанием сейчас было хоть краешком глаза увидеть его локон, лицо, услышать пусть даже горький плач! Но нет. Вдалеке, слева происходило что-то страшное, об этом говорили доносившиеся детский визг, крики и редкие выстрелы.

Немцы закончили курить и заинтересованно разглядывали новые нагие фигуры у шестов. Мотоциклист даже достал откуда-то большой бинокль и охотно делился им с друзьями, бодро комментируя непристойное зрелище. Хотя бинокль совсем и не требовался, ведь женщины находились рядом, расстояние до них было ближе, чем с галёрки театра. Да и дождь заливал линзы мелкой крупкой, мешая разглядеть происходящее. Немцы то и дело доставали белые крахмальные платочки, стряхивали их и тёрли стёкла. Но через несколько секунд всё повторялось снова.

Время застыло…

Марьяся не слышала, как сзади подошёл кряжистый, перепоясанный ремнями каратель в кожаных перчатках и грязных сапогах. Он легко, словно пушинку, толкнул её вперёд, и она не упала вниз, а как пушинка взлетела над ямой. То был странный полёт, когда взору и душе её в деталях открылась страшная, умопомрачительная картина. Невдалеке за рощицей молоденьких осин в чёрной яме шевелились, слегка присыпанные землёй, тела мужчин. Лица юношей и стариков были различимы. Глубоко под телами она увидела полуодетого худого старика, перемазанного грязью и кровью. Ермолка сбилась на его лицо, а длинные мокрые пейсы, словно петлёй, обвили его шею. Он спал. А рядом с ним лежал ещё живой кучерявый, перепачканный в глине паренёк. Он тихо-тихо плакал и пытался отодвинуться ото всех. Ему хотелось пробиться, протиснуться между трупами к свету, брезжившему где-то вверху.

Потом совсем рядом Марьяся узрела ещё одну яму, и хриплый гортанный крик вырвался из её груди. Там вповалку лежали дети! О Боже, там были совсем ещё крошечные новорождённые, с перекошенными беззубыми ротиками едва подросшие младенцы, словно сошедшие с картин ангелы, и ещё, и ещё! Малюсенькие и постарше. Все они спали. А вокруг, будто навозные жуки, с лопатами копались жандармы и полицаи…

Рядом с ней летела над всем тем ужасом её родная любимая дочь. В этом странном полёте они прижались друг к другу, и расстояние совсем не было помехой их сближению. И много-много других дыханий, криков, слёз и рыданий парило тут одновременно. Они слились в полёте, будто огромная бестелесная птица, сотканная из горя и отчаяния. Она, кружась, тихо падала вниз. Всё прощалось сейчас с миром, землёй, растворяющемся в этом отчаянии телом.

«Как плохо, что сиреневый шест остался там…».

Она упала не больно. Под ней шевелился кто-то живой, он стонал и одновременно старался согреть её теплом покидавшей его жизни.

Пуля жандарма оборвала эту мысль. Острая боль затмила всё, и в этот момент сверху посыпались комья холодной мокрой земли.

«Чем чаще сирень ломаешь, тем пышнее она цветёт!».

Быль 2.

Остаться, чтобы уйти

Невель уникален. Чем? Да хотя бы тем, что с момента рождения он оказался на пересечении огромного количества важных путей. Узловая станция — на границе времён и народов. А с приближением сороковых времена наступили и вовсе тревожные. Чем ближе к границе, тем больше чувствовалось начало чего-то огромного, мрачного и неотвратимого.

Недавно у городка новые соседи появились. Прибалтийцы. Они придвинулись и внезапно стали, как говорили по радио, братскими. Впрочем, такое в долгой истории городка уже было. Никто особенно не удивился и, конечно же, не возражал.

Уже отцвела душистая сирень, пришло долгожданное лето. А это, что ни говори, в этих краях самая лучшая пора. Тепло, свободно, просто, тихо…

Говорить о войне не запрещалось, нет. Просто про неё не знали, и никто не хотел плохому верить. Радио вот недавно подвели почти в каждый дом. Главное, столб около дома стоял, а уж связисты провода с динамиками быстренько протянули.

Приёмники говорили спокойно, внушительно, и люди верили. Лишнего и сами не болтали. Зачем? Чтоб по шапке нахлобучили? А можно было и получить от кого следует — время-то было строгое!

«И у стен есть уши!» — часто говорила Марьяся близким за ужином и почему-то показывала на новый чёрный раструб динамика радиоточки, словно там кто-то прятался.

Однажды она встретила соседку. Негрозовы жили рядом. Мария — сухая неприветливая женщина — вела хозяйство, а муж Николай работал где-то в заготконторе. После недолгих приветствий соседка заговорила плаксивым голосом:

— Вот ведь, как Бог-то рассудил: одним всё, а другим — шиш с маслом!

— Ну чего у тебя опять случилось, Маша? — спросила Марьяся.

Жили Негрозовы, в общем-то, неплохо. Ну, бывало, выпивали, бранились со словечками. Вот и сын Михаил подрос, красивым парнем стал, но после школы не работал.

— Вот ваш Бог, видать, милостью евреев не обижает. Смотри-ка, с рынка полные сумки несёте домой. Рыбку часто готовите — на всю улицу слышно. А тут с хлеба на квас, а мяско — на разговеться! — ныла соседка.

Марьяся поёжилась, потому что таких разговоров не любила и вела редко, но уж что делать — мимо не прошмыгнуть. Чтобы отвлечься от ненужной темы, она произнесла, как бы объяснила, откуда деньги берёт:

— У меня Гриша вот выучился на бухгалтера и теперь фининспектором в райпотребсоюзе работает. Деньги домой приносит. Ни ахти какие, но хватает. А чего Мишка-то дома сидит?

Мария ушла в сторону от вопроса.

— Тут не в образованиях дело, соседушка. Тут уж как Бог надоумит да направит. Знамо, у вашего брата мозга по-другому работает. Умеете местечко себе тёпленькое найти… Мой вот Колька всё шебуршится в своей конторе, а только кукиш домой приносит. На Пасху больше пропивает. А Мишка-то что? Простой, как три копейки, весь в кудри ушёл, какие ему счёты сводить на бумаге? — не унималась Мария и с косой улыбочкой добавила: — Хоть бы невесту богатую споймал да приданым разжился. Евреечку мы бы со всей душой словили!

Марьясе показалось, что та имеет в виду что-то нехорошее, и она постаралась перевести разговор на другое:

— Они, молодёжь, теперь сами с усами. Зато вот сирень у тебя в этом году цвела — залюбуешься! Говорят, добрая примета.

Но Марии не хотелось замиряться. Её явно подогревал какой-то необычный интерес.

— Из сирени щей не сваришь. Ты-то сегодня, наверное, бульончик своим из курки приготовишь? — опять сквалыжничала она.

Придя домой, Марьяся рассказала о необычном разговоре Лейбе. Он спокойно выслушал и заявил:

— Держись от неё подальше. Там доброту скормили коту — в помине нет, а вот зависть кипит… Да и что-то странное у них происходит: люди незнакомые к ним в дом повадились. Ты замечаешь? Всё с темнотой норовят прошмыгнуть. Вчера вот опять какой-то мужик поздно ночью стучался…

Этот разговор почти забылся, но через месяц радио объявило о нападении Германии. Гром среди ясного неба! Ещё с вечера песни пели, и вдруг… Старой жизни сразу пришёл конец, всё переменилось быстро и до неузнаваемости. Тут же началась мобилизация. Что-что, а это было отработано!

У Марьяси в мобилизованных оказался сын Гриша. В первый же день вечером он собрался и ушёл. Дома остались только женщины, дети да старики. Поползли ужасные слухи, что фашисты громят Красную Армию в Прибалтике и вот-вот подойдут к Невелю. День и ночь над головами проползали, словно стаи саранчи, огромные тучи немецких самолётов. Их гул заставлял дрожать стёкла в окнах и не давал спать. На горизонте были видны сполохи огня, звуки канонады.

А скоро начались страшные бомбёжки Невеля. Линия фронта пылала уже рядом, Красная Армия отступала, и через город потянулись сначала обозы, а затем и измотанные, пыльные войска. Солдаты шли понуро, опустив глаза в землю. Фронт приближался.

Но, как ни странно, жизнь соседей вместе с этим тоже стала меняться прямо на глазах. Ни муж Марии, ни сын на фронт не ушли. «Болезные оба, по воле Господа…» — говорила она всем. А сама расцветала прямо на глазах. У покидавших город евреев на непонятно откуда взявшиеся деньги тюками она покупала одежду, скарб и даже однажды пригнала в давно пустующий хлев стадо козочек.

Мужчины её тоже довольно странно вели себя. Они то уходили из дома, и их совсем не было видно, то, наоборот, к ним приходили какие-то незнакомцы.

Особенно тревожными были ночные перестуки, словно условными сигналами давали знать о себе нежданные ходоки.

Мария, прихорошенная и одетая в новые кофточки и платки, ходила по городу с таинственным выражением лица и больше помалкивала. Правда, однажды она опять столкнулась лоб в лоб недалеко от колодца с Марьясей и завела надолго запомнившийся противный и странный разговор.

— А что, соседушка, читала в писании, что Иуда нашего-то Христа продал за тридцать серебренников? — вместо приветствия выпалила, ни «здрасьте-до свиданья», затем напористо и ещё более вызывающе добавила: — Или в ваших книжках о таком не пишут?

Спокойная Марьяся остолбенела от неожиданного гадкого вопроса и, осторожно подбирая слова, ведь не случайно же возникла такая беседа, миролюбиво сказала:

— А почему, Маша, вы у меня это спросили именно сейчас?

Вопрос соседки был явно с двойным смыслом и нацелен на что-то другое. Марьясе ума и выдержки было не занимать, да и совсем не хотелось вступать сейчас в глупое обсуждение.

Внезапно, не дожидаясь ответа, без всяких, казалось бы, оснований, Мария взорвалась и обрушилась на неё с оскорблениями. Такого Марьяся не слышала никогда ни от кого в родном Невеле, где прожила всю свою долгую жизнь.

— Жиды-то правдиво не отвечают! И ты… — тут Марьяся обратила внимание на то, что соседка впервые к ней так обращается, — тоже хитрая! Стыдно, небось, в глаза людям смотреть, вот и извиваетесь во враке своей.

— Что с тобой, Маша? Давно живём рядом. Что я тебе соврала?

— А то, что жидовский прихвостень ваш Иуда, Христа нашего продал иноверцам! — кричала она разъярённая, с перекошенным от злобы лицом.

Марьяся оглянулась. Рядом никого не было, но от этого положение не становилось легче и понятнее. Она собралась с духом и как можно спокойнее проговорила:

— Мария, самое печальное для тебя в этой истории, наверно, то, что и Иуда, и Христос были евреями. Ты про это знаешь?

С Марией случилось непредвиденное, то, чего Марьяся и представить себе не могла. Она на всю улицу завизжала, и из неё, без всякой взаимосвязи с предыдущим, вдруг хлынул поток ужасных, несправедливых и уродливых оскорблений:

— Проклятущие вы! Жидовское отродье! Гореть вам в аду за это! Кровушку русскую пьёте да кровью младенцев наших запиваете! Отольются вам слёзки-то наши, православные!

Марьяся совсем растерялась. Возможно, и нужно было что-нибудь тогда сказать в ответ, но она задохнулась от обиды и волнения, что только и смогла повернуться и направиться в сторону дома. Вдогонку сыпались грубые проклятия и оскорбления, но она уже ни разу не оглянулась.

Дома, обиженная и растерянная, обо всём рассказала Лейбе. Ему было очень жаль жену, но слова утешения не находились. Он надолго задумался, нежно глядя в родное лицо, и спросил, взяв её руку в свою ладонь:

— Марьяся, ты всегда была умницей, скажи, милая, тебе не страшно?

Марьяся поняла его правильно. Лейба говорил сейчас уже не о соседке, и честно ответила:

— Страшно!

— Давай уедем… Люди едут, многие собрались, и мы тоже давай! Пока ещё не поздно. Соберёмся и вместе с обозами завтра двинемся в путь.

Её бросило в жар. Разве можно вот так запросто бросать родительский дом, нажитое, всё, с чем связана жизнь нескольких поколений?! И лишь из-за глупого разговора с непонятно почему обозлённой соседкой?

— Да что такое говоришь?! Как ты можешь?! Разве бросают птицы гнёзда, когда дует ветер?!

— Марьяся, это не ветер. Идут немцы. Это фашисты, и скоро они будут в Невеле. Бог знает, что у них на уме. Разные слухи про них… Только тс-с-с! Люди слушали их радиостанции, там говорят ужасные вещи…

— О чём таком там говорят люди?

— Что они идут спасать народы от коммунистов и жидов, от нас, Марьяся, если ты не понимаешь. И что причиной всех бед и напастей русского народа являются только жиды и коммунисты, и их нужно, как…

— Перестань, Лейба, хватит! Я тоже не дура, и у меня тоже есть уши. Немцы — великий народ, подаривший миру Моцарта, Бетховена, Канта… Ты слушаешь не тех людей. Они хотят, чтобы мы ушли, им нужен твой дом. Да и куда пойдём, кто и где ждёт нас? Мы тут родились и нигде, ни в одной точке мира для нас не стелют мягкую постель…

Он покорно выслушал её, но было видно, что мысли у него другие. Наконец он, будто решившись на что-то, достал из кармана пиджака смятый листок. Потом разгладил его ладонью на столе.

— Что это, Лейба?

Он угрюмо кивнул на лист:

— Прочти, пожалуйста, милая, что пишут эти «великие» люди, твои любители музыки и философии…

Она склонилась над листком и некоторое время сосредоточенно читала. Потом перевернула и снова погрузилась в его изучение. Затем подняла испуганные глаза на мужа и с ужасом спросила:

— Откуда это у тебя? Где ты взял?

— Сегодня над площадью шёл белый снег из этих листков. Его делал самолёт с неба. Они попадали на землю, и тут же налетели милиционеры, ещё какие-то люди. Они разгоняли тех, кто пытался поднимать… Это немецкая листовка, Марьяся. Она для таких, как мы. Не для милиционеров, поверь!

— А у тебя она откуда?

— Ветер — это друг еврея, он не только прогоняет запах чеснока, милая, — Лейба грустно улыбнулся.

Видя состояние мудрой Марьяси, он захотел как-нибудь успокоить её, решив, что напрасно затеял этот разговор сейчас.

— Будто ветер положил это за пиджак, — добавил Лейба.

Она пугливо оглянулась на листовку, ни слова не говоря, скомкала её, открыла дверцу круглой печки и бросила туда. Только когда корчившийся листок превратился в пепел, Марьяся взглянула на Лейбу тревожно и спросила:

— Ты считаешь, это серьёзно?

— Да, очень!

— Но ведь мы простые люди, просто тут родились и живём, как все. Какие комиссары, какой Сталин, а?! Почему жиды-то, так ведь обзываются лишь.

Видя, что жена в смятении, Лейба решил уступить:

— Думаю, это они просто так перевели. Может, переводчик антисемит или черносотенец какой недобитый? Judish у них «еврей», и он по буквам написал…

Она смотрела недоверчиво, а Лейба продолжал:

— Конечно, ты права — к Сталину и комиссарам мы относимся таким же боком, как коза к курице. В этом-то немцы, думаю, быстро разберутся.

Марьяся ожила:

— Спасибо, Лейба! Значит, остаёмся?

— Конечно-конечно, милая! — сказал Лейба и ласково погладил её по пышным волосам, словно маленькую девочку…

Прошла пара дней, и рядом с городом заговорили орудия. Но то, что война уже в городе, они поняли, когда начались авианалёты. Узловую станцию бомбили, не переставая, но однажды случился авианалёт, после которого всем стало ясно — Невель сдался. В небе было темно от немецких самолётов. Сначала тучи бомбардировщиков стёрли с лица земли все более-менее значимые здания, потом церкви, вокзал. Словно кто-то пальцем показывал, куда им бить. А потом рои «мессершмиттов», словно взбесившиеся осы, напали на мирный город. Люди бросились к озеру… Необъяснимо, но почему-то именно вода казалась им спасением. Сметая ограды и заборы, через сады, огороды и заросли они бежали, спотыкаясь и падая, оглядываясь в небеса. А самолёты, срываясь в пике на бреющем полёте, добивали их, вдавливали в землю плашмя и поливали сверху свинцом. Погибло много…

А потом вдруг всё стихло. В безветренном воздухе, пропитанном дымом пожарищ, безмятежно порхали бабочки. Потом по улицам пронеслись мотоциклисты и вошли запылённые немецкие войска. Всё было по-деловому. На главных развязках притихшего городка появились их энергичные регулировщики с планшетами и картами. Сверяясь с бумагами, они быстро направляли подразделения по известным адресам, подбегая к головной машине и вручая расчерченные листочки. Причём в почти полной тишине. Это походило на тренировку, учение, парад, но никак не на оккупацию. К вечеру воцарилась тишина, словно и не было войны.

Почти всё утро Марьяси, Лейба и оставшиеся с ними дочь Хая и милая пятнадцатилетняя внучка Этя просидели в погребе, боясь стрельбы и взрывов, но когда стало ясно, что немцы уже тут, вылезли и припали к окошкам. Улицы были пустынны и безлюдны. Округа замерла в напряжённом ожидании.

Лейба подбадривал домочадцев простыми заданиями, делал вид, что ничего необыкновенного не приключилось, а сам даже принялся вдруг за ремонт печки, будто и не лето на дворе. Он прочистил колосники и ни с того ни с сего начал готовить её к побелке.

К вечеру в дверь осторожно постучали, и все от неожиданности вздрогнули. В комнату не вошла, а как-то боком просунулась Мария. Окинув взглядом помещение, она тут же затараторила:

— А я смотрю, никого нет во дворе. Думаю, всё ли хорошо? Мы ж по-соседски в тревогу впали, чай, не чужие.

— Спасибо, Маша, может, зайдёшь? — пригласила её удивлённая Марьяся, но соседка суетливо замахала руками.

— Ой, да какой там рассиживаться… Вона чего творится! Пойду козочкам задам, а то совсем напужанные. Спужалися грохотаньем энтим! — словно речь шла о прошедшей грозе, отговорилась она и так же, как появилась, ящерицей ушмыгнула.

Весь следующий день тоже прошёл тихо. Изредка по улице проносился мотоцикл, пару раз прошли, громко разговаривая на чужом гортанном языке, вооружённые патрули. Улицы оставались пустынны.

К полудню случилось событие, которое всех необыкновенно поразило. Во двор без стука вошла группа вооружённых людей, одетых в непривычную военную форму. Среди них выделялся высокий стройный офицер с одной большой звездой на погонах и кобурой на боку. Неожиданно он заговорил на русском языке, и тогда все узнали приехавшего на долечивание с год назад демобилизованного капитана. Так бывает? Капитан Красной Армии вдруг преобразился на глазах! Он щеголевато представился, как ни в чём не бывало:

— Гауптман Данько, начальник полиции города, — и козырнул двумя пальцами. Все скованно молчали, а он продолжил, ничуть этого не смущаясь: — Представляю старосту вашей улицы господина Николая Негрозова и квартального полицейского господина Михаила Негрозова. Прошу любить и жаловать. Впредь все указания германского командования будете получать через них…

Гром среди ясного неба поразил бы людей меньше, чем то, что сказал этот человек. Перед ними стояли одетые в полную военную форму и вооружённые до зубов соседи. Молодой Михаил ещё немного смущался, а его отец выглядел даже бодрее обычного. Простой служащий на глазах превратился в важную персону, и его буквально распирало от гордости. Гауптман Данько вышел, а староста, двинувшись за ним следом, оглянулся и с ухмылкой сказал:

— Зайду ещё. Напоминаю тем, кто непьющий, что шнапс надо салом закусывать. Уразумели? — и нехорошо засмеялся.

Лейба растерянно посмотрел на Марьясю и развёл руками. А она стояла бледная, как лист бумаги, опустив голову. Муж попытался сгладить ситуацию.

— А так бывает, чтоб за сутки люди вооружились, переоделись полицейскими, да ещё в свой размер? — покачал головой он и тут же сам себе ответил: — Вот тебе и ночные посетители, вот тебе и стуки в окошки. Предатели!

Он был хороший, добрый старик, но не любил предателей. Марьяся замахала на него руками, оглянулась к радиоточке, приложила палец к губам и прошептала:

— Тс-с-с-с! И у стен могут быть уши!

Вечером зашёл, как и обещал, Николай, грохнул об стол бутылкой немецкого шнапса и засмеялся:

— Не сталинский, чай, сучок. Как говорится, Хайле Гитлер! Тащи закусь! Сало, яйки, курки!

Пил много и быстро захмелел. Говорил, что теперь всё переменится, и немцы наконец-то наведут тут строгий порядок, а уж он поможет, он тоже порядок любит…

Утром он принёс две бумажки и дал расписаться Лейбе в ведомости. Марьяся ещё поразилась, что ведомость отпечатана на машинке и аккуратно разлинована на строки.

Одна из бумаг извещала, что лица еврейской национальности впредь должны иметь на одежде отличительные знаки белого цвета — ромб на спине и белую повязку на правой руке выше локтя. На словах Николай сообщил, что такой порядок пошёл из Европы. Там очень этим довольны.

На второй было приглашение через несколько дней явиться к месту сбора у Щетинной фабрики, взяв самое необходимое, для временного компактного размещения лиц еврейской национальности и их последующего переезда в Палестину.

В комнате воцарилась тишина, и было слышно, как отсчитывает секунды маятник в часах на стене. Полицейский ушёл, а Марьяся, не говоря ни слова, принялась кроить из простыней повязки и ромбы. Потом взяла иголку и, отвернувшись к окну, стала пришивать их. К ней подошла Хая и заглянула в лицо:

— Мама, ты плачешь?

Это заставило внученьку Этю сейчас же подбежать и встревоженно посмотреть ей в глаза. Девочка никогда не видела раньше слёз на лице бабушки. Но сейчас их было не сдержать и уже не спрятать. Этя испугалась и очень расстроилась.

Марьяся взяла себя в руки, вытерла слёзы тыльной стороной ладони, не выпуская иглу из пальцев, и теперь уже спокойно сказала родным:

— Подумайте, что возьмёте с собой. Надо собраться по-умному. Дорога предстоит дальняя… — и отвернулась к окну.

Скоро всё было готово. В чемодан и несколько баулов положили сменную одежду, немного тёплых вещей, документы и самые дорогие семейные фотографии. Утром за ними пришёл красавчик Михаил. Он часто посматривал на Этю, и было видно, что хочет обратить на себя внимание. Потом предложил помочь с вещами. Его почему-то сопровождала Мария.

Уже вовсю светило солнце, но на душе у отъезжающих было тревожно. Они оставляли всё, покидали родной дом и отправлялись в неведомую им Палестину, где бог знает, какая погода и что за люди там живут.

Когда вышли на улицу, то увидели странную картину. По ней двигалось много знакомых. Качались белые ромбы на спинах, и в глазах рябило от белых повязок. Кто-то катил перед собой тачку с вещами, кто-то сам нёс узлы и сумки. Некоторые счастливчики, у кого на дворе была лошадь, целыми семьями уместились на телегах вместе с вещами.

В воздухе царило возбуждённое настроение, все торопились куда-то, оживление передавалось от человека к человеку. Люди перекликались между собой, приветствовали, обменивались новостями.

На пороге дома, то ли замешкавшись, то ли растерявшись от волнения, Лейба оступился и неловко подвернул ногу. Он вскрикнул и с трудом удержался на ногах, едва не повалившись на землю. Пытаясь скрыть за бодрым голосом боль, он обратился к жене:

— Марьяся, а ты не забыла проверить, закрыта ли дверь в сарай?

— Проверила, Лейба, закрыта, — грустно ответила та и подняла тяжёлый чемодан. Тут же подскочила Хая, и уже вместе они понесли поклажу.

Выйдя, Марьяся попросила всех присесть на дорожку. Скамеечка стояла слева от входа в палисадник. Белая махровая сирень совсем недавно отцвела. Она образовала собой естественную беседку, куда не проникал даже сильный дождь. Всей семьёй они любили вечерами посидеть здесь, наслаждаясь её волшебным ароматом. Сейчас казалось, это было очень давно, сто лет назад…

Марьяся показала на скамью, и все покорно и молчаливо расселись рядом друг с другом. Было тесно, но, прижавшись, они чувствовали ответственность момента. Теснота не мешала, сейчас им это было всё равно.

Посидев в полном молчании немного, Марьяся первой нарушила затянувшуюся паузу.

— В добрый час! — как всегда, сказала она, прихлопнув ладонями по бёдрам, и решительно встала. Но прежде чем тронуться, обратилась к хромавшему Лейбе:

— Ты сможешь идти?

В ответ он энергично закивал головой, но стало понятно, что всё же это ему непросто.

На пороге соседнего дома, облокотившись спиной о косяк, стояла Мария. Она встрепенулась, когда увидела их, вроде стушевалась, но проговорила, как будто даже с жалостью:

— Храни вас Господи! — и перекрестила в спины с нашитыми ромбами.

Тяжелее других членов семьи пришлось Лейбе. Его быстро опухавшая нога сильно болела и не позволяла быстро передвигаться. Он плёлся сзади с маленькой котомкой и задерживал процессию. Внезапно послышались скрип телеги и цоканье копыт. Их догонял Михаил. Он был в форме, которая, надо сказать, очень шла ему. Юноша уверенно правил повозкой.

Толпа бредущих евреев была разношёрстной, но бросалось в глаза, что состояла почти сплошь из женщин, детей и стариков. Мужчин, которые бы могли сейчас служить опорой, не было видно — мобилизация и эвакуация забрали их гораздо раньше, ещё при отступлении наших. Так что теперь оставались только ослабленные или совсем молодые юноши. Но они терялись в этой пёстрой толпе.

Ворота Щетинной фабрики были распахнуты настежь, из репродукторов по бокам лились звуки бравурных маршей. Каждому входившему полицейский зачем-то вручал небольшой бумажный свёрток. Марьяся развернула его на ходу и увидела чёрный гребень, иголки с нитками, маленький портрет Гитлера и крохотную пачку галет в зеленоватом пергаменте…

Быль 3.

Остановка перед «Адом»

Было тесно и совершенно не приспособлено для жилья. Всех разбили по кварталам, и услужливые полицейские с притворной вежливостью сверяли аккуратные списки и объясняли, куда кому следует идти.

Марьясю, хромавшего Лейбу и Хаю с растерянной Этей направили через разбитый и захламлённый двор на самый конец огороженной территории, в сторону озера, где течёт Еменка. Там, где цеха и склады заканчивались, стояла постройка, напоминавшая гараж. Он и прилегавшая территория не так пострадали от бомбёжек, как то, что располагалось за ними, уже за забором фабрики. Там, где ещё недавно были Летний театр и городская танцплощадка, виднелись руины. В прошлом году они всей семьей ходили на «Свадьбу в Малиновке». Приезжал Ленинградский театр оперетты, и яблоку негде было упасть. Как весело и беззаботно было тогда, и как пышно цвела вокруг сирень!

«Неужели это было с нами?» — вспомнилось вдруг Марьясе, но уже объявили перекличку, и квартальный обер-полицейский построил всех на дворе. Прихрамывая, подошёл Лейба, и Марьяся попросила его опереться, чтобы немного разгрузить ногу.

«Благодаря заботе германского командования вам предоставляется возможность перед отъездом разместиться и отдохнуть здесь. Правила простые: все, кроме тех, кто занят на работах по обустройству города и налаживанию его жизни, с 8 утра до 20 вечера совершенно свободны. Не забывайте отличительных повязок и знаков. Вежливо приветствуйте немецких солдат и офицеров, принёсших вам избавление от коммунистов и советов. Избегайте контактов с местным населением — остерегайтесь инфекции перед отправлением. Строго исполняйте указания германского командования. Проверка вашего присутствия будет проводиться дважды в день — утром и вечером. За попытку неявки, — и тут впервые в своей долгой жизни Марьяся услышала слова, поразившие её до глубины души, перевернувшие в ней всё, — расстрел!».

Полицай медленно сложил вчетверо бумажку, по которой читал, и сунул в брюки. А в ушах эхом продолжали звучать его страшные слова. Убить за неявку, убить за возражение, убить?! Да хоть за что! Но ведь убить же! Это недоразумение какое-то, ведь после этого уже ничего не поправить! А вдруг ошибка, а вдруг важное обстоятельство?! Как же так можно?!

И потянулись долгие дни и ночи пребывания в этом ужасном месте. Ночами все укладывались прямо в одежде на выданных несвежих матрасах, сырых и вонючих. Рядом с их семьёй оказался одноклассник Эти — весёлый и хороший паренёк. Звали его Арон. Он пришёл на площадь с матерью и был удивительно заботлив к окружающим. Помогал Лейбе, подолгу говорил с Этей о спокойном довоенном времени. Прямо лучик света в сыром и тёмном гараже…

Но побеседовать им особо не удавалось. Ночью за порядком смотрели полицаи, выхватывая мощными немецкими фонарями нарушителей тишины. Утром мужчин, которые покрепче, и юношей, в том числе и Арона, строили и уводили на работы. Лейбу, к счастью, пока оставляли на фабрике, но нога болела всё сильней. Надо же такому случиться!

В то утро они поняли, что сегодня и будут куда-то переводить из Щетинной фабрики. Забегали, засуетились угодливые полицаи. Каркали им на немецком деловитые каратели.

«А может, и хорошо, что переводят? Уж хуже места на свете не найдёшь, наверное, — думала Марьяся. — Может, там хоть крыша не течёт, да и под голову положить чего-нибудь почище найдётся!».

Жить здесь становилось совсем невозможно. Обветшалые здания давно уже требовали ремонта, а после налётов больше смахивали на руины. Охранники тоже не скрывали недовольства и, переговариваясь, ворчали, что на посту некуда спрятаться от дождя и ветра, а их плащи не спасают от ночной прохлады и надвигающейся осенней сырости.

«Этим-то жидам хоть бы что — скоро туда, где потеплей, в свои Палестины сдриснут. А нам ещё Великую Германию тут строить, здоровье надо поберечь!» — шутили они между собой и ржали конями.

Лёжа на прогнившем сыром матрасе в котельной, Марьяся пыталась прикрыть больную ногу Лейбы принесённым из дома специально для этой цели пуховым платком. А он, наоборот, стремился сберечь от холода её.

— Да не подпихивай ты его под меня! — просила она. — Я завтра и себе принесу. Тебе подлечиться нужно, скоро, говорят, в дорогу. А ещё слышала, что вот-вот за нами придёт железнодорожный состав. А как в дальний путь с больной ногой?

— Ты всё ещё веришь в эти сказки? — спросил он, глядя ей прямо в глаза.

Марьяся вспомнила тот разговор об отъезде, когда он уступил, и почувствовала себя виноватой:

— Давай будем на это таки надеяться! А что нам остаётся делать, старое вспоминать?

Ночью они проснулись от шума. На входе в ангар в неверном свете лампочки двое полицаев со звериным рычанием били ногами маленького паренька.

— Жидёнок чёртов, хорошо, что я отлить пошёл, а тут он крадётся, крысёныш. И ведь надо ж — повязку снял, даже бубну со спины оторвать успел! — говорил один с тяжёлой отдышкой, нанося удары и целясь в пах.

Второй подливал масла в огонь и всё твердил одно и то же:

— Списки-то кто будет править?! Зря? Зря списки-то, что ли, на вас, жидят, составляли? Дядя за тебя отчитываться будет, дядя?

Мальчишка, свернувшись в клубок и обхватив голову руками, взвизгивал при каждом ударе и плакал навзрыд. В темноте начали тут и там от земли подыматься головы, сотня беспокойных горящих взглядов устремилось на полицаев, избивавших мальчишку. В этот момент в дальнем конце помещения послышался шум упорной борьбы и раздался внезапный крик:

— Ай-вэй, да пустите же меня! Не держите, оставьте меня, молю!

И оттуда к воротам чёрной молнией рванулась фигура с протянутыми вперёд руками. Это мать несчастного бросилась к нему на помощь.

— Стойте, остановитесь, люди добрые! Сын просто до ветру! До ветру ему приспичило, господа полицейские!

— Волчица жидовская его! — не останавливаясь, сказал один другому и, не прекращая бить, крикнул ей: — А ну лежать! Лежать смирно, сука жидовская! А то пристрелю!

Но было уже поздно, и тень, словно бестелесная фурия, бросилась на них с истошным воплем. При этом полёт её был стремительным и в то же время плавным, словно мифическая чёрная птица упала сверху в надежде защитить своё потомство. Показалось, что она сначала взмыла к потолку и оттуда обрушилась камнем на полицаев. Застигнутые врасплох, они растерялись, даже, кажется, пригнулись.

— Ах ты ж, сука! — успел только сказать один, отбиваясь от окутавшей его со спины тени. Потом привычно выхватил из ножен пристежной штык с деревянной рукояткой и начал прямо себе под мышку наносить удары наугад. Резкие, колющие, беспощадные. Второй тоже достал оружие и, сопя, принялся колоть им, словно в землю, туда, где лежал паренёк.

Крики потихоньку начали стихать и скоро перешли в булькающий хрип, а следом совсем затихли. Все замерли от ужаса, что стали свидетелями первого убийства на их глазах.

— Лежать, племя Иудово! — заорал полицай в темноту ангара.

Головы послушно попадали вниз.

Утром по фабрике прокатилось эхом: «Выходим! Во двор! С вещами! Строимся по баракам! Выходим! Быстро строимся! Больные могут остаться, позже за ними приедут подводы. Быстро! Быстро!». С узелками и котомками все потянулись из гаража.

На выходе их ожидало страшное зрелище. На пожухлой траве лежали два окровавленных тела. Мальчик и женщина. Лица их были искажены гримасой то ли ужаса, то ли ненависти, что невольно приковывало к себе взгляд, и его было никак не отвести. На груди бледного черноволосого мальчика лежал кусок фанеры с рваными краями. На нём углём коряво было написано: «Неповиновение властям». И внизу — неряшливо намалёванная шестиконечная звезда…

Быль 4.

Жит-тофское сол-лото

Все шли молча, понурив головы. Лейба сначала хотел остаться.

— Давай я на подводе! — сказал он Марьясе, но она сверкнула глазами, какая, мол, подвода и откуда, тогда ему пришлось подчиниться, он совсем не хотел её сейчас огорчать. Сегодня он хромал ещё сильнее прежнего, и теперь с одной стороны его поддерживала палка, а с другой напуганная и растерянная Марьяся.

Они вышли в промозглое утро. Дождь и сырость сковывали, заставляли ёжиться. Марьяся потянула всех к началу колонны. Её расчёт был на то, что если Лейба начнёт отставать, у них останется больше времени, чтобы спрятаться от охранников. Она сильно нервничала и поминутно оглядывалась по сторонам. Но их уже заметили.

Ещё до того как люди построились в колонну во дворе, к ним подошёл наигранно щеголеватой походкой немолодой, уже грузный полицай, в котором они опять с трудом признали своего прежнего соседа по улице Николая.

— С добрым утречком, соседи! Мария привет просила передать. Шибко волнуется, всё ли хорошо тут у вас? — с притворной улыбкой спросил он.

Лейба отвернулся, как не слышал. Его вот именно сейчас очень заинтересовали крики ворон на разбитой колокольне собора, он притворно и напряжённо всматривался туда, щуря глаза. А Марьясе от голоса Николая и плохих воспоминаний, а ещё больше от его приторной улыбочки, стало муторно на душе. И страшно. В его вопросе был неизвестный ей плохой смысл, и она попыталась его понять глубже. Пропустив мимо сообщение о заботе Марии, сказала:

— Вот ожидаем. Говорят, уже будут скоро отправлять.

— Будут-будут, потерпите немного. Немцы — организованный народ, сказано — сделано! Они всё решат правильно, не как коммуняки ваши.

Его глаза смотрели теперь колюче и жёстко. Николай поправил карабин и спросил:

— А Мария говорила, что вчерась видела тебя у дома. Золотишко перепрятывала или с собой прихватила?

— Ой, сосед! Какое там золотишко, Коля? Не нажили, — ответила Марьяся и кивнула на Лейбу: — Вон, тёплое из дому принесла для ноги ему. Повредил… Ты, Коля, не поможешь? Думаю, на подводу его хорошо бы посадить.

Николай помрачнел и насупился:

— Ты это, не Колей теперь… Мне-то всё одно, но услышат немцы, тебе же хуже будет. «Господин полицейский» — как ко всем, обращайся.

— Хорошо-хорошо, господин полицейский! А про подводу-то как?

— Погодь ты со своей ерундой! Ты мне про золотишко лучше поведай по-соседски! Куда сховала? Или с собой? А? Отдадите — я уж похлопочу за местечко в подводе…

— Да нет его у нас! — холодея от неожиданного предчувствия, довольно резко сказала она, но тут же испугалась ещё больше и попыталась как-нибудь сгладить: — Не золотишком жили, сами же видели.

— Ты мне зубы не заговаривай! Вас по домам-то, думаешь, за носками козьими отправляют, а? — он опять недобро осклабился. — Не-е-е-е! Чтоб с огородов повыкапывали, с тайничков достали да сюда припёрли! Вон, слышу, под юбкой-то бренчит, а?!

Марьяся задохнулась от стыда и обиды:

— Что вы такое говорите, господин полицейский?!

Но Николай, потеряв интерес к разговору, уже повернулся спиной, словно забыл о них, и вразвалку пошёл, покрикивая вверх:

— Строимся, строимся! Плотнее держитесь, а то как стадо коров!

— Не проси ты его ни о чём, — сказал, обернувшись, Лейба. — Он нам не помощник.

Но она и так уже всё поняла, из этого короткого разговора к ней в душу закралась холодная тоска.

— Ты сам идти-то сможешь?

— Иду! Иду я! — ответил он, сильно припадая на больную ногу.

Колонна медленно двинулась и вышла из ворот фабрики. Впереди и сзади зачем-то ехали мотоциклы с автоматчиками, а по бокам шли полицаи. Офицеры-каратели на некотором отдалении держались вместе, и оттуда слышался громкий разговор и взрывы хохота. Процессия растянулась на добрый километр, и из хвоста колонны еле просматривались первые ряды. Расстояние от Марьяси, поддерживавшей Лейбу, и шедшими впереди людьми возрастало. Несколько раз, ещё во дворе, к ним подскакивал Николай и ехидно кричал:

— Соседи-соседи, поспешай! Быстрее надо в Палестины-то идти, а! Чай не с рынка с куркой-то, вразвалочку, — и отвратительно, как волчара, склабился.

Наконец ему, видимо, что-то пришло на ум и, когда они поравнялись с высоким мостом через Еменку, он бегом подскочил к офицерам, козырнул и о чём-то горячо стал рассказывать, тыча в сторону соседей. Каратели слушали и кивали, затем один из них сделал жест рукой, и полицай рванул обратно. Он подбежал, грузный, бледный, и закричал, махнув рукой Лейбе:

— Выходи, выходи!

Они остановились, Марьяся вцепилась в рукав мужа и не отпускала.

— Пусти, соседка, пусти, черт тебя побери! Я его пристроил! Господа офицеры разрешили на подводу! Она в конце колонны! Сейчас приберёт больных! Пусти, дура! — зло кричал Николай.

Марьяся, с огромными, полными страха глазами, обняла как ребёнка и прижала к себе растерянного Лейбу. Сейчас он стоял даже излишне прямо, едва опираясь на трость, и вдруг неожиданно робко улыбнулся.

— Пусти, милая, нам так будет легче! — мягко сказал он, поглаживая её руку. — У господ офицеров были великие Моцарт и Гейне, это же цивилизованный народ… Николай, ой, господин полицейский, рассказал им про ногу, и они всё по-доброму поняли. Они помогут мне, не бойся, отпусти меня, милая!

Лейба продолжал спокойно улыбаться, а Марьяся, словно предчувствуя непоправимое, уже похолодела, сжалась в комок. Она обхватила мужа за шею, прижалась к колючей, лохматой, но такой родной бородке и тихонько заплакала. Люди обходили их, и колонна двигалась вперёд. Он легонько отстранился, и бедная женщина медленно разжала руки, а он осторожно, прихрамывая, вышел на обочину и ласково помахал ей рукой. Марьяся, увлекаемая колонной, стала удаляться, и скоро её тревожное лицо скрылось из виду.

К Лейбе подошёл один из карателей. Он небрежно махнул рукой полицаю, мол, свободен, и уставился рыбьими глазами на старика.

— Ес-с-сть сэр-рги, кольтц-ца, сол-л-лото? — спросил он с ужасным акцентом, но Лейба его хорошо понял.

— Нет, господин офицер. Вот, ногу подвернул… — и тростью показал на ступню.

Каратель вдруг резко размахнулся и сильно ударил его в лицо. Лейба выронил трость, упал на спину и закрыл нос руками. Оттуда струйкой закапала бурая кровь.

— Тафай жит-т-товское сол-л-лото! — наклоняясь над ним и свирепея, орал офицер.

Захлёбываясь и булькая кровью, Лейба прохрипел:

— Я простой человек!

Но вид ползавшего по земле упрямого старика ещё больше разозлил карателя. Он махнул рукой, и к нему подскочили два мотоциклиста с автоматами. Они ещё раньше остановились и наблюдали за тем, что происходило на мосту. Пока Лейба стоял на ногах, а офицер сам разбирался с несчастным пленником, они неторопливо разговаривали в сторонке и, опершись об ограждение, курили папиросы. Гортанная команда заставила их быстро подбежать. Каратель что-то сказал, и они подняли с земли Лейбу. Тот стоять уже не мог и повис на их руках.

— Кде-е жит-т-тоф-ское со-ло-то? — по слогам прорычал его мучитель и навис сверху коршуном. Старик проглотил кровавый комок и только беспомощно помотал головой. Каратель взял у мотоциклиста ещё недокуренную папиросу и прижал её ко лбу Лейбы. Тот тонко закричал и обмяк. Палач достал из кармана зажигалку, не спеша отвинтил крышку и вылил бензин на бороду своей жертвы, потом щёлкнул коромыслом, и борода загорелась, как маленький живой факел. Лейба извивался и жалко кричал, а мотоциклисты тем временем по команде вытряхнули его из пиджака, сорвали рубашку, штаны, а потом несколько раз потрясли их и ощупали. Ничего не найдя, они выбросили всё с моста в речку и некоторое время смотрели, как, развеваясь на ветру, падали в воду лохмотья.

Нагой старенький Лейба лежал уже, не двигаясь. Борода его догорела, и в сыром воздухе витал запах жжёного. Каратель сплюнул, повернулся и пошёл прочь, на ходу что-то небрежно скомандовав. И тогда солдаты начали топтать замученного старика грязными, перепачканными в глине огромными сапогами, бить его каблуками в голову и живот. Ему уже было всё равно — он умер… Тогда эсэсовцы подняли лёгкое тело за руки-за ноги и перекинули его через ограждение с моста.

Всплеск. И вдогонку ему для верности, а может быть, просто пострелять захотелось, они выпустили две короткие автоматные очереди, потом перекинули автоматы за спину и, что-то обсуждая и смеясь, вернулись к поджидавшему их мотоциклу и поехали догонять ушедшую не очень далеко колонну. На мосту осталась одиноко лежать деревянная трость.

Расслышавшая треск автоматной очереди Марьяся, сама не понимая отчего, вздрогнула всем телом, ссутулилась, жалко оглянулась назад, ища полными от слёз глазами знакомый силуэт, но ничего не найдя, пошла, спотыкаясь. Силы совсем оставили её…

Быль 5.

Дача рядом с «Адом»

Колонна отошла еле-еле, наверно, на километр. Понурые, в основном пожилые люди, много женщин с младенцами, которых приходилось нести на руках, шли очень медленно. Сколько их было в той колонне? Считать никто и не пытался, списки были у полицаев. Притихший город провожал их молчаливо. Вдоль дороги никого не было видно, лишь изредка колыхалась в испуге занавеска на окне очередного дома на обочине, и снова вокруг только шарканье ног да крики воронья.

Сбоку от колонны следовали полицаи из местных. Они весело перекликались друг с другом, часто подбегали прикурить или просто позубоскалить. Оружие болталось у них за спинами бесполезно и бессмысленно. Кто побежит? Кому и куда бежать-то? Молодых всего несколько человек, да и те бредут как угорелые. Кто в мамку вцепился, кто деда волочит… Может, были бы их отцы да старшие братья, так и надо было б смотреть: ну а вдруг выкинут коленце? А так, гогочи себе да семечки лузгай.

Из толпы выделялось несколько человек, которые суетились вдоль колонны. Иногда они подобострастно подбегали к полицаям или жандармам, что-то, наклоняясь, говорили и часто шептали на ухо, а потом опять семенили вдоль и рядом с колонной, не смешиваясь с ней. На рукавах у них были не белые, а жёлтые повязки, отличавшие их от остальных.

— Юденрат… — шептались о них люди и втайне указывали пальцами. Это было назначенное немцами местное самоуправление «активистов» из общины, которые ничем, по сути, не отличались от остальных предателей разных мастей. Заискивая и угождая немцам и полицаям, они считали, что этим можно купить себе жизнь. Нет, ошибались!

— Марьяся, Марьяся! Ты, пожалуйста, не отставай! Не задерживай ты уж общее движение! — часто подскакивал к оглушённой женщине один из юденратовцев. — Лучше разве будет, если нас всех с окриками, как барашков, погонят?

Она хмуро посмотрела, словно сквозь него, ничего не отвечая, отвернулась и снова побрела, едва волоча ноги.

Сзади отозвалось сразу несколько голосов:

— Вот, гад, опять перед ними выслуживается! Угодить хочет!

— Гад он и есть гад, таким родился…

— Немцы в своём репертуаре — порядок даже здесь навели! Где они этот юденрат и этих откопали?

— С общиной поработали, всех активистов по очереди вызывали. Предлагали, но не все согласились!

Тут снова подскочил суетливый и зашипел гадюкой:

— Вы, пожалуйста, не подводите всю колонну и меня не подводите! Господа просили идти в полной тишине, без разговоров. Если что-то нужно, я передам по цепочке.

— Они тебе уже и господами стали. Не быстро ли? — послышался голос сзади и тут же затих.

Гад закрутил головой, как сорока, и попытался определить, кто же это сказал, но а люди, словно нечаянно, заслонили его, и понять это было уже невозможно. Все шли и молчали.

Внезапно впереди послышался какой-то шум. Один из полицаев закричал:

— Погодь, братцы! Мой участок! Я тут гниду одну с гнидёнышами прихвачу, вчера сховались…

Он побежал к ближайшему дому у дороги, на ходу вскинув карабин.

Колонна остановилась. Через несколько минут он уже появился в калитке с сопротивлявшейся черноволосой женщиной. За полы её пальто цеплялись две маленькие девочки. Они кричали и плакали, а женщина их успокаивала. Полицай одной рукой тащил её, а другой пытался прикладом отогнать преследовавшего их здорового мужика с растрепавшимися русыми прядями волос:

— Уйди ты, уйди, чёрт! Мне велено жидов!!! Отвяжись! Сядь себе на печку и сиди там смирно!

— Мои они, мои! Меня тогда бери тоже! — пытаясь дотянуться до дочерей, цеплялся тот.

— Отстань ты по-хорошему! Дома сиди, сказал! Их мне только велено!

— Бога побойся! Крошки ж ещё!

— Мне сейчас не до него. Отстань, отпусти, бугай!

Тут мужик увернулся, схватил черноволосую, потянул к себе, и их ноги облепили дочери. Девочки истошно кричали и плакали, и разнять этот живой клубок было невозможно. Тогда полицай отскочил на два шага, вскинул карабин и выстрелил прямо в широченную спину мужика. Пуля распорола рубаху, и оттуда брызнула алая кровь. Капли её попали на руки дочерей, отчего те завизжали и отпустили отца. А он медленно начал заваливаться набок и громко, с воем хрипеть. Вокруг воцарилась тишина, только хрипел на земле умирающий мужик, а черноволосая, чтобы не видели дочери, уткнула их тёмные головки в свой подол и закрыла их уши растопыренными мечущимися ладонями.

Полицай, словно ничего и не произошло, рванул их за шиворот пальтишек, оторвал от матери и сильно толкнул к колонне. Затем прокричал подбежавшим товарищам и одному юденратовцу задорно и весело:

— Принимай пополнение, Палестина!

Все загоготали, и только человек с жёлтой повязкой подошёл к притихшим испуганным несчастным девочкам, погладил их по чёрненьким головкам и ласково сказал:

— Идёмте, идёмте, маленькие! Нас там много, там детки тоже есть, там вам будет хорошо. Поспешайте, девочки! А то господа немцы будут нами недовольны!

Он аккуратно, за руку повёл девочек в обречённую колонну. Следом, не оглядываясь на безжизненное тело мужа, за детьми безвольно плелась женщина. Колонна снова тронулась. Когда её голова поравнялась с Горбатым мостом, неожиданно дали приказ остановиться. Люди в нерешительности толпились на месте, не понимая причин внезапной остановки. Это усугубилось тем, что вдоль строя опять быстро забегали полицаи, сверяя какие-то списки и выкрикивая имена. Им вторили юденратовцы:

— Выходим, выходим, граждане! Не задерживаем передвижение колонны, пожалуйста, помогите выйти тем, кого называют. Вы же видите — им трудно идти.

Послышались слабые ответы, на которые, как коршуны, устремлялись холуи и вытаскивали по одному человеку. В основном это были люди самого преклонного возраста, больные и слабые. Некоторые покорно выходили из строя, а иногда над колонной повисала гнетущая пауза. Тогда внутрь устремлялись юденратовцы, находили беднягу и, бережно взяв под руку, выводили его из строя.

— Зачем молчать? Ведь есть порядок… Перекличка есть перекличка. Значит, нужно ответить.

Так поодаль и образовалась какая-то особая группа. Не все могли легко отпустить родных из колонны. Куда и зачем сейчас вдруг вызывают их эти люди? Многие крепко держали и не хотели расставаться с близкими. Молодая женщина с грудным ребёнком на руках, услышав имя отца, крепко вцепилась в рукав его пальто.

— Не пущу! Не ходи туда, не надо! — горько плакала она, обхватив его руками. Стоявший рядом юденратовец начал ей тут же нашёптывать:

— Не нужно им перечить, отпустите вашего папу! Формируется группа ослабленных людей, им будут даны подводы. Вы же понимаете, как им трудно идти…

Он тут же силой попытался разжать её руки, но женщина, напротив, сжала их ещё крепче.

Издалека к ним уже спешил на шум здоровенный немец с большой металлической бляхой на груди и с автоматом. Огромная железяка болталась на цепях из стороны в сторону, отчего его облик казался ещё более зловещим.

— Жандарм! — пронеслось по рядам.

Он подскочил и, видя упорство женщины, резко ударил её могучим кулаком в грудь. Та пошатнулась, схватилась за бетонное ограждение моста, но поскользнулась и упала спиной в грязь, прижимая к себе младенца. Немец тут же воспользовался её беспомощностью, выхватил из рук исходящего на крик малыша, сорвал с него одеяла и пелёнки, а потом, углядев внутри розовую ножку, с перекошенным от злобы лицом схватился за неё и с размаху ударил об ограждение моста. Ребёнок как-то хрустнул, замолк и сразу обмяк, а жандарм брезгливо бросил его с моста вниз и пихнул пожилого мужчину, из-за которого возникла эта дикая сцена. Молодая женщина оттолкнула тиранов и с разбегу бросилась с моста за своим чадом. Вдогонку ей прозвучала очередь, послышался истошный крик, а колонна тем временем уже двинулась вперёд.

Когда отобранные старики и больные остались одни, несколько жандармов с автоматами построили их и повели в сторону под мост. Скоро там послышались автоматные очереди. В ответ вся колонна откликнулась горестными вскриками и рыданиями. Но было поздно и совершенно непонятно, за что казнили этих несчастных. Возможно, и вовсе без причины, просто таков был жестокий приказ, или там, куда они направлялись, для всех не хватало места, и каратели избавлялись от лишних прямо по пути…

Юденратовцы ещё громче закричали просительно:

— Поплотнее, пожалуйста, поплотнее! Осталось уже совсем немного! Скоро уже придём! Плотнее!

По правую руку вскоре открылась большая двухэтажная постройка голубого цвета. Марьяся и Хая отлично знали это место. Оно называлось Голубая Дача, раньше они ходили сюда погулять, потому что вокруг был старый живописный парк, приятное место, любимая зона отдыха горожан. Само здание давным-давно, ещё до революции, принадлежало местному исправнику, и когда-то было действительно его дачей. Потом оно перешло к государству, и некоторое время сдавалось как гостиница желающим, а последнее время и вовсе было заброшено.

Сюда и повернула основная часть колонны. Остальных направили по другую сторону дороги в заблаговременно освобождённые немцами от местных жителей дома. Всё вокруг было обтянуто колючей проволокой и больше напоминало тюрьму. Гетто! По помещениям людей разводили юденратовцы. Заняв лучшие комнаты для себя, они наталкивали в маленькие живопырки по несколько десятков человек. При этом в здании не было вообще никаких условий быта. Надвигалась осень, но несчастные люди спали на полу, жили впроголодь и быстро поняли, что дальше будет только хуже.

Марьяся после потери мужа сильно изменилась. Она ушла в себя и внешне ничем не проявляла горя. Но внутри у неё всё сжалось и болело. Только стала молчаливой и подолгу смотрела через окно Голубой Дачи невидящим воспалённым взглядом во двор. Ей всё время вспоминались слова несчастного Лейбы.

«Давай уедем?». Так он мне сказал тогда? И что на это ответила я? А невестка, Хася, ведь она не оставила мне детей! Увезла их. Господи, а я так молила её не брать внуков в эвакуацию! Что бы я наделала — сейчас все они были бы здесь?!» — горестно размышляла Марьяся.

Первое время, пока ещё разрешали, она иногда выходила в город, выменивая в соседних домах еду на вещи. Но охрана скоро запретила покидать территорию Дачи. Наступил голод, и оставалось лишь ждать развязки. Вскоре она наступила…

Было 6 сентября 1941 года.

«Неужели с момента, когда мы сидели всей семьёй в палисаднике под кустами благоухавшей сирени у дома, прошло меньше трёх месяцев?! А кажется — пронеслась вечность!» — думала Марьяся.

В то утро мелкий холодный дождь зарядил, по-видимому, надолго. В бараках сразу же похолодало. Поселившаяся везде сырость пробирала до костей. От неё не спасали ни принесённые из дома теперь уже сырые одеяла, ни прохудившаяся одежда. Внезапно по коридорам забегали полицаи. Они заглядывали в комнаты и кричали одну и ту же фразу:

— Мужчины, молодёжь, пейсатые, стройся! Выходим, выходим: работы, работы! Слабых вперёд! Работы лёгкие! Все идут! Все-е-е-е!

В коридор потянулись из комнат мужчины, юноши и старики. Мужчин было немного, и поэтому ослабевших и больных стариков поддерживали молодые ребята, совсем ещё дети. Команда была выполнена. Потом их всех вывели во двор. Туда же привели под конвоем мужчин из домиков напротив Голубой Дачи. Всего набралось несколько сотен человек — большая и разношёрстная колонна. Двор был полон людьми, но стояла удивительная тишина. Даже полицейские притихли и только иногда подталкивали прикладами в центр колонны ослабевших и больных.

Солнце над Голубой Дачей в то ужасное утро так и не встало. Утренний воздух заполнил мрачный серый туман. Все поёживались и сутулились от утренней прохлады. Наступили тягостное ожидание и особая томительная грусть, когда вот-вот должно было что-то случиться. Потом подъехало несколько армейских грузовиков, распахнулись ворота, и через несколько минут двор опустел. Только из всех окон виднелись огромные воспалённые заплаканные глаза женщин и детей…

К полудню неожиданно и их вдруг начали выгонять из помещений. Пригнали и оставшихся узников из соседних превращённых в гетто домов. Все пугливо озирались, растерянно смотрели по сторонам. За всё время пребывания на Голубой Даче такого не было никогда. Встревоженные люди обменивались взглядами, в них читались страх и неуверенность. Ни полицаев, ни тем более эсэсовцев это никак не смущало.

— Выходим все! Все до одного! Больным помогаем! Освобождаем помещения! — опять оживились они, получив какую-то команду.

Раздавался детский плач, но матери закрывали малюткам рты, чтобы не привлекать к себе внимание, и всё снова стихало. Слышались лишь шарканье сотен подошв по дощатым полам и тяжёлая одышка старух. Многие из них ковыляли, совсем ослабев, опираясь на палки. Отставшая очень слабая старуха еле шла, тяжело припадая на обе ноги. Она, несомненно, была тяжело больна, но лишилась своего провожатого. Вдруг она остановилась, выставив палку вперёд и, прислонившись к ней подбородком, громко, на весь коридор спросила капризным требовательным голосом:

— А где мой муж?

Помутившимся разумом она не понимала, что происходит, и не оценивала грозившей ей сейчас опасности…

— Он мне поможет. Куда вы его дели? — продолжала она бубнить своё.

К ней тут же подскочили два полицая:

— Чего орёшь, старая карга? Иди, догоняй всех! Жить надоело?

Старуха злым воспалённым взглядом посмотрела мимо них. Все люди уже вышли во двор, в коридоре осталась только эта маленькая группа.

— Где он? Он поможет мне выйти. Куда вы дели его? Он всегда помогает — мне трудно идти! — она уже почти кричала на них, и полицаи, остолбенев, даже отступили на пару шагов.

Наконец один, не выдержав этого истеричного крика, молча поднял карабин и сильно ударил прикладом прямо в лицо старухи. Что-то булькнуло там, словно камень упал в жижу, и она тихо, даже не вскрикнув, опрокинулась назад, выпустив палку из рук. Они подошли вплотную вдвоём и несколько раз примкнутыми штыками тихо потыкали в кучу теперь безмолвного тряпья. Потом вытерли об него бурую от крови сталь клинков, сплюнули и, нехорошо ругаясь и топая сапогами, быстро пошли во двор.

Начиналось…

Быль 6.

Любовь в «Аду»

…Когда они с Мишкой вышли на поляну, к Эте сразу бросилось несколько детей. Обхватив её руками и уткнувшись ей в спину, плакала девочка с соседней улицы. Красивая, тонкая, дрожащая. Они и не знали-то, по сути, друг друга, но той было страшно, и Этя обнимала и прижимала к себе содрогавшееся от рыданий хрупкое тело. А девочка всхлипывала, сжималась, распрямлялась, как пружина, и всё сильнее стискивала объятия. Её дрожь передавалась Эте. В правую руку вцепился незнакомый, очень перепуганный маленький мальчик. Всего-навсего, года четыре. Его кучерявая чёрненькая головка пряталась под её мокрую кофту. Малышу хотелось сейчас скрыться куда-то, где хоть немного было спокойней и теплей.

Но, не дав постоять и минуты, полицаи вырвали у неё детей. Они схватили их, силой подтащили к краю ямы и сбросили туда. Эсесовец вслед послал несколько выстрелов и оглянулся…

Это, наверно, сон. Страшный, дурной сон. Как они очутились на краю этого ада?..

С самого детства Этя смотрела на него по-особенному, вовсе не по-соседски. Так и сложилось. Мишка опекал и оберегал её от всех невзгод. И в играх, и потом в жизни он всегда оказывался рядом. А она, немного повзрослев, краснея от своих мыслей, думала: «Какой же он хороший! Совсем родная душа, лучший друг. Он мой! Только мой!». И что бы ни говорили вокруг, ей было всё равно: «Ну и пусть, что старше — что ж тут такого? Не жениться ведь! А нам всего-то нужно — просто быть рядом. Долго-долго, до самой смерти…».

Недавно Мишка вдруг изменился. Взрослые говорили, что они с отцом немцам продались… Но ни слушать этого, ни верить в это Этя не хотела. Да-а-а, теперь он выглядел по-особенному в этой новой форме. Она шла ему, делала ещё стройней и красивей. А ещё Мишка сказал, что он на их улице порядок будет наводить, чтобы теперь всё стало по справедливости и все были равны, чтобы не было богатых. Значит, так и будет — ведь он ей никогда не врал!

Когда их вывели из Щетинной фабрики, он ни на минуту не оставлял её. Так и шёл рядом, изредка поправляя тяжёлый карабин. Говорить им было нельзя — неподалеку был эсесовец, злой, как цепная собака, всё время крутивший головой и готовый сорваться на любого. Про себя Этя за длинный нос крючком прозвала его «Ворон». Ни к кому он не обращался, лишь иногда гортанно, коверкая слова, кричал полицейским. Вот и сейчас, резко повернувшись к Мише, он зло прокаркал на ломаном русском:

— Блис-с-ско жидоф-ф нэлзя ит-ти! Глядет-ть порядок тебе нат-та!

Он, кажется, заметил, как Этя, чтобы быть поближе к Михаилу, поменялась с матерью местами и встала с края колонны. Теперь фриц всё время зорко поглядывал на неё. А Мишка только легонько скашивал глаза и, когда тот отворачивался, незаметно кивал и подмигивал ей. И тогда словно горячим кипятком окатывало Этю от этого взгляда! Как же хорошо, что под холодным дождём может становиться жарко от лучика света, исходившего из глубины его карих глаз! Он шёл с гордо поднятой головой, и его красивый профиль с вздёрнутым к небу носом, пушком над верхней губой, нахмуренными бровями на фоне серого неба был таким мужественным и в то же время таким нежным!

Неожиданно по команде колонна свернула с дороги, и каратели быстро забегали, заторопили всех.

— Останоф-фка! Кроткий останоф-фка! — кричали они полицейским, и те устремились по рядам, отодвигая женщин и детей к рощице рядом.

Непонятно почему, словно в предчувствии, что вот-вот что-то случится, женщины нервно засуетились, крепче прижали к себе детишек и стали укутывать их в промокшую до нитки одежду. Дождик уже проник всюду, и спастись от сырости было совершенно некуда, а они всё кутали и кутали их. Наконец наступила напряжённая тишина, все остановились и стали ждать. Люди замерли, не понимая, что будет дальше.

Офицеры неподалёку деловито собрались в круг. Всего несколько десятков метров отделяло их от женщин и детей, но говорили они по-своему, да и слов было не разобрать. В центре круга стоял высокий худой немец в кожаном плаще, блестевшем от дождя. Он то и дело указывал рукой в перчатке в сторону от дороги и крутил головой, оглядываясь то ли на стоявших сзади офицеров, то ли на встревоженных женщин. Эсэсовцы, скрестив руки за спиной, качались с пятки на носок и послушно кивали:

— Та-та! Яволь-яволь!

Женщины тоже начали что-то высматривать там, куда он указывал. Они всё же надеялись, что вот-вот оттуда должны появиться их мужчины, отправившиеся в путь под конвоем с раннего утра. Но лес за косогором молчал и казался вовсе безжизненным.

Пока каратели совещались, колонна осталась с полицейскими. Теперь Михаил и Этя смогли приблизиться друг к другу. Он протянул руку и словно нечаянно, поправляя ремень карабина, коснулся её плеча. Этя вспыхнула, и опять та же горячая волна окатила девушку с головы до ног. А он, навстречу её искрящемуся взгляду, улыбнулся широкой белозубой улыбкой. И вот снова солнце выглянуло из-за туч, и чудом прекратился этот холодный дождь, и унялась противная дрожь.

— Сильно зябко? — прошептал он, отводя в сторону губы, чтобы звук не доходил до немцев.

— Нет! А тебе? — прошептала Этя, но Хая тронула её за локоть и укоризненно тихо сказала, покачав головой:

— Доченька!

Было ясно, что мать права, но тёплый взгляд Мишки так приятно согревал, что Этя была не в силах от него оторваться.

Наконец офицеры, козырнув старшему, быстрым шагом направились по своим местам. Ворон, подойдя к ним поближе, тут же собрал полицейских в круг поодаль. Пошёл туда и Михаил, при этом незаметно из-за спины помахал рукой Эте. Она только улыбнулась одними глазами. Начался инструктаж теперь уже полицейских. Все опять напряглись, и оказалось, что не зря.

До колонны доносились обрывки коротких рубленых фраз Ворона:

— Профилактик… Отдельно… Жидоф-фки налево… Жидят-та направо…

Напряжение нарастало. Он продолжал что-то втолковывать полицаям, тыкал длинными пальцами в некоторых, махал руками — сущий чёрный ворон! На это полицейские крутили головами и молча, исподлобья переглядывались между собой.

На мгновение взгляды Миши и Эти встретились. В эту секунду его глаза показались ей огромными и испуганными, глубокими, как бездна. Было ясно — они кричали, словно хотели предупредить её о чём-то, что-то ей сказать. Но сразу на него зло закаркал Ворон, и Михаил тут же опустил глаза, отвернулся и мотнул головой, словно желая избавиться от наваждения.

Видимо, его кричащий жест перехватил эсесовец, но тогда вида не подал, а продолжил инструктаж. Вскоре круг полицейских распался, и Этя начала глазами искать Мишу и нашла его, но с удивлением вдруг поняла: за эти несколько минут с ним что-то произошло. Он не просто изменился — он стал совсем иным. Повернувшись, Миша шёл сейчас не к ней, а, словно пьяный, рассеянно брёл совершенно в другую сторону. Тут же, заметив это, его догнал Ворон, сильно дёрнул за ремень карабина, и издалека было слышно, как он прокричал в исступлении:

— Сфоё-ё мэст-то иди! Туда-туда! — и точно указал пальцем на Этю, остолбеневшую от неожиданности и предчувствий. Миша обречённо и покорно, не поднимая головы, отводя в сторону глаза, медленно повернулся и пошёл, куда требовал каратель.

В это время в разных частях колонны послышались истошные крики. И сразу всем стало ясно — кричат маленькие дети и страшно голосят женщины. Офицеры опять забегали вдоль колонны, громко командуя полицаями. И те по их приказанию быстро растворились в гуще колонны. Они зыркали глазами, высматривая детей, и пытались оторвать их от обезумевших матерей. Матери же, сжимавшие и заслонявшие своих кровиночек, были перепуганы насмерть. Полицаи с силой тянули крошек на себя, и матери, повинуясь вековому инстинкту, были не в состоянии причинить боль чадам. Они заворожённо разжимали объятия, отпускали цеплявшиеся за них руки, скользили по ним, но не могли, не хотели рвать дитя на части.

А детишки наоборот, как зверятки, визжали, колотили полицаев ногами, царапались, но всё же уступали силе и безвольно повисали на их руках.

— Проф-филактик! Отдэльно дети! Отдэльно мама! Потом-потом вместе! Порядок! Порядок! — гортанно орали мокрые эсэсовцы. Колонна мгновенно превратилась в ревущее раненое животное, извивавшееся и корчившееся змеёй, готовое в своём справедливом гневе на всё. Офицеры выхватили пистолеты из кобуры и стали размахивать ими в воздухе, уже обращаясь к полицейским:

— Ahtung! Оружие! Ahtung!

И теперь уже полицаи начали вскидывать карабины, щёлкать затворами и набрасываться на разъярённых и смертельно испуганных матерей. Они отрывали детей от трясущихся женщин и быстро удалялись с ними в сторону соседних кустарников. Крики и плач сотен несчастных жертв, казалось, раскачивали небеса и деревья.

В голове Хаи всё помутилось:

— Что это? Что делают эти люди? Чего они хотят? Зачем они тянут к себе хрупкие мокрые тела? Что они задумали? Зачем им наши дети?

Этя прижалась к матери и с ужасом следила за происходящим. Они стояли, крепко обняв друг друга, и им казалось, что сейчас разделить их невозможно. Да и, наверное, не нужно. Этя была вровень с матерью и со стороны выглядела взрослой, но Ворон был начеку. Он показал на неё пальцем побледневшему, как полотно, Михаилу:

— Жидоф-фочку тоже тавай!

И сразу тот луч, который ещё недавно появился с небес оттого, что Мишка был с ней рядом, тут же потускнел и спрятался. Мишка знает, что происходит? И почему не улыбается? Ведь он идёт к ней! А Миша медленно приближался. Он понимал, что не сможет сейчас прикоснуться к Эте, силой потянуть её на себя, оторвать, увести. Всё это было выше его сил. Ворон тоже весь напрягся и, подняв к небу клюв, зорко следил немигающим птичьим глазом.

Мишка был уже совсем-совсем близко. А дальше произошло то, чего не ожидал никто. Объяснить это было невозможно, но Этя плавно и нежно сняла руку матери, вцепившуюся в её плечо, легонько отстранила от себя, поцеловала Хаю в лоб и твёрдо сказала, глядя в глаза:

— Это профилактика, мама! Я скоро!

А та, словно загипнотизированная, послушалась. Она ещё продолжала смотреть на дочь, но не произнесла ни звука. Её глаза были полны горя и слёз. Хая просто ослабила, разжала объятия и тут же медленно опустилась на колени…

Но Этя уже удалялась и не оглядывалась, она смотрела сейчас только на Михаила. Он же горящим взглядом словно просил её остановиться, не идти ему навстречу. Даже Ворон замолчал от этой необычной сцены и прекратил орать.

Пройдя рядом с возлюбленным, девушка направилась прямо к кустам. За ней, спотыкаясь, шёл Михаил. Было странное ощущение нереальности происходящего. Будто нет больше здесь никого вокруг. Только он и она. Они ступали медленно и отрешённо. Было ясно — впереди неизведанное. На минуту выглянувшее из-за туч солнце, дождливый день, мать, крик и стон вокруг с каждым шагом отдалялись теперь от них. А впереди, за пеленой дождя, маревом тумана, расступавшимися как по волшебству перед ними кустами, уже открывалась бесконечная даль. Этя шла с поднятым к небу светлым лицом, и казалось, что она ищет или уже нашла на нём что-то хорошее. Слабая улыбка застыла на её лице, как маска. Даже Михаил сейчас стал другим. Он выпрямился, даже порозовел и, глядя на любимую, приободрился. И снова особенным блеском загорелись его глаза.

Да, что там впереди, они не знали. Но как же было здорово, что они наконец-то вместе! Словно в долгом бесконечном сладком сне. Им обоим сейчас казалось, что там их ждёт новая неведомая жизнь, и никто уже не сможет им помешать, разлучить их…

Так они подошли к краю ямы.

Она впереди, он на несколько шагов сзади, и остановились. Сквозь застилавший глаза дождь он видел перед собой её плечи в промокшей кофте и прилипшие к шее завитки тёмных волос. И тут ему вдруг стало страшно. Дальше идти было некуда.

Этя обернулась. Теперь они стояли друг перед другом в нескольких шагах. Она провела ладонью по лицу и зачем-то коснулась её языком. Солёная! Этя поняла, что плачет. Зачем? Ах да, ведь рядом горе, крик, стон, плач. И опять всё это показалось ей сном. Но теперь уже страшным, злым, мокрым, холодным наваждением.

На поляне, невдалеке от них, с пистолетом, широко расставив ноги в сапогах, стоял, как чёрное злое изваяние, Ворон. Вдруг стало явным происходящее вокруг. Из пелены дождя откуда-то сбоку появился полицай. Он медленно нёс, держа за ножку, захлёбывавшегося в плаче младенца. За ним шёл ещё один, на ходу обыскивая кулёк с уже хрипящим крохой.

— Пустой… — разочарованно сказал он, отбрасывая в сторону одеяла и пелёнки, словно ожидал увидеть там драгоценности. Но их там не было…

— Прост-т-то! Фниз бро-ось! Не-е нато стрелпа! Копай теп-п-перь! — командовал Ворон.

И полицаи, покидав вниз младенцев, ухватились за лопаты и стали бросать вдогонку комья земли.

Что-то ужасное прокричал, обращаясь к Мишке, Ворон:

— Сейча-а-ас! Тепе! Таф-фай!

Михаил услышал его резкий звериный окрик, и это совсем смяло мысли, вмиг раздавило стержень внутри его самого.

«Что-о-о-о?!? Это он мне-е-е?! Но я не убийца и не палач!» — закричало откуда-то изнутри, а сердце забилось мелко-мелко, будто дребезжало или захлёбывалось.

Теперь Ворон злобно подался к Михаилу:

— Фед-ди, дафай жидоф-ф-фочку сюда!

Он взвёл курок пистолета.

Миша непонимающе, будто услышал какую-то бессмыслицу, поглядел на Ворона, а тот с перекошенным ртом продолжал орать:

— Дафай, свинья, жидоф-ф-фку фед-ди сю-юда!

Миша резко вскинул карабин, но в эту же секунду прозвучал хлопок выстрела, и он рухнул на землю.

Два полицая по кивку Ворона деловито подняли выпавшее оружие и откинули в его сторону. Потом взяли тело, подняли над обрывом…

Этя подошла к краю сама. Глаза смотрели вниз, там был он. Красивый, но мёртвый. Когда прозвучал выстрел, она не услышала и совсем не почувствовала боли.

Они лежали рядом, а под ними шевелилась сырая земля и, тихо всхлипывая, хрипели младенцы.

Солнце зашло за тучу, стало совсем темно…

Быль 7.

Мать в «Аду»

Едва дочь скрылась за кустами, Хая закричала. Крик получился гортанным и не был похож на рыдания или страх. Так кричат раненые птицы. Ещё так плачут чайки над штормящим морем. Все оглянулись на неё. Хотя вокруг не смолкали причитания и стоны, её крик заглушил остальные. Женщины на какое-то время даже притихли…

А она медленно начала оседать, сползать, словно по скользкой каменной скале, вниз. Руками Хая судорожно хваталась за воздух, ища в нём опору, спасительную верёвку, шанс, чтобы остановиться и не падать. Но не смогла, а только скользила и кричала. Вот она упала на мокрую траву и уткнулась в неё лицом. Там, в траве, она затихла и стала беззвучно плакать. Капли дождя по мокрым волосам стекали на щёки, смешивались со слезами и падали на землю.

Конец ознакомительного фрагмента.