Мне хорошо, мне так и надо…

Бронислава Бродская, 2016

Почему люди, которым многое было дано, так и не сумели стать счастливыми? Что и в какой момент они сделали не так? Судьбы героев слагаются в причудливые мозаики из одних и тех же элементов: детство, надежды, браки, дети, карьеры, радости, горести… Элементы идентичны, а мозаики разные. Почему одни встречают старость в ладу с собой, а другие болезненно сожалеют об упущенных возможностях? В этом загадка, которую вряд ли можно разгадать, но попыток оставлять нельзя. Содержит нецензурную брань.

Синеглазый ариец

Гера стоял рядом с низкой белой кроватью и медленно раздевался. Первым делом он скинул ботинки. Их пришлось долго расшнуровывать, но он справился. Ни на чью помощь он рассчитывать не привык. Потом снял байковые чёрные штаны, серую курточку, отцепил резинки от чулок, стянул их и аккуратно повесил рядом с остальной одеждой на спинку кровати. Для шестилетнего мальчика он был педант. Так, теперь самое неприятное: надо расстегнуть сзади лифчик. Гера завёл за спину руки, но верхняя пуговица никак не расстегивалась. Маленькая смуглая девочка, которая медленно раздевалась рядом, заметила его потуги и вопросительно посмотрела ему в лицо: «Ну, помочь?» — говорил её взгляд. «Давай, помоги, а я тебе…» Лифчик с болтающимися резинками соскользнул вниз, и Гера, оставшись в одних синих сатиновых трусах и голубой майке, полез под одеяло. Соседка присела к нему на кровать и он, привстав на локте, расстегнул три больших пуговицы у неё на спине. Она тоже была в майке, а трусы у неё были белые. Лифчик был вообще-то вещью девчачьей, но мальчики в их детсадовской старшей группе тоже его носили. Как иначе чулки пристегнуть? Геру все эти мелкие неудобства не очень волновали.

— Всем на правый бок. Ручки под щёку… Выньте их из-под одеяла… Засыпаем. Я здесь, никуда не уйду. Кто болтает? Я всё вижу. Быстро спать!

Навязчивый резкий голос воспитательницы ещё звучал в ушах, но Гера знал, что сейчас он будет слышаться всё глуше и он заснёт. Надо спать — значит надо. Вставать всё равно не дадут, а лежать не шевелясь два часа — одно мученье. Лучше уж заснуть. Он вовсе не боялся воспитательницу. Это она только говорила, что не уйдет. Очень даже уйдет. Гера знал, что как только все улягутся, она пойдет пить чай и болтать с нянечкой в «группу». Так они все называли большую комнату, где размещалась старшая группа. Перед тем как заснуть, Гера успел подумать, что после полдника их посадят в кружок на маленькие стульчики и все будут слушать книжку «Приключения Травки». Гера знает, что у него хорошая память, в отличии от остальных ребят, он запомнил, что книгу написал Сергей Розанов в 1928 году. Травка — это мальчик Трофим, который живёт с родителями в Москве. Понятное дело, никому неинтересно про писателя. Ребята следят за приключениями. Да только что это за приключения? Одни глупости для малышей. Скучно. Гера читает совсем другие книги. Он уже прочёл Жюля Верна и Фенимора Купера, а сейчас открыл для себя Майна Рида.

Гере недавно исполнилось шесть лет, в сад ему ходить скучновато, но родители работают, девать им его некуда. Живут они в соседнем доме, в группе он знает всех ребят и грех ему жаловаться, не так уж тут и плохо. «Приключения Травки» — это совсем глупо, но тут есть нюанс: все книгу слушают, а Гера её читает, то есть слушает свой собственный голос. Уже с самой осени воспитательница доверяет ему читать книгу ребятам. Гера читает совершенно бегло, осмысленно, без запинок, нисколько не хуже самой воспитательницы. Ребята привыкли и внимательно его слушают, а воспитательница куда-то отходит. И хоть Гера немного устаёт и у него пересыхает в горле, он очень собой гордится, хотя вовсе не собирается свою гордость никому показывать. Гера всегда в ровном спокойном настроении, говорит мало, он умеет улыбаться, но его никто никогда не видит ни смеющимся, ни плачущим. Он себе такого почему-то не позволяет. Почему — Гера и сам не знает. Он не балуется, не орёт, не дерётся и не принимает участия в нелепых соревнованиях «кто точнее письнет» и ещё «на дальность стрельбы». То ли ему это неинтересно, то ли он опасается попасть в дурацкое положение, то ли… Гера ещё совсем маленький и не предается таким анализам. Он в детском саду на очень хорошем счету, это почётно и удобно.

Воспитательницы — простые девки с окраин, если бы они были поумнее, они поняли бы, что маленький Гера очень себе на уме, но не любит высовываться. Ничего этого они не замечают. Он для них просто хороший, умный мальчик. И ещё очень красивый. Длинные чёрные ресницы, ярко-синие глаза и ловкое тело. Какое правильное породистое лицо, но воспитательницы ни за что не смогли бы так всё это сформулировать. Что такое порода, им невдомёк. Гера — просто хорошенький малыш. На Новый год он был зайчиком. Прелесть.

Гера гуляет один во дворе, он знает всех мальчишек, но дружит только с одним. Андрей его сосед по подъезду. Они всё время вместе. Стучат друг другу в дверь, едят на кухне суп, который им наливает мама Андрея. В школе они бы с удовольствием сели за одну парту, но этого им, конечно, не позволили. Сидеть надо было с девочкой. Правила! Это очень важно, и Гера охотно и легко им подчиняется, так удобнее. Если правила нарушать, то взрослые начнут приставать, а так они оставляют в покое, а это дорогого стоит. Со взрослым вообще, а с учителями в частности, никогда не стоит связываться, это удобнее всего, так легче жить. Гера никогда не мог понять тех, кто лезет на рожон. Рожон себе дороже. Нельзя глупо себя вести.

В младших классах Гера такой же как все. Класс делится на две неравные половины: «рабочие» и «буржуи». Он из «буржуев»: живёт в большой комнате со всеми удобствами, соседи у них только одни. Форма на Гере чистая, пригнанная, хорошо отглаженная, белые воротнички, которые мама пришивает каждую неделю. Гера опрятный, с небольшим каштановым чубчиком. Не мальчик, а чудо: поднимает руку, не выскакивает, раньше всех сдает контрольные, чисто пишет, не ставит клякс, быстро считает в уме. Он отличник и никогда не получает ничего, кроме пятёрок. На самом деле, ему всё равно, что он получает. Геру бы и четвёрка не огорчила. Просто получить ниже пятёрки у него не получается. Всё, что происходит в школе, ему невероятно легко.

Он сидит в классе с «рабочими», которые ругаются, дерутся, воруют, хвастаются ужасными вещами, у «рабочих» отец пьёт или сидит в тюрьме, а его папа — инженер, и мама, кстати, тоже инженер. Ударить кого-нибудь для Геры невыносимо. Он сильный, и мог бы… Но мог бы только теоретически, а на практике… Нет, невозможно. Он этого никогда не делал, и не сделает. Впрочем, драться у Геры просто нет необходимости, его никто не обижает и не дразнит. Такого просто не бывает.

Ну да, Гера и сам знает, что он способный, ему легко то, что другим даётся с трудом. У других отцы тоже инженеры, они все и работают на одном предприятии, имеют машины и проводят воскресенья на одной и той же гаражной площадке. Всё у него как у всех, хотя… Не всё. В классе Геру окружают сплошные «Вовы» и «Саши». Попадаются «Юры, Коли и Димы», а он — Гера. Ну что это за Гера такой? Гера от Германа. Герман он в классе — один. А фамилия у него Клюге. По-немецки — умный. Так-то оно так, но это же по-немецки. Неприятно. Гера знает, что отец у него правда немец. Предки приехали в Россию ещё при Петре, и Гера с интересом слушает папины рассказы о прадедах, но… быть Германом Клюге неудобно, чтобы носить такую фамилию и не терять лицо, надо делать небольшие дополнительные усилия, и Гера их делает. Какой у него выход? Хотя, «немец, немец…», какой он немец… он — русский, как все, но в то же время Гера знает, что не как все, и если бы у него спросили, а хочет ли он совсем-совсем не быть «немцем» и быть Ивановым… нет, не хотел бы, ведь в том, что отец рассказывал про немцев была особая притягательность, трудная, но почётная ответственность, никому тут неведомая. Пусть будет так как есть.

Гере восемь лет. Он уже ходит во второй класс. Он болеет и лежит один дома. Мама не могла не пойти на работу. Её начальник был бы недоволен. Она и так в последнее время часто отпрашивалась, чтобы ходить с ним к врачу по поводу каких-то «шумов в сердце», которые Гере вовсе не мешают. Когда врач с мамой всё при нём обсуждали, Гера ничего особо не понял, но запомнил: «органические и патологические шумы… у ребёнка скорее всего органические, но надо наблюдать…» Только в прошлом месяце ему делали электрокардиограмму, проводки к груди и ногам прицепляли. Гера запомнил трудное слово. Ездили в Морозовскую больницу, мама не пошла на работу, а сейчас… что ей снова не ходить… у него просто простуда. У Геры высокая температура, вчера приходил врач и выписал много лекарств, среди которых есть жаропонижающие. Гера должен сам себе мерить температуру и принимать таблетки по часам. Несколько раз в день мама умудряется ему звонить: «Герочка, как ты там? Ты температуру смерил? Какая? А ты покушал? Гера, надо поесть! Ты слышишь меня? Ты не забыл принять лекарство? Не забыл? Сходи себе чай сделай с лимоном. Тебе надо побольше пить. Ладно, ещё позвоню. Пока, сынок. Не скучай». Да какой «скучай, не скучай»! Какое это имеет сейчас значение? Гере плохо, болит голова, жарко, он сбрасывает с себя одеяло, но потом в следующее мгновение его охватывает озноб, и он натягивает на себя одеяло снова. На стуле около кровати лежат его книги, но читать совсем не хочется. Хочется спать. Гера забывается, но это даже не сон, так забытье, Гера слышит, как за дверью мяукает соседский кот, вот звонок в дверь. Дверь открывает тётя Глаша… О, это Андрей пришёл после школы его проведать, значит уже три часа. Нет, Андрея тётя Глаша к нему не пускает. Правильно, он же, наверное, заразный, да и не хочет он сейчас никого видеть. Плохо. Надо встать и идти на кухню греть чайник, но вставать трудно. Гера встаёт, голова кружится. Путаясь в длинной пижаме, он тащится на кухню. Быстрее бы родители вернулись. Тётя Глаша открывала дверь, спрашивала не нужно ли ему чего. Нет, ничего ему не нужно. А главное, ему не нужно, чтобы она в их комнату заходила. Не нужна ему никакая чужая тётя с её вопросами: «А что ты читаешь? Как ты себя чувствуешь? И где это ты простудился? Я видела, как ты шапку на улице снимал». Он уж как-нибудь сам.

На маму Гера не сердится. Что бы она ему сделала? Гера встаёт, голова кружится. Шаркая ногами, он плетётся на кухню, подогревает чайник, пьёт целый стакан с тремя ложками сахара, принимает лекарство и наконец засыпает. Будят его пришедшие с работы родители. Наконец-то! По опыту Гера знает, что завтра ему будет гораздо легче, он начнет читать свои книжки. Может даже придётся делать уроки, да ладно. Ерунда. Лишь бы не болела голова. На следующей неделе отличников будут принимать в октябрята. Не дай бог ему пропустить торжественную линейку. Что делать? А вдруг его тогда будут одного принимать и всё внимание будет только на него? Нет, только не это. Надо выздоравливать. Успеть бы к следующей пятнице. Быть октябрёнком или не быть — Геру не волнует, просто он знает, что таковы правила, а значит следует их выполнять без лишних размышлений. Всё что происходит в школе ему вообще не слишком интересно. Интересно читать книги и делать с Андреем авиамодели из реечек и папиросной бумаги. Андрей хочет, чтобы родители купили ему собаку, а вот Гере собака вовсе не нужна. Животные ему совсем безразличны, хватит с него соседского кота, который нагло прыгает на их стол на общей кухне и противно выгибает спину. А вдруг кот грязный? Вдруг у него глисты или блохи? Гера ненавидит грязь и беспорядок. Папа тоже такой, он говорит, что это нормально: они же немцы, а вот русские… тут и продолжать не надо, Гера прекрасно понимает, что папа имеет в виду. В глубине души он с ним согласен.

Гера живёт без особых проблем. Школа его не тяготит, там всё понятно и просто. Во дворе можно подолгу играть в настольный теннис. В шестом классе многие ребята — «буржуи» — записались в только что открытую школу фигурного катания. Раз все записались, то и Гера решил тоже записаться. Всё там было неплохо, они с Андреем были единственными мальчиками, кататься на этих странных фигурных коньках с зубчиками оказалось легко научиться, до и после тренировки они гонялись за девчонками, развивая бешеную скорость. Догнать девочку было просто, а вот потом что делать? Схватить в охапку, повалить, просто осалить? Андрей так и делал, обнимал девчонок сзади, крепко сжимал и смеялся, а Гере это было делать как-то неудобно, он и сам не знал, приятно ли ему девчонку схватить или нет. И всё-таки на катке было весело проводить время, они прыгать научились, вращаться, выводить на льду замысловатые восьмёрки. Всё бы ничего, если бы не эта их дурацкая девчачая хореография. Надо было держаться руками за поручни станка и делать десятки скучных упражнений. Девочки в белых коротких платьях, а они в чёрных трусах, белых майках и чешках. Не то, чтобы у Геры не получались «плие» или «батманы», просто он считал это потерей времени. Впрочем, никаких особых комплексов насчёт «как это я тут один среди девчонок» у Геры не было, он прекрасно знал, что он — мужчина, и никакие вокруг девочки не смогут на это повлиять. Тем более, что в школе после уроков они с ребятами всегда шли в спортзал и там играли в волейбол, баскетбол, где Гера чувствовал себя одним из лучших. Он вообще заметил, что к восьмому классу его тело очень изменилось. Он стал выглядеть парнем, а не мальчиком. Чуть выше среднего роста, крепкий, с развитой мускулатурой, прямыми сильными ногами, широкими плечами. Его волейбольная подача была столь сильной, что мало кто мог её взять, мяч выпущенный из его рук, летел, как болид. Вот он стоит чуть за кромкой поля, руки его заведены вверх, тело вытянуто и напряжено: раз… глухой удар по мячу, и Гера прыгает на поле, выходит к сетке, чуть наклоняет корпус, складывает обе руки в замок и ждёт ответного удара, готовый высоко и мощно выпрыгнуть к сетке, поставить блок. Девочки на него смотрят, в зале их всегда толпится несколько человек. Он чувствует их взгляд, хотя никогда не оборачивается, ни с кем не заговаривает, ни перед одной не выпендривается, не хочет ни угодить, ни понравиться, но он знает, что его видят, судят, оценивают, любуются. Или не любуются? Может ему кажется? Да нет, вряд ли кажется. Он — красивый и статный, а ещё умный, и знает себе цену. Что он не может сравнить себя с другими? Другие — сосунки, сопляки, детки… а он уже не «детка». Да, если бы он захотел, он бы… он Гера не хочет, или вернее хочет, но… что-то ему мешает, пугает, отвращает, сковывает. Ему приятнее просто осознание своего физического, интеллектуального и морального превосходства. Не надо спешить, всё впереди.

Гере 14 лет, родители подарили ему на день рождения бритву. Прекрасную электрическую бритву «Эра», которую папе кто-то достал. Папа вообще обожает технические новшества. Гера уже в выходные сбрил свой пушок с верхней губы. Это была непростая, но приятная процедура: густая, приятно пахнущая пена, импортный станок, после бритья лосьон. Прекрасные мужские запахи. А тут новомодная «Эра». Мягкое жужжание, Гера водит бритву не только по верхней губе, но и по подбородку, по верхней части щеки. Мохнатый детский пушок исчез, лицо совершенно чистое, но в том-то и дело, что у других просто «чистое» лицо как у девочек, а у него — чисто выбритое, это видно. Гера пошёл в школу, побрившись с утра, и на него все смотрели, ну просто не было в классе человека, кто бы не заметил. По-разному, конечно, смотрели: ребята — с завистью, девочки — с восхищением. Девочки смотрели так пристально, что Гера краснел. Сидел с пылающими щеками, ни на кого не глядя. Неправильно он себя вёл, нечего было так тушеваться: ну подумаешь — побрился самым первым в классе! Но сделать он с собой ничего не мог. Черт, черт, черт! Как глупо! На Геру часто смотрели, а он этого не любил, хотя нет, когда смотрели — это не было однозначно неприятно, что-то в этом было особенное. Гера тогда ощущал себя особенным, да что ощущал… он просто знал, что он и есть особенный.

В том же 8-м классе девчонки затеяли постановку спектакля «Три мушкетёра». Ему досталась роль Арамиса. А что… он спорить не стал. Киношный Арамис ему и самому нравился: тонкий, красивый, смелый, а главное, в отличии от остальных, умный. То, что надо. Как они тогда ходили по темным школьным коридорам в своих голубых развевающихся плащах с белыми крестами на спине, у пояса болталась шпага, на ногах ботфорты. Гера легко запомнил свои слова, слава богу, его герой не кричал, не бесился, даже шпагой махать не пришлось. Арамис цедил красивые цветистые фразы, он разоблачал Миледи, проявляя уместную вескую безжалостность. И опять на него смотрели, это было приятно. Во время бритья на Геру глядело в зеркале своё собственное лицо: уже затвердевшее, малоподвижное, недетское, с прямым носом, красивой формы губами, тяжёлым подбородком. А главное — глаза, их цвет и взгляд, сосредоточенный и чуть ироничный. Гера мало говорил, почти не смеялся, даже улыбался редко, и именно взглядом он научился передавать мельчайшие оттенки своих мыслей, отношения к происходящему. Взгляд, обращённый на другого был то жестким, то понимающим, то смешливым, то пренебрежительным. Тот, кто решался смотреть Гере в глаза, мог там прочесть всё, о чём Гера молчал. И всё-таки у тех, кто хорошо его знал, всегда было ощущение, что хоть Геру и можно прочитать, но там, где-то глубоко, есть что-то ещё, спрятанное от посторонних, затаённое, слишком личное, чтобы выставлять напоказ. В Гере предполагалось двойное дно, которого в других ребятах не было. Ум, осознание превосходства, впрочем, тщательно скрываемое, но всё-таки явное.

А с Андреем Гера разошёлся. Вроде пустяк: Андрей что-то такое неуважительное сказал про отца, вроде «не такой уж он хороший инженер». Можно было бы и мимо ушей пропустить, но вопрос принципиальный, и Гера не пропустил. Он вдруг понял, что с Андреем его уже больше ничего не связывает, кроме подъезда и детства. Общество друга стало неинтересным. Какое-то время они не разговаривали, потом острота ссоры прошла, и Гера с Андреем общались, просто как члены одной компании, друзьями они быть перестали, оставшись просто одноклассниками.

У Геры появился новый близкий друг. Он был из «рабочих»: где-то отсутствующий папа, замотанная мама, медсестра, добрая и усталая толстая женщина. Парня звали Толя. Он был плотным, коренастым и сильным юношей, по-деревенски обстоятельным и невозмутимо-грубоватым. Весь класс часто ходил в походы, Толя нёс тяжеленный рюкзак и прекрасно смотрелся в грубых кирзовых сапогах, потёртой ветровке, застиранной ковбойке, с топором в руках. Он умел споро поставить палатку и развести костёр, а вечерами пел с хрипотцой, но музыкально душеспасительные романсы, аккомпанируя себе на гитаре, не выпуская изо рта дешёвую сигарету. Толя был «из народа», свойский, чем-то обаятельный, дерзкий, рано повзрослевший, самостоятельный, уверенный в себе. У Толи, правда, имелся маленький еле заметный комплекс: он завидовал «буржуям», их ухоженности, защищённости, хорошим семьям, способностям. Их чистым квартирам и комнатам, их поездкам и вещам. Потянулся он к Гере отнюдь не случайно. Они сели за одну парту и незримая, уверенная, грубая, наглая и временами злая Толина аура, когда он себе всё разрешал, распространилась и на Геру. Никто и ни при каких обстоятельствах не мог теперь Геру не то что обидеть, а даже просто косо на него посмотреть. Толя бы такого обидчика порвал. Глубоко внутри, несмотря на кажущееся добродушие, он не был добрым парнем. А Гера прилежно решал Толе все контрольные, следил за тем, чтобы друг держался на плаву. Но нет, эти отношения не сводились просто к взаимной выгоде, ребята дружили. Гере стал близок Толин грубоватый юмор, забористые выражения, способность никогда не давать себя в обиду, весёлое наплевательство на авторитеты, бесшабашность, смелость, повседневная готовность драться и побеждать. Кто из них был в этой паре главным? Трудно сказать, они друг друга ценили и, может быть, даже любили, испытывая взаимное восхищение, которое цементировало дружбу этих разных людей, которым были уготованы непохожие судьбы.

В конце 8-го класса Гера стал раскованнее, принимал участие в злых шутках над учителями. Когда надо было подойти к учительнице с «подходцем», чтобы её на что-нибудь выгодное для общества уговорить, ребята всегда выбирали Геру. Он был самым лучшим учеником, намного опережающим других отличников, а потом средних лет, замотанные жизнью училки, не умели противиться его скромному, но бесспорному шарму. Гера был неотразим и сознавал это.

Что тут спорить, Гера знал себе цену! И всё-таки по каким-то едва осознаваемым им причинам, ему было по-прежнему трудно общаться с людьми, особенно со взрослыми. Поздороваться с чьей-то бабушкой было сущим мучением, дурацкой условностью, которой он был обязан следовать. Даже с возрастом в нём не появилась светскость, раскованность и манеры. Гера не умел непринужденно болтать, однако и умных разговоров он избегал, то ли не любил ни перед кем выворачиваться, говорить, что он действительно думает, то ли стеснялся людей, даже одноклассников, то ли априори считал их дураками. Такого тоже нельзя было исключать. Хотя, кто его знает, может в Гере вовсе и не было той глубины, которая в нём почему-то угадывалась и подразумевалась. Вдруг он был просто красивым и румяным пирожком без начинки? Может быть, но никто в это не верил. Гера был Гера, их общая гордость: Герман Клюге.

А между тем все ребята-«буржуи» из класса перешли в престижную школу. Гера тоже туда перешёл, хотя не он был инициатором этого общего движения. Вообще-то ему было всё равно какую школу кончать. Гера знал, что в институт он поступит, и армия ему не грозит. Какая может быть армия для него, баловня судьбы.

Гера всегда был членом сплочённой компании, он ничего для этого не делал, так исторически получилось само, и Гера был этому рад. Милые воспитанные девочки, ребята-товарищи, умеренная, систематическая, никем не запрещённая выпивка, медленные танцы в полумраке. Гера открыл девочек. Просто не мог не открыть: гибкие, тёплые, податливые тела, мягкая небольшая грудь, сладковатый запах духов и пудры, доверчивые ладони в его руке. Он был в контроле: мог подвинутся или отодвинуться, прижаться или отдалиться подальше от её тела. Мог почувствовать на своей шее её щеку, положить ей руку не на талию, а чуть ниже, прижаться губами к её волосам или провести рукой по её груди. Это всё было приятно, Гера не пропускал ни один танец. Вот он чуть покачивается под музыку, пьяноватый, с кружащейся головой, девочки у него разные, но принципиальной разности в своих ощущениях он не чувствует. Он их всех хочет, но усилием воли никогда не даёт ей это физически ощутить. Его эрекцию он ей замечать не позволяет. Ещё чего! Гера прекрасно знает, что пара ребят в этих обстоятельствах, не встречая никакого сопротивления, дают волю рукам, мнут грудь, выходят с ней в коридор целоваться, расстегивают ей кофточку, прижимаются, чтобы упереться членом ей в живот. Он тоже мог бы, но… нет, что-то его сдерживает, Гера и сам до конца не понимает что. Больше всего на свете он боится потерять голову, а значит контроль, оказаться идиотом, и поэтому попасть в неудобную, невыгодную для себя ситуацию, которая осложнит его жизнь, сделает его слабым.

Толя в связи с переходом в другую школу совершенно перестал быть важным, он, кстати, и в компанию никогда не был вхож. Гера мог бы настоять, чтобы Толю ребята тоже приглашали, но не настоял, что-то его удержало. Хулиганистый бесшабашный Толя был бы в интеллигентной компании чужаком, а в Гере всегда было остро развито чувство стиля.

В новой школе Гера нашёл Толе замену. Новым одноклассникам он, кстати, представлялся Германом. Через пару недель после начала учебного года он сел за одну парту с известным спортсменом, мастером спорта, членом юношеской сборной Союза по гребле. Высокий парень с живым умом, юмором, неизбывной уверенностью в себе, привыкший к изнурительным тренировкам, травмам, напряжению, но зато и к победам, и уже привычным успехам у девушек: широкие плечи, сильные ноги, рельефные бицепсы, живые чёрные глаза и твёрдые волевые губы. На учёбу у него времени не хватало, и Гера снова взвалил на себя заботу об отметках товарища. Они стали не разлей вода: один — яркий, весёлый и сильный спортсмен, другой — умный, тонкий и красивый «гений» местного разлива. Профессиональный спортсмен с вечными солёными шуточками и интеллектуал с сосредоточенным взглядом философа и длинными тонкими пальцами, выдающими породу. Если бы кто-нибудь внимательный зашёл в класс, то сразу бы увидел эту пару и сказал себе: «Ага, вот он центр…» Ребята проводили вместе довольно много времени: Гера ездил на важные регаты на Московское море, стал вхож в разные компании, кроме своей. Они вместе пили пиво, и друг уговаривал Геру не теряться с девушками. Мудрость его была несложной: «Ничего не бойся, дают — бери! Ничего не будет. Я тебе обещаю», — вот что Гере говорил друг, и он ему поверил. Общение с женщинами не потрясло его сверх меры. Это было неплохой разрядкой, немного будоражило, льстило самолюбию, но всегда оставляло Геру эмоционально глухим. Ни в одну из своих подруг, которых набралось уже 3–4, он не был влюблен. Девушки казались ему неумными и быстро надоедали. Обижать он их не хотел и старался всё так подстроить, что она сама переставала ему звонить. Она и переставала. Девушка была, однако, удовольствием лучше, чем выпивка, после которой болела голова, и уж, конечно, лучше, чем курение, в которое он, едва втянувшись, быстро бросил. Ни к чему. В те времена курили практически все, но Гера вовсе и не собирался быть как все. Все — это все, а он — это он. Как трудно ему всегда было смешиваться с толпой, он и не смешивался, храня свое странное обособленное одиночество, незаметное окружающим, но всегда им самим осознаваемое и лелеемое. Люди были разными, умными и не очень, милыми и злыми, но никто не мог его понять до конца: ни родители, ни друзья, ни женщины. Никто. Теперь взгляд его ярких-синих жестких глаз всё чаще и чаще был устремлён в глубь самого себя. Гера всё запоминал, оценивал, анализировал и делал выводы. Только бы не наделать ошибок, не попасть в просак, не потерять контроль. Надо быть осторожным, иначе… что «иначе» Гере и думать не хотелось.

В институт Гера поступил по тем временам модный: Московский институт управления и информатики. Новая отрасль, имеющая дело с компьютерами. Опять всё было легко, Гера учился играючи. На факультете ему было даже проще, чем в школе. Уже не надо было писать дурацкие сочинения про Татьяну Ларину, которая «идеал Пушкина… и русская душа». Впрочем, Гера получал за школьные сочинения только пятёрки. Быть грамотным, как машина, не составляло для него труда, язык же был системой, а вот «что писать», чтобы угодить учителю, быть в струе, не выйти за рамки требований, не дай бог не сказать лишнего, не допустить в сочинение ни грана своей собственной мысли — это было труднее, но Гера справлялся. «Чацкий, Онегин, Печорин — лишние люди?» — конечно, лишние. Кто в этом сомневается? А «Раскольников и Базаров — новые люди?» — ой, да не проблема: новые — так новые. Ценил ли Гера русскую классику? Да, в общем-то ценил, но читал только то, что проходили на уроке. Был ли он всегда согласен с оценками учителя, с тем, что надо было «полагать»? Нет, не был, но не считал нужным выворачиваться перед учителем и ребятами. То, что он сам полагал — было его личным делом, его внутренним миром, который Гера от посторонних ревниво оберегал. Кто-то в классе спорил, эпатировал окружающих, Гера смотрел на таких глупых сопляков свысока, вот дураки, игра же не стоила свеч! Перед кем тут бисер метать? Зачем? Это было непростительной ребячливостью, ерундой, на которую Гера не разменивался.

В институте, продолжая ту же тактику, он смирно сидел на семинарах по истории КПСС, на полном серьёзе конспектировал работы Ленина и проводил политинформации про израильских агрессоров. Таковы были правила игры. Сменятся правила — сменился бы и Гера, но правила ещё очень долго не менялись. Геру, впрочем, это вовсе не раздражало. Он стал взрослым матёрым мужиком, политика и прочие эмоциональные игры его уже не столь пугали, сколь просто не интересовали.

А что Германа по-настоящему интересовало? Были ли у него страсти? Да нет, ничего его не интересовало, страстей он избегал, в точности следуя философии классического XVII века: рацио — превыше всего, эмоциональные всплески унижают и делают мужчину глупцом. Философию классицизма Гера почитал по наитию, обширными гуманитарными знаниями он не обладал, был всё-таки технарём.

На последних курсах института Гера ещё не потерял связи со старыми школьными приятелями, изредка встречался с другом-спортсменом, уже давно соревновавшимся на международном уровне, обладателем многих медалей и кубков. А вот и вечер-встреча. Всем уже лет по двадцать пять, может, чуть меньше. Несколько человек уже замужем и женаты. Ой, вот странные люди, зачем это всё? Ведь можно быть ещё много лет свободными и получать от жизни по максимуму, но… ему-то что.

Там были их девчонки из компании. Выпили все многовато. Гера вышел на кухню и с отвращением увидел заблёванную раковину. Сток засорился, и обильная красновато-жёлтая жижа с непереваренными кусками пищи стояла толстым слоем, источая мерзкий утробный запах. «Чёрт, ну кто же это так напился?» — зло подумал Гера. С ним такого никогда не происходило. Вроде они не маленькие и должны знать свою дозу, а тут… какая гадость. Ему захотелось немедленно уйти. Он вышел в коридор и увидел друга, который тоже собирался уходить.

— Геш, давай двигать отсюда. Поедем ко мне, а? Ты в сортир не ходи, там нассано. С меня хватит.

— Ну поехали… спасибо, что сказал, я как раз собирался…

Он увидел, что две девчонки тоже надевают сапоги. Куда это они? С ними что ли? Зачем? Друг проследил за его взглядом и посчитал нужным объяснить: «Да, Геш, они с нами. Ты не против?»

Гера и сам не знал, против он или нет. Если нет девок, то что ехать ночью на эту квартиру, хотя с другой стороны, он думал просто спокойно посидеть, выпить крепкого кофе, поговорить. А тут… эти будут. Надо с ними что-то делать. И даже если не делать, то придётся развлекать. Вот этого ему совсем не хотелось. Он не то, чтобы не знал, о чём говорить с девушками, знал, но ему всегда было лень это делать. А тут ещё эти девчонки ему свои. Не надо бы с ними связываться. Тем более, что обе замужем. Они ему говорили, кто их мужья, но он не слушал. Только этого не хватало в голову брать! Значит, их мужья ждут, а они на ночь глядя в гости собираются. Эх, бабы. Было видно, что и та и другая нетрезвы, бледные, с синяками под глазами, какие-то потрёпанные. Не сказать, чтобы они его привлекали. Им бы сейчас в самый раз домой. На улице они поймали такси, девчонки решительно залезли назад, друг сел между ними, а Гера рядом с шофером. Повлиять на ситуацию он уже не мог, даже не ехать не мог, было бы трудно объяснить, почему он не хочет. Да, он не хотел, но сказать об этом прямо тоже не хотел. Вот всегда так с ним. Обычно он не давал собой манипулировать, но друг захватил это право, так уж вышло.

Ага, ну так он и знал. Всё развивалось по самому неблагоприятному сценарию. Друг выбрал одну подругу и опрокинул её на свою двуспальную кровать, рывком прикрыв дверь, другая осталась в Герином распоряжении. Они сидели на тахте, и Гера прекрасно знал, что отступать ему некуда. Девчонка была молодая, симпатичная, тёплая и очень податливая. Ну да, податливая потому что пьяная, но какая разница. Гера её вроде даже захотел, руки его стали тискать её грудь, рядом валялась её модная косынка с видом Эйфелевой башни. Сам сильно навеселе, Гера почувствовал, что руки его живут отдельно, делают своё дело, не обращая внимания на разум. Сколько прошло времени, он и не заметил: то ли две минуты, то ли двадцать. Они уже лежали голые, прикрывшись пледом. Гера навалился на подружку, но последней его предательской мыслью перед тем, как он в неё вошёл, было: «А не она ли блевала на кухне?» Гера был болезненно брезглив, и такая мысль его немного охладила, но недостаточно, чтобы остановиться. Он потом вспоминал, что сам её не целовал и избегал её поцелуев. Ещё только не хватало, чтобы она на него рвотой дыхнула. Потом было лень вставать, идти в душ, невероятно хотелось спать. Он на минуту закрыл глаза и сразу заснул. Когда проснулся, в квартире уже пахло кофе. Друг стоял в чёрном махровом халате у плиты, девчонок нигде не было видно. Они, наверное, давно ушли. Герман отчётливо понял, что всё вышло довольно по-свински и как-то не в его стиле, но изменить он уже ничего не мог.

— Геш, ну ты как? Повеселился? Мы с тобой хорошо время провели. Согласен?

— Нет, не согласен. Скотство какое-то. Это же наши девчонки. Их мужья ждали.

— Что? Ты себя слышишь? Плевать я на их мужей хотел. Я их даже не видел никогда. Мы же их не силком сюда тащили.

— Да, ты прав, наплевать. Но мы же люди, а получилось по-скотски. Ночью здесь у тебя автобус до метро не ходит. Как они добрались до цивилизации?

— Тебя это волнует? Меня нет. Такси, наверное, взяли. Не маленькие. А насчет «наши» девчонки, это глупость. Девчонки есть девчонки. Они общие. Сегодня были наши. Я, честно говоря, вообще всё плохо помню. Перебрал вчера.

Герман не стал спорить, он вообще не любил конфронтацию. Друг его в таких случаях раздражал, и он невероятно остро чувствовал явный между ними водораздел: друг был аморален, признавая право сильного, а остальное считал дурью, недостойной мужчины. Герман ненавидел себя за то, что поддался этому удачливому, весёлому и примитивному самцу, неспособного понять его собственную тонкость. Он же знал, что так будет, зачем поехал? Тряпка! Он выпил две чашки сладкого обжигающего кофе и поехал домой, твердо зная, что теперь очень долго друга не увидит. Вечером он набрал номер своей подруги, с которой был ночью. Она разговаривала любезно отрешённо, как бы незаинтересованно. Он хотел сказать ей какие-то успокаивающие слова, заглаживающие его вину. Да, он чувствовал себя виноватым, как будто его в грязи вываляли: как он был ночью небрежен, груб, безразличен. Презерватив он не надел, но в последнюю минуту успел из неё выйти. Они же сами их там напоили. Бедные девки. Как стыдно. Может она и неосторожна, может он ей нравился, да, точно нравился, он всегда это знал, чуял, но он себе такого и в школе не позволял, а сейчас позволил. Зачем? А затем, что он свинья. Какой-то ужас ужасный. Как было бы отлично никогда больше с подругами не встречаться, но Гера знал, что вряд ли это возможно.

Ну вот так он и знал. На следующий год летом он встретил её на гаражной площадке, куда пришёл в воскресенье возиться с машиной. На гаражной площадке рядом с отцом, откуда через сквер был виден их старый двор, Герман никогда не чувствовал себя в безопасности. То чья-нибудь мама подойдет, то с отцом заговаривали сотрудники, которые там все и жили, и тогда приходилось улыбаться и здороваться. Как он этого не любил! Если бы всё сводилось к простому тихому «здрасьте», так нет… Ему начинали задавать вопросы, причём конкретные, нет, чтоб просто спросить, как дела, можно было бы выдавить из себя «нормально», и всё, но так почти никогда не получалось. «Здравствуй, Герман, ты пока не женился? А девушка у тебя есть? А где ты работаешь? Не защитился?» Ну что им всем было от него надо? Неужели им было на самом деле интересна его жизнь? В это Герман поверить не мог, ему самому никто интересен не был. Их гараж был рядом и та девушка, «с которой он…», подошла к своему отцу, сделать вид, что он её не видит, было совершенно невозможно. Вдобавок ко всему она была с коляской, где лежал её ребёнок. Ему пришлось подойти, спросить, как она поживает, кто у неё родился? Он боялся, что она сейчас примется ему показывать своего младенца, но страхи оказались напрасными, ребёнка она ему не показала. И то, слава богу. «Пойдем посидим на лавочке», — предложила она. Отказаться было бы верхом невежливости. Пришлось идти. Говорить было совсем не о чем. Подруга рассказала о тех, кого она видела и про кого знает: та замуж вышла, а та — родила, тот — защитился… Герман улыбался и доброжелательно кивал. «А ты как? Всё по-старому?» — «Да, всё по-старому». Ребёнок закряхтел в коляске, и она ушла.

Герман привычно проанализировал их разговор. Он ей ничего про себя не рассказал, потому что не хотел или потому что нечего было рассказывать? Скорее второе: не женился, не родил, не защитился… что там ещё? Герману всегда казалось, что у него в душе есть что-то глубокое, непонятное окружающим, что-то слишком личное, чтобы этим делиться, но что это было? Он иногда и сам не знал. Что его действительно интересовало, волновало, тревожило, будоражило? Женщина, профессия, философская проблема, книга?.. Неужели в целом свете не было никого, с кем ему было бы хорошо? Получалось, что так. Он знал, что в чем-то важном — особый, но это важное ускользало от него самого. Да, он отличался от других, но из-за этого был одинок. Иногда Герману приходило в голову, что было бы здорово быть попроще, и тогда он больше бы принимал людей, но попроще он не становился, и гнал от себя мысль о моральном слиянии с другими. Изредка ему хотелось поделиться чем-то с людьми, которых он знал, но он заранее сдавался, чётко зная, что его всё равно не поймут. Слушать других ему всегда было нестерпимо. А ведь обычные люди рассказывали друг другу про своё личное, а он не мог.

При этом Герман изо всех сил делал вид, что он обычный. Институт он закончил без особых трудов и без интереса, хотя видел, что другим учиться трудно. Видел, но не понимал, ему-то трудно никогда не было, просто иногда приходилось чуть больше почитать учебники, или сосредотачиваясь, чуть дольше поглядеть в пространство, где возникал единственно правильный ответ. Красный диплом сделал своё дело и Герман поступил работать в космическую область, быстро стал групповым инженером на очень хорошем счету, с немаленькой зарплатой, но потом карьерные подвижки прекратились. Начальство как будто чувствовало, что Герман Клюге не так уж и хочет пробиваться, полностью выкладываться, «гореть» на работе, отвечать за других. Он был слишком холодным, своё равнодушие к важным, с точки зрения коллег, вещам скрыть не получалось, и по службе продвигались другие: более хваткие, суетливые, расчётливые, умеющие ладить, менее, разумеется, талантливые. Германа поначалу такое положение вещей удивляло, но он быстро понял, что чисто научного потенциала для карьеры было недостаточно, нужны были совершенно другие стати, которых у него не было. Нет, ему не было обидно, он не считал, что с ним поступают несправедливо, вовсе нет. В глубине души Герману было всё равно. Работа была интересна, но не настолько, чтобы он захотел суетиться с диссертацией, которая принесла бы только скромную прибавку к зарплате. Честолюбия Герман был лишен, слишком уж это было пошлым качеством, топтаться в очереди за званием ему показалось глупым.

У него был круг знакомых: байдарки, горные лыжи, баня по пятницам, дачи с шашлыками и выпивками, время от времени женщины, хотя ни в одну из них он не был влюблён. Влюбиться, как другие, у него категорически не получалось. Герман уже жил отдельно от родителей и ни перед кем не имел никаких обязательств, считал себя свободным и в общем-то счастливым, хотя… «на свете счастья нет, а есть покой и воля». Здесь с Пушкиным, которого Герман знал только по школьной программе, он был согласен.

Малыши из колясок у одноклассниц выросли и пошли в школу, у общих знакомых давно были семьи, Герману исполнилось 39 лет и жизнь его в одночасье переменилась. Как-то на даче у знакомых, на дне рождения с шашлыками и вином, он познакомился с девушкой, которую кто-то привёз. Девушка была красивая, молодая, но простенькая, как Герман когда-то цинично думал, «одноразовая», и то, если было не лень… Они вдвоём выпили, погуляли по лесочку, посидели на бревнах за калиткой. Девушка щебетала, что-то дурацкое ему рассказывала, Герман улыбался и перемежал своё молчание ничего не значащими репликами. Хоть и девушка приехала на дачу не одна, её странным образом никто не хватился, и Германа это устраивало. При малейшем замеченном чьем-нибудь неудовольствии он бы немедленно отступился. Толкаться он не считал возможным ни по какому поводу. Вечером они вместе уехали в Москву и обменялись телефонами. Герман наводил о Наташе справки, хотя узнать о ней удалось немного: самое главное, что стало известно — это то, что Наташа — косметичка, работает в салоне на Новослободской, вот, пожалуй, и всё. Младше Германа на 12 лет. Про косметичек Герман в своём мужском технарском кругу ничего не знал. Косметичка — это что-то вроде парикмахерши, не очень высоко, но какая разница. Традиционного романа между ними, ни бурно текущего со страстями, ни блеклого с долгими походами в кино и театры, не было. Наташа привлекла его молодостью, миловидным правильным лицом, ладным телом и какой-то удивительной непритязательностью. Новая подруга Германа не напрягала: не лезла к нему в душу, не интересничала, не старалась произвести впечатление. Герману показалось, что они чем-то похожи — несуетливостью, устремлённостью в себя. Жениться на этой девушке Герман решил сразу, «хватит ждать, она может ничем не лучше других, но почему бы и не она… надо всё-таки что-то в жизни изменить». Наташа была представлена родителям, которым она не понравилась, особенно матери: «Герка, ты что? С ума сошёл? Она же простая косметичка…» — вот к чему сводились мамины претензии. Так он и знал. Только он уже давно привык делать то, чего ему самому хотелось, поэтому была сыграна скромная свадьба в ресторане «Загородный». Через год Наташа родила сына. Мальчишка родился крупный, ладный, похожий на Германа: правильные черты лица, ярко-синие глаза, прямой нос, волнистые каштановые волосы. Отец Германа души не чаял во внуке и любил повторять, не стесняясь Наташи, что ребёнок ариец, будет продолжателем славных немецких традиций их семьи: ум, воля, аккуратность, усердие, честность, честь… Папа никогда не хотел замечать, что слово «ариец», ассоциируясь с нацистской пропагандой, окружающих раздражает. Он наоборот считал, что нацизм — это, конечно, мерзкий и стыдный зигзаг, не делающий немцам чести, но в целом опорочить немецкую нацию невозможно, и что немцы — один из самых достойных народов планеты, у них есть дух. Распространялся отец на эту тему редко, но Герман знал папины взгляды и не спорил, будучи и сам в глубине души уверен, что он тоже немец, русский немец, но немец не такой как остальные, и сын его будет немец, уже немец, и поэтому так страдает, когда на нём грязная одежда.

До рождения ребёнка Герман был уверен, что маленькие дети — это прежде всего тяготы, но сейчас он находил удовольствие в играх с сыном, покупал ему новейшие модели конструктора, читал книги перед сном. В пять, как когда-то и он сам, мальчик научился бегло читать. Летом они снимали дачу, Герман учил сына плавать. Мальчик был ещё маленький, когда один за другим умерли родители. На похоронах матери, уже после смерти отца, Герман вдруг подумал, что очень перед ними виноват: как короток был их срок в роли бабушки и дедушки. Внук был центром их мирозданья, их ценностью, неизбывной любовью, гордостью, источником надежд и радостей, но как же мало им было суждено этому порадоваться. Почему же он раньше не имел детей? Эгоист. Он теперь и сам не понимал, почему не имел всего этого раньше: жену, ребёнка, обычной человеческой жизни, вовсе не скучной, не пошлой, не отталкивающей. Как много он потерял времени, чего ждал, чтобы попробовать быть счастливым? Чем жил, зачем? Как глупо.

Теперь ему было ничего не нужно, он спешил домой, жена подавала ужин, разговаривал Герман по-прежнему мало, но ему было с Наташей хорошо, спокойно, надёжно. Они строили планы, обсуждали новости, передачи, отпуск, а когда сын пошёл в школу, то его учебу. В классе мальчик был первым, учительница не могла на него нарадоваться. Наташа очень гордилась, а Герман не удивлялся. Новости об успехах сына каждый раз наводили его на мысли о невозвратности родителей, особенно отца, который находил бы в маленьком отличнике подтверждение немецкой исключительности их семьи. Он не дожил, и в этом была вина Германа. Всё боялся, дурак, ошибиться, лажануться, попасть впросак, усложнить свою жизнь. Он жил и не жил… оберегал свой покой. Зря, эх, зря! Но теперь всё будет по-другому. Он ещё не старый, всего 51 год. Для мужика — пустяк. У его знакомых дети взрослые, а его сыну всего 10… ну и что ж? Ничего. Могло бы и вовсе не быть. Пусть на последний корабль, но он успел, а вот родители… тут уж ничего не изменишь.

Обычно Герман ездил на работу на машине. Одним из первых он купил Жигули и с тех пор каждые два года покупал новую модель, выгодно продав старую и доложив немного денег.

В этот день, была пятница, начало лета, Наташа решила ехать на дачу, там её ждал десятилетний сын, с недавних пор они его оставляли одного. Наташа планировала купить продукты и ехать к вечеру, заехав за Германом на работу. Он оставил ей машину, а сам поехал на метро. В вагоне было довольно много народу, и хотя час пик уже миновал, сесть было негде. Герман стоял лицом к окну, держался за поручень и читал газету, которую достал утром из почтового ящика. Перед его лицом мелькали станции. Скоро Площадь Свердлова, его пересадка. На перегоне от Маяковской Герман почувствовал себя плохо: внезапная слабость, холодный пот, острая боль в груди, отдающая в спину и левую руку. Свет внезапно стал меняться, переходить от мутно-белого к серому, потом всё почернело, Герман из последних сил продолжал держаться, потом стал оседать на пол, неловко опустился на корточки и стал заваливаться на спину. Люди заметили, женщина рядом громко повторяла: «Мужчине плохо, мужчине плохо…», кто-то встал и Германа усадили на лавку, тут поезд подъехал к платформе. Дежурная позвала милиционера, из подсобки в конце платформы быстро принесли брезентовые носилки и мужчины из его же вагона потащили Германа в боковое служебное помещение, уложили на кушетку и туда сразу же подошла, неизвестно откуда взявшаяся, фельдшерица. Боль не проходила, была нестерпимо острой, разрывающей грудь, Герман стонал и не открывал глаза. «Когда это кончится? Я не могу больше терпеть. Сделайте что-нибудь… скорее». Ему казалось, что он это говорит, но небольшая толпа вокруг него ничего не слышала, только его негромкий болезненный стон. Тех мужчин из вагона, которые помогали тащить носилки, в комнату не пустили, вокруг Германа стояли три человека, дежурный милиционер, фельдшерица и уборщица. Они видели грузного немолодого мужчину, с бледным одутловатым лицом. Глаза мужчины были закрыты, на его лбу блестели капли пота, хотя в комнате было скорее прохладно. Он стонал и перебирал ногами. Красивым им Герман не показался. Вызванная скорая довольно долго не приезжала, потом в милицейскую рацию сказали, что машина припарковалась у выхода из перехода, сейчас придет бригада и можно будет выносить. Через пару минут вошёл врач и деловито склонился над Германом. Санитар стоял рядом, ни в чём не принимая участия. Рядом на столе лежал раскрытый паспорт Германа, на который доктор бегло взглянул: «Герман Николаевич, вы меня слышите? Вы можете говорить? Герман Николаевич…» Герман слышал голос врача, но ответить не мог, боль делалась невыносимой, она заполняла всё тело, дышать становилось всё труднее, в глазах темнело, к горлу подступила тошнота. «Я ведь умираю, — подумал он, — как же так? За мной вечером Наташа заедет и я… Как больно, я не могу этого больше выносить… что-то у меня там рвется… и я не хочу умирать, я не готов… пусть они что-нибудь сделают… доктор…» — из последних сил еле слышно прошептал Герман. Доктор начал прилаживать на тело Германа провода портативного электрокардиографа, не прошло и минуты, как на мониторе появилась беспорядочная кривая линия: зубец R резко снизил свою амплитуду, потом исчез совсем… на остальные зубцы доктор посмотреть не успел. Герман открыл глаза и резко дёрнулся, на мониторе пошла прямая линия. Доктор ввел внутривенно большую дозу мезатона и несколько раз сильными рывками нажал Герману на грудную клетку… ничего, прямая линия. Да он и знал, что ничего не поможет. Остановившиеся синие глаза больного смотрели вверх и куда-то вбок, доктор профессиональным жестом закрыл их, он всегда так делал. Сегодня это случилось уже во второй раз. Милиционер молчал, но тут подал голос:

— Он что, умер?

— Ну да.

— Ну, что ж… забирайте, везите его в морг.

— Ага, сейчас… никуда мы его не повезем. Мне работать надо.

— А я что с ним буду делать?

— Как что делать? Вот тебе справка, вызывай перевозку. Куда теперь спешить? Оформи протокол происшествия. Что я тебя учу… ты, что новенький?

— Я тут уже больше года, но у нас никто не умирал. Они сразу приедут?

— Да нет… ночью, когда все вестибюли закроют. Как они носилки поднимут на эскалаторе средь бела дня? Не через туннели же их нести до люка. Так не делают.

— Ну как, он что здесь будет лежать?

— Полежит, что тут такого?

— Мне что надо его семье звонить?

— Да не надо. Это не твоя проблема. Сообщи начальству. Они по базе телефон пробьют и позвонят. Это делается официально. Ладно, ребята, пока…

Доктор подхватил свой чемодан, санитар — чемодан электрокардиографа и они побежали к эскалатору. Про Германа врач уже почти не думал. Он работал на скорой пять лет и давно привык к таким вещам. А что, мужик ехал куда-то по своим делам и вот так, сразу… без хлопот, не болел… не старый ещё, но… может так и лучше. Себя винить доктору было не за что. Санитару вообще было на всё наплевать. Очень уж он вчера с ребятами перебрал. В машине бригада, воспользовавшись, что не надо было под сиреной ехать в больницу, решила перекусить. Все спокойно съели по большому бутерброду и выпили кофе. Им предстояла длинная смена. Доктор вдруг вспомнил, что больного звали Герман Клюге, «умный» по-немецки. Какое это теперь имело значение?