Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Борис Яковлевич Алексин, 2023

Продолжение романа. Том 1 книги 2 охватывает период с 1923 по 1925 г., когда происходит взросление героя, становление его характера, превращение 15-летнего мальчишки в активного комсомольца на ответственной работе. События разворачиваются на Дальнем Востоке: место жительства отца и его семьи – с. Шкотово, затем Владивосток, с. Новонежино и другие населённые пункты Приморья, стремительно догонявшего центральную советскую Россию в общественном развитии. Автор описывает множество интересных деталей: первое радио в селе, антирелигиозные шествия, кто такой рогулька, для чего дальневосточникам нужны ишиги, что происходило на владивостокской бирже труда и т. д. Главный герой, Борис Алёшкин, вступает после окончания школы в трудовую жизнь: работает в конторе Госстраха, служит пулемётчиком в отряде по борьбе с хунхузами, получает первое ранение, осваивает профессию десятника по лесозаготовкам и приступает к работе. Он встречает удивительную девушку, завладевшую его сердцем на всю жизнь.

Часть первая

1 — железнодорожная станция Шкотово

2 — квартира начальника станции Лозицкого

3 — железнодорожная водокачка

4 — железнодорожные казармы и общежития, в одном из них — Красный уголок

5 — воинские казармы (жили партизаны, японцы, американцы)

5/1 — ОлУВК; вторая квартира Я. М. Алексина; с 1925 года — РК ВКП(б) и ВЛКСМ

5/2 — до 1925 года пустые; с 1925 года — Шкотовский райисполком

5/3 — до 1925 года пустые; с 1925 года — Шкотовская райбольница,

амбулатория и роддом

5/4 — до 1925 года здание Госказначейства, с 1925 года — сберкасса

5/5 — клуб с. Шкотово

5/6 — школа-девятилетка с. Шкотово

5/7 — загс

5/8 — с 1925 года Нарсуд

6 — райотдел ОГПУ

7 — крестьянские дворы, дом Писновых (первая квартира Я. М. Алексина)

7 а — аптека (дом П. Я. Пашкеева)

7 б — баня китайская (платная)

7 к — до 1925 года Шкотовская амбулаторная больница; с 1925 года — районный трест «Дальлес»

7 л — китайские лавочки

7 м — дом Михайловых

7 х — харчевни китайские

8 — корейские фанзы, дом П. Я. Пашкеева, в котором жила его семья и Е. П. Пашкеева, в замужестве — Алексина

9 — электростанция

10 — до 1925 года школа II ступени, с 1925 года — школа крестьянской молодёжи

11 — до 1925 года — 6 и 7 классы школы-девятилетки, с 1925 года — Комитет крестьянской взаимопомощи, там же с 1925 года — третья квартира Я. М. Алексина

12 — церковь (была закрыта)

13 — лавка кооператива

14 — до 1925 года — школа I ступени; с 1925 года — четыре класса школы-девятилетки (начальные, дополнительные)

15 — до 1925 года — волисполком, с 1925 г. — изба-читальня

Глава первая

Итак, на шестнадцатом году Борис Алёшкин в конце концов поселился в доме своего родного отца. Мы уже описали в предыдущей главе его путешествие из Кинешмы до села Шкотово. Оно было трудным, наполненным самыми разнообразными неожиданностями и приключениями, но закончилось всё-таки благополучно, и его новая, которая уже по счёту, семья, теперь уже, кажется, по-настоящему родная, встретила его радостно и приветливо.

Своими первыми же шагами он сумел снискать любовь и расположение мачехи, знавшей его и любившей ещё с младенчества. Очень быстро сошёлся он и с ребятишками, и если старшую — Люсю он покорил привезёнными книжками, и, прежде всего, теми, которые и у него считались наилучшими — это «Новый швейцарский Робинзон» и «Принц и нищий», и в которые она уткнулась сразу же, как только их увидела, то братишек — Борю младшего и Женю он прельстил рассказами о своём путешествии и умением изготовлять всяческие мальчишеские забавы-самоделки: луки, самострелы, ружья, сабли и т. п.

Через несколько дней мальчишки не отходили от него ни на шаг, а он, в свою очередь, не успев завести друзей из сверстников, охотно проводил время с ними, ежедневно организуя увлекательные прогулки по сопкам, находившимися в сотне шагов за казармами Шкотовского гарнизона.

Одновременно он и сам с большим удовольствием знакомился с окружающей его обстановкой и природой.

А знакомиться было с чем!

Здесь всё выглядело не так, как в России. Другие, самые разнообразные растения, другие животные, птицы и даже насекомые. Но особенно необычным было население: по своему поведению, обычаям оно совсем не походило ни на темниковских, ни на кинешемских горожан, ни на крестьян средней России.

Как мы знаем, Борис отличался большой любознательностью и даже просто любопытством, а поэтому очень скоро знал и о селе Шкотово, и об окружающем его новом животном и растительном мире гораздо больше, чем знали многие из его сверстников, живших здесь дольше, чем он.

Чтобы представить себе, каким ему тогда представлялся Дальний Восток, и в частности Шкотово, познакомимся с его письмом к дяде Мите, отправленным через три месяца после его приезда к отцу. Вот это письмо:

«21 августа 1923 года.

Дорогой дядя Митя! Сегодня получил твоё письмо и спешу тебе на него ответить. Во-первых, прости меня, что я тебе так редко пишу, ведь это только второе письмо с тех пор, как я приехал. Ты просишь меня написать о здешней жизни вообще. Опишу её по порядку: начнём с населения. Конечно, главной частью населения здесь являются люди жёлтой расы, т. е. китайцы и корейцы. Село, в котором я живу, довольно порядочное, а всего одна только русская лавка (да кооператив недавно только открылся, уже при мне), а остальные — китайские. Если же ты или кто-нибудь из истых кинешемцев попадёт на здешний базар, то, по всей вероятности, он вообразит, что попал в китайские владения: до того здесь всё окитаёзилось. Вообще, начиная с Омска, всюду появляется такое множество китайцев, что даже неловко становится, а в этой прославленной Чите — так лучше и не говорить! Вторая часть населения — это малороссы (хохлы), большинство которых сами не знают, как и когда они сюда попали, это почти все здешние крестьяне. И третья, самая маленькая часть, — русские, бежавшие, в основном, из Петрограда и Москвы во время «переворота».

Природа здесь восхитительная, проживши почти целое лето, я увидел столько нового и интересного в области ботаники, зоологии и минералогии! Деревья здесь почти все чем-нибудь отличаются от российских. А ты бы посмотрел, какие здесь великолепные бабочки, так прямо ах, да и только! Есть бабочки величиной почти в четверть листа бумаги, пауки — с хорошую сливу или небольшое яблоко. Только змей вот очень много и почти все ядовитые.

Сопки или горы бывают до полутора вёрст в вышину, но такие от нашего села довольно далеко, около 20 вёрст, прямо же около нашего дома есть сопка так сажен 300–400 в вышину, я на неё часто лазаю. А с противоположной стороны дома, верстах в двух или полутора, залив. До настоящего моря от нас 6 или 7 вёрст. Да и залив-то этот не маленький: поперёк восемь вёрст.

Теперь ты просишь меня написать об ученье, сейчас напишу.

Мне представляется три выхода: 1) это пятая группа здешней школы второй ступени, сюда я могу попасть во всякое время и безо всяких экзаменов; 2) это Владивостокский техникум, куда я уже подал заявление, но попасть смогу только тогда, когда мама будет служить, иначе не хватит денег меня содержать во Владивостоке; 3) это Владивостокский рабфак (рабочий факультет), куда я тоже думаю попасть и куда мне больше всего хочется попасть, потому что я, кроме содержания и квартиры, буду ещё получать 24 рубля золотом. Не знаю, куда удастся попасть.

Ну, пока до свидания, твой Б. Алёшкин. Крепко целую тебя и Костика.

P. S. Записку, приложенную здесь, пожалуйста, передай Диме Степанову и кланяйся всем знакомым и моим товарищам. Проси их мне писать. Между прочим, мой папа — только начальник мобилизационного отделения».

Однако в то время в селе Шкотово, как и на всём Дальнем Востоке, не всё обстояло так красиво и просто, как это вначале показалось Боре, и, хотя в письме дяде он об этом и не писал, следует всё же рассказать.

Через несколько дней после приезда Бориса в Шкотове произошло событие, которое подтвердило только что сказанное нами.

В это время семья Алёшкиных квартировала в доме Писновых, занимая две маленькие комнаты и крошечную кухоньку. Для шести человек, из которых теперь состояла семья Якова Матвеевича, эта квартира была мала и очень неудобна. И если младшие ребятишки спали на одной солдатской кровати вдвоём в той же комнате, где на такой же койке спали и родители, то Люся и Борис-большой должны были спать вместе в другой комнате, причём последнему пришлось спать на полу, так как вторую кровать в эту комнату втиснуть было невозможно, в ней ведь стоял ещё и обеденный стол.

Получив известие о предстоящем приезде старшего сына, Алёшкин добился разрешения поселиться в той же казарме, в которой размещался и военкомат. Казарма эта в прошлом предназначалась для размещения семей офицерского состава полка, в своё время расквартированного в селе Шкотово. Во время Гражданской войны и интервенции Дальнего Востока японцами эти казармы много раз переходили из рук в руки самых разнообразных воинских подразделений, и потому большей частью были разрушены. К числу немногих более или менее сохранившихся относилась та, в которой находился военкомат, он занимал менее четверти помещения. Остальные квартиры пустовали. Конечно, все они требовали ремонта, но не очень значительного. Одну из таких квартир, состоявшую из двух больших комнат и такой же большой кухни, разрешили занять Якову Матвеевичу.

Ремонт квартиры он производил сам с помощью красноармейцев из военкомата, а с приездом сына — и с его помощью.

Ремонт был закончен: вставлены стёкла в окнах, побелены стены и потолки, поправлен и покрашен пол, починены замки в дверях, поправлена электропроводка. Уже был намечен день переселения. Закончив окончательную уборку квартиры, отец и Борис поздно вечером, уставшие и голодные, пришли домой и, поужинав, приготовились хорошенько выспаться перед переездом, намеченным на следующий день.

Но вдруг в дверь постучал красноармеец и, сказав, что Алёшкина срочно вызывает военком, скрылся в темноте. Отец быстро надел форму и выбежал из дому.

Анна Николаевна, или мама, как её с первого дня стал называть Борис, а теперь будем называть и мы, поёжилась и сказала:

— Ну, опять папе ночь спать не придётся.

— А что случилось? — встревожился мальчишка.

— Да ничего особенного, просто где-нибудь недалеко отряд хунхузов появился, вот теперь всех военнослужащих и будут держать в военкомате в боевой готовности…

Боря, конечно, не знал, кто это — хунхузы. Мама, уложив ребятишек спать, уселась рядом с ним на полу на полушубке, служившем ему постелью, и стала рассказывать:

— Хунхузы — это группа, отряд китайцев, нанятые кем-либо из китайских генералов для того, чтобы собирать дань с тех соотечественников, которые живут в России, в тайге, и выращивают мак, чтобы добывать опий. Курение опиума — это бич Китая, но опий в то же время — и очень прибыльный товар: фунт опия стоит дороже, чем фунт золота. Некоторые китайцы нелегально переселились из своей страны сюда, на Дальний Восток, особенно в Приморье, в уссурийскую тайгу, где много свободной земли и где их трудно достать китайским чиновникам, облагающим этот промысел большими налогами. Переселение это происходило и при царском правительстве, ну а после революции, когда здесь господствовала интервенция, такое переселение производилось прямо в массовом масштабе. Происходит оно и сейчас, хотя и в меньших размерах, ведь пограничная служба ещё налажена плохо. Начальники китайских провинций не могут примириться с тем, что такой значительный доход ускользает из их рук, вот они нанимают и посылают к нам всяких головорезов, а те, видимо, имеют какие-то сведения, потому что довольно безошибочно находят китайские заимки, запрятанные иногда в самой глубокой тайге, и, являясь на такую заимку, применяя угрозы и пытки, вытягивают с её владельца не только обусловленный их китайским законом налог, но иногда и весь имеющийся опий. Эти разбойники хорошо вооружены и пристрелить сопротивляющегося хозяина им ничего не стоит. Некоторая часть хунхузов после летних набегов не уезжает за границу, а остаётся здесь и иногда нанимается на какую-нибудь работу, пряча в укромных местах оружие, ну а летом присоединяются к прибывшим из-за границы и вновь участвуют в грабежах. Царское правительство не вело с хунхузами регулярной борьбы, не было для этого необходимых вооружённых сил, а главное, хунхузы, кроме китайцев да корейцев, никого не трогали, на русские сёла они почти не нападали и если и случались стычки с русскими, то только в том случае, когда русские заступались за владельца заимки. Ну а во время интервенции они здесь хозяйничали совершенно безнаказанно. После того как Приморье стало советским, власть народа хоть и борется с теми, кто выращивает и продаёт опий, но не может позволить, чтобы в её стране хозяйничали разбойные отряды. Это стало особенно нетерпимым теперь, когда к этим китайским отрядам зачастую присоединяются, а иногда становятся и во главе их, удравшие за границу белобандиты. Тем более что теперь эти отряды нападают не только на китайцев, выращивающих мак, но и на мирные корейские деревни, и даже на небольшие русские поселения, и не только грабят китайцев, но зачастую убивают и русских людей: учителей, председателей сельсоветов и других. Вот когда такой отряд появляется где-нибудь вблизи, и мобилизуют всех военных, комсомольцев и партийцев, чтобы дать им отпор. Правда, пока на Шкотово хунхузы нападать не решались, но, кто их знает, может быть, и решатся… Когда здесь находилось много партизан и ещё стояли красноармейские части, хунхузы почти не появлялись, ну а теперь партизан распустили по домам, демобилизовали красноармейцев, и более или менее крупные гарнизоны находятся в крупных городах, поэтому хунхузы с группами белобандитов бродят по районам Приморья всё чаще и чаще. На их поимку и уничтожение посылают воинские части, отряды ЧОН (части особого назначения), сотрудников ГПУ, милиционеров, но поймать удалось мало. Наверно, в среде местных китайцев они имеют хороших осведомителей. Ну а когда весть о появлении такого отряда доходит до уездных властей, то на некоторое время мобилизуют всех, кто может принять участие в отражении их нападения, прежде всего, военнослужащих…

Так рассказывала своему новому сыну его вторая мать. Под её рассказ, показавшийся ему, хотя и интересным, и даже немного страшным, но не очень вероятным, Боря начал задрёмывать. Ведь к 1923 году в центре России, где он до этого жил, уже стали забывать о каких-либо белобандитских отрядах, а о таких диковинных, приходящих из-за границы, не слыхали и вовсе. Поэтому слова мамы не произвели на дремлющего мальчишку большого впечатления.

Но едва она окончила свой рассказ, поцеловала Борю в лоб и поправила на нём одеяло, поднялась с пола и пошла в свою комнату, где уже давно спал Боря-маленький, как вдруг где-то совсем рядом гулко щёлкнул винтовочный выстрел, через несколько секунд немного дальше — другой, затем ещё и ещё. Перестрелка усилилась. Очевидно, она происходила совсем недалеко — где-то в районе здания ГПУ, находившегося шагах в трёхстах от их дома. Через несколько минут послышались выстрелы и со стороны военкомата.

При первых же выстрелах вся дремота с Бори слетела. Он вскочил на ноги и бросился в комнату отца и матери.

— Мама, что нужно делать? — испуганно спросил мальчик, на ходу натягивая штаны. А та, перепугавшаяся не меньше его (такой близкой перестрелки ей слышать ещё не приходилось), сумела взять себя в руки. Наскоро побросав на пол снятые с вешалки пальто и шинель отца, она приказала:

— Бери Неню (так в семье звали Женю), укладывай его у себя на полу, расправь там же все эти вещи и папину шинель, я сейчас перенесу туда Борю и Люсю, будем лежать там, пока не кончится стрельба, на полу безопаснее.

Мальчик так крепко спал, что даже и не заметил переселения, а проснувшаяся Люся встревоженно шептала:

— Мама, что это?

— Ничего, ничего, иди-ка, ложись рядом с Борей, на полу поспите, здесь удобнее…

Девочка, видимо, спрашивала сквозь сон, не сознавая того, что происходило вокруг, и потому, как только ей была подсунута под голову сброшенная матерью подушка, опять спокойно уснула. Не спали только Боря-большой и мама, они легли с краешка полушубка.

Всё, что мы только что описали, происходило в абсолютной темноте, притом так быстро, что заняло, наверно, меньше времени, чем то, которое потребовалось, чтобы про это рассказать. Анна Николаевна действовала так уверенно и энергично, как будто бы в подобной обстановке ей приходилось бывать ежедневно. И только тогда, когда все ребята были на полу, и она сама примостилась рядом с Борей-большим, страх, подгонявший её, дал себя знать — она вдруг стала дрожать.

Боря, ощутивший эту дрожь, сдвинул с себя одеяло и, накрывая им мать, сказал:

— Мама, ты озябла, ложись лучше в середину…

— Да нет, нисколько я не озябла, а просто боюсь. Ведь я страшная трусиха, выстрелов очень боюсь, а тут эта стрельба так близко. Ну да на полу в нас не попадут: тут и стены толстые, да и пули выше будут лететь. Спи, Борис, спи, — она придвинулась ближе к сыну и обняла его рукой.

Но Боря, конечно, не мог уснуть, ведь всё это время стрельба не прекращалась: она то удалялась, то приближалась, то становилась более редкой, то более частой. После одной особенно близкой вспышки выстрелов Анна Николаевна вцепилась в Борю обеими руками и, вся дрожа, прошептала:

— Ох, Борька, Борька! Что-то там с нашим папой? Вот уж не думала, что здесь будут такие переделки. Хоть бы целым вернулся!

Но тут по огороду мимо дома с тяжёлым топотом пробежало несколько человек. Выстрелы на сопке прекратились, зато через несколько минут вспыхнула перестрелка где-то внизу около железнодорожной станции, и ещё дальше, в районе корейского посёлка. Вскоре затихли и они. И эта тишина казалась молодой женщине и её пасынку, пожалуй, ещё более страшной, чем только что пугавшая перестрелка.

Продолжая лежать, они чутко прислушивались. Однако, кроме ровного дыхания спящих рядом детей, не было слышно ничего.

Первой пришла в себя Анна Николаевна, ей вдруг стало неловко, что она полуодетая лежит рядом с подростком, которого, собственно, и знает-то всего несколько дней, и который, хоть и является её пасынком, знакомым ей с младенчества, но сейчас-то, в свои 15 лет, уже почти мужчина. Она отодвинулась от Бори, затем поднялась с пола, прошла в свою комнату, где накинула на себя платье и, выйдя, вновь вполголоса произнесла:

— Ну, кажется, всё кончилось, зря мы перепугались.

Решив не тревожить спящих ребят, она только укрыла их получше одеялами, в том числе и Борю-большого, который так и не заметил смущения мачехи, а как только она поднялась, свернулся калачиком и уже крепко спал.

Отец вернулся утром. Он, видно, очень устал, его одежда и сапоги были испачканы в земле. Постучав тихонько в ставню окна, находившегося около кровати его и жены, он вошёл в дом. Обняв жену, открывшую ему дверь, тихо спросил:

— Ну как, очень напугалась? А ребята? Спят? Ну и хорошо. Я, слава Богу, цел. Вот Надеждина только ранили в руку, но, кажется, не очень опасно. У нас двоих красноармейцев убили, да ранили человек пять, ихних десятка полтора подобрали, может, ещё не всех нашли. Остальные через корейский посёлок на залив ушли, а там их кунгасы ждали, а у нас — ничего, хоть бы паршивенький какой катеришка был! А вот среди ихних убитых ни одного китайца не было, все русские. Ну да ладно, потом поподробнее расскажу. А сейчас дай-ка мне умыться и ляжем спать, хоть пару часов ещё посплю, а то днём у меня дел много.

Когда ребята проснулись и обнаружили, что они все лежат общей кучей на полу, то их удивлению не было границ. А Люся даже и возмущалась: как это так — её, большую девочку, вдруг положили спать вместе с мальчишками! Она даже предполагала, что это проделки её братьев. Вообще-то Люся любила поспать и спала очень крепко, чем давала повод к насмешкам со стороны ребят, особенно Бори-маленького, который обещал её когда-нибудь спящую стащить с кровати на пол.

Но пришедшая с кухни мама всё объяснила, всех успокоила и потребовала тишины, объяснив, что папа спит, а он целую ночь воевал и теперь должен отдохнуть.

После завтрака ребята вышли во двор, а затем спустились вниз на улицу. На ней стояли кучками люди и обсуждали ночные события. Однако подробности их Боря узнал от отца на новой квартире, куда они с ним пошли после обеда, чтобы окончательно подготовить её к приёму семьи.

Яков Матвеевич рассказал, что отряд хунхузов с группой белобандитов ещё позавчера высадился с китайской шаланды где-то около Петровки и имел намерение, пройдя через Романовку, напасть на корейскую деревню Андреевку, ограбив встретившиеся на пути китайские заимки, затем через село Майхэ выйти к Шкотовскому заливу, сесть в поджидавшие их кунгасы и, вернувшись на доставившую их шаланду, удрать обратно за границу. Сведения эти были получены от агента ГПУ, находившегося в Петровке, после чего были подняты по тревоге военнослужащие во всех этих сёлах, а также отряды ЧОН, работники ГПУ и милиции.

Однако у белогвардейцев, шедших с отрядом, были и другие намерения. Они решили попутно ограбить казначейство, которое располагалось в Шкотове рядом с военкоматом, в одной из казарм.

Ни в Петровке, ни в Романовке хунхузы себя не проявляли, они миновали эти сёла стороной, чтобы не поднимать излишней тревоги, но их обнаружили бывшие настороже милиционеры и ЧОНовцы, они определили направление их движения, и поэтому в Андреевке, куда явились непрошенные гости, они были достойно встречены. Тем более что они дали о себе знать грабежом находившихся на их дороге китайских фанз.

Как правило, встретив организованный отпор, хунхузы в бой не вступали, а спешили поскорей ретироваться, к этому их склоняли и шедшие с ними белобандиты, которым затяжной бой мог помешать осуществлению их основного намерения — грабежа казначейства в Шкотове.

При подходе к селу отряд разделился: основная его масса — китайцы, отправились вниз по реке Майхэ с тем, чтобы выйти к корейскому посёлку, расположенному у берега залива, а меньшая, состоявшая главным образом из русских белобандитов, по сопкам направилась к зданию казначейства. Их приближение вовремя заметили часовые красноармейцы и после непродолжительного, но довольно жаркого боя, белые, поняв, что внезапное нападение не удалось, бросились бежать к берегу, чтобы соединиться с китайцами и уплыть к шаланде. Удалось это, наверно, немногим: большая часть была уничтожена в перестрелке около казначейства, военкомата и во время бегства к заливу. Но пока шло это сражение, китайская часть отряда, встретив очень незначительное сопротивление от корейцев-ЧОНовцев, сумела убить несколько корейских семейств, сжечь три фанзы и несколько ограбить.

Однако с приближением отрядов из работников ГПУ и военнослужащих военкомата и эта часть отряда хунхузов бросилась бежать к ожидавшим их кунгасам. Догонявшие их красноармейцы, милиционеры, ЧОНовцы и ГПУшники постреляли им вдогонку, но, кажется, безрезультатно. Кроме того, и красноармейцы, и все другие отряды не располагали большими запасами патронов и должны были их экономить.

Одним из отрядов, сражавшихся с хунхузами, командовал начальник моботделения военкомата Алёшкин. Он смог вернуться домой только после того, как убедился, что все остававшиеся в живых хунхузы удрали на кунгасах, всех убитых подобрали и свезли к зданию ГПУ, где и сложили; нашли и увезли в военкомат и убитых красноармейцев, а всех раненых доставили в волостную больницу для оказания им необходимой помощи.

Трупы убитых бандитов несколько дней держали около здания ГПУ, куда привозили крестьян из соседних сёл, чтобы те попытались, осмотрев их, опознать в них кого-либо из жителей этих сёл. Ведь с белыми за границу ушли некоторые и из жителей Шкотова и других сёл, было важно установить их связи с хунхузами. Однако этот осмотр ничего не дал.

Впрочем, всё это Борис узнал уже не от отца, а от своего нового знакомого, тоже работника ГПУ — молодого парня лет 20, жившего тоже у Писновых, то есть в том же доме, где и Алёшкины.

Гетун, такова была фамилия этого нового знакомого Бори, был родом из села Новая Москва, расположенного в 20–22 верстах от Шкотова. Несмотря на свою молодость, он уже успел и попартизанить, и побывать в подполье во время интервенции Приморья японцами.

Этот высокий белокурый парень пользовался большим успехом у шкотовских девушек и почти каждый свободный вечер бегал на свидания. Почти с первого же дня приезда Бориса к отцу он познакомился с Гетуном и они довольно часто бегали вместе купаться на речку Цемухэ.

Через два дня после описываемых событий семья Алёшкина переселилась в новую квартиру. Эта квартира была значительно удобнее той, которую они занимали до этого, но, переселившись, они обнаружили у себя и серьёзные недостатки, а заключались они в том, что у них почти не было мебели. О кроватях беспокоиться не приходилось, потому что солдатских коек было очень много во всех казармах, тогда и таким были рады. А вот остальная мебель была просто необходима. Если теперь каждый член семьи имел свою кровать с соломенным тюфяком, то и стульев, и столов, и всего прочего явно не хватало.

Пришлось Борису тщательно обследовать почти все полуразрушенные казармы. После долгих поисков он сумел найти большой, довольно целый стол, который был превращён в обеденный, за ним же потом ребята готовили уроки. Нашёл он также несколько совсем исправных тумбочек, которые перетащил на себе, их расставили у кроватей. Были разысканы и табуретки, и даже какой-то старый канцелярский шкаф, который превратили в гардероб. Кухонный стол из нескольких досок сделал отец, он же соорудил и кухонные полки для имевшейся посуды и для книг — Борису и младшим детям. Конечно, с современной точки зрения, и квартира, и её обстановка не соответствовали никаким, даже минимальным требованиям, но тогда все в семье Алёшкина были довольны и рады.

В то время многие из советских служащих, особенно тех, которые, как Алёшкины, были вынуждены столько перетерпеть, жили не лучше их. Между прочим, такая неприхотливость к квартире и обстановке так и осталась у Бориса Алёшкина, и уже гораздо позже, когда он имел возможность сделать своё жилище благоустроеннее и комфортабельнее, приобрести хорошую мебель и т. п., он этого так и не делал, сохраняя какое-то пренебрежение к этому вопросу. А тогда большинство таких же семей думали лишь о том, чтобы все были сыты, сносно одеты и обуты.

Но вот наступило чудесное приморское лето, стояла тёплая, мягкая погода, и лишь иногда с залива подымался густой туман, закрывавший вершины сопок. Иногда туман опускался ниже, и тогда даже в нескольких шагах ничего не было видно.

Борис быстро акклиматизировался в своей новой семье, знакомых сверстников у него ещё пока не было. Гетун, с которым он познакомился, был часто занят на службе, да и жил он теперь от квартиры Алёшкиных довольно далеко. Поэтому Боря всё своё время отдавал домашним делам и, прежде, всего младшим братишкам. Люся, более старшая и более тугая на подъём, предпочитала сидеть за книжкой дома, а Боря-маленький и Неня вместе со своим новым старшим братом целыми днями бродили по гарнизону, по окружавшим его сопкам и по недостроенным фундаментам зданий.

В тот год почти все казармы гарнизона, а их было несколько десятков, и большинство из них представляли собой большие двухэтажные здания, ещё пустовали. Многие из казарм имели следы пребывания чужеземных войск, и весь этот мусор, состоявший из старых конвертов, патронов, каких-то ящиков и обрывков солдатской амуниции, очень интересовал ребятишек, и, конечно, в первую очередь, старшего. Они могли целыми днями в нём ковыряться и собирать различные мальчишеские сокровища, которые большинству взрослых показались бы никуда не годным мусором.

Кстати сказать, чуть ли не с первых дней Борю-старшего называли в семье Бобли, как прозвал его Женя, которому было трудно выговаривать длинные слова, и который таким образом отличал его от младшего «Боли». За Борисом-большим так и сохранилось это прозвище на долгие годы.

Собирая все эти пряжки, ремешки, склянки, банки, патроны и разную прочую дребедень, дорогую мальчишеским сердцам, они тащили «сокровища» домой и складывали в одном из углов кухни, чем вызывали справедливое негодование матери, пока, однако, терпевшей этот воинский склад, как она его называла.

Почти на каждом конверте, найденном в казарме, были наклеены или японские, или китайские марки, для Бобли это было настоящим открытием. Ещё в Темникове он начал собирать марки и, хотя и не увлекался этим до такой степени, как многие из его друзей, но тем не менее понимал, что такие марки для темниковских и кинешемских юных коллекционеров составляли бы предмет самых затаённых желаний. Одну из подобных марок он видел в коллекции у кого-то из самых страстных любителей, и тот уверял, что такого в России не достать, а тут… Их было действительно много, и самых разнообразных цветов, хотя почти все с более или менее одинаковыми рисунками: или с изображением китайской джонки, или пагоды, или солнца. Стоимость марок обозначалась иероглифами, понять которые он, конечно, не мог.

Боря тогда ещё и не знал, что марки собирают не только ребята, но и взрослые, что это развлечение (или увлечение) имеет даже специальное название, и что людей, собирающих марки, называют филателистами. Всё это он узнал через много лет, а пока же вместе со своими братьями старательно сдирал марки с конвертов, найденных в казармах, причём делал это так, что от некоторых марок оставались только клочки, которые, однако, вместе с целыми он старательно наклеивал в самодельный альбом, привезённый ещё из Темникова.

Скоро весь альбом был уже заполнен, и все вновь добываемые марки складывались в большую жестяную коробку из-под какого-то японского печенья, тоже найденную в одной из казарм.

Кроме того, ребята с не меньшим удовольствием бродили и по фундаментам недостроенных казарм, которые начинались почти возле самого дома и тянулись вглубь Майхинской долины на несколько вёрст по краям окружавших её сопок.

Все эти фундаменты, частью полуразрушенные (строительство казарм было приостановлено более 10 лет тому назад), заросли высокой травой и кустарником. При этом большинство растений так же, как и населявший их мир насекомых, птиц и животных, были Борису-большому незнакомы, в России он таких не встречал, и потому возбуждали его живейший интерес, им же он заражал и своих младших братьев.

Почти всё население этих зарослей совсем не боялось наших мальчишек — ни бурундуки, ни бабочки, ни, тем более, пауки, Борису удавалось довольно легко за ними охотиться. Он ловил бурундука или какую-нибудь ящерицу самой необычайной раскраски, и все братья с интересом рассматривали пойманное животное или бабочку. Правда, они никогда этих животных и насекомых не мучили: насмотревшись, отпускали их обратно. Хотя, конечно, такое разглядывание и ощупывание для некоторых из пойманных не проходило бесследно.

Для Бориса-большого, попавшего в этот совершенно новый мир, всё было ново и интересно, ну а младшие, довольные тем, что с ними постоянно находился их старший брат, были довольны уже одним этим.

Время летело незаметно и так быстро, что, как промелькнул первый месяц пребывания Бобли в новой семье, он и не заметил.

Конечно, кроме прогулок, Борис, как самый старший из детей, выполнял и определённую работу: носил воду из колодца, колол дрова для плиты, ходил в магазины и т. п. Первое время мать боялась посылать его одного, но он, научившись торговаться ещё на кинешемском базаре, быстро освоился с китайскими торговцами и скоро и здесь стал покупать продукты лучше и дешевле, чем даже мама.

Его присутствие принесло большое облегчение Анне Николаевне: с неё снялась довольно большая часть домашних работ, и она теперь всерьёз могла думать о работе. В течение нескольких лет Анна Николаевна занималась только домашними делами, а ей очень не хотелось терять свою специальность, и потому была рада представившейся возможности учительствовать. Да и деньги, которые она при этом заработала бы, для семьи пригодились: ведь жалование, получаемое отцом, было очень невелико. Кроме обмундирования и продовольственного пайка, выдававшегося на него одного, Яков Матвеевич получал 37 руб. 50 коп. в месяц. Правда, сумма эта считалась золотом, что в переводе, на курсировавшие в то время на Дальнем Востоке цены и старое царское серебро, как теперь уже знал Боря, составляло довольно значительную сумму, но всё равно: 30–35 рублей, которые могла бы зарабатывать жена, в семье очень были нужны, особенно теперь, когда она увеличилась. Это, уже получивший некоторый жизненный опыт, понимал и Борис, именно поэтому он и старался, помимо развлечений для ребят, взять на себя как можно больше домашних работ.

С 1 августа 1923 года в селе Шкотово проводились курсы-семинары для учителей волости и части Владивостокского уезда. Ведь советская власть пришла в Приморье только в октябре 1922 года, и преподавание в школах находилось тут сейчас на такой же стадии, как в центральной России в 1918–1919 годах, а его надо было срочно перестроить в соответствии с теми программами, которые к 1923 г. уже были в РСФСР во всех школах. Для этого, в первую очередь, надо было переподготовить самих учителей. Конечно, теперь, когда в стране уже этот вопрос в основном нашёл решение, при помощи педагогов, присланных из центральной России, эта перестройка школы решалась быстрее, но всё же и она требовала определённой работы. Вот для этого-то и проводились в Шкотове курсы по переподготовке учителей.

Анна Николаевна, предъявив документы о своей работе в прошлом, которые она в своё время предусмотрительно захватила с собой, получила разрешение для занятий на курсах, ну а после их окончания могла рассчитывать и на получение работы в одной из школ села Шкотово.

Разговор о курсах и о работе Алёшкиной шёл ещё с июня, но она пока не могла решить, как же быть с домашними делами. На мужа рассчитывать было нельзя, его работа требовала от него очень много времени и сил. После двухмесячного пребывания в семье Бори стало ясно: на его существенную помощь можно положиться, и вопрос о службе матери решился положительно.

Помогло принятию такого решения и ещё одно обстоятельство, показавшее достаточную самостоятельность этого парнишки.

Анна Николаевна заболела. Заболела так, что её пришлось срочно положить в больницу, где она и провела более недели. Уже много позднее, через несколько лет, Борис узнал, что его вторая мать, забеременев, не пожелала иметь ещё одного ребёнка, и для проведения необходимой по этому поводу операции была положена в больницу. Спохватилась она довольно поздно, поэтому операцию пришлось делать в срочном порядке, да и прошла она не очень удачно.

Положили её в середине июля, на два-три дня, а дело затянулось. Отец по службе должен был почти на всё это время выехать из Шкотова, и всё хозяйство легло на плечи Бориса-большого. Против ожидания Анны Николаевны, он справился с этими обязанностями отлично: готовил вкусные обеды для ребятишек и носил кое-какие кушанья ей в больницу, умудрился заставить Люсю перестирать всё бельё младшим братишкам, а им придумал новое развлечение. Из соседней казармы при помощи одного из красноармейцев военкомата Боря приволок большую старую ванну, заткнул в ней сливное отверстие деревянной пробкой, натаскал и налил в неё воды и позволил обоим братишкам там целыми днями купаться, чем доставил им огромное удовольствие, а сам освободился от опеки над ними и мог свободно отдаться стряпне. Одним словом, всё время, пока мать была в больнице, а отец в отъезде, семья не испытывала больших трудностей.

Вернувшись из больницы, и найдя дом в образцовом порядке, как она потом говорила знакомым, Анна Николаевна, понимая, что этим она обязана своему старшему, недавно найденному сыну, расхваливала его на все лады. А он, конечно, рос в собственных глазах.

После этого она со спокойной совестью начала заниматься на курсах, так как была уверена, что Боря может оказать ей существенную помощь в домашнем хозяйстве. Так и получилось.

В награду за это мама довольно часто брала с собой Борю на любительские спектакли, концерты, вечера танцев и прочие развлечения, которые в период проведения курсов в клубе, где проходили занятия, проводились почти каждый вечер. В основном на курсах занимались молодые девушки и молодые люди. Даже Анна Николаевна, которой в ту пору было немногим более 30 лет, уже считалась среди курсантов старой учительницей: у неё за плечами было более десяти лет учительской работы. Большинство слушателей имели один-два года работы, а были и такие, которые окончили шкотовскую учительскую семинарию только в 1922 году и ещё даже не успели поработать. Естественно поэтому, что Алёшкина среди этой молодёжи пользовалась, как, впрочем, и несколько других таких же «старых» учителей, определённым уважением. Поэтому и её старшего сына встречали приветливо и охотно с ним знакомились. Уже через несколько дней Борис познакомился и даже, можно сказать, подружился с целой группой молодых учителей: Л. Пашкевич, И. Михайловой, Х. Сачёк, П. Медведь, Е. Карташовой, Н. Бердником и другими. Основную массу его знакомых составляли девушки, так как они были знакомыми его матери, мужчин он знал только двух или трёх человек.

Все эти новые друзья, конечно, не могли относиться к Борису как к ровне, ведь им было по 18–20 лет, а ему едва минуло 16. Кроме того, все они уже работали или должны были начать работать с этой осени, а ему ещё предстояло целый год учиться. Но парнишка был очень развит и начитан для своих лет, кроме того, он только что совершил путешествие из центральной России, проехав через всю страну, а большинство его новых знакомых дальше Владивостока, а некоторые — и дальше Шкотова, не бывали. Боря был хорошим рассказчиком, и его рассказы слушались с нескрываемым интересом.

Он носил красноармейскую форму, старую форму отца, и в ней выглядел немного старше своих лет. Бойкие разбитные девушки, с которыми он познакомился, нравились ему все сразу, он готов был ухаживать за каждой из них, но пока ещё просто не знал, как это делается. Все они немного поддразнивали юного паренька, но одновременно с удовольствием проводили с ним время. Молодых мужчин на курсах почти не было, они ещё были в армии, а те же, которые, имелись, страдали или каким-нибудь физическим недостатком, или хронической болезнью, кроме того, все эти мужчины, знакомясь с девушками, имели серьёзные намерения, а этих молодых ветрениц это пока не прельщало.

Борис Алёшкин в этом отношении был безопасен, знакомство и даже дружба с ним ничем не угрожала, и потому очень скоро он среди тех девушек стал вполне своим человеком. Настолько своим, что они даже не стеснялись обсуждать при нём (чем, кстати сказать, его и шокировали) свои девичьи дела, вплоть до своих увлечений.

В один из последних дней занятий решили устроить большой концерт и пригласить на него не только слушателей курсов и их ближайших родственников, но и жителей села. Одним из номеров этого концерта была живая картина «Царь водяной в своём царстве».

На сцене из стульев и каких-то подставок соорудили подобие трона, его оклеили золочёной бумагой, у его подножия на полу сцены разбросали настоящие водяные цветы, привезённые кем-то из устья реки Майхэ. На ниточках вокруг трона развесили красиво раскрашенных картонных рыб, крабов, раков и морских звёзд. От публики всё это отгораживала тонкая марлевая занавеска, покрашенная в голубой цвет с наклеенными на ней блёстками. Водяной царь с длинной седой бородой и такими же усами, облачённый в длинную пурпурную мантию, сшитую из чьей-то старой бархатной скатерти, с золотой короной на голове, сделанной из картона, с большим трезубцем в руке важно восседал на троне и, грозно нахмурив наклеенные седые брови, смотрел на публику. У его ног, опершись рукой о трон, лежала русалка — красивая, полуобнажённая, в тоненькой голубой рубашечке девушка с длинными белокурыми волосами, распущенными по плечам.

Сцена освещалась разноцветными бенгальскими огнями, зажигаемыми в разных углах сцены одним из курсантов — любителем химии. Она произвела настоящий фурор, так как выглядела эффектно, особенно для неприхотливых зрителей, какими были в то время и слушатели курсов, и те из молодых жителей Шкотова, кто пришёл в клуб.

Кстати сказать, клуб этот в то время, когда в Шкотове стоял гарнизон какого-то Восточно-Сибирского полка, был полковой церковью и до 1923 года пустовал. С решением открыть в этом помещении курсы после небольшого ремонта, произведённого силами тех же курсантов и красноармейцев военкомата, оно было переименовано в клуб. В зале была сооружена даже небольшая сцена.

Главным действующим лицом этой картины был Борис Алёшкин. Корону, бороду и усы он мастерил себе сам. Между прочим, с бородой произошла довольно конфузная история.

По совету одного из красноармейцев, видимо, любившего подшутить, для изготовления бороды Борис отрезал часть хвоста у одной из военкоматских белых лошадей. Борода вышла отличная, но когда военком увидел у одной из лошадей вместо хвоста коротенький его остаток и узнал, кто обкорнал так хвост, то вначале здорово рассердился. После же концерта, на котором присутствовал и он, посмеявшись, предложил подстричь так же хвост и у другой лошади:

— Пусть уж будут обе, как в гвардейской кавалерии, где, как известно, у всех лошадей хвосты были всегда аккуратно подстрижены.

Вероятно, по-настоящему и больше всех были недовольны сами лошади, которым было очень неудобно отгонять оводов и слепней куцыми хвостами.

Конечно, никаких репетиций для исполнения живой картины не делалось, они не требовались. Сама картина длилась 2–3 минуты, а её действующие лица, заняв отведённые им места, должны были лишь в течение этих нескольких минут суметь сохранить неподвижность.

Так было и в этот раз. Во время показа картины, кроме освещения, о котором уже говорилось, её сопровождал оркестр, состоявший из нескольких балалаек, мандолины и гитары, которому помогал своим мычанием курсантский хор. Музыка была мелодичной и приятной, уже гораздо позднее Борис узнал, что это был вальс из оперетты «Весёлая вдова», тогда же ему просто понравился её мотив.

Когда Боря умостился на своём довольно-таки хлипком троне, то первые мгновения он думал лишь о том, чтобы удержаться на нём и не обращал никакого внимания на окружающих. Тем временем у его ног расположилась и русалка. Борис опустил глаза вниз и чуть не свалился со своего трона: более красивой, да ещё почти полуголой девушки он в жизни не видел! Он не помнил, как высидел положенные две минуты, не помнил, как выходил с этой девушкой, держа её за руку, раскланиваться после выступления. Он влюбился сразу же и, как говорят, по уши.

Девушка эта была сестрой одной из учительниц, живших в Шкотове, Карташовой. Она, со свойственной, наверно, всем девушкам проницательностью, сразу поняла состояние своего партнёра и, конечно, загордилась и обрадовалась. Какой же девушке не приятно вот так, с первого же взгляда, поразить парня, пускай даже и такого молодого, каким был Борис Алёшкин? От сестры она знала, с кем ей придётся выступать, чего не знал Боря.

Она была моложе Бориса на год, но в этих делах, очевидно, гораздо опытнее его, поэтому первые шаги к сближению сделала она. Сразу же после того, как они зашли за кулисы, и Боря сбросил с себя мантию, корону и отодрал довольно крепко приклеенные брови, усы и бороду, а девушка надела поверх своей рубашечки обыкновенное платьице, она подошла к партнёру и, протягивая руку, сказала:

— Ну, давайте теперь познакомимся — Наташа Карташова.

Алёшкин, пряча глаза, буркнул, пожав протянутую ручку:

— Борис.

— Уже поздно, я на танцы не останусь, проводите меня домой.

— Хорошо.

И они вышли из зала. Живая картина была последним номером программы, после неё начинались танцы.

Дом Карташовых находился довольно далеко от клуба, для сокращения пути, как сказала девушка, они пошли не по улице, а по сопкам напрямую, по узенькой извилистой тропинке. Наташа часто хваталась за Бориса, как бы боясь упасть, а тот при каждом её прикосновении считал себя счастливейшим человеком на свете.

Когда они дошли до забора, за которым находился дом Карташовых, Наташа вдруг сделал испуганные глаза и шепнула:

— Ну, давайте прощаться, а то как бы кто не увидел, мне тогда достанется!

Боря недоумённо посмотрел на свою спутницу, не понимая, что могло быть плохого в том, что он проводил девушку домой. Однако Наташа, пододвинувшись к Боре, ещё более таинственно зашептала:

— Ну же, до свидания!

Боря нерешительно протянул ей руку.

— Ах, какой вы, право! — возмущённо прошептала кокетка. — Да поцелуйте же меня, наконец!

Смущённый парнишка неловко ткнул губами ей в лицо, он даже не понял толком, во что он её поцеловал — в щёку или губы. Девчонка хихикнула, быстро сбежала вниз по тропинке и юркнула в калитку.

Борис постоял несколько минут, затем повернулся и медленно побрёл назад по тропинке домой.

«Зачем она всё испортила этим поцелуем? — думал он. — Было так хорошо, она такая красивая, целыми бы днями на неё глядел. А тут вдруг «целуй»! И зачем это нужно? Но всё-таки это хорошо, что я с такой девушкой познакомился, буду теперь к ней на свидания ходить!» — улыбался он, продолжая карабкаться по сопкам.

Дома уже все были в сборе. Только что сели ужинать. Мать, посмотрев на Борю, довольно лукаво улыбнулась ему, отец — наоборот, видно, чем-то недовольный, нахмурился, братишки встретили его радостными возгласами. Они, оказывается, видели живую картину, видели Водяного царя и Русалку, и никак не могли в этом седом бородатом старике узнать брата. Царь им понравился.

Анна Николаевна собиралась после концерта идти домой, её младшим ребятам, которых она взяла посмотреть на Бобли, задерживаться было нельзя, а старшего сына-артиста найти не получилось, она заволновалась. Молодые подруги, заметив её беспокойство, улыбаясь, подошли к ней.

— Вы кого ищите, Анна Николаевна, не Бориса ли? Не ищите его, — смеялась Карташова, — его русалочка пленила. У меня сестрёнка в этом отношении не промах, наверняка его провожать себя заставила. Мальчику, наверно, уже пора ухаживать!

Вернувшись с ребятами домой, мать, улыбаясь, рассказала о Борином успехе и о том, что он, кажется, пошёл провожать свою партнёршу. К её удивлению, это известие мужем было встречено с неудовольствием:

— Рано ему ещё такими вещами заниматься, — заметил он.

Прошло несколько дней, Боря ходил, как в чаду. Он по-прежнему проводил дни с братишками, по-прежнему бродил с ними по казармам и сопкам, собирал в казармах разную дребедень, отдирал от конвертов марки, выполнял необходимую домашнюю работу, но перед его глазами всё время стояла Наташа, и не та насмешливая и какая-то неприятная кокетка, которая, заставив себя поцеловать, убежала во двор, а та золотоволосая, удивительно красивая девушка, лежавшая на сцене у его ног с мечтательной улыбкой на губах.

А она между тем, видимо, уже испытав на себе и ухаживания, и поцелуи более взрослых и более опытных ухажёров, хотя и гордилась своей новой победой над этим глупым мальчишкой, однако, отнеслась к ней как к ловкой шутке и, смеясь, рассказала сестре всё, что произошло в тот вечер, как смешон и неловок был её кавалер. Как раз в этот день после долгих ожиданий он наконец встретил Наташу, когда она шла за чем-то в центр села. Он «случайно» нагнал её и попытался завести разговор. Выглядел он не очень презентабельно: одетый в старую отцовскую красноармейскую форму, хотя ещё и не изношенную, но сидевшую на нём довольно мешковато, в порыжевших сапогах и в старой кепке, парнишка производил прямо-таки жалкое впечатление.

Наташа соблаговолила его заметить, насмешливо оглядела нового поклонника и как-то буднично сказала:

— Приходи часов в 10 на сопку, туда же, где прошлый раз были. Я приду. А сейчас уходи, чтобы нас вместе не увидели, а то мне достанется, да и разговоры разные пойдут.

Боря не очень понимал, какие могут пойти разговоры, но при первой же возможности свернул в ближайший переулок и, радостный и возбуждённый, помчался домой.

Весь день он был в приподнятом настроении, предвкушая сладость своего первого в жизни свидания с девушкой. Он, конечно, думал, что о его увлечении никто не знает и даже не догадывается. Он и на учительский вечер пошёл для того, чтобы скорее время прошло, да чтобы дома не догадались, куда он пропал.

Каково же было его негодование и возмущение, когда, встретившись на вечере со своими старшими приятельницами, он сперва заметил их насмешливые взгляды, хихиканье, а затем из ехидных замечаний понял, что им известно всё, о чём они говорили с Наташей в тот вечер, и даже его неловкий поцелуй. Причём знала об этом не только старшая сестра, но и все её подруги. Мало этого, одна из них, самая ехидная и почему-то всегда больше всех над ним насмехавшаяся, Ирина Михайлова, несмотря на предупреждающие знаки старшей Карташовой, вдруг спросила его:

— А когда же ты на свидание-то с Наташкой пойдёшь? Смотри не опоздай, а то как бы кто-нибудь другой не пришёл!

Красный, взъерошенный и возмущённый до глубины души предательством Наташи, готовый вот-вот заплакать, Борис вырвался из кружка злых насмешниц и побежал домой.

Было ещё рано, Анна Николаевна, в последнее время по вечерам в клубе бывавшая редко, удивилась:

— Борис? Ты почему так рано? Что, с Наташей поссорился?

Эта фраза явилась последней каплей, переполнившей терпение мальчишки. Подумал: «Даже и маме уже всё разболтали!» — и довольно грубо ответил:

— Да что вы все привязались ко мне с этой Наташкой? Я её и знать-то не хочу! Что вам от меня нужно? — и быстро раздевшись, лёг в постель, укрылся с головой одеялом и отвернулся к стене.

В душе его клокотал целый ад. В этот момент он ненавидел Наташу Карташову, всех её родственников, её сестру, этих сорок, трещоток-учительниц, себя самого и все эти дурацкие живые картины. И давал себе слово больше никогда ни в каких представлениях не участвовать и ни с какими девчонками не связываться. Под влиянием такого грубого вмешательства посторонних людей в его чувства всю его влюблённость к Наташке как рукой сняло.

Неизвестно, поняла ли состояние своего пасынка мачеха, но, во всяком случае, у неё нашлось достаточно такта и ума, чтобы сделать вид, что она не заметила Бориной грубой выходки, и не приставать к нему с расспросами и утешениями. А он, в душе опасавшийся этих расспросов, был ей за это благодарен.

Неизвестно также, была ли Наташа в условленное время на назначенном месте свидания, но, когда она через несколько дней пришла к Алёшкиным с каким-то явно надуманным поручением от своей сестры к Анне Николаевне, Борис встретил её более чем равнодушно и сделал вид, что совсем не понимает её выразительных взглядов, приглашавших мальчика оторваться от наклеивания марок, которым он, кажется, был увлечён свыше всякой меры, и выйти с ней на улицу. Затевать с ним какие-либо объяснения в присутствии находившейся здесь же его матери она всё-таки не решилась.

Итак, этот роман, вспыхнув в Борином сердце, как электрическая искра, с такою же быстротой и погас.

В дальнейшем Наташка не раз пыталась привлечь внимание строптивого поклонника и даже при некоторых более или менее удобных обстоятельствах начинала с ним разговор на эту тему, но Боря, категорически отказываясь проводить её куда бы то ни было, делал тупое лицо и совершенно не понимал никаких намёков.

Помогли ему избавиться от этой внезапной болезни и другие обстоятельства, заставившие его круто изменить весь свой образ жизни, и уже навсегда.

В конце августа месяца, исходя из материальных ресурсов семьи, решили окончательно, что Борис будет заканчивать школу второй ступени в Шкотове. По окончании получит свидетельство, а, следовательно, и возможность поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение. В шкотовскую школу II ступени, в её 5 класс (в отличие от школ центральной России здесь в I ступени было 4 класса, а во II — 5), его принимали без экзаменов, так как у него в представленном табеле все отметки были «весьма». Единственное затруднение представлял иностранный язык. В тех школах, где ранее учился Алёшкин, изучался или немецкий, или французский язык, а здесь, на Дальнем Востоке, во всех школах обязательным языком был английский — язык, о котором Борис не имел ни малейшего представления. Его будущие одноклассники изучали английский уже 4 года, ему предстояло за оставшиеся один-полтора месяца догнать их. Положение создалось трудное.

В последнее время Яков Матвеевич по служебным делам очень часто ездил во Владивосток, в губвоенкомат. В одну из таких поездок он, по совету одного из преподавателей шкотовской школы II ступени, купил для Бори самоучитель английского языка и учебник, по которому занимались в школе. Родители, несмотря на материальные трудности, решили нанять Борису учителя, чтобы в оставшееся до начала занятий время тот хоть немного подготовил его. Но мальчишка, просмотрев самоучитель и учебник, заявил, что никакого учителя нанимать не надо, что он подготовится сам. Такая самоуверенность сына даже рассердила отца, но Борис сумел настоять на своём. И, как ни странно, но ему это удалось. Он сумел настолько изучить новый язык, что во время занятий почти не отличался от остальных учеников своего класса. Ведь Боря довольно прилично знал немецкий язык, кое-как знал и французский: занятия с бабусей, а затем и Дмитрием Болеславовичем оставили в его памяти определённый след. Ну, а английский, в значительной части своих слов, имеет сходство с тем или иным из этих языков. Конечно, большинство этих знакомых по написанию и по значению слов в английском произносится иногда совсем не так, как в немецком или французском. Но, как выяснилось во время занятий, проводимых учителем, чехом по национальности, тот, видно, и сам, не очень-то хорошо владевший преподаваемым им предметом, основное внимание обращал не на произношение, а на правильный перевод прочитанного.

Не успел, конечно, Алёшкин выучить и грамматику, но среди 13 учеников пятого класса шкотовской школы II ступени этого выпуска знали её едва ли 2–3 человека. Другие в английском разбирались гораздо хуже Бориса, да и не только в английском. Забегая вперёд, скажем, что уже после первой четверти он делил первое место в классе со своим приятелем, имевшим странную фамилию — Семена.

Нужно сказать, что такое выдвижение Алёшкина в число первых учеников произошло не только и, пожалуй, даже не столько из-за его способностей, а главным образом, потому, что до этого года в Шкотове было так называемое высшеначальное училище, объём программы которого был значительно ниже школы II ступени. Была ещё учительская семинария, объём её программы был выше средней школы, но ниже соответствующего факультета университета.

С приходом на Дальний Восток советской власти и перестройкой жизни края на советский лад, изменялась и система образования. Вместо высшеначалки — школа II ступени. Семинария закрывалась, а не окончившие её могли продолжать дальнейшее образование на том или ином факультете Владивостокского Университета.

Таким образом, всем окончившим в 1923 году высшеначальное училище, предстояло проучиться ещё год в пятом классе школы II ступени. Большинство из учеников (дети крестьян села Шкотово и окрестных сёл) дальше учиться не захотели, но зато пришли и такие, которые окончили высшеначалку года два-три тому назад. В пятом классе вместе с 16–17-летними учились и 20–21-летние, только что окончившие учение, и потому обладающие более или менее подходящими знаниями, и такие, которые уже успели всё перезабыть, гнавшиеся только за свидетельством об окончании школы.

С такими «стариками» как Кравцов, Пырков, Калягин, не только не знавшими многого из того, что преподавалось ранее, но и не старавшимися узнать новое, учителям приходилось очень трудно. Но были и такие, кто по-настоящему старался постигнуть довольно сложную программу пятого класса, — это Семена, Воскресенский, Алёшкин, две девушки — Дуси Карвась, отличавшиеся только цветом волос, и потому прозванные Дусей-беленькой и Дусей-чёрненькой.

Глава вторая

Примерно за месяц до начала занятий в школе, в конце августа, незадолго до окончания учительских курсов в Шкотово приехали представители укома РКП(б) и РКСМ. Село в то время входило в состав Владивостокского уезда.

Инструктор укома РКП(б) Чепель был высоким красивым брюнетом лет 30, с пышной курчавой шевелюрой, большими чёрными глазами и выразительным приятным голосом. Все молодые учительницы, как рассказывала Анна Николаевна, были от него без ума. Он сделал очень хороший доклад о международном положении, на который, кроме курсантов, приглашались и жители села. Присутствовал на этом докладе и весь состав военкомата, и многие работники ГПУ, был, конечно, и Борис Алёшкин.

Доклад Чепеля всем понравился, и его засыпали вопросами, на которые он тоже дал очень интересные ответы. До окончания курсов он занимался с учителями совершенно новым для них предметом — политграмотой.

На курсах имелась ячейка РКП(б), в ней состояли: Шунайлов — учитель рисования, впоследствии — заведующий школой II ступени в Шкотове, Чибизов — учитель из села Кролевец, Румянцева — учительница математики в шкотовской школе II ступени и ещё 2 или 3 человека; они проводили политбеседы, на некоторых из них присутствовал и наш герой. Все они разъясняли статьи, написанные в газете «Красное знамя», издававшейся во Владивостоке, и в московской газете «Правда», но приходившей в Шкотово с опозданием более чем на две недели. Их беседы не могли идти ни в какое сравнение с докладом Чепеля.

Вместе с Чепелем приехал и секретарь укома РКСМ — Волька Барон. Была ли это его настоящая фамилия или это был псевдоним, никто не знал. Странное имя его являлось сокращённым от Вольфганг, наверно, он происходил из обрусевших немцев, по-русски он говорил хорошо, без какого-либо акцента.

Сразу после доклада Чепеля Волька попросил остаться в зале всех молодых учителей и тех из молодёжи Шкотово, кто присутствовал на докладе. Всем оставшимся он раздал анкеты, предложил их заполнить и сказал, что он считает нужным организовать в таком крупном волостном селе как Шкотово комсомольскую ячейку. Сказал он также, что в комсомоле могут состоять все молодые люди, признающие программу и устав РКСМ.

Во время этой беседы выяснилось, что среди курсантов уже есть комсомольцы, ими оказались учительницы: Пашкевич Людмила из села Угловка, она состояла в ячейке станции Угольной, Черненко Нина из села Кролевец, где комсомольскую ячейку организовал учитель Чибизов, Медведь Полина из ячейки, организованной в селе Романовка.

Всем желающим вступить в комсомол, а также и учительницам-комсомолкам, Волька предложил прийти на следующий день, когда и будет проведено первое, организационное, как он сказал, собрание шкотовской ячейки РКСМ.

Борис Алёшкин, присутствовавший на собрании и остававшийся вместе с другими молодыми людьми, тоже получил анкету и, придя домой, показал её родителям. Он хотел спросить у них совета, как ему поступить. Его приятельницы из числа курсанток-учительниц оказались комсомолками, и ему казалось, что и он должен тоже стать комсомольцем. Он помнил свои беседы с комсомольцами в Кинешме, таких ведь там было двое, помнил, что одним из условий пребывания в комсомоле должно быть признание того, что Бога нет, а он в этом уверен не был. Боря уже довольно давно понял, что все церковные службы, все речи, произносимые священниками, а также и все так называемые таинства, совершаемые в церквях, — это сплошной обман. За время пения в церковных хорах он достаточно нагляделся на оборотную сторону медали церковнослужителей, а вот в отношении Бога… Кто его знает? Об этих своих сомнениях он и сказал родителям. Между прочим, с момента своего прибытия Борис заметил, что в доме отца нет совсем икон, и на его братьях и сестре нет крестиков. Заметив это, он немедленно снял и свой, который ещё до этого носил.

Выслушав сомнения Бориса, отец серьёзно ответил, что он уже очень давно не верит ни в какого Бога, как он сказал:

— Всю эту веру у меня ещё в окопах Германской войны вышибло.

Мать промолчала, а затем сказала:

— По-моему, Борис, тут главное не в Боге. Нам Чепель в первый же день занятий рассказал о том, как построено советское государство, и какую роль в его жизни играют РКП(б) и РКСМ, рассказал он также и о том, какие подвиги совершали большевики и комсомольцы в Гражданскую войну. Мне кажется, что быть комсомольцем — и нужно для каждого молодого человека, и почётно. Ну а стоит ли вступать, это уж ты сам решай. Ведь ты там будешь-то, а не мы. Мы возражать не будем, если ты вступишь, но и заставлять тебя вступать тоже не станем, ведь так, Яша?

Отец только согласно кивнул головой.

Добрую половину ночи Борис проворочался в кровати. Так и заснул, не приняв окончательного решения. Утром он побежал к одному своему новому знакомому мальчишке, Коле Семене, с которым, правда, знаком был всего только несколько дней, но который уже ему пришёлся по душе. С Колей его познакомил Шунайлов — учитель, проходивший подготовку с мамой на курсах и знавший от неё о затруднениях, возникших у Бори в связи с незнанием английского языка. Он сказал:

— Семена в высшеначальном был одним из лучших учеников, я познакомлю вашего сына с ним, и тот ему поможет в подготовке по английскому.

На следующий же день Шунайлов привёл к Алёшкиным высокого, светловолосого, голубоглазого стеснительного паренька, и уже через час обоим ребятам казалось, что они знакомы несколько лет. Семена, увидев самоучитель и учебник, сказал, что Борис и сам, пользуясь этими книгами, сможет узнать столько же, сколько знают остальные ученики, если серьёзно позанимается с месяц. Ну, а если что-либо будет особенно непонятно, то он с удовольствием, если сумеет, объяснит.

Он увлечённо рассматривал собранные Борей марки, как оказалось, он тоже болел этой же болезнью. Борис отдал ему имевшиеся у него двойники царских иностранных марок, и этим дружба была закреплена.

Семена тоже был вчера на докладе, и тоже получил анкету от Барона.

Когда Борис впервые пришёл к Семене, оказалось, что тот жил вместе с отцом, мать у него уже давно умерла (между прочим, это тоже сближало ребят), в небольшом домишке, стоявшем по другую сторону сопки, на которой располагался гарнизон.

До войны там был конный завод, поставлявший лошадей кавалерийским частям, размещавшимся в Романовке, на Угловой и в самом Шкотове. После революции всех лошадей с него разобрали. Частью это сделали всевозможные белогвардейские войска, сменявшие друг друга, частью — наиболее богатые крестьяне Шкотова и близлежащих сёл.

Отец Коли работал на этом заводе кузнецом, он имел какой-то физический недостаток, поэтому ни в одной из белых армий, так же, как и в царской, не служил. Впоследствии выяснилось, что он оказывал существенную помощь партизанам, но в то время, о котором идёт наш рассказ, об этом ещё никто ничего не знал.

Николай, получив анкету, тоже посоветовался со своим отцом, и тот сказал, что без комсомола для Кольки жизни не может быть. То же самое сказал он и Борису Алёшкину, но посоветовал на собрании — а он сказал, что их будут принимать на собрании, обо всём честно рассказать, не утаивая никаких сомнений.

Вечером происходило первое в селе Шкотово комсомольское собрание. Кроме тех учительниц-комсомолок, о которых мы уже говорили, пришла ещё одна из села Новая Москва — тоже учительница Харитина Сачёк. Из шкотовских ребят пришли трое: Борис Алёшкин, Коля Семена и Володька Кочергин.

Открывая собрание, Волька Барон предложил спеть «Интернационал», а затем сказал, что поскольку это собрание организационное, то первым вопросом будет рассмотрение анкет тех, кто хочет вступить в РКСМ. За столом, кроме него, сидела Мила Пашкевич, которой он поручил вести протокол. Волька вызывал по очереди к столу желающих, читал анкету вызванного и расспрашивал о том, что этот человек делал за свою жизнь.

Всё это было непривычно и немного страшновато, но в то же время и очень интересно. Рассказали про себя и Володька, и Коля, хотя им, собственно, рассказывать-то особенно было и нечего: вся жизнь Семены прошла в

Шкотове, тут он родился, тут и жил всё время, тут и учился сперва в начальной, а затем и в высшеначальной школе; то же самое было и с Володей Кочергиным — его родители (крестьяне из села Новороссия) всю жизнь прожили в этом селе, а он, окончив высшеначалку, поступил работать секретарём в волостной совет в Шкотове, где и работал в то время. Ни один из них дальше Владивостока не бывал, да и там-то они были едва ли два-три раза за всю свою жизнь.

Совсем не то была биография Бориса Алёшкина. Ему пришлось рассказать и про свою жизнь с родной матерью в Плёсе и Николо-Берёзовце, и у Стасевичей, и у бабуси в Темникове, и у дяди Мити в Кинешме, и, наконец, здесь. Рассказал он и про отца — в прошлом офицера. Рассказал также и о том, что пел в церковном хоре.

— А ты сейчас-то в Бога веришь? — спросил Волька.

— Сейчас нет, — подумав немного, ответил смущённо мальчишка.

Вопрос о приёме в комсомол Семены и Кочергина решился очень быстро: и Волька, и учительницы-комсомолки единогласно высказались за то, чтобы оба эти паренька были приняты в комсомол. Довольно долго обсуждался вопрос о Борисе Алёшкине, правда, прямых высказываний против него не было, но некоторые, например, Полина Медведь, всё-таки предлагали пока с приёмом его погодить, так как он ещё малоизвестен, да и заблуждения, в том числе и религиозные, у него были. Ей возражала Мила Пашкевич, она за этот месяц хорошо познакомилась с Борисом, давно знала и его мачеху (кстати сказать, о том, что Анна Николаевна Алёшкина не родная мать Борису, все эти учительницы узнали только на собрании). Она считала, что парнишку, конечно, ещё надо воспитывать, но в комсомоле это сделать будет легче.

Затем взял слово Барон:

— Я считаю так, — сказал он, — Алёшкина принять в комсомол нужно, он много испытал, но сумел выучиться и вырасти честным парнем. Ведь о всех приключениях и о заблуждениях его мы не от кого-нибудь узнали, а от него самого. Значит, он их уже в какой-то мере осознал, раз не боится в них признаться. Ну а то, что его отец в прошлом офицер, это тоже не страшно. Во-первых, мы знаем многих офицеров, которые даже большевиками стали, а во-вторых, сейчас-то его отец — командир Красной армии и выполняет ответственную работу в военкомате. Значит, советская власть ему доверяет, почему же мы не должны доверять? Ну и, наконец, всех этих ребят мы пока принимаем в кандидаты, и если у Семены и Кочергина кандидатский стаж будет 6 месяцев, то у Алёшкина, как сына служащего, целый год. За это время мы их хорошенько проверим в комсомольской работе. Я думаю, что все они наше доверие оправдают. Их документы я увезу во Владивосток. На заседании укома РКСМ мы обсудим их, и если утвердим, то вышлем им кандидатские карточки. А пока работой шкотовской ячейки PKCM будете руководить вы, — повернулся он к Пашкевич. — Ну, а с окончанием учительских курсов что-нибудь ещё придумаем.

После отъезда Барона прошла неделя. На одном из собраний ячейки, которые теперь стали проходить каждую неделю, всем вновь принятым ребятам торжественно вручили кандидатские карточки.

Весть о создании в селе Шкотово комсомольской ячейки распространилась среди молодёжи села довольно быстро, и уже в начале сентября в неё было принято несколько человек из рабочих-железнодорожников, из крестьян села Шкотово и из детей служащих волисполкома, казначейства, военкомата и учителей. В числе принятых был рабочий паренёк Григорий Герасимов, впоследствии один из самых близких друзей Бориса, и Коля Воскресенский — сын учительницы русского языка и литературы школы II ступени. Между прочим, о приёме в комсомол последнего было очень много споров. Отец его, в прошлом священник, преподавал Закон Божий в высшеначальном училище, и почти все высказывались против того, чтобы сын попа был в комсомоле. На его защиту встал Шунайлов, к этому времени он стал секретарём шкотовской ячейки РКП(б). Он сказал, что отец Воскресенского, убежавший с белыми за границу, звал с собой и жену, мать Коли, но та ехать отказалась, за что чуть ли не была расстреляна белогвардейцами; Коля воспитывается матерью и к отцу сейчас никакого отношения не имеет, за отца он отвечать не может. После этого и Воскресенский стал кандидатом РКСМ, впоследствии он учился с Алёшкиным и стал также одним из его хороших приятелей.

Уже через год после получения известия о смерти отца Воскресенского его жена, Колина мать, вышла замуж за некоего Мищенко, служившего бухгалтером в казначействе и волисполкоме.

Решением укома РКП(б) все партийцы, возраст которых не превышал 27 лет, должны были состоять одновременно и в комсомоле, поэтому в Шкотовскую ячейку РКСМ влились красноармейцы из военкомата, сотрудники ОГПУ и служащие различных советских учреждений, начавших открываться в селе чуть ли не ежедневно. Среди них были и такие, по мнению Бориса Алёшкина, совсем взрослые, как Гетун, Силков и другие.

Все партийцы и комсомольцы автоматически зачислялись в ЧОН (части особого назначения) при ГПУ, эти вооруженные части предназначались для борьбы с хунхузами, для помощи работникам милиции, ГПУ. После принятия в кандидаты РКСМ стал чоновцем и Борис, ему, как и остальным комсомольцам, выдали винтовку и одну обойму патронов. Командиры из военкомата и ГПУ почти ежедневно занимались с молодыми ЧОНовцами, обучая их обращению с выданным оружием: разборке, сборке, чистке и стрельбе. Впрочем, последней — пока только теоретически, так как для настоящей стрельбы не было достаточного количества патронов.

В самые последние дни августа новым бойцам ЧОН неожиданно пришлось участвовать в боевой операции.

ЧОНовцы, выходя из дому вечерами, оружие обязаны были брать с собой, особенно когда они шли в какое-нибудь людное место, а, следовательно, и в клуб. В этот вечер в клубе чуть ли не в первый раз за всё время пребывания Бориса в Шкотове показывали какую-то картину. Своего киноаппарата в селе ещё не было, но примерно раз в 2–3 месяца приезжал киномеханик с передвижным аппаратом из Владивостока, привозя с собой какой-нибудь боевик. Происходило это в субботу и в воскресенье, и тогда в клубе собиралась почти вся сельская и рабочая молодежь села Шкотово и близлежащих сёл. Конечно, присутствовали и учителя-курсанты. Клуб заполнялся до отказа.

Обычно в то время картина состояла из нескольких частей. После показа каждой части наступал перерыв, длившийся несколько минут. В один из таких перерывов у дверей клуба вдруг раздался громкий голос:

— Бойцы ЧОН, на выход с оружием, быстро!

Все взволнованно зашевелились, среди рядов скамеек, служивших местами для зрителей, стали быстро пробираться ЧОНовцы, постукивая прикладами винтовок о скамейки и ноги сидящих. Все они тут же скрывались в дверях, а выйдя на двор, по указанию стоявшего у выхода красноармейца, строились в две шеренги. Скоро к ним присоединились и ЧОНовцы, прибежавшие из села и казарм гарнизона.

Откуда-то из-за угла клуба к построившимся бойцам вышел пожилой работник ГПУ, заменивший всё ещё болевшего Надеждина, ранее командовавшего отрядом ЧОН. Он оглядел стоявших в молчании, но, очевидно, всё же взволнованных молодых людей, и сказал:

— Товарищи, только спокойно. Сейчас получены сведения, что в Амбабозе (бухте Шкотовского залива, находившейся от села верстах в пяти) высадился довольно большой отряд хунхузов и последовал в направлении села Майхэ. Возможно, что, как и в прошлый раз, часть его завернёт на Шкотово. Об отряде сообщено во Владивосток, к утру прибудет батальон красноармейцев и отправится в погоню за бандитами. Нам на всякий случай надо подготовиться ко всему. Отряд наш теперь довольно велик, поэтому я принял решение разбить его на три части и каждой дать отдельную задачу. Первая группа под командованием товарища Гетуна выйдет на окраину у последних казарм, замаскируется и займёт оборону. Ей придаётся пулемёт Шоша. В неё входят работники ГПУ, красноармейцы военкомата, служащие волисполкома. Товарищ Гетун, отведите свою группу в сторону, сейчас вам раздадут патроны. Вторая группа, в которую войдут железнодорожники и партийцы из корейцев (в Шкотовской ячейке РКП(б) было несколько корейцев, бывших партизан, работавших в настоящее время на лесопильном заводе, находившемся в устье реки Цемухэ и принадлежавшем ранее промышленнику Михаилу Пашкевичу), будет нести охрану железнодорожной станции и корейской слободки. Она же встретит прибывающих из Владивостока красноармейцев и даст им проводников. Командовать этой группой поручаю товарищу Киму. Третья группа — из комсомольцев Шкотовской ячейки и учителей-курсантов — разместится вокруг зданий казначейства, военкомата, ГПУ и клуба. Ей поручается охранять эти здания. Этой группой будет командовать комсомолец Борис Алёшкин. Я с небольшой группой бойцов и командиров военкомата буду находиться в здании военкомата и держать связь со всеми группами. Нам предстоит продержаться целую ночь. Всё!

После этого он подозвал командиров групп и каждому из них дал дополнительные указания. В частности, Алёшкин получил приказ разбить свою группу на несколько частей и из каждой выделить четверых часовых, которых нужно расставить по одному у каждого из охраняемых зданий. Часовых следует сменять через каждые два часа.

Бориса очень удивило это неожиданное назначение, и он объяснил это только тем, что на занятиях ЧОН он всегда был одним из самых активных и на все вопросы отвечал хорошо. Правда, под его командованием находились совсем несолидные бойцы: кроме Семены, Герасимова и ещё двух или трёх парней-комсомольцев, были учительницы — Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Нина Черненко, Харитина Сачёк и ещё две каких-то незнакомых ему девушки.

Если ребята, вооружённые винтовками с несколькими обоймами патронов, хоть немного походили на настоящих бойцов, то девушки, даже не умевшие как следует держать винтовки, выглядели довольно плачевно. Кроме того, все ребята были одеты в так называемые юнгштypмoвки. Это был костюм, состоящий из рубашки и брюк полувоенного покроя из зеленоватой хлопчатобумажной ткани. Поэтому комсомольцы и сам Борис, одетый в красноармейскую форму, имели почти настоящий военный вид. А девушки в клуб пришли в светленьких ситцевых платьицах и уж совсем не имели военного вида.

К тому времени, как закончился инструктаж ЧОНовцев, кино в клубе тоже закончилось, все уже знали о появлении хунхузов, и поэтому торопливо разошлись по домам. Борис решил занять для размещения своего отряда одно из помещений клуба.

Первыми на пост, посоветовавшись с Семеной, он отправил всех девушек. Было ещё не очень поздно, и он считал, что это первое дежурство будет самым легким.

Оставив всех остальных в помещении клуба, он с четырьмя молодыми учительницами отправился к зданиям, которые подлежали охране. Конечно, в каждом из этих зданий находились и вызванные по тревоге сотрудники, а в военкомате — и штаб всего отряда, но первыми тревогу должны были поднять наружные часовые вот из этих ребят. Все они понимали свою ответственность и, конечно, волновались, в том числе и их командир, ну а девушки просто трусили, и лишь после строго окрика Бориса соглашались оставаться по одной в том месте, где он их расставлял. А размещал он их так, чтобы им были видны и дорога, и охраняемые здания, и ближайший пост, занимаемый кем-либо из подруг.

Признаться, командование этими девчатами, так недавно насмехавшимися над его увлечением Наташкой Карташовой, доставляло Борису большое удовольствие, и он старался продемонстрировать свою власть в полной мере. Поставленные им часовые, одетые в светленькие платья, даже за сотню шагов были отлично видны, и командиру пришлось вновь пройти по всем постам и заставить девушек запрятаться по канавам и кустам. Конечно, на другой день их платья были в ужасном состоянии, но Боре это даже доставило удовольствие — он отомстил за насмешки.

Всем часовым было приказано сидеть тихо, друг с другом не перекликаться и при появлении каких-либо людей со стороны Шайхинской долины или из сопок дать предупредительный выстрел вверх.

Прошло около получаса, девушкам это время показалось вечностью. Трясясь от страха и ночной сырости, они не вытерпели и вновь повылезали из своих укрытий. Их командир с остальной частью своей группы был в это время в клубе и не видел нарушения своего распоряжения. Но его заметил сам командир отряда, и через несколько минут в клуб прибежал красноармеец.

— Алёшкин, командир ругается. Посмотрел, а все твои часовые как на ладони видны, их ведь моментально снимут! Он велел, чтобы ты как следует спрятал своих «куропаток», а ещё лучше заменил бы их.

— Ах, чёрт возьми! — выругался Борис, выглянувший в дверь клуба. Вверх по сопке, по направлению к казармам действительно белели светлые фигуры его часовых.

— Ну, нет, менять я их не буду. Рано ещё, пусть своё время отстоят, но сейчас пойду и наведу порядок.

Он снова поднялся по дороге, и первая, кого он встретил, была стоящая во весь рост недалеко от небольшого деревца Милка Пашкевич. Её винтовка стояла прислонённой к дереву, а она, подпрыгивая в тоненьких туфельках, видно, хотела согреться. Парню хотя и стало жалко её, но долг прежде всего, и он сердито прошептал:

— Ты с ума сошла? Что выставилась, как на ярмарке? Ведь тебя же, наверно, с вершины сопки видно, пристрелят, как собачонку, прежде чем ты кого-либо увидишь! Ложись немедленно!

Та, испугавшись, не столько, может быть, гневного шёпота командира, сколько того, что её действительно могли застрелить, быстро легла на траву, оставив стоять винтовку у дерева. Борис возмутился:

— Да ты что, Пашкевич? Совсем со страху ополоумела? А как же ты стрелять будешь, если винтовка стоит в пяти шагах от тебя?

Он грубо схватил девушку за руку, подтянул её к дереву и, заставив лечь в канаву так, чтобы из неё была видна только её голова, положил рядом с ней винтовку и уже более миролюбиво произнёс:

— Вот лежи здесь и смотри, куда сказано, повнимательней. Скоро мы вас сменим, да не трясись ты так, не бойся, ведь и мы тут рядом, да и в военкомате народу полно.

— Да я не от страха, мне холодно, — ответила девушка, постукивая зубами.

— Ну, тут уж я сделать ничего не могу. Ты, лёжа-то там, подвигай руками и ногами, только наружу шибко не высовывайся.

И Борис отправился к следующим постам, минут через пятнадцать ему удалось по-настоящему разместить всех своих «куропаток» так, что они теперь не бросались в глаза. Но он понимал, что проку от таких часовых будет немного, и потому, вернувшись в клуб, приказал готовиться к выходу на посты находившимся там ребятам. Кроме командира, в группе было 12 человек, и для охраны четырёх постов за ночь (а они в это время года были ещё короткими), каждой смене нужно было простоять один раз. Ну а самому командиру предстояло, по существу, быть начеку всю ночь.

Но, наконец, рассвело, и от командира прибежал связной с приказанием распустить бойцов по домам. В Шкотово прибыла рота красноармейцев, они уже направились вслед за хунхузами, и надобности в охране шкотовских объектов отпала.

Получив такое приказание, Алёшкин собрал свою группу, построил их. Нужно сказать, что девушки представляли из себя довольно жалкое зрелище — в мокрых перепачканных платьях, босиком: туфли, в которых они пришли в клуб, им, находясь на посту, пришлось снять, так как от росы они бы совершенно испортились, а они были, конечно, единственные. Так учительницы и стояли в строю, держа в одной руке винтовку, а в другой туфли. Поблагодарив всех за несение службы, командир, пришедший проститься с группой, искренне пожалел девушек и посоветовал им пока по вечерам надевать более практичную обувь.

— Ведь сейчас, когда созревает мак и на заимках китайцы начинают собирать опий, налёты хунхузов участятся, станут чаще и тревоги. ЧОНовцам нужно всегда быть наготове.

Предостережение командира имело успех. С этих пор все, приходя в клуб, кроме винтовок, приносили с собой и подходящую обувь и, кроме платьев, надевали какие-нибудь тёмные жакеты. Правда, таких тревог было ещё две, да и при них девушек-ЧОНовцев оставляли в клубе — в резерве.

В первых числах сентября вся Советская Россия, в том числе, конечно, и Шкотово, праздновали очередную годовщину МЮДа, то есть Международного юношеского дня. Комсомольцы наметили в этот день провести торжественное собрание в клубе, сделать доклад, попеть революционные песни и поставить какую-нибудь пьесу, но так как подходящей пьесы не нашлось, да и времени на подготовку оставалось мало, решили закончить вечер танцами и играми. Встал вопрос о докладчике. Алёшкин предложил сделать доклад кому-нибудь из учителей, но те сговорились, и чтобы отомстить Борису за те «унижения», которым им пришлось подвергнуться во время описанной нами тревоги, потребовали, чтобы докладчиком был именно он. Причём они ссылались на то, что скоро должны разъехаться по своим сёлам и, мол, комсомольцам Шкотово надо самим приучаться делать доклады.

Никогда до сих пор Борису Алёшкину не приходилось делать докладов, да ещё в клубе, куда соберутся и учителя, и служащие, да почти вся молодёжь села. Но сколько он ни отказывался, большинством голосов на собрании доклад поручили сделать ему. Даже его самые близкие друзья голосовали за него: боясь, как бы не пришлось делать доклад кому-нибудь из них, конечно, с радостью поддержали предложение учительниц.

Боря умел довольно хорошо рассказывать содержание прочитанного им в книгах, всегда толково отвечал на уроках, но докладов ему делать не приходилось, он даже не знал, как взяться за подготовку к нему. А времени оставалось очень мало — всего три дня. Пересилив гордость, поймав как-то в клубе уже готовившуюся к отъезду Милку Пашкевич, Борис попросил её помочь подготовиться к докладу. Он знал, что она в комсомоле уже второй год и что ей уже приходилось делать доклады на собраниях для жителей села Угловки.

Мила, польщённая доверием парнишки, забыла свою обиду и с самым горячим участием принялась за его подготовку к докладу. Она достала где-то брошюру, в которой рассказывалось, как развивалось международное юношеское движение и как в России был организован комсомол, объяснила, как надо составить конспект и как им следует пользоваться при докладе.

Пользуясь советами своей наставницы, Борис написал конспект, переписав в него чуть ли не всю прочитанную им брошюру и перечитав его несколько раз, и уже считал, что к докладу он готов.

Вечером в день праздника в клубе собралось довольно много народу, правда, в основном это были служащие, учителя, красноармейцы и несколько сельских парней и девушек. Но когда Борис выглянул из-за занавеса и увидел эту толпу народа, заполнившую почти все скамейки зала, его душа ушла в пятки. Он был готов позорно убежать из клуба, тем более что в первом ряду вместе с другими учителями он заметил маму, пришедшую послушать публичное выступление сына, а рядом с ней — перешёптывающихся и пересмеивающихся его друзей-врагов, молодых учительниц, постоянных насмешниц: Михайлову, Медведь и Сачёк.

Яков Матвеевич в клуб не пришёл, он оставался дома с малышами. В последнее время домоседничать вечерами ему приходилось всё чаще и чаще: жена заканчивала курсы, сдавала вместе с остальными курсантами нечто вроде экзаменов, а старший сын почти каждый вечер проводил в клубе, на каком-нибудь комсомольском собрании или участвуя в каком-нибудь мероприятии, проводимом ячейкой. По утрам же сын занимался английским языком, так что и днём отцу часто приходилось его подменять.

Нельзя сказать, чтобы такое вынужденное сидение дома доставляло ему особое удовольствие, работа требовала его присутствия. Выручало только то, что служебное помещение — военкомат — находилось в том же доме, где жили Алёшкины, и потому Яков Матвеевич, оставив малышей под присмотром Люси, которой уже было 10 лет, лишь иногда прибегал посмотреть на то, чем они занимаются, а сам работал в своём кабинете.

Перед докладом, в ожидании подхода большого количества народа, комсомольцы совместно с учителями пропели несколько песен, в том числе: «Как родная меня мать провожала», «Ты моряк, красивый сам собою», «Ведь от тайги до британских морей…» и другие.

Но вот Володька Кочергин, избранный на последнем собрании секретарём ячейки (его уже перевели в члены РКСМ) вместо уезжавшей Людмилы Пашкевич, сказал, что пора открывать торжественное собрание, его поддержал и Шунайлов, и Людмила, бывшие на сцене. А за кулисами, не находя себе места, бегал злополучный докладчик. Перед открытием занавеса Милка подошла к Боре и, погладив его по щеке, сказала:

— Да не волнуйся ты так, ведь брошюру прочитал, конспект написал, что-нибудь скажешь!

В это время кто-то из комсомольцев раздвинул занавес. За столом, покрытым куском красного кумача, на стульях уселись Шунайлов и Пашкевич, а Кочергин встал и сказал:

— Торжественное собрание, посвящённое Международному юношескому дню, считаю открытым! Предлагаю спеть «Интернационал».

Когда окончилось пение, Володька продолжил:

— Слово для доклада о Международном юношеском дне предоставляется комсомольцу, товарищу Алёшкину.

После этих слов Борис вышел на сцену, подошёл к тумбочке, тоже покрытой красной материей и громко называемой трибуной, положил на неё свой конспект, и тут началась его пытка. Вначале он пытался говорить те фразы, которые запомнил при чтении брошюры наизусть, затем заглядывал в конспект и с ужасом убеждался, что он эти фразы переврал или сказал совсем не в том месте, где это было нужно. Он возвращался назад, тянул слова, листал свою злосчастную тетрадку с конспектом, снова повторял сказанное. Одним словом, это был не доклад, а какая-то мешанина из отдельных фраз и цитат.

Людмила Пашкевич, видя, как проваливается её подопечный, покраснела до ушей; слушатели, в особенности учителя, сочувственно улыбались, перешёптывались, переглядывались, а Борис, чувствуя, что доклад у него не получился, совсем растерялся. Он готов был провалиться сквозь сцену, сквозь пол этого проклятого клуба и куда-нибудь исчезнуть, однако он видел, что не сказал и половины того, что у него было записано в конспекте, и потому продолжал мямлить и тянуть дальше. Наконец, он дошёл до такого состояния, что уже просто готов был замолчать.

И вдруг из зала раздался знакомый голос:

— Борис! Да брось ты свою тетрадку, брось молоть эту чепуху, возьми и расскажи людям по-простому своими словами всё, что ты знаешь про Международный юношеский день и про комсомол. И больше ничего не надо. Ну, а если ты чего-нибудь и недоскажешь, так мы тебя поправим, дополним.

Это сказал Надеждин, он уже выписался из больницы и сейчас сидел рядом с Анной Николаевной, пылавшей огнём стыда за своего неудачливого сына. Увидев мучения Бориса, он решил ему помочь.

Реплика, брошенная Надеждиным, вызвала взрыв громкого смеха присутствующих слушателей и заставила замолчать докладчика. Но, как ни странно, и слова Надеждина, и, главное, смех в зале, последовавший за ними, как бы подстегнули Бориса, более того, они как бы вдохновили его, и он молниеносно подумал: «А ведь и в самом деле, чего это я за этот конспект держусь, как за перила? Ведь в голове-то у меня понятие о том, что нужно рассказать, есть, и цифры, и года я помню». И он бросил тетрадку на стол, чем вызвал новый взрыв смеха, шагнул из-за тумбочки, вышел перед столом и начал:

— Товарищи!.. — и дальше вдруг как-то неожиданно и для него самого, и для притихших слушателей плавно и вдохновенно полилась его речь о Международном юношеском дне, о том, как и когда он начал праздноваться, о комсомоле, как создавалась эта организация, о первых комсомольцах, вынесших на своих плечах всю тяжесть Гражданской войны, о съездах РКСМ, о выступлении Ленина на III съезде, призвавшего комсомольцев «учиться, учиться и ещё раз учиться!», о необходимости роста комсомольских рядов, о том, чтобы каждый молодой рабочий и крестьянин, каждый сознательный парень или девушка вступали в ряды комсомола.

— И тогда, — закончил свою речь Алёшкин, — мы действительно станем помощниками, наследниками партии большевиков. Да здравствует РКП! Да здравствует РКСМ! Да здравствует мировая революция!

Эта часть его доклада продолжалась около получаса. Она была выслушана с большим вниманием, в полной тишине, а когда он закончил, то раздались дружные громкие аплодисменты. Затем все спели новую, недавно выученную комсомольцами песню, комсомольский гимн «Вперёд, заре навстречу». В основном пели её комсомольцы, остальные только подтягивали.

Занавес закрылся, зрители расставили скамейки вдоль стен зала и под звуки доморощенного курсантского оркестра (нескольких балалаек и гитар) начались танцы и игры.

Уходя вместе с Борисом со сцены, Людмила Пашкевич сказала:

— А ещё говорил, что доклады делать не умеешь! Да ты так его хорошо сделал, что мне никогда так не сделать! Не пойму только, что ты так вначале путался.

Однако Боря её не слушал. Он радовался, что его мучения с докладом так неожиданно хорошо закончились и от души благодарил Надеждина за его поддержку.

Между прочим, с тех пор Борису Алёшкину пришлось сделать, вероятно, много сотен докладов. Он всегда к ним тщательно готовился и иногда писал подробные конспекты, но никогда этими конспектами во время выступления не пользовался, а говорил то, что хорошо усвоил и прочувствовал.

К половине сентября курсы у учителей закончились, и они разъехались по своим школам. Уехали из Шкотова учительницы, состоявшие в шкотовской ячейке РКСМ, уехал во Владивосток на рабфак Кочергин, и в ячейке, насчитывавшей уже 15 человек, нужно было переизбрать бюро.

В новый состав бюро избрали Александру Сальникову, Николая Семену и Бориса Алёшкина. Секретарем стала Сальникова.

Это была молодая женщина лет двадцати. Во время интервенции она, уже комсомолка, работала по заданию большевиков связной с партизанскими отрядами. Невысокая миловидная женщина с курносым носом, с большими карими глазами, оттенёнными густыми чёрными бровями, с чуть вьющимися каштановыми волосами и полными чувственными губами. Если всё её лицо и можно было бы назвать красивым, то курносый нос, придавая лицу какой-то озорной характер, в то же время делал его слегка мальчишеским что ли.

По несколько развязной манере поведения, по грубоватым словам, вставляемым ею иногда в разговор, и, наконец, по тому, что она, пожалуй, одна из всех комсомольцев, курила, можно было определить, что Шура Сальникова имела определённый опыт жизни.

Избрание в бюро её и Семены было понятно, оба они — члены РКСМ, она уже около двух лет, а Семена больше месяца, но вот избрание Алёшкина его самого удивило, ведь он ещё считался кандидатом и имел белую карточку. Но уком его избрание утвердил.

Между прочим, о карточках. В то время единых билетов для членов РКСМ, впрочем, и для членов РКП(б) не было. Каждый губком и даже каждый уком издавал для своих членов и кандидатов свои билеты. У Владивостокского укома РКСМ они имели вид небольших картонных карточек, складывающихся пополам: на одной половине карточки писалась фамилия, имя, отчество и год рождения владельца, ставилась подпись секретаря укома и печать, а другая, разделённая на клеточки, служила для отметок об уплате членских взносов. У членов РКСМ карточки были красного цвета, у кандидатов — белые.

Все знали, что обычно кандидатов ни в какие руководящие органы не выбирали и удивлялись, почему уком утвердил избрание Бориса. К тому времени в шкотовской ячейке было уже человек 5 кандидатов. Но через несколько дней всё разъяснилось. Приехал Волька Барон и на собрании ячейки объявил, что уком РКСМ за активную работу в ячейке и ЧОН Бориса Алёшкина досрочно перевёл из кандидатов в члены. После этого сообщения Волька вручил Боре красную карточку. 20 сентября 1923 года Борис Алёшкин стал членом РКСМ.

С I5 сентября начались занятия в школах. Анна Николаевна стала учительницей в школе I ступени, там же в третьем классе училась и Люся. Борис начал посещать школу II ступени, её пятый класс.

Начальные классы школы II ступени были многочисленными, поэтому пришлось создавать параллельные группы. Последние же классы были так малы, что даже опасались, чтобы их из-за малочисленности учащихся не закрыли. Но, к счастью, они остались.

В пятом классе было 13 человек, троих из них — Алёшкина, Семену и Воскресенского мы уже знаем; коротко познакомились и ещё с некоторыми — Колягиным, Кравцовым, Цирковым. Учительница математики называла их ядром, привязанным к ногам класса, мешавшим ему успешно двигаться вперёд. И на самом деле эта троица, хотя и была старше всех остальных учеников, в то же время по своим знаниям находилась по всем предметам на самом последнем месте. Упоминали мы и двух Дусь Карвась. Теперь следует назвать следующую ученицу — Аню Сачёк, сестру учительницы Харитины, которую Борис узнал ещё летом.

Аня Сачёк, так же, как и обе Карвась, считались середнячками. Значительно лучше их занималась старательная, прилежная девушка из села Романовки, Аня Будейко, это была удивительно некрасивая и нескладная девушка. И наконец, последняя по алфавиту, Надя Шашина тоже не отличалась красотой, но по успеваемости постоянно была в числе самых лучших.

После первых же недель занятий пальму первенства в пятом классе делили между собой Борис Алёшкин и Пётр Семена, иногда с ними соперничала и Надя Шашина.

Следует заметить, что единственным первым учеником в классе по рисованию был Пётр Семена: по мнению всего класса, он рисовал как настоящий художник, и здесь у него соперников не было.

Познакомившись с учениками пятого класса Шкотовской школы II ступени, познакомимся немного и с её учителями.

Литературу и русский язык преподавала Софья Георгиевна Воскресенская (Мищенко), мать Коли Воскресенского. Эта маленькая чёрненькая изящная женщина хорошо знала и любила преподаваемый ею предмет. Её уроки проходили живо и интересно. Больше всего её удручала, как она говорила, вопиющая безграмотность даже лучших учеников, таких как Алёшкин и Семена. Если их сочинения имели хорошее содержание, фразы строились правильно и достаточно красиво, то написание их оставляло желать много лучшего: ошибок орфографических, и ещё больше синтаксических, всегда находилось достаточно. Ну, а про «шедевры» таких «литераторов», как Пырков или Кравцов, и говорить не приходилось.

Чтобы хоть как-то бороться с этим злом, она ввела дополнительные уроки по русскому языку, посвящённые диктантам и синтаксическому разбору предложений. Её труды принесли пользу многим: на выпускных экзаменах большинство учеников написало сочинение не только связно и толково, но и достаточно грамотно.

Другой, не менее важной фигурой среди преподавателей, являлась учительница математики. Эта высокая, полная и уже немолодая женщина с большой причёской из начинавших седеть чёрных волос прихрамывала на правую ногу, отчего её походка приобрела какой-то странный характер. Стремясь скрыть свой физический недостаток, она при ходьбе как будто всё время подпрыгивала, что составляло предмет насмешек великовозрастных шалопаев вроде Кравцова. Несмотря на высокую требовательность и строгость учительницы, ученики её любили: она тоже в совершенстве знала свой предмет и стремилась вложить в своих подопечных знания как можно прочнее.

Между прочим, именно это послужило причиной того, что ученики пятого класса в течение учебного года так и не успели полностью овладеть программой, что в последующем принесло серьёзные неприятности и ей, и им.

Когда члены комиссии из Владивостока, принимавшие экзамены, узнали, что ученики пятого класса шкотовской школы закончили учебный год, изучив только бином Ньютона, и понятия не имеют о логарифмировании, а по геометрии едва справились с определением объёма тел, и даже не начинали изучение тригонометрии, — они пришли в ужас и не понимали, что делать, как выпускать из II ступени таких учеников. Но Варвара Александровна Румянцева, так звали учительницу математики, это положение ненормальным не считала, она говорила:

— Пусть мои ученики знают меньше, чем предусмотрено вашей программой, которая совершенно ясно не учитывает, с какими знаниями эти ребята пришли в пятый класс, но зато то, что они знают, они знают твёрдо, и это хорошо. Ну, а кто из них захочет дальше учиться, тому придётся заниматься дополнительно.

Председатель комиссии связался по телефону с Владивостокским уездным отделом народного образования, его, однако, успокоили, сказав, что в других школах дело обстоит не лучше: если там ученики и прошли всю программу, то даже простейших алгебраических примеров решить не могли, не говоря уже об уравнениях.

— Этот выпуск придётся пропустить уж таким, как он есть, — сказал заведующий уездным отделом Наробраза.

Но к чести и Румянцевой и её учеников, почти все они в тех пределах программы, которую успели пройти, сумели выполнить поставленные перед ними задания вполне удовлетворительно, ну а такие, как Семена, Алёшкин, Шашина, Воскресенский отвечали отлично.

Правда, в своём стремлении заставить каждого ученика хорошо усвоить изучаемый материал Валерия Александровна была права только отчасти, такое уравнивание всех сослужило плохую службу тем, кто потом поступал в высшие учебные заведения: доучивать не пройденные темы перед вступительными экзаменами оказалось делом непростым.

Но мы довольно далеко забежали вперёд, пока до выпускных экзаменов ещё было далеко.

Заговорив о Валерии Александровне Румянцевой, нельзя не вспомнить сразу же и про её мужа: толстого весёлого человека с круглым брюшком, круглыми золотыми очками, прочно сидевшими на коротком, толстом носу, подпираемом с обеих сторон круглыми и румяными щёчками. Глаза у него были голубые и очень добрые, всегда лукаво прищурены, что было заметно даже и сквозь очки. Седые волосы на голове — коротко острижены. Он преподавал пение и отдавался этому делу всей душой. И хотя его любили за доброту и мягкость, но вскоре предлагаемые им песни вроде «Скажи мне, ветка Палестины», «Горные вершины», «Буря мглою» более старшим ученикам порядочно надоели, они хотели новых революционных песен, а он пока всё только обещал их достать.

Об учителе рисования, который был в то же время и заведующим школой, Василии Ивановиче Шунайлове, мы уже говорили, дополним сказанное. Низенький светловолосый человек, с простым, ничем не примечательным лицом, мягкими манерами, тихим голосом, он преподавал рисование в высшеначальном училище и в учительской семинарии и до революции, и во время Гражданской войны, и после неё. В армию его не брали из-за сильной близорукости, хотя очки он надевал только для чтения. И никто даже и предположить не мог, что за такой скромной наружностью скрывается большевик, подпольщик, лично знавший Лазо, Пшеничникова и многих других дальневосточных революционеров. Шунайлов выполнял ответственные задания партии и партизан. Всё это открылось только теперь, когда в Приморье пришла советская власть. Теперь он был первым секретарём шкотовской ячейки РКП(б).

Однако, учителем Шунайлов был неважным: сам он умел рисовать, писал и маслом, и акварелью, у него дома по стенам висело много его этюдов и картин, а вот передавать свои знания ученикам, видно, не умел. Обычно он приносил в класс какой-нибудь предмет или несколько, клал их на стол и предлагал их нарисовать, а сам даже уходил из класса, чтобы не мешать творчеству, как он говорил. Так он делал во всех классах. Ну, и если некоторые, как, например, Семена, Воскресенский, а глядя на них, и Алёшкин, старательно пытались изобразить то, что лежало (а иногда и сидело, если это была любимая учителем собака, которая в старших классах часто служила натурой) перед ними, то остальные занимались чем угодно, вплоть до игры в «дypaкa». Возвращаясь, Шунайлов просматривал готовые рисунки, всегда делал полезные замечания, а отсутствие работ у остальных кратко комментировал:

— Не вышло!

И тем не менее неудовлетворительных отметок у него никто не получал. Он говорил:

— У кого есть талант, тот и так будет художник. А у кого его нет, так тот будет только зря бумагу переводить. Ну а «удовлетворительно»-то я всё равно ему обязан поставить.

Полной противоположностью своего мужа была Варвара Иосифовна Шунайлова, и не только внешне: она была более чем на голову выше своего мужа, намного полнее его, с большими строгими серыми глазами, крутым волевым подбородком и короной густых каштановых волос. Она преподавала историю, и этот предмет, на взгляд Бориса Алёшкина, довольно простой, в её трактовке становился таким же точным и определённым, как математика, как любая математическая формула. В пятом классе проходили Новейшую историю, и Варвара Иосифовна требовала изложения событий, да и фактов с безукоризненной точностью. Многим это давалось нелегко, но она не делала снисхождения никому. Кроме того, она точно придерживалась программы и двигалась вперёд даже в том случае, если за ней успевали всего 3–4 человека из класса. Это заставляло передовиков (Семену, Алёшкина, Воскресенского, Шашину и Гуденко) заниматься историей с особым вниманием. Отставшие отставали безнадёжно, ну а лучшим ученикам это было не к лицу.

Мы уже говорили, что преподавателем английского языка в шкотовской школе II ступени был чех, Иосиф Гомза, он же преподавал и ручной труд — столярное дело, и надо сказать, последний предмет он знал гораздо лучше, чем английский язык. Под его руководством из-под рук мальчишек и юношей выходили вполне приличные табуретки, скамейки, полочки и даже шкафы, которые использовались и в школе, и даже в квартирах некоторых учеников. Между прочим, именно под его руководством Борис смастерил небольшой кухонный шкафчик, очень пригодившийся и понравившийся матери. Ну а занятия английским заключались в чтении маленьких статеек из учебника и перевода их, произношение во внимание не принималось.

В заключение хочется дать характеристику ещё одному учителю шкотовской школы II ступени — учителю физкультуры Николаю Гавриловичу Крамеру, обрусевшему немцу, бывшему офицеру гвардии, после революции бежавшему на Дальний Восток и осевшему в Шкотове в качестве преподавателя физкультуры сначала в учительской семинарии, а с приходом советской власти — в школе II ступени. Этот высокий сильный блондин с отлично развитыми мускулами и, очевидно, хорошо тренированный, стал предметом восхищения и преклонения почти всех молодых учительниц и учениц старших классов школы. Уроки свои он вёл довольно интересно: работая на снарядах, показывал сложные упражнения, но, очевидно, всё-таки, не имея ни педагогического дара, ни специальной подготовки, так ничему ребят научить и не сумел. Борис Алёшкин и его товарищи по школе, кроме подтягивания, да простейшего переворота вокруг турника, других упражнений так и не знали.

С первых же дней школьных занятий, по указанию укома, секретарь комсомольской ячейки Сальникова предложила организовать при школе комсомольскую группу и рекомендовала Бориса Алёшкина, как члена бюро ячейки, секретарём этой группы.

К этому времени в пятом классе было уже 4 комсомольца, к новому 1924 году приняли ещё четырёх, а спустя месяц, по существу, почти весь класс стал комсомольским. Не пожелали вступать в комсомол Пырков — сын известного шкотовского лавочника, да его приятель и собутыльник, такой же великовозрастной Кравцов из Романовки. Оба они отзывались о комсомоле и комсомольцах с презрением, очевидно, полностью разделяя взгляды своих старших родственников.

Вообще, эти двое держались в классе особняком, и с ними никто не дружил. Всех же остальных совместная учёба, а впоследствии и комсомольская работа сдружила и как-то сплотила.

Теперь к собраниям ячейки, проходившим каждую неделю, присоединились ещё и собрания комсомольской группы школы, они тоже стали проводиться каждую неделю.

Вообще, время у комсомольцев, в том числе и у нашего героя, в тот период было так уплотнено, что иногда они сами удивлялись, как им удавалось со всем справляться. Судите сами: кроме комсомольских собраний, занимавших два вечера в неделю, еженедельно же проходили заседания бюро ячейки, собрания партийной ячейки, на которых комсомольцы тоже обязаны были присутствовать, а с 1 ноября 1923 года начались занятия в политкружке при комячейке, в него записаны были все комсомольцы. Занимались по двум книжкам: «Политэкономия в вопросах и ответах» Богданова (содержание её Борису уже было отчасти знакомо) и «Азбуке коммунизма» Бухарина, знакомившей слушателей с началами коммунистической философии. Вдобавок большинство комсомольцев, конечно, и Алёшкин, активно участвовали в работе драмкружка, организованного при клубе. А если к этому добавить и увлечения молодости, которые уже начали появляться у Бориса, то станет понятно, что он почти не имел времени для какой-нибудь домашней работы, даже для еды и сна времени порой не хватало, ведь и уроки тоже надо готовить.

Хорошо ещё, что с наступлением осени фактически распустили отряды ЧОН и, хотя оружие у многих комсомольцев, в том числе и у Алёшкина, оставалось пока на руках, сборы отряда прекратились.

Единственным днём, в который Борис мог хоть немного помогать дома, оставалось только воскресенье. Он старался в этот день сделать как можно больше, так как ему было очень неловко перед родителями за то, что он дома почти ничего не делает. Ведь раньше, живя у Стасевичей, а затем у дяди Мити, мальчик привык к тому, что почти все более или менее тяжёлые домашние дела лежали на нём, а здесь он целую неделю дома почти ничем не помогал. И он старался вовсю, пытаясь хоть в этот день сделать как можно больше.

Встав в семь часов утра, Борис заготавливал на целую неделю дрова, иногда эту работу они делали вместе с отцом; затем обегал все магазины и по поручению Анны Николаевны (которую он с первых же дней стал называть мамой, и которую так теперь называем и мы) он закупал различные продукты на неделю, а когда позволяли деньги, то и на более длительный срок. Облегчало его положение то, что молоко ежедневно приносила Писнова, а хлеб присылал с мальчиком-боем китайский лавочник, обеспечивавший им всех служащих, живущих в гарнизоне.

Управившись с этими первоочередными делами и натаскав из водопроводной колонки воды, Борис мог ещё несколько часов побыть со своими младшими братьями. Люся, считавшая себя в свои 11 лет уже достаточно взрослой девочкой, не желала водить компанию с мальчишками, она обычно читала или играла с кем-нибудь из немногочисленных подруг. Ну а Боре-младшему, семилетнему мальчику, и Жене, которому шёл четвёртый год, было скучно. В гарнизоне подходящих по возрасту ребят не было, они были вынуждены целыми днями оставаться одни — и отец, и мать, и старший брат, и Люся находились на работе или в школе, поэтому в воскресенье эти ребятишки липли к старшим, как мухи. Ну и если отец часто работал и в этот день, а мать старалась выполнить все неотложные хозяйственные дела: постирать, привести в порядок квартиру, да и наготовить кое-чего про запас из еды, то Борис после магазинов до самого позднего вечера поступал в их полное распоряжение.

Надо сказать, что это и ему доставляло большое удовольствие, он как-то сразу полюбил этих малышей, они отвечали ему тем же, и все трое дотемна катались на санках, играли в снежки, строили снежные крепости или просто лазали по окружающим сопкам с одинаковым увлечением.

Такие взаимоотношения между детьми радовали и Якова Матвеевича, и Анну Николаевну, первое время волнующихся за то, как приживётся их вновь найденный старший сын в семье. Но всё складывалось достаточно хорошо и, пожалуй, именно это старание Бориса-большого вознаградить малышей и семью за свою оторванность от неё в другие дни недели позволяло старшим Алёшкиным не препятствовать в выполнении той большой общественной работы, которую ему пришлось выполнять с первых же дней учебного года.

Глава третья

Обычно почти каждое воскресенье Борис отправлялся и в клуб, расположенный, как мы уже говорили, в бывшей гарнизонной церкви и теперь еженедельно по воскресеньям используемый или для концерта, или для спектакля, устраиваемых артистами из числа учителей, старших школьников или служащих местных учреждений, или для показа кинокартины, привозимой вместе с передвижным киноаппаратом из Владивостока. В этот день там собиралась почти вся шкотовская молодёжь, все комсомольцы, ну и конечно, обязательно бывал и наш герой, тем более что клуб находился от его дома в каких-нибудь двухстах шагах.

Конечно, в клуб его влекли не только эти развлечения, в которых он иногда и участвовал, а кое-что и другое.

В четвёртом классе школы II ступени училась девушка почти одних лет с Борисом, Зоя Мамонтова. Вскоре после начала учебного года она вступила в комсомол, и секретарь комсомольской группы Алёшкин, всегда весёлый, оживлённый, заинтересовал её. Своей заинтересованности она не скрывала, а, наоборот, старалась её показать. Конечно, Борис этого не заметить не мог и, в свою очередь, тоже стал обращать на неё внимание. Эта смазливая разбитная девушка привлекла его, и он даже как-то отважился на свидание с ней. Хотя, по правде сказать, это свидание и не доставило ему какого-нибудь особенного удовольствия, так как он постоянно думал только о том, как бы поскорее уйти, чтобы не опоздать на занятия политкружка, а она всё время беспокойно оглядывалась по сторонам, боясь, что их могут увидеть её родные.

Свидание происходило на сопке, в двадцати-тридцати шагах за зданием школы и в сотне шагов от дома Зои. Они стояли друг против друга, держась за руки и, кажется, оба не знали, что им делать. Потом она заторопилась домой, чему Борис обрадовался, они как-то неловко ткнулись губами и, смущённые и испуганные, разбежались в разные стороны. Борис потом не один раз вспоминал своё первое свидание с девушкой и сам смеялся над её и своим поведением, он об этом никогда никому не рассказывал. Мы описали его свидание только потому, что оно в жизни Бориса было действительно первым.

Нужно сказать, что после своего неудачного романа с Наташей Карташовой, Борис как будто проснулся. Если до этого он в общем-то к девочкам и девушкам своего возраста относился совершенно равнодушно, как к друзьям-мальчишкам, или, что было ещё в раннем детстве, с рыцарским платоническим преклонением, то теперь в каждой девушке, чем-либо привлекавшей его, он вдруг начал видеть особу другого пола, и его отношение к ней выливались в какие-то, ещё, правда, совсем неосознанные, желания.

Теперь ему хотелось поцеловать понравившуюся девушку, побыть с ней наедине, и такое желание у него возникало далеко не к одной девушке: он мечтал о поцелуях с Ниной Черненко, с Милкой Пашкевич, с Полей Медведь, и ещё со многими другими.

Как раз в этот период судьба его столкнула с такой, видимо, опытной кокеткой, какой оказалась Шура Сальникова. Несколько раз перед собраниями или заседаниями бюро, когда они оказывались вдвоём, она, замечая восторженные влюблённые взгляды, бросаемые на неё Борисом (а он в этот период бросал их чуть ли не на всех девушек, с которыми так или иначе часто встречался), хитрая девушка подсаживалась к нему, обнимала его, целовала в губы и, напевая бессмысленную песенку:

— Поцелуй меня, потом я тебя,

потом оба мы поцелуемся… и т. д., — доводила бедного парня до белого каления.

Потом, видимо, заметив, что он готов на совершение самого безумного поступка, раскатисто хохотала, или убегала от него в другой угол комнаты, или выскакивала за дверь и возвращалась с целой гурьбой ребят, лукаво-насмешливо смотрела на растерянного, смущённого паренька, подходила к нему и с самым безразличным видом затевала какой-нибудь деловой разговор. Одним словом, она играла с Борей, как кошка с мышью, и, может быть, подозревая в нём человека истинно влюблённого, издевалась выше всякой меры.

Однако, на самом деле, в эту Шурку Борис никогда не был влюблён. Просто он, как слепой котенок, испытывающий потребность в молоке, тыкался своей глупой мордочкой всюду, где этим молоком попахивало, совершенно не обращая внимания на то, что из себя представляет предмет, издающий соблазнительный запах.

По всей вероятности, такое состояние рано или поздно возникает в каждом здоровом молодом человеке, как и в каждом животном, и проявляясь с разной силой, оно не покидает его до полного удовлетворения.

С Борисом Алёшкиным это произошло, может быть, немного раньше, чем следовало; ведь обычно с мужчинами это происходит в 19–20 лет, а ему недавно исполнилось только 16, но это уж, как говорится, была не его вина, а его беда. Большую роль в таком раннем развитии сыграло и огромное количество прочитанных им романов, и его раннее знакомство с медицинской литературой, касающейся вопросов половых взаимоотношений, которую он беспрепятственно читал, пользуясь библиотекой Янины Владимировны Стасевич.

Толчком к тому, чтобы всё это как-то стало проявляться, послужило происшествие с Наташей Карташовой.

Из сказанного видно, что семена, обильно и бездумно рассыпаемые взбалмошной Сальниковой, падали на весьма благоприятную почву, и уже через месяц их общения Борис умел целоваться так, что его поцелуи волновали не только его самого, но и ту, которая с ним так неосторожно забавлялась.

Видимо, начав опасаться Бориса, Шурка внезапно прервала уединённые встречи с ним, а виделась только в присутствии других ребят. Это не обидело Бориса, ведь никаких особых чувств он к ней не испытывал, просто ему нравилось целоваться: это волновало, возбуждало и было приятно. Но он стал злиться: на все его намёки и попытки как-то уединится с ней, она находила отговорки, удачно этого избегая.

Однажды Борис не вытерпел: неизвестно, что послужило тому причиной, но он решил пойти к Шуре на квартиру. Она жила в той самой квартире, где раньше жили Алёшкины, у Писновых, и все подходы к этому дому Борис знал, как свои пять пальцев. В этот вечер Шура рано убежала с комсомольского собрания, ссылаясь на занятость на работе, и не осталась на разучивание новых песен, которым комсомольцы почти всегда занимались после собрания.

Через час после её ухода Борис последовал за ней. Он быстро прошмыгнул мимо освещённых окон хозяев дома и обратил внимание, что окна Шуркиной комнаты задёрнуты плотными занавесками. Вначале он подумал, что её нет дома и она действительно на работе, и ему даже стало немного стыдно за себя.

«Крадусь, как вор, — подумал он. — И ладно бы, я её любил, а то ведь так, сам не знаю зачем, просто чтобы нацеловаться досыта, глупо!»

Он было хотел повернуться и уйти со двора, но вдруг заметил в одном из окон проблески света между двумя шторами. Он не удержался.

В одно мгновение Борис вскочил на узенькую завалинку, прильнув лицом к стеклу, и через щёлку смог кое-что разглядеть. Первое, что он увидел, это стол, а на нём тарелки с остатками еды, фруктами и — о, ужас! — даже бутылку с вином. Скользнув взглядом дальше, Борис заметил раскрытую постель, а на ней полураздетую Шурку, лежавшую рядом с (кто бы мог подумать?) длинным белобрысым Гетуном.

Борис, чуть не вскрикнувший от возмущения, спрыгнул с завалинки и побежал вверх по огороду к узкой калитке, которой они раньше часто пользовались, выходя в военкомат.

В комнате, наверно, услышали его прыжок и топот ног, потому что Гетун в нижней рубахе, босиком выскочил на крыльцо и, держа в руке маузер, громко крикнул:

— Эй, кто тут, выходи! Стрелять буду!

Но Борис был уже за пределами огорода. Однако, зная сумасшедший нрав Гетуна, о котором говорили, как о самом несдержанном и неуравновешенном работнике ГПУ, он затаился и промолчал. Хотя он раньше даже дружил с Гетуном, и тот, конечно, услышав его голос, узнал бы его, но Борис подумал: «Этому дураку, да ещё выпившему, ничего не стоит и в меня выстрелить. Пропадёшь ни за что».

С этих пор Сальникова перестала представлять для Бориса даже чисто внешний интерес, наоборот, она вызывала у него какое-то презрение и даже сожаление. Ведь в то время комсомольцы боролись против употребления вина самым категорическим образом: каждая выпивка, даже каждая рюмка вина считалась почти что преступлением. Ну а то, что увидел Борис у Шурки, было похоже уже на настоящий разврат. Он, правда, никому не рассказал об увиденном.

Как-то раз, когда Шурка под влиянием очередного каприза вдруг захотела остаться с ним наедине и вновь помучить его своими поцелуями (они задержались в классе, где проходило собрание), заканчивая протокол, он встал из-за стола, за которым сидел рядом с Сальниковой, и, собрав свои книги, направился к двери. Она окликнула его:

— Боря, подожди, побудем немного вместе!

Но уже из дверей он презрительно бросил:

— Не забудь про своего Гетуна, да и вина я не пью, — и с шумом захлопнул дверь. Правда, очутившись за дверью, он почему-то пожалел Шурку, но сдержал себя и быстро зашагал домой.

Примерно дня через три после этого случая, во время перемены он заметил Зою Мамонтову, стоявшую у стены коридора и глядевшую на него во все глаза. Невольно он вспомнил их первое свидание и внутренне усмехнулся. Он подошёл к ней и, пожалуй, только сейчас разглядел её. Она была невысокой полненькой девушкой с длинной косой, небрежно перекинутой через плечо, с большими карими глазами, ровными — ленточкой — чёрными бровями, прямым носиком, слабенькими веснушками на нём и красиво вычерченным ртом, в котором между полных чувственных губ блестели ровным рядом белые зубы.

— Ну что ты на меня уставилась? — довольно грубо спросил Борис, подходя к девушке.

— А ты мне нравишься, вот и смотрю! — смело ответила она и моментально скрылась за дверью класса.

«Ишь ты! — подумал парень. — А, впрочем, она ничего, поцеловаться можно», — цинично решил он.

После уроков, встретившись при выходе из школы с Зоей, он окликнул её с деловым видом:

— Мамонтова, подожди-ка немного!

Девушка отстала от своих подруг, остановилась и вопросительно посмотрела на Бориса, а тот, подойдя к ней поближе, шепнул:

— Зоя, приходи сегодня на скалу за школой в 8 часов вечера, посидим, поговорим, ладно? Придёшь?

Она ничего не ответила, только блеснула в улыбке зубами и, вскинув на парня глаза, кивнула головой и побежала догонять подруг.

Вечером, после заседания бюро ячейки, Шурка старалась не смотреть на Бориса и разговаривала только с новым членом бюро Силковым. Когда время уже приближалось к 8 часам Алёшкин вдруг заторопился. Он поднялся:

— Ну, я пойду, кажется, все вопросы решили, — и оставив вдвоём Шурку и Силкова, направился к двери. Остальные не поднимались, и он подумал: «Ну, теперь она решила на Силкове поупражняться», — усмехнулся и мысленно произнёс, вспомнив где-то вычитанную фразу:

— Пройденный этап.

Скоро (ведь заседание проходило в одном из классов школы), Борис уже находился на условленном месте, а через десять минут, показавшихся ему необыкновенно долгими, он услышал лёгкие шаги, кто-то осторожно поднимался на скалу к тому месту, где стоял он. Борис отошёл в глубину площадки и притаился за кустиками дубняка, ещё покрытыми сухими жёлтыми листьями. На край площадки поднялась маленькая девичья фигурка, одетая в серенькое поношенное пальтишко и повязанная тёплым шерстяным платком, ведь была поздняя осень, и на более высоких сопках уже лежал снег. Она немного испуганно оглянулась и, никого не увидев, уже собиралась скользнуть вниз, но в этот момент Борис выглянул из-за кустов и тихонько позвал:

— Зоя, иди сюда! Я здесь.

Она метнулась к нему, и через несколько секунд, как-то сами собой его руки обняли маленькую фигурку, которая доверчиво к нему прижалась, а их губы встретились.

Сидя на облюбованном приступочке и продолжая время от времени целоваться, они разговаривали. Собственно, говорила Зоя, он только слушал. Она рассказывала ему о своей семье, о своей нелёгкой крестьянской жизни и работе, которую ей приходится выполнять, о своём классе, о тех мелких новостях и происшествиях, которые случались в их классе ежедневно, в общем, болтала обо всём и ни о чём.

Иногда она, как кошечка, прижималась к Борису, и он ощущал дрожь этого молодого податливого тела. Однако, кроме бесчисленных поцелуев, которыми они обменивались, эти двое пока больше не думали ни о чём.

Время, которое Зоя отвела для свидания, закончилось, поцеловав его в последний раз, она ловко спрыгнула со скалы и побежала домой; через несколько минут после неё спустился и Борис.

Домой он вернулся весёлым и возбуждённым, с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами.

Анна Николаевна, заметив его приподнятое настроение, тихонько шепнула мужу:

— А наш Борька, кажется, опять влюбился! — на что тот только недовольно хмыкнул.

С конца октября свидания Бориса и Зои происходили чуть ли не каждые три-четыре дня. Как и в первый раз, они, помимо болтовни о разных школьных происшествиях, ограничивались многочисленными поцелуями. Болтала в основном Зоя, сидя рядом с парнем и временами прижимаясь к нему.

Вскоре Борис уже знал много подробностей из жизни села вообще и из семьи Мамонтовых. Сам он почти не говорил, да и слушал-то не всегда достаточно внимательно. Часто в эти моменты у него в голове созревали планы проведения очередного собрания или какого-нибудь доклада, который он должен был на этом собрании делать.

Иногда он, вспомнив о каком-нибудь неоконченном деле, внезапно свидание прерывал и, торопливо поцеловав девушку, чуть ли не бегом отправлялся в клуб или в недавно открывшуюся избу-читальню.

Появились уже и такие моменты, когда он, сидя рядом с Зоей и перебирая пальцами кольца её волос на прижавшейся к нему головке, небрежно отвечая на её вопросы и поцелуи, думал: «А зачем, собственно, я встречаюсь с ней? Что это — любовь, о которой я так много читал? Но тогда это очень скучно. Неужели все так любят?!»

Если в первые свидания он испытывал некоторое волнение и возбуждение от близости и поцелуев девушки, то уже после нескольких встреч, привыкнув к Зое, шёл на свидание, как на какое-то не очень нужное, но довольно приятное дело.

Борису очень не хотелось, чтобы об этих встречах знали в школе, не хотела огласки и Зоя, боявшаяся реакции своих родных, которые, как и многие шкотовские крестьяне, очень неодобрительно относились и к комсомолу, и к комсомольцам, и, конечно, её свидания с одним из известных шкотовских представителей РКСМ никак не одобрили бы.

Но в то же время Зоя ведь была женщиной и, конечно, удержаться от того, чтобы не похвастаться своей победой над одним из комсомольцев, да ещё таким, как Алёшкин, она не могла.

А он и в самом деле пользовался в это время уже определённой известностью. Борис — секретарь комсомольской группы, которая его стараниями всего за несколько месяцев учёбы выросла с 3 до 15 человек, член бюро шкотовской ячейки РКСМ, а эта ячейка уже тоже насчитывала несколько десятков человек, почти обязательный оратор на всех комсомольских и даже партийных собраниях, постоянный участник всех артистических выступлений в клубе и в школе.

И вот, такой довольно интересный парень ею покорён и по её зову бежит на свидание в назначенный ею час. Ну как тут удержаться и не рассказать об этом, конечно, под величайшим секретом, ближайшим подругам? Ну а девичьи секреты, как известно, через очень короткое время становятся достоянием всех. Так и случилось.

Через месяц после начала этого романа о нём знали почти все ученики четвёртого и пятого классов шкотовской школы II ступени. Все поглядывали и на Бориса, и на Зою со значением, подмигивая друг другу и перешёптываясь:

— А Зойка-то с Алёшкиным любовь крутят! Сухари сушат!

Конечно, в конце концов, эти перешёптывания и подмигивания заметили и сами виновники слухов. Над Борисом его одноклассники, особенно девчата, стали подтрунивать уже открыто, ведь на них-то он не обращал никакого внимания, и это их обижало. В классе тоже образовались пары, относившиеся друг к другу с большей симпатией, чем к остальным одноклассникам, так Воскресенский дружил с Карвась-чёрненькой, Семена — с Дусей-беленькой, а Кравцов прямо таял от Ани Сачёк. Алёшкин же изменил своим, вот его и шпыняли. Он, конечно, злился, но поделать ничего не мог.

Не нравились ему и какие-то двусмысленные намёки Пыркова, сопровождаемые ядовитыми ухмылками. Только спустя несколько лет Борис узнал, чему ухмылялся этот парень.

Естественно, что все эти насмешки и переглядывания отразились и на взаимоотношениях между Борисом и Зоей, особенно с его стороны. Вызывало у него чувство смущения и недовольства и другое. Всё чаще и чаще Зоя рассказывала Борису о различных приключениях, связанных с взаимоотношениями между парнями и девушками из числа её многочисленных подруг, и намекала, что такое могло произойти и с ней самой. Наконец, она рассказала, что как-то летом Гетун опозорил её сестру Маню на станции, в одном из полуразрушенных пакгаузов. Рассказывая об этом происшествии, Зоя заметила, между прочим, что Маня не очень огорчилась этим «позором», а после ещё не раз встречалась с Гетуном и даже была довольна этими встречами. Единственное, чего она опасалась, как бы слухи об этих встречах не достигли ушей их родителей и особенно братьев. Но встречи уже прекратились.

— Гетун теперь ходит к вашей Шурке Сальниковой, — сказала Зоя.

Рассказ девушки возмутил Алёшкина, а она, наоборот, ничего особенного в этом не видела и даже дала ему понять, что, если бы что-нибудь подобное произошло между ними, она была бы не против.

Но, видимо, Борис ещё не созрел для такого шага. И если целовался и обнимался он довольно охотно, то сама мысль о какой-либо большей близости, в особенности с данной партнёршей, ему пока ещё в голову не приходила. После этого рассказа он под всякими предлогами стал от свиданий уклоняться и являться на них всё реже и реже.

А вскоре они прекратились и совсем, этому помог следующий случай.

В начале декабря в пятый класс приняли новую ученицу — дочь сторожа школы, Ольгу Кантакузову. Раньше она училась в учительской семинарии, но из последнего класса ушла, сойдясь с каким-то каппелевским офицером (Военнослужащий подразделения белой армии под командованием В. О. Каппеля — прим. ред.), тот, убегая за границу, её бросил. Некоторое время она жила во Владивостоке, а потом решила стать учительницей. Для этого ей необходимо было иметь среднее образование, вот она и приехала к отцу, чтобы закончить в шкотовской школе учение. Её приняли, ведь она была дочерью сторожа школы.

Это была девушка лет двадцати двух и, конечно, превосходя по своему возрасту всех одноклассников, она могла сойтись только с такими же великовозрастными учащимися, как Пырков, Кравцов и Колягин. Они составили прекрасную компанию отстающих, постоянно служивших предметом обсуждения по поводу успеваемости на всех педагогических советах. Кстати сказать, как секретарь комсомольской группы школы, Алёшкин принимал участие и во всех педагогических советах.

Кантакузова, собственно, уже взрослая женщина, отличалась какой-то особенно яркой красотой. У неё был правильный нос, большие чёрные глаза, ярко-малиновые губы и роскошные длинные чёрные волосы, закрученные в замысловатую причёску. Единственное, что её немного портило, это очень крупная фигура: ростом с ней мог сравняться только один Пырков, а по объему её бюста и фигуры она могла соперничать с Варварой Самойловной Шунайловой.

При появлении Ольги в классе все вообразили, что это какая-нибудь новая учительница, и порядочно удивились, когда вошедший с нею заведующий школой, доходивший ей едва до плеча, представил её, как их нового товарища.

Ольга оказалась родственницей Зои Мамонтовой и, конечно, буквально через два дня уже знала о романе Зои и Бориса.

Мы ещё не сказали о том, что у Кантакузовой, проведшей порядочно времени в солдатской среде, выработались грубые манеры. Она порой употребляла такие словечки, что великовозрастные парни подымали весёлый гогот, девчонки затыкали уши, остальные ребята смущённо замолкали, а бедный Коля Воскресенский, вообще-то прозванный в классе красной девицей, краснел до кончиков ушей.

Так вот, эта Кантакузова, уж неизвестно, по собственной инициативе или по просьбе Зойки, решила открыть несмышлёному парню глаза. Как-то, около китайской лавки встретив Бориса, спешившего на свидание с Зоей, остановила его и сказала:

— Ты это куда? К Зойке на свидание спешишь? Ну, торопись, торопись. Да не тяни ты с ней волынку! Неужели ты не понимаешь, что ей надо?

Эти слова оскорбили и возмутили юношу.

— С чего ты взяла, что на свидание? Лезешь не в свои дела, иди ты к чёрту! — и он, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.

Ольга расхохоталась ему вдогонку и грубо крикнула:

— Не прикидывайся святошей, знаю я, чего всем мужикам от нас надо. Но и бабам того же требуется! Эх ты, мямля! Зойке твоей мужика надо, а ты турусы на колёсах разводишь! Смотри, прозеваешь, она и другого может найти, ведь уж пробовала…

Борис продолжал, не останавливаясь, идти вперёд. Но как только он завернул за угол, он замедлил шаг: «А стоит ли идти на это свидание? Что это такое Ольга болтала? Мужика Зойке надо? Ну и пускай себе ищет, а мне она не нужна, надоело уже всё! Нацеловались, хватит! Пусть все к чёрту убираются…»

Он остановился. И даже повернул обратно, чтобы идти в клуб на репетицию, на которую он, конечно бы, опоздал из-за этого свидания, а тут пришёл бы вовремя, вот Ковалевский-то был бы рад!

Но ему вдруг очень захотелось узнать, сама ли Ольга всё придумала или в этом замешана и Зойка, и он вновь повернул к сопке, на которой была назначена встреча.

Зоя, увидев входящего на площадку Бориса, быстро подбежала к нему, спросила:

— А ты почему так опоздал? Я уж думала, что ты и не придёшь! Ты сегодня не торопишься?

— Тороплюсь, и даже очень. У нас сегодня последняя репетиция. А меня по дороге ещё Ольга Кантакузова задёргала, такую ерунду наговорила! Откуда она знает, что у нас сегодня свидание?

— Не знаю, — смущённо пробормотала девушка, — да стоит ли обращать внимание на её болтовню? Ну, я сказала, ну и что? И так все знают.

Борису сделалось обидно и досадно. Он оттолкнул девушку, соскочил с площадки и, сбегая вниз, крикнул:

— Эх, ты! Мне некогда! Ну тебя к чёрту!

Узнав, что Ольга болтала не по собственной инициативе, а, может быть, даже по просьбе Зойки, он окончательно разозлился. Свидания с Мамонтовой его привлекали таинственностью, а поцелуи вызывали какое-то ещё неосознанное волнение, но ему в этот период не хотелось ничего другого — какой-нибудь большей близости, которая, как он знал, бывает между мужчиной и женщиной. Зоя не возбуждала в нём настоящего мужского желания, может быть, потому, что он пока не смотрел на девушек с этой точки зрения, а, скорее всего, просто Зоя не смогла в нём это чувство разбудить.

Это было их последним свиданием, это был конец. С тех пор они не разговаривали и даже не здоровались. В школе немного посудачили об их разрыве, а затем перестали. Дружба и ссоры между молодыми людьми бывали частыми, как, впрочем, и сейчас, и особого удивления не вызывали.

Мы бы ни о самом увлечении нашего героя этой девушкой, ни об их отношениях, ни о разрыве, наверно, и не упоминали, но с этого времени у Бориса появилось какое-то снисходительно-презрительное отношение ко всем девушкам и женщинам вообще.

С этих пор он как-то более грубо и цинично стал думать обо всех девушках, которых знал. Если раньше он их считал какими-то особыми, нежными, ласковыми, постоянно думающими о чём-то возвышенном и красивом, то теперь, обжёгшийся на встречах с Наташей Карташовой, с Шуркой Сальниковой и с Зоей, он ударился в другую крайность. В каждой встреченной им девушке и женщине он видел развратную Сальникову, или чувственную Зойку, готовых, по его мнению, сойтись с любым парнем в любом месте и в любое время.

Это представление у глупого и, конечно, совсем не знавшего жизни мальчишки, вызвало у него неправильное отношение ко всем девушкам и женщинам.

К сожалению, впоследствии очень многие из встреченных им на жизненном пути женщин и девушек его мнение об этой, как он говорил, лучшей половине человеческого рода, не разбивали, а, наоборот, подтверждали…

* * *

В ночь на новый, 1924 год, в клубе собралось много народа. Как всегда, после доклада о международном и внутреннем положении, сделанном инструктором укома РКП(б) Чепелем, умевшим зажечь аудиторию, прочитали «живую газету». В Шкотове эта форма сценической деятельности появилась с появлением учительских курсов, а затем укоренилась и стала проводиться регулярно, не реже раза в две недели, и обязательно перед каждым торжественным случаем. Организаторами её были культотдел волисполкома и партийная и комсомольская ячейки.

Заключалась эта «газета» в том, что местные авторы писали заметки, главным образом, критические, выявлявшие какой-нибудь недостаток в работе того или иного учреждения, или лица из волостной администрации, или, наоборот, отмечавшие какое-нибудь достижение. А местные же артисты читали эту заметку вслух со сцены. Клуб при чтении «живой газеты» всегда заполнялся до отказа. Ну а Борис Алёшкин был одним из непременных участников её. У него был громкий голос, хорошая дикция, и его слушали с удовольствием.

Между прочим, эту «газету» все местные служащие, в том числе и сам председатель волостного совета, боялись. Да и как было её не бояться, когда со сцены во всеуслышание читались похождения какого-нибудь ловкача или описывалась волокита какого-нибудь бюрократа, причём с указанием подлинного имени и фамилии провинившегося, иногда сидевшего тут же в клубе и, может быть, в одном из первых рядов?

И в то же время, когда в заметке описывался какой-нибудь случай, где хвалились те или иные люди за их примерное отношение к работе, зрители с огромным подъёмом аплодировали сидевшим тут же героям.

Иногда заметки сопровождались большими карикатурами, нарисованными или учителем рисования Шунайловым, или учеником пятого класса Семеной. После газеты была поставлена пьеса Мольера «Плутни Скалена», в этой пьесе Борису досталась роль господина Жильбера. Нужно заметить, что в это время в Шкотове драмкружок, руководимый служащим волисполкома Ковалевским и его помощником, мужем учительницы русского языка Мищенко, почти каждый спектакль ставил пьесы Мольера, и не потому, что руководители кружка уж очень любили этого автора, и не потому, что этого очень хотели актёры, а главным образом потому, что пьесы Мольера — комедии очень нравились зрителям, а других комедий, более современных или даже классических, в библиотеке культотдела волисполкома не было. Вот поэтому-то в течение зимы 1923–1924 года жители села Шкотово сумели познакомиться почти со всеми произведениями Мольера.

Руководитель драмкружка, или, как его почтительно называли, режиссёр, был довольно странным человеком. В волисполкоме он служил секретарём, работа отнимала у него не очень много времени, но он был занят чуть ли не круглые сутки, так как всё свободное время отдавал драмкружку. Он не только подбирал пьесы, не только активно руководил репетициями, стараясь втолковать характер того или иного лица, которое должен был изобразить доморощенный артист, но и сам изготовлял костюмы, реквизит и декорации, иногда растрачивая на приобретение материала весь свой заработок. Правда, и костюмы, и декорации в большинстве своём шились и делались из какой-нибудь самой дешёвой материи, а всякие украшения — из обыкновенной ёлочной бумаги, причём все раскрашивались самыми обыкновенными клеевыми красками. Но при достаточно скудном освещении сцены и при невзыскательном вкусе шкотовских зрителей видом этих камзолов, панталон, шляп и «богатой» мебели все оставались довольны. Самого же Ковалевского это как будто и не беспокоило. Ему, видимо, доставлял удовольствие сам процесс творчества.

У него был активный помощник, громко именовавшийся заместителем режиссёра, а по должности занимавший более высокое положение — Мищенко. И если на работе Ковалевский беспрекословно выполнял все указания Мищенко, то на сцене клуба таким же диктатором по отношению к своему другу являлся Ковалевский.

По внешности они разительно отличались. Ковалевский — подвижный, сухонький, чёрненький, почти всегда плохо выбритый, с блестящими чёрными глазами и быстрой жестикуляцией, составлял полную противоположность Мищенко. Тот был высоким красивым блондином с голубыми глазами, всегда аккуратно одетым и даже наодеколоненным, медлительным в движениях и являл собой олицетворение амплуа первого любовника.

Он около года назад женился на Софье Григорьевне — учительнице русского языка и привлёк и её к участию в драмкружке в качестве постоянного суфлёра.

Когда эти два приятеля возвращались после очередной репетиция, то глядеть на них было даже смешно. Мищенко спокойно, с достоинством, шагал крупными шагами, ведя под руку свою жену, крошечную изящную женщину, делавшую на каждый его шаг не менее двух своих, а рядом с этой парой, постоянно забегая вперёд, подпрыгивая и отчаянно жестикулируя, что-то быстро говоря, а иногда и выкрикивая, крутился Ковалевский, обсуждая только что прошедший спектакль или репетицию и оценивая работу того или иного артиста.

Артистами, если их можно было так назвать, считались все, записавшиеся в драмкружок: молодые учителя, служащие волисполкома и других учреждений, ученики школы II ступени и комсомольцы. Все они об артистической деятельности имели весьма смутное представление, и потому указания Ковалевского — непререкаемого авторитета в этой области, старались выполнять как можно добросовестнее. Это не всегда удавалось: всем, в том числе и самому Ковалевскому, хотелось поставить как можно больше спектаклей, и на подготовку каждого отводилось около двух недель, а иногда и одна. И, хотя репетиции проходили чуть ли не каждый день, очень часто спектакль шёл после четырёх-пяти репетиций. Конечно, выучить роли за такой короткий срок никто не успевал, и всё держалось на суфлёре, громкий шёпот которого иногда зрители слышали раньше и лучше артистов, но это никого не смущало.

Оставлял желать лучшего и грим, ведь гримировались артисты сами, используя для образца иллюстрации в книжках, по которым ставились пьесы. И хотя грим покупался во Владивостоке, и это был настоящий артистический грим, результаты гримирования иногда бывали ужасными. Дело улучшилось, когда к этому делу привлекли Петра Семена, он оказался отличным гримёром, к тому же и декоратором.

Но, как бы ни был слаб уровень исполнительского мастерства этих актёров, как бы ни низка была техника сцены, спектакли доставляли огромное удовольствие и зрителям, и, пожалуй, ещё большее участникам постановки.

В новогодний вечер после спектакля происходил бал-маскарад. Под звуки оркестра, состоявшего из нескольких балалаек, мандолины и расстроенного рояля, зрители и артисты, надев самодельные маски, расставив по стенам скамейки, служившие местами для зрителей, на освободившейся середине зала лихо отплясывали краковяк, польку-бабочку, падеспань, вальсы и другие распространённые тогда танцы.

Описывая эту сторону жизни нашего героя, мы об остальном, чем он был занят целые дни, почти не говорили, или упоминали вскользь, а, между тем, основное в его времяпровождении были не те несколько часов в неделю, которые он тратил на свидания, а вся его остальная жизнь. И первое место в ней занимало учение в школе.

Учился он с большим желанием и любовью. Всё новое, узнаваемое им ежедневно на уроках, увлекало и привлекало его. Обладая отличной памятью, он с первого раза запоминал почти все объяснения учителей. И не только запоминал, но большинство этих объяснений как-то сразу и понимал. И в этом он составлял противоположность своих ближайших друзей и соперников — Семены и Воскресенского. Петька Семена запоминал всё рассказанное и прочитанное почти так же хорошо, как и Алёшкин, но сразу всё понять, схватить суть объясняемого не мог и доходил до уяснения содержания только после основательного обдумывания услышанного. По всей вероятности, благодаря этому, его знания были значительно крепче и солиднее, но в то время этому значения не придавали, и быстрые, хорошо сформулированные ответы Бориса выдвигали его вперёд.

Коля Воскресенский довольно быстро и легко вникал в суть объясняемого учителем, но его подводила память. Прежде чем хорошо ответить, он должен был несколько раз прочесть учебник или выслушать повторное объяснение учителя. Если он этого сделать не успевал, то при ответах плавал. Поэтому после окончания первого полугодия, то есть к январю 1924 года, Алёшкин прочно занял место первого ученика в пятом классе шкотовской школы II ступени.

Второе, чем был занят Борис Алёшкин, очень часто переходившее даже на первое место, это его работа в комсомоле. Он с таким увлечением, с таким воодушевлением брался за все комсомольские дела, с такой энергией проводил всё, что намечалось планами ячеек и директивами укома РКСМ, не считаясь со временем, не отказываясь ни от какого дела, ни от какого задания, что скоро стал считаться не только в своей ячейке, но и среди работников Владивостокского укома РКСМ, одним из самых активных комсомольцев Шкотовского района.

Надо сказать, что этой активности очень помогло и отношение к его деятельности со стороны семьи — отца и матери, оба они не только не препятствовали его ежедневным отлучкам из дома почти до 12 часов ночи, а наоборот, всячески поощряли его работу, а мать часто ему и подсказывала решение того или иного вопроса.

Ведь совсем не так к комсомольской работе относились многие шкотовские жители: многие запрещали своим сыновьям и дочерям даже и думать о комсомоле, и было немало случаев, когда комсомольцы уходили на свои собрания тайком от родителей. Конечно, им было намного труднее, чем Борису.

Он часто выступал с различными докладами на комсомольских собраниях, и вследствие этого сумел развить, видимо, заложенный в нём талант оратора. На торжественных собраниях почти всегда от имени комсомольской организации выступать поручалось ему.

Обладал он и незаурядными агитаторскими способностями. Своей агитацией даже за эти полгода сумел вовлечь в комсомол уже много шкотовских ребят и девушек, прежде всего, из числа учеников.

Бориса хвалили в школе и за успехи в учёбе, и за комсомольскую работу, и это, вызывая в нём чувство законной гордости, вместе с тем заставляло его трудиться в школе и в ячейке с ещё большей энергией и энтузиазмом. Естественно, что, будучи активистом, он имел огромное число, как тогда говорили, нагрузок: член бюро ячейки, секретарь школьной группы РКСМ, представитель от комсомола в педсовете, представитель от комсомола в шкотовском сельсовете, редактор школьной стенной газеты и, наконец, внештатный инструктор укома РКСМ. По заданию последнего ему неоднократно приходилось выезжать с различными докладами в сёла и деревни Шкотовского района: Многоудобное, Андреевку, Новую Москву, Романовку, Новонежино, Майхэ и другие, где организовывались новые комсомольские ячейки, часто насчитывающие пока ещё только 4–8 человек. Он проводил там совместно с комсомольской ячейкой собрания молодёжи, выступал на этих собраниях с агитацией за вступление в комсомол.

Таких активистов в Шкотове тогда было немного: Володя Кочергин, Григорий Герасимов и ещё несколько человек. Некоторые из них жили и работали не в самом Шкотове, а в других сёлах, например, Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Харитина Сачёк проводили аналогичную работу и были также загружены, как и Алёшкин. Все они часто бывали заняты по 20 часов в сутки. Ведь выезды в другие сёла осуществлялись пешком, а сёла находились от Шкотова иногда на расстоянии 15–20 километров.

Но мы перечислили только часть нагрузок, а кроме них были и еженедельные посещения всех собраний партийной ячейки, и занятия в политкружке, и участие в «живой газете», и в драмкружке. А если в клуб привозилась какая-нибудь кинокартина, то и её не хотелось пропустить. Одним словом, многим из них — комсомольцев двадцатых годов казалось, что если бы в сутках было не 24, а 25 часов, то и тогда бы у них времени на всё не хватало. А они ещё и на свидания умудрялись бегать.

Такая бурная общественная жизнь, и не только комсомольцев, на Дальнем Востоке в то время объясняется тем, что, если в остальной России советская власть существовала уже шесть лет, то здесь ей шёл всего второй год, а обстоятельства требовали, чтобы по общественному развитию этот отдалённый уголок РСФСР догнал всю страну. Ряд преобразований, введение новшеств здесь происходило более крупными шагами, более быстрыми темпами, а это требовало от непосредственных участников тех революционных дел большого напряжения и отдачи всех сил.

Эта совершенно новая, неизвестная до сего времени Борису Алёшкину деятельность увлекла его, захлестнула с головой и в процессе своего ежедневного совершения заставила менять сложившиеся с детства представления, пересматривать уже известные ему события, «перепонимать» их.

Одним словом, он перевоспитывался. Правда, это слово выражает так мало, что вряд ли оно полностью соответствует тому, что происходило в этот период в Борином самосознании, вряд ли оно может определить тот переворот, ту революцию во всём его существе и облике, которая уже произошла с ним за полгода пребывания на Дальнем Востоке, и продолжала происходить.

Многое, конечно, в его представлениях было ещё непонятно, туманно. Многие вопросы он более или менее ясно стал себе представлять лишь через годы, но и то, что произошло с ним сейчас, сделало его совершенно непохожим на того шаловливого, занятого домашней работой и совершенно оторванного от какой-либо общественной жизни подростка, каким мы знали его в Кинешме.

Мы уже говорили о том, что общественную деятельность Бориса его домашние поддерживали, но она всё-таки создавала и ряд неудобств. Ведь он теперь дома почти ничего не делал, даже и воскресенья у него практически всегда были заняты. Кроме того, ежедневные возвращения в 12 часов ночи будили и отца, и мать, шедших открывать ему дверь, и если Анна Николаевна встречала его ласково и тихонько провожала в кухню, где всегда стоял оставленный для него ужин, то отец, открывая дверь, всегда встречал его воркотнёй, а иногда и прямыми упрёками. Так начался в

жизни Бориса 1924 год.

Глава четвёртая

После зимних каникул, давших небольшую передышку в учении, но зато более загруженных общественной работой, жизнь Алёшкина, как и жизнь его товарищей, стала входить в обычную колею: после обычных пяти-шести уроков и краткого перерыва на обед, его ждало какое-нибудь собрание, заседание, занятие в кружке или репетиция. Опять завертелась, как говорил заведующий избой-читальней, один из приятелей Бориса — Гришка Герасимов, карусель.

Но 22 января 1924 года ранним утром телеграф принёс страшную весть: 21 января в 6 часов 50 минут в Горках, где-то около Mocквы, умер Владимир Ильич Ленин.

Правда, ни Борис, ни его ближайшие друзья в то время ещё не отдавали себе полного отчёта в том значении, которое имела эта кончина. Будучи политически очень слабо подкованными, они не представляли себе того величия, той гениальности, той огромной роли, какую играл Ленин в революционном движении России и мира. Но они все же уже сознавали, что Ленин был самым главным, самым крупным революционером в нашей стране, вождём и руководителем РКП(б), и его уход — очень большая потеря для революции, рабочего класса и партии коммунистов. Поэтому весть о его смерти произвела на них тяжёлое и к тому же неожиданное впечатление.

В то время центральные газеты приходили на Дальний Восток на двенадцатый-четырнадцатый день, в Шкотове они появлялись ещё позже, а телеграфные известия, печатавшиеся в местной газете «Красное знамя», выходившей во Владивостоке и поступавшей в село на второй день после издания, недостаточно полно отражали ход событий, происходивших в центре страны.

Сведения о болезни Ленина в этой газете отражались скудно, и потому в Шкотове почти никто не представлял, что его состояние так тяжело. Все знали, что Владимир Ильич не так стар, ведь ему было всего 54 года, и думали, что он сумеет справиться со своей болезнью. И вдруг это страшное известие!..

Даже ещё и не осознав его огромной тяжести, все, не только партийцы и комсомольцы, кто принял и понял советскую власть, искренне горевали.

Утром 22 января в школе Борис Алёшкин узнал это известие одним из первых, его вызвал заведующий школой Шунайлов и, сообщив о кончине Владимира Ильича, предупредил, что в 12 часов в школе по этому поводу будет митинг, и что Борису надо подготовить соответствующую речь от имени комсомольцев.

Юношу поразил вид Шунайлова, ведь тот — коммунист с подпольным стажем, гораздо глубже осознавал величину потери. Он лучше знал и серьёзнее ценил значение Ленина для революции, и, сообщая о смерти Ильича Борису, говорил прерывающимся голосом, стоя с низко опущенной головой.

Он посоветовал Алёшкину речь предварительно написать, дать её стилистически выправить учительнице русского языка Гордиевской, затем выучить, а если не успеет, то прочитать по бумажке.

Освобождённый для составления этой речи от первых уроков, Борис сидел в углу библиотеки и думал: «Кто же станет теперь во главе советского государства, кто же возглавит партию?..» Впрочем, об этом, как он потом узнал, думали и многие другие люди, постарше его. Большинство решило, что это, наверно, будет Троцкий. Ведь в течение всей революции и первых лет существования советской власти имена Ленина и Троцкого почти всегда были связаны. В клубах, в школе портреты этих людей обычно висели рядом. Правда, в последние годы портретов Троцкого стало меньше, чаще рядом с Лениным стали появляться портреты Калинина, Рыкова, Томского. Но их как-то никто подходящими на «должность» Ленина не считал.

Борис писал свою речь, сидя за маленьким столом библиотекарши. Собственно, он не столько писал, сколько думал, разглядывая два больших портрета, висевших на противоположной стене. Это были портреты В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого. Переводя взгляд с одного на другой, Борис мысленно сравнивал их.

Со своего портрета Владимир Ильич как будто прямо глядел него: большой, переходящий в лысину лоб, слегка нахмуренные брови, а под ними прищуренные, добрые, совсем живые глаза, окружённые мелкими морщинками, чуть прикрытые усами губы сложились в спокойную ласковую улыбку. Портрет этот как будто говорил что-то хорошее, доброе, и в то же время очень нужное и важное.

Мало ещё знал Борис в то время о Ленине, но вот сейчас, когда ему предстояло произнести речь о нём, он невольно старался представить себе, каким он был. И ему показалось, что портрет как будто рассказывает про себя, он как бы говорит, что тот, с кого он написан, был очень умным, очень волевым и требовательным человеком, и в то же время необычайно добрым и человеколюбивым. Так Борису и захотелось написать в своей речи, и он набросал несколько первых фраз.

Остановившись, чтобы обдумать продолжение речи, он невольно взглянул на висящий рядом портрет Троцкого. Тот был написан почти в профиль, и поэтому отчётливо выделялся его горбатый, тонкий нос; чёрные подкрученные усики и выступающая вперёд, узенькая, прямо мефистофельская бородка, довольно пышная чёрная курчавая шевелюра и густые чёрные брови вызывали какое-то неприятное ощущение и, пожалуй, не столько антипатию, сколько страх.

Боре показалось, что если теперь во главе советского государства станет этот человек, по-видимому, очень жестокий, то он, вероятно, введёт новые законы, а многие ленинские отменит.

В таком раздумье, возможно, выраженном не так примитивно, как это записано нами, Алёшкин и провёл большую часть времени, отведённого ему на подготовку речи.

Вообще-то он очень не любил говорить заранее написанную речь. Имея такую бумажку, он всегда путался. Невольно ему на ум приходил его первый доклад, и он терялся. Борис предпочитал говорить сразу то, что думал, но он понимал, что на этом митинге он должен был сказать такую речь, чтобы в ней не было лишних слов, и в то же время прозвучало бы самое нужное и главное. И он снова принялся писать. Вдруг как-то само собой начало получаться. Перечеркнув несколько фраз, он, кажется, нашёл те слова, которые ему хотелось сказать. Он быстро исписал две тетрадных страницы и с облегчением вздохнул. Как раз в этот момент в библиотеку вошёл Шунайлов:

— Ну как, написал?

— Да.

— Покажи.

Просмотрев исписанные страницы, Василий Иванович пожал плечами:

— Так мало, эх ты! Ну ладно, беги к Софье Григорьевне на квартиру, она тебе подправит. Может быть, что-нибудь и ещё добавит. Через полчаса начинаем митинг.

Борис, схватив листочки, помчался к Гордиевской, жившей почти рядом со школой. Прочитав то, что написал Боря, она неожиданно прослезилась:

— Хорошо, Борька, молодец! Я ничего исправлять не буду, так вот её и прочти, только с выражением, понял?

Борис был удивлён таким действием своей речи, но всё же сказал:

— Нет, Софья Григорьевна, я читать не буду, я буду так говорить!

— А успеешь выучить?

— А я не буду учить! Я скажу, что думаю! Наверно, это и будет то, что мною написано.

— Ишь ты! Ну что же, хорошо. Только ты Шунайлову об этом не говори, а то он тебя не выпустит.

Когда Алёшкин вернулся в школу и прошёл в большой зал на втором этаже, где обычно происходили собрания учеников школы, зал был забит битком: кроме учеников II ступени, здесь были собраны школьники и из других школ. Конечно, тут же находились и учителя.

У одной из стен, на которой висел портрет Ленина в рамке, обвитой красными и чёрными лентами, стоял стол, покрытый красной материей, а рядом маленький, тоже покрытый кумачом. За столом сидел Василий Иванович Шунайлов и представитель партячейки — рабочий с железнодорожной станции, третий стул пустовал.

Заметив протискивающегося вперёд Бориса, Шунайлов поманил его и предложил сесть на пустой стул. В стороне отдельной группой стоял школьный хор, а перед ним со скрипкой Румянцев.

Несмотря на такое скопление ребят, в зале стояла непривычная тишина. У всех взрослых были серьёзные грустные лица, это настроение передалось и ребятам, с такими же печальными лицами стояли и они. В 12 часов Шунайлов поднялся, повторил уже многим известное сообщение о смерти Владимира Ильича и объявил траурный митинг открытым. Хор спел траурный гимн «Вы жертвою пали…», затем выступил рабочий, сидевший в президиуме. Коротко он рассказал о жизни и деятельности Ленина, вождя рабочего класса всего мира, создателе коммунистической партии, как он его назвал. С чувством глубокого горя он рассказал и о том, каким хорошим и добрым был Ильич, ему приходилось его несколько раз видеть и слышать.

Рабочий на Дальний Восток приехал уже после его освобождения, а до того работал на одном из питерских заводов, был красногвардейцем и красноармейцем, провоевал всю Гражданскую войну и потом был послан партией сюда.

Правда, эти подробности из жизни выступавшего Борису, как и многим присутствовавшим, стали известны гораздо позднее. Но его речь была проникнута такой скорбью, что у многих вызвала на глазах слёзы. В конце он призвал всех работать, жить и служить революции так же честно и беззаветно, как это делал Владимир Ильич Ленин.

Затем Василий Иванович подтолкнул Борю:

— Слово от учащихся и комсомольской организации школы предоставляется Алёшкину, ученику пятого класса, секретарю комсомольской группы школы.

Борис, конечно, не запомнил содержания этой своей первой речи о Ленине, да ещё произнесённой в такой тяжёлый момент. Он помнил только, что его голос дрожал от волнения и что простые слова, которые он произносил, казались ему такими значительными и трогательными, что у него самого временами в горле скапливался комок и влажнели глаза. Когда же он взглянул на стоявших впереди учителей и своих одноклассниц и заметил, что некоторые из них вытирают платками слёзы, он еле сдержался, чтобы не заплакать самому, но в тоже время почувствовал ещё больший подъём. Закончил он свою речь так: обернувшись к портрету, как к живому человеку, он сказал:

— Дорогой Владимир Ильич, ты ушёл от нас, но дело твоё живёт и будет жить вечно! И мы, твои самые молодые ученики, в этот трудный, тяжёлый для всех нас и для всей страны час обещаем тебе, что отдадим все свои силы на выполнение этого дела. Мы обещаем, что свято выполним твой завет: учиться, учиться и учиться! Ленин умер. Да здравствует и живёт дело Ленина!

Так запомнился ему конец речи. Конечно, это было совсем не то, что он написал, но его выступление все одобрили.

После речи Алёшкина выступила учительница Румянцева, её речь тоже все выслушали очень внимательно, и её призыв о вступлении молодёжи в комсомол, чтобы организованно продолжать дело Ленина, все дружно поддержали.

Затем хор спел «Интернационал», и все разошлись по классам. Но к занятиям никто не приступал, все были так возбуждены и потрясены полученными известиями и митингом, что весь оставшийся день продолжали обсуждать этот вопрос.

Через два дня стало известно, что похороны Владимира Ильича произойдут 27 января 1924 года в 16 часов по московскому времени, что гроб с телом Ленина будет установлен в специально построенном для этого здании — мавзолее, в Москве, на Красной площади.

Как известно, Дальний Восток живёт против Москвы на много часов вперёд, и в Приморье, когда в Москве наступит 16 часов, будет уже 23. Поэтому крайком решил отметить время похорон по местному времени, то есть в 16 часов по дальневосточному времени в Шкотове решили провести общий митинг и произвести салют.

Митинг предполагалось провести у братской могилы, расположенной в центре села, недалеко от церкви. В этой могиле были похоронены партизаны, погибшие в 1921 году во время наступления японцев.

Для салюта создали отряд из служащих военкомата, ГПУ и ЧОНовцев. 27 января все участники салюта были вызваны в военкомат, их набралось около 40 человек. Военком сообщил, что командование этим сводным отрядом он поручает начальнику моботделения военкомата Алёшкину Якову Матвеевичу и предлагает ему сейчас же со всеми собравшимися провести тренировочное занятие.

За исключением десяти красноармейцев, никто из собранных специального военного обучения не проходил. Работники ГПУ и ЧОНовцы стреляли из винтовок во время стычек с хунхузами каждый сам по себе, некоторые из бойцов ЧОН вообще только носили оружие, а стрелять им из него ещё не доводилось, а тут предстояло произвести салют залпом. Сделать это было не так просто, и Яков Матвеевич, не теряя времени, принялся за обучение.

Построив свой отряд в две шеренги, он объяснил основные команды, которые даются при стрельбе залпами, они состояли из трёх фраз:

«Для траурного салюта!» — по этой команде все должны были встать в положение «смирно» и взять винтовку от ноги, где она до этого находилась, на руку, открыть затвор, вложить в магазин патроны, один из них загнать в патронник и закрыть затвор;

«Залпом!» — винтовки вскидывались к плечу, упирались в него прикладом так, чтобы дуло смотрело вверх;

«Пли!» — все одновременно нажимали курки и после выстрела вновь опускали винтовки и передёргивали затвор, чтобы повторно зарядить винтовку и выбросить стреляную гильзу. После чего уже без команды вновь вскидывали винтовку к плечу и после команды «Пли!» производили следующий выстрел. Залпов следовало сделать три.

Объяснения были понятны, а вот выполнение этих команд происходило не так, как было нужно. И если первые две, выполняясь вразнобой, то есть не всеми одновременно, вызывали недовольство командира, то, когда после третьей вместо одновременного щелчка всех курков раздавалось беспорядочное клацанье спускаемых затворов, это выводило его из себя. Он заявил, что при такой стрельбе получится не залп, а чёрт его знает что.

И вот, над выполнением этого последнего действия в салюте и бились всё время, а его было очень немного — всего два часа. Но, наконец, как заметил военком, слушавший это клацанье, стало что-то получаться, и, построив отряд в колонну по четыре, Алёшкин повёл его на площадь, где уже собралось почти всё взрослое население села и, конечно, все ученики. Отряд построился немного в стороне от братской могилы. C его приходом начался митинг, на митинге присутствовал представитель Владивостокского укома РКП(б) Чепель и председатель волисполкома ячейки РКП(б) и комсомола. Выступили несколько человек, среди них приехавший после курсов и снова ставший секретарём ячейки РКСМ Володя Кочергин. Как раз он и заканчивал выступления ораторов. После него председатель волисполкома сказал:

— Почтим память Владимира Ильича Ленина минутой молчания и салютом.

Наступила тишина. Все стояли в молчании, опустив головы, и в этот момент отчётливо слышались слова команды, после которых прозвучал довольно стройный залп сорока винтовок. Через полминуты последовал второй, а ещё через полминуты третий.

После салюта все стали медленно расходиться, и только отряд строем направился к военкомату.

Проходя мимо клуба, Борис заметил на его углу большую афишу, извещавшую о том, что в 8 часов вечера в клубе будет траурное собрание, посвящённое памяти Владимира Ильича Ленина. Борис знал, что афишу мог написать только Ковалевский, так как другие художники, занимавшиеся этим делом (он сам и Семена), участвовали в салюте, и удивился, когда же это Ковалевский успеет всё подготовить к вечеру, ведь помимо обязанностей заведующего драмкружком и режиссёра, Ковалевский выполнял и обязанности завклубом, а так как в клубе не было ни уборщиц, ни сторожа, то на его долю выпадала и работа, которую должны были бы делать эти люди. Правда, ему часто добровольно помогали комсомольцы, но сегодня они этого сделать не могли: часть их была в отряде ЧОН, а остальные собирали население на митинг, то есть бегали по домам и оповещали всех.

Вечером все старшие члены семьи Алёшкиных отправились в клуб. Там было необыкновенно чисто и даже уютно. На сцене висел большой портрет Ленина в раме, обвитой красными и чёрными лентами, около него стояло много горшков с самыми разнообразными цветами, а над занавесом укреплён написанный на кумаче лозунг: «Память о ЛЕНИНЕ будет жить вечно!»

Встретив Ковалевского, Борис узнал от него, что его выручили жёны военнослужащих и служащих других учреждений, не присутствовавшие на митинге из-за маленьких детей. По его просьбе они притащили своих ребятишек в клуб, и пока одна из них с ними нянчилась, остальные наводили порядок, мыли, убирали, ставили скамейки, укрепляли и украшали портрет и расставляли принесённые из своих домов цветы.

Собранием руководил Чепель, он же сделал подробный доклад о Ленине, затем выступали с речами представители разных организаций, от ячейки комсомола было поручено выступить Борису Алёшкину. Он повторил ту речь, которую говорил 25 января в школе, конечно, с некоторыми изменениями, так как говорил без бумажки. Его речь всем понравилась, похвалил его и Чепель, сам считавшийся очень хорошим оратором. Одобрил его выступление и отец, а Анна Николаевна от неё была просто в восторге, она говорила:

— Наш Борька — прирождённый оратор! Я не могла сдержать слёз, слушая его речь.

После собрания Борис задержался в клубе, и вот по какой причине. Ещё ранней осенью перед окончанием учительских курсов в клуб доставили из Владивостока приобретённый культотделом волисполкома какой-то диковинный аппарат, называвшийся «радио». До этого Борис не только никогда не видел такого аппарата, но даже и не представлял себе, как он может работать. Он, конечно, читал, что ещё с конца прошлого столетия изучается вопрос о передаче звуков на расстояние без проводов, но там шла речь о телеграфных аппаратах, позднее устанавливаемых на кораблях, а этот прибор якобы позволял слушать звуки также, как по телефону.

До сего времени ящик с радио даже не был распакован, так как в Шкотове никто не умел с ним обращаться. Как раз в этот день из Владивостока приехал специалист-техник (его уже давно ждал Ковалевский), собиравшийся этот аппарат осмотреть и подготовить к приёму передач. Техник объяснил, что при помощи радио можно будет слышать, что говорят на специальных станциях и во Владивостоке, и в Японии, и даже, может быть, в Москве. Борис и другие комсомольцы, оставшиеся для того, чтобы хоть посмотреть на диковинный аппарат, не очень-то верили словам техника, но уйти, конечно, не смогли и проторчали в клубе почти всю ночь.

Аппарат этот состоял из довольно большого ящика, в котором после присоединения его к находившимся вместе с ним батареям, загорелись три лампы. Сбоку ящика находилось несколько чёрных круглых ручек, которые нужно было крутить, чтобы настроить приёмник.

Радио установили в задней комнате клуба. Кроме батареи, к нему присоединили два провода, один просунули в разбитое и заколоченное фанерой окно и закопали в землю, а другой, изолированный, просунули около печной трубы на чердак, а оттуда на крышу, и присоединили к длинному оголённому проводу, протянутому от высокого шпиля, имевшегося на крыше клуба и оставшемуся после снятия с него креста (ведь раньше клуб был церковью), до небольшого шеста, укреплённого на крыше ближайшей двухэтажной казармы.

После этого техник сказал, что приёмник готов к действию, и, надев себе на голову железную скобочку, на которой были укреплены наушники — такие же мембраны, как у телефонной трубки, крутя различные ручки, вдруг улыбнулся и громко сказал:

— Есть! Можете слушать!

Всё, что мы только что описали, делалось в эту ночь силами Алёшкина и других энтузиастов-комсомольцев, оставшихся в клубе после собрания. Техник заявил, что он должен завтра же уехать во Владивосток, и когда сможет приехать снова, не знает, поэтому надо всё сделать обязательно сегодня. Ребята, конечно, согласились и лазили по скользким крышам, и укрепляли шест, и натягивали провода, и копали мёрзлую землю, и конечно, закончив всё это и услыхав радостный возглас техника, гурьбой бросились к наушникам.

Первым в числе слушателей был завклубом Ковалевский. Послушав несколько минут, он покачал головой и передал наушники Борису, приложил один из них к его уху, другим завладел Володька Кочергин. Борис услыхал какое-то неясное бормотание, напоминавшее человеческую речь, но слов разобрать было невозможно. Они с Кочергиным недоумевающе переглянулись и передали наушники специалисту, тот, послушав несколько мгновений, сказал:

— Это Япония, владивостокская радиостанция сейчас, ночью, не работает. Она передаёт в 6 часов два часа в день и не каждый день.

Потом он улыбнулся и, положив наушники на стол, на котором стоял приёмник, заявил:

— Сейчас японцы будут музыку передавать, я громкоговорители присоединю.

С этими словами он взял две большие картонные трубы, похожие на граммофонные, вынес их на сцену и положил на стол, за которым во время собрания сидел президиум. Провода от этих труб он присоединил к приёмнику и надел на голову наушники, которые по очереди брали и прикладывали к ушам другие комсомольцы, остававшиеся в клубе. Так же, как и Борис, они пока ничего интересного не слышали.

Закрепив наушники, техник минут пять слушал, затем повернул какой-то рычажок, и вдруг в пустом зале клуба раздались мощные звуки оркестра, игравшего какую-то незнакомую и не совсем понятную вещь. Все присутствующие, кроме техника, бросились в зал. Звуки музыки неслись из труб, положенных на стол. Из громкоговорителей, как назвал трубы специалист, звуки были настолько громкими и чистыми, что казалось, что оркестр находится где-то тут же, на сцене.

Но вот музыка кончилась, женский голос сказал что-то по-японски, и вновь зазвучала музыка. На этот раз пела женщина, и её пение сопровождала игра на рояле. Все восхищенно захлопали в ладоши и закричали:

— Вот это да!

— Вот, теперь у нас будет настоящая музыка!

— Эх, кабы Москву послушать!

— Да хоть бы и Владивосток, и то бы ладно!

И вдруг в этот момент пенье и музыка были прерваны каким-то невероятно громким визгом, треском и скрипом. Все побежали назад в ту комнату, где стоял приёмник. Специалист старательно крутил различные ручки, но, к сожалению, в эту ночь ничего больше, кроме треска, писка и звуков, которые техник назвал морзянкой, услышать не удалось.

По усиленной просьбе Ковалевского техник согласился остаться в Шкотове ещё на один день и вечером сумел поймать и Владивосток, и какие-то японские станции. За этот день он обучил несложному делу настройки приёмника и приёма Владивостока и Ковалевского, и Бориса, и ещё нескольких ребят. Объяснил он также, что батарей, размещённых в больших коробках, поставленных под столом, должно хватить на полгода, а потом их придётся заменить, купив во Владивостоке новые, хотя, заметил он, сейчас батареи достать трудно, их не хватает — приёмников появляется всё больше и больше.

К вечеру специалист уехал в город, а Борис, Ковалевский и Кочергин, как самые нетерпеливые и дотошные, уселись около приёмника и, по очереди надевая наушники и крутя ручки, пытались поймать Москву. Конечно, это им не удалось, приёмник был слишком маломощный, но повторную передачу из Владивостока, внеочередную, смогли услышать.

В клубе находились несколько комсомольцев, и вот, чтобы слышать могли все, были включены и громкоговорители. У приёмника сидел Кочергин, он уже более двух часов крутил ручки, но, кроме морзянки, да скрипа и воя, ничего не ловилось, но вдруг совершенно неожиданно раздался отчётливый мужской голос:

— Внимание, внимание! Говорит Владивосток. Передаём текст речи генерального секретаря РКП(б) товарища Сталина, произнесённой им на II Всесоюзном съезде советов 26 января 1924 года.

Голос дважды повторил это обращение, а затем медленно и внятно начал чтение речи. Читал он настолько медленно, что Ковалевский, успевший схватить карандаш и бумагу, почти полностью её записал.

На следующий день в Шкотовском волисполкоме и в партячейке знали содержание этой речи, задолго до получения газеты «Красное Знамя».

Алёшкин, Кочергин и другие во время передачи этой речи сидели как заворожённые: слова, произносимые Сталиным, давали ответы на мучившие их вопросы, и, прежде всего, объясняли ясно и просто, как партия, а, следовательно, и комсомол, будут жить без Ленина.

Особенно подействовали на всех слова, подчеркнутые и даже дважды повторённые диктором, излагающие сущность так называемой клятвы умершему Ленину.

В этой клятве говорилось об обязательстве высоко хранить в чистоте звание члена партии, беречь единство партии, укреплять диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян, Союз советских республик, расширять коммунистический интернационал.

Никто из этих ребят, также, как и Ковалевский, не знали толком, кто же такой этот Сталин, так уверенно и даже властно говоривший от имени партии и народа, но они невольно заразились его твёрдой уверенностью. И хотя диктор читал речь довольно монотонно, хотя его голос довольно часто прерывался треском электрических разрядов и стрекотом морзянок, неизвестно откуда врывавшимися в передачу, впечатление от самого содержания услышанного было огромным. Кочергин решил по этому поводу завтра же собрать внеочередное собрание комсомольской ячейки и зачитать эту речь, то же самое решил сделать в школе и Алёшкин. Они упросили Ковалевского, записывавшего речь Сталина, перепечатать её в волисполкоме на машинке (к своим многочисленным служебным и общественным обязанностям Ковалевский присовокуплял ещё и обязанность машинистки).

В эту ночь Боря спал, наверно, не более двух часов: вскочив, как всегда, в 7 утра, он помчался в волисполком, получил от Ковалевского уже перепечатанную речь Сталина и, явившись в школу, показал её Шунайлову. Тот разрешил вместо первого урока собрать всех старших учеников и ознакомить их с этой речью.

Послушав её, почти все были единодушно уверены, что теперь есть кому заменить Ленина, и что этим человеком может быть только Сталин. До сих пор они почти ничего не слышали о нём, не видели его портретов, но то, что он сказал, было так своевременно и убедительно, что буквально ни у кого из комсомольцев не возникло ни малейшего сомнения в том, что только этот человек может вести партию и народ за собой.

Придало уверенности и выступление Шунайлова, который, конечно, был более политически развит, чем комсомолята, и знал, что до сих пор Сталин был генеральным секретарём РКП(б) и, по существу, в партийных делах уже более года заменял Владимира Ильича.

Несколько по-другому отнеслись к этому в партийной ячейке. Её внеочередное собрание по требованию Ковалевского было собрано в волисполкоме в 10 часов утра.

Мы ещё не сказали, что уже около года Ковалевский был принят в кандидаты РКП(б), чем, кстати сказать, вызвал довольно много насмешек со стороны своего друга и начальника Мищенко, заявившего, что он принципиально на всю свою жизнь останется беспартийным, так как не хочет связывать себя с выполнением какого-нибудь устава.

Когда Ковалевский зачитал речь Сталина и высказал мнение, что, по-видимому, именно он теперь будет руководителем нашего государства, и большинство присутствовавших большевиков с этим согласилось, неожиданно выступил инструктор укома РКП(б) Чепель. Он заявил, что, во-первых, он не очень верит правильности записи, сделанной Ковалевским, а во-вторых, эта речь ещё ни о чём не говорит. Всё-таки Сталин не очень-то известен в партии, и, хотя и занимает пост генерального секретаря ЦК, таким влиянием, как Ленин или Троцкий, никогда не пользовался, и поэтому рано делать какие-нибудь прогнозы, нужно подождать, что скажут по этому вопросу такие корифеи нашей партии, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие.

На это собрание Кочергин привёл и всю комсомольскую ячейку, кроме тех, кто никак не мог отлучиться с работы, и кроме учеников, у которых собрание было в школе. Они, по своей молодости и горячности, конечно, были возмущены словами Чепеля, и Кочергин выступил с довольно резким протестом на его речь. Но он тут же был Чепелем и оборван.

— Вы, комсомольцы, ещё слишком молоды, чтобы судить о таких делах. Это наше дело — внутреннее, партийное, и вам в него мешаться не следует, так что вы лучше помолчите!

Выступление Чепеля многих удивило и обескуражило, до сих пор ни один большевик так разговаривать с комсомольцами не пытался, и даже их явно ошибочные взгляды старались исправлять тактично и вежливо.

Больше возражать Чепелю никто не посмел, и так это собрание, по существу, было смято. Чепель уехал во Владивосток, и лишь через год почти все узнали, что Чепель оказался троцкистом и был исключён из партии.

А в Шкотово на следующий день пришла газета «Красное Знамя», в которой была полностью напечатана речь товарища Сталина. Как выяснилось, Ковалевский, принимая её по радио, почти не допустил ошибок, за что его все хвалили.

В редакционной статье, сопровождавшей эту речь, говорилось, что Сталин высказал думы и чаяния всех истинных большевиков, коммунистов и всего народа, и что долг каждого члена партии и комсомольца повсюду разъяснять сущность и важность этой речи.

В следующем номере газеты помещалось постановление съезда об увековечении памяти В. И. Ленина: об издании собрания его сочинений, о переименовании города Петрограда в город Ленинград, об установлении дня траура 21 января, о сооружении каменного мавзолея на Красной площади в Москве и установлении памятников Ленину в столицах союзных республик, в городах Ленинграде и Ташкенте.

А ещё через несколько дней стало известно, что на этом съезде была принята и первая Конституция СССР.

* * *

Прошло несколько месяцев, приближался к концу учебный год. Все ученики, в том числе, конечно, и наш герой, с головой погрузились в учёбу. Нужно было окончить школу как можно лучше, ведь только в этом случае могла представиться возможность продолжать образование в каком-либо высшем учебном заведении, а этого Борис очень хотел, хотя, честно сказать, чему именно учиться, он, как, впрочем, и почти все его товарищи, пока не решил.

А тут ещё учителя надумали празднично отметить день первого выпуска школы спектаклем. Для постановки избрали пьесу Гоголя «Женитьба», причём почти все роли в ней распределили между учениками пятого класса. Это, конечно, добавило новых хлопот.

Спектакль решено было поставить в школе. Для сцены использовали имевшиеся длинные столы, составили их вместе в большом зале, где обычно происходили школьные собрания, соорудили из кем-то пожертвованной материи занавес, заняли в клубе подходящие декорации, подправленные и подремонтированные Шунайловым.

Почему ставили спектакль в школе, а не в клубе, где для этого было и больше удобств и больше возможностей, так никто из организаторов объяснить и не мог. Борис играл Кочкарёва, а Кравцов — Подколёсина. Несмотря на примитивность сцены, стараниями актёров спектакль удался.

О том, как проходили выпускные экзамены, мы уже рассказывали раньше. Теперь остаётся лишь добавить, что и Борис Алёшкин, и его ближайшие друзья сдали экзамены на «отлично», о чём и получили соответствующие свидетельства.

Остальные тоже получили свидетельства об окончании школы II ступени, а многие ведь только этого документа и добивались, не думая о действительном приобретении знаний. Единственная, кто так и не окончила школу, была Ольга Кантакузова, бросившая учение за несколько месяцев до окончания учебного года. Как говорили, она собралась замуж за какого-то служащего волисполкома, и ей уже было не до уроков. Впоследствии, однако, замужество это не состоялось, сорвалась также и учёба.

Ещё до окончания школы, весной, комсомольцы шкотовской ячейки, в том числе и ученики, проводили одно антирелигиозное мероприятие. Происходило оно в первый день Пасхи и заключалось в карнавальном шествии по улицам села комсомольцев, наряженных попами, чертями, буржуями-капиталистами и белыми офицерами. В то время считалось, что такое высмеивание церковных служителей и подчёркивание их связи с капиталистами является основой антирелигиозной пропаганды.

Эта процессия под звуки самых невероятных шумовых инструментов и громких песен антирелигиозного содержания проследовала по всем крупным улицам Шкотова, сопровождаемая толпой визжащих от восторга мальчишек, смехом и удивлением взрослых жителей.

Вообще-то большинство шкотовцев в Бога или не верило, или относилось к религии безразлично, и, пожалуй, только несколько древних старух, глядя на такое кощунство, отплёвывались и крестились, бормоча себе под нос, что Бог накажет охальников.

Почти никто из взрослых не понимал необходимости этого карнавала, вероятно, и сами комсомольцы, его участники, не сумели бы этого объяснить. Но такие карнавалы проводились почти во всех городах республики, не могли отстать и шкотовские комсомольцы.

Конец ознакомительного фрагмента.