Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Борис Яковлевич Алексин, 2023

Автор книги родился в городе Темникове Тамбовской губернии в 1907 г. Его воспоминания о прошлом легли в основу романа, который состоит из пяти книг, каждая – из двух томов. Описывая жизненные перипетии главного героя, своего прототипа, «обыкновенного человека» Бориса Алёшкина, автор с дистанции времени осмысливает свой жизненный опыт. Это не только семейная хроника, но и правдивое повествование о раннем сиротстве, о трудностях взросления в чужой семье в условиях разрухи и голода, о становлении советской власти на Дальнем Востоке, о Гражданской и Великой Отечественной войне – обо всём, чему сам автор или его близкие были свидетелями и участниками. Это роман о судьбах людей, о прошлом страны, о войне и о любви.Первый том книги первой описывает российскую глубинку на стыке важнейших исторических событий страны, семью, в которой родился герой повествования, его предков и близких людей.

Часть первая

Глава первая

1907 год. год. Начало августа. Раннее утро. В доме напряжённая тишина. Лишь изредка из Ниночкиной комнаты доносятся глухие стоны. Несмотря на то, что на больших стенных часах в столовой пробило пять часов, весь дом уже на ногах, точнее, в эту ночь никто не ложился.

С вечера у квартирантки, снимавшей второй этаж этого дома и жившей здесь уже два года, началась суматоха. Неделю назад в захолустный уездный городок Темников из Петербурга приехала её дочь Нина, курсистка-медичка, на последнем месяце беременности, чтобы родить у мамы. Пригласили, конечно, «бабушку», так называли тогдашних акушерок. Женщина эта, естественно, медицинского образования не имела, но уже приняла на своем веку не одну сотню родов и поэтому пользовалась в городе и почётом, и уважением. Кстати сказать, почти всё родовспоможение тогдашней России и держалось вот на таких «бабушках». Акушерские клиники были только в Петербурге и Москве, а родильные отделения при больших больницах лишь в некоторых губернских городах.

Арина Семёновна пришла, фамилию её никто не помнил, грубовато выпроводила всех из комнаты роженицы, знала — подчинятся.

Обитатели квартиры смели заглядывать лишь в щель приоткрытой двери. А там уж подальше от неё восклицать: «Ах, господи!», «Господи, помоги!», «Да как же это, ох!» или что-нибудь подобное, создавая в доме ненужный шум и суету.

Арина Семёновна в отличие от суетившихся домочадцев являла собой образец олимпийского спокойствия. Выйдя через несколько минут из Ниночкиной комнаты в столовую, она укоризненно покачала головой, оглядела столпившихся и чуточку насмешливо спросила:

— Ну, чего всполошились? Чего суматоху-то подняли? Всё обыкновенно — всем бабам родить положено, да тут ещё и дело-то нескоро будет… Дай Бог к утру, а сейчас вон и всенощная не отошла. Вам-то, матушка, Мария Александровна, — так звали хозяйку квартиры, — и вовсе стыдно, ведь сами-то…

— Ну сама — это другое дело, — немного смущённо перебила хозяйка. — Вы уж, Арина Семёновна, на нас не сердитесь, что мы вас рано потревожили, пожалуйста, пока вот чайку попейте. — Ну, ладно, ладно. Чайку — это неплохо, чайку попью. А вы идите-ка, отдохните, да и всю эту братию, — показала она рукой на стоявших двух молоденьких девушек и двух пожилых женщин, — гоните-ка по своим местам, пусть не мельтешат, не топчутся у двери. А я к молодой дамочке. Как, бишь, звать-то её?

— Нина Болеславовна, — крикнули одновременно девушки.

— Тише, стрекотухи, не вас спрашиваю, — довольно сурово сказала повитуха, — так вот, к Нине Болеславовне, кроме меня, ходить никому не надо, нельзя её тревожить. И примета такая есть: чем меньше народу в это дело замешано, тем лучше. А я попью чайку и к ней пойду. Уж всё одно всенощную нынче пропустила.

Мария Александровна, худенькая, маленькая женщина, выглядевшая старше своих пятидесяти двух лет, быстро взглянула на девушек, и те мгновенно исчезли из комнаты. Одна из пожилых скрылась тоже, а вторая прошла к буфету, достала и поставила на стол чайную посуду, красивую стеклянную сахарницу, вазочку с вареньем и блюдо с аппетитным домашним печеньем. Сделав это, она выразительно посмотрела на хозяйку, и та кивнула головой.

Тогда экономка, а скорее подруга хозяйки, вынула из буфета графинчик с рубиново-красной жидкостью и рюмку. Арина Семёновна остановила её.

— Нет, нет, голубушка Дарья Васильевна, это ты верни на место. Перед работой не употребляю, вот когда, даст Бог, разрешится благополучно ваша Ниночка, тогда уж от наливочки не откажусь, поздравлю бабушку с первым внуком.

— Вы думаете, будет мальчик? Почему? — с волнением спросила Мария Александровна.

— Да уж так, предчувствие у меня такое, а оно меня не обманывает никогда.

Отдав должное чаю и клубничному варенью, и кренделькам, и ватрушкам, «бабушка» ушла в комнату роженицы, куда ещё раньше было отнесено для неё большое мягкое кресло и подушка. Следом за ней в комнату вошла и Мария Александровна. Она с жалостью и некоторым страхом глядела на свою дочь, укрытую лёгким одеялом, под которым чётко обрисовывался её большой живот. Молодая женщина напряглась, закусила губу, лоб её покрылся каплями пота. Устремив страдающие глаза на мать, она глухо застонала. Наступили схватки.

Арина Семёновна подошла к роженице, вытерла ей полотенцем лоб, погладила её по голове и ласково сказала:

— Ничего, ничего, потерпи маленько, сейчас пройдёт, это ещё не настоящее, это только начало.

Молодая женщина с испугом взглянула на повитуху и спросила, едва выговаривая слова:

— Неужели дальше ещё больнее будет?

— Ну, ну, не бойся, все так-то: потужатся, потужатся, да и родят. А вы, матушка, идите отдыхайте, день-то хлопотный будет.

Мария Александровна послушно пошла, но у самой двери остановилась и поманила к себе повитуху.

— Арина Семёновна, а у неё всё хорошо, по-вашему? Может, позвать доктора? — спросила она шёпотом.

— Что вы, что вы, зачем Алексея Михайловича тревожить? Всё обойдётся! Нужно будет, я сама скажу. Ступайте с Богом. А мы с Ниночкой тоже заснём немного.

С этими словами «бабушка» подвинула кресло поближе к кровати, села, привернула фитиль лампы на ночном столике, взяла роженицу за руку и, поглаживая её, стала тихонько говорить:

— Усни немножко, подремли, пока отпустило, надо сил набраться, отдохни, голубка, отдохни!

То ли эти слова успокоили Нину, то ли она уж очень устала от мучивших её в течение нескольких часов схваток, которые наконец ослабели, Нина закрыла глаза и задремала. Прикорнула в кресле и Арина Семёновна. В доме наступила тишина…

Пока стало тихо, и все успокоились, а скорее, затаили дыхание, давайте и мы отвлечёмся ненадолго от таинственного и важного события, которое вот-вот свершится в комнате Нины, и немного познакомимся с домом и его обитателями.

* * *

Событие, о котором идёт речь, происходило в маленьком уездном городке Тамбовской губернии, расположенном более чем в шестидесяти верстах от ближайшей железнодорожной станции. Далеко не на всех картах Российской империи можно было его найти. Но тем не менее к тому времени он имел девять церквей, из них один собор, одну мужскую и одну женскую гимназии, городское четырёхклассное училище, Саровское духовное училище, основанное и содержащееся на средства Саровского монастыря, епархиальное училище для дочерей священнослужителей и несколько церковно-приходских школ. Потому город и считался довольно значительным культурным центром.

Был тут, конечно, и базар с базарными днями по воскресеньям и средам и годовой ярмаркой на св. Ипатия. Два трактира, посещаемых местными ямщиками да проезжими чиновниками. Была земская уездная управа, городская дума с городским головой, полицейский участок со становым и земским начальниками и так называемая Новая аптека. По Базарной улице размещалось десятка полтора лавок и лавочек, громко именовавшихся магазинами, в которых продавались всякие товары. Был кирпичный завод. Была в городе земская больница, где работал единственный на весь уезд врач, Алексей Михайлович Будянский. Он и обеспечивал медицинской помощью не только больных города, но и окружающих помещиков и жителей деревень и деревушек, а их во всём уезде было предостаточно. При этом помощь ему приходилось оказывать самую разнообразную, начиная с удаления зубов, с какими не мог справиться фельдшер, приёма родов, когда помощи «бабки» оказывалось недостаточно, до операции аппендицита или грыжи. Лечил Алексей Михайлович и внутренние недуги.

К работе своей, особенно в первые годы, доктор Будянский относился с большим энтузиазмом. В отличие от многих земских эскулапов того времени, больше уделявших внимание преферансу или выпивке, чем больным, Алексей Михайлович проводил в своей больнице целые дни, а подчас и ночи. Его стараниями была открыта Новая аптека, расширена больница и получена должность второго врача. Её вот уже около полугода занимала молоденькая дипломированная женщина Янина Стасевич.

Именно поэтому доктор Будянский среди местного городского и сельского населения пользовался огромным уважением и любовью. Но недолюбливали его помещики главным образом потому, что он, пренебрегая хорошими гонорарами, очень неохотно выезжал на вызовы в поместья. Алексей Михайлович считал, и не без основания, что большая часть этих приглашений делается по пустякам, и если какой-нибудь крестьянин, заболевший серьёзно, вынужден был идти к нему в больницу иногда за несколько десятков вёрст, то уж помещик-то мог привезти своего больного, имея, бывало, не менее десятка лошадей. Присланному за доктором слуге он говорил:

— Вот что, братец, скажи-ка ты своему барину, пусть велит запрячь лошадок, да и привезёт сюда свою барыньку, тут всего-то три версты, а то видишь, какая у меня очередь ещё с утра. А я уж, так и быть, приму её без очереди, с парадного хода.

И приходилось богатейшему владельцу, например, Итяковского имения, скрепя сердце везти свою капризную больную в город.

Не изменил Будянский характера в ущерб собственным доходам и после появления отличной помощницы Янины Владимировны Стасевич. Она приехала вместе с мужем, поговаривали, будто высланного из Польши за участие в крамольных волнениях, назначенного одним из трёх лесничих Темниковского уезда — Пуштинского; были ещё Саровский и Харинский. В те времена вокруг Темникова имелось множество густых сосновых, еловых и смешанных лесов.

С Будянским и Стасевичами вскоре после приезда очень подружилась учительница Пигута.

Была в городе и публичная библиотека, помещавшаяся почти против того дома, в котором поселилась Мария Александровна. Заведовала библиотекой большая любительница книг Варвара Степановна Травина — старинная и искренняя приятельница Маши ещё по Петербургу.

Недалеко от квартиры Пигуты была площадь, вымощенная булыжником. По воскресеньям и другим праздникам она подметалась дворниками окружавших домов, почему и называлась Чистой. Посреди неё стоял высокий столб, на нём висел фонарь, единственный на весь город керосинокалильный фонарь — чудо XX века.

Спустившись мимо Новой аптеки по Базарной улице с Чистой площади, можно было попасть на Базарную площадь, которая хоть и не называлась Грязной, но вполне заслуживала такого названия. Она была немощёной, и вся остающаяся с базарных дней грязь так никем никогда и не убиралась. Только весной, когда со спускавшихся на базар улиц ручьи сливались в мощный поток, прозванный жителями Самбег, и разливалась река Мокша, затопляя большую часть Базарной площади, вместе с водой уносились все накопившиеся за год нечистоты и мусор. На одной стороне этой площади стояли два трактира — постоялых двора, один из них с номерами, и казёнка, а с другой — многочисленные ларьки, открывавшиеся только в базарные дни.

Город в основном был застроен деревянными одноэтажными домами, лишь изредка попадались двух — или полутораэтажные. Все они были окружены фруктовыми садами, где росли яблоки, малина, смородина да крыжовник.

Каменных зданий было всего семь: здания земской уездной и городской управы, городского головы, полицейский участок, городское училище, одна церковно-приходская школа, здание Новой аптеки и недавно построенная женская гимназия. Зато все девять церквей были кирпичные, причём некоторые по своим архитектурным достоинствам не уступили бы и столичным.

В это время жителей в городе насчитывалось около восьми тысяч человек.

Сразу же за рекой Мокшей, в каких-нибудь двух верстах от города, находился большой мужской монастырь — Санаксарский. По другую сторону, в трёх верстах — женский монастырь Девичий на Провале. Так он назывался потому, что стоял на берегу небольшого, совершенно круглого, очень глубокого озера Провал.

Дальше в этом же направлении, верстах в сорока, находился известный всему православному миру монастырь Святого Серафима Саровского, обычно называемый жителями Саровским.

А сам город расположен на правом берегу реки Мокши, впадающей в реку Цну, которая, в свою очередь, впадает в Оку, а уж последняя, как известно, — в Волгу. Мокша весной разливалась в левую низинную сторону на протяжении нескольких вёрст, летом же в отдельных местах её мог перейти даже ребёнок.

Однако на Мокше в некоторых тихих местах были омуты глубиною до нескольких сажен, два из них прямо возле города.

На противоположном левом берегу реки все деревни и сёла были русские и татарские, причём часто с одинаковыми названиями, например, Караево Русское и Караево Татарское.

По воскресеньям и средам на базар в город съезжались крестьяне со всех окрестных деревень, и площадь гудела от криков и споров на самых разных языках: торговались на русском, татарском, мордовском и даже чувашском. Каждый из этих народов привозил свои, свойственные только им товары. Приехавшие были одеты в свои национальные костюмы, и поэтому базары эти были красочны и своеобразны.

На берегах Мокши находились и большие барские имения: Итяковское, Демидовское, Карачаевское, Кочемировское и другие.

Вот мы и познакомились с городом, в котором нам придётся провести немало времени. Он носил название Темников.

По преданию, он был заложен одним из татарских завоевателей. То ли по имени Темник, то ли по количеству предводимых им войск («тьма» — 10 000, начальников над таким войском называли темниками) — сказать трудно, но старожилы только этим объясняют очень большое количество татар, проживавших как в самом городе, так и в его окрестностях.

Вот в этом-то глухом чудном городке и жила Мария Александровна Пигута, служившая в это время начальницей Темниковской женской гимназии. Её дочь Нина приехала к ней, чтобы произвести на свет своего первенца.

Почему же Нина Болеславовна Алёшкина-Карпова, учась и живя в Петербурге, не воспользовалась услугами столичных медиков и столичных клиник, а приехала в такую глушь? Когда и почему в этом городке поселилась Мария Александровна Пигута?

Чтобы ответить на эти вполне уместные вопросы, нам надо совершить довольно длительную экскурсию почти на полвека назад в места, удалённые от г. Темникова на большое расстояние.

* * *

Арина Семёновна посапывает в своём кресле, Нина стонет во сне, тихонько поскрипывают половицы в коридоре под осторожными шагами других обитательниц дома, на улицах ночная тишина…

Никто не мешает нам совершить такую экскурсию.

Глава вторая

В начале шестидесятых годов XIX столетия в Санкт-Петербург на постоянное жительство переселилось семейство Шиповых. Это были последние представители некогда крупного и известного дворянского рода. В своё время этот род, ведущий свою родословную чуть ли не со времён Ивана Грозного, обладал большими земельными угодьями и владел не одной тысячью душ крепостных. Но с начала XIX века поместья их, дробившиеся между многочисленными наследниками, пришли в упадок, часть их была распродана, часть пошла на уплату долгов казне.

Одним из последних помещиков этого дворянского древа был Павел Антонович Шипов. Он служил при дворе Павла I, затем службу бросил, уехал за границу, прокутил остатки состояния и после своей смерти оставил сыну Александру Павловичу Шипову одно заложенное и перезаложенное имение Рябково, расположенное в Костромской губернии. Там и жило семейство Шиповых до 1865 года.

После того, как были погашены все долги отца, у Александра Шипова от всего имения остался дом в Рябково с садом, двором, дворовыми постройками и огородами. Жить с семьёй на доходы от такого имения он не мог и поэтому переселился в Петербург, где снял квартиру на Петербургской стороне по Торговой улице в доме Печаткина. В Рябково же Шиповы стали приезжать только на лето.

Переехав в Петербург, беспоместный помещик поступил на службу в какое-то ведомство, чтобы содержать семью, состоявшую к тому времени из него, жены, двух сыновей и двух дочерей. Жизнь в Питере требовала больших расходов, а доходы — только жалование Александра Павловича. Вероятно, поэтому сыновья его не пошли в кадетский корпус, как тогда было принято у большинства дворян, а, окончив гимназию и университет, поступили на службу. Старший — Павел Александрович — в земельное управление, а младший — Александр Александрович — в Государственное казначейство.

Сразу же по окончании университета Павел Александрович женился на дочери богатого промышленника — миловидной, хорошо воспитанной и образованной девушке, получившей к тому же довольно солидное приданое. Да и сам он зарабатывал порядочно. Так что жизнь его была вполне благоустроена.

Этот брак, заключённый по всем правилам тогдашнего общества, без особого чувства со стороны молодых, а главным образом по решению родителей, одновременно со своей взаимовыгодностью (одна сторона получала дворянский герб, а другая — солидное материальное обеспечение) оказался удачным и по взаимоотношениям супругов. И хотя волею судьбы оказался недолговечным, принёс счастье обоим. Это счастье ещё увеличилось, когда в их семье появилась дочка Варенька, которую они любили без ума.

* * *

Младший сын — Александр Александрович с женитьбой не торопился, истинно увлёкся своей ответственной службой в Государственном казначействе, да так и остался на всю жизнь холостяком.

Но у Александра Павловича были ещё две дочери — Полина и Мария. Старшая, Полина, училась дома. Она с детства была горбатой и потому имела очень нервный характер. Воспитание её в каком-нибудь учебном заведении в связи с этим считалось невозможным.

А младшая, Машенька, после соответствующей домашней подготовки была отдана в Смольный. Благодаря живости своего характера, весёлому, общительному нраву и отличным успехам в ученье она заслужила истинную любовь своих сверстниц и преподавателей. Любили Машу и в семье, особенно баловал её отец. Девушка была счастлива.

Но счастье очень часто омрачается несчастьем. Внезапно после долгой болезни скончалась мать. А через два месяца заболел воспалением лёгких старший брат Павел. Пролежав всего семь дней, умер и он. Его жена, потрясённая почти внезапной смертью совсем ещё молодого мужа, слегла, как тогда называли, в нервной горячке, а после выздоровления переехала в Москву, где всецело отдалась воспитанию своей дочери, и так больше с семьёй Шиповых не встречалась.

Отец, Александр Павлович Шипов от такой тяжёлой, почти одновременной утраты тоже заболел. Маше пришлось оставить Смольный за год до окончания и взять на себя ведение домашнего хозяйства. Дома оставался один больной отец. Брат Александр жил и работал во Владимире, куда перевели Государственное казначейство, а сестра Полина ещё раньше вышла замуж за дипломата Рагозина и вместе с мужем находилась в Италии.

Шёл 1872 год, Маше исполнилось восемнадцать. В течение года так резко изменилась её жизнь! Вместо прежней беспечной и весёлой светской барышни, она являла собой теперь обременённую хозяйственными заботами, о которых прежде и понятия не имела, и в Смольном этому не учили, худенькую, замотанную, отрёкшуюся от всего личного девушку. Главной целью её жизни стало выходить больного старика-отца, только не остаться совсем-совсем одной!

А средства к существованию, на лечение? Пенсия, выслуженная Александром Павловичем, оказалась очень небольшой. Как выкручиваться, сводить концы с концами? И тут откликнулся из Владимира брат Александр, получивший известие о болезни отца. Приехать пока не может, выслал деньги. И так помогал Александр, пока не выздоровел отец, да и потом всю жизнь помогал, чем мог, своей младшей сестрёнке Маше.

Вот такие обстоятельства вынудили девушку стать затворницей. Посещать балы, концерты и театр она уже не могла — не было времени, да и приличных платьев приобрести не на что. Немудрено поэтому, что Маша полюбила чтение. Особенно её привлекала русская литература, и, хотя она свободно владела французским языком, который изучала и дома, и в институте, и как многие образованные люди того времени могла читать в подлиннике французских писателей, предпочитала им русские произведения. Читала и перечитывала Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Гончарова и новых писателей: Толстого, Некрасова, Успенского. Чтение стало её ежедневной потребностью, необходимостью.

Маша была невысокой, изящной, привлекательной девушкой на выданье. Многие уже знали, что Шиповы совсем разорены, и потому на солидное приданое рассчитывать не приходилось. Однако за неё сватались довольно состоятельные и родовитые молодые люди. Маша всем отвечала решительным отказом, ссылаясь на свою необходимость отцу. Отец, оправившись от болезни, не хотел всё-таки расставаться с дочерью. Но главное, он видел — Маша ещё не полюбила, и потому не неволил. Так прошло около двух лет.

А весной 1875 года, возвращаясь из библиотеки, Маша встретила молодого человека лет двадцати пяти. Он был среднего роста, широкий в плечах, с крупной головой и волевым подбородком, одет в поношенную студенческую тужурку. Машу поразил его взгляд.

Серые, очень внимательные, даже настойчивые глаза смотрели на неё в упор. Она отвернулась. Затем встретила ещё раз. Он осмелился приподнять фуражку и поклониться, и она не рассердилась.

Потом так и не смогла рассказать, как они познакомились. Это вышло неожиданно быстро и, казалось, без её воли и желания.

Месяца через три Болеслав Павлович Пигута сделал ей предложение, и она его приняла.

За то время, что были они знакомы, от Болеслава о его жизни Маша узнала очень многое. Испугалась. Посоветовалась с отцом, рассказала всё. Отец молчал дня два. Потом сказал:

— Доченька, ты полюбила! Пойми, это самое главное, самое нужное, береги это! Потеряешь, трудно найти утерянное! А думал я долго потому, что предполагаю: ближайшие наши родственники не одобрят такого брака, восстанут против него, отвернутся от тебя и Болеслава. Но помни: я — за вашу любовь! Сколько смогу — сделаю.

Прав оказался Александр Павлович. Как только узнали об истинном положении Болеслава Пигуты, дяди, тёти, даже сестра Полина и брат Александр — все, все поторопились сообщить о своём негодовании и возмущении.

Как, дворянка Мария Шипова выходит замуж за сына высланного поляка, который участвовал в Польском восстании 1863 года против царя?! Да и проживание его в Петербурге и учёба в медико-хирургической академии — чистая случайность: ссыльный отец, работавший в Орловском лесничестве, на охоте познакомился с важным барином — военным министром Милютиным и чем-то понравился ему. Министр и помог сыну Орловского лесничего попасть в академию. А дальше что? Милютин уже не министр. А Болеславу Пигуте ещё год до окончания академии. Да и после он должен уехать из Петербурга на должность земского врача в каком-нибудь глухом местечке или городке. Что она думает, Маша?! Выйти замуж за человека, находящегося под надзором полиции? Она погубит карьеру брата, повлияет на положение мужа её сестры — этого допустить нельзя!

А Александр Павлович Шипов, познакомившись с Болеславом Павловичем, приказал его принимать. И несмотря на ропот Полины, приехавшей на время из Италии, разрешал именно при ней Маше видеться с женихом.

Отец понял, что чувства дочери и опального поляка, хотя и встретившихся случайно, были сильными и нежными.

Это подтверждается и сохранившимися письмами молодых людей. Вот одно из них.

«3 ноября.

Милая моя Маруся, вчера, должно быть, ты опять была возле Невы, очень жаль, что я не мог тебя известить, потому что сам узнал только часа в три о том, что вечером перевоза не будет.

Если бы сбылись мои желания, какие я воздавал проклятой Неве, то давно бы её не существовало. Когда в субботу я пришёл на пристань, то насилу уломал перевозчика ехать на Петербургскую сторону, потому что у самой пристани накопилось немного льду, через который нужно пробираться. Между тем остальная часть Невы была совершенно чиста. Дул, по-видимому, незначительный ветер с моря, но впотьмах нельзя было разобрать, как велики волны. Когда мы перебрались через лёд и выехали на середину реки, то нашу лодку стало ужасно качать и даже два раза вода попала в лодку, но несмотря на это, со мной ничего не сделалось, только немного озяб, потому что было довольно холодно, а так я остался цел и невредим. <…> Вероятно, на этой неделе, надеюсь, раньше субботы, встанет Нева и восстановится сообщение, тогда считаю первым долгом явиться к моей ненаглядной крошке, захвачу с собой это письмо, из которого узнаешь об остальных подробностях. Затем прощай, счастье моё, напиши мне хотя бы два слова, обрадуй. Твой Болеслав».

По-видимому, на приведённое письмо Мария Александровна написала ответ, потому что через несколько дней ей было отправлено другое письмо.

«Дорогая моя Маруся, я совершенно здоров и не потерпел никакой неудачи, но если бы ты вздумала исполнить своё обещание, то я был бы очень недоволен. Неужто ты думаешь, что я о тебе меньше забочусь и ставлю ни во что твоё здоровье, если бы из-за меня ты заболела, что могло статься очень легко, совершив такую прогулку, то я Бог знает, что с собой бы сделал. Может быть, в субботу буду у вас, хотя не говорю, наверное, ибо Нева мне не может помешать, разве что-нибудь другое. Нежно любящий тебя и вечно, вечно твой Болеслав».

И вот, наконец, уже зимою 1875 г., когда Болеслав Павлович официально обратился к отцу с просьбой дать согласие на брак его с Машей, Александр Павлович не отказал. В своём ответе предупредил только, что будущему его зятю ни на какое приданое рассчитывать не придётся:

— За Машей ничего нет. Это вы знайте и рассчитывать вам нужно будет только на свои силы.

Просил он также, чтобы со свадьбой подождали до окончания Болеславом Павловичем академии. Молодые люди были согласны на всё и были счастливы.

Полина Рагозина, оставшись очень недовольной решением отца, уехала в Италию, где у неё оставалась недавно родившаяся маленькая дочка Катя. Маша занялась приготовлением к свадьбе и вместе со своим Болеславом ходила по магазинам, стараясь приобрести всё необходимое как можно дешевле. Вечерами они теперь довольно часто бывали вместе: или сидели дома — читали, разговаривали, в чём принимал участие и Александр Павлович, или шли в театр, конечно, куда-нибудь на самый верх. Но им было хорошо и там, ведь они любили друг друга, и каждый день, в который им не удавалось увидеться, был для них потерянным, а когда они бывали вместе, то не замечали ничего вокруг.

Готовился к свадьбе и Александр Павлович, но молодые об этом не знали. Собрав кое-какие средства, при поддержке одного друга из губернской Костромской управы, он построил в деревне Адищево Кинешемского уезда больничку на 20 коек, а при ней и амбулаторию.

Открытие врачебного участка в Рябковской волости земством намечалось уже давно, но не было подходящего помещения, а когда оно появилось, то решение было принято немедленно.

Александр Павлович Шипов, передавая земству построенное здание больницы, поставил условие, чтобы место врача в ней получил его зять Болеслав Павлович Пигута. Земство, конечно, согласилось. Врачей было мало и ехали они в деревню очень неохотно.

Александр Павлович рассудил так: «Нашего будущего зятя в Петербурге не оставят, а Адищево находится всего в трёх верстах от Рябково, Маша поселится там, и они будут вместе».

Время для всех троих пролетело незаметно, и когда Болеслав Павлович, блестяще окончив академию, по требованию Охранного отделения Министерства внутренних дел должен был покинуть Петербург, его тесть, съездивший в конце 1876 г. в Рябково и убедившийся, что строительство больницы в Адищево закончено, а часть рябковского дома приведена в жилое состояние (кстати, во время этой поездки он уладил и ещё одно дело, о котором мы скажем ниже), предложил им ехать в Рябково, где они могут жить, а работать Болеслав Павлович будет в открывающейся адищевской больнице. Предложение о занятии должности земского врача от уездной управы он получил ещё осенью 1875 года.

Болеслав Павлович и Маша встретили это предложение с большой радостью, и в первых числах января 1877 года они выехали из Петербурга.

После их отъезда Александр Павлович переехал в небольшую квартиру недалеко от Невского, с ним переехал и его старый слуга Андрей.

Глава третья

Когда Болеслав Павлович и Мария Александровна приехали в Рябково, нашли там вполне удобное жильё, прекрасный сад и чудесный воздух. Для Маши эти места были очень дороги и хорошо знакомы: здесь прошло её детство, сюда уже девушкой она вместе со всей семьёй почти каждый год приезжала на лето, и только последние три года после смерти матери они перестали бывать в Рябково. Но тем приятнее было оказаться здесь снова.

Во дворе стоял небольшой флигелёк, окружённый высокими толстыми елями. В нём жил со своей падчерицей Дашей бывший управляющий имением Шиповых Павел Павлович Николаев, или, как его звали все в доме, Пал Палыч. После отмены крепостного права, а затем постепенной продажи земли и лесов, принадлежавших имению, и превращения его в одинокий дом с садом, Пал Палыч продолжал жить всё в том же флигельке, в котором прожил без малого сорок лет. Он уже не получал никакого жалования и, чтобы иметь какие-то средства к существованию, занялся врачеванием крестьян. В молодости он учился на фельдшера и кое-какие познания в медицине имел. Кинешемское уездное земство было радо и такому медику и потому утвердило его в должности фельдшера рябковского фельдшерского пункта.

Надо сказать, в волости ни для кого не было секретом, что ремонтировались старые дома и строилась адищевская больница для нового «столичного» доктора. Способствовал этому и сам Пал Палыч, который говорил некоторым больным, заслуживающим, по его мнению, большего внимания:

— Погодите, вот скоро учёный доктор из Петербурга приедет, он уж вас обязательно вылечит.

И многие ждали приезда Болеслава Павловича как спасителя от всех болезней.

Мы ещё почти ничего не сказали о Рябково, а оно заслуживает того, чтобы о нём рассказать подробнее.

К началу XIX столетия это было большое поместье, имевшее более трёх тысяч десятин пахотной земли и лесных угодий и около тысячи душ крепостных. Располагались земли и леса его, а также и сам помещичий дом на левом берегу реки Волги, в двух верстах от неё, между двух уездных городов — Кинешмы, до которой около 20 вёрст, и Судиславля в шести верстах. Рябковский помещик в своё время владел четырьмя деревеньками и большим селом Рябково. В нём была церковь и приходская школа. Большинство крестьян Рябково занималось промыслами, связанными с рекой, и поэтому почти все они были на оброке.

Никто не знает, село ли было названо по имению или имение по селу — одно только известно, что рябчиков в окружающих лесах было неисчислимое множество. Может быть, от них и пошло название Рябково.

Мы уже говорили о том, что в распоряжении рябковского барина, как его ещё продолжали называть местные крестьяне, Шипова, от всего прежнего богатства остался дом с надворными постройками, флигелем, садом и небольшим огородом.

Сад был запущен. От былого великолепия его остались могучие дубы, клёны и липы, посаженные ещё очень давно и разросшиеся до того, что кронами они совсем переплелись и образовали густой зелёный шатёр, закрывавший и веранду, и часть аллей, идущих от неё вглубь сада. Бывшая когда-то украшением сада оранжерея развалилась, и все растения в ней погибли.

В то время, когда приехали Пигуты — молодые хозяева, весь сад был покрыт высокими сугробами снега, и лишь одна дорожка от крыльца флигеля до веранды была расчищена.

Дом, построенный ещё прадедом Александра Павловича, был собран из толстенных еловых брёвен, оштукатуренных изнутри, в некоторых местах обитый тёсом снаружи. Он имел два фасада: один, главный, выходил во двор, обращённый к проезжей дороге, идущей из г. Галича в г. Кострому, другой выходил в уже описанный сад. На фасаде, обращённом во двор, было большое крыльцо, окружённое рядом колонн, искусно вытесанных из толстых сосновых брёвен и покрашенных «под мрамор».

Почти каждый из следующих владельцев дома внёс свою лепту в его архитектуру. И творение какого-то довольно известного зодчего, привезённого прадедом Александра Павловича за огромные деньги чуть ли не из самой Италии, постепенно превратилось в бесформенное строение, со множеством пристроек, переходов и коридоров. Дом был одноэтажный, но затем в средней его части кто-то придумал построить трёхкомнатный мезонин, который изуродовал его ещё больше. Когда семья Шиповых жила в Рябково, то в этом мезонине жили девочки, в том числе и Маша, он и получил название «девичий».

Большинство окон дома было закрыто ставнями, не открывавшимися несколько лет, комнаты его числом более тридцати не убирались тоже давным-давно. Часть мебели в своё время была вывезена в Петербург, часть пришла в совершенную негодность, а то, что ещё можно было употребить, заботливый Пал Палыч велел снести в комнаты, приготовленные для молодых хозяев.

Внешний, да и внутренний вид огромного, холодного, пустого и из-за закрытых ставень мрачного дома производил тягостное впечатление, такое же, какое производит старый одинокий бобыль, не имеющий никого близких и доживающий свой век, заброшенный и всеми забытый.

Особенно грустное чувство вызвал этот вид у Маши, ещё живо помнившей, как в дни её детства было здесь шумно и весело, а в многочисленных комнатах всегда полно народу — родственников, гостей, постоянно то приезжавших, то отъезжавших.

Резкий контраст со всем домом представляло южное крыло его, пристроенное сравнительно недавно, большую часть которого (пять комнат, веранду, выходящую в сад, и боковое крылечко, спускающееся во двор) в течение последнего года старательно ремонтировали и подготавливали к приезду молодожёнов. Кроме пригодной мебели, туда были снесены и все ковры, и гобелены, и картины, которых оставалось после отъезда в Петербург ещё порядочно.

Стараниями Даши в одну из комнат были собраны все уцелевшие от времени и мышей книги. Получилась довольно интересная старинная библиотека.

Когда почтовая тройка, привезшая молодую чету, остановилась у бокового крыльца дома, с него спустился Пал Палыч, а следом за ним сбежала и Даша. Пал Палыч, поздоровавшись с господином доктором и Машенькой, как он называл Марию Александровну, так как знал её с пелёнок, сейчас же приступил к рассказу о новой больнице, которой он, по-видимому, был увлечён с головой. Маша и Даша, в прошлом закадычные подруги, обнялись и быстро скрылись в дверях дома, одна — чтобы скорее показать, что тут удалось сделать, другая — чтобы скорее осмотреть своё будущее жилище. Обе они опасались, понравится ли оно Болеславу Павловичу.

Все вещи в обновлённой квартире были приведены в порядок и расставлены под наблюдением Пал Палыча и Даши с таким вкусом, чтобы Маша, увидев с детства знакомое бабушкино кресло в столовой, в гостиной — огромные стоячие часы, за которыми они с сестрой любили прятаться, и многое другое, — была тронута до слёз.

В этом же крыле дома помещалась и кухня, отремонтированная и перестроенная на новый лад. В ней вдобавок к большой русской печке, занимавшей добрую треть помещения, была сложена городская плита — вещь новая, на которую приходившие в кухню крестьяне смотрели с изумлением и недоверием, не понимая, для чего нужна эта «штуковина», когда рядом стоит такая добротная и вместительная печь.

Были отремонтированы также надворные постройки первой необходимости, баня, был вычищен и колодец.

Понравилась квартира и Болеславу Павловичу, хотя, по правде сказать, в эти первые минуты и часы по приезде он не очень-то разглядывал её. Все его мысли были поглощены новой больницей. В голове у него уже роилось множество планов и предположений о будущей работе.

Павел Павлович вёл амбулаторный приём в одной из комнат своего флигеля. Болеслав Павлович, осмотрев его, решил, что часть своего приёма он будет вести здесь же, но главный приём будет производиться в амбулатории, построенной при адищевской больнице, куда вскоре он и помчался.

Подруги остались одни. Пока они делятся своими маленькими женскими секретами, познакомимся немного с Дашей.

Даше исполнился всего год, когда умер её отец, работавший в бухгалтерии одной из кинешемских текстильных фабрик. Через год после этого её мать вышла замуж за Павла Павловича Николаева. Лет пять тому назад умерла и мать её: Даша осталась круглой сиротой. Прожив всю свою недолгую жизнь в Рябково и полюбив Пал Палыча как родного отца, она осталась с ним жить и после смерти матери, не желая оставлять старика одного.

В детстве Даша воспитывалась вместе с детьми Шиповых, затем училась в судиславльской гимназии, но после смерти матери вынуждена была оставить её и заняться домашним хозяйством.

С детства и юности обе девушки дружили, они были ровесницами. В своё время вместе облазили все окружные овраги, знали наперечёт все грибные и ягодные места в ближайших рощах и перелесках и все укромные места на Волге, куда бегали купаться, вместе учили неправильные глаголы, задаваемые француженкой, вместе овладевали правилами первых грамматических упражнений и арифметических задач, которым их учил гувернёр, и вместе же ненавидели его всей душой. Дружба их продолжалась и в последующее время, когда Маша приезжала в Рябково на каникулы.

Подруги не виделись последние три года, и, как мы знаем, за это время в жизни Маши произошло много перемен, в Дашиной же жизни всё осталось по-старому.

Если Маша успела превратиться в самостоятельную даму, потерявшую мать, брата, вынужденную покинуть Смольный и заняться совершенно незнакомым ей до того делом — ведением домашнего хозяйства, претерпеть все перипетии родственных неудовольствий и ссор из-за своего брака, что не могло не наложить на её внешность печать озабоченности и серьёзности, то Даша по-прежнему жила в своём доме вместе со стариком-отчимом. И хотя ей приходилось вести хозяйство в гораздо более трудных условиях, она оставалась весёлой и беззаботной девушкой.

Менее чем через двадцать минут после выезда из Рябково Болеслав Павлович и сопровождавший его Пал Палыч были в Адищево и входили в здание новой больницы.

В доме пахло смолистым деревом и свежей масляной краской. В маленьких палатах уже стояли железные солдатские койки, покрытые серыми суконными одеялами, у кроватей были тумбочки. Этот инвентарь был отпущен земством. Больше пока не было ничего.

На другой стороне была амбулатория, состоявшая из большой ожидальни с лавками по стенам, кабинета врача, комнатки для фельдшера и маленького помещения для аптеки. Кое-какой инвентарь и для этих помещений имелся. Пал Палычу его тоже удалось выпросить у земства, но всего было очень мало. Главное же, совсем не было никакого медицинского имущества и инструментария, не было его или почти не было и в рябковской фельдшерской амбулатории. Так что по существу работать было нечем, и потому первоочередной задачей явилась необходимость поездки Болеслава Павловича в Кинешму, чтобы выхлопотать средства для приобретения хотя бы самого нужного.

Когда он вернулся домой, было уже совсем темно. Маша была одна и, конечно, обижена, что в первый же день приезда муж оставил её и умчался по делам. Однако вернувшийся Болеслав с такой горячностью и энтузиазмом обрисовал ей положение дел, с таким восторгом рисовал ей будущие радужные перспективы своей работы, что Маша невольно увлеклась вместе с ним и забыла про свою обиду.

Болеслав Павлович готов был хоть завтра же ехать в Кинешму, но ему — нет, правильнее им обоим, предстояло совершить ещё одно небольшое дело, как выразился молодой супруг. Вот бы слышали это выражение Машины родственники!

Болеславу Павловичу Пигуте и Марии Александровне Шиповой, нужно было всего-навсего только… повенчаться! Да, да, повенчаться! Дело в том, что по вероисповеданию Пигута был католик. Собственно, в душе-то он был атеист, но по имеющимся у него документам числился католиком, хорошо ещё, что об этом, кроме отца Маши, никто из родственников не знал, а то бы ещё больший скандал был.

Он не отказывался венчаться в любой церкви, в том числе и в православной, но в Петербурге русское духовенство требовало, чтобы инаковерующие перед венчанием крестились в православную веру. А на это он не соглашался.

С другой стороны, и Маша, хотя она и не была никогда особенно религиозной и многие обряды православной Церкви считала просто нелепыми, не хотела переходить в католическое вероисповедание, чтобы обвенчаться в костёле, который в Петербурге был. Да и отец этого никогда бы не разрешил. Их жизнь могла, таким образом, поломаться, даже не начавшись.

Но Александр Павлович, получив согласие Болеслава Павловича на венчание в православной церкви, сумел помочь им и в этом деле. Во время пребывания в Рябково он уговорил старенького отца Петра, крестившего всех его детей и венчавшего его самого, чтобы тот повенчал молодых, не интересуясь вероисповеданием жениха. Очевидно, что помимо хорошего отношения Александра Павловича с рябковским священником успеху переговоров способствовало и солидное приношение, которое пришлось сделать на благолепие храма. Словом, согласие было получено, тем более что все Шиповы венчались и выходили замуж в Рябково.

И на следующий же день в рябковской церкви с некоторым нарушением порядка, без предварительного оглашения, без лишних свидетелей состоялось скромное венчание. Машенька Шипова стала наконец по-настоящему Марией Александровой Пигутой.

Глава четвёртая

С первых же дней пребывания в собственной теперь квартире молодожёны с головой ушли в нескончаемые дела и заботы, да так до старости из них и не выбрались, в сущности.

Мария Александровна под руководством и при безотказной помощи Даши принялась за освоение сельского домашнего хозяйства. Тут и поддержание порядка в доме, на кухне, а с весны и заботы о саде и огороде. А Болеслав Павлович утром же после венчания уехал в Кинешму, добился выделения некоторой суммы денег, кое-что закупил там, а за другим выехал в Кострому. Все поездки совершались на лошадях и требовали много времени и сил. Не успел он вернуться с покупками из города, как пришлось принимать больных в считавшейся уже открытой больнице. Амбулаторные больные, узнав о прибытии доктора, тоже все хотели попасть к нему, и отказать им было нельзя.

Так и началась у Болеслава Павловича суматошная работа земского врача по 12–14 часов в сутки, без праздников и выходных, без отпусков и курортов.

Кроме того, всегда неожиданные ночные вызовы, постоянные хлопоты о деньгах, бесконечные споры с поставщиками продовольствия для больницы, заботы о фураже для лошади, о ремонте тарантаса или саней и ещё о многом, многом другом, о чём во время пребывания в академии он даже и не слышал.

Постепенно набирались хлопоты и у Марии Александровны. Через год по приезде в Рябково она родила первого ребёнка — дочь, которую назвали Еленой, через полтора года после неё родился сын Володя, ещё через полтора года опять сын — Митя.

Таким образом, уже через пять лет семья Пигуты состояла из пяти человек, что требовало больших забот, да и денег, конечно. И неизвестно, как бы справилась со всем сложным домашним хозяйством не очень-то приспособленная к этому Мария Александровна, если бы не расторопная, всегда ласковая и весёлая Даша, которую уже многие к тому времени, несмотря на её молодость, называли Дарьей Васильевной, и которая успевала и в своём доме порядок навести, и поухаживать за стариком-отчимом, и на базар в Рябково съездить, и в Судиславле побывать, закупить продуктов, материала на пелёнки, или корзину для новорожденного, или ещё какую-либо необходимую вещь, нанять людей для прополки огорода и так далее, и так далее…

В доме была только одна прислуга — кухарка, едва умевшая приготовить нехитрый обед, хотя до этого служила в Судиславле у самого брандмайора. Мария Александровна и вовсе готовить не умела, научить чему-нибудь кухарку не могла, и здесь Дашины советы бывали очень нужны. А уж о заготовках на зиму и говорить не приходилось: всякие соления, варенья, сушенья были Дашиной специальностью, с ней по этим вопросам и от соседних помещиков советоваться приезжали.

Одним словом, Даша стала как бы непременным членом семьи Пигуты, и Мария Александровна, отдавая всё больше и больше времени детям, бразды правления по дому передала ей.

Вопрос об увеличении доходов семьи разрешился так. В Судиславле, ближайшем от них городе, где рябковские жители привыкли всё покупать, куда ездили за всякой хозяйственной мелочью и Пигуты, жил один из последних старинных знакомых семьи Шиповых — Макар Иванович Соколов. Зашли к нему, познакомились с семьёй: женой и сыном Колей; понравились друг другу и подружились. С тех пор супруги Пигуты и семья Соколовых встречались довольно часто и, конечно, знали друг о друге почти всё.

Услышав о необходимости увеличения доходов в молодом семействе, Макар Иванович, имея отношение к Судиславльскому земству, сумел устроить столичного доктора в судиславльскую городскую больницу. Теперь Болеслав Павлович должен был по необходимости, по долгу службы не менее двух раз в неделю бывать в городе и таким образом значительно сократить своё пребывание дома.

А дети росли: старшей Лёле уже скоро шесть лет, Володе вот-вот будет пять и Мите уже три. Пришлось кроме кухарки взять ещё и няню. Расходы множились, а Мария Александровна была вновь беременна. Она ждёт ребёнка к новому, 1883 году.

Сидит она в покойном бабушкином кресле и вяжет носки своему младшему сыну. На улице идёт снег — середина декабря. Болеслав Павлович уехал к больному и неизвестно, вернётся ли сегодня, последнее время он много ездит по уезду.

Скоро пройдёт почтовая тройка из Судиславля. Прежде чем сдать почту в Рябковское волостное управление, она всегда завозит для доктора газеты, журналы, письма.

Из соседней комнаты доносятся голоса играющих Лёли, Володи и Мити. С ними занимается няня Наталья, простая деревенская женщина, но очень исполнительная, опрятная и добрая к своим маленьким питомцам. Может быть, потому. что это дети барина — доктора, который два года назад лечил её в своей больнице от горячки и, как она говорит, спас её от верной смерти. А может, и потому, что вообще детей любит.

Мария Александровна механически вяжет, а в голове её бегут беспокойные мысли: «Дети подрастают, их надо учить. А где? И как? Нанять гувернантку? Но на это не хватит средств. Того, что зарабатывает Болеслав, едва-едва хватает на то, чтобы сносно жить, да и то при замечательных способностях экономной Даши. Достать денег неоткуда. Муж работает очень много. Вон как он похудел за последнее время и раздражительным стал чрезвычайно, вспыхивает как порох. Он и раньше-то терпеливостью не отличался, а сейчас и совсем… Что же делать? Придётся самой стать гувернанткой своих детей. Благо Даша почти всё хозяйство к рукам прибрала», — решила Мария Александровна и улыбнулась.

В это время во дворе зазвенел колокольчик, и через несколько минут запыхавшаяся Лёля вбежала в комнату, неся на вытянутых руках пачку газет и медицинских журналов. Сверху пачки лежал большой конверт.

— Мама, это, наверное, от дедушки, да?

С тех пор, как семейство Пигута поселилось в Рябково, они получали письма только от отца да изредка от некоторых знакомых. Ни брат, ни сестра Марии Александровны им не писали.

— Наверно, — тихо сказала мать и добавила, — иди, Лёля, играй с братишками, у меня что-то голова болит.

— Ничего, мама, вот папа приедет, он тебя вылечит, ведь он знаешь какой доктор!

— Знаю, знаю… — слабо улыбнулась Мария Александровна. — Иди, иди.

Маленькие Пигуты обожали отца, может быть, потому что видели не так часто, как мать. Мама всегда была рядом, и потому их любовь к ней была такой же необходимой привычкой, как привычка дышать. Когда же появлялся дома отец, становилось весело, шумно и празднично.

Мария Александровна взяла конверт. Адрес был написан незнакомым почерком: «Поместье Рябково Костромской губернии Кинешемского уезда, врачу Пигуте Болеславу Павловичу, в собственные руки». Мария Александровна повертела в руках письмо и сунула его под газеты, вскрыть его она не решилась. Муж не любил, чтобы вскрывали его корреспонденцию.

«Наверное, какое-нибудь служебное», — подумала она и начала просматривать газеты. Одновременно продолжала думать о воспитании детей: «А что на самом деле? Ведь не боги горшки обжигают. Выпишу себе пособий, купим учебники и подготовлю я своих ребят в гимназию, ведь училась же я в Смольном! А может, попытаться на дому маленькую школу сделать, кое-кого из соседских ребятишек пригласить, конечно, бесплатно, лишь бы нашим веселее было заниматься. Надо с Болеславом посоветоваться».

И услышала, как в прихожую вошёл муж. С шумом отряхиваясь от снега, снимая шубу и шапку, он воскликнул:

— Это почему же меня никто не встречает? Иль никого дома нет? Или никто подарков не ждёт?!

Тут же из детской раздался истошный визг, и через столовую вихрем пронеслись все трое ребят. В прихожей некоторое время царила радостная возня, затем в дверях появилась весёлая процессия. Впереди шагала Лёля, она держала в руках большую коробку цветных карандашей, и глаза её сияли от счастья. Следом за ней, держа на изготовку игрушечное ружьё, шёл Володя. Он пристально вглядывался в тёмные углы столовой, стараясь показать, что идёт опытный охотник. За ним Митя тащил за лапу тяжёлого плюшевого медведя. Видно, поднять его у ребёнка не хватало сил, и ноги мишки волочились по полу.

Замыкал шествие их отец. Весёлый, с раскрасневшимся от мороза и возбуждения лицом, он нёс большой свёрток, перевязанный бечёвкой.

— Ну, друг мой, Маруся, ребятишек я гостинцами оделил, а это тебе и будущей дочери, — сказал он, кладя свёрток на стол и целуя в лоб жену. — Ну, как ты тут? Заждалась? — спросил он ласково, но как-то небрежно, даже не дослушав ответ, устало опустился в другое, новое кресло и стал доставать папиросу.

Пара супругов представляла разительный контраст. Он — хоть и невысокий, но плечистый, начинающий немного полнеть, сильный и жизнерадостный мужчина, с громким голосом и быстрыми решительными движениями, ходивший твердым печатающим шагом. Она же — маленькая, хрупкая, всегда немного бледная, грустная и озабоченная, с тихим голосом и почти неслышной походкой. Часто по институтской привычке употребляла в разговоре французские выражения, но сейчас же их смущённо переводила.

За приятный тихий голос, за неслышную походку кухарка Полина прозвала её летающей барыней, хотя Мария Александровна не разрешала себя так называть и очень сердилась, если кто об этом забывал. Но и когда Мария Александровна сердилась — это бывало нечасто — она ни на кого из провинившихся не кричала, однако её выговор, произнесённый спокойным голосом, был таким властным, таким внушительным, что и дети, и прислуга её замечаний боялись и старались впредь не заслуживать.

Болеслав же Павлович в сердцах не только кричал, а иногда выражал своё недовольство польскими ругательными словами, чем немало возмущал жену. Но его шума как-то не очень боялись. Любил он, в отличие от жены, когда его называли барином, может, потому что на это имел не очень-то много прав. И как ни смешно, а те, кто обращался к нему «батюшка барин дохтур», мог рассчитывать на положительное решение той или иной просьбы.

Закурив папиросу и взяв одну из свежих газет, Болеслав Павлович заговорил:

— Ну и свиньи эти Лисовецкие! Как же, господа! Помещики! Хоть из таких же поляков, как и я, но богатые! Что им время таких «мошек», как земский врач? Ну да ничего, я не постеснялся, всё как есть ему выложил. Запомнит теперь врача Пигуту. Ведь ты, Маруся, подумай только: рядом город, рядом два городских врача с радостью бы приехали. Нет, как можно, Пигуту хвалят — вот и подайте им Пигуту, подайте им хвалёного! А то, что этому самому Пигуте надо пятнадцать вёрст по декабрьскому морозу на своём старом мерине тащиться, им на это наплевать. Хорошо, хоть шуба у меня тёплая. И добро бы за делом звали, а то, видите ли, у Брониславы Казимировны мигрень! Что же, я так вот приду, и сразу её мигрень, которая у неё ещё, наверное, с Турецкой войны держится, и вылечу? Всех профессоров в Москве своей мигренью она с ума свела, так теперь за меня принялась! Нет, я к ним больше не поеду, так и отбрил. Посмотрела бы ты, какими глазами она меня провожала…

— Ты опять повздорил, теперь с Лисовецкими, а ведь они с самим губернатором хороши, — укоризненно сказала жена.

— Что значит «повздорил»? Просто мы с супругом этой барыньки по душам поговорили.

— Ну и что?

— Да ничего. Сказал ему, конечно, что с его стороны бессовестно меня в такую погоду за пятнадцать вёрст тащить, тем более что он-то знает, что я его супруге ничем не помогу. Он, конечно, смотрел зло, а губами улыбался, извинялся и, как водится, сунул мне в прихожей в руку бумаженцию. Положил я её, не глядя, в карман. — Нужна мне, думаю, твоя трёшница! Оделся поскорее, да и в сани. Ехал через Рябково — дай, думаю, ребятишкам хоть пряников привезу. Подъехали к лавке, достал я из кармана смятую бумажку, гляжу, — Матка Боска, четвертной билет! Вот это показал себя соотечественник, а я его ещё так обругал. Ну да ничего, ему это на пользу пойдёт. Вот ты всегда говоришь, что я всегда груб и неотёсан, что с благовоспитанными людьми разговаривать не умею. Нет, милая Маруся, с ними цирлих-манирлих разводить нельзя, с ними — чем грубее да наглее, тем лучше. А не то они тебя со всеми потрохами съедят и не отрыгнут даже.

— Ах, мой Бог, Болеслав, как ты выражаешься… — сморщившись, сказала Мария Александровна. — Ведь тут же дети!

А ребятишки и в самом деле сидели тут же, на ковре около стола и о чём-то с жаром рассуждали, очевидно, определяя достоинства только что полученных подарков.

В комнату вошла Даша:

— Вот вы где, пропащие души! Захожу в детскую — где ребятишки? Наталья говорит, только баринов голос услыхали, их точно ветром сдуло, уж полчаса как нет. Ну-ка, друзья, собирайте свои сокровища, попрощайтесь с папенькой и маменькой, да пора ужинать и спать.

Дети вскочили и начали показывать, тёте Даше свои новые игрушки. Затем подошли к отцу и матери, поцеловали им руки. При этом мать каждого поцеловала в лоб и перекрестила, а отец Лёлю потрепал по щеке, Володю погладил по голове, а младшего Митю взял на руки, высоко подкинул, так, что тот взвизгнул и, поцеловав, опустил на пол.

— Так вот, Маша, — продолжал Болеслав Павлович, когда дети и Даша ушли, — разглядел я эту бумажку и решил: тут уж к Юсупову идти незачем. Деньги, можно сказать, неожиданные, дурные, их и потратить не грех побыстрее. Поехали мы с Василием прямо к самому Пантелеймону Лукьяновичу. У него, как известно, лавка богатейшая. Вот я и накупил всего. Одним словом, все двадцать пять рублей того, тю-тю! — закончил он немного смущённо. — Купил вам с Дашей по платку, прислуге на платье, маленькой на приданое материал. Да Василий в кухню унёс индюка, гуся, яблок, конфет, винца немного, — поспешно добавил он, видя, что жена что-то пытается сказать. А она довольно строго посмотрела на мужа и тихо сказала:

— Ты, как всегда, Болеслав, сделал совсем не то, что нужно. Накупил, потратил такие большие деньги зря. Неужели ты полагал, что мы с Дашей о Рождестве не подумали? Знаем и готовимся. И птицу заказали, и не у какого-то там лавочника, а прямо на ферме у помещика Кильдясова, и закуски она ещё на прошлой неделе из Судиславля привезла. Тебе бы со мной советоваться, прежде чем решать что-либо.

— Ну, конечно, на тебя никогда не угодишь! Ты мои самые благие намерения обязательно опорочишь! — взорвался Болеслав Павлович, вскочил с кресла, снова закурил и начал быстро ходить по комнате. От каждого его шага лампа вздрагивала, и зелёный абажур тихонько позвякивал.

Мария Александровна глядела на этот абажур и о чём-то думала. Может, о том, как изменился её муж за последние годы. Каким он был ласковым, нежным и заботливым, и каким стал вспыльчивым, несдержанным, неуравновешенным и даже иногда просто грубым. Во всём этом она винила его работу, отнимавшую много сил, нервов, времени. Однако она не замечала, как это часто бывает со всеми, что изменилась и она сама. Из веселой, жизнерадостной девушки она превратилась в постоянно озабоченную женщину, может, даже несправедливо относящуюся к своему мужу.

Несколько минут в комнате слышались только шаги Болеслава Павловича, потрескивание догорающих дров в печке и позвякивание абажура.

Болеслав Павлович так же быстро, как вскочил с кресла, снова сел, пододвинул его к печке и взял жену за руку.

— Ну, Марусенька, крошка моя, не сердись на меня! Вижу, что неладно сделал, ну да уж что теперь поправишь, не сердись, — повторил он. — Давай позовём Дашу, будем ужинать. Да тебе и спать пора, смотри, какая бледная. Как думаешь, скоро уже? А?

— В своё время. Ты же доктор, знаешь лучше, чем я, — улыбнулась Мария Александровна. — Да не волнуйся ты за меня, всё хорошо будет, ведь не в первый раз. Давай-ка и правда ужинать.

— А как ты думаешь, будет дочь?

— Наверное, раз ты этого так хочешь. Ну, довольно тебе ластиться, не сержусь уж. Звони-ка лучше на кухню, сам-то ведь, наверное, с утра ничего не ел, — говорила Мария Александровна, отнимая свои руки, которые муж осыпал поцелуями.

В те годы их ссоры хоть и стали частыми, но были кратковременными, и супруги быстро мирились. Ведь Болеславу Павловичу было около 34 лет, а Марии Александровне только что исполнилось 27. Они были ещё молоды и умели прощать друг друга.

Болеслав Павлович встал и потянул за шнурок, свисавший около двери столовой. Этот шнурок был его изобретением, которым он очень гордился. От него шла проволока по всему коридору и оканчивалась в кухне, где прикреплялась к звонку, такому, какие в то время вешались на дверях лавок и аптек, чтобы владельцы могли услышать, когда зайдут покупатели. Стоило потянуть за шнурок, звонок в кухне начинал дребезжать, и если там кто-то был, то шёл в столовую.

Глава пятая

Прежде чем успели прийти из кухни, Мария Александровна вспомнила про письмо:

— Болеслав, я совсем забыла, тебе ведь письмо есть. Почерк какой-то незнакомый. Вот оно, — она протянула мужу конверт.

Он взял конверт, разорвал его, быстро пробежал глазами небольшой листок толстой золотообрезной бумаги и, взглянув на жену, деланно спокойно произнёс:

— Так. Ничего особенного.

Но Марию Александровну обмануть было трудно. Она немного помедлила, потом настойчиво спросила:

— От кого это письмо?

— Да ты не волнуйся, Маруся. Это от Александра Александровича.

— От брата! — воскликнула Мария Александровна. — Что-нибудь с папой? Да отвечай же, наконец!

Болеслав Павлович боялся сообщить жене только что полученную им новость и в то же время понимал, что сказать всё равно придётся. «Только бы это не отразилось на её состоянии», — думал он.

— Болеслав, — вдруг совершенно спокойно сказала Мария Александровна, — пожалуйста, прочитай мне письмо, за меня не беспокойся, я смогу перенести всё, даже самое страшное. Читай!

В её голосе было столько твёрдости и властности, что Болеслав Павлович, привыкший слушаться такого тона жены, решился. Он прочёл:

«Многоуважаемый Болеслав Павлович! Вчера, то есть 2 декабря сего 1882 года, в два часа пополуночи в своей квартире в г. Санкт-Петербурге скончался мой отец, статский советник Александр Павлович Шипов. Похороны его состоятся 15 декабря на Девичьем кладбище в три часа пополудни. Отпевание в этот же день в 12 часов в Казанском соборе. Прошу вас, а если здоровье позволяет, то и вашу супругу, а мою сестру и дочь усопшего Марию, пожаловать для отдания последнего долга горячо любимому отцу. Его дочь, находящаяся за границей, мною извещена.

Всегда готовый к услугам. Ваш А. Шипов.

С.-Петербург 12/ХII 82 г.».

Несколько минут супруги не произносили ни слова. У Марии Александровны были закрыты глаза и по щекам медленно текли слёзы. Болеслав Павлович поцеловал её в лоб и, поднявшись, сказал:

— Сегодня тринадцатое. Если я сейчас выеду, к утру буду в Костроме. Поезд на Москву уходит в восемь часов утра, часов в шесть вечера я буду там и к утру 15-го, следовательно, в Петербурге. Таким образом, я успею. Тебе, конечно, ехать нельзя, а я поеду обязательно. Я стольким обязан Александру Павловичу.

Помолчав, он добавил:

— Ведь это единственный член вашей семьи, который отнёсся ко мне хорошо, и я всегда буду благодарен ему. Мне искренне жаль его. Итак, я еду!

Мария Александровна подняла на мужа наполненные слезами глаза. И столько было в них скорби, ласки и любви, что Болеслав Павлович вновь опустился около неё на колени и вновь принялся горячо целовать тоненькие пальцы её маленькой руки, лежавшей на ручке кресла.

В этой позе их и застала вошедшая Даша. Немного смутившись, она было попыталась незаметно скрыться, но увидев, что её появление уже замечено Марией Александровной, прошла к буфету и, доставая из него посуду, усмехаясь, сказала:

— Не пойму я вас, господа. Чуть ли не десять лет женаты, а всё никак определиться не можете: то ссоритесь, как злейшие враги, то милуетесь у всех на виду, как будто бы только вчера из-под венца. Ей-богу, даже чудно, право. Хватит вам! Сейчас поужинаем, да и спать пора. Детишек я уже уложила.

Она подошла поближе и, заметив слёзы, катившиеся по скорбному лицу Марии Александровны, и взволнованный вид Болеслава Павловича, уже успевшего встать на ноги, воскликнула:

— Да что это с вами? На тебе, Маша, лица нет. Случилось что ли что? Господи!

— Да, Даша, случилось, — печально, но как будто совершенно спокойно ответила Мария Александровна. — Позавчера скончался мой папа.

Затем силы её оставили, и она, прижав к лицу платок, заплакала.

Даша быстро достала из буфета пузырёк с валерианкой, накапала в рюмку, долила водой и подбежала к плачущей подруге.

— Машенька, выпей-ка скорее, выпей. Успокойся, тебе ведь нельзя волноваться, — говорила Даша, а сама заботливо поддерживала её бессильно клонившуюся голову и старалась напоить её лекарством. К ним подошёл и Болеслав Павлович.

— Маша, выпей, помни о своём положении, дорогая, ты ведь не одна, надо беречь эту новую маленькую и такую слабенькую ещё жизнь. Даша, пожалуйста, займитесь ею, а я пойду одеваться, а то времени мало, я могу не успеть. Машенька, будь умницей, успокойся, ведь ты знаешь, что я должен ехать. А как я уеду, если ты…

Его перебила Мария Александровна, она уже выпила предложенное Дашей лекарство и вновь собралась с силами.

— Поезжай спокойно, Болеслав, за меня не тревожься, я выдержу.

Болеслав Павлович быстро вышел из комнаты, забежал в кухню и дал приказание сидевшему там Василию — кучеру, конюху и дворнику больницы, который его сопровождал во всех поездках, быстрее запрячь Гнедого. Василий даже не удивился. Такие внезапные поездки были не диковинкой.

Через десять минут санки стояли у крыльца, а Болеслав Павлович, застегивая одной рукой шубу, а другой придерживая небольшой саквояж, с которым он обычно ездил по уезду, вновь забежал в столовую, поцеловал свою Марусю и, взяв у Даши приготовленный ею узелок с какими-то продуктами, уже в прихожей повторял ей свои наставления:

— Даша, вы уж тут смотрите. Если что, так из Судиславля Викентия Юрьевича привезите, я проездом предупрежу его. Деньги-то у вас на хозяйство есть? Вот чёрт меня дёрнул этот четвертной-то истратить, пригодился бы. Себе-то я в Судиславле раздобуду, а вот как вы тут? Займите у Юсупова, он даст. Ну да я на вас надеюсь. Вы ведь мастер по хозяйственным делам. Детишек поцелуйте. Машу успокаивайте. Я вернусь скоро. До свиданья! — кричал он уже из саней.

— С Богом! — задумчиво промолвила Даша и пошла в комнаты.

В столовой было очень тихо. Мария Александровна уже совсем взяла себя в руки, она перестала плакать и лишь время от времени подносила платок к губам и пристально смотрела на голубые огоньки, выбивавшиеся из-под догорающих углей. От ужина она отказалась. Даша ушла к себе. Её беспокоила не только подруга, но и мысль о том, как скрыть происшедшее от отчима. Пал Палыч знал Александра Павловича Шипова чуть ли не с детства, очень любил его, и известие о его смерти могло сильно повлиять на старого фельдшера, а он и так в последнее время очень ослабел. Бодрился, правда, но ведь Пал Палычу было около восьмидесяти.

Беспокоило её и то, что в доме у Пигуты, который она привыкла считать как бы своим, было всё время так плохо с деньгами. Вот и сейчас до жалования ещё больше недели, а денег в доме ни копейки. Да и Юсупову должны. А тут ещё вот эта поездка, сколько денег уйдёт, да и праздники скоро…

* * *

Пока Болеслав Павлович, используя всю свою энергию и все доступные по тому времени средства передвижения, спешит на похороны тестя в Петербург, посмотрим, как он прожил эти семь лет, прошедшие с момента женитьбы.

Мария Александровна, как мы знаем, была всецело поглощена заботами о семье, она почти безвылазно жила в Рябково, и всё её время проходило около детей и в домашнем хозяйстве, которое благодаря изворотливости и умению Даши им удавалось содержать более или менее удовлетворительно.

Болеслав Павлович вёл другой образ жизни. Нельзя сказать, что он не думал о жене и детях или что он не заботился о них. Нет, он их любил искренне и сердечно, по-своему и заботился, но делал это как-то сумбурно, беспорядочно и довольно бестолково.

Его служба сразу же с первых дней поставила его в такие условия, в которых он поневоле оторвался от семьи. Он мог видеть детей и жену только урывками, ласкать их только на ходу, и хотя в эти периоды его ласки были нежны, искренни, горячи, они были какими-то временными, и это очень огорчало Марию Александровну.

Большая часть его времени проходила вне семьи и, если он постепенно привык к этому и относился к такому положению как к должному, Мария Александровна, понимая необходимость его разъездов и частых отлучек из дому, всё-таки была ими недовольна.

Доктор Пигута дважды в неделю бывал в судиславльской больнице и, уж конечно, почти каждый раз заезжал к Соколовым, оставаясь иногда на целый вечер. В семье Соколовых он невольно примечал, что забота о детях не была выпячена на первый план так, как это делала Маша. Они находили время на посещение знакомых и концертов, спектаклей и развлечений. Им, правда, было легче — они жили в городе, а Болеслав Павлович частенько сопровождал их.

Марии Александровне, по существу, замкнувшейся в пределах Рябково, такое поведение мужа не могло нравиться, и на этой почве между ними возникали, и в последнее время всё чаще, ссоры.

Не любила, да по совести сказать, и не могла Мария Александровна принимать у себя гостей, ей было стыдно, что не может их угостить так, как она считала необходимым. Бывали в Рябково, собственно, только одни Соколовы, так как они, во-первых, считались как бы своими, а во-вторых, всегда привозили с собой столько городской снеди, что неизвестно было, кто кого угощает. Болеслав же Павлович, наоборот, с удовольствием устроил бы приём дома, не считаясь с тем, что затраты на него выбьют семью из колеи, по крайней мере, на месяц. Это также являлось причиной неприятных разговоров, кончавшихся ссорой.

Постоянно «пользуя» окружающих Рябково помещиков, доктор Пигута с некоторыми довольно хорошо познакомился и после осмотра больного или больной, случалось, задерживался в каком-нибудь поместье за преферансом или просто за болтовней допоздна.

Окрестности Рябково изобиловали всякого рода дичью, а путешествие с ружьём и собакой по прелестным приволжским перелескам, рощам и озеркам, в то время ещё довольно глухим и диким, представляло большое удовольствие и давало настоящий, ни с чем не сравнимый отдых. Немудрено, что уже через год по приезде Болеслав Павлович стал заядлым охотником и каждую свободную минуту старался провести на охоте. Часто такая охота происходила опять-таки в компании соседей-помещиков. Если Мария Александровна горячо возражала против преферанса и пустой болтовни, то уж со страстью к охоте ей приходилось мириться, хотя и это тоже отрывало мужа от дома.

Следует всё же сказать, что свободного времени у Пигуты выходило не так уж и много. Возьмём для примера один из самых обыкновенных дней его жизни.

Вставал Болеслав Павлович в любое время года рано. В 6 часов утра он уже был на ногах, полчаса уходило на туалет, в это же время запрягалась лошадь, на которой он уезжал в Адищево. Там он прежде всего заглядывал на больничную кухню. Официальное наблюдение за приготовлением пищи лежало на Пал Палыче, но врач утречком на кухню забегал обязательно.

Часов в семь он облачался в белоснежный халат и совершал обход своей маленькой, но всегда переполненной больнички. Ему сопутствовал Пал Палыч и новенькая, недавно поступившая фельдшерица Надя. После обхода и сделанных назначений, на что тратилось около часа, Болеслав Павлович возвращался домой, где завтракал с поднявшейся к тому времени семьёй.

После завтрака он вёл приём в рябковской амбулатории, продолжавшийся часа полтора-два, а затем опять уезжал в Адищево, где также принимал амбулаторных больных часов до четырёх. В четыре часа он обычно обедал — почти всегда один, так как дети и жена с Дашей обедали часа в два. После обеда и кратковременного отдыха вновь уезжал из дому с визитами по больным и возвращался домой иногда очень поздно, а если приезжал часов в 9–10, то уходил в свой кабинет, где занимался медицинскими журналами и книгами часов до 12 ночи.

В дни, не выделенные для работы в судиславльской больнице, Болеслав Павлович уезжал в город сразу после амбулаторного приёма в Рябково и обедал или у Соколовых, или в ресторане, или в больнице.

Первое время, задерживаясь допоздна или на всю ночь, он присылал домой ласковые записочки, но постепенно и это делать перестал. Мария Александровна вначале волновалась по поводу задержек мужа, ждала его возвращения, не ложилась спать, затем как будто привыкла к этим постоянным задержкам, к отсутствию мужа по вечерам и внешне стала относиться к этому спокойно. В душе она, конечно, огорчалась, тем более что до неё доходили слухи, что отнюдь не всё время, которое её муж не бывал дома, он отдавал работе. Да он и сам этого не скрывал. Нельзя сказать, чтобы это способствовало укреплению мира в семье.

Вместе с тем благодаря серьёзным, постоянно пополняемым знаниям, большому трудолюбию, любви к своей профессии Болеслав Павлович очень скоро стал пользоваться славой талантливого, искусного медика и потому очень часто бывал приглашаем к тяжёлым больным на консилиум или просто с визитом не только в пределах Кинешемского или Судиславльского уездов, но даже и в Кострому. Большей частью подозрения и упрёки Марии Александровны были безосновательны и при вспыльчивости и горячности её мужа часто вели к новым ссорам.

Различные земские деятели не раз предлагали ему должности в уезде и даже в городе, но он, зная свой довольно трудный характер, от них отказывался, да и с Рябковым расставаться не хотел. Его мечтой было открыть больницу в самом Рябково, что дало бы ему возможность работать дома и отказаться от работы в Судиславле, которая его особенно утомляла.

Видел Пигута и то, что адищевская больница на 20 коек никак не могла покрыть даже самых насущных нужд волости, а положить больных крестьян в земские больницы, тоже всегда переполненные, возможности не было никакой.

Глядя на пустовавший огромный рябковский дом, ветшавший и разрушающийся с каждым годом всё более и более, Болеслав Павлович кусал себе с досады губы. Уж сколько раз он предлагал Кинешемскому земству попытаться приобрести хотя бы половину этого здания и устроить в нём большую больницу и каждый раз получал решительный отказ. Происходило это по двум причинам: во-первых, почти всегда не было для этих целей денег, а во-вторых, кое-кто считал, что Пигута хлопочет о продаже рябковского дома в личных целях. А это, дойдя до слуха доктора, возмущало его, и он прекращал всякие переговоры.

Правда, Александр Павлович Шипов давно уже хотел избавиться от рябковского дома, так как поддерживать его в должном порядке не имел средств, да и не считал особенно нужным, но зять его от этой продажи никакой выгоды не имел бы, наоборот, ему, вероятно, пришлось бы освободить занимаемую часть дома, что его, конечно, не устраивало. Так мечта об открытии рябковской больницы пока оставалась только мечтой.

Предпоследний владелец имения в Рябково

Павел Антонович Шипов

годы жизни 1771–1843

(прапрадед автора)

Статский советник

Александр Павлович Шипов

годы жизни 1808–1882

(прадед автора)

Александр Павлович Шипов (нижний ряд, третий слева) с группой сослуживцев

снимок 1880 г.

(прадед автора)

Имение в Рябково

Рябковская волость, Кинешемский уезд.

Снимки 1890 г.

Фасад

Имение в Рябково

Вид со стороны сада

Имение в Рябково

Вид со стороны дороги

Валерия Фёдоровна Шипова

годы жизни 1817–1872

(прабабушка автора,

мама Марии Александровны Шиповой)

Мария Александровна Пигута (Шипова), 6 лет

снимок 1861 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута (Шипова), 12 лет

снимок 1867 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута (Шипова), 17 лет

снимок 1872 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута (Шипова)

Снимок 1876 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута со своими детьми:

Владимиром и Ниной

снимок 1885 г.

Дарья Васильевна Николаева

(близкая подруга Марии Александровны Пигуты (Шиповой))

снимок 1886 г.

Мария Александровна Пигута (Шипова)

снимок 1895 г.

(бабушка автора)

Глава шестая

После похорон Александра Павловича Шипова все съехавшиеся родственники собрались в небольшой мрачной столовой его квартиры на Невском. Маленький кругленький старичок из нотариальной конторы зачитал завещание покойного, хотя, собственно, и завещать-то ему было нечего. От всего когда-то богатейшего имения остался только один рябковский дом. Его и делил покойный на три части, оставляя каждую из них двум дочерям и сыну. Всю мебель из своей петербургской квартиры оставлял сыну Александру, за исключением рояля, который должен был достаться дочери Марии. Старому слуге Андрею, остававшемуся с ним до самых последних дней, он оставлял в наследство весь свой гардероб.

После прочтения завещания нотариус ушёл, а дети покойного и Болеслав Павлович занялись обсуждением условий завещания.

Александр Александрович, будучи одиноким и достаточно обеспеченным человеком, заявил, что от своей части дома он отказывается в пользу Маши; сестра Полина, не имея намерения жить в Рябково, попросила зятя при первой возможности продать её часть дома и вырученные деньги переслать ей в Италию.

Определить стоимость дома решили при помощи Судиславльского коммерческого банка, в котором когда-то закладывалось рябковское имение, а, следовательно, была известна и его стоимость.

Теперь Пигуты становились владельцами двух третей огромного дома, и мечта об открытии в нём больницы приближалась, поэтому он, не задумываясь, взял на себя поручение Полины о продаже её части.

Расстались все довольно дружелюбно, и, хотя все прошлые годы даже не переписывались, ибо родственники Марии Александровны не хотели признавать семью Пигуты, теперь с её существованием они смирились.

Болеслав Павлович предполагал задержаться в Петербурге на несколько дней, чтобы побывать в клиниках родной академии, навестить прежних товарищей, служивших в столице, а главное, закупить кое-какой медицинский инструментарий и оборудование для своей и судиславльской больницы.

По пути в столицу, заехав в Судиславль без денег, Пигута обратился за помощью к Макару Ивановичу Соколову. Тот, как всегда, был очень доброжелателен и не только дал взаймы денег, а ещё при помощи своих земских друзей выписал ему командировку в Петербург за медицинским инструментарием для городской больницы, что позволило Болеславу Павловичу получить довольно солидную сумму и не иметь в дороге и в столице стеснения в средствах.

На другой день, произведя необходимые закупки, вечером Пигута направился в Мариинку, так тогда обычно называли Императорский театр, где смотрел и слушал новую оперу молодого, но уже известного композитора П. И. Чайковского «Евгений Онегин», шедшую чуть ли не в первый раз на петербургской сцене. Опера произвела на него очень большое впечатление, и он сожалел, что нет с ним рядом его Маруси, как это было семь лет тому назад, когда они тайком от сестры и всяких тётенек её, бывало, забирались на самый последний ряд балкона и слушали прекрасную музыку Глинки и итальянских певцов.

Вернувшись в номер гостиницы около 12 часов ночи, Болеслав Павлович начал раздеваться, как вдруг раздался стук в дверь. На вопрос «Кто там?» коридорный ответил: «Телеграмма».

Командированный немного перетрухнул. Он помнил, что в Петербурге ему жить нельзя, и по приезде ему следовало явиться в полицейский участок, чтобы сделать заявление о цели своего приезда и времени, которое проведёт в столице. Пигута, конечно, ничего этого не сделал. А время было суровое, и всякое нарушение полицейских правил каралось строго.

Открывая дверь номера, Болеслав Павлович ожидал увидеть жандарма или полицейского и мысленно приготовился уже как-то выкручиваться, но этого делать не пришлось.

В открытых дверях оказался один коридорный, протягивавший телеграмму. В ней было всего пять слов: «Родила дочку благополучно целую Маша».

— Ага, дочку! — воскликнул он. — Ну что я говорил, как по заказу, молодец, Машенька! — затем взглянул на стоявшего в дверях коридорного, хлопнул себя по лбу, вынул из кармана портмоне, достал из него полтинник и, сунув его в ловко подставленную руку, закрыл дверь.

Коридорный остолбенел от неожиданной щедрости, постоял несколько секунд, затем, бормоча что-то себе под нос, поскорее убрался в свою каморку, боясь, как бы барин не передумал.

На следующий день в московском поезде можно было видеть ещё довольно молодого человека, стоящего у окна вагона второго класса, поглядывающего на проносящиеся мимо заснеженные ели, постукивающего ногою в такт стуку колес и напевающего:

— Ни-на, ни-на, ни-на, ни-на… — и вдруг он громко произнёс — Итак, решено, это будет Нина!

Сидевший на диване в купе чиновник с седыми бакенбардами и орденом Св. Анны на шее укоризненно посмотрел на молодого человека и пробурчал:

— Ну и молодёжь пошла! — и снова уткнулся в «Правительственный Вестник» с новым указом о производствах и награждениях.

Тот весёлый несдержанный господин был, конечно, Болеслав Павлович Пигута, в жизни которого почти одновременно произошли два самых противоречивых события: только что был похоронен тесть — событие грустное, тесть был ещё не очень стар, и Болеслав Павлович любил и уважал его; и событие радостное — родилась вторая дочка, которую он очень хотел иметь и появления которой с нетерпением ждал.

Так семья Пигута увеличилась ещё на одного человека — появилась вторая дочка Ниночка; её, конечно, назвали так, как этого захотел отец. А ещё через полтора года родился у Марии Александровны и третий сын, названный Борисом.

Семья выросла до семи человек. Она требовала довольно больших средств на содержание, а получить их было неоткуда. Жалование земского врача было невелико, заработок в Судиславле и того меньше, а прочие доходы — гонорары от визитов и вовсе мизерные. Дело в том, что своей резкостью, порою доходящей до грубости, которая прорывалась у Болеслава Павловича всякий раз, когда он убеждался, что его приглашали по пустякам, он отпугнул всех богатых клиентов.

Местные помещики, привыкшие смотреть на врача как на слугу, хотя и образованного, не могли терпеть его часто очень справедливых замечаний и предпочитали приглашать старого врача из Судиславля. Тот был, может, и менее сведущ, зато безусловно верил или делал вид, что верит, всем многочисленным жалобам и стонам своих избалованных пациентов.

С помещиков победнее или со своих знакомых Пигута вообще не брал гонорара, принципиально не брал он денег и с многочисленных больных из крестьян.

Вопрос о материальном положении семьи становился всё острее. И конечно, нечего было и думать о том, чтобы нанимать к детям каких-либо гувернёров или учителей. Всё догимназическое образование их Мария Александровна должна была осуществить сама. Ведь даже ежедневные нужды семьи часто покрыть было нечем.

Если бы удалось увеличить больницу, то вопрос разрешился бы просто, при больнице на 50 коек жалование земского врача было почти в два раза больше. Это было бы совсем хорошо, но как это сделать? Кинешемская управа от покупки рябковского дома, а также и от строительства нового в Адищево категорически отказалась.

Как это иногда бывает, помог случай.

Ещё с середины 1883 года большой лесной массив поблизости от Рябково был куплен одной крупной лесопромышленной фирмой, построившей лесопильный завод и начавшей строить химический. Фирме была необходима больница для рабочих этих заводов. Управляющий конторой согласился приобрести для этой цели рябковский дом при условии, что часть расходов по содержанию больницы возьмёт на себя Кинешемское земство, так как рабочие в основном были из местных крестьян. Пигуте удалось уговорить земство войти в пай с фирмой.

На всё это потребовалось много времени и хлопот, и только к концу 1884 года, наконец, была заключена купчая, составлена смета на переоборудование, и Болеслав Павлович Пигута назначен заведующим будущей больницы с одновременным оставлением его и в должности земского врача по Рябковской волости.

Работа закипела. Дом был оценён в 4000 рублей, около половины этой суммы перевели Полине в Италию, остальное осталось в распоряжении семьи Пигута. Эти деньги помогли супругам выйти из того бедственного положения, в котором они находились. Они смогли даже съездить в Москву, чтобы приобрести кое-какие наиболее ценные вещи. Кстати, это была их единственная совместная поездка в Москву.

Пигутам разрешили остаться в занимаемой квартире. А под больницу перестраивались центр здания и северное крыло — более 25 комнат.

В новом помещении сделали небольшую операционную, родильную палату, инфекционные палаты и несколько комнат отвели под амбулаторию.

В самый разгар перестройки умер старый рябковский фельдшер, Дашин отчим — Павел Павлович Новиков. Да и нужда в фельдшерском пункте здесь отпала, поскольку имелась теперь вполне приемлемая больница. Решили в земстве его ликвидировать и превратить в фельдшерский пункт адищевскую больницу; там осталась молодая фельдшерица Надя, многому научившаяся за годы совместной работы у доктора Пигуты. А Даша, и прежде проводившая большую часть времени у Пигуты, после похорон отчима окончательно переселилась в их квартиру. Флигель совсем опустел.

* * *

Материальное положение семьи Пигута значительно улучшилось, но Мария Александровна не оставляла своей мысли о том, чтобы учить детей самой. Осуществить это теперь было ещё легче, так как Даша, поселившись в их семье, совершенно вытеснила Марию Александровну из всех домашних дел.

И у неё появился новый план. Она решила открыть школу, чтобы учить не только своих детей, но и детей рябковских крестьян, которые не могли посещать почему-либо имевшуюся в селе церковно-приходскую школу. А освободившийся флигель, по её мнению, был вполне пригоден для этой цели. Ремонт его, приуроченный к перестройке большого дома, по существу ничего бы не стоил или, во всяком случае, обошёлся бы очень дёшево.

Мария Александровна, переговорив по этому вопросу с мужем, который её идею поддержал и обратился к администрации фирмы, получила согласие и выехала в Кострому, где жил окружной инспектор народных училищ. Не без труда она добилась разрешения на открытие школы в предоставляемом лесопромышленной фирмой помещении, флигель относился к дворовым постройкам и потому стал теперь её собственностью, как и весь дом.

Разрешив открытие школы, инспектор был вынужден выделить и средства для содержания учителей.

Вначале Мария Александровна хотела всё взять на себя, но затем, после того, как и представители фирмы изъявили желание учить в этой школе детей своих служащих (до этого их приходилось возить в Судиславль), преподавание было распределено между тремя лицами: начальное обучение русскому языку, счёту и письму в первом классе вела Мария Александровна, вела она также и русский язык во втором и третьем классах; арифметику во втором и третьем классах преподавал волостной писарь, бывший студент, исключённый из Московского университета за участие в студенческих беспорядках, младший брат Макара Ивановича Соколова — Николай Соколов (в своё время Макар Иванович устроил его писарем в Рябковскую волость, он же привлёк и к работе в школе); Закон Божий преподавал отец Никодим, сменивший умершего рябковского священника отца Петра. Таким образом, почти одновременно с новой больницей начала функционировать и новая школа. В неё пошли и дети учительницы: Лёля — сразу в третий класс (она два года занималась с матерью), и Володя, начавший с первого класса.

С большой робостью приступала Мария Александровна к своим первым урокам, но, видимо, у неё была прирождённая склонность к педагогической деятельности, так как сразу всё пошло очень хорошо, а когда дело спорится, то человек отдаётся ему целиком, и оно становится уже не службой, а любимым занятием.

С того времени педагогическая деятельность стала делом всей жизни Марии Александровны.

Болеслав Павлович был очень рад, что жена так серьёзно увлеклась своей школой. Он полагал, теперь она перестанет подозревать его во всяких неблаговидных поступках и прекратит свои упрёки, которые, по его мнению, не имели никаких оснований. Пытаясь иногда взглянуть на себя со стороны, доктор Пигута находил: неплохой, в общем-то, человек, любящий жену и детей, но по натуре своего характера не способный замыкаться в кругу семьи. Да и служба требовала частых разъездов, а за последнее время в связи с перестройкой дома и организацией новой больницы этих разъездов стало ещё больше. У него появилась масса новых знакомых, друзей, приятелей и даже приятельниц, — всё это были чисто деловые связи. Но они волновали и раздражали Марию Александровну. Правда, надо признать: ему было легче проводить время где-нибудь в гостях, за преферансом или просто за какой-нибудь пустой болтовнёй, чем в семье, где постоянно шёл разговор о деньгах, о болезнях детей или ещё каких-нибудь домашних делах. Наверное, важных и нужных, но утомительно однообразных и скучных. Это чувствовала Мария Александровна и, конечно, обижалась, сердилась, на мужа сыпались упрёки, что, в свою очередь, ещё больше отталкивало его от семейного очага.

Болеслав Павлович надеялся, что эта трещина в его отношениях с женой при её занятости школой постепенно сгладится. Первое время так оно и было. Увлечённая своей новой и сразу полюбившейся ей деятельностью, Мария Александровна стала как будто терпимее относиться к отлучкам мужа, не встречала его упрёками и слезами. Да и он в связи с окончанием строительства и открытием рябковской больницы больше времени проводил дома. Но и дома обычно после ужина скрывался в кабинете и углублялся в медицинские книги. А она вечерами занималась с детьми французским языком и музыкой. Рояль отца, привезённый из Петербурга, доставил ей много радости, и на нём она обучала музыке Лёлю и Володю.

Так прошло ещё несколько лет. Дети росли. Родители, углубляясь каждый в своё дело, становились всё опытнее в нём, рвались к новым знаниям, приобретали всё большую известность в своих кругах, и всё более и более отдалялись друг от друга и от детей.

Особенно заметно это произошло с Болеславом Павловичем.

Если в первое время после открытия новой больницы он сократил свои отлучки, то вскоре они участились вновь, и он каждый вечер уходил из дома: или выезды на консультации, или с нужными визитами, а то и просто к знакомым соседям. Ездил он, как правило, один и, как поговаривали, время проводил довольно весело. Мария Александровна, занятая днём уроками, вечерами сидела над тетрадями и после уже не в состоянии была уделять нужного внимания детям.

Все семейные заботы легли теперь на плечи Даши, которая, забыв о себе, безропотно несла эту огромную тяжесть. К тёте Даше так привыкли дети, что без неё не представляли себе и дома.

В августе 1889 года в доме произошло большое несчастье. Внезапно почти в один день заболели два ребёнка — Володя и Нина. У них поднялась температура, появились боли в горле. Болеслав Павлович, осмотрев детей, поставил диагноз: дифтерия, болезнь очень заразная. Как раз в это время вспыхнула в Костромской губернии эпидемия.

Была срочно переоборудована под лазарет маленькая комнатка, находившаяся рядом со столовой, раньше — буфетная, и больные дети помещены там. Заходить к ним Болеслав Павлович запретил всем членам семьи, прислал из больницы специальную сиделку, которая неотлучно находилась при детях и строго выполняла все его наставления.

Через несколько дней, несмотря на принятые меры, заразился самый младший ребёнок — Боря. Теперь в лазарете стояло уже три кроватки.

Несчастье сблизило семью. В эти дни Болеслав Павлович и Мария Александровна, как бывало раньше, вместе сидели в столовой, с тревогой прислушиваясь к тяжёлому дыханию или бредовым вскрикиваниям, доносившимся из-за стены.

Конечно, мать не могла выдержать запрет мужа, и тайком от него с соблюдением, однако, самых строгих мер предосторожности, всё-таки посещала больных детей.

Скучали по изолированных братьях и сестре и двое оставшихся здоровыми. Особенно тосковала Лёля. Она уже училась в судиславльской гимназии и дома находилась по случаю летних каникул. Разлуку с сестрой и братьями, больше всего с Володей, она переносила очень тяжело. Стараясь как-то облегчить их положение, рисовала им картинки, посылала книжки и журналы, писала письма, не понимая или забыв, что больные не в состоянии ни читать, ни рассматривать картинки. Вот некоторые из её писем, сохранившиеся с тех пор.

«Милый Володя, как мне скучно без тебя. Играть не с кем в четыре руки. Выздоравливай скорее, милый мой, и Нинушке скажи, что Мике тоже без неё скучно. Я и Мика целуем тебя и Нину. Твоя Лёля».

«Милый Володя! Как я рада, что тебе и Нине лучше сегодня. Мы с Микой видели с прежнего балкона Нину в окошко. Будь умником, не плачь, милый, а то тебе будет хуже. Целую тебя. Твоя Лёля».

И Лёля, и Митя (в семье его звали Микой) пытались каким-нибудь образом увидеть больных, и это им иногда удавалось с балкона противоположного крыла дома.

Болезнь приняла угрожающий характер. Особенно тяжёлое положение было у мальчиков. Болеслав Павлович пригласил врачей из Судиславля и Кинешмы, но консилиум ничем не утешил.

— Всё зависит от воли Божьей, — произнёс один из старейших врачей Кинешмы, и коллеги из Судиславля ему не возразили.

Такое заключение говорило само за себя. В те годы в распоряжении медиков для лечения этой опасной, редкой в нынешнее время болезни средств не было почти никаких. Всё зависело от организма.

Через десять дней Нина была уже вне опасности, а Володя и Боря чувствовали себя всё хуже и хуже. И несколько дней спустя обоих мальчиков не стало…

Эпидемия дифтерии, прошедшая в Костромской губернии в 1889 году, унесла не одну сотню детей, много их погибло и в Рябковской волости.

Много сил, здоровья и энергии приложили врачи и фельдшеры губернии, в том числе и Болеслав Павлович Пигута, чтобы предотвратить распространение заразной болезни, чтобы потушить возникший пожар. Но спасти заболевших детей удавалось редко. Не удалось спасти и Володю с Борей.

Единственным утешением было выздоровление шестилетней Ниночки и что не заболели этой страшной болезнью ни Лёля, ни Митя.

Смерть сразу двоих детей подкосила Марию Александровну. Целый месяц она тяжко болела. Опасались за её жизнь, но молодой организм победил, и она стала поправляться.

Болеслав Павлович, сам ещё не смирившийся с потерей сыновей, очень старательно и заботливо ухаживал за женой, сам лечил её, приглашал врачей из Кинешмы и даже из Костромы.

Узнав о тяжёлой утрате, происшедшей в семье сестры, и о её болезни, впервые после похорон матери приехал в Рябково Александр Александрович Шипов. Пробыв около недели, он не то чтобы подружился с шурином и племянниками, но во всяком случае, будучи человеком одиноким, любившим свою сестру, стал относиться вполне терпимо к её мужу и очень ласково к детям. Это безмерно радовало Марию Александровну.

Однако после её выздоровления и отъезда брата в семье благополучия не наступило. Не говоря этого один другому прямо, оба супруга мысленно винили в болезни и последующей смерти детей друг друга. И это, конечно, не способствовало зарастанию той трещины, которая уже была в их семье, а, наоборот, с каждым днём углубляло и расширяло её.

Помогало этому и то, что как только жена поднялась, Болеслав Павлович вновь стал проводить каждый свободный вечер вне дома.

Глава седьмая

Прошло ещё несколько лет. Лёля была уже в 6-м классе гимназии; уехал в Петербург и Митя, он уже учился во втором классе гимназии, содержание его в столице взял на себя одинокий дядя — Александр Александрович Шипов. Он тогда уже достиг высокого служебного положения — занимал должность управляющего Государственным казначейством Российской империи.

В 1893 году Нина, учившаяся до этого в рябковской школе, по-прежнему руководимой Марией Александровной, осенью уехала в Судиславль. Там, по предварительному уговору, она будет, как и старшая сестра Лёля, жить у Соколовых и поступит в ту же гимназию. Супруги остались одни.

Болеслав Павлович по вечерам теперь совсем перестал бывать дома. Почти всё свободное время он проводил или в Судиславле у Соколовых, где жили его дочери, или за игрой в карты у соседей-помещиков.

Марию Александровну одиночество вначале угнетало, потом она свыклась и отдала всё своё внимание и любовь школе. Было ей тогда около сорока лет. Именно потому рябковская народная школа, несмотря на небольшие размеры, стала одной из лучших в губернии, и её на всяких учительских съездах, устраиваемых иногда окружным инспектором, постоянно хвалили.

И всё же грустно бывало зимними вечерами в Рябково. Где-то в большой столовой звучала тихая музыка — это Мария Александровна, закончив работу над тетрадями, музицировала. Мелодии Мендельсона, Грига, Шопена и Шуберта, Глинки и Чайковского печально звучали в тишине пустой квартиры.

Даша обычно сидела в бабушкином кресле, что-нибудь вязала или штопала. Иногда обе подруги сидели за столом и перечитывали полученные от детей письма: корявые и грязноватые строчки, написанные Микой и Ниной, или ровные, аккуратные строки, содержащие уже зрелые мысли Елены. Шестнадцатилетняя Лёля была не по годам рассудительной, но чрезвычайно увлеченной только собой, какой-то оторванной от нужд и интересов всей семьи. Это очень огорчало Марию Александровну. Даже Лёлина любовь к Мите, перенесённая на него после смерти Володи, бывшего её самым большим другом в семье, — какая-то странная любовь: она требовала от младшего брата беспрекословного повиновения и поклонения себе. И вообще почему-то Лёля стала считать себя самой главной и важной в семье. А так как другие дети, особенно Нина, этого признавать не хотели, то между ними возникла холодность, которая тоже тревожила Марию Александровну.

Изредка в опустевшей квартире появлялись гости. Николай Иванович Соколов — учитель арифметики в рябковской школе и фельдшер Надя, работавшая в адищевском фельдшерском пункте, кажется, готовая стать его женой.

Молодёжь приносила с собой как бы свежий воздух в застоявшееся безмолвие квартиры, напоминая о минувшем своими счастливыми улыбками, а иногда и кое-какие книжки, которые не очень-то поощрялись полицией: произведения Чернышевского, Герцена, Добролюбова. После их чтения обычно завязывались оживлённые разговоры, разгорались споры, затягивавшиеся иногда до полуночи. Такие вечера запоминались, хоть и бывали не так уж часто.

Ещё более редкими были появления Болеслава Павловича. Их втайне молча ждали обе подруги, но его наезды теперь никому удовольствия и радости не приносили. Он уже не мог держаться так непринуждённо и оживлённо, как это бывало раньше. Едва поздоровавшись, удалялся в свой кабинет — там ждала корреспонденция, он просматривал её и не торопился на приглашения к ужину. И в столовой односложно, словно вынужденно, отвечал на вопросы, сам же ни о чём и не спрашивал.

Даша в такие вечера уходила в свою комнату, а Мария Александровна, хоть и оставалась в столовой и пыталась завести сердечный разговор, но не получалось. Все чаще редкие встречи супругов кончались бурными ссорами.

До неё доходили некоторые из многочисленных слухов и сплетен про мужа.

За грубоватый характер Болеслава Павловича многие не любили и поэтому были рады случившиеся с ним происшествия раздуть до историй скандального размера. Услужливые соседи старались довести до сведения Марии Александровны разговоры про все вымышленные, а может, и действительные любовные похождения Болеслава Павловича, с любопытством наблюдая, какое впечатление производит новое «сенсационное» сообщение на «бедную жену». Мария Александровна внешне оставалась совершенно спокойной, ничем не проявляла своего возмущения или горечи, этим и отвадила довольно скоро всех «сочувствующих». Однако это создало ей репутацию гордячки, аристократки. Она же хоть и не очень верила сплетням, но поведение Болеслава, почти забывшего дом, глубоко её оскорбляло.

Потому-то каждая встреча с мужем оканчивалась серьёзной ссорой. Болеслав Павлович возмущался потому, что, по его мнению, был достаточно порядочен и своему супружескому долгу не изменял. А незаслуженные упрёки жены вызывали в нём взрывы негодования и злобы.

Кто больше был виноват, судить непросто. Но примирения между собой супруги найти не смогли. Поэтому обстановка для обитателей Рябково складывалась тяжкая. Светлыми временами были только каникулы — зимние, весенние и особенно летние. Тогда старый дом оживал, собирались все дети. Кроме своих, обязательно приезжали четверо детей Соколовых, подруги дочерей и друзья сына — Рагозины, учившиеся с Митей в Петербурге. Таким образом, иногда летом собиралось молодёжи человек 10–12, и приходилось занимать под спальни даже классы школы.

Лето проходило в весёлых прогулках, катаниях на лодках по Волге и рябковскому озеру, прекрасному местечку верстах в пяти от дома. Ходили в лес за ягодами и грибами, которых вокруг было множество. Молодёжь принимала участие в полевых работах местных крестьян, оказывая помощь в сенокос или жатву особенно тем, у кого в семье были больные.

Все эти развлечения и труды проходили со смехом, шутками, а иногда и просто озорством. Заводилой, хоть и по подсказке матери, была Нина. В 1898 году Нина закончила пятый класс судиславльской гимназии; в свои пятнадцать лет она была невысокой, упитанной, вполне сформировавшейся, очень живой и подвижной девушкой с общительным характером, всегда готовой к какой-нибудь проказе, шалости или озорству. Не избегала Нина и таких дел, которые требовали серьёзного труда и несвойственной ей усидчивости.

Старшая сестра Лёля была полной противоположностью младшей. Прошло два года, как она окончила гимназию, затем побывала в гостях у своей тётки Полины в Италии, и пока ещё не решила, что делать дальше. Лёля была высокой, худой, чопорной, замкнутой в себе. Пребывание её за границей у богатых родственников, по мнению Марии Александровны, не пошло ей на пользу, а, наоборот, испортило дочь. Увидев, вкусив жизнь в праздности и развлечениях, какую вела жена дипломата тётя Полина, Лёля прониклась завистью и обидой на своих родителей, не сумевших создать такую жизнь и ей. Ни к какой работе её не тянуло: папиными больными она брезговала, пробовала помочь маме: пробыла несколько дней в школе среди деревенских ребятишек, не всегда хорошо вымытых, грязновато и бедно одетых — и почувствовала отвращение и к этому делу. После возвращения в Петербург жила она в семье Рагозиных — мужа тёти Полины, пытаясь поступить в консерваторию. Итальянские музыканты находили у неё недурной голос. Но пока тоже ничего не получалось.

Тёплыми летними вечерами, когда вся молодёжь после чая собиралась на веранде, с увлечением читала вслух новые произведения Куприна, Чехова, Толстого, Короленко и Горького, а потом до хрипоты спорила о прочитанном, Лёля сидела где-нибудь одна и читала какой-нибудь душещипательный французский роман. Она почти не принимала участия во всех весёлых играх и забавах.

В эти летние месяцы и сама Мария Александровна преображалась, к ней как будто возвращалась молодость. И если тётя Даша, как её звали все — и свои, и чужие, была вечно занята или изобретением какого-нибудь диковинного блюда, или штопкой и починкой чьего-нибудь платья, а то и штанов, то Мария Александровна была организатором всякого рода забав и развлечений: то готовила спектакль, переделывая в пьесы какое-нибудь произведение Гоголя или рассказы Чехова, проводила репетиции, вместе с Дашей шила костюмы, то подбивала молодёжь на проведение музыкального концерта, то собиралась вместе с ними в поездку по лесу. Одним словом, заняты были все. В доме было весело и шумно.

Даже Болеслав Павлович в такие периоды почти не отлучался. Иногда он приглашал мужчин на охоту, и это встречалось с радостью. Сборы бывали шумными и весёлыми, а возвращение ещё более. Рассказам о происшествиях на охоте не было конца, и, хотя добычей не многие юные охотники могли похвастать, в восторге были все. Правда, на другой день большинство из мужчин ходили со стёртыми ногами, но всё равно чувствовали себя героями.

Особенно полюбил охоту и на этой почве очень сблизился с отцом Митя. Ему уже минуло шестнадцать, перешёл в восьмой класс гимназии и, конечно, считал себя совсем взрослым. Способствовало этому и то, что в день рождения отец подарил ему выписанное из Германии Зауэровское ружьё. Митя им очень гордился.

Хохотушка и вертушка Нина, приезжая на каникулы домой, обязательно посещала папину больницу. Она могла часами просиживать на амбулаторных приёмах, выслушивая вместе с отцом многочисленные жалобы больных и внимательно следя за тем, как он лечит. С большим удовольствием Нина присутствовала, если не просыпала, и на утренних обходах в больнице. А затем она без конца расспрашивала отца и о болезни, и о лечении, и о больном, и обо всём, только что увиденном и услышанном.

Болеслав Павлович, видя интерес младшей дочери к медицине, с удовольствием удовлетворял её любопытство и был рад, что Нина так интересуется его любимым делом.

Отец стал выделять младших детей — Митю и Нину, относился к ним ласковее и сердечнее, чем к Лёле. Старшая дочь это заметила, и её неприязнь возросла, особенно к Нине. А Мария Александровна, давно уже и во многом несогласная с мужем, ему наперекор решила больше оказывать внимания Лёле.

Всё это было настолько явно, что видели и чувствовали и родители, и дети: наступил полный разлад в семье. Все поняли: если летом при людях и детях стычки между супругами бывали редко, и внешне семья выглядела благополучной, то что же будет с отъездом молодёжи? Жизнь в собственном доме сделалась невыносимой. Болеслав Павлович бежал от неё в больницу, в Судиславль, в Кинешму, к соседям, Мария Александровна — в свою школу. Некуда было деться только Даше. Она любила обоих супругов, считала их хорошими людьми, никак не могла понять, почему они так неладно живут, и страдала за них. И решила остаться с подругой детства Машей Шиповой, может, даже если барин не вернётся, навсегда.

Глава восьмая

Время шло. В 1900 году Лёля, жившая уже несколько лет в Петербурге и так и не поступившая ни в консерваторию, ни в какое-либо другое высшее учебное заведение, окончила курсы машинисток. В конце прошлого столетия профессия эта была новая, совсем почти неизвестная, поэтому Мария Александровна и Болеслав Павлович, даже не зная в сущности, что это такое, были рады, что Лёля получила хоть какую-то специальность. А когда Лёля после курсов была принята на работу в контору одной из известных заграничных торговых фирм и стала получать довольно приличное жалование, то её родители и вовсе остались довольны, так как благодаря этому смогли больше помогать своим младшим детям.

В 1902 году Нина с золотой медалью окончила гимназию и, как было решено уже давно, поступила на Высшие женские медицинские курсы при Петербургском университете, куда осенью и переехала. Поселилась она в той же квартире, где жил её брат Митя, студент Военно-медицинской академии. Хозяйка квартиры, хорошо знавшая семью Шиповых, относилась к ним как к родным.

После поступления на службу Лёля переселилась от Рагозиных поближе к месту своей работы и жила самостоятельно.

Нина училась на курсах с большим увлечением, она обладала хорошими способностями, её многому научили беседы с отцом, и она вскоре попала в число лучших слушательниц. Ей предсказывали большое научное будущее. Кроме ученья, Нина с таким же увлечением и добросовестностью выполняла и другие студенческие обязанности. А заключались они вот в чём.

В первые годы двадцатого столетия в России начало расти рабочее революционное движение. На заводах и фабриках Петербурга стали организовываться вечерние школы для рабочих, в которых наряду с легальной общеобразовательной работой проводилась тайком и другая — пропаганда марксистского мировоззрения.

Но этим занимались профессиональные революционеры, а преподавание в школах обычно вели студенты из менее нуждающихся, так как за это не платили. Нина Болеславовна Пигута получала из дома достаточное содержание и потому могла не заботиться о поисках заработка для пропитания, как это приходилось делать большинству студентов и курсисток, — выбор пал на неё. Она, не раздумывая, согласилась и почти с первых месяцев своего пребывания в Петербурге, наряду с занятиями на курсах, начала преподавать и сама в вечерней школе на заводе сельскохозяйственных машин Фридрихсона.

Разумеется, об этой своей работе она не сообщала домой, да и сестре Лёле не сказала ничего. Знал об этом только брат Митя. Он относился к её делу с одобрением и даже давал ей иногда читать кое-какие брошюрки, которые о многом рассказывали.

Занимаясь в вечерней школе, Нина понимала, что здесь учат рабочих не только русскому языку, который она преподавала, или арифметике. Её не раз просили прервать урок, чтобы какой-то вдруг неизвестно откуда-то взявшийся молодой человек мог прочитать рабочим имевшуюся у него книжку. Она, конечно, урок прерывала, и, сидя тут же (уйти было нельзя, так как администрация школы сейчас же бы заинтересовалась тем, что происходит в её классе), невольно слушала то, что читали эти люди. Многое из услышанного ей было непонятно, спросить у читавшего было неудобно — не хотелось показывать невежество перед своими учениками, поэтому особого впечатления эти чтения на неё не производили.

Она, конечно, не знала, что в это время её брат уже был членом партии социалистов-революционеров, то есть эсэров, и что по заданию своей партии вёл определенную работу в академии и был уже на подозрении у академического начальства.

* * *

Прошло ещё два года, наступил 1904 год.

Митя окончил академию и был немедленно направлен с одним из летучих медицинских отрядов на театр военных действий на Дальний Восток, где началась война с Японией.

Лёля встретила молодого человека — артиста по профессии и решила соединить свою судьбу с ним. Своего избранника она привезла в Рябково к родителям, которые встретили её выбор более чем холодно. Он официально просил её руки, и так как Лёле уже было около двадцати восьми лет, а других претендентов не имелось, то своё согласие на брак и Болеслав Павлович, и Мария Александровна скрепя сердце дали.

Обвенчаться молодые захотели в столице. Мария Александровна быстро приготовила самое необходимое приданое, Болеслав Павлович собрал небольшую сумму денег на обзаведение, и молодые люди, пробыв в Рябково около десяти дней, уехали в Петербург.

Нина училась на втором курсе, была поглощена практической медициной, занятиями в своей вечерней школе и первый раз за много лет не приехала на каникулы домой в Рябково. Этим она очень огорчила родителей, тем более что и писала-то она в последнее время редко.

Была, правда, и ещё причина.

Весной 1904 года во время одного из своих уроков в школе она встретилась с молодым рабочим завода Фридрихсона Яковом Матвеевичем Алёшкиным-Карповым. В школу этот паренёк зашёл случайно. Он уже около двух лет работал слесарем, зарекомендовал себя способным человеком, а так как он к тому же был ещё и грамотным, окончил городское четырёхклассное училище, то и попал в число счастливчиков, принятых на трёхгодичные курсы механиков по монтажу и ремонту сельскохозяйственных машин. Курсы эти были организованы при заводе Фридрихсона Главным переселенческим управлением Министерства земледелия. Учащиеся этих курсов продолжали работать на заводе по 8–10 часов, а затем должны были ещё два–три часа ежедневно учиться. По окончании курсов все должны были разъехаться по назначению переселенческого управления. Предполагалось, что разошлют их в различные отдалённые районы страны. Якова Матвеевича это не смутило, и он занимался с охотой.

В России, получавшей из-за границы почти все машины, в том числе и большинство сельскохозяйственных, механиков по их ремонту было очень мало, и потому эта специальность сулила в будущем хороший заработок.

Зашёл Яков Матвеевич в школу в надежде получить от знакомого учителя кое-какие учебники, о которых он с ним ранее договорился, но знакомого на месте не оказалось, вместо него он увидел Нину. Так они встретились. Встреча эта не прошла бесследно ни для него, ни для Нины. Он, встретив красивую, живую и энергичную девушку, пленился ею сразу.

Она тоже заинтересовалась этим немного наивным, но всё же развитым и, по-видимому, таким серьёзным пареньком. Очень скоро их взаимный интерес перешёл в более глубокое чувство, по крайней мере, со стороны Якова Матвеевича. Полюбив, он уже не рассуждал ни о чём и становился все настойчивее.

Нина отличалась такой же экзальтированностью и легкомыслием, как и её отец. Кроме того, ей шёл 22-ой год, и если до этого времени она жила вместе с Митей и находилась как бы под его наблюдением, то теперь, после отъезда брата на Дальний Восток, будучи предоставленной самой себе, очень хотела проявить свою самостоятельность. Мнение старшей сестры Лёли она не признавала, да той было и не до неё. Поэтому, выслушав предложение Якова Матвеевича, девушка ответила согласием, даже не спросив позволения у своих родителей и не проверив как следует себя.

Однако венчаться она не хотела до получения от них письма. Письмо Нины с уведомлением о намерении выйти замуж было получено в Рябково в начале 1905 года. Оно встретило горячее осуждение обоих родителей. Но если Мария Александровна, отнёсшись к предполагаемому браку с неудовольствием, всё-таки не считала нужным ему мешать, то Болеслав Павлович со свойственной ему горячностью разразился проклятиями по адресу будущего мужа своей любимой дочери, заодно понося и её. Мария Александровна пробовала заступиться за Нину, но эта попытка только подлила масла в огонь.

Болеслав Павлович заявил, что если дочь его совершит этот глупый и необдуманный поступок, то ни её, ни тем более её мужа он знать не желает. Пусть тогда живёт и учится, как знает, он ей больше ни копейки не пошлёт. Он также не желает, чтобы они когда-нибудь приезжали в Рябково. Высказав всё это, предупредил, что сегодня же напишет об этом Нине.

Материнское сердце Марии Александровны было возмущено таким жестоким решением, но зная, как бесполезно уговаривать мужа, она лишь пригрозила ему:

— Болеслав, если ты такое письмо Нине пошлёшь, то я немедленно уеду из Рябково, оставайся один!

В гневе и возбуждении Болеслав Павлович не обратил внимания на слова жены и уже на другой день отправил грозное послание дочери, приказывая немедленно оставить всякие мысли о замужестве, ибо в противном случае он перестанет оказывать ей материальную поддержку. Тут же он высказывал много обидных и несправедливых слов и в отношении совершенно ему неизвестного Якова Матвеевича Алёшкина. Одним словом, письмо это было таким обидным, что Нина, обладавшая отцовским характером, уже никогда ни за какой помощью к своему отцу не обращалась. Возмущение и обида помешали ей обратить внимание и на дельные советы в письме. Отец, например, говорил о необходимости им, и особенно Нине, прежде чем делать такой решительный шаг, проверить себя, проверить прочность своего чувства. И кто знает, если бы эти советы были преподаны в более миролюбивом и спокойном тоне, может быть, они и возымели бы нужное действие. Но тон письма был настолько резок и груб, что невольно толкал на противодействие. Особенно таких людей, какой была Нина Болеславовна Пигута.

Узнав о том, что муж не обратил внимания на её предупреждение и всё-таки послал письмо дочери, Мария Александровна стала деятельно готовиться к отъезду из Рябково. Она написала Нине и тоже просила серьёзно обдумать свои действия, но вместе с тем упомянула, что если они действительно любят друг друга, то она желает им счастья. И ещё она просила подождать со свадьбой до окончания ученья.

Болеслав Павлович настолько привык к частым ссорам с женой, что не придал её словам никакого значения, а между тем Мария Александровна приняла окончательное решение. Положение в семье Пигута за последнее время стало совершенно невозможным, ссоры супругов переходили уже всякие границы, и поэтому обида Марии Александровны за дочь была не причиной, а скорее лишь удобным поводом для окончательного разрыва. А он этого, к сожалению, не понял.

Решение Марии Александровны об отъезде поддерживалось ещё и тем, что осенью 1904 года в Рябково построили новую большую школу, а старая церковно-приходская и рябковская народная в имении были закрыты. И впервые за последние 15 лет Мария Александровна оказалась безработной. Ей предлагали служить в сельской школе, но это было довольно далеко, ежедневный путь в несколько вёрст ей был труден, и она отказалась.

Вынужденное безделье, а также и полная материальная зависимость от мужа угнетали её, и потому она, решившись на отъезд из Рябково, хотела воспользоваться одним предложением, сделанным ей ещё несколько лет назад.

Летом 1900 года, будучи на съезде народных учителей в Москве, куда она была делегирована Кинешемским земством как одна из лучших учительниц уезда, Мария Александровна встретила одну из своих подруг по Смольному институту. Это была её тёзка, тоже Мария Александровна Новосильцева, в девичестве Демидова.

Встретившись, подруги отправились в шикарный номер одной из лучших московских гостиниц, который снимала Новосильцева, и там разговорились. Новосильцева рассказала, что после окончания Смольного она вышла замуж за соседа, помещика Новосильцева, который, прожив с нею около одиннадцати лет, умер. С тех пор она живёт одна, и так как детей у неё нет, а она, кроме своего значительного приданого, получила ещё большое наследство после смерти мужа, то решила заняться благотворительностью и вот уже несколько лет содержит два детских сада в Темникове, возле которого находятся её имения. У неё появилась мечта открыть женскую гимназию в этом городке. Здание для этой гимназии скоро начнут строить, а теперь она добилась разрешения на открытие в Темникове женской прогимназии с надеждой, что по окончании строительства получит разрешение и на гимназию.

Узнав, что Мария Александровна вот уже более десяти лет работает учительницей и делегирована на съезд как лучшая, Новосильцева предложила ей пост начальницы будущей гимназии. Очень соблазнительно было это предложение, но Мария Александровна, поколебавшись, всё-таки ответила отказом. Жалко стало оставлять родное Рябково, где прожито так много, где были могилки её детей и где каждый кустик, каждое деревце будили множество воспоминаний. Да и не хотелось окончательно разрушать семью: она знала, что Болеслав Павлович из Рябково не поедет никуда.

После последней ссоры с мужем она написала письмо Новосильцевой о своём согласии, рассказала, что оставляет мужа и приедет одна. Сообщала также, что в случае занятости места начальницы согласна служить преподавательницей русского языка.

Через две недели Мария Александровна получила телеграфный перевод на 200 рублей и короткую телеграмму: «Место начальницы свободно высылаю деньги дорогу квартира приготовлена жду целую Мери». Так, в отличие от Машеньки Шиповой, звали в институте её подругу Машу Демидову.

Со сборами Мария Александровна не очень спешила, может быть, в душе надеялась на то, что муж её остановит. Он же, в свою очередь, привыкнув, что после ссор пути к примирению всегда искала Мария Александровна, думал, что жена только пугает его и что она одумается и останется дома.

Тяжело было Марии Александровне в 50 лет уезжать из родного дома, очень тяжело. Как-то страшно думать о предстоящем одиночестве и оставлять мужа, с которым как бы ни плохо, а прожито почти тридцать лет. Но решение было принято, и она не хотела показать своё малодушие.

Однажды вечером в конце марта 1905 года, когда Болеслав Павлович был дома и сидел в своём кабинете, просматривая только что полученные газеты, дверь кабинета отворилась, вошла Мария Александровна и плотно притворила её за собой.

Супруги проговорили до глубокой ночи, о чём шёл их разговор, неизвестно: ни он, ни она никому и никогда не передавали его содержания, но, видимо, разговор был неприятен обоим, потому что Мария Александровна вышла заплаканной и, ничего не сказав ожидавшей её в столовой Даше, прошла в спальню.

На следующий день утром во двор въехала почтовая тройка, в большие сани погрузили чемоданы, корзинки, разные баулы и баульчики, узлы и узелки и кое-как втиснулись между всем этим имуществом две закутанные в платки и одетые в шубы женщины.

Мария Александровна Пигута и её верная Даша покидали Рябково. Проводить хозяйку вышли и няня Наталья, пока ещё жившая в доме, и кухарка, и кучер Василий, не было только Болеслава Павловича, хотя занавеска в его кабинете подозрительно шевелилась.

Усевшись, женщины перекрестились, ямщик махнул кнутом, сани раскатились в ухабе у ворот и, подняв столбик искрящейся на восходящем солнце снежной пыли, через несколько минут исчезли из глаз.

Так, последняя из рода Шиповых покинула своё родовое поместье, чтобы больше никогда в него не возвращаться.

Как мы видели, вместе с Марией Александровной уехала и Даша. Привязавшись к Марии Александровне, к её детям, Даша не могла себе представить жизни без них. В свою очередь, и Мария Александровна не представляла себе, как на новом месте обойдётся без Даши. Даша любила обоих супругов, и вполне возможно, что, если бы уезжал Болеслав Павлович и позвал её с собой, она так же, как сейчас с Марией Александровной, уехала бы с ним. Но он оставался, уезжала Маша, она сейчас больше нуждалась в помощи и поддержке, и потому Даша ехала с ней.

Поездки в то время были сложными и проходили очень медленно. Сначала нужно на лошадях доехать до Костромы, затем поездом до Москвы, там сделать пересадку и поездом доехать до станции Торбеево, а оттуда опять на лошадях до Темникова. Путь этот, а также и объяснения о том, где и как лучше остановиться в Москве и в Торбееве, описала Новосильцева в письме, полученном вскоре после телеграммы.

Время было весеннее, дорогу ухудшала распутица, и путешествие продлилось более недели.

Мария Александровна Пигута (Шипова)

годы жизни 1855–1919

снимок 1902 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута и Евгения Неаскина (двоюродная сестра автора)

снимок 1909 г.

Мария Александровна Пигута (Шипова)

снимок 1909 г.

(бабушка автора)

Мария Александровна Пигута (Шипова)

с внуком Борисом Алексиным

снимок 1910 г.

Болеслав Павлович Пигута, 29 лет

годы жизни 1847–1921

снимок 1876 г.

(дед автора)

Болеслав Павлович Пигута

снимок 1896 г.

(дед автора)

Старшая дочь в семье Пигута — Елена Болеславовна Неаскина (Пигута), 7 лет

снимок 1885 г.

(тётя автора)

Дети семьи Пигута: Дмитрий Болеславович, 12 лет (дядя автора)

и Нина Болеславовна, 10 лет (мать автора)

снимок 1893 г.

Нина Болеславовна Алексина (Пигута)

годы жизни 1883–1916

Гимназистка 7 класса

(мать автора)

Нина Болеславовна Пигута

(мать автора)

Алексины Яков Матвеевич и Нина Болеславовна

(родители автора)

снимок 1906 г.

Нина Болеславовна Алексина (Пигута) с сыном Борисом

снимок 1908 г.

Дмитрий Болеславович Пигута

Снимок 1904–1905 г.

(дядя автора)

Анна Николаевна Пигута (Николаева)

(жена Дмитрия Болеславовича)

Дмитрий Болеславович Пигута (верхний ряд, справа) с группой сослуживцев

снимок 1904–1905 г.

(дядя автора)

Анна Николаевна Пигута (Николаева)

(стоит) с сёстрами Красного Креста

снимок 1904–1905 г., г. Чита

(жена Дмитрия Болеславовича Пигуты)

Вечером на крылечке в Рябково

снимок 1902 г.

Слева направо: Дмитрий Болеславович Пигута (дядя автора)

Елена Болеславовна Пигута (тётя автора)

Нина Болеславовна Пигута (мать автора)

Мария Александровна Пигута (бабушка автора)

В Рябково на каникулах

снимок 1902 г.

Слева направо: Елена, Дмитрий и Нина

Глава девятая

Только к первому апреля прибыли наши путешественницы в город Темников. Едва-едва успели до разлива. Приехав, остановились на постоялом дворе. Лошадей не распрягали и имущество своё не разгружали. Даша осталась с ним, а Мария Александровна отправилась разыскивать женскую прогимназию. Очень скоро нашла это учреждение, так как от базара, где был постоялый двор, она находилась недалеко.

Женская прогимназия помещалась в одном из зданий мужской гимназии, и из двора этой гимназии ей был выделен кусочек территории. Зайдя на эту территорию, Мария Александровна увидела строение, снаружи очень непривлекательное: старое, деревянное, грязноватое, тёмное, оно производило довольно мрачное впечатление. Пройдя в учительскую, о чём свидетельствовала надпись на двери, Мария Александровна попросила находившуюся там молодую учительницу помочь ей найти начальницу гимназии. Та приветливо улыбнулась и сказала:

— Разрешите представиться, учительница математики Анна Захаровна Замошникова. А начальница гимназии, по-моему, вы и есть, по крайней мере, очень похожа на неё, если верить тому описанию, которое нам сделала Мария Александровна Новосильцева. Проходите, пожалуйста, располагайтесь, а инспектрису, которая замещала начальницу, я сейчас приведу, — и молодая женщина быстро вышла из комнаты.

Мария Александровна была приятно поражена и обрадована, что её уже, кажется, здесь знают, сняла пальто, прошла к большому столу, стоявшему посреди комнаты, села на стул.

Ждать пришлось недолго. Через несколько минут в учительскую вошла худая, прямая, как жердь, женщина с высоко взбитой прической, затянутая в строгое чёрное платье с белоснежными рукавчиками и воротничком. На носу у неё было пенсне, укреплённое чёрным шнурком, приколотым какой-то замысловатой булавкой к платью на груди. За широким поясом, очевидно, были часы, цепочка от которых, тоже закреплённая булавкой или брошкой, Мария Александровна так и не поняла, свисала по правому боку. У этой женщины был такой строгий, чересчур педагогический и неприступный вид, что Мария Александровна даже немного оробела.

Женщина, оглядев Марию Александровну с головы до ног, видимо, была тоже неприятно поражена, но, помня, что это новая начальница гимназии, хотя и одетая просто и даже бедновато, является подругой попечительницы, а следовательно, и хозяйки гимназии, постаралась изобразить на своём лице улыбку, что, надо сказать, удалось ей с трудом, и произнесла:

— Так вы уже приехали? А мы думали, что распутица вас задержит, как это вы не побоялись? Сейчас вас проводят в вашу квартиру. Позовите Егора, — бросила она вошедшей молоденькой девушке, а когда появился тот, приказала: — Егор, проводите госпожу начальницу в её квартиру и помогите там, если что нужно будет. Вот, пожалуйста, — закончила она, обращаясь уже к Марии Александровне.

А та, не проронив ни слова, оглушённая этим потоком вопросов, на которые не ожидалось ответа, и строгим сухим тоном отданных приказаний, уже одевалась, торопясь покинуть учительскую и едва сумев пробормотать какие-то слова благодарности. В коридоре её снова встретила Анна Захаровна.

— Ну, познакомились с нашим лейб-гвардейцем?

— Да нет, как-то не успела, — ответила машинально Мария Александровна.

— Ничего, ещё успеете, она нам вот где сидит! — показала Анна Захаровна себе на шею.

Да, эта инспектриса, окончившая в Петербурге какую-то особенную привилегированную частную педагогическую школу, была-таки «настоящим» педагогом! Она привыкла считать совершенно необходимым безукоризненный порядок, самую строгую дисциплину, невероятную строгость в вопросах поведения гимназисток и полное пренебрежение к тем знаниям, которые должны были получить её ученицы.

Она считала, что главное в женской гимназии — хорошие манеры, умение держаться прямо, красиво кланяться, учтиво приседать. А что касается арифметики, физики и прочих премудростей, то они девушкам необязательны. На этой почве у Ираиды Викентьевны Чикунской, так звали инспектрису, возникали постоянные споры с прогрессивно настроенными учителями, и в первую очередь с Анной Захаровной Замошниковой. Инспектриса недоумевала и возмущалась ещё и тем, что в этих спорах попечительница гимназии госпожа Новосильцева почему-то становилась не на её сторону. Она надеялась, новая начальница гимназии будет её поддерживать, и они тогда «наведут порядок». Но, увидев Марию Александровну, Чикунская сразу поняла — её надежды не сбудутся, и эта «старушенция», как она мысленно назвала уже про себя новую начальницу, не только не будет поддержкой, а, пожалуй, скоро окажется среди её врагов.

«Гимназия от этого лучше не станет. Ведь предлагал же окружной инспектор на это место меня. Была бы гимназия в надежных руках. Да куда там, Новосильцева и слышать не хотела. А теперь вот привезла своё сокровище. Да ей место классной дамы и доверить-то, наверное, нельзя! А её, видите ли, начальницей. Несправедливо!» — так думала Ираида Викентьевна. Но мыслей своих благоразумно никому не сообщила.

Мария Александровна, идя с Егором к постоялому двору, тоже думала про свою будущую работу; думала со страхом: «А ну как все или большинство преподавателей окажутся такими же «сухарями» (как мысленно она окрестила Чикунскую), что же я тогда делать-то буду? Может, и не начинать, отказаться сразу? Да нет, не трусь, Маша. Вон Анна Захаровна, сразу же видно — человек. А, впрочем, что я о ней знаю? Может быть, человек-то хороший, да педагог никудышный. Да, Маша, попала ты, кажется, как кур во щи. А ведь уже согласилась. Сама, можно сказать, навязалась, как теперь на попятный пойдёшь?»

Невесёлые были у неё мысли, но она тоже ни с кем ими не поделилась, решила, что сама должна расхлебать эту кашу.

Тем временем они подошли к постоялому двору, а через несколько минут были и у дома, в котором находилась приготовленная квартира. Дом этот нам уже немного знаком. Именно в нём дочь Марии Александровны должна была произвести на свет своего первенца. Комнату, в которой происходило это событие, мы описали в самом начале нашего рассказа. Теперь познакомимся со всем домом.

Он стоял на Богуславской улице. Полутораэтажное строение; деревянный верх, низ, полуподвал из кирпича. Внизу жили Егор с семьёй и другие служители гимназии, которым попечительница давала бесплатные квартиры. Весь деревянный этаж предназначался начальнице гимназии: пять комнат, кухня, длинный коридор и веранда, выходящая в небольшой фруктовый сад.

От дома до гимназии буквально несколько шагов. Стоило только обогнуть угол Богуславской улицы, пройти мимо стоящей на небольшом холме церкви Иоанна Богослова, свернуть на Гимназическую улицу, и вот через два дома твоя работа.

Чуть-чуть подальше, на большом участке десятины в две заканчивалось строительство здания новой женской гимназии. Тоже будет рядом с домом. В другую сторону, всего через один квартал, была базарная площадь с различными лавками и ларьками. Одним словом, место было выбрано очень удачно. Да и сама квартира с небольшими чистыми, оклеенными свежими обоями комнатами, с некрашеными, до блеска вымытыми полами, с большими окнами, выходящими на улицу и в сад, Марии Александровне очень понравилась. Обстановка была недорогая, но удобная. И в комнатах, и на кухне имелось всё необходимое. Очевидно, выбор и устройство квартиры производились чьей-то дружеской рукой. Мария Александровна недоумевала: «Неужели Мери, очень богатая и мало разбиравшаяся во всяких житейских мелочах женщина, так переменилась и стала такой внимательной, неужели это она всё устраивала сама? Вряд ли! Предполагать же, что это сделала инспектриса Чикунская, по меньшей мере смешно. Тогда кто?»

Ответ не замедлил явиться. Не успели новые жильцы распаковать внесённые Егором и ямщиком вещи, как в комнату влетела, именно влетела, маленькая, очень толстенькая и живая женщина лет пятидесяти.

— Где же тут моя Машенька? Где моя милая? — тонким и немного резким голосом кричала она на бегу.

— А-ах!!! — воскликнули обе женщины одновременно и бросились друг другу в объятия. Несколько минут были слышны только всхлипывания, вздохи и поцелуи. Затем раздались разборчивые слова:

— Ах, Машенька!

— Ах, Варенька!

— Да как же ты?

— Да ты-то откуда тут? — выкрикивали, смеясь и плача, обе женщины. Они уселись на диван и, продолжая глядеть друг на друга блестящими от слёз глазами, стараясь овладеть своим волнением, пытались что-то рассказать. Их попытки были так торопливы, так беспомощны, так трогательны и в то же время так смешны, что Даша, глядевшая на эту сцену вначале с некоторым изумлением и даже испугом, прослезилась, затем улыбнулась и, наконец, не выдержав, рассмеялась. Очень уж комична была «пышка» Варенька.

Этот смех как будто пробудил старинных подруг, они точно по команде достали из своих карманов платочки, прижали их к глазам, слегка провели по губам и одновременно свернув их, спрятали обратно.

— Нет, Машенька, — сказала «пышка» Варенька, — по твоим институтским привычкам тебя всегда узнать можно. Ведь тебе уже за пятьдесят, а ты всё так же платочек складываешь. Помнишь, бывало, как мадам Жюли распеканцию устроит, так вот тоже так платочком вытрешься и обязательно должна его в кармашек положить, свернув перед этим аккуратно, а если, не дай Бог, забудешь в расстройстве, так ещё больше попадёт.

— Ну, Варенька, нечего на других кивать, посмотри-ка лучше на себя. Сама-то точь-в-точь с платочком, как и я, поступила. Позволь-ка я тебе представлю мою рябковскую подругу, а вернее, домашнего чародея нашего, я ведь ещё и в Смольном часто про неё рассказывала.

— Постой, постой… Это, наверное, Дашенька? Ведь верно, верно? Угадала? А что? А говорят, что я старуха. А я всё как есть помню. Все наши институтские мелочи и уж, конечно, все твои рассказы и про Рябково, и про Волгу, и про Дашу. Ну, здравствуй, Дашенька! — обратилась она к Даше. — Друг моих друзей — мне лучший друг! — произнесла она с пафосом. И все снова рассмеялись.

— Всё такая же! Что ни слово, то классическое изречение, — заметила Мария Александровна. — Расскажи, пожалуйста, как это ты вдруг здесь очутилась?

— Что же, нет ничего проще, — ответила Варвара Степановна Травина, бывшая смольнянка и хорошая подруга Марии Александровны. — Видишь ли, когда у тебя умерла мама, потом брат и заболел отец и ты покинула институт, я ещё почти год оставалась там. А после внезапной кончины отца вынуждена была оставить учебу и я. Переехала в Москву, где были кое-какие родственники, там и жила до прошлого года. Замуж выйти не сумела. Окончила при Румянцевской библиотеке курсы библиотекарей, искала место в Москве — не нашла. Встретила Мери Демидову, то есть теперь уже вдову Новосильцеву, и она посоветовала мне приехать сюда. Здесь при её помощи и, конечно, с помощью местной интеллигенции организовала публичную городскую библиотеку. Городская дума выделила какой-то выморочный дом, Новосильцева дала средства на его ремонт, отдала почти всю библиотеку своего покойного мужа, себе оставила большую Демидовскую, собрали кое-какие книги у окрестных помещиков и у городских богачей, учителя помогали, так вот и начали. Получилась неплохая библиотека. И ты знаешь, читателей очень много. А когда начинали, многие говорили: пустая затея, в таком городе, как Темников, и читать-то некому! Представь, у меня больше тысячи абонентов, то есть почти каждый десятый житель — читатель нашей библиотеки. Это даёт нам возможность не только существовать, но и приобретать кое-что новенькое. Ведь библиотека платная, и, хотя официально нас содержит Городская дума, но в сущности мы сами себя содержим; в библиотеке, кроме меня, ещё одна местная девушка работает. Да вон она, моя библиотека, посмотри! — Варвара Степановна показала рукой на стоящий через улицу двухэтажный домик с вывеской «Темниковская городская публичная библиотека», — а внизу и я живу, — перевела дух запыхавшаяся толстушка.

С тех пор как познакомилась с Варенькой Травиной, Маша Шипова знала, что девушка очень любила книги, и не только читать их, а именно ухаживать за ними. Институтская библиотекарша часто заставляла её заниматься ремонтом потрёпанных книг или наводить порядок в библиотеке. И Варенька эти поручения выполняла с большой любовью и охотой. Поэтому Марию Александровну не удивил такой немножко сумбурный, но страстный рассказ Травиной о любимом деле.

— Когда Мери сообщила мне, что ты едешь сюда и будешь начальницей гимназии, я была вне себя от восторга. А когда она предложила мне подыскать тебе квартиру и вообще позаботиться о тебе первое время, она ведь не знала, что ты с собой ангела-хранителя привезёшь, — улыбнулась Варвара Степановна в сторону Даши, — я была прямо на седьмом небе. Наконец-то и мне пришлось хоть о ком-нибудь позаботиться. А то живу ведь как перст одна. Ну вот, старалась вовсю. Целый дом сняла, благо у госпожи Новосильцевой денег-то куры не клюют. Думаю, пусть внизу тоже гимназический народ поселится, а то этим бедолагам приходилось чуть ли не через весь городишко наш топать до гимназии. Да и Маше, думаю, спокойнее будет со своими людьми жить, а они народ хороший, особенно Егор мне нравится: и работник хороший, и непьющий, и семьянин хороший, а семья-то у него немаленькая. Купила и мебель кое-какую на первое время, а там, думаю, не понравятся мои покупки, и сама Машенька что-нибудь приобретёт.

Даша смотрела на «лучшего друга своего друга» с восхищением и уже знала, что «пышку» Вареньку полюбила навсегда.

— Что ты, что ты, Варенька, всё чудесно, мы с Дашей просто в восторге, квартира, и мебель, и местоположение дома — всё нам очень понравилось, да и городок, кажется, хороший. Я ведь собираюсь теперь тут всю свою жизнь прожить, — немного грустно сказала Мария Александровна и, помолчав, добавила: — Я ведь тоже, наверное, не сумела замуж выйти.

— Ну это ты глупишь, нечего Бога гневить. Ведь у тебя дети, а там, Бог даст, и внуки пойдут, ещё всё впереди, и заботы, и хлопоты, и радости. Вот я — так действительно одинока, как есть одна!

— Теперь, раз мы здесь, ты не будешь одинока, — сказала Мария Александровна, — мы с Дашей будем твоей самой близкой и самой преданной роднёй, так это ты и запомни! — и она снова обняла Варвару Степановну.

— Спасибо тебе, Машенька, на добром слове, — с чувством сказала Травина, глаза её вновь увлажнились, а лицо сияло от счастья. По всему было видно, что ей было до чрезвычайности приятно, что её труды по приобретению мебели и найму квартиры были приняты так хорошо. Тронули её и искренние слова Машеньки о родстве.

— Однако я побегу, ведь я на минутку только, библиотека-то работает сейчас. Да, вот ещё, Машенька, нашла я тебе кухарку. Хорошая добрая женщина, и готовит неплохо, её Полей зовут. Только немного горбатенькая. Завтра придёт. До вечера! — крикнула она уже из двери.

Оставшись одни, Мария Александровна и Даша закончили разборку и раскладку привезённых с собой вещей и, осмотрев всё своё хозяйство, пришли к выводу: Варенька так обо всём позаботилась, что им почти ничего и покупать не нужно будет. Это опять вернуло их мысли к ней. Даша была просто очарована Варенькой и говорила, что если хоть бы половина таких людей здесь жила, то это не город, а рай. Мария Александровна более сдержанно, но тоже с чувством искренней признательности думала об институтской подруге и была очень рада, что в этом новом месте у неё, кроме Даши, есть ещё один верный добрый друг.

Глава десятая

На следующий день в Темников приехала Мария Александровна Новосильцева. Она остановилась на квартире у новой начальницы гимназии, чем несказанно обидела Чикунскую, у которой всегда останавливалась ранее, и за что инспектриса ещё сильнее обозлилась на «эту выскочку» Марию Александровну Пигуту. Та же, не предполагая даже, что такие мелочи могут кого-либо злить, очень обрадовалась приезду Новосильцевой. Вступление в новую должность при ней, наверное, произойдёт проще и легче.

Сразу же по приезде Новосильцева повела Марию Александровну осматривать помещение новой женской гимназии, ещё не оконченное строительством здание. Судя по ходу дела, как считала Новосильцева, гимназия должна открыться осенью этого, 1905 года.

По дороге подруги, а теперь уже правильнее говорить, хозяйка и её подчинённая, делились своими мыслями и надеждами. Новосильцева, не стесняясь в средствах, решила построить в Темникове образцовую женскую гимназию.

— Такую, какую не только в губернском городе Тамбове не найдёшь, но, пожалуй, и в Москве не сыщешь! — говорила она с гордостью. И в этих словах проявлялась, может, помимо её воли, кичливость своим богатством. Та самая кичливость богача, делающего то или иное благодеяние не столько для удобства и благополучия окружающих, сколько для того, чтобы показать себя, перещеголять других.

Но вместе с тем попечительница стремилась в новом учебном заведении поставить всё по последнему слову педагогической науки, и это Пигута признавала истинным прогрессивным шагом. Ведь вместо гимназии, да ещё женской, Мери с таким же успехом могла воздвигнуть десятую церковь в городе, и, пожалуй, многие её знакомые, да и темниковские власти считали бы это более полезным и приличным делом. Однако она, пренебрегая мнением многих, решила все-таки вложить средства в учебное заведение.

Проекты гимназического здания были выписаны из Швеции — страны, которая в то время по организации народного образования считалась самой передовой. Руководил строительством архитектор, недавно получивший диплом в Германии. Это был сын немца, управляющего имением её покойного мужа, так называемый русский немец. Окончив гимназию в России, он по желанию отца дальнейшее учение продолжал в Германии. Звали его Карл Карлович Шелитцер.

Почти готовое трёхэтажное здание обещало быть действительно замечательным по тем временам. Сложенное из кирпича, с красивыми выступами-карнизами, оно имело большие окна и двери и высокое, широкое, облицованное цементом крыльцо.

Внешне строение производило величественное впечатление, особенно в соседстве с окружающими одноэтажными старыми деревянными домами. Расположение помещений внутри тоже было очень удобным. На самом верхнем этаже — классы с рекреационным залом в центре вроде холла, где ученики проводят время между уроками. Классов было двенадцать, хотя в гимназии полагалось всего восемь.

Но шведские чертежи переделывать не стали, потому что Новосильцева считала, лишние комнаты могут пригодиться при создании параллельных групп.

Средний — второй этаж начинался с парадного крыльца, нижний, по высоте и величине окон и дверей почти не отличавшийся от верхних, считался полуподвальным, может, потому, что вход не был бы таким представительным, если б его пристроили к нижнему этажу; сразу, как войдёшь — просторный вестибюль, из него широкая лестница наверх, прямо в рекреационный зал. В вестибюль выходили двери кабинета начальницы гимназии, учительской и библиотеки. В правом от него крыле намечались физический, зоологический кабинеты и музыкальные классы. Всё левое крыло отдавалось гимназической церкви.

В нижнем полуподвальном этаже должны расположиться химическая лаборатория, гимнастический зал, раздевалка и подсобные службы. Войти и выйти сюда можно, не только минуя парадную лестницу, но и через два выхода на двор: один к дровяному складу, другой к водокачке.

Уже были готовы водяное отопление, небольшая электростанция, собственная котельная и водокачка. По всему зданию проведён водопровод и электрическое освещение, на каждом этаже своя тёплая уборная городского типа со смывными бачками.

Видя всё это, Мария Александровна едва верила своим глазам. Могла ли она предположить, что учебное заведение в уездном городишке будет иметь такой сказочный вид? Не только в уездных, но и в губернских городах Российской империи в то время ни водопровода, ни парового отопления, ни тем более электрического освещения в домах не было. А в Темникове, как Пигута успела узнать, воду местные жители сами привозили в бочках из реки Мокши, или покупали у городских водовозов, или брали из колодцев, выкопанных во дворе. Дома освещались стеариновыми, восковыми, сальными свечами и маленькими керосиновыми лампами. Только в господских домах зажигали лампы-молнии, считавшиеся большой роскошью, ибо керосину они пожирали за вечер целый фунт. И на всех улицах города освещения не было, кроме единственного керосинокалильного фонаря над Чистой площадью, которым очень гордился городской голова. До и тот зажигался только по праздникам.

Многие городские деятели, узнав о новшествах в здании гимназии Новосильцевой, упрекали её в излишней роскоши, тем более что, как уверяли они, в этом шикарном здании и учиться-то будет некому.

— Ну кому у нас в женской гимназии обучаться? Хватит с наших девиц церковно-приходской школы, а уж если больно образоваться захотят, так вон епархиальное училище есть, — толковали в уездной земской управе.

Городская дума в строительстве Новосильцевой никакого участия не принимала, а только выделила участок земли в аренду на 25 лет, правда, взяв за это грошовую сумму.

Один из думских заправил, лабазник Третьяков, забравший в свои руки торговлю зерном и мукой по всему уезду, прямо сказал:

— Некуда барыньке деньги девать, даром они достались. Муж помер, приструнить некому, вот и блажит. Ну а мы её блажь своими потом нажитыми копейками удовлетворять не станем, пусть сама, как хочет, так и выкручивается.

«Барынька» Новосильцева — богатая наследница отца и мужа, не стала больше обращаться к думе, все расходы, весьма немалые, взяла на себя. Обдумала, прежде чем вложить деньги, что строить — церковь или гимназию, и решила.

Целый день ушёл у приятельниц на осмотр будущей гимназии. Вернулись они домой, в квартиру Пигуты лишь в пять часов вечера. Даша, успевшая навести полный порядок, ожидала их.

Кухарка Поля, рекомендованная Варварой Степановной, оказалась черноглазой, черноволосой девушкой лет двадцати двух, с двумя горбами сзади и спереди. Ростом она была с двенадцатилетнего ребёнка. Даша, встретив её утром, даже немного растерялась, но, не желая обидеть Варвару Степановну, не отказала сразу, решила всё-таки попробовать Полю в деле. А увидев, как ловко девушка управляется с кухонными принадлежностями и как у неё буквально всё горит в руках, своё мнение о кухарке переменила.

К трём часам, когда был готов обед, и Даша, не дождавшись возвращения двух Машенек, принялась за него прямо на кухне, то поняла, что Поля «прямо клад!». Так она и сказала потом Марии Александровне.

Обе приятельницы, изрядно проголодавшись, отдали в свою очередь должную дань Полиному искусству; хотя обед и перестоялся немного, но был съеден с большим аппетитом, а горбатенькая девушка прямо расцвела от похвал.

Потом все три женщины перешли в небольшую гостиную, уселись за столом, покрытым красной плюшевой скатертью — рябковской, на котором стояла высокая лампа под зелёным абажуром — тоже рябковская.

Хозяйка квартиры достала из изящного серебряного портсигара папиросу и закурила. Эта вредная и нехорошая, как она сама не раз повторяла, привычка появилась у неё лет пять назад, когда разлад в семье стал уже явственно ощутим. Как-то незаметно Мария Александровна втянулась в неё и к описываемому нами времени была уже заядлой курильщицей. Правда, курила она только дома: ни в гимназии, ни на улице, ни в гостях с папиросой её не видел никто. И от этой вредной привычки так и не смогла отвыкнуть до конца своей жизни.

Задымила и Новосильцева. Среди дам большого света это было тогда довольно распространённым явлением. Даша с рукоделием, с которым она кажется никогда не расставалась, неодобрительно поглядывая на курильщиц, пододвинулась к печке, недавно затопленной Егором, и время от времени поправляла горящие поленья.

— Вот что, Машенька, — сказала попечительница, — я думаю, не стоит тебе сейчас связываться с прогимназией. Пусть уж там мадам Чикунская верховодит до конца учебного года, ведь недолго осталось. А ты начинай-ка готовиться к приёму новой гимназии: присмотрись к учителям, подбирай людей по своему усмотрению, я на тебя полагаюсь. Приглашай таких педагогов, которым ты могла бы доверить собственных детей. Не смотри на происхождение и дипломы, а старайся познакомиться с ними поближе и разглядеть в каждом человека, который действительно любит и знает своё дело. Одним словом, предоставляю тебе полную свободу в этом вопросе. Вот тебе две тысячи рублей, съезди в Москву, как только дорога станет, закупи сама из книг и приборов те, которые ещё необходимы, ну а если денег не хватит, то бери в кредит, я потом рассчитаюсь, хоть, откровенно говоря, в связи с проходящими беспорядками мне это и не очень легко будет. Ведь я всё-таки рассчитывала, что отцы города Темникова устыдятся, в конце концов, и помогут мне хотя бы в оборудовании гимназии, если уж в строительстве помогать не хотели. Куда там, и слышать не хотят. А ведь их же дети в первую очередь обучаться-то в этой гимназии будут. Глупые, их дочерям уже нельзя будет прожить необразованными, а они этого не понимают, да, пожалуй, и не только они. Ну, заболталась я что-то, пора и на боковую. Завтра опять с мужиками разбираться придётся, а то как бы мой Карлуша, — так она звала своего управляющего, — опять дров не наломал. Мозги у него немецкие, и нашего русского мужика совсем не понимает. Для него чтобы только порядок — «орднунг» был, а люди ничего не значат. Вот и ведёт себя, как итяковский барин. А тот благодаря своей глупости уже два пожара имел и без оружия да охранников за пределы дома выйти боится. И никакие казаки и солдаты ему не помогут. Только ещё больше озлобит окружающий народ. Пыталась я с ним и ещё кое с кем договориться о том, что нужно себя немного сдерживать, да ничего не получилось. Вот и приходится самой дипломатией заниматься. Пока неплохо выходит. Ещё ни одного поджога или грабежа у меня в имении не было. Ведь русский мужик, в общем-то, добрый человек, а если хоть небольшую уступку ему сделать, он ещё тебя и хвалить будет.

И в самом деле, несмотря на то, что в уезде в то время, как и в других местах России, были постоянные крестьянские бунты, и тем или иным пришлось поплатиться не одному помещику, у Новосильцевой в её имениях было относительно спокойно. Возможно, это спокойствие и достигалось вследствие «дипломатии» помещицы.

— Спокойной ночи, ма шер, — проговорила Новосильцева и в сопровождении Даши направилась в отведённую ей комнату. По какой-то необъяснимой случайности это была та комната, которую мы описали в самом начале.

«Да, — подумала Мария Александровна, — где уж тут «спокойной ночи»! Подбери, говорит, педагогов. А где их здесь найдёшь? Не дай Бог, большинство такими, как Чикунская, окажутся. Да даже если будут, так ведь они где-то уже служат, как их к себе переманить? Пойдут ли? Да и удобно ли это будет перед другими учреждениями?» Затем она посмотрела на толстую пачку денег, оставленных попечительницей, и мысли её приняли другое направление: «Вот ещё эти деньги. Что же на них купить? Ведь я, наверное, и не разберусь, чего не хватает. Накуплю какой-нибудь ерунды, а потом сама на себя ругаться буду. И посоветоваться не с кем. Ну всё, что нужно для преподавания русского языка, я сумею подобрать, библиотечку Варя поможет составить, а остальное… Попробовать посоветоваться с Чикунской? Нет, нельзя, та нарочно такого насоветует, что потом со стыда сгоришь. Неужели так и не найду себе помощников? Хотя, что я так уж раскудахталась, как это никого? А эта молодая и занозистая учительница, кажется, Замошникова её фамилия. Если тут найдётся с десяток таких, то жить можно. Надо будет с ней посоветоваться…»

Затем мысли её перешли на детей: «Очень давно нет известий от Мики, где он? Что с ним? Ведь он на войне. На этой бессмысленной резне, — как про себя называла Мария Александровна Русско-Японскую войну. — Ничего не пишет Лёля, как устроилась её семейная жизнь? Может быть, уж ребёнка ждёт? Молчит и Нина, а ведь я послала ей немного денег из высланных Новосильцевой на дорогу и сообщила свой новый адрес. Ответа пока нет».

— Как-то там в Рябково, — невольно вздохнула она, но сейчас же отогнала от себя эту мысль. — Ну и пусть, сам виноват! А я? Нет-нет, об этом думать нельзя!

И она возвратилась мыслями к новой работе, которая рисовалась ей смутно и тревожно: «Итак, необходимо как можно скорее включиться в дело, надо выяснить, что именно следует приобрести, ехать закупать и сделать так, чтобы с первого сентября 1905 г. гимназия, теперь уже её гимназия, начала жить. Бог с ней, с Новосильцевой, будем подчиняться. Да она, кажется, и умна, и вообще неплохая. Главное, я, Пигута, стану руководительницей учебного заведения, и немаленького. Постараюсь отдать этому делу всю свою силу, знания и усердие. Ведь гимназия может дать дорогу, вывести в люди десятки, нет, сотни девушек, которым предстоит жить ещё долго и, может быть, участвовать в устройстве какой-нибудь лучшей, более полезной и красивой жизни, чем у нас. Жизнь наша требует каких-то перемен, что-то у нас не так. Ведь кругом волнуется народ: рабочие то и дело бастуют, не только в Москве или Петербурге, а вон даже и в такой глухомани, как Темников. Крестьяне жгут помещичьи усадьбы, ведь перед отъездом из Рябково узнала, что и богачей Лисовецких подожгли. Да, что-то надо переделывать. Но как?»

Мария Александровна этого не знала. Она читала про покушения на царя, на министров и губернаторов, об этом писалось иногда в газетах. Глубоко жалела тех людей, которые потом за эти покушения расплачивались каторгой, а то и жизнью. Жалела, но не оправдывала их действий, потому что не могла понять цели этих действий. А ведь во многих губерниях мужики в сермягах жгли помещичьи овины с хлебом или усадьбы; рабочие в городах бросали фабрики, ходили толпами по улицам и сражались камнями с городовыми и солдатами, вооружёнными ружьями и шашками. Неспроста же люди на гибель идут?!

Не сознанием, а сердцем она чувствовала — делается это не по наущению каких-то вожаков, как об этом писали газеты, а что это действия возмущённых масс народных. Может быть, неправильные действия, но поднимается народ, и остановить их надо не стрельбой, как это было в январе в Петербурге, а каким-то другим способом. А ведь к тем, кто недоволен нынешними порядками, относятся теперь и члены её семьи. И Митя давно связан с какими-то нелегальными книжками, да и Нина, кажется, а теперь Яков, будущий Нинин муж, и вовсе из рабочих. Возможно, и он сейчас где-нибудь с городовыми дерётся. А где же тогда Нина, неужели и она с ним? Марию Александровну даже в дрожь бросило от этой мысли.

Долго не могла уснуть в ту ночь начальница будущей гимназии, очень уж много беспокойных дум и сомнений заполняло её голову. В некоторых из них она была не так далека от истины.

Глава одиннадцатая

1905год в столице начался бурно. Всем известно политическое положение России в это время: неудачная бессмысленная борьба для большинства народа, ненавистная война с Японией, расстрел мирной манифестации 9 января, стачки и забастовки, охватившие столицу и прокатившиеся могучей волной по всей стране, карательные действия полиции, войск и казаков, новые волны забастовок, волнения среди студентов и передовой интеллигенции — всё это не могло не отразиться на жизни наших знакомых.

Правда, Лёлю, недавно ставшую Неаскиной, эти события почти не задели, у неё разразилась серьёзная семейная трагедия. Муж её, Николай Александрович Неаскин, служил в Петербургском драматическом театре. Он не блистал особыми артистическими талантами, получал очень скромные роли и ещё более скромное жалование.

Лёля же, начитавшись переводных романов, постоянно поддерживаемая материально то отцом, то матерью, а то и тёткой из-за границы, а теперь ещё и выйдя замуж за артиста, стала жить на широкую ногу. Конечно, относительно широкую, но тем не менее совсем не соответствующую скромным ресурсам молодожёнов.

Они сняли большую квартиру около театра, приобрели хоть и разнокалиберную, но довольно дорогую обстановку, появились дорогие туалеты. Муж, рассчитывая на дальнейшую помощь родственников, не сдерживал её, а, будучи весьма легкомысленным человеком, принимал и сам активное участие в беспорядочном и бесцельном растрачивании своих скудных средств.

Деньги, данные Болеславом Павловичем «на обзаведение», очень быстро иссякли, от других родственников в связи с замужеством Лёли деньги поступать перестали, а заработок молодожёнов не покрывал и половины тех трат, какие производились. Николай Александрович Неаскин, как и большинство таких ремесленников-актёров, основательно выпивал, чем ещё больше приводил в расстройство их материальные дела. Видя, что от жены никаких выгод не предвидится, на что он при женитьбе, видимо, рассчитывал, через год после свадьбы Heаскин оставил Лёлю. Заключил контракт с каким-то провинциальным антрепренёром и испарился из Петербурга настолько быстро и незаметно, что молодая жена и ахнуть не успела, как осталась соломенной вдовой.

Елене Болеславовне Неаскиной, чтобы расплатиться с самыми первоочередными долгами, пришлось срочно оставить квартиру, продать почти всю обстановку и большую часть своих туалетов. Но и после всего этого у неё осталось ещё порядочно долгов.

Отец на её просьбы о помощи даже не отвечал. Новый адрес матери где-то затерялся. Нина, как и предполагала Елена Болеславовна, сама сидит без гроша. И совсем бы плохо пришлось молодой женщине, если бы совершенно неожиданно в Петербург не приехал брат Митя.

С Митей, или как теперь правильнее его называть, врачом Дмитрием Болеславовичем Пигутой, за это время произошло вот что. Попав в 1904 году на Дальневосточный театр военных действий, он деятельно работал в одном из полевых медицинских отрядов ведомства императрицы Марии Александровны, оказывая посильную помощь раненым.

Трудны были условия работы медика в ту войну. Лекарств, даже самых простых и совершенно необходимых, не было, постоянно не хватало и перевязочных материалов. Средств передвижения у так называемых летучих отрядов было мало, и потому они часто из летучих превращались в «ползучие», а то и вовсе неподвижные, только мешающие беспрерывному отступательному движению, в каковом почти всё время находилась русская армия.

Медицинское обслуживание войск было раздроблено между самыми различными ведомствами и организациями, из которых каждое действовало на свой страх и риск. Большая часть медицинских учреждений армии содержалась на благотворительных началах. В организации помощи раненым царила страшная бестолковщина.

Молодой, энергичный врач Пигута старался настроить работу своего отряда, но вследствие общей неразберихи ему это удавалось плохо. Он, как и многие молодые люди того времени, всё более и более озлоблялся против правительства, против царских генералов, так беззаботно относившихся к раненым солдатам. Это недовольство он не скрывал в среде врачей и других медиков, не раз высказывался, критикуя не только своих ближайших начальников, но и руководство армией вообще. Эти речи дошли до сведения соответствующих органов надзора, к ним присоединились данные о его пребывании в партии эсэров, и в декабре 1904 года он был отчислен из отряда в полк.

Работа врача в полку, конечно, не шла ни в какое сравнение с тем, что было в летучем отряде. Если в последнем было хоть что-то, похожее на медицину, то в полку забота медика сводилась главным образом к тому, чтобы хоть как-нибудь вынести раненого в безопасное место, перевязать его, иногда чем попало, и поскорее отправить в тыл.

Врачу полка приходилось всё время быть на самых передовых участках фронта, в самой гуще боя, и потому нет ничего удивительного в том, что уже через месяц в одном из тяжёлых отступательных боев Дмитрий Болеславович был тяжело контужен и эвакуирован в госпиталь в г. Читу.

Как прошла его эвакуация откуда-то из-под Мукдена до Читы, он не помнил, так как почти всё время был без сознания. Вместе с общей контузией он получил закрытый перелом правого коленного сустава. Перелом при эвакуации не распознали, и контуженный врач был отправлен даже без самого примитивного гипса ноги. Но обо всём этом Дмитрий Болеславович узнал уже гораздо позже.

Очнулся он в светлой большой офицерской палате Читинского госпиталя. Он лежал на мягких подушках, в мягкой постели, в белоснежных простынях и под тёплым одеялом. Пробудился, когда молоденькая, показавшаяся ему необыкновенно красивой, сестра милосердия поправляла его подушки.

Через некоторое время Дмитрий Болеславович узнал, что сестричку зовут Нютой, она местная — читинская, с началом войны вопреки родительской воле бросила шестой класс гимназии, поступила на курсы сестёр милосердия, окончила их и вот уже несколько месяцев работает в этом госпитале, и что он её первый тяжёлый больной.

— Ведь вы, доктор, почти две недели были без сознания и не столько от контузии, как сказал главный врач, сколько от шока, вызванного переломом вашей ноги, — рассказывала ему Нюта.

Нога теперь была в гипсе, и при обходе главный врач сказал, что раз шоковое состояние прошло, то вопрос заживления — дело времени, и он полагает, месяца через три-четыре коллега будет ходить без костылей, но, конечно, в армии служить уже больше не сможет.

Такое заключение не очень огорчило Дмитрия Болеславовича. Посмотрев на русскую царскую армию в этой войне, он потерял всякий вкус к военной службе.

Через три с половиной месяца доктор Пигута был выписан из госпиталя, прошёл медицинскую комиссию и получил освобождение от воинской службы вчистую, как говорят и сейчас. Несколько дней ушло на оформление демобилизации, после чего он получил довольно солидную сумму денег: жалование и ещё там сколько-то за увечье, и мог спокойно ехать домой, в Россию. Однако с отъездом Пигута не торопился. Удерживала молоденькая сестричка милосердия, Анна Николаевна Николаева. Она овладела сердцем молодого доктора, да и сама, кажется, потеряла своё.

Словом, Дмитрий Болеславович Пигута уже не мыслил жизни без Анюты, да и она не хотела с ним расставаться. И когда он явился в дом её родителей, опираясь на палочку (он ещё не мог свободно ходить), и стал разговаривать с ними, Нюта вместе с младшей сестрёнкой в соседней комнате с нетерпением ждала решения своей судьбы. Собственно, она уже её знала: Митя получит согласие родителей безусловно.

Больше беспокоило то, как к этому браку отнесутся Митины родные. Из разговоров с ним она поняла, что он происходит из господ, а её семья была простой, мещанской, хотя и вела свою родословную от казаков, пришедших на Дальний Восток вместе с Хабаровым.

Вскоре была сыграна свадьба, а через неделю молодые сели в поезд и отправились в Петербург. В Петербурге Дмитрий Болеславович хотел познакомить Анюту с сёстрами, показать жене, никогда не выезжавшей из Читы, столицу и затем, забрав свои вещи, отправиться в Рябково, откуда начать подыскивать себе гражданскую службу.

* * *

Вот таким образом в начале мая 1905 года и оказались Дмитрий Болеславович и Анна Николаевна Пигуты в той же квартире, где жил Дмитрий до отправления на фронт и где сейчас одну из комнат занимала Нина.

Нину дома не застали, а квартирная хозяйка после того, как они с длительной двенадцатидневной дороги в поезде привели себя в порядок, за завтраком рассказала много интересного, а уж для Дмитрия совершенно неожиданного.

Нина, оказывается, решила выйти замуж за какого-то рабочего.

— Паренёк ничего себе, — рассудительно говорила хозяйка, — скромный, тихий, непьющий, грамотный, но ведь всё-таки простой рабочий. Папенька, слышно, очень разгневались. Нина расстроилась, но хочет поставить на своём. Они пока ещё не венчались, живут врозь, но он чуть ли не каждый вечер к ней ходит.

Узнали они также и о том, что Нина сейчас учится и работает, потому что денег из дому давно не получает, а от своего Яши, так зовут её жениха, брать не хочет.

Рассказала словоохотливая Матвеевна, так все звали хозяйку квартиры, и о сестре Лёле, хотя знала о ней гораздо меньше. Лёля вышла замуж за какого-то артиста и, кажется, живет богато. Замужество Лёли произошло ещё в бытность Мити в Петербурге, а вот насчёт богатства Матвеевна что-то путает. Заработок неудачливого артиста Николая Неаскина был мизерный, и Лёлино жалование не так уж велико. «Какое уж тут богатство!» — подумал он.

О положении Нины брат задумался глубже. Ему было непонятно, почему папа так сурово обошёлся с нею.

С детства Митю и Нину соединяла крепкая дружба, они немного разнились по возрасту, всего полтора года, и потому всегда играли вместе, а впоследствии, когда их объединила и одинаковая профессия медиков, и та, правда, маленькая, но нужная в то время перед войной общественная работа среди рабочих, дружба их ещё более окрепла. И ничего плохого не видел Дмитрий Болеславович в том, что Нина выбрала себе в мужья рабочего.

Тем временем молодая его жена, слушая рассказы Матвеевны о том возмущении, какое вызвал у родителей Мити предполагаемый брак его сестры с рабочим, удивлялась такой их нетерпимости. Она опять забеспокоилась о будущем отношении родителей Мити к себе. У них в Сибири, на Дальнем Востоке, где многие, большие в прошлом господа женились или выходили замуж за самых простых людей, сословное различие так резко не ощущалось, как здесь. Её отец, происходивший из забайкальских казаков, в своё время был обучен столярному мастерству. Поселившись в Чите, он занялся изготовлением мебели. Открыл небольшую мастерскую, в которой работал сам и держал человека два или три учеников-подмастерьев. Молодые ученики жили в их доме, обедали за одним столом, и с детства Анюта привыкла к тому, что и рабочие и их хозяева ни по поведению, ни по одежде почти ничем друг от друга не отличаются. И сама она, хоть и училась в гимназии, от своих домашних отличалась мало и выполняла любое дело, какое ей поручала мать.

Между прочим, нам ещё неоднократно придётся встречаться с Анной Николаевной Пигутой, поэтому попробуем описать её внешность.

Анюта, как называл жену Дмитрий Болеславович, была высокой стройной девушкой. Ей только что исполнилось девятнадцать лет, и она обладала незаурядной красотой. Большие чёрные глаза, полные, чётко очерченные губы, свежий румянец и блестящие, немного вьющиеся чёрные волосы придавали её лицу очаровательную прелесть, которую несколько портили широковатый нос и твёрдый квадратный подбородок. Этот подбородок, как и ясно выраженная вертикальная складка между густыми чёрными бровями, указывали на сильный характер и недюжинную волю молодой женщины. У неё была высокая, гибкая талия и широкие сильные плечи. Кисти рук, пожалуй, великоваты — руки женщины, с детства знакомой с физическим трудом. Манеры её, конечно, оставляли желать лучшего, но где там, в Чите, было ей выучиться хорошим манерам. Анюта, однако, этому значения не придавала, чем впоследствии не раз ставила в неловкое положение своего муженька. На его замечания она внимания не обращала и продолжала держаться со свойственной ей непринуждённостью и простотой сибирячки.

Вызывали у мужа неудовольствие и её своеобразный забайкальский говорок и выражения, какие она иногда употребляла, и которые, конечно, уж никак не предназначались для ушей светских дам. Но все эти неудовольствия между Дмитрием Болеславовичем и Анютой возникли много позже, а сейчас они смотрели друг на друга влюблёнными глазами и, кажется, минуты не могли провести в разлуке.

Позавтракав и выслушав сообщения хозяйки, молодые люди отправились разыскивать Лёлю. Дмитрий Болеславович знал, где находится контора, в которой она работает, и потому нашёл её без затруднений.

Лёля, увидев брата, кинулась к нему на шею, заплакала и, не обращая никакого внимания на Анну Николаевну, принялась жаловаться на свою судьбу. Только после нескольких попыток брата остановить словоизвержение сестры ему наконец удалось представить их друг другу.

Холодно пожав протянутую руку, высокомерно оглядев Анну Николаевну, причём было заметно, что она оценивала не столько саму молодую женщину, сколько её одежду, которая была не очень-то модной и недорогой, Елена Болеславовна пробормотала:

— Поздравляю, милочка. Надеюсь, вы будете хорошо заботиться о нашем милом Мике!

Это приветствие, произнесённое к тому же ледяным светским тоном, обидело и оскорбило гордую и самолюбивую казачку.

Через полчаса все трое отправились к Лёле домой, хотя Анюте этого совсем не хотелось. Но так хотел Митя, ей пришлось покориться.

В Лёлиной квартире, состоявшей из одной довольно большой комнаты, они столкнулись с ужасающим беспорядком. Привыкшая к тому, что дома за ней прибирала прислуга, у Рагозиных, где раньше жила, слуг тоже было достаточно, и после замужества у неё была служанка, которая кроме стряпни убирала комнаты, Лёля, вынужденная после бегства мужа от всего этого отказаться, в своём жилище устроила настоящий хаос.

По всей квартире были разбросаны различные предметы дамского туалета. Кровать не прибрана. На полу валялись бумажки от конфет и другой мусор, пол явно не подметался уже несколько дней. И Анюта, увидев такой беспорядок и грязь, только дивилась: как это такая красивая молодая женщина, изысканно одетая, умудряется жить в такой грязи. Но Елене Болеславовне, кроме её неприспособленности к самостоятельной жизни, было не до уборки ещё и по другой причине.

Как мы знаем, после бегства мужа над ней нависли долги. И хотя сумма их была не очень велика, но её заработка на их покрытие, конечно, не хватало. Она могла едва-едва оплатить самые насущные нужды и потому ежедневно опасалась появления кредиторов, от которых скрывалась вне дома.

Кое-как покидав разбросанные вещи в ящик комода, Лёля освободила два стула, сама уселась на кровать и вновь начала рассказ про «негодяя» Неаскина, про свою неудачную жизнь — естественный результат бедности её родителей, про то, в каком тяжёлом материальном положении она находится, и что у неё нет никакого выхода, если она в ближайшее время не достанет где-нибудь хотя бы триста рублей для удовлетворения самых первых кредиторов.

Дмитрий Болеславович, никогда особенно не ценивший деньги, а тем более, когда они были нужны кому-нибудь из родных, имея в своём распоряжении довольно значительную сумму, слагавшуюся из денег, полученных при демобилизации и небольшого приданого Анюты, которое ему вручил перед отъездом её отец, не колебался ни минуты: вынул бумажник и положил на стол необходимые Лёле триста рублей.

По правде сказать, Елена Болеславовна никак не рассчитывала на то, чтобы Митя вот так сразу дал ей эту сумму, она была бы довольна и половиной. Его неожиданная щедрость удивила, обрадовала её и сразу же возбудила в ней зависть: «Значит, Митя разбогател! Вон какой толстый бумажник! Вряд ли такие деньги он за свою службу получил. Наверное, эта, как её, Анюта, чертовски богата? Ну да, ведь сибирячка, а у сибиряков всегда денег куры не клюют. Эх, какая же я дура!» — такие или почти такие мысли пронеслись в голове Лёли.

Её отношение к молодым немедленно переменилось, она стала усиленно предлагать чаю, попыталась завязать разговор с Анютой. И если раньше она поглядывала на Анюту с пренебрежением и едва скрытым неудовольствием, сейчас она начала рассыпаться в комплиментах Анютиным глазам, волосам и цвету лица. Её внезапно появившаяся притворная любезность была настолько неискренна, настолько притворна, что даже девятнадцатилетняя неискушённая сноха — и та почувствовала их фальшивость. Ей стало так не по себе, что она встала и, обращаясь к мужу, сказала:

— Митя, нам пора…

Дмитрий Болеславович поднялся и, не дослушав благодарностей, рассыпаемых сестрой, направился вслед за женой к двери. Уже из дверей они попрощались с Еленой и быстро вышли на шумную улицу.

До дому они шли пешком, и несмотря на то, что вокруг было очень много интересного и, конечно, прежде всего для Анюты (она перед этим с любопытством расспрашивала мужа обо всём увиденном), теперь шли молча.

Дмитрию Болеславовичу было немного стыдно за сестру. Они не виделись почти год, переписывались очень редко, а последнее время (около полугода) и вовсе не писали друг другу. Так что Лёля о нём ничего не знала, не знала и про его пребывание в госпитале. Правда, он теперь уже ходит без палочки и почти не прихрамывает, так что следов его перелома уже незаметно, но могла же ведь она хотя бы из приличия поинтересоваться его здоровьем, спросить, почему он вернулся с фронта, ведь война ещё не окончилась. И потом, это пренебрежительное отношение к Анюте, сменившееся вдруг такой приторной любезностью! Нет, Лёля стала совсем непохожа на себя. Когда-то ведь она была очень чуткой, душевной девочкой. Что же её испортило? Наверно, её озлобило неудачное замужество.

Так думал Дмитрий Болеславович. Может быть, так оно и было. Вернее, всё-таки, другое. Дело в том, что всё первоначальное воспитание старшей дочери в семье было поставлено неправильно. Пока она была одна, её баловали, а затем, переключив свои ласки на следующих детей, её озлобили, и у неё развилось повышенное чувство зависти и желания жить за счёт кого-нибудь. Этому помогло и её безделье после гимназии. Отец и мать, не настояв на том, чтобы она училась дальше или избрала себе какую-нибудь профессию, помогли формированию у дочери эгоистических взглядов на жизнь. Сыграла в этом свою роль и богатая тётушка Полина, у которой девушка жила в Италии довольно долго.

Анна Николаевна была возмущена, немного напугана и, главное, очень обижена всем происшедшим. Она никак не могла понять, как это мог Митя, вообще-то довольно экономный, вдруг по первой просьбе сестры сразу дать такую огромную сумму денег, при этом даже не посоветовавшись с ней, со своей женой.

В семье Анны Николаевны, где доходы отца были невелики, а семья, состоявшая из пяти душ, требовала больших расходов, деньги очень ценились. И трата крупной суммы обсуждалась не только отцом и матерью, но и старшими детьми. А тут вдруг такую сумму — подумать только, триста рублей — взял и выложил, пусть хоть и родной сестре! Нет, это не годится!

Кроме того, Анюта, несмотря на всю свою неопытность и молодость, прекрасно поняла, что Елена Болеславовна считает её не ровней для своего брата и что родственного отношения или дружбы от этой высокомерной женщины ей не дождаться. Это её обидело. И потому она со свойственной всем молодым людям прямотой решила сразу же поставить точку над и.

Перед домом Анюта остановилась и сказала:

— Митя, я её больше никогда не хочу видеть, она меня оскорбила. Ты мой характер знаешь, оскорблений я не прощаю!

Напрасно пытался Дмитрий Болеславович успокоить свою рассерженную жену, это ему не удалось. Она стояла на своём, а так как Митя с детства привык подчиняться и был довольно слабохарактерным, то он и теперь не сумел переспорить свою Анюту и поспешил согласиться с ней.

Это была их первая, но очень важная размолвка.

Глава двенадцатая

В плохом настроении вошли они в дом, в котором остановились, и когда встретившая их Матвеевна сказала, что Нина только что вернулась и сейчас находится в своей комнате, у Анны Николаевны невольно возникло чувство недоверия и настороженности и к этой своей родне.

Нина, услышав голоса хозяйки и пришедших, выскочила из своей комнаты. Она пришла недавно и, не успев ещё переодеться в домашнее платье, выбежала в своём пропахшем карболкой, йодом и прочими больничными запахами костюме.

От хозяйки она уже знала, что Митя вернулся с войны покалеченный, прихрамывает и больше воевать не пойдёт. Рассказала ей хозяйка и про то, что брат женился и привёз из Сибири красавицу жену — Анну Николаевну.

Выскочив из дверей своей комнаты, несколько мгновений Нина стояла неподвижно, рассматривая обоих, затем, как бы решив что-то, подбежала к Анюте и, будучи чуть не на голову ниже её, почти повисла у неё на шее, целуя её в губы, щеки и в подбородок. Одновременно она приговаривала:

— Нюточка, да какая же ты красивая! Какая же ты высокая! Да как же ты решилась за такого недотёпу, как мой брат, замуж выйти? Ведь я в детстве им как хотела командовала, даром что младше его была. Ну теперь передаю бразды правления в твои руки — смотри не выпускай, он в хорошей узде нуждается. Да погоди ты! — отмахивалась Нина от брата, — дай твоей жене самонужнейшие наставления дать, сейчас поздороваемся, — и она, отпустив Анюту, с такой же стремительностью стала обнимать Митю. — Ну, показывай, где там тебя покалечило. Ладно, ладно, вижу, что хромаешь. Нога, значит. Вот завтра же покажу тебя своему профессору. Он ведь на всю Европу знаменит, а я вот у такой знаменитости операционной сестрой работаю, понял? — кричала возбуждённо Нина.

Анна Николаевна, не приготовленная к такому бурному натиску, к такой непосредственности и экзальтированности, находящаяся ещё под свежим неприятным впечатлением от чопорности и натянутости Елены Болеславовны, стояла, растерянно улыбаясь, пытаясь и не успевая отвечать на поцелуи и вопросы Нины. Митя тоже пытался обнять Нину, они топтались, толкались и кончилось всё это тем, что все вместе кучей повалились на диван и разразились громким хохотом.

Хозяйка стояла в дверях, вытирала кончиком платка выступившие от смеха, а может быть, и ещё от чего-нибудь слёзы и говорила:

— Ну и Нинка, эта кого хочешь расшевелит! Будет тебе, Нина, ведь невеста уже, а ведёшь себя как девчонка. Успокойтесь-ка! Давайте чайку попьём, сейчас соберу, — она вышла на кухню.

Молодёжь понемногу успокоилась. Дмитрий Болеславович поднялся с дивана, достал папиросу и пошёл на кухню, чтобы покурить там. Анюта не выносила табачного дыма, дома у них никто не курил. А две молодые женщины уселись на диване и, поправляя растрепавшиеся волосы, пристально глядели одна на другую. Затем вдруг одновременно произнесли: «да!» — засмеялись и встали с дивана.

В это время открылась дверь, и показался Дмитрий Болеславович, несущий в руках кипящий самовар, а за ним хозяйка с чайной посудой в руках.

— А у меня есть колбаса и печенье, — заявила Нина, — сейчас принесу, и будем чай пить, а там и Яша, наверное, придёт. Он уж тоже обязательно чего-нибудь притащит, хоть я ему и не велю. Ну да сегодня пригодится, поужинаем на славу.

Только тут Анюта вспомнила, что они сегодня так и не пообедали, и почувствовала, что голодна. А у них с Митей из еды ничего не куплено. Утром их покормила хозяйка, а сейчас вот у Нины, наверное, тоже негусто. Видимо, об этом же подумал и Митя, так как он сказал:

— Я сейчас схожу куплю чего-нибудь, лавка тут недалеко.

— Нечего, нечего… — перебила Нина, — сегодня вы у нас в гостях, чего-нибудь найдём, голодными не останетесь. Пойдём ко мне, — обратилась она к Анюте, — поищем, что там у меня из съестного есть. Кстати, посмотришь мою комнату. Да и я переоденусь, а то вся карболкой пропахла. Ты не обижаешься, что я тебя на «ты» называю? — спрашивала Нина, входя в свою комнату, а сама уже скрылась за ширмой, стоявшей у кровати.

— Нет, нет, что ты! — ответила Анюта, а сама, сев у стола, невольно подумала: «Вот ведь, сёстры, а какие разные, просто удивительно! А Митя тоже совсем-совсем другой. Странные люди, непохожие на наших читинских. Те какие-то простые, понятные. А эти?» — и она впервые подумала, правильно ли поступила, уехав из родной Читы. «Но ведь мы с Митей любим друг друга, а это самое главное, и значит, всё будет хорошо», — решила она.

Раздумывая так, Анюта в то же время разглядывала и комнатку Нины. Это была маленькая и довольно уютная комната. Она, конечно, совсем не походила на большую, загромождённую разнокалиберной, хоть и дорогой мебелью, комнату Елены Болеславовны. Здесь всё было очень просто и даже бедно, но чисто и опрятно. Каждая вещь имело своё место. В комнате было одно окно, выходившее в маленький, окружённый высокими домами двор. На окне, завешенном простыми кисейными занавесками, два горшка с цветами. Перед окном стоял маленький, покрытый клеёнкой столик, а на нём аккуратной стопочкой тетради и книги. У стола венский стул, другой такой же стул в углу у двери, а на третьем, стоявшем тоже около стола, сидела Анна Николаевна. У правой стороны из-за ширмы виднелся угол простой железной, солдатской, как их тогда называли, кровати. Она была аккуратно застелена хорошим плюшевым одеялом, кажется, это единственная ценная вещь в комнате. У противоположной стены стоял небольшой, видавший виды комод, а на нём маленькое зеркальце и несколько аптечных коробочек, по-видимому, с разной мелочью, которая так необходима бывает всем женщинам. На этой же стене висел маленький шкафчик, в котором часть полок была занята книгами, а часть посудой и какими-то кулёчками, вероятно, с продуктами. Рядом со шкафчиком была простая вешалка, укрытая простынёй, из-под которой выглядывали пальто и платья. На чисто вымытом полу был разостлан деревенский половичок. Посередине потолка на шнурке висел стеклянный пузырёк — «это, наверное, и есть электрическая лампа», — подумала Анюта. Электрическую лампочку она видела впервые, до сих пор только читала о них в книжках. В Чите тогда ещё электроосвещения не было, в дороге она видела только керосиновые фонари, а вагоны тогда освещались свечами.

Всё это Анна Николаевна разглядела, пока Нина переодевалась за ширмой около своей кровати.

Переодевшись, Нина вышла из-за ширмы и, заметив, с каким вниманием новая родственница рассматривает её комнату, сказала:

— Да, Нюта, живу я ещё пока неважно. Вот кончу учиться, получу место, да и Яков мой тоже на ноги встанет, вот тогда уж мы и заживём. А сейчас пока по-студенчески приму вас, не обессудьте.

Она подошла к окну, взяла лежавший там свёрток с колбасой, затем вынула кулёчки из шкафчика и, повернувшись к молчавшей Анюте, позвала:

— Ну, брось задумываться, тебе такая жизнь уж не предстоит, ты замужем за врачом! Вот устроитесь, может, тогда и меня в гости позовёте. А сейчас пойдем ужинать.

Анна Николаевна всё так же молча поднялась со стула и пошла вслед за Ниной в столовую, где весело шумел самовар. У неё невольно возникла мысль: «А сколько же здесь придётся дать денег? И неужели теперь будет так всегда? Так и будет Митя всё время содержать своих родственников. А как же мы-то будем жить?»

Через несколько минут все сидели за столом и с аппетитом прихлёбывали горячий чай, ели тёплый пышный ситный, который принесла и нарезала большими ломтями Матвеевна, и чайную колбасу. Все пили внакладку и только хозяйка пила вприкуску, то есть откусывала маленькие кусочки сахара и долго сосала их, умудряясь с крошечным кусочком выпить почти целую чашку.

Поначалу все молчали, видимо, основательно проголодавшись, затем Нина не выдержала:

— Что же мы молчим? Мика, расскажи-ка про себя, про то, как ты воевал, где и как тебя покалечило, как говорит Матвеевна, как ты сумел разыскать в этой огромной Сибири такую Анюту? Как ты сумел её уговорить? Мне очень хочется обо всём услышать, ведь ты почти ничего не писал последние полгода. Ну, начни хотя бы с войны. Что там происходит? Газеты пишут такую ерунду, что ничего понять невозможно. Я хоть и не регулярно их читаю, но и то, что прочту, просто изумляет. Прочтёшь передовую «Русского слова» и кажется, что от японцев уж ничего не осталось, а перевернёшь эту же газету — и на четвёртой странице: «Наши войска оставили такие-то и такие-то города в Манчжурии». Вот тут и пойми. И зачем только мы связались с этими японцами? Чего мы в Манчжурии не видели? Всё думаю сейчас, как бы моего суженого-то не забрали, хоть ему всего двадцать лет, но кто его знает, продлится война с год, его забреют, и придётся ему тогда не на мне, а на винтовке жениться, как в песне: «Наши жёны — ружья заряжёны», — невесело пошутила она.

— Не придётся! — раздался звонкий голос из кухни. — Не придётся! — повторил он ещё раз, входя в комнату. Принадлежал этот голос молодому, плотному, приземистому мужчине, одетому в чёрный бумажный костюм, брюки были заправлены в начищенные хромовые сапоги. Под костюмом чёрная рубаха, косоворотка, подпоясанная плетёным пояском с кисточками.

Войдя и увидев посторонних людей, молодой человек немного смутился, но затем быстро оправился и, обращаясь к Нине, сказал:

— У тебя гости, а я и не знал! Простите, если помешал.

Нина при его появлении встала, покраснела и, чтобы скрыть своё смущение, заговорила:

— Это вот Яша, мой жених, а это мой брат Митя и его молодая жена Нюта, знакомьтесь, пожалуйста. Ты чего-нибудь принёс, наверно? Я пойду посмотрю, — и она выбежала из комнаты.

Дмитрий Болеславович поднялся со стула и направился к молодому рабочему, так и оставшемуся стоять около двери. По дороге он разглядел, что паренёк был гладко выбрит, подстрижен под бобрик, что лицо у него хоть и не очень красиво, но выразительно, и оживлялось блестящими серыми глазами.

Поздоровавшись с ним за руку, он сказал:

— Нина ещё ничего толком мне не рассказала, но я очень рад познакомиться с вами, не смотрите искоса на мой офицерский китель — это в прошлом, а теперь я такой же врач, каким и Нина через два года будет. Знакомьтесь с Нютой, да садитесь с нами чай пить, — с этими словами он подвёл его к столу.

Яша, подойдя к столу, сердечно пожал протянутую ему Анютой руку и уселся на стул, заботливо пододвинутый ему Ниной, которая уже успела вернуться из кухни, принеся с собой нарезанный окорок, сыр и связочку баранок.

— Так почему же не придётся? — спросил Дмитрий Болеславович, когда Яша отхлебнул чай из большой кружки, принесённой ему из кухни хозяйкой. Было видно, что Матвеевна не придерживается мнения папеньки, а наоборот, этот паренёк ей по сердцу, и, наверно, Нине от неё приходится выслушивать не упрёки, а комплименты по адресу своего жениха.

— Да уж не придётся! — ещё раз сказал Яша. — Если царь сам не одумается, так народ ему этого не позволит. Вот сейчас только был на одном собрании, там один дяденька так прямо и сказал: «Мы, — говорит, — не позволим продолжать больше эту разнесчастную войну!» Да и другие говорят, что и воевать-то нам уж нечем; слышно, солдаты-то вместо пуль да ружей крестики да иконки получают. Вот вы, Дмитрий Болеславович, там были, своими глазами всё видели, рассказали бы, как и что? — попросил Яша.

— В самом деле, Мика, рассказывай, — присоединилась и Нина.

— Ну хорошо, слушайте. Как я попал на фронт, вы знаете, по крайней мере, ты, Нина, наверное, и Яше рассказывала, повторяться не буду. А вот что со мной произошло на фронте…

И Дмитрий Болеславович рассказал всё, что мы уже знаем. Добавил он только, что, действительно, наша армия в плачевном положении и, несмотря на храбрость отдельных солдат и офицеров, терпит постоянные неудачи, по мнению всех военных, из-за неспособности вести войну больших генералов, а может быть, и правительства. И что если так пойдёт дальше, то война, которая уже и так почти проиграна, должна будет скоро кончиться.

— Ну вот видишь, Нина, что я говорил? — с гордостью сказал Яша, — так оно и есть.

— Подожди, не перебивай, — остановила его Нина. — Мика, пожалуйста, дальше. Как ты с Нютой-то познакомился?

— Ну об этом пусть она расскажет, — улыбнулся Митя.

— Ну уж нет, рассказывай сам, — возразила, покраснев, Анюта. — Ты ведь мастер на рассказы, а я ещё собьюсь. Он, знаете, и маму, и папу там у нас прямо заговорил, всё про Рябково рассказывал, да про города вот эти столичные. Целые вечера им зубы заговаривал, вот они и отдали ему меня, бедную, — закончила она шутливо.

— А ты не прибедняйся, ещё неизвестно, кого кому отдали, — ответил ей муж, — мне пока кажется, что не я женился, а на мне женились. А в общем, тут дело было так, — и он рассказал о том, как они встретились в госпитале и как эта встреча решила их судьбу. И вот теперь они едут в Рябково, и он надеется найти работу врача неподалеку от родного дома, и они начнут свою семейную жизнь.

— Ну а теперь, — закончил Дмитрий Болеславович, — очередь за вами, кто из вас начнёт?

— Рассказывай, Нина, — сказала Анна Николаевна.

— Что же, у меня пока всё по-старому. Учусь на своих курсах, начинаю сдавать экзамены. Вот сдам — буду иметь права фельдшера-акушерки, а там ещё годика через два с половиной и врачебный диплом, даст Бог, получу. Да на свою беду встретила тоже, конечно, как и ты, Нюта, случайно, вот этого молодца и теперь на распутье нахожусь, — продолжала она лукаво, — то ли выходить за него замуж, то ли погодить, то ли вовсе отказаться, как папа велит. Он ведь очень на меня рассердился, даже с мамой поссорился, и она уехала из Рябково.

— Как так уехала? Куда? — перебил её Дмитрий Болеславович.

Нина встала, вышла в свою комнату и через минуту вернулась, держа в руке письмо.

— Вот мамино письмо, прочти, в нём она указывает свой новый адрес, приглашает нас к себе в гости. Правда, о причине своей ссоры с папой она не пишет, но я-то понимаю, что это из-за меня.

— Я, конечно, шучу, — продолжала она, заметив, как нахмурился Яша, когда она так легкомысленно высказалась о своём предполагаемом замужестве. — Мы, конечно, поженимся, только не сейчас. Сейчас мне экзамены надо сдавать, — протянула она жалобно. — Да и жить-то нам пока негде, да и не на что, я зарабатываю гроши, а мой женишок — и того меньше. Всё бастует, по собраниям да митингам ходит, когда уж тут работать.

— Нина, ты же знаешь, я тут ни при чём, я же как все… — попытался оправдаться Яша.

— Ну ладно, ладно, я тебя не виню, сама с таким связалась.

Потом Дмитрий Болеславович и Анюта с интересом читали письмо Марии Александровны.

— Как же это так? — недоумевал Дмитрий Болеславович, — мама оставила отца, оставила своё любимое Рябково и уехала в какой-то Темников, будет там служить начальницей гимназии, непонятно!.. — он видел, как мать была учительницей в сельской народной школе, знал, что её работу хвалили, но представить её начальницей гимназии не мог. — Нет, я всё-таки ничего не понимаю! — воскликнул он вновь.

Да он и не мог понять: супруги Пигуты не ладили давно, семейные узы их уже покрылись ржавчиной и вот-вот готовы были разорваться, а дети их, повзрослев, ничего не замечали. Это происходило потому, что и Болеслав Павлович, и Мария Александровна умели держать себя при них достойным образом. Да кроме того, последнее время дети бывали дома редко. Единственная, кто хорошо знала положение дел в их семье, была тётя Даша, но та никогда и ничего молодёжи не рассказывала. Поэтому никто из детей даже и не подозревал об истинных размерах той трещины, которая, как они всё-таки догадывались, была между отцом и матерью.

Разрыв между родителями для них был полной неожиданностью, и немудрено поэтому, что Нина приписала причину его своему упрямому решению о замужестве.

Дмитрий Болеславович, подумав, сказал:

— Нет, Нина, я не считаю, чтобы твой брак мог быть причиной этого разрыва, тут дело гораздо глубже. И как это мы в своём эгоизме ничего не замечали раньше? Ну да ничего, мы дня через четыре с Анютой будем в Рябково, поговорим с папой, и я надеюсь, что всё уладится…

— Дай-то Бог!

Ещё долго в этот вечер две молодые пары обсуждали разные события. То они возвращались к политической буре, которая трясла устои Российской империи в этом году, то невольно сводили разговор на семейную бурю, которая разрушила такой привычный уклад их семьи, то начинали мечтать о своей будущей жизни, уверяя друг друга, что у них она будет лучше, правильнее и что они-то уж таких ошибок не допустят. Эти рассуждения и уверенность так свойственны молодёжи всех времён.

И никто из них не предполагал, что никогда больше они не соберутся вот так вместе и что их жизнь будет ещё сложнее, ещё труднее и, пожалуй, ещё трагичнее, чем у их родителей.

— Послушай-ка, Нина, — вдруг спросил Дмитрий Болеславович, — в самом деле, как же ты живёшь? Ведь если папа рассердился, то он, наверное, и деньги перестал высылать?

— Ну, это неважно, — ответила Нина, — не пропаду. Яша немного помогает, хоть и сам часто на мели бывает, а потом, ведь я работаю, и не где-нибудь, а у самого Сергея Петровича Фёдорова, младшей операционной сестрой. И этим сразу двух зайцев убиваю: во-первых, кое-что зарабатываю, голодная не сижу, по урокам не бегаю, а во-вторых, если хотите хирургами стать, так с азов, с санитаров начинайте, ну вот я по его рекомендации и начала, правда, не с санитарки, а с младшей операционной сестры, но это почти одно и то же.

— Да ты что? Уж не собираешься ли хирургом стать? Нинка, не глупи! Ну какой из тебя хирург? Разве это не ясное дело? Ну, детский врач, ну, терапевт, ну, в крайнем случае, акушер… Нет, это просто немыслимо!

Дмитрий Болеславович и в самом деле не мог себе представить свою сестрёнку, этого сорванца в юбке, как её окрестила тётя Даша, за операционным столом со скальпелем.

— Да тебе ни один больной не доверит операцию делать. Я бы, во всяком случае, ни за что не дался…

— Ну, это ты, — обиженно возразила Нина, — а другие доверят! Сергей Петрович говорит, что у меня большие способности к хирургии, а когда он узнал, чья я дочь, то так и сказал, что мне прямая дорога в хирургию. Он, оказывается, знает папу, вот!

Дмитрий Болеславович не любил не только хирургию, на её беспомощность он достаточно нагляделся во время войны, но и вообще лечебную медицину. Его больше привлекала профилактическая санитарная работа. Он считал, что один хороший санитарный врач, правильно проведя все необходимые меры, может спасти вдесятеро больше людей, чем самый знаменитый профессор — хирург или терапевт.

Он, может, был бы и прав, если бы понял, что проведение необходимых профилактических мер часто зависит совсем не от врача, а от общих условий жизни тех людей, среди которых он ведёт эту работу, от социальных условий, в которых находится общество. Но он пока этого не понимал, и, как мы потом увидим, имел в связи с этим много неприятностей и огорчений.

Сейчас же он горячо принялся отстаивать свою точку зрения, Нина ему не менее горячо возражала — разгорелся спор. Кто его знает, как скоро бы он закончился, если бы не вмешалась Анюта.

— А не хватит ли вам шуметь? Мне кажется, что зря вы друг друга переубедить хотите. Работайте там, где вам больше нравится, лишь бы польза была от вас. Я вот без своей работы больше месяца и, откровенно говоря, тоже соскучилась ужасно, хоть, может быть, моя специальность и не такая важная, как хирург, но без хорошей помощницы, сестры милосердия, тоже ни один врач не обойдётся.

— Ага, — закричала Нина, — вот видишь, Мика, даже твоя жена и то на моей стороне! Лечить надо людей, лечить!

— Ни на чьей я стороне, — вновь заговорила Анна Николаевна, — по-моему, Митя тоже прав. Он много рассказывал про свои планы, и мне кажется, что его дело тоже очень интересное и важное.

— Вот мудрое соломоново решение, — заметил молчавший до сих пор Яков Матвеевич, — кончайте-ка споры да ложитесь спать, да и я пойду, а то мне завтра рано вставать.

— Ну нет, так не годится, — заявил Дмитрий Болеславович, — мы всё про нас рассказали, а вы? Нина отделалась тремя фразами, а Яша и вообще отмолчаться хочет. Успеешь домой, да мы тебя и здесь уложить можем, так что рассказывай и ты про себя, Яша, а то Бог знает, когда ещё встретимся.

— Хорошо, — согласился Яков Матвеевич, — тем более, что мне-то особенно и говорить нечего. Приехал я в Петербург, или, как мы сейчас говорим, в Питер, в 1902 году из Брянска. Было мне всего 17 лет. Дядя у меня работал на заводе Фридрихсона, помог и мне устроиться. Год я проработал подручным слесаря, потом стал слесарем. В прошлом году поступил на курсы механиков по ремонту и сборке сельскохозяйственных машин, которые поставляет этот завод в различные места России. Курсы должен окончить в будущем году. Вряд ли, однако, это выйдет. Этот год у нас пропал даром, занимались с большими перебоями. Одно время даже думали, что прикроют наши курсы, да кто-то отстоял. Ведь у нас в России совсем нет мастеров по этим машинам. Да и частей-то к ним тоже нет, всё из Германии привозится. На заводе только сборка идёт да кое-какие детали, самые простые, из дерева, главным образом, здесь делаем, а то всё заграничное. Хоть и сложности в этих машинах нет никакой, а не хочет чёртов немец, хозяин наш, налаживать производство их у нас. Ремонтировать эти машины на местах и вовсе некому: ездят почти по всей России человека три немцев-слесарей, да их ремонт чуть ли не в стоимость самой машины вскакивает. Фридрихсон вначале было протестовал против наших курсов, но потом, говорят, что Главное переселенческое управление, которое организовало их, ему какой-то процент с нашей работы обещало, он и согласился. Работаю я с шести часов утра до пяти вечера, а потом ещё два-три часа на курсах два раза в неделю — вот и всё. С Ниной уже скоро год будет, как познакомился, кажется, обо всём договорились, а семью пока ещё создать не смогли.

— А вы и не торопитесь, — посоветовал Дмитрий Болеславович, — вот закончите учиться, хотя бы один кто-нибудь, ну тогда и женитесь.

— Так это ещё чуть ли не два года ждать надо, — протянул Яша.

— Ну ладно, мы с тобой ещё об этом сами подумаем, — сказала Нина, — а сейчас, и в самом деле, ступай-ка домой, а то когда ещё доберёшься. Ведь трамваи и конка опять сегодня не ходят — бастуют. Я пойду его провожу немного, а вы ложитесь спать, Матвеевна вам в твоей комнате постелила.

Три дня, которые Дмитрий Болеславович и Анна Николаевна отвели себе на пребывание в Петербурге, пролетели незаметно: они обегали все крупные магазины, побывали в Русском музее, были в Мариинском театре, слушали Шаляпина, умудрились даже на один митинг попасть и, занятые своими делами, почти не встречались ни с Ниной, ни с Яшей, у которых тоже каждый день был заполнен до предела.

Настало время их отъезда. Поезд в Москву уходил утром, около одиннадцати, молодые решили поспать подольше, и потому, когда они встали, Нины дома уже не было. Хозяйка подала им записку, которую та оставила, не дождавшись их пробуждения.

«Дорогие Митя и Нюта, мы уже до вашего отъезда не увидимся, до свидания. Мне было очень приятно познакомиться с Нютой, надеюсь, мы будем друзьями. Скажите папе, что он напрасно так рассердился на меня и так обидел нас с Яшей. Мы ему в тягость никогда не будем.

Если сумеем, то мы с Яшей ещё в этом году побываем у мамы, а может быть, в будущем. Целую вас обоих крепко и желаю вам счастья.

Ваша Нина.

Р.S. Яков просил передать свои наилучшие пожелания вам обоим».

До отхода поезда оставалось ещё около двух часов, супруги решили позавтракать на вокзале. Дмитрий Болеславович сходил за извозчиком, и через15–20 минут все их чемоданы и покупки были уже погружены в его разбитую коляску.

Рассчитываясь с хозяйкой за прожитое время, Дмитрий Болеславович хотел оставить ей для передачи Нине 100 рублей, но она этих денег не взяла.

— Нет, Дмитрий Болеславович, не возьму. Нина, наверное, предчувствовала это. Когда уходила, строго-настрого мне наказала для неё от вас никаких денег не брать. Говорит, не нужно. Мы, говорит, с Яшей не пропадём, и ни на чьей шее висеть не будем, пусть Митя так и папе скажет. Вы ведь её знаете, она характером-то в папашу: уж как рубанёт, так рубанёт. А упорством, наверное, в мать пошла, та ведь тихая–тихая, а всегда на своём поставит. Так что, пожалуйста, Дмитрий Болеславович, не обижайтесь, а денег я не возьму. Вы лучше сами с ней спишитесь.

Анна Николаевна, бывшая свидетельницей разговора и, на этот раз, вместе с Митей решавшая вопрос о необходимой помощи Нине, была удивлена разницей в поведении сестёр и ещё больше укрепилась во мнении, что все члены этой семьи совсем не похожи один на другого.

Решительное поведение Нины ей понравилось, и симпатия к ней возросла…

Глава тринадцатая

Через четыре дня пара почтовых лошадей, запряжённых в небольшой тарантас, заваленный чемоданами и всякими узелками и свёртками, весело подкатила к крыльцу рябковского дома. В глубине тарантаса сидели счастливые и довольные собой и своей судьбой Дмитрий Болеславович Пигута и его молоденькая жена.

Дорога произвела на Анну Николаевну очень приятное впечатление. Удовольствия начались с почти суточного пребывания в курьерском поезде Петербург–Москва. Пульмановский вагон, в котором они ехали, отличался большой роскошью отделки и многими удобствами и, конечно, не мог идти ни в какое сравнение с теми скучными, грязными, переполненными пассажирами, скрипящими коробками вагонов 3-го и 4-го классов, из которых состоял поезд, следовавший от Читы до Петербурга.

В Москве молодые супруги не задерживались. Пробыли от поезда до поезда всего один день. За это время они успели побывать в только что открывшемся магазине Мюра и Мерелиза и ещё в некоторых знаменитых московских магазинах, накупив кучу нужных и ненужных вещей для себя и подарков рябковским жителям.

У Елисеева купили разных деликатесов и закусок, до которых Болеслав Павлович был большой охотник и которые Анюта видела впервые в жизни.

В Москве Нюта познакомилась и с семейством Соколовых. Вся молодёжь этой семьи в это время жила в Москве. Все они учились: два брата — на разных курсах университета, один — в техническом училище, а сестра Маргарита — в Строгановском художественном.

Все мужчины Соколовы были поглощены участием во всякого рода сходках, собраниях и митингах. Разговоры шли только о революционных событиях, о выступлениях, о речах знаменитых ораторов. Братья по-разному оценивали события и горячо спорили, отстаивая свою правоту. У Анюты от таких шумных разговоров и споров разболелась голова, тем более, что ни существа этих споров, ни причины их она так и не могла понять, братья ей не понравились.

Наоборот, Маргарита Макаровна понравилась Анне Николаевне. Это была маленькая, изящная девушка, невысокая, но удивительно пропорционально сложенная. Её пышные пепельные волосы образовывали большую красивую прическу, и несмотря на то, что лицо её было всё какое-то неправильное, почти некрасивое, оно как-то сразу располагало к себе.

Маргарита Макаровна в детстве и в юности была подругой Нины и её сдерживающим началом. Будучи тихой, скромной, даже стеснительной, она не скоро сходилась с людьми, но подружившись с ними, уже сохраняла эту дружбу на всю жизнь. Именно такая дружба и связывала Нину Пигуту с Маргаритой Соколовой.

Маргарита очень любила и уважала обоих старших Пигута, и если она перед Болеславом Павловичем преклонялась, как перед известным талантливым врачом, не раз лечившим и её, и братьев и бывшим хорошим другом их дома, то Марию Александровну она любила как мать.

Как мы уже говорили, братья Маргариты Макаровны Анюте не понравились, и потому, отклонив все приглашения и попытки задержать их с мужем в Москве, она настояла на скорейшем отъезде. Был рад уехать и Дмитрий Болеславович. Отвыкнув от сутолоки и шума больших городов, он мечтал поскорее попасть в Рябково.

Очень понравилась Анюте дорога от Костромы до Рябково, которую они проделали, как и все тогдашние путешествующие в этих местах, на лошадях. Дорога эта, проходя вдоль берега Волги по лесам и полям верхнего Поволжья, в это время, в середине мая, действительно была чудесна: всё в лесу и пело, и цвело, и благоухало, вокруг стоял неумолчный птичий гомон, а так как они ехали более суток, то смогли полюбоваться и чудесным закатом, и ещё более красивым восходом солнца.

Страстный охотник, Дмитрий Болеславович уже заранее предвкушал то, ни с чем не сравнимое удовольствие, которое предполагал получить, как только приедет в Рябково.

Анюта была счастлива, что они наконец-то вдвоём с Митей, что нет того шума и толкотни, которые так измучили её за длинную дорогу и особенно за последние дни пребывания в больших городах.

День, в который молодые супруги прибыли в Рябково, был прекрасен. Стояла ясная солнечная погода, солнце уже склонялось к западу, тени от больших елей, стоявших около дома, удлинились, в стёклах окон отражался багрово-красный цвет начинающегося заката, казалось, что в доме что-то горит.

Василий, старый дворник больницы, ещё издали заслышав колокольчик, открыл ворота и, когда тарантас въехал во двор, торопливо засеменил к крыльцу, чтобы помочь приехавшим высадиться. Кроме него пока никто не встречал молодых господ, дом казался покинутым.

— Дмитрий Болеславович, что же вы не предупредили? Барин приказал бы и комнаты приготовить, и сам бы вас дождался. Батюшки, да что же это у вас с ногой-то? — воскликнул старик, заметив, что Дмитрий Болеславович прихрамывает и опирается на палку.

А у того и на самом деле после бесконечного бегания по петербургским и московским магазинам разболелась нога, и он уже с грустью подумывал, сможет ли по-прежнему совершать многовёрстные охотничьи походы с ружьём.

— Да ничего, пустяки… — отозвался Дмитрий Болеславович, помогая жене выйти из экипажа. — Несите вещи в столовую. А где же папа?

— Барин уехал с визитацией, вернётся, наверное, поздно, у них теперь новый кучер — молодой, я, вишь, уже стар стал, в дворники определили, а того не считают, что я хоть и стар, да зато все здешние дороги назубок знаю, где и как. А молодой — что, ему и опрокинуть ничего не стоит. Ну да уж известно… — продолжал ворчать старик, таская вместе с ямщиком разные чемоданы, корзинки и свёртки и складывая их на полу в столовой.

Через несколько минут всё было выгружено, и молодые люди прошли в комнату. Следом за ними вошла высокая, старая, но ещё вполне бодрая женщина. Это была Наталья, которая, воспользовавшись отъездом барина, отпустила кухарку, и сама отправилась в село к куме, да по дороге заметила направляющийся к дому экипаж и, сообразив, что это приехал кто-то к ним, поспешила вернуться.

После отъезда Даши все ведение хозяйственных дел по дому перешло в её руки, и она с ним справлялась неплохо.

— Батюшки! — воскликнула она, всплеснув руками. — Никак Митенька! Да откуда же ты взялся-то? Вот барин-то не знал! Надо за ним кого-нибудь послать. А это кто такая, чья будет? Неужто женился? — она стояла в дверях столовой, не решаясь подойти и в то же время, видимо, очень этого желая. Ведь она вырастила Митю, как, впрочем, и всех остальных детей Пигуты, и они были для неё как родные.

Митя подошёл к ней, обнял её, расцеловал и сказал:

— Здравствуй, здравствуй, няня, это действительно я, а это моя жена Анна Николаевна. Вот приехали к вам погостить. А предупредить не успели. Где папа-то?

— Он недалеко, версты за три, да ты знаешь. В Адищево поехал, там какой-то тяжёлый больной у Наденьки, вот он и поехал.

— А Наденька всё работает?

— Работает. Теперь её Наденькой-то только барин да я вот, по старости, называю, остальные-то её Надеждой Евграфовной величают, да и то ведь, ей уж за сорок. А замуж она так и не вышла. Однако заболталась я, пойду кого-нибудь пошлю за барином-то. А вы, барыня, раздевайтесь, проходите пока в Митину комнату, а барин приедет, определим, как вас устроить, — и Наталья вышла из столовой.

Митя и Анюта зашли в небольшую комнату, расположенную рядом со столовой.

— Вот это моя комната, — сказал Митя. — Здесь когда-то папе пришлось целый лазарет устроить, когда Володя, Нина и Боря болели дифтеритом, я тебе рассказывал. А потом, когда я подрос и меня отделили от сестёр, эту комнату мне отвели. — Смотри-ка, и календарь мой висит, и листок неоторванный, последний. Это был последний день моего пребывания в Рябково, — он показал на отрывной календарь за 1902 год, на котором так и не отрывались листки с 25 августа. — Сколько времени прошло! Как здесь было шумно и весело тогда, и как пусто и тихо теперь… Однако, где же мы будем жить? Ведь эта комната нам будет мала, — спросил он жену, которая с интересом, удивлением и некоторым испугом разглядывала всё вокруг.

Для неё всё было так необычно и удивительно. Она впервые в жизни попала в старый помещичий дом, до этого о таких домах она только в книжках читала.

— Да ты раздевайся, Анюта, раздевайся, ведь мы теперь дома, — говорил Дмитрий Болеславович, помогая жене снять шляпу и запылившееся дорожное пальто.

В это время послышались быстрые, но тяжёлые шаги, и в комнату вошёл Болеслав Павлович.

— Здравствуй, блудный сын, что же это ты не телеграфировал, а? Ну, показывай свою сибирскую красавицу, мне уж Наталья сейчас по дороге успела сказать, что ты и жениться успел, отца не спросившись. Ну, что же ты? Э-э, да ты такой тюлень, пока повернёшься да раздумаешься, я уж лучше сам её рассмотрю.

С этими словами Болеслав Павлович взял за руки вставшую при его приходе Анюту, повернул её лицом к окну и уставился на неё своими серыми, ещё блестящими, настойчивыми глазами, а она, покраснев от смущения, от этого бесцеремонного обращения, готова была заплакать. Да и Митя чувствовал себя не очень ловко.

— Эх, да ведь она и на самом деле красавица! Вот это отхватил жар-птицу! Да как же это вы за него замуж-то решились пойти? Ну ничего, ничего, не обижайтесь на меня, старика, что я так вот попросту с вами обращаюсь, — продолжал Болеслав Павлович, заметив смущение Анюты. — Вы на самом деле красивы, и это же не порок. Красоту надо беречь, вот сумеет ли он? — кивнул он на Митю. — Ну, ну, теперь ты взъерошился. Будет вам. Скажите-ка, как вас дома звали? Нюта? — повторил он её имя, которое Анна Николаевна от смущения произнесла еле слышным шёпотом. — Можно и я вас, нет тебя, так называть буду? — Анюта наклонила голову. — Ну вот и хорошо! А теперь я тебя, Нюта, поцелую, поздоровайся со мной, — и он трижды расцеловал Анюту, а затем поцеловал в лоб и сына.

Анюта, ошеломлённая неожиданным появлением свёкра, его бесцеремонным обращением, которое в то же время было явно доброжелательным и простым, невольно вспомнила порывистую и такую же простую Нину и поняла, откуда у неё эта порывистость. И ей вдруг стало как-то просто и легко с этим человеком, как будто она знала его уже много лет. Она подняла на него глаза и, встретившись с ним взглядом, невольно улыбнулась ему.

В свои 53 года Болеслав Павлович выглядел ещё очень хорошо. И только тяжёлая нервная работа, требующая постоянного напряжения всех сил, да ещё неурядицы в его семейной жизни, кончившиеся таким страшным крушением всего несколько месяцев тому назад, заставили появиться на его лбу две глубокие морщины. Виски его были седоваты, но усы и аккуратно подстриженная бородка имели ровный каштановый цвет.

Вероятно, своим многословием и, может быть, чуть-чуть преувеличенно радостным возбуждением он стремился отдалить или вовсе избежать каких-либо неприятных вопросов и разговоров. Может быть. Но молодые люди были слишком наивны и ничего не заметили. Они были просто рады, что отец их так хорошо встретил. Особенно была этому рада Анна Николаевна, которая этой встречи побаивалась, а узнав, что произошло с Ниной, и вовсе расстроилась. Теперь же она заметно приободрилась.

— Я надеюсь, что вы насовсем. У меня как раз сейчас появилась вакансия врача в моей больнице, — говорил между тем Болеслав Павлович. — Поселим вас в большой спальне, столовой вместе пользоваться будем, я сплю в кабинете, вам мешать не буду. Наталья! — закричал он, — помоги господам перенести вещи в большую спальню, да прибери там, да дай-ка молодой барыне с дороги умыться. А ужин-то приготовили? — засыпал он вошедшую Наталью приказаниями и вопросами.

— Ужин готов, в спальне тоже всё приготовлено, а вещи сейчас пришлю Василия перенести, — медленно и спокойно произнесла Наталья. — Пойдёмте, барыня, в вашу комнату, — обратилась она к Анюте.

Та взяла маленький чемоданчик, вышла из комнаты вслед за Натальей.

— Вот, барыня, умывайтесь, прибирайтесь, — сказала Наталья, когда они оказались в большой светлой комнате с широкой деревянной кроватью посередине. По бокам кровати стояли две красивые тумбочки со свечами в больших бронзовых подсвечниках. У одной стены стоял большой комод красного дерева, в тон кровати, а у другой — умывальник, тоже из красного дерева, с мраморной доской и большим зеркалом. На стенах висели старинные гобелены, а на полу лежал пушистый персидский ковер.

Анюта остановилась посредине комнаты. Впервые она была в такой роскошной спальне, и даже немного растерялась, не зная, куда поставить свой чемоданчик, с которым она ходила ещё в госпиталь, нося в нём свои вещи. Заметив её нерешительность, Наталья подумала, что молодой госпоже что-то не понравилось.

— Вы уж не обессудьте, барыня, если здесь что-то не так, тут всё стоит как при барыне Марии Александровне было, а вы уж потом по-своему всё переставить прикажете.

— Да нет, что вы, Натальюшка, всё очень хорошо, пусть так и остаётся, мы ведь ненадолго, зачем же переставлять? — сказала Анюта, поставив чемоданчик на стул и доставая из него туалетные принадлежности. — И, пожалуйста, Натальюшка, не называйте меня никогда барыней, я ведь вовсе не барыня, а такая же, как и вы. Зовите меня Анна Николаевна, я вас очень прошу об этом.

— Вот-вот, и наша Мария Александровна этого не любила, а уж батюшку Болеслава Павловича-то коли барином не назвать, так тогда к нему и не подступись. Ну ладно, как прикажете, так и будем звать. Умывайтесь, я сейчас Дмитрия Болеславовича пришлю. Да ужинать и спать пора, чай, умаялись с дороги. А завтра я вам наше хозяйство покажу.

Наталья вышла, а Анюта принялась наводить туалет. Умывальник и своим видом, и своим устройством ей очень понравился, до этого она таких не видела. Внизу была педаль, и когда на неё нажмёшь ногой, то из крана, находящегося на зеркальной стенке умывальника, текла вода. «Обязательно заведём себе такой умывальник», — решила Анюта.

После ухода Анюты и Натальи, оставшись с отцом с глазу на глаз, Дмитрий Болеславович сразу же спросил:

— А почему уехала мама? Как ты мог её отпустить? Где она? — Болеслав Павлович как-то потускнел, потерял свое оживление, посуровел и как будто бы даже постарел.

— Твоя мать, Митя, сейчас живёт в городе Темникове в Тамбовской губернии, служит начальницей гимназии. Какую-либо помощь от меня она принимать отказалась. А почему и как мы разошлись, я тебе не скажу, вероятно, не расскажет и она. Кто из нас виноват, судить не вам, не ваше это дело. И пожалуйста, на эту тему больше со мной разговора не затевай, хорошего из этого не получится. Я тебя прошу об этом, нет, даже приказываю, и жене своей это передай! — уже совсем сердито закончил Болеслав Павлович. — Ну, ступай к ней, а я загляну на кухню, да будем ужинать.

Дмитрий Болеславович любил обоих своих родителей, и кого из них больше, сказать бы не смог. Он видел их недостатки, видел и некоторую холодность в их взаимоотношениях, последнее время всё более заметную, но не допускал даже и мысли, что они могут разойтись. Да ещё в таком возрасте.

Трудно было ему это понять. Но ему было жаль и отца, который, несмотря на всю бравурность своего поведения, видимо, был удручён и расстроен. Жалел он и мать, которая, бросив всё самое любимое, дорогое и знакомое ей с детства: Рябково, и все эти вещи, и всех этих людей — была вынуждена на старости лет служить в каком-то неизвестном городе.

Не мог Дмитрий Болеславович представить свою мать и в роли начальницы гимназии, ему казалось, что с её мягким, нежным характером она ни за что не справится с этой хлопотливой и ответственной должностью.

Но, забежав вперёд, мы скажем: плохо знал свою мать Дмитрий Болеславович Пигута.

* * *

Через час в столовой старого рябковского дома была зажжена большая висячая лампа, стол был уставлен многообразными, хотя и простыми, деревенскими кушаньями, и деликатесами, привезёнными молодыми господами. Всё это великолепие на столе создавалось при помощи Анюты. И Болеслав Павлович, и Наталья с удовольствием отметили, что эта молоденькая женщина, почти девушка, отлично умеет справляться со всеми домашними делами, и уж кто-кто, а хозяйка из Митиной жены выйдет замечательная.

Когда стол был накрыт, все уселись за него. Во главе стола сидел Болеслав Павлович, а по бокам его Митя и Анна Николаевна. Ужин удался на славу, а так как кроме многочисленных закусок на столе стояли графинчик с «Зубровкой» и бутылка красного вина, из которой свёкор то и дело подливал невестке, то кроме отличного аппетита, бывшего у всех сидящих за столом, господствовало и весёлое, оживлённое настроение.

С приходом Анюты Болеслав Павлович снова стал разговорчив и оживлён. Он расспрашивал сына о войне, о его контузии и переломе, Нюту — о Чите, о тамошней жизни, о Сибири и Дальнем Востоке, о которых, как и многие жители средней полосы России, имел очень смутное представление. Кроме того, он рассказывал и про свои дела, про свои бесконечные споры и ссоры с земством и всякими начальниками, про тупость и невежество некоторых из своих коллег, про эпидемии, которые следовали по Поволжью одна за другой, охватывая огромные массы самого бедного люда и, прежде всего, бурлаков и грузчиков, про огромную смертность среди детей и про то отчаяние, которое порой охватывало его, когда он видел своё бессилие помочь больным. В то же время он вспоминал и случаи, когда удавалось спасти почти безнадёжных больных, от которых уже отказались другие врачи, и тогда его серые глаза сияли неподдельной гордостью. В его рассказах чувствовалось увлечение своей работой, гордость за свои дела.

От выпитого вина, от оживлённых рассказов Болеслава Павловича у молоденькой Анюты кружилась голова, и смотря с восхищением на своего свёкра, она была им совсем покорена. Она и сама с простой и непосредственной прямотой рассказывала о своих домашних, о Чите, о том, как неожиданно они встретились и познакомились с Митей, о том, как она счастлива. Принимал участие в беседе и Митя, но он не был так весел, его продолжала беспокоить мысль о матери.

Осмелев, Анюта вдруг спросила:

— А почему вы так рассердились на Нину? Я с ней познакомилась в Петербурге, и она мне очень понравилась. Она ещё не вышла замуж за своего Яшу, но его мы тоже видели, и мне кажется, что он хороший человек. По-моему, они будут счастливы. А как Нина увлечена медициной!

— Милая Нюта, — сразу посерьёзнев, сказал Болеслав Павлович, — твой бестактный вопрос я прощаю тебе только по твоей молодости. Но прошу тебя о Нине, о её будущем муже мне не говорить. Я о них слушать не желаю. Почему? Этого вам ещё не понять. Достаточно с вас, что так говорю вам я. Может быть, у них и будет хорошая семья, в чём я очень сомневаюсь, но я их простить не могу, да и не желаю. Лёля, та хоть соблаговолила показать своего жениха, привезла какого-то замухрышку. Ладно, в конце концов, это её дело, ей жить. Замухрышка там или нет, мне всё равно. А эта… О своём браке написала отцу с матерью так, как будто она не замуж собирается, а покупает пару новых перчаток. Нет, я такого отношения к себе простить не могу. Слышал я, что и от Лёли её замухрышка сбежал, что ж, я так и предполагал… Нет у меня теперь дочерей! Не хочу их знать! Считаю только вас вот двоих своими детьми, если фокусов выкидывать не будете.

Такая суровая, гневная и не особенно вразумительная отповедь, к тому же произнесённая громким, возбуждённым тоном, что, может быть, явилось и следствием порядочного количества рюмок «Зубровки», опрокинутых Болеславом Павловичем, заставили Нюту испуганно замолчать.

Дальнейшая часть ужина была непоправимо испорчена. Уже без всякого аппетита все торопливо доели свои порции и через несколько минут встали из-за стола.

Попрощавшись с отцом, Дмитрий Болеславович и Анюта ушли в спальню и, утомлённые дорогой и новыми впечатлениями, вскоре заснули.

А в кабинете Болеслава Павловича ещё очень долго, почти до рассвета, горел огонь и слышались твёрдые, как будто что-то давящие, шаги.

* * *

Дмитрий Болеславович и Анна Николаевна Пигуты поселились в Рябково.

Уже на следующий день по их приезде Болеслав Павлович с гордостью показывал им свою больницу и был очень рад и доволен, услышав от обоих весьма одобрительные отзывы обо всём виденном. За обедом он обратился к сыну.

— Ну вот, Митя, ты видел мою больницу, она тебе как будто понравилась, так что тебе есть где продолжать моё дело. Я с удовольствием возьму тебя на вторую врачебную должность, которая теперь разрешена земством. Отдохни, полечись, а там — и за работу. Работы, как видишь, край непочатый. Глядишь, и участком заведовать станешь, ведь мне уж скоро и на покой пора.

Но к большому огорчению отца, сын ответил на это сердечное предложение отказом. И этому было две причины: одна из них нам уже известна: Дмитрий Болеславович, как уже говорилось, не любил лечебную медицину и, отдавая предпочтение профилактической, санитарной, врачебной деятельности, предполагал поступить куда-нибудь на должность санитарного врача. Более того, он уже предпринял в этом направлении известные шаги. Будучи в Москве, он договорился в губернской земской управе, и ему была обещана должность санитарного врача в городе Медыни, куда он и должен был прибыть к осени. Отцу об этом он ещё не успел рассказать.

Вторая причина была другого свойства. Анюта, после ужина оставшись с мужем наедине, высказала ему своё возмущение резкими и даже грубыми словами Болеслава Павловича. После них всё восхищение им с неё как рукой сняло, и, если она не могла не признать его большие достоинства как врача, влюблённого в свою профессию, что лишний раз подтвердилось и при показе им своей больницы, она поняла также, что совместная жизнь с таким человеком была бы очень трудной и тяжёлой. Поэтому она сказала Мите, что жить в Рябково совсем и даже просто долго она не сможет.

Болеслав Павлович, огорчённый отказом сына, несколько дней был в плохом расположении духа, но затем, выслушав все доводы Дмитрия Болеславовича и увидев в его рассказе, что сын так же увлечён своей идеей, как и он своей, решил ему не мешать. Он правильно рассудил, что работа по сердцу — это отрада, в то время как работа по принуждению — это каторга. Так он и сказал молодым людям. Таким образом, в Рябково наступил мир, и как будто все остались довольны.

Болеслав Павлович был также доволен и поведением Нюты, которая, соскучившись по делу, во-первых, предложила свои бесплатные услуги медицинской сестры в больнице и оказалась, как говорил её свёкор, отличной сестрой, знающей и любящей своё дело. Да так оно было и на самом деле.

Во-вторых, Нюта взяла на себя заботы и о домашнем хозяйстве, и, так как она обладала недурными познаниями в кулинарии и имела к этому делу склонность, то стол в Рябково стал более разнообразным и более приятным.

Болеслав Павлович об этом её хозяйствовании помнил долго, вот что он писал ей об этом лет семь спустя: «…Я с нетерпением жду того времени, когда буду кушать рисовый пудинг твоего приготовления…».

Таким образом, как мы уже говорили, жизнь в Рябково стала спокойной. А вскоре эта жизнь стала и весёлой, и многолюдной. Летом приехали братья Соколовы и Маргарита Макаровна с мужем. Она в мае месяце вышла замуж за только что окончившего университет будущего учителя географии Алексея Владимировича Армаша, и своё первое лето молодые решили провести в Судиславле, а значит, и в Рябково.

Лето 1905 года в Рябково было такое же шумное и весёлое, как и в добрые старые годы: были и многочисленные прогулки в лес, на озеро и на Волгу, была и охота со всеми сопутствующими ей приключениями и рассказами, были и вечерние чтения и даже попытки концертов на веранде по вечерам, но всё-таки это было не то. Не было умной организаторши этих концертов и спектаклей, отличной музыкантши Марии Александровны, не было весёлого заводилы, этого сорванца в юбке, Нины, не было заботливой, ласковой тёти Даши. Не было в этой компании и дяди Соколовых, а именно Николая Ивановича — бывшего учителя народной рябковской школы. Он в это время был «занят» революцией.

Как известно, тогда в Иваново-Вознесенске, Костроме, да и в Кинешме проходили самые мощные за этот год забастовки текстильных рабочих Одним из непременных ораторов и организаторов этих забастовок был и студент Н. И. Соколов — член РСДРП, посланный в Иваново московской организацией.

Но, несмотря на то, что один из членов семьи Соколовых принимал активное участие в происходивших в то время в России событиях, остальные члены этого семейства, так же, как и члены семьи Пигута, жившие в Рябково, от политики были очень далеки. Они были целиком поглощены своими домашними делами: молодые — развлечениями, молодожёны — любовью, а Болеслав Павлович, помимо своей огромной врачебной работы ещё и заботами о молодых. Все те бурные события, которые происходили совсем не так далеко от Рябково, в него доходили лишь отдельным гулом, не вызывая среди его обитателей ни особого волнения, ни тревог.

Исключение составлял разве что один Митя, да и тот, знакомясь с этими событиями по газетным статьям и случайным рассказам заезжавших соседей, тоже был в положении стороннего наблюдателя. Так прошло лето 1905 г. в Рябково.

Глава четырнадцатая

А в это время в Темникове Мария Александровна вступила в должность начальницы гимназии и стала деятельно готовиться к поездке в Москву. Для того, чтобы закупить всё, действительно необходимое, ей было нужно составить список требующихся вещей, приборов и книг.

Конец ознакомительного фрагмента.