Воспоминания и реплики

Борис Тарасов, 2022

Предлагаемая книга известного педагога, музыковеда и аранжировщика Б.А. Тарасова, предназначена для музыкантов-любителей и профессионалов, а также для широкого крута читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Воспоминания

Из воспоминаний старого гнесинца^[1]

Я родился в городе Искитиме Новосибирской области 10 февраля 1942 года. С 1953 по 1957 год обучался по классу баяна в Искитимской детской музыкальной школе (преподаватель Пчелинцев Евгений Александрович). С 1957 по 1961 год — учащийся Барнаульского музыкального училища (преподаватель Волховицкий Дмитрий Николаевич).

Из школьной жизни отмечу такое музыкальное «событие». Один юноша заканчивал через год общеобразовательную школу, и поскольку он был довольно продвинутым исполнителем на баяне, решено было ускорить его выпуск (на год раньше). И вот летом, перед поступлением в училище, он попросил меня попеть с ним номера по сольфеджио. Занимались с ним недели две, причем он почему-то постоянно просил меня повторить несколько раз тот или иной номер. Не знаю, как это повлияло на него, но я от этих повторов невольно стал запоминать музыку с названиями нот, то есть внутренне сольфеджируя. Например, разучиваю я «Вечное движение» Н. Паганини, и само собой запоминается — до-ре-до-си-до-ре-ми-доре-до-си-ля-соль-ля-си-до-ре-ми-фа-ми и т. д., при этом скорость сольфеджирования может быть сколь угодно быстрой, поскольку оно протекает мысленно. Точно так же запоминается и сопровождение.

Между прочим, этот способ абсолютно снимает проблему запоминания текста во время исполнения на сцене, поскольку сольфеджирование как бы ведет тебя за руку и ошибки памяти просто исключены^[2]. Думаю, что эта связь между написанным и звучащим определила тот факт, что во время учебы в училище я был признан лучшим чтецом с листа на баяне.

Второе музыкальное «событие» заключалось в следующем. Как-то однажды (на втором курсе училища) я купил на рынке в магазине уцененных товаров пластинку с записью Второй симфонии Брамса. Оркестром Ленгосфилармонии дирижировал Курт Зандерлинг. Пришел домой, послушал всю симфонию и, естественно, ничего не понял. И тут я задумался. Брамс — гений? Безусловно, гений. А если я ничего не понимаю в его музыке, следовательно, я не музыкант. И тут передо мной встал поистине гамлетовский вопрос — быть или не быть? В отчаянии, без всякой надежды, я начал переслушивать симфонию раз, другой, и тут что-то начало проявляться, как в ванночке с проявителем фотоснимков — сначала темные места, затем те, что посветлее, и так далее, до тех пор, пока не «проработалась» вся картина в целом. Я испытывал наслаждение от слушания уже знакомой музыки и довел ее знание до такого уровня, что смог спеть всю симфонию (естественно, сольфеджируя) наизусть по мелодическим голосам. Сейчас я на такое уже не способен. Главный вывод тогда гласил: оказывается, теперь мне будет доступна для понимания (иначе говоря — любви) любая классическая музыка. Единственное условие для этого — ее надо просто слушать.

Однако пора возвращаться к событийной стороне изложения. Итак, Барнаульское музыкальное училище я окончил в 1961 году. На госэкзамен по специальности сам себе подыскал программу: Экспромт As-dur Ф. Шуберта, Вальс D-dur А. Глазунова, русская народная песня «То не ветер ветку клонит» в обработке А. Суркова, Чакона Баха — Бузони (переложение Гвоздева) и финал Концерта для баяна с оркестром Н. Речменского. По распределению я должен был преподавать в музыкальной школе в городе Камень-на-Оби, но Пётр Павлович Спирин (директор училища) позже аннулировал это распределение и оставил меня в училище в качестве преподавателя, тем более что я сообщил, что поступать буду на заочное отделение. Дело в том, что у меня не было приличного инструмента, чтобы учиться на очном отделении, а училище выделило мне вполне сносный тульский баян.

И вот я уже собираюсь ехать в Москву, поскольку Пётр Павлович настаивал на этом в отношении лучших выпускников, как вдруг возникла проблема. Дело в том, что по закону дипломы распределившихся на работу выпускников должны были лежать в сейфе руководителя учебного заведения. Это для того, чтобы новоиспеченный педагог не вздумал куда-нибудь удрать. И только через три года можно было отпускать его хоть на все четыре стороны, выдав диплом. Естественно, мне понадобился диплом для поступления, а тут случилось так, что мой педагог по специальности Дмитрий Николаевич Волховицкий был в августе и.о. директора, и вот он-то и встал у меня на пути. «Не поедешь в Москву, а поедешь в Новосибирск», — сказал он. Я: «Нет, в Москву…» Он: «А я говорю, что поедешь в Новосибирск». В общем, так мы стояли и препирались до тех пор, пока Дмитрий Николаевич вдруг не побелел и, вытащив диплом из сейфа, со злостью бросил мне под ноги. Я спокойно взял диплом и вышел.

Думаю, что я коснулся здесь не только собственной проблемы, но и проблемы многих других по сей день, возможно, не в такой драматической форме. Особенно это касается тех абитуриентов, которые направляются в Москву или Петербург, минуя вузы в своих городах. Легко представить реакцию Дмитрия Николаевича, если бы я не поступил в Гнесинский институт.

Воспоминания об Иосифе Пурице

Итак, в августе 1961 года я выехал в Москву. Устроился жить на время вступительных экзаменов у родных в подмосковной Ивантеевке. Первым экзаменом была специальность, ей предшествовала консультация. Н.Я. Чайкин, просмотрев мой список, конечно, сразу же отмел Чакону с финалом концерта Речменского (это я и сам понимал), а в экспромте Шуберта посоветовал укорачивать длительность аккордов в левой руке. По остальной программе замечаний не было, консультация есть консультация, не больше.

Мне Володя Коллегов, который вместе со мной поступал из Барнаульского училища, посоветовал съездить на так называемую Трифоновку — место, где располагались общежития Гнесинского института, ГИТИСа и, возможно, других вузов. И вот тут-то я познакомился с Иосифом Пурицем. Он занимался на выходе из одного из общежитских бараков, иначе их не назовешь. Больше я ни с кем не общался и никого не запомнил, за исключением знаменитой, легендарной Марьи Ивановны, которая позже была также комендантом и в новом общежитии на улице Космонавтов.

«Занимаешься?» — спросил я. «Занимаюсь», — ответил он. «Поступаешь?» — «Поступаю». Затем, после небольшой паузы в занятиях, я спросил: «Что ты сейчас играешь?» — «“Полосоньку” в обработке Подгорного», — он работал над октавной вариацией. И вот так я сидел, слушал, а он занимался. Потом наступил перерыв. Я спросил: «Давай познакомимся. Меня зовут Борисом». Он немного помедлил, а потом сказал: «Зови меня Лёней». Так я долгое время представлял его себе Лёней. Под этим именем он и будет в моих воспоминаниях.

То, что я сейчас собираюсь описывать, надо будет видеть глазами меня того времени. Во-первых, я понял, как надо заниматься. Тщательно, скрупулезно. Ведь мы раньше как занимались? Играешь, играешь до тех пор, пока текст не уляжется в голове, поработал над трудными местами — и готово. Звуковые задачи вообще не ставились. А Лёня давал примеры, как это надо делать. Например, в работе над «Цыганскими напевами» П. Сарасате он подолгу шлифовал один аккорд (соль-ре-си-соль, если считать снизу вверх), причем говорил, что его надо точно сымитировать, как при игре на скрипке приемом pizzicato. Это всё было вполне ново для меня.

Поражала лавина октав в «Полосоньке» Подгорного. Нечего и говорить, что применялась пятипальцевая аппликатура. Особой заботой была передача струнных pizzicato в Скерцо из Четвертой симфонии Чайковского, над этим Лёня трудился неустанно, пробуя то так, то этак. Но особенным фокусом было исполнение септаккордов quasi glissando в финале Шестой симфонии Чайковского. Вообще было непонятно, как это делалось. Прошу его сыграть медленно. Тогда только понимаю, что legato обеспечивается подменой пальцев, но чтобы это происходило так быстро! Непонятно. При этом следует помнить, что все эти фокусы происходят на обыкновенном трехрядном инструменте готовой конструкции.

Но вот мы сдали специальность. Оценки неизвестны. И тут выясняется, что Лёня как огня боится дирижирования. Оказывается, у него в дипломе стоит тройка по этому предмету, из-за которой он не получил рекомендацию для поступления в вуз, а для заочного обучения рекомендация не требовалась. Но я так понял, что во время вступительных экзаменов на очное отделение (в июле) он в Москве был. В частности, он рассказывал о том впечатлении, которое на него произвел Виталий Горелов. Не помню, что, по рассказам Лёни, играл Горелов, запомнилось только то, что он играл «Музыкальную табакерку» Лядова двумя руками на правой клавиатуре. «Вот с такими ребятами хотелось бы учиться вместе, чтобы иметь перед собой цель», — говорил Лёня по этому поводу. Понятно, что он приехал в Москву, чтобы как-то попытаться обойти закон, но без рекомендации у него просто не должны были принять документы.

Итак, следующий экзамен — дирижирование. Консультацию по этому предмету проводил доцент (в нынешнем измерении — профессор) Гавриил Фёдорович Зимин. Нас было в классе человек 5–7. Я дирижировал «Липу вековую» Куликова. Зимин начинает меня спрашивать знание партитуры. Я отвечаю на все вопросы сразу же. Его это заинтересовывает, и дальше начинается уже спортивный интерес, когда же я наконец сорвусь. Наконец, он спрашивает, какие ноты играет балалайка секунда в таком-то такте такой-то цифры — я спрашиваю: «А балалайка альт?» — и отвечаю без промедления. Тогда он пожал мне руку, сказав: «Молодец!» — и уже всем присутствующим: «Вот так надо знать партитуру». По всей видимости, добрейший Гавриил Фёдорович даже и не догадывался, что для меня это не составляло ни малейшего труда, благодаря методу, описанному выше.

После этого Лёня быстро зашептал мне: «Ну ты точно поступишь», — что выдавало его тревогу по поводу дирижирования. Тем не менее дирижирование он сдал. Повторяю, оценки для нас составляли тайну за семью печатями.

Диктант по сольфеджио я написал после второго проигрывания, никто из абитуриентов даже не понял, почему я выхожу из класса, скорее всего, просто не обратили на это внимания. Хожу, гуляю по коридору. Минут через 10 вылетает радостный Виктор Шуяков, будущий знаменитый гусляр Оркестра радио и телевидения, и, увидев меня, столбенеет: «А ты как тут оказался?.. А я-то думал, что я первый написал». Я думаю, что с диктантами у меня так получалось по всё той же причине, то есть когда ты много сольфеджируешь, то при диктанте происходит обратный процесс, когда ноты как бы сами выскакивают в голове.

Пора, видимо, заканчивать про вступительные экзамены. Суммирую: мы с Лёней поступили. Для меня по сей день ясно, почему я поступил, несмотря на не блестящую игру (с Лёней всё понятно), зато я отличился по другим направлениям. А всё ведь благодаря доморощенным методикам.

Дальше начались установочная сессия и распределение поступивших по педагогам, ведущим специальность. Лёня еще раньше меня откуда-то узнал, что нас вдвоем распределили к Анатолию Владимировичу Беляеву. Нас вызвал к себе заведующий кафедрой Александр Сергеевич Илюхин и голосом, напоминающим по тембру английский рожок, сказал нам: «Ребятки, дело в том, что в данный момент Анатолий Владимирович отсутствует, да и вообще никого из педагогов-баянистов сейчас нет. Все в отпуске. Поэтому я направляю вас к Владимиру Ивановичу Федосееву. Он не является педагогом института, но как бывший баянист (сейчас он дирижер народного оркестра на радио) любезно согласился сочинить для вас программы по специальности. Даю вам адрес и телефон. Звоните, договаривайтесь о встрече».

У меня каким-то чудом в древней записной книжке сохранился этот адрес: 4-й Звенигородский переулок, д. 8, кв. 18, — который наверняка сам Владимир Иванович уже не помнит. Мы созвонились с ним и приехали. Помню какие-то маленькие комнатки в квартире, буквально троим разговаривать тесно. Владимир Иванович начал с меня, спросил, что я готовил к поступлению, и быстро назначил мне программу: Полонез A-dur Шопена, Прелюдию C-dur Шостаковича и какую-то из прелюдий и фуг «Хорошо темперированного клавира» — какую, я до сих пор вспомнить не могу. Потом Лёня с Владимиром Ивановичем пошли на кухню и там разговаривали. Позже, уже когда мы вышли, Лёня сказал мне, что он рассказывал Владимиру Ивановичу о том, что кафедра народных инструментов решила на одном из первых заседаний послушать Лёню, имея цель ознакомиться с новинками переложений. В результате Владимир Иванович никакой программы не дал, надеясь на А.В. Беляева, тем более что Лёня сказал Федосееву, что он намеревается остаться в Москве жить.

С тех пор мы с Лёней не виделись. Хотя нет — вру… Последний раз мы увиделись, когда я уже перевелся на теоретическое отделение училища имени Гнесиных. Смотрю, он разговаривает с Н.Я. Чайкиным, сделал мне знак, я дождался его. После обычных приветствий он сказал, что разговаривал с Чайкиным обо мне (Лёня уже знал о моем переводе), на что тот сказал, что я вполне бы мог перевестись на тот же курс в институте. Но мне была уготована другая судьба, и прежде чем повести свой рассказ дальше, я хотел бы закончить свой рассказ о Лёне, несмотря на то что мы с ним уже не общались.

Так, например, я слышал о том, что он не смог попасть на Международный конкурс в Хельсинки по причине неуплаты комсомольских членских взносов. Удивительно, но мы с ним ни разу не встретились во время моей учебы уже в институте имени Гнесиных, когда я вновь поступил в 1964 году, а он доучивался до 1966 года. Затем, сравнительно недавно, я узнал, что, оказывается, Лёня работал четыре года в Электростальском музыкальном училище, с 1984 по 1988 год, а я появился там в 1992-м. В 1996 году он умер. Мы ведь думаем, что мы вечные, еще успеем повидаться.

Как-то однажды я достал номер телефона Натальи Васильевны Пуриц^[3] и позвонил ей, сообщив о своем намерении написать воспоминания о Лёне. Она передала мне книгу о нем, а точнее, главный методический труд его жизни. Затем, помнится, я вторично звонил ей, чтобы она не подумала, что я отказался от этой затеи, сказав, что как только закончу статью о Н.П. Осипове, так сразу же принимаюсь за мемуары. Это было приблизительно в мае 2014 года. И вот в разговоре с Валерием Петровым, не то в октябре, не то в ноябре, на его вопрос, чем я занимаюсь, ответил, что обдумываю воспоминания об Иосифе для Натальи Пуриц. Он сразу же отреагировал: «А что, ты разве ничего не знаешь?!» И рассказал о трагедии, происшедшей в Норвегии. Ужасно, ужасно и еще раз ужасно!!! Эту семью преследует какой-то злой рок.

Я открываю книгу под названием «Методические статьи по обучению игре на баяне», автор Иосиф Пуриц. Донотный период в начальном обучении игре на баяне. И сразу же хочется цитировать: «При освоении языка музыки будет логичным соблюдение той же последовательности, которая характерна для маленького ребенка при освоении им языка речевого. Совершенно естественно, что вначале ребенок учится говорить, осознавать смысл произносимых слов и понятий, и лишь позже — читать, записывать буквы, слова. В процессе освоения музыкального инструмента ребенок постигает основы музыкального языка». Стоп! При таком подходе к делу дальше можно цитировать всю книгу от корки до корки. Как бы назвать эту книгу, чтобы не использовать слово «методика»? Ну, скажем, если уж методика, то с прилагательным «конкретная», то есть можно назвать эту книгу «Конкретные методические статьи по конкретному обучению игре на баяне». А ведь уму непостижимо, сколько пишется макулатуры на эту тему. Мне кажется, что здесь Иосиф объял необъятное.

Мне еще кажется, что не случайно перед его фамилией не было приставки «заслуженный» или «народный артист», он был как-то чист перед всем этим. Хочется заменить эти приставки на звание «рыцаря баяна». Мне уже довелось возвести в сан рыцаря нашей науки (о русских народных инструментах) П.Ф. Покромовича, а теперь вот и Лёню, то бишь Иосифа Пурица. Между ними явно есть общность, та же затененность в признании их заслуг и яркость их достижений.

А теперь о том, что лично для меня значил Иосиф Пуриц. Он повернул мою жизнь в другую сторону. Правда, я сам в немалой степени это подготавливал, но всё случилось неосознанно. Начну с того, что, едва поступив в Гнесинский институт, я уже почувствовал нерасположение к баяну. Даже когда В.И. Федосеев давал программу, мне было как-то всё равно, что он назначит. Приехав домой, я далеко не сразу стал учить назначенное, а став учить, выполнял это как обязаловку. И всё это время, до поездки на первую сессию, сверлила в мозгу мысль, что что-то должно произойти, что упразднит баян и всё, что с ним связано.

Уже позднее, анализируя произошедшее, я понял, в чем дело. Лёня на меня подействовал, если можно так выразиться, отрицательно-положительно. Отрицательно в том смысле, что стало понятно: если я хочу чего-то достичь в музыке, то только не на баяне. Это уже поздно. Надо задействовать какие-то другие свои ресурсы, иначе я буду обречен после десяти лет педагогической работы в каком-нибудь музыкальном училище, условно говоря, точно так же пить водку на рыбалке, как это делает большая часть баянистов-преподавателей.

Положительное же воздействие выразилось в том, что я был готов к изменениям в своей судьбе. Дело в том, что после описанного ранее случая со Второй симфонией Брамса я стал слушать музыку с партитурой в руках. При этом мне, естественно, хотелось знать музыку если не так же, как Вторую Брамса, то хотя бы близко к тому. И за те три года, что у меня были, я как-то в этом преуспел. Не устану повторять: теоретики, слушайте музыку с нотами в руках, просто слушайте, ничего не анализируя, мозг сам всё это организует. Это как раз тот случай, когда количество переходит в качество. И помните, что осваивать музыку следует в юношеском возрасте (так она лучше усваивается), потому что позже, когда вы будете работать музыковедами, у вас не будет ни времени, ни желания это делать.

Я задаю себе вопрос: случайна ли моя встреча с Лёней? Или на самом деле от судьбы не уйдёшь? Но у судьбы есть фамилия. Ведь встретиться с Лёней мне помог Володя Коллегов. Это ведь именно он привел меня на Трифоновку, и если бы не это обстоятельство, я ничего бы не знал о Лёне, а главное, не слышал бы его игру и не знал бы его методы занятий.

Как я стал музыковедом

Что же дальше? Приезжаю на первую сессию, причем дня за три до ее начала. Поселяют меня жить на легендарной Собачьей площадке, в старом помещении Гнесинского училища. Моим соседом по комнате оказался Толя Артамонов. Разговорились. Он учился в классе Илюхина в институте и уже переходил на пятый курс, когда однажды на уроке не выдержал, хватил балалайкой об пол и вышел из класса, а заодно и из института. Этой же осенью поступил на теоретическое отделение училища имени Гнесиных (заочно) на первый курс и в данный момент тоже находился на сессии.

Узнав о том, что я втайне подумываю о теоретическом отделении, он тут же предложил мне отправиться на урок в училище на следующий день. Нет, я, конечно же, не думал, что когда-нибудь грохну баян об пол, но на урок пошел. Преподаватель Виктор Кельманович Фрадкин не возражал против этого. Диктант я написал первым, и Фрадкин сказал мне, что перевод в теоретики зависит только от моего желания. Затем меня еще послушал Павел Геннадьевич Козлов, который в то время был заведующим кафедрой в институте и отделом в училище, и таким образом я стал теоретиком. Получилось, что у судьбы есть в данном случае три имени: Володя Коллегов, Лёня Пуриц и Толя Артамонов. Только одно непонятно: почему эти три человека вдруг «объединились», чтобы повлиять на мою судьбу.

Итак, в Барнаул я после сессии вернулся теоретиком. Ну и задал же я проблем Д.Н. Волховицкому, который в сентябре на каждом перекрестке всем хвастался, что его ученик поступил в Гнесинский институт! Теперь же Дмитрию Николаевичу приходилось говорить нечто другое или просто молчать.

Надо сказать, что эти 2,5 года, которые мне остались до вторичного моего поступления в институт, проходили под знаком крайнего фанатизма. До чего иногда доходило, показывает следующий случай. Как-то однажды, будучи на летней сессии, я совершенно не рассчитал свои финансовые возможности и, накупив пластинок, книг и партитур, вдруг, уже перед самым отъездом, обнаружил, что оставил на дорогу самую малость, которой хватило только на две бутылки кефира и две булочки. А ехать на поезде надо было трое суток. Со всей беспечностью молодости я надеялся, что авось как-нибудь доеду. Доехать-то я доехал, только дойти не смог. Метров за двести до дома рухнул без сознания на землю. Очнулся от нашатыря, это медики подъехали на «скорой помощи». Мне тут же сделали соответствующий укол. За это время собрался народ, и я помню, как какая-то бабушка, вздохнув, сказала: «Совсем заучился, бедняга». Дело в том, что при мне были чемодан, сумка, а за спиной перевязанные ремнями стопки книг и партитур, которые были видны. После укола я окончательно очнулся и с помощью местных жителей добрел до дома.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Впервые опубликовано в сборнике: Тарасов Б.А. Очерки по истории русского народного оркестра. — М.: Пробел-2000, 2018. Здесь публикуется с добавлением воспоминаний о С.П. Горчакове, об А. Суссь и Н. Ярви и о Г.И. Литинском. Ранее опубликовано на сайте: https://tremolo.net.ru/tarasov-b-a-iz-vospominanij-starogo-gnesinca

2

Вообще это приятное чувство, когда у тебя вся фактура в голове. Например, мой сокурсник Юра Селезнёв (ныне профессор Уфимского института искусств) до сих пор вспоминает, как я в колхозе, будучи уже три года теоретиком, сыграл на баяне добрую четверть финала Шестой симфонии Чайковского, что называется, с ходу, то есть никогда раньше не играв эту музыку ни на баяне, ни на фортепиано. Поводом же для игры был рассказ об Иосифе Пурице. Но о нем речь впереди.

3

Н.В. Пуриц (1959–2014) — супруга Иосифа Григорьевича Пурица (1940–1996). Во время студенческих лет в Институте искусств во Владивостоке она уже стала одной из наиболее ярких и заметных молодых аккордеонисток не только на Дальнем Востоке, но и в СССР. Трагически погибла в Норвегии, сорвавшись со скользкого утеса в горную реку.