Коллонтай. Валькирия и блудница революции

Борис Соколов, 2015

Среди деятелей революционного движения в России было немного женщин из высшего общества. Что же заставило дочь русского генерала, героя Русско-турецкой войны, примкнуть к революционерам и почему ей доверяли вожди советского государства? Какими тайнами была окутана жизнь первого народного комиссара государственного призрения и автора концепции «Новой женщины»? Как удалось многолетнему представителю советского государства уцелеть в годы репрессий? На эти и многие другие вопросы читатель найдет ответ в предлагаемой книге.

В эмиграции

Во время расстрела рабочей демонстрации в Кровавое воскресенье 9 января 1905 года Коллонтай была на петербургских улицах. Расстрел мирных пролетариев, многие из которых шли целыми семьями, ее потряс. В том же году в Петербурге познакомилась с Лениным. После начала Первой русской революции Коллонтай инициировала создание «Общества взаимопомощи работницам». Она часто выступала на митингах и собраниях и обнаружила талант оратора, умеющего зажечь толпу. Осенью 1905 года на подпольном собрании в помещении Технологического института Коллонтай познакомилась с только что вернувшимися из эмиграции Владимиром Лениным и его другом и соперником, главой меньшевиков Юлием Мартовым.

Примерно тогда же Коллонтай познакомилась с соредактором первой легальной социал-демократической «Московской газеты» Петром Масловым, приехавшим по делам в Петербург. У Александры с редактором первой российской легальной газеты социал-демократов, экономистом, который был старше ее на пять лет, завязывается бурный роман. Маслов, специалист по аграрному вопросу, безумно влюбился в нестандартную революционерку, всюду следовал за Коллонтай, прихватив с собой свое семейство. Хотя внешность у него была не слишком презентабельной: пухленький, рано начавший лысеть степенный мужчина, похожий на купца второй гильдии или чиновника средней руки. И хотя Петр Павлович происходил из оренбургских казаков, казачьей лихости у него не было. Но он окунулся с головой в омут внезапно нахлынувшей любви.

Ленин отчаянно критиковал Маслова за «ревизионизм», за «измену марксизму» — причиной тому была не столько его программа муниципализации земли, сколько его организационная принадлежность к меньшевикам. Тем не менее друг Коллонтай благополучно пережил все революционные бури, а потом и Большой террор. Ему даже не поставили в вину преподавание в университете в колчаковском Омске, а в 1929 году избрали в академики АН СССР.

А между тем в биографии П. П. Маслова периода Гражданской войны были и вовсе опасные моменты. В конце июня 1918 года на Челябинском уездном съезде крестьянских, казачьих, рабочих и мусульманских депутатов Петр Павлович был избран председателем Челябинского исполнительного комитета народной власти. С июля 1918 года исполнял обязанности комиссара Челябинского округа Временного Сибирского правительства, в которое входили эсеры, народные социалисты, беспартийные областники. А это уже по большевистским меркам — прямая контрреволюция. В сентябре 1918 года Маслов участвовал в Уфимском государственном совещании. Только после колчаковского переворота он ушел со всех постов и обратился к преподавательской деятельности. Можно предположить, что в дальнейшем большевики не узнали, чем занимался Петр Павлович летом и осенью 1918 года. Иначе он не только не стал бы советским академиком, но и вряд ли бы умер своей смертью.

Ретроспективно оглядывая свой жизненный путь годы спустя, Коллонтай записала в дневнике: «Было хорошо в совместной жизни и дружбе с Дяденькой. Он меня берег и баловал. Но опять душно стало, опять ушла <…>».

Но вот беда — Петр Петрович состоял в законном браке, и его жена, Павлина, в просторечии Павочка, неусыпно следила за мужем, не отпуская от себя ни на шаг.

Коллонтай арестовали, но выпустили под залог. Пока она укрывалась у писательницы Щепкиной-Куперник, друзья приготовили ей заграничный паспорт, и она эмигрировала. Пока готовили паспорт, Татьяна Щепкина-Куперник предложила ей укрыться в своей квартире, столь респектабельной и известной, что полиция туда не наведывалась. Накануне бегства Татьяна устроила для Александры прощальный вечер. Пришли музыканты, актеры, художники. Композитор Сергей Василенко и поэт Сергей Городецкий написали в честь Александры романсы — их исполнили знаменитые певцы.

В ночь с 13 на 14 декабря 1908 года Коллонтай эмигрировала, так как против нее были выдвинуты обвинения в призыве к вооруженному восстанию в брошюре «Финляндия и социализм». В том же году в предисловии к своей книге «Женское движение и классовая борьба» она писала: «Необходимо, чтобы социал-демократия, ввиду нового выступления феминистов, формулировала свое отношение к женскому буржуазному движению и отмежевалась и у нас — в России — от буржуазного феминизма. Эту задачу и преследует моя работа, которая является первой попыткой самостоятельной разработки женского движения на русском языке…» Можно сказать, что Александра стала первой русской феминисткой. Она была убеждена: «Мир женщин, как и мир мужской, также разделен на классы. Никакое формальное уравнение женщины в правах с мужчиной, ни политическое, ни профессионально-трудовое, не спасет женщину от социального и экономического рабства».

Очень скоро в берлинский пригород Грюневальд, где поселилась Коллонтай, приехала повидаться с ней Татьяна Щепкина-Куперник, а потом и Петенька. Но для того, чтобы надолго обосноваться в Германии, он прихватил с собой семью.

«Если б ты знала, милая Зоюшка, — писала она Шадурской из Берлина, — как я люблю своего Маслика, но не могу идти на замужество, мысль о совместной жизни меня прямо пугает». А «Маслик» меж тем уже и не представлял жизни без нее, был готов на разрыв с семьей, только бы не потерять своей «Коллонтайки».

В Берлине Коллонтай вступила в германскую социал-демократическую партию и в качестве ее представителя поехала в Копенгаген на Восьмой конгресс Второго Интернационала в августе 1910 года. Перед конгрессом состоялась Международная конференция социалисток, где Александра Михайловна Коллонтай была делегаткой работниц-текстильщиц Северного промышленного района Петербурга и выступила с докладом об охране материнства и детства. Там ее избрали членом постоянного Международного секретариата по руководству женским социалистическим движением. Тогда как раз и было принято решение о ежегодном праздновании 8 марта Международного дня женщин.

Обладая признанным даром оратора и свободно говоря на основных европейских языках, Коллонтай пользовалась большим спросом как лектор. В сентябре 1909 года она признавалась одной из подруг: «Платят хорошо: десять марок суточных, все переезды на их счет и двадцать марок “за выход”. Предлагают прочесть хоть сто рефератов, ей-богу, я разбогатею!»

С 12 по 31 мая 1909 года Коллонтай путешествовала по Германии и Швейцарии, выступала с докладами о революционном движении и положении женщин в России. В Хемнице проходила организованная социал-демократами «Красная неделя», и старая подруга Клара Цеткин лично просила Александру, как признанного оратора, в том числе на немецком языке, поучаствовать в митингах и собраниях.

По партийным делам Александра много путешествовала, посетила Бельгию, Великобританию, Германию, Данию, Норвегию, Францию, Швейцарию и Швецию. Дважды посещала США. В 1907, 1910 и 1912 годах Коллонтай делегировалась РСДРП на международные социалистические конгрессы в Штутгарте, Копенгагене и Базеле. Там она иной раз представляла и социал-демократов других стран.

Клара Цеткин

Александра Михайловна вполне комфортно чувствовала себя в Западной Европе. Тем более в большинстве стран языкового барьера для нее не существовало. Но она тосковала по петербургским друзьям. В июле 1910 года Коллонтай интимно писала Щепкиной-Куперник: «Как странно, мои мысли так часто витают возле тебя, моя нежная Танечка с солнечной улыбкой, ты все еще жива во мне, ясно вижу твои глаза, с их глубокой жизнью, богатой оттенками, слышу твой голос, твой смех, а письма мои стали так редки…

Не писала тебе, так как говорить с тобой о погоде, о новостях в пансионе, о выборах в баварский ландтаг казалось диким, а писать о другом, что лежало на душе, было страшно… Ты понимаешь, нельзя касаться того, что еще трепещет, как раненая птица, в душе и содрогается от каждого прикосновения. Но теперь уже я более или менее взяла себя в руки… Главное сейчас — работа. Хочется дорваться до нее, ведь сама по себе она дает большое наслаждение. Ты это знаешь, правда? Особенно, когда веришь, что сделаешь нечто большее, чем сейчас тобою сделано…»

В эмиграции Александра примкнула к ликвидаторам. Коллонтай читала лекции в основанной группой «Вперед» школе в Болонье. Здесь преподавали также Богданов, Луначарский, Алексинский. «Быть активным, действующим социал-демократом, оставаясь при этом женщиной, очень трудная, иногда даже мучительная задача», — отмечала она для себя. В Болонье ее почему-то остро невзлюбила жена Богданова. Приревновала без всякой причины. «Она не женщина, — коротко объяснила Коллонтай драму этой семьи в своем дневнике. — Несчастье: она оперирована. Но при чем здесь я? При чем сам Богданов? Как он меня боялся!..»

Речь здесь идет о жене видного философа — социал-демократа Александра Александровича Богданова (Малиновского) Наталье Богдановне Малиновской (урожденной Корсак), профессиональной акушерке, принимавшей роды у жены Льва Толстого в Ясной Поляне. У них с Александром Александровичем детей не было.

В феврале 1911 года Коллонтай читала лекции в Болонье о Финляндии и об эволюции семьи. Она писала Щепкиной-Куперник: «Читаю не только ежедневно, но часто по два раза в день, сверх того — практические занятия со слушателями, дискуссии и т. д. Не успеваю даже поспать нормально и от этого сильно устаю».

Лекции по финляндскому вопросу, о земельной реформе, о роли крестьянства в неизбежно предстоящей революции, жаркие дебаты с молодыми социал-демократами о будущем России имели такой успех, что Эмиль Вандервельде и Камиль Гюисманс сразу же пригласили Коллонтай совершить лекционное турне по Бельгии.

В Бельгии Коллонтай рассказывала русским эмигрантам о положении в России и о женском вопросе. Одна из лекций так и называлась: «Сексуальный кризис и классовая мораль». Александра Михайловна жаловалась Щепкиной-Куперник: «Ежедневно без отдыха ношусь по Бельгии, среди копоти и гор каменного угля… Гнезда тяжелого упорного труда… Бледные, желтые, худые лица шахтеров, сильные и гордые типы металлистов, чахоточные и почему-то всегда воодушевленные “идеалисты” — ткачи, ткачихи… Залы, забитые тысячью и более слушателей, процессии с музыкой, с которой меня встречают на вокзале…»

А в конце апреля 1912 года прямо в поезде, возвращаясь в Берлин, Шура радостно сообщала Тане Щепкиной-Куперник: «Поездка по Швеции дала мне громадное моральное удовлетворение, так как я осязательно чувствовала, что являюсь опорой для молодого радикального течения в Швеции (общесоциалистического, не женского), но и женщинам кое-что дала. Вся поездка — это какой-то золотой сон… Могло бы вскружить голову, если б я была моложе и менее знала жизнь. Было много и чисто внешнего успеха. Моя первомайская речь комментировалась всякими газетами… Но быть временной знаменитостью — это тоже имеет свои неудобства: сегодня на пароходе, конечно, меня все знали, еще бы: в газетах всяческие снимки — то на трибуне, то премьер-министр и… я — два полюса первомайского дня. Проводы толпы с криками: “Александра Коллонтай, ура! Ура! Ура! Ура!” (четыре раза, заметь! Это полагается в Швеции); одним словом, все, как полагается, и вот на пароходе — качка. Русская агитаторша борется с приступами морской болезни, наконец, срывается с места… А пассажиры бегут смотреть, что она будет делать!!!»

Маслов прочел цикл лекций в Германии. Коллонтай же приехала на съезд социал-демократов в Мангейм. Ее пригласили по рекомендации Карла Каутского и Розы Люксембург. Здесь она познакомилась с Карлом Либкнехтом, Кларой Цеткин, Августом Бебелем. Либкнехт был явно неравнодушен к ней, и она отвечала взаимностью.

В Берлине Коллонтай встретилась с Масловым. В Петербурге он встречаться боялся, остерегаясь огласки.

Берлин Александре не нравился. «Представь, Танюся, это Берлин! — писала она Щепкиной-Куперник. — В таких квартирах ютятся плохо оплачиваемые рабочие… Сыро, темно… Меня возили смотреть. 650 тысяч семейств живут в перенаселенных квартирах! И это в “благоустроенном” Берлине. Иногда так ненавидишь весь этот мир контрастов…»

Однако Шурочку сильно тяготило то, что после их свиданий он, боясь жены, сразу спешил домой. Тайные встречи с любовником стали утомлять Александру. Она уехала в Париж, сняла комнату в скромном семейном пансионе. Но Петр бросился за Шурой, прихватив, как всегда, свое семейство. Он приходил к ней каждый день, но ровно в половине десятого торопился домой. Ее это угнетало.

Зоя писала Александре: «…Видела Мишку, жаловался на тебя: “Мамочка к себе на версту не подпускает, только здоровались, да прощались, да за обедом три часа сидели”. — “Что ж ты ей прямо не сказал?” — “Как же скажешь, мама стала такая раздражительная. Все Маслов да Маслов…” Ревнует <…>».

А вот как Коллонтай представляла себе «будущий социалистический город»: «…Красивые особняки в садах. Все особняки оборудованы всей современной техникой… Каждый живет сообразно своим индивидуальным склонностям, вкусам…» Маслов же считал это «наивной восторженностью гимназистки».

Когда Александру навещал сын Миша, для нее наступал настоящий праздник. Она писала Тане: «На душе — относительно покойно и ясно. Жду своего сына — это праздник. Мечтаю о том, как мы с ним будем “питаться” заграничной жизнью… Это особенная радость — показать хорошее, любимое, интересное “собственному” большому сыну…»

Но праздник быстро кончался. И Александра жаловалась той же Щепкиной-Куперник: «Я только что проводила Мишу и шла на почту с душою, полной той холодной тоски, какую познала только здесь, за границей, в период моего одиночества. Странно, что эта холодная тоска, ощущение одиночества, никому ненужности является у меня особенно ярко всегда в шумном и людном Париже».

В Париже Коллонтай снимала комнату в скромном семейном отеле «Босежур» на улице Ранелаг, р. 99 в пригороде Пасси. Она почти никуда не выходила, работая над рукописью новой книги «По рабочей Европе». Героями книги были Жан Жорес и Жюль Гед, Эмиль Вандервельде, Виктор Адлер, Отто Бауэр, Камиль Гюисманс, Карл Каутский, Вильгельм Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин. По поводу этой книги, вышедшей в Петербурге в 1912 году, Александра писала из Берлина своей подруге Варваре Волковой: «Не хватает у немцев революционного духа, знаете, не боевых фраз, а этого стремления вперед, энтузиазма, веры во что-то светлое, что ждешь после борьбы. Конечно, они деловитее, быть может, даже более знающие, но это все-таки чужие…»

Маслову в Берлин Александра сообщила, что остается в Париже. Более четверти века спустя в своем дневнике Коллонтай вспоминала: «В первый раз за годы близости с П.П. я забываю о нем и в душе не хочу его приезда в Париж. Его приезд значит, что он меня запрет в дешевом отельчике с окнами во двор, что я не смею днем выйти, чтобы партийные товарищи меня случайно не встретили и не донесли бы Павочке. <…> Все это было столько раз — я не хочу “плена любви”. Я жадно глотаю свою свободу и одиночество без мук. <…> Я начинаю “освобождаться” от П.П.». Но Петр Павлович вместе с семьей тотчас примчался во французскую столицу вслед за любимой и поселился на Монпарнасе. К десяти часам ему приходилось возвращаться от любовницы к жене, поскольку ни одна библиотека в Париже не работала позднее, чем до половины десятого. Впрочем, Павлина уже, вероятно, догадывалась об измене мужа. Александру этот подкаблучник начал уже раздражать.

Ужин с Масловым быстро переходил в споры о земельной ренте, о законе народонаселения, вообще о демографии, о социальном неравенстве и классовой борьбе. Но любовники соглашались в главном: для большевиков демократия — только лозунг, средство для захвата власти, которую они потом никому не собираются отдавать… А вот для нас, меньшевиков, демократия, свобода для каждого — не средство, а цель. Без ее достижения политическая борьба бессмысленна.

Коллонтай активно участвовала в стачке парижских домохозяек. Она вспоминала: «Я участвую с увлечением в стачке <…>, — писала она впоследствии в своих неизданных мемуарах. — Я на митингах, на собраниях, нас хватает французская полиция <…>. Выпускает, и я снова на трибуне. Я горю с ними за общее дело».

Восемь лет спустя Александра Михайловна вспоминала, как ожидала свидания с Масловым: «Дивное утро. Цветет белая акация, пьянящий запах и знакомый. Он с чем-то связан. Ах да: белые душистые гроздья акации в пригороде Парижа — Пасси, 1911 год. Я живу в дешевом отеле и питаюсь больше земляникой и сырками. Почти не выхожу. С утра до вечера пишу “По рабочей Европе”. В третий раз переписываю всю рукопись… А по вечерам сижу у окна, дышу белой акацией, жду к себе П.П…Наши радостные встречи, наши скромные ужины, сыр, хлеб, масло, земляника. И, конечно, разговоры о падении земельной ренты и о законе народонаселения. Хорошо, радостно… Я хлопочу о переводе и издании его книги в Германии. И тут же вечный страх П.П.: а вдруг его жена, Павочка, узнает, что он у меня? Павочка безмерно ревнива. Как я любила, страдала от его уколов, что так непонимающе, чисто по-мужски наносил мне П.П. И все-таки я его любила со всей мукой и искренностью. И вот разлюбила. Значит, это возможно? Это только в юности веришь, что если полюбишь, то это навсегда…»

Действительно, тогда настроение у Александры было приподнятое, воодушевленное очередной любовью. В апреле 1911 года она писала Щепкиной-Куперник: «У меня весеннее настроение, бодра и, знаешь, трепещет что-то беспричинной радостью в груди, как в семнадцать лет!..»

Выступая на первомайском митинге 12 мая 1911 года, Ленин пригласил Коллонтай участвовать в открытии знаменитой партийной школы в Лонжюмо. Тринадцать слушателей-партийцев и пять вольнослушателей из Петербурга, Москвы, Баку, Тифлиса и других городов. Там Коллонтай познакомилась с Инессой Арманд, любовницей Ленина и подругой Крупской. С Инессой Александре уже после революции предстояло руководить женотделом ЦК партии.

Осенью Вандервельде опять пригласил Коллонтай совершить турне по Бельгии, выступая с лекциями о вовлечении женщин в борьбу за свои права, за интересы пролетариата. В середине ноября она вернулась в Париж. Маслов встретил ее на Северном вокзале.

В середине февраля 1912 года Коллонтай писала Щепкиной-Куперник: «Я уже три недели абсолютно себе не принадлежу — меня нет, есть лишь деловой манекен, который вечно торопится, спешит и так поглощен заботой о затеянном деле, что садится по рассеянности в трамвае на колени к какой-то даме; является в гости, вместо того чтобы повесить пальто на вешалку, идет и вешает пальто в чужой шкаф…»

В 1913 году Александра Коллонтай опубликовала статью «Новая женщина», в которой развивала взгляды на женщину будущего коммунистического общества. Новая женщина, чтобы стать полноправным членом общества, должна руководствоваться следующими принципами:

Победа над эмоциями, выработка самодисциплины.

Отказ от ревности, уважение свободы мужчины.

Требует от мужчины не материального обеспечения, а бережного отношения к своей личности.

Новая женщина — самостоятельная личность, ее интересы не сводятся к дому, семье и любви.

Подчинение разуму любовных переживаний.

Отказ от фетиша «двойной морали» в любовных отношениях. Новая женщина не скрывает своей сексуальности.

Только сама Коллонтай этих принципов часто не могла придерживаться. И ревновала, и ставила любовь выше разума.

Развитию концепции новой женщины Коллонтай посвятила также свою беллетристику, в частности, повесть «Большая любовь». Там любовь молодой незамужней революционерки Наташи и женатого революционера Семена разбивается об устаревшие взгляды Семена, который видит в женщине лишь объект любовных утех. И в финале Наташа все же уходит от любовника-ретрограда и обретает свободу.

Позднее Коллонтай развивала эти идеи в 1923 году в повести «Василиса Малыгина» и рассказе «Любовь трех поколений», героини которых — раскрепощенные женщины, не желающие обременять себя семьей.

Коллонтай относилась к семье скептически, веря, что женщины должны служить интересам класса, а не оставаться обособленной ячейкой общества. В статье «Отношения между полами и классовая мораль» она писала: «Для рабочего класса большая “текучесть”, меньшая закрепленность общения полов, вполне совпадает и даже непосредственно вытекает из основных задач данного класса».

В то же время Коллонтай признавала необходимость любви во взаимоотношениях мужчины и женщины, ибо без любви эти взаимоотношения превращаются в проституцию, скрытую или явную, в отношения купли-продажи.

Борьба за равные права и свободу женщин для нее была неотделима от борьбы за свободную любовь. Свободная любовь для Коллонтай сводилась не столько к праву каждого иметь неограниченное количество любовниц и любовников, сколько как право женщины на эротическую и осознанную любовь. Она утверждала: «“Свободная любовь” наталкивается на два неизбежных препятствия: “любовную импотенцию”, составляющую сущность нашего распыленного индивидуалистического мира, и отсутствие необходимого досуга для истинно душевных переживаний. Современному человеку некогда “любить”. В обществе, основанном на начале конкуренции, при жесточайшей борьбе за существование, при неизбежной погоне либо за простым куском хлеба, либо за наживой или карьерой, не остается места для культа требовательного и хрупкого Эроса… Мужчина опасается отравленных стрел Эроса, большого и истинного любовного захвата, могущего отвлечь его от “главного” в жизни. Между тем свободная любовная связь, при всем комплексе окружающей жизни, требует несравненно большей затраты времени и душевных сил, чем оформленный брак или беглые покупные ласки. Начиная с того, что душевные притязания свободных возлюбленных друг к другу обыкновенно еще выше, чем у легальных супругов, и кончая невероятной затратой времени друг на друга…»

Сама Александра Михайловна, несомненно, страдала от того, что на любовь, на свидания со своими любимыми у нее всегда было слишком мало времени. Ведь основное время у нее уходило на революционную работу: поездки с лекциями, конгрессы, написание книг и статей.

По мнению Коллонтай, «“Любовь-игра” в различных своих проявлениях встречалась на всем протяжении человеческой истории. В общении между древней гетерой и ее “другом”, в “галантной любви” между куртизанкой эпохи Возрождения и ее “покровителем-любовником”, в эротической дружбе между вольной и беззаботной, как птица, гризеткой и ее “товарищем”-студентом нетрудно отыскать основные элементы этого чувства. Это не всепоглощающий Эрос с трагическим лицом, требующий полноты и безраздельности обладания, но и не грубый сексуализм, исчерпывающийся физиологическим актом… “Игра-любовь” требует большой тонкости душевной, внимательной чуткости и психологической наблюдательности и потому больше, чем “большая любовь”, воспитывает и формирует человеческую душу. “Любовь-игра” гораздо требовательнее. Люди, сошедшиеся исключительно на почве обоюдной симпатии, ждущие друг от друга лишь улыбок жизни, не позволят безнаказанно терзать свои души, не пожелают мириться с небрежным отношением к своей личности, игнорировать свой внутренний мир…

Она была убеждена, что «наше время отличается отсутствием “искусства любви”; люди абсолютно не умеют поддерживать светлые, ясные, окрыленные отношения, не знают всей цены “эротической дружбы”. Любовь — либо трагедия, раздирающая душу, либо пошлый водевиль. Надо вывести человечество из этого тупика, надо выучить людей ясным и необременяющим переживаниям. Только пройдя школу эротической дружбы, сделается психика человека способной воспринять “великую любовь”, очищенную от ее темных сторон… Без любви человечество почувствовало бы себя обокраденным, обделенным, нищим…

Сейчас, чтобы бороться, жить, трудиться и творить, человек должен чувствовать себя “утвержденным”, “признанным”. “Кто себя чувствует любимым, тот себя чувствует и признанным; из этого сознания рождается высшая жизнерадостность”. Но именно это признание своего Я, эта жажда избавления от призрака вечно подкарауливающего нас душевного одиночества не достигается грубым утолением физиологического голода. “Только чувство полной гармонии с любимым существом может утолить эту жажду”. Только “большая любовь” даст полное удовлетворение. Любовный кризис тем острее, чем меньше запас любовной потенции, заложенной в человеческих душах, чем ограниченнее социальные скрепы, чем беднее психика человека переживаниями солидарного свойства.

Поднять эту “любовную потенцию”, воспитать, подготовить психику человека для воспитания “большой любви” — такова задача “эротической дружбы”».

Она ратовала за равноправие полов и была противницей буржуазного брака, противопоставляя ему свободный союз мужчины и женщины.

Пожалуй, идеалом для Александры была такая любовь, когда сексуальная гармония сочетается с глубоким духовным чувством, но чувство это не является обременительным для обоих, и разрыв потом должен происходить гладко и не вызывать длительных душевных страданий. Тут-то и крылось неразрешимое противоречие. Если любовь истинна, глубока и духовна, то гибель любимого человека или разрыв с ним причиняют долгие, неустранимые душевные страдания, которые порой могут привести даже к самоубийству. Примеров тому в истории множество. Страданий нет только тогда, когда связь действительно мимолетна. Коллонтай, несомненно, искренне любила многих из своих любовников, но той настоящей любви, когда отсутствие рядом любимого причиняет мучительные страдания, у нее, как кажется, не было.

В 1911 году она рассталась с Петром из-за другого революционера — Александра Гавриловича Шляпникова. Тот был моложе ее на 13 лет и, в отличие от подавляющего большинства социал-демократов, действительно был пролетарием. С 1898 года он работал рабочим на заводах, сначала в нижегородском Сормове, потом в Петербурге, участвовал в стачках, в 1901 году вступил в РСДРП, состоял во фракции большевиков. Оказавшись в эмиграции, с 1908 по апрель 1914 года он работал на заводах Франции, Германии и Англии. Принадлежность к разным фракциям не помешала его любви с Коллонтай.

26 ноября 1911 года покончили с собой видные марксисты супруги Поль и Лаура Лафарг, для которых невыносимо было наступление старости. Александра часто бывала у них, а до этого много лет с ними переписывалась. Коллонтай выступила с речью на траурном митинге у могилы Лафаргов. Здесь она и познакомилась с Шляпниковым. Ночью он привез ее в пригород, в скромный дом для малоимущих, где снимал убогую комнату. Они сразу же провели вместе ночь. «Что-то зажглось. Он мне мил, этот веселый, открытый, прямой и волевой парень. Этот “пролетарий из романа”. Мне с ним хорошо…» — признавалась в мемуарах Александра. Они долго бродили по городу, зашли в бистро. Затем поехали к Шляпникову в Аньер, успев на последний поезд. Александре Коллонтай эта ночь запомнилась на всю жизнь. Два с лишним десятилетия спустя она писала: «Ранним утром — поездом, на котором едут ребята на заводы, я из Аньера возвращаюсь в Париж. На лестнице, у дверей пансиона, где я живу, — знакомый силуэт. Бог мой! Петр Павлович! Вид убитый. Захолонуло: “Поймана на месте преступления”. — “Вчера тебя не было допоздна. И ночью… Я был сейчас в твоей комнате. Ты дома не ночевала…” Он прав!.. Но нет! Не хочу лжи. Иду на разрыв! Я не хочу новых пут, а ложь — это всегда новая мука. “Да. Я ночевала у моего нового друга”. Это жестоко. Это не похоже на меня. <…> Это нож, который я вонзила в сердце “самоуверенного”, вчера еще безмерно любимого Петеньки. Бедный, бедный П. П. Он растерялся, он стал маленьким и беспомощным. <…> Он даже не упрекал, он глядел на меня с мукой собаки, которую до смерти избивает рука любимого господина. <…> Кончилось все это слезами и объятиями. Я уверяла, что это всего лишь “вспышка”, что я люблю только его. Он рыдал, целуя меня, мои ноги, руки… Это была пытка, это было нехорошо, потому что я думала в этот момент только об А. Г. Шляпникове, о том, что вечером мы будем с ним снова вместе».

Создается впечатление, что Маслова Коллонтай не столько любила, сколько терпела. Вероятно, он был слишком стар для нее (на пять лет старше; в 1911 году ему было уже 44 года), а она предпочитала молодых любовников.

Они собирались уехать в Берлин, но она еще задержалась в Париже: прибыл муж, Владимир Коллонтай. Он написал, что по служебным делам приезжает в Париж в начале января и очень хочет встретиться с ней «для решения общих вопросов». Они встретились в кафе неподалеку от Сорбонны. Не читая, Шура подписала заготовленные его адвокатом документы о разводе, где всю вину брала на себя, сознавшись в прелюбодеянии.

Ведь по российским законам православный брак мог быть расторгнут в следующих случаях:

Доказанное прелюбодеяние одного из супругов или его неспособность к брачному сожитию.

Судебный приговор в отношении одного из супругов с лишением всех прав состояния.

Безвестное отсутствие одного из супругов.

Обоюдное согласие супругов принять монашество при отсутствии малолетних детей.

В судебном процессе требовались показания двух или трех свидетелей о факте прелюбодеяния, либо письма, доказывающие супружескую измену, либо документы, свидетельствующие о наличии внебрачных детей. У адвокатов, специализирующихся на подобного рода делах, существовали профессиональные свидетели, специализирующиеся на даче необходимых фальшивых показаний. Признание же в супружеской неверности устраняло многие проблемы.

Теперь по российским законам Владимир мог вступить в повторный брак и жениться на любимой женщине, учительнице Марии Ипатьевне Скосаревской, с которой давно жил и которая любила их с Шурой сына Мишу. А вот его бывшая супруга как официальная виновница развода в новый законный брак в Русской православной церкви вступить не могла. Но официальный брак ее никогда не волновал. «В парижском кафе при обсуждении положения в России, — написала позднее Александра в своем дневнике, — мы нашли гораздо больше общего языка, чем в годы нашего молодого, счастливого, по существу, брака».

Из Парижа она сообщила Мише: «Мимулек, папочка тебе расскажет, как хорошо и тепло мы встретились в Париже и как хорошо провели время. О тебе говорили много и дружно на тебя радовались… Знаешь, я ужасно рада, что встретила папочку. Мы так хорошо, так тепло подошли друг к другу. И столько вспомнили далекого, прошлого…»

Теперь Коллонтай официально развелась с мужем. Она писала Зое, что безмерно счастлива с новым другом: «Зоечка, родная, любимая моя, — писала Александра в Петербург своей лучшей подруге из Берлина, — я очень, я безмерно счастлива! Если бы ты только знала, какой замечательный человек стал моим другом! Только теперь я по-настоящему почувствовала себя женщиной. <…> Но главное — это то, что он рабочий. Грамотный пролетарий. Теперь, живя с рабочим, а не с буржуазным интеллигентом, хотя и самых прогрессивных, истинно социал-демократических взглядов, я лучше узнаю и понимаю жизнь, нужды, проблемы рабочих. Он открыл мне на многое глаза, он сделал меня другой. <…>».

Чувствуется, что к Зое Шура была неравнодушна как к женщине.

А вот что Зоя написала в ответ: «Дорогая моя деточка, женщина милая, Шурик мой тоненький, ненаглядный. Восхитительная, единственная! Если бы ты знала, как моя душа полна нежностью к тебе!..

Не могу понять, откуда вдруг у тебя столько самоуничижения и непонимания, что же на самом деле ты собой представляешь. Придется мне это тебе объяснить. Ты, Шура, — Александра Коллонтай, а это уже не просто имя и фамилия, это целое понятие, это большое явление <…> ты сама по себе, со СВОИМ лицом. И вот это-то и есть твоя сила, твое преимущество, в том твоя победа, что ты осталась и всегда остаешься собою. <…> Разве ты могла бы иметь всю силу обаяния и свою увлекательность для всех, если бы ты была тоже, до дна, как они? Не тебе открывают глаза, а ты открываешь глаза людям, позволяя им увидеть себя в полный рост. <…> Милая, сходи в театр, быть может, тебе нужно какое-нибудь впечатление или переживание красоты? <…> Целую горячо, горячо родную, любимую. Шлю тебе всю мою нежность».

Маслов продолжал писать Шуре письма, полные любви и готовности все простить, обо всем забыть и «вернуться к исходным позициям». Он надеялся на чудо, которого не произошло. Много лет спустя она написала в дневнике, что, читая эти письма, «страдала за него задним числом. Страдала и переживала <…> мой, уже внутренний, отрыв от него. Ведь я глубоко любила П. П. Но я настрадалась с ним. И я бежала не от него, а от страданий, которые он причинял <…>. И, когда чаша переполнилась, я схватилась за новые переживания и за веселого, смеющегося А.Г.». Петя приехал в Берлин, но эта встреча лишь оформила происшедший разрыв.

Тут лидер шведских левых социал-демократов Цет Хеглунд пригласил Александру принять участие в первомайских торжествах. Плохо было только то, что лекции шведской аудитории пришлось слушать в переводе. Шведского языка на таком уровне, чтобы произносить речь, Коллонтай тогда еще не знала. «Ничего не получается, — вспоминала она. — Не могу зажечь. Если бы говорила по-шведски, зажгла бы обязательно. А так не выходит…» И принялась за серьезные занятия шведским языком.

Через несколько лет и Шляпников стал ее раздражать и получил отставку. Мужчина, который при всей непритязательности все-таки требовал минимального ухода и внимания, был обузой. Он мешал ей работать, писать статьи и тезисы лекций. Имение давало все меньше денег. Правда, до этого по ее меркам было еще далеко.

После отъезда мужа Александра отправилась в Берлин. «С тобой хоть на край света», — воскликнул Шляпников, услышав о ее решении. «Но только на такой край, где у нас есть общее дело, где мы сможем бороться за интересы рабочих».

Секс Александре Михайловне уже приелся. Она признавалась: «…Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою… Если бы он мог жить тут как товарищ!.. Но не супружество! Это тяжело». Чтобы избавиться от назойливого Шляпникова, Александра решила поехать с сыном Мишей в Америку.

Шляпников предложил отправиться «всей семьей». Коллонтай его одернула: «Я хочу побыть с сыном, я так давно его не видела». Но Шляпников не отступал, купил билет на тот же рейс, но Коллонтай поменяла свои билеты на более ранний. «Так надо. Когда-нибудь ты поймешь мои материнские чувства. Если хочешь, приезжай. Но потом» — такую записку она написала Шляпникову перед отъездом.

Ранней весной 1913 года Коллонтай и Шляпников на несколько дней поселились вместе в цюрихском отеле Habis Royal. Александр работал над статьей о профсоюзном движении, Шура готовилась к лекциям на любимую тему — о том, как положение матери и жены мешает женщине целиком отдать себя борьбе за победу пролетариата. Долго быть вместе Коллонтай не удавалось ни с одним из мужей или любовником. Партийные дела заставляли много путешествовать по Европе.

Весной 1913 года она писала из Цюриха сыну: «Мой дорогой Хохленыш! Часто думаю о тебе, а писать совсем некогда… Хохлинька! Отчего это в письмах никогда не можешь говорить тепло и хорошо? И хочется с тобою поговорить просто, а как-то пишешь все не о том! Ведь я тебя очень люблю, мой Хохленыш! Очень!!! Успех у меня всюду большой. Ну, целую мордочку моего Хохлиньки!»

15 июня 1913 года Шляпников писал ей из Лондона: «Я не хотел <…> расставаться с тобой потому, что еще очень люблю тебя, и потому, что хочу сохранить в тебе друга. Я не хочу убивать в себе это красивое чувство и не могу видеть и чувствовать, что ты убиваешь теперь эту любовь ко мне только в угоду предвзятой идее “на условии соединить любовь и дело”. Какой же ложью звучат теперь эти слова и что должен думать я! О, какой цинизм! <…> Любящий тебя Санька».

После его отъезда в Париж в Лондон прибыла Коллонтай — писать книгу о проблемах материнства и детства. Для этого надо было поработать в библиотеке Британского музея.

Новый либеральный русский еженедельник «Голос современника», в котором Шадурская начала работать, отправил ее своим специальным корреспондентом в Европу. Но из Брюсселя, где была ее первая остановка, Зоя уже не вернулась.

Германское издательство решило издать на немецком нашумевшую книгу Коллонтай «По рабочей Европе», и тяготевшая к социал-демократам писательница Э. Федери согласилась вместе с автором работать над переводом. Квартирка, которую Коллонтай сняла в Берлине, позволяла ей поселиться вместе с Зоей.

В феврале 1914 года Коллонтай писала сыну из Берлина: «Дорогой мой мальчик, тяжело думается о тебе, о папочке эти дни… Хочу теперь ускорить свой переезд в Россию. Мне кажется, что надо быть ближе к тебе, надо быть там, чтобы помочь тебе вести жизнь. Ведь я знаю, как твое сердце болит за папу и как ты живо воспринимаешь все его неудачи и невзгоды… Хохлинька, дорогой мой! Напиши мне про все дела папины и про все, что знаешь, невольно мучаюсь за всех вас. И так, так больно за папочку! Но верь, что если у него есть враги, то есть и друзья, которые и ценят, и уважают его. И ведь враги-то у папы потому, что кругом старый бюрократический мир с его глубокой порчей. Папина честность и благородство им бельмо на глазу…»

Сын уже вырос, а мать за свою жизнь видел считаные недели. Строго говоря, Коллонтай не находилась в розыске, и формальных причин для возвращения в Россию у нее не было. Но начавшаяся мировая война исключила ее скорое возвращение на родину. Наоборот, незадолго до ее начала Миша приехал к ней. А вскоре после того, как разразилась война, публичные антивоенные выступления и статьи Коллонтай сделали ее в России персоной нон грата.