nD^x мiра

Борис Петров, 2023

В сборник вошли повести и рассказы о людях, которые столкнулись с войной. Здесь нет великих побед и героев – здесь есть люди, которые вынуждены жить в войну, и война может быть не только по первому определению из словарной статьи.

Волонтер

Город накрыло одеялом

Из холодной тучи,

И его не стало.

Боли — много или мало,

Было или будет, —

Всем её хватало.

(Мертвые дельфины «Мертвый Город»)

Завтра, завтра будут стрелять!

А нам с тобой подниматься в пять,

Поле выкосим — тишь да гладь,

Завтра будем, будем стрелять!

Копоть — словно снег с потолка,

Я — Маруся, я дочь полка,

Моя Родина далека,

Но крепче, крепче её рука.

(Принцесса Ангина «Старше»).

1

Стоило подождать, спешка всегда все портила, в лучшем случае вернешься ни с чем, если вернешься. Городской воздух, провонявший за десятилетия гарью, ржавым железом и бетонной пылью, казался Каю опьяняюще чистым. Чтобы ни говорили пожившие, те, кто знал время без войны, наверху чувствовалась свобода, горькая и острая, с привкусом сладости взрывчатки. Сквозь пелену смога выглянуло солнце, и Кай на секунду ослеп. Надо надеть шлем, в нем и датчики будут видны, робота засечешь быстрее. И хорошо, что его никто не видит сейчас, а то впаяли бы взыскание.

Он щурился на солнце и улыбался. Левая рука под курткой нащупала талисман, обточенный полупрозрачный камень фиолетового отлива на тонкой цепочке, подарок Маши. А он думал, что она обиделась на него, даже разозлилась, когда с прошлой вылазки он принес ей подарок из магазина. Это он нарушил Устав, Маша не разболтала, но девушка она была строгая, чересчур строгая, особенно, к себе. И все же он был доволен, давно заприметил этот магазин и знал, что найдет для нее отличный подарок, и внутри его ждал нетронутый никем за столько лет толстый свитер с красивыми оленями, немного пыльный и красный, как она любит.

Пора было идти, время отдыха вышло. Вылазка была рассчитана по минутам, часы ему были не нужны, он отлично чувствовал время. Это так кажется, что под землей времени нет, глупости, там чувствуешь каждую секунду, а наверху теряешься. Кай выглянул из укрытия, роботы не видели за бетонными стенами, а от домов часто оставались лишь нагромождения из обломков, правда, робот или патруль могли бросить в щель гранату, так, для забавы, но так было редко или очень давно, из живых никто не мог припомнить ничего подобного.

Путь был чист, глаза отлично видели, надев шлем, он проверил, и стремительно побежал через улицу. Так бежать еще несколько кварталов, от укрытия к укрытию. Карта была пуста, со спутника ничего не приходило, многие слепо доверяли технике, только не Кай. Никто не знал, кто прислал эти шлемы, и кто управляет данными. Его наставник, Бобр, вообще считал, что всех их заперли здесь и играют с ними, такой бесконечный сериал про войну, много крови, смерти и насилия. Жаль, что его порвал дрон, когда он сидел в укрытии, почуял же, гад, тепло, и пустил ракету.

Он у цели, дверь видна, бежать не больше ста метров. Кай оценивал ситуацию, шлем заботливо подсказывал, что слева и чуть выше справа, на втором этаже чудом сохранившегося дома, стоят пулеметные установки. Кай и так слышал, как вращаются их турели, как скрипят зубчатые рейки, набитые пылью и крошкой под завязку. Никто их не обслуживал, и в этом было преимущество, робот мог заклинить, запоздать или слишком быстро встать на огневую позицию, а это секунды форы — жизнь. Такая вот игра в кошки-мышки. Других игр Кай не знал, детям мало давали быть детьми, сразу приучая работать, поэтому он и пошел в волонтеры, как исполнилось тринадцать.

Робот засек его, Кай так и хотел. И две станции обрушили на молчаливый бетон град пуль. Тактика была простая: сбить всех в одну точку и ждать, пока первый выдохнется, а дальше программа решит, что атака была успешной. Этот баг в программе стоил жизней многим волонтерам, но был проверен и перепроверен много раз.

Включилась еще третья установка, шлем ее прощелкал. Она била точнее всех, Кай вжался в угол, превратившись в камень, обсыпанный бетонной крошкой. Она замолкла первой, самая опасная, ловит лазером движение в пыли, и те, кто дрожат, редко выживают. Досчитав до десяти, Кай выбежал. Две установки еще молотили по инерции, и тут надо было понимать траекторию, чтобы не словить случайной пули. Когда он вбежал в аптеку, все смолкло. Раздался писк, его заметили, и пулеметные турели заскрипели. Дав несколько выстрелов в порог, они затихли. Аптеки никто не трогал, даже военные не грабили. Рассказывали, что это был приказ еще с начала войны. Тогда старались не трогать гражданских, в основном на словах, но аптеки и продбазы действительно не трогали. Еды давно уже не было. Лекарства еще можно было достать, у каждого волонтера были свои адреса, разведанные точки.

Пригибаясь к полу, Кай двигался от шкафа к шкафу, выискивая нужные препараты. В основном всем нужны были антибиотики, шприцы, бинтов давно не было, спирт весь выпили. Большой удачей было, если найдешь ампулы с обезболивающим или антигистаминные. Он работал до темноты, возвращаться в точку выхода ночью не стоило, ходили патрули с нюхачами, с ними шансов было мало, а днем они спали, отдавая вахту роботам. Кай не раз видел, что роботы ночью слепли, у волонтеров и разведчиков были волнопоглощающие костюмы, самой незащищенной была голова, ее ловили тепловизоры, если не надеть шлем.

Бобр рассказывал, сам он не видел, когда началась война, он был малышом, уже потом стал волонтером, что патрули ходили с собаками, и вот от них никакая защита не помогала. Он слушал рассказы, как взрослые шептались после ходок, как их товарищей рвали бешеные и голодные псы, а солдаты курили и смеялись. От собак не спрячешься, они найдут, унюхают даже сквозь пороховую и тротиловую гарь, но их съели, всех, подчистую. И съели сами военные, с голодухи, город голодал, военных оставили кормиться на местах, а что было взять с выжженной земли?

Кай проверил список, все было собрано. Вот Маша обрадуется, он нашел для нее нужный антибиотик, а то холера опять вернулась. Кай два раза болел холерой, для него антибиотики приносил Бобр, тогда он и решил стать волонтером. От оружия его тошнило, так часто бывало у детей, рожденных на войне, поэтому мальчики и девочки в игре делились на волонтеров и разведчиков. Были еще спецотряды, но Кай никогда их не видел.

Наступила ночь, Кай осторожно, чтобы не выдать себя продолжал шарить по полкам. Наконец, он нашел, то, что искал. В ворохе и кучах БАДов, которые Маша запрещала брать, он откопал целую коробку ибупрофена, для Маши, он знал, что она несколько месяцев мучается мигренью, но молчит. Рядом была пачка анальгина и баночки с Но-шпой, большая удача, вот бы еще спазмолитиков и стероидов достать, но он забыл их названия. В следующий раз уточнит у Маши.

Забившись в дальний угол, так далеко патрули не заходили, он обложился коробками, каким-то грязным тряпьем, что это было понять невозможно, в каждом доме, в каждом магазине скапливалось такое тряпье, бывшее когда-то одеждой или шторами, или бельем или черт знает чем. Кай плохо представлял себе быт мирного человека. Надо было засыпать, так следовало по регламенту, но нервы были еще напряжены.

Он глотнул из фляги подсоленной воды и стал жевать жареных тараканов. Кай и думать не хотел, как и кто их готовит. Желудок, привычный к этой острой пище, сначала заболел, но вскоре по телу потекло приятное тепло, захотелось спать. Есть в движении было нельзя, даже если бежишь сутки, можно свалиться на ходу, и тогда конец.

Засыпая, он видел себя и друзей, как они в короткие часы отдыха, выбегали из коллектора на волю, в овраг. Здесь было вполне безопасно, мог прилететь снаряд или ракета, но это случалось очень редко. И солнце там не такое, как в городе — оно ярче и чище.

Проснулся он перед рассветом. В аптеку заходил патруль, сигнал о разрыве периметра поступил в часть. Кай не беспокоился, если найдут, то пристрелят сразу, разбираться никто не будет, так пусть это будет во сне, оружия у него все равно нет. Немного попив, он ощутил жуткий голод, хороший знак, жить хочется, значит, вернется. Так учил Бобр: «Надо хотеть жить, надо знать, для чего живешь, тогда больше шансов вернуться».

Уходить стоило другой дорогой, а то зафиксируют, что был там, и взорвут аптеку. Такое уже было, а здесь осталось еще очень много всего. Рюкзак был полный, сумки на животе и ногах мешали, но не сильно, идти придется осторожно, чтобы не повредить капсулы.

Выбравшись из окна на другой стороне дома, он очутился во дворе. Легкий испуг пробежал по спине, его укрытие кто-то завалил, или дом чуть обрушился. Глаза боялись, а ноги уже несли в другую щель, он с трудом влез и затих. Вскоре раздался шум мотора, так тарахтел патрульный робот. Большая бронированная машина будто бы специально ездила по дворам, чтобы там застревать. Патруль долго ерзал на месте, но объехать так и не смог. Из-за него Кай потерял больше часа, придется двигаться быстрее.

Квартал, другой, вроде не заметили. Внезапно он бросился в сторону, влез под обрушившийся этаж. Ничего не было слышно, шлем молчал, только не чутье. Что-то он увидел впереди, неподвижное, но очень знакомое. И тут налетел первый дрон. Он ударил очередью по дому и скрылся. Так и есть, разведчик, сейчас батарею притащит, и тогда ему конец. Бежать назад не было смысла, он уже слышал патрульную машину, перекрывшую дорогу. Они его засекли и молчали, новая тактика. Кай думал, следил за тем, как темное пятно проясняется, так и есть, две патрульные машины и ловушка, такая машина, подбирающая разведчиков или волонтеров, чтобы потом отдать их военным. Она напоминала бочку с рукой манипулятором, туда сбрасывали оглушенных разведчиков друг на друга. Кай усмехнулся, нужен им живым. Не выйдет!

Первое правило волонтера гласило: никогда не ходить по коллекторам. Второе правило гласило, если нет другой дороги, лезь в люк. В канализационных коллекторах жили неспящие роботы, гораздо более опытные и жестокие. Напоминали они толстую змею на колесах, редко стреляли, обычно расправляясь с жертвами пилами, накидывали сеть и переламывали кости, сбрасывая останки в общий поток. Но был и несомненный плюс — сюда не совал нос ни один военный, роботы не различали своих и чужих, маяки экранировались, и змея давила всех, кого найдет, и у кого есть жизнь.

Кай вылез и, подобрав арматуру, открыл люк. Странно, но никто их не заваривал. Бобр считал, что это делалось специально, чтобы сбрасывать туда трупы или гнать дичь в челюсти змеи. Кай спустился по пояс, взял крышку и задвинул за собой. Вися на лестнице, он привыкал к освещению. Шлем можно было отключить, толку от него здесь не было. Открыв забрало, Кай слушал и дышал городским смрадом. Здесь пахло войной и смертью, пожившие рассказывали, что в мирное время воняло по-другому. Наверху гремела техника, он слышал, как прилетел ударный дрон, как верещит ловушка, а не достать, нет такой команды «открыть люк».

Спустился, змеи не было слышно, многие и не слышали тихий монотонный гул, сливавшийся с шелестом грязного потока. Придется идти прямо в грязной жиже, чтобы она не слышала шаги и не почувствовала запах, нюх у змеи был неплохой, если жертва шла «по сухому». Кай влез и погрузился, закрыв перед этим шлем. Костюм со шлемом был герметичным, сумки и рюкзак тоже. Задержав дыхание, он изучал карту коллекторов. Если он верно угадал, где находится, то придет в нужную точку, а там и до точки выхода недалеко, можно спокойно прогуляться.

Двигался он медленно, часто прислушиваясь, особенно тогда, когда поворачивал на перекрестках, это были излюбленные места змей, они там караулили беглецов, и где-то рядом была их зарядная станция. Идти в потоке было гораздо тяжелее, чем перебегать из района в район, и Кай сильно устал. С усталостью пришла и беспечность, он прибавил шаг и пропустил шелест змеи.

По шлему резанула пила на руке манипуляторе, и Кай ушел под воду. Дыхания хватило на два десятка метров, он вынырнул, и услышал свист пилы, змея прицеливалась, в следующий раз она отрежет кусок шлема с его головой. Теряя силы, Кай заметил, что тоннель сужается, и змее трудно будет сразу повернуть за ним. Он прополз до сужения, что есть силы вскочил, поскользнулся, это его спасло от удара руки манипулятора с гарпуном. Раздался свист сети, Кай успел влезть наверх и побежал, открыв забрало шлема, чтобы было больше воздуха.

Он бежал из всех сил, на ходу проверяя, не потерял ли он сумки и рюкзак — все было на месте. Змея набирала ход, а тоннель все расширялся и расширялся, как раз для нее, раз, и накинула сеть.

— Давай сюда! Шевелись! — крикнул в шлеме незнакомый голос. Кай увидел вспышку фонаря.

Сильные руки втащили его на лестницу. Их было двое, второй уже открывал люк. Кай лез с трудом, он очень устал.

— Так это ты кипиш поднял в сороковом поле, — сказал другой голос в шлеме, когда они поднялись и перебежали в укрытие. Это были разведчики, на них было много оружия, особенно гранат. Это были очень сильные люди, таскать такой вес и шагом мог не каждый.

— Посидишь тут ночь, а потом на точку пойдешь. Мы пока патруль уведем в другое поле, — сказал первый голос.

Похлопав Кая по плечам, они ушли. Разговаривать долго было не принято, тем более, называть имена. Каналы связи слушались, но понять, откуда пришла короткая фраза, было нельзя, слишком замусорен был эфир роботами. Убежище было отличное, подвал, специально заваленный мусором и выпачканный грязью. Кай нашел угол, тут был даже матрас, съел десять тараканов и тут же уснул.

— Принес? — Маша недовольно смотрела на Кая, распаковывающего сумки и рюкзак. От него ужасно воняло, все разбежались, но она осталась, даже носом не повела.

— Все принес. И тебе, — Кай улыбнулся и тряхнул белой головой. У него, как и у всех детей, рожденных под землей, быстро обесцвечивались волосы из-за санобработок, Бобр шутил, что это маскировка такая. — Это тебе.

Он достал пачку ибупрофена, Маша вспыхнула. Он не понимал ее взглядов, сейчас ему показалось, что она его ударит. А Маша чуть не заплакала, знал бы он, как она ждала его в точке входа в положенное время, как просидела там всю ночь, пока ее не увели в лазарет отрабатывать смену. Но она ему об этом никогда не скажет, как и то, что Кая все уже похоронили, здесь вообще легко относились к смерти.

— Спасибо. Ты очень рисковал!

— Вовсе нет, они рядом лежали, вот я и взял. Тут еще много всего.

— Я вижу. Ты молодец, Кай, но нельзя так рисковать, — Маша забрала рюкзак и сумки и ушла.

Кай вздохнул и пошел на дезинфекцию. Его поливали из шланга тухлой водой, смывая всю грязь и копоть в коллектор. Затем обрызгали едким раствором, дышать было нельзя, и Кай долго ждал, пока раствор среагирует, и его дезактивируют той же вонючей водой. Переодевшись в чистую одежду, он направился в столовую. Здесь никого не было, Кай устало сел на лавку, идти за тараканами не хотелось, двигаться вообще не хотелось.

— Куда все делись! — Маша возмущенно пошла на кухню и крикнула оттуда. — Я тебя покормлю!

Она принесла ему тарелку с грибным рагу с жареными тараканами и большую кружку грибного пива. Напиток этот был непонятно на что похож, пожившие называли его брагой или пивом. Когда его пьешь, главное в первый момент не дышать, а потом рецепторы немели, и было вполне вкусно. Кай ел и смотрел на Машу, стоявшую напротив и сверлившую его взглядом. Ее не считали красивой, все, кроме Кая. Были и моложе, и без шрамов, без увечий. У Маши на левой стороне лица был страшный шрам от виска до подбородка, срезана часть уха. Это как-то прилетел снаряд в овраг, досталось только ей. Осколки оторвали на левой руке мизинец и безымянный палец, много застряло в левой ноге, порезали правую, часть вытащили, но три вгрызлись в кость намертво. Все думали, что она умрет, но Маша выжила и выучилась на медсестру, теперь уже врач. Кай дружил с ней и восхищался ее мужеством, не зная, что она в тайне восхищалась им. И оба молчали, пряча в себе свое чувство, в основном от окружающих.

— Вот, я надела. Мне очень нравится, — Маша расстегнула куртку непромокаемого костюма, в таких работали все врачи и медсестры с санитарами. Под курткой был красный свитер с оленями. — Он очень теплый, пожалуйста, не рискуй больше так.

Кай заметил, что она плачет. Поперхнулся и встал. Он не знал, что делать. Пускай и было двадцать лет, но он ещё ни с кем, и знал, что Маша тоже одна. Ей было уже двадцать три, и по понятиям она была для него слишком старой.

— А, интересно, какой он, мир? Когда не надо прятаться, не надо убегать и убивать? — спросил он, взяв девушку за руки.

Маша вырвала руки, отошла назад, тряхнула головой, так что из-под заколки вырвалась тугая, порыжевшая от дезинфектора коса, и бросилась на него. Она дала ему пощечину, потом, обхватила голову руками и целовала, горячо, срываясь на плач, ругая его, ругая себя. Кай все терпел, прижимал к себе сильнее, и Маша успокаивалась.

— Мира не будет, — ответила Маша, утерев слезы и улыбнувшись. — Для нас никогда не будет, пока все не сдохнем. Ты же это знаешь.

— Плевать. Я люблю тебя.

— И я тебя, дурак! Какой же ты дурак! Вы все такие! — Маша усадила его за стол и заставила есть. Странно, но Каю нее хотелось есть. Обычное чувство постоянного голода, которое передавалось всем рожденным здесь вместе с молочно-серой смесью, которой кормили младенцев, отступило вглубь. Он механически жевал, искоса поглядывая на сидевшую слева Машу. Она рассматривала его левую руку, водя пальцами по шрамам и жестким мозолям на подушечках пальцев. Какая у нее была тонкая и маленькая рука по сравнению с его ладонью.

— Почему ты плохо ешь? — строго спросила Маша, на него уже смотрел врач, и Кай поперхнулся.

— Не знаю, просто пропал аппетит. Наверное, тараканов переел.

— Глупости. Вам выдают белки со стимуляторами, чтобы не чувствовать усталости. Ты думал, что ты ешь на самом деле?

— Я читал твою книгу, — прошептал Кай, он знал, что за дверью пищеблока стоит несколько шпионов. Обо всем доложат до разбора, и пускай, ему нечего было стыдиться. — Мне надо еще раз перечитать, я много не понял, надо в библиотеку сходить.

— Лучше не стоит, — еле слышно сказала Маша и поцеловала его в ладонь. Это снова была она, когда-то веселая смешливая девчонка, сохранившая эту радость внутри себя, во взгляде, стеснительной улыбке. — Я тебе сама все объясню.

Кай отодвинулся вместе с лавкой от стола, раздался жуткий скрип. Маша рассмеялась, а за дверью кто-то заерзал, но войти не решался. Кай был довольно сильным, не смотря на не очень большой рост, среди девушек ценились высокие ребята с широкими плечами. Кай не накачивался, не жрал белки по-черному, жилистый, как перетянутый канат, с железными ладонями. В одежде он выглядел обыкновенно. Ребята, те, кто знал его, не боролись с ним в игровых поединках, зная, что проиграют. Кай легко поднял Машу и посадил на колени. В его руках она казалась совсем маленькой и беззащитной, не то, что в лазарете и с фонендоскопом на шее.

— Увидят же, — прошептала Маша, гладя его по голове и целуя.

— И пусть, мне все равно.

— Это глупо, — с грустью сказала она. — Ты мало здесь бываешь и не знаешь, что и как. Не думай, что я не хочу быть с тобой, но пока нельзя. Ты мне веришь?

— Верю, — Кай нахмурился, еще сохранившие родной цвет брови сложились черной галкой. — Я все хотел тебе раньше все сказать, но не знал как.

— Я знаю, я видела, что ты хочешь мне что-то сказать. А ведь мы впервые одни.

— Да, тут спрятаться негде. Надо уходить в город. Пойдешь?

— Пойду, — без сомнения ответила Маша, смотря ему в глаза.

— Можно взыскание получить.

— Я знаю. Я пойду. Я сама хотела тебе это предложит в прошлый раз, но ты меня так разозлил этим свитером!

— Я понял, но я же был осторожен.

— Кай, прекрати. Чтобы больше без ненужного геройства. Ты мне нужен живой. Ты мне нужен.

Маша прижалась к его груди и, как показалось Каю, уснула. Она и правда провалилась в глухой безмятежный сон на пять минут, больше она не позволяла себе спать в неположенное время, выработав эту привычку с детства. Тревога стекла незримой тенью в бетонный пол, а за ней пришла подавляющая волю усталость. Маша умела чувствовать это состояние заранее, надо было успеть сесть, лучше лечь куда-нибудь, чтобы не свалиться в обморок. Также падали неопытные разведчики и волонтеры на заданиях, съедавшие на ходу пайку. Она расскажет Каю, что им дают, но позже, когда они будут одни.

Маша спала, а Кай думал, что это несправедливо, вот так сидеть и прятаться. Потом он стал думать, что такое справедливость, и что она значит для них, живущих под обстрелами, запертых в подземных жилищах, в которые роботы не могут пробраться, а патрули бояться. Если бы был жив Бобр, он бы спросил его, Бобр всегда знал на все ответы.

— Мне пора, — Маша проснулась и, сверившись с часами на руке, вздохнула. — Вот, забыла совсем. Это тебе.

Она вытащила из нагрудного кармана куртки шоколадный батончик, крохотный привет из мирной жизни, невиданных краев, где люди живут счастливо, едят досыта и не боятся. Так им рассказывали в школе, не объясняя, почему они не могут уйти туда, покинуть эту проклятую землю. Это была запретная тема, дети чувствовали, понимали на ином, животном уровне. Несколько раз в год приходила гумпомощь, что в ней было знали немногие, распределением занимались пожившие и их дети. Так было заведено, и никто не задумывался, что может быть иначе.

— Напополам, — улыбнулся Кай и разломил батончик.

— Я в тебе не ошиблась, — улыбнулась Маша. — Знаешь, как тяжело было хранить его и не съесть самой?

— Сдохнуть можно, — ответил Кай, и они злобно рассмеялись, как карикатурные злодеи из фильмов, в библиотеке были очень старые фильмы, в которых было все четко и понятно — это злодей, а это герой, все остальные в лучшем случае реквизит. Все дети мечтали съесть большую плитку или разом запихать в себя два, а если повезет, то три батончика, пока у тебя не отняли. И это была совсем другая еда, непохожая на все, что они привыкли есть, что-то просыпалось внутри, непонятное, пугающее и желанное.

— Я люблю тебя, — прошептала Маша, от ее губ пахло шоколадом и орехами, Кай знал, что это орехи, но никогда их не видел, только на планшете. Она грустно улыбнулась, поцеловала и спрыгнула на пол. Когда она уставала, то западала на левую ногу, но сейчас она была полна радости, может, счастья, Маша не знала.

— Съешь все, пожалуйста. Я тебя найду.

Она ушла. Кай посмотрел в тарелку, придвинул лавку и отключил голову — всегда помогало, когда надо было заниматься скучным и утомительным делом. Съев все, он отнес посуду в моечную, сунул тарелку в бочку с дезинфектором. Бочка была полная, дежурный по кухне забил на работу. Такое случалось редко, и за это наказывали, отправляя на более худшую работу. Кай вспомнил, как отрабатывал свои смены на кухне, как не успевал, и его отправляли чистить коллектор.

2

Густой бархатный шелест накатывал на уши, все другие звуки исчезали, и шелест переходил в гул и заполнял собой все. Это было как после взрыва гранаты, когда взрывная волна отбросила в стену, голова вот-вот лопнет от удара, а уши заложило так, что не слышишь даже своих мыслей, но совсем небольно. Каю снилось море, бескрайнее и холодное, накатывавшее на голый кусок скалы неторопливой громадиной. Так он слышал волны, голос моря, сжимаясь на койке от холода, только камень, темное небо и море. Ничего он не видел, да и не мог видеть. Море часто ему снилось, застрявший в памяти кусок одного фильма, который включили по ошибке. Там было море, одинокая скала, ветер и больше ничего.

Поерзав на узкой койке, он перевернулся на другой бок, и море пропало, осталась одна темнота и дребезжащий стук металла об металл. Как Кай ни пытался понять, что это дребезжит, не мог, сон обрывался в тот момент, как он доходил до источника звука. Сны почти всегда были одни и те же: город, роботы и пустота с дребезгом, море снилось очень редко. Каю надоело, и он пошел прочь от дребезга, и что-то не пускало его, толкало обратно. Вдруг он увидел Машу. Она была в черных штанах и красном свитере, коса лежала на груди, на шее фонендоскоп. Она улыбалась, переступая голыми ступнями на холодном полу. Зеленые глаза хитро смотрели на него, она игриво щурилась, слегка злилась, и тогда глаза становились темно-синими с зеленым отливом. Когда Маша сильно злилась, ее глаза темнели и суживались до узких щелок.

— Пора вставать, а то замерзнешь, — прошептала Маша и протянула к нему руки. Кай шагнул к ней, едва коснулся пальцев и тут же проснулся.

— Крепко спишь, — сказал Костя. Он был разведчик, лучший друг с раннего детства, когда они еще жили в другом убежище на Западном шоссе.

Кай приподнялся и устало сел на койку. Спал он на втором ярусе, в других коридорах, где позволял потолок, кровати ставили и в три яруса, их коридор был еще довольно свободным, не больше сорока спальных мест. Откуда-то сильно дуло, будто бы весна решила заглянуть к ним в гости. Кай спал в неурочное время, и попал в период продувки. Он совсем забыл об этом и не стал доставать одеяло из ящика. Личные вещи хранились в громоздком металлическом шкафу с десятками ящиков. Каждый имел свой, закрывали на замок, если кто достанет или смастерит, в основном же закручивали петли на болты. Воровали часто. Иногда Кай возвращался, а в ящике оставалась смена белья, драные носки, тащили все, даже недоеденных тараканов из пайки. Не грабили только разведчиков или спецназ, те воров отлавливали и судили на месте.

— Садись на мою, поговорим, — Костя сел на нижнюю койку, Кай спрыгнул и плюхнулся рядом, после сна его пошатывало. — Держи, погрызем червяков.

Костя протянул галету из червячного фарша, Кай машинально сунул ее в рот и стал рассасывать. Галеты делали очень сухими, чтобы снизить вес, и от этого они казались жутко солеными, до рези во рту. Их делали в соседнем убежище, десять полей отсюда, и обменивали на сушеных и жареных тараканов. Кто и как распределял обязанности, ни Кай, ни Костя не знали, об этом не рассказывали в школе. Велась бойкая торговля, в основном едой и вещами, которые сумеют раздобыть волонтеры или разведчики. Нельзя было торговать лекарствами, если в одном убежище начиналась вспышка инфекции, остальные помогали, как могли, оставляя у себя лишь резервный запас медикаментов. Маша, перед его последней вылазкой, шепнула, что начальники не доложили другим убежищам о холере.

— В общем, слушай. Я был на совещании. Что готовится, не скажу, не все знаю, да и не положено, — начал Костя, Кай понимающе кивнул, галета стала приятно таять во рту, голова прояснялась. — Потом нас убрали, и остались взводные. Так вот, Болт передал, что на тебя бочку катят. Ты там маршрут изменил.

— И что? — удивился Кай. — Действовал по ситуации.

— Да к тебе вопросов нет. Нам по защищенке передали, что тебя другие группы видели. Кай, да мы все за тебя, вот зря к нам не идешь, тогда бы никто и слова не сказал.

— Ты же знаешь, я не могу.

— Знаю, и ты знаешь, что я тебе завидую, — Костя вздохнул. — Не важно. Болт сказал, что там один проговорился, ну этот, из поживших, что ты им игру поломал, теперь не дадут.

— Чего не дадут? — Кай вспомнил этого начальника, маленький лысый старик. Кто-то говорил, что ему семьдесят лет, кто-то считал, что больше. Каю не нравился его взгляд, злой, глаз за бровями не видно, и голос резкий и визгливый.

— Я не знаю, никто не понял. Я тебе сказал, будь осторожнее. Если что, пойдешь к нам. И не спорь, мы все продумали, будешь у нас диспетчером, придется только гранаты таскать.

— Спасибо, Кость. И ребятам передай, вот только я ничего не понял.

— Да не наше дело, понимать. Сам знаешь. И еще, с Машкой не светись.

— Уже знаешь? Быстро.

— Все знают. Там такое врут, но я же знаю, что врут, — Костя сунул в рот галету и замолчал.

— А зачем?

— Что зачем?

— Зачем врать, мы же ничего не нарушаем.

— Честный ты, а поэтому наивный. В основном полощут Машу, а ты жертва. Совратила она тебя. Жди, мозги мыть начнут. Ладно, мне пора, скоро на операцию. Бери мое одеяло, можешь и тут поспать. Потом в ящик сложишь, код ты помнишь?

— Помню. Удачи, Кость, чтобы ни одного разрыва.

— Прорвемся! — Костя хлопнул крепкой рукой Кая по плечу, друзья обнялись, стукнувшись лбами, так они решили прощаться еще в учебке, чтобы обязательно встретиться, чтобы вернуться.

Кай лег на его койку и закутался в одеяло и тут же уснул, надеясь опять увидеть Машу, но снилась одна чернота и металлический лязг.

В процедурном помещении было очень жарко, от паров дезинфектора щипало кожу. Здесь же находилась моечная и стерилизаторы, допотопные бочкообразные камеры. Как ни замазывали щели слесари, при работе из стерилизаторов пробивалась струя пара, поэтому с ними не боялась работать только Маша. Она знала здесь все, каждую мелочь, каждый агрегат, какой у него характер, когда случится отказ, какой стул скоро сломается, а, главное, она помнила наизусть, где и что лежит.

Лазарет располагался в бывшем подземном цеху, убежище занимало часть завода, сохранившуюся после бомбежки многотонными бомбами. Большая часть провалилась в ад, как шутили пожившие, уцелело несколько цехов, расположенных довольно глубоко, канализационный коллектор и несколько вентиляционных шахт. За ними следили особо тщательно, маскировали от дронов и самонаводящихся ракет, но за более чем тридцать лет никто и не мог припомнить, чтобы военные вновь начинали утюжить промзону или сбивать торчащие из бетона трубы, принимая их за части старых гаубиц. Ходили разговоры, что пора бы уже снять всю секретность, что никто больше не будет их трогать. Маша то же слышала такое и старалась не думать. Если много и сильно думать, то будет трудно работать, слишком много вопросов станешь задавать самому себе.

Процедурное помещение и моечная были отделены от палат толстым полупрозрачным материалом. Сквозь него было видно, ходит ли кто-то по палате, и его нельзя было повредить. Сходившие с ума больные пробовали резать стены ножом, но лезвие лишь вязло в плотном пластике. Смена начиналась с обхода и мойки полов и стен. Машу сильно бесило, что предыдущие смены оставляют после себя грязь, не могут так рассчитать работу, чтобы времени хватало на все. И злость свою она держала внутри, лучше других понимая, что если и эти уйдут работать на тараканью ферму, то она останется с Федей одна. Федя был хороший и послушный работник, способный отработать две смены подряд без еды и отдыха, но за ним надо было следить. Микроцефал от рождения, он, в отличие от других детей с подобным уродством, а оно стало появляться все чаще, не был агрессивным и похожим на бешеного зверька. Федя вырос, стал высоким и очень сильным, с детской доброй улыбкой и бесконечной верой в справедливость. Он не терпел зла или когда обижали других, совершенно не обращая внимания на шутки в его адрес. Шутили в основном новоприбывшие, местные относились к нему с добротой, а разведчики так и вовсе называли уважительно Федор Григорьевич.

Вошел Федя, неся в руках громадный поднос с суднами, чашами и еще черт знает чем, что необходимо было помыть. Рядом с ним Маша была просто девочкой, он был выше ее на голову или даже две головы, а в плечах вовсе раза в три-четыре. Вид у него был устрашающий, если не глаза и скромная улыбка. Даже Кай и его друг Костя, бывшие не настолько выше Маши, смотрелись рядом с ним как младшие братья. Маша стригла Федю налысо, отчего он приобретал вид совсем великаноподобный. Многие стриглись налысо, так было проще выводить вшей, Кай и Костя пижонили, так хмыкал в их сторону Болт и Шухер, самые веселые из взводных разведчиков. Они были совсем нестрашные, по-своему веселые, не то, что остальные. Маша боялась людей с оружием, но еще больше тех, у кого оно было скрыто за должностью.

— Там много, я принесу потом, — медленно сказал Федя, сложив все в кубовый бак моечной машины. — Надо пол вымыть. Обгадили.

— Спасибо, Феденька. Я сама все запущу, — улыбнулась Маша, Федя кивнул и неторопливо вышел.

Маша вдруг подумала, а что было бы, если этот гигант быстро ходил, снося все на своем пути? Ущипнув себя, чтобы не думать всякие глупости, она достала из несгораемого шкафа реагенты и принялась отмерять нужную дозу для моечного раствора. Делала она все по правилам, надела противогаз и перчатки, не как остальные, жалующиеся позже на ожоги и сухой кашель. Она не заметила, как в процедурную вошел майор внутренней безопасности. Он закрыл дверь на защелку и молча ждал, пока Маша закончит.

— Что вы здесь делаете? — возмутилась Маша, сняв противогаз. Она подошла к двери и демонстративно открыла ее. — Мы не закрываем дверей. Это лазарет, а не ваш кабинет.

— Здравствуйте, Мария Султановна. Хорошо выглядите, у вас даже румянец на щеках. Ах, весна-весна, пора любви, пора надежды, — улыбался майор, следя за ней безжизненными серыми глазами.

— Вы мешаете мне работать, — Маша занялась укладкой инструмента в стерилизатор. По-хорошему этим должны были заниматься медсестры, но в ее смене никого не было, все разбежались, не выдержав тяжелой работы. На ферме было гораздо легче, и никакой ответственности.

— Простите, постараюсь вам не мешать. Я просто хотел узнать, получили ли вы все, что заказывали?

— Да, волонтер принес все точно по списку. Мы ему очень благодарны, — Маша побледнела. Такие разговоры пугали ее, она не понимала, зачем допрашивать, если все и так отмечено в электронных журналах. Майор не раз просил считать это беседой, но Маша чувствовала, что это допрос. Никто ее этому не учил, как зверь, попавший в незнакомый лес, она инстинктивно ощущала, от кого исходит опасность.

— Скажите, а действительно была такая срочная необходимость посылать волонтера? По плану поступление должно было быть только через два месяца.

— За это время пять мальчиков и три девочки умрут от холеры. А если она перекинется дальше, что мы все будем делать? Вы лучше бы занялись другим, а не выискивали здесь, — неожиданно грубо ответила она и очень испугалась, но вида не подала, только плечи еще сильнее напряглись.

— Каким, например? — майор внимательно смотрел на нее и ждал, пока она успокоится. Он был чисто выбрит, с аккуратной прической, пожалуй, слишком длинной для простых, нехудой и нетолстый, никакой.

— Решили бы вопрос мытья рук и столов в пищеблоке. Откуда, по-вашему, пришла опять холера?

— А, по-вашему, откуда?

— Это болезнь грязных рук, главным местом передачи является пищеблок. Они нарушают регламент, я уже писала заявку руководству, можете найти ее в журнале.

— Хорошо, посмотрю. И еще один вопрос, и я не буду вам мешать. Скажите, почему волонтер задержался более чем на сутки? Возможно, он имел другое задание, может, он вам об этом рассказывал?

— Я не знаю. Мы с Каем не обсуждали это, — резко ответила Маша и зло посмотрела на него. — Его чуть не убили! Мы должны радоваться, что он вернулся!

— Конечно, Кай опытный волонтер и хорошо зарекомендовал себя. Но вы должны понимать, Мария Султановна, Маша, ничего не бывает просто так. У любого события есть участники, обстоятельства и виновники, и вот виновных мы и должны найти и обезвредить. Это вопрос нашей общей безопасности.

Маша молчала. Она решила больше ничего не говорить, боясь, что уже сказала лишнее или не то, или не так, и ничего не понимала, ведь Кай был самым честным, и это знали все. Почему же под него копают, ищут вину или предательство. У нее закружилась голова, а к горлу подкатил болезненный ком, и она непроизвольно сглотнула, выдав себя. Майор снисходительно улыбнулся.

— Не пугайтесь так, Мария Султановна. Все с вашим любовником будет хорошо, мы его не тронем. Пока не тронем. Поговорите с ним, пусть подумает и расскажет вам, а вы мне. Так будет лучше для нас всех. Все-все, не буду вам мешать, а то смотрите очень грозно.

Майор вышел, насвистывая какую-то веселую песню. Когда дверь закрылась, Маша упала на стул и закрыла лицо руками. Она плакала от обиды, от страха, не понимая, что они сделали. Она очень боялась за Кая, загудела моечная машина, и никто не услышал ее рыдания.

Федя неуверенно подошел к входу в оружейную и постучал. Дверь бесшумно отворилась, и вышел Болт.

— А, Федор Григорьевич! Привет, дружище! — Болт пожал огромную ладонь Феди своей пятерней. Федя был больше, но не так пугающе. Болт, сначала в шутку, а потом всерьез, называл Федю младшим братом. — Как дела? Не укатала тебя еще Маруся?

— Все хорошо, нормально, — улыбался Федя и протягивал кусок оберточной бумаги, сложенный во много раз. Болт накрыл его ладонью, и бумажка исчезла.

— Все сделаю. Как раз мимо пойдем, зайдем на почту. На вот, держи, и Маруси дай.

Болт расстегнул потайной карман куртки и вытащил два батончика, сдавленных до тонких пластин. Федя радостно закивал и ушел, не оглядываясь. Зато Болт долго еще стоял и прислушивался, не видел ли их кто-нибудь. За такую бумажку можно было много потерять.

3

Черный вязкий дым медленно расплывался, метр за метром поглощая пространство. Горел мазут, машинное масло и строительный мусор, сложенный шаткой пирамидой, внутри которой клокотала магма. Вокруг рукотворного вулкана крутились три дрона. Роботы не знали, что делать, подлетали, зависали на некоторое время и возвращались на исходную точку, облетали по кругу, вновь приближались, и так цикл повторялся снова и снова. Наконец один из дронов пустил в центр вулкана ракету, раздался глухой взрыв, разметавший пирамиду на десятки горящих островков. Дыма стало так много, что стало темно.

Роботы вылетели в светлую зону и застыли в воздухе. К пожарищу съезжались патрульные станции, три ловушки стояли наготове, выискивая в дыму продукты горения органики. Заезжать за границу машины не решались, если возможно выделить их волю. Алгоритм дал сбой, роботы ждали инструкций.

— Хорошо горит, — шепнул Шухер, смотря в бинокль.

— Да, ловушка сработала. Но что это нам даст? — с сомнением спросил Слава, тоже следя за роботами через допотопную оптику. Шлемы и костюмы они оставили внизу в укрытии и теперь, лежа на крыше под защитой обломков труб и вентиляционных шахт, изредка ерзали на месте, подавляя нарастающее чувство беззащитности.

Идея лазить на крышу и вот так, без защиты и шлема, нагло и открыто быть в городе, родилась не сразу. Шухер ее долго обдумывал, несколько лет, после того, как почти потерял свой шлем, убегая от дрона. Он помнил, что дрон не стал добивать его ракетой, и Шухер думал, что это из-за шлема. Свое прозвище он получил за педантизм и осторожность и, как посмеивались неопытные разведчики, понюхавшие уже пороху, но не бывавшие в реальных жестких столкновениях, за пугливость. Как его звали на самом деле никто уже не помнил. Когда он предложил снять костюмы и шлем, то все подумали, что он двинулся после очередной контузии. Отозвался лишь один боец, парень шестнадцати лет, только-только сдавший экзамен и получивший допуск к операциям. Молодых называли оруженосцами, сначала в шутку, а потом старослужащие всерьез начали считать себя подобием средневековых рыцарей. Шухер посмеивался над ними, часто подкалывал, задавал вопросы про рыцарей, и никто ничего не мог ответить по сути. Знали лишь киношные штампы и комиксы.

— Так, Таракан, ползи на другой конец. Что-то с проспекта никто не приехал.

Парень пополз. Тараканом его прозвали за желание носить усы, которые напоминали усы жалкого насекомого, редкие, торчащие в разные стороны. Но Слава их упорно отращивал, несмотря на насмешки. А еще он мог пролезть в любую щель, узкий и гибкий от природы, малого роста, он умел так спрятаться, что никакой дрон не мог его обнаружить.

— Там никого нет, — доложил Таракан, вернувшись через десять минут. — Патруля тоже не видно. У них график поменяли?

— Может, и поменяли, — подумав, ответил Шухер. Он снял шапку и почесал лысую голову, которая все время чесалась после последней стрижки и покрылась какими-то красно-фиолетовыми пятнами. — После вылазки Кая соседи дали знать.

— Ты про этот знак на стене? — Слава усиленно морщил лоб, представляя странные изогнутые линии на грязном куске стены бывшей больницы. На первый взгляд это напоминало мазню ребенка, но откуда в мертвом городе взяться детям на улицах? Слава старался запоминать все, чему его учили, но от этого странного языка, на котором переговаривались разведчики из разных убежищ между собой, у него голова болела. А еще старшие не разрешали записывать и зарисовывать.

— Этот знак предостережения. Он значит, что правила поменялись.

— Какие правила?

— Правила игры. Так бывает, но не слишком часто, а то нас бы всех перебили.

— Ничего не понимаю, какая еще игра. Это же война! — возмутился Слава, немного повысив голос до громкого шепота. Шухер оторвал глаза от бинокля и долго, не мигая, смотрел ему в глаза.

— Никто не знает, что это на самом деле. Вот один факт, который не требует доказательств. А называть все это ты можешь, как хочешь. Война идет уже больше сорока лет, и она идет здесь. Так долго не воюют.

— Война идет по всему миру, — уже с меньшим энтузиазмом и ретивостью, сказал Слава и тут же замолк, увидев глумливую улыбку Шухера.

Поняв, что Шухер не будет больше ничего говорить, Слава бесшумно вздохнул. Почти каждый разговор заканчивался вот такой улыбкой, и можно было до хрипоты задавать вопросы, Шухер молчал в ответ и будто бы глох на время. Слава уперся глазами в пожар, подсчитывая количество роботов. Получалось, что собрались три ловушки, четыре патрульные станции и два дрона. Час назад дронов было больше, а патрули поменялись. Делать у пожара было нечего, но что-то заставляло роботов нести вахту.

— Они меняются, — сказал Слава. — Два патруля со стороны бульвара идут на пересменку.

— Бульвара, — усмехнулся Шухер. Назвать эту выжженную землю бульваром не поворачивался язык, скорее мертвая земля, но так можно было назвать любую улицу или район, поэтому все называли по-старому, хотя никто никогда не видел вживую, как выглядел мирный город. Были кадры о мирной жизни, много, яркие, брызжущие здоровьем и достатком, напоминающие те сказки, что заставляли смотреть с раннего возраста, воспитывая истинных патриотов. Все это проходили, и все сдавали экзамены по истории Родины, которую изучали по старым художественным фильмам, где непонятные люди из непонятной страны, которых называли героическими предками, воевали насмерть с силами мирового зла. Побеждали, тяжело, кроваво, но всегда побеждали.

— Расходятся, — сказал Шухер. — Смотри, останутся только ловушки. Они потом разберут наш костер, когда догорит.

В подтверждении его слов все патрули резко развернулись и ушли в другие поля, скрывшись из виду. Дроны сделали три круга и улетели. Ловушки отошли на несколько десятков метров и встали в режим сна. Это было первое, чему учат разведчиков, знать, когда робот стоит в режиме сна или зарядки, тогда грозная машина складывалась и приседала к земле, сливаясь с развалинами.

— Получается, зря горело? — с некоторой обидой спросил Слава.

— Почему зря? Силы противника на три часа мы стянули в одной точке. Это может спасти не одну жизнь. Уходим, надо еще на почту заглянуть.

Они спустились вниз. Стоило это огромных трудов, и не каждый, даже подготовленный разведчик решится забраться на крышу полуразвалившееся башни, бывшей когда-то красивым домом с сотнями квартир и высотой выше семидесяти метров. Залезть было легче, а вот спускаться приходилось, балансируя над пропастью, цепляясь за куски арматуры или острые выступы бетонных плит, прыгая на два этажа вниз. Лезть вверх было проще, не видно смерти, поджидавшей внизу с безмятежным лицом. Спускаясь вниз, Шухер прикидывал, отчего он сдохнет — от ракеты, дрона или пилы змеи, или разобьется. Разбиться было бы приятнее, не так обидно.

Слава, ловко, как таракан, юркнул в щель, где под сваленными в упорядоченном хаосе разрушения кусками дома находилось глубокое убежище. Плиты скрывали вход в большой подвал. Сохранившийся почти полностью, лишь один угол каменного свода покосился и угрюмо смотрел в пол. Шухер нашел его и никому не рассказывал, доверившись только Славе. Стоя на пыльной и холодной земле, он, не прячась, отошел в сторону от дома и беспечно осматривал местность. По старым картам здесь был уютный микрорайон с двумя монолитными башнями и большой детской площадкой, поделенной на игровые зоны по возрасту. Он представлял себе, как это могло быть в действительности, не до конца понимая, как это скатиться с горки или взобраться на паутинку, качели в его детстве были, жесткие, с ржавыми цепями. Опять кольнуло сердце, на этот раз очень сильно, и он стал задыхаться. Боли усиливались с каждым месяцем, но идти к Маше он не хотел, зная неизбежный исход.

Его глаза остановились на почерневшей от несмываемой копоти земле, здесь, скорее всего, был небольшой палисадник с верандой и столами для настольного тенниса. Шухер очень любил эту игру и был неплохим мастером, но его теперь обыгрывал Кай. Пускай, он не злился и был даже рад, что молодые и умнее, и умелее.

— Ты чего там делал? — встревожено спросил Слава, уже натянувший защитный костюм. Он бережно вешал на себя гранаты и пакеты со взрывчаткой, протертый шлем стоял на столе. Шухер заметил, что Слава оттер от грязи и его шлем.

— Так, решил подышать свободным воздухом, — скривил рот в болезненной улыбке Шухер и отвернулся, чтобы Слава не видел его боль.

Слава неодобрительно взглянул, но ничего не сказал. Закончив с костюмом, он разобрал свой автомат, осмотрел его, для верности почистил затвор и быстро собрал. Шухер следил за ним, не спешил одеваться. Слава занервничал, взял винтовку Шухера и стал разбирать. Винтовка была старая, древняя, как называли ее другие разведчики. Она была с простым оптическим прицелом, даже без лазерного указателя, не то, что у других, с автонаведением и автозумом. Шухер считал, что автомат разведчику ни к чему, вероятность столкновения с военными очень низкая. Основная их задача был отслеживание роботов, построение карт и маршрутов, оценка и разработка военных складов. Разведанные отправлялись в штаб, где потом планировались нападения на военных, взятие складов с боеприпасами и ГСМ. И не более того, Шухер не раз ставил вопрос о том, что задачи командования слишком мелкие и не ведут ни к чему, за что и был разжалован сначала в рядовые, выгнать из разведчиков не удалось, побоялись бунта.

— А ты, правда, думаешь, что ее не видят дроны? — в очередной раз спросил Слава, собирая винтовку обратно.

— Почему же не видят, видят, если камера ее поймает, — ответил Шухер и показал, что Слава сделал неправильно. Когда-нибудь винтовка достанется Славке, так решил Шухер. — Я же тебе объяснял, что и шлем, и костюм, а, тем более, это оружие нас выдает.

— Но без него у нас мало шансов выжить. Мы видим противника, можем свалить с точки до его прихода, — возразил Слава. — А как без навигации? У нас же карты приходят по защищенному каналу, там шифрование, а ключи меняются каждый день.

— Угу, сам-то видел эти шифры? А кто их меняет, знаешь? — эти вопросы ставили Славу в тупик, и никогда он не задавал их другим, без лишних слов поняв с первого раза, что эти разговоры опасны. — Мы все друг друга видим, такая получается игра. Поговори с Каем, он поумней других.

— Я помню, он рассказывал, что шлем не все точки показывает. Да и ты рассказывал, как дрон тебя в упор не видел.

— А почему, помнишь?

— Ты шлем отключил, а за ним и костюм вырубился. Я пока не пробовал, боюсь. Его же потом только на базе можно обратно врубить, — Слава непроизвольно поежился и похлопал себя по бедрам и животу, проверяя обратную связь костюма. Умная ткань отозвалась мгновенно, казалось, что быстрее, чем он хлопнул себя по ноге. Костюм, встречая удар и давление, становился твердым, как сталь. Он защищал от пуль, если стреляли не в упор, от осколков, но двигаться в этом каменном состоянии было сущей мукой.

— Вторая кожа, — усмехнулся Шухер, надевая костюм. — Страшно уже без него, правда?

— Страшно, — честно сознался Слава. — Не знаю, как сказать, такое сильное чувство, а еще холодно становится.

— Как будто ты голый посреди города, и никого рядом нет.

— Точно! Вот умеешь ты все четко выразить. Я так не могу.

— Я в твоем возрасте тоже был балбесом. Ладно, собрались, пора.

Первым выбрался Слава. Его точка была через два квартала на юго-восток. Шухер должен был идти другим маршрутом, уходя глубже на юг. Так установил центр, маршрут был давно проложен, и шлем напоминал, что они сильно выбились из графика. Придется писать рапорт, Шухера это не страшило, готовые болванки у него скопились за долгую службу, надо было выбрать верный вариант и поменять данные геолокации и космическое время. Раньше Шухера давили на разборах, идя по его маршруту, зная каждый шаг. Поговорив лет десять назад с разведчиком с Запада, они встретились в тоннеле бывшего метро, вместе бегали от змеи, он узнал, как отключить временно запись его трека. Это было возможно не более чем на три часа в сутки, и об этом никому не рассказывали. А всего-то стоило поглубже покопаться в меню шлема, вытащив из небытия полупотайную вкладку.

Шухер шел мимо почты, до включения трекера оставалось еще десять минут. Слава уже включил, он был на линии маршрута, а в рапорте потом доложит, что и как делал, почему не вовремя вышел на точку. Почта была в груде грязных камней, которые остались после одноэтажного здания. Когда-то здесь и правда была почта, поэтому все знали, куда идти. Действовать надо было быстро. Вытащив железный ящик из потайного места, ни одна умная машина бы не догадалась там это искать, если вообще роботу кто-то ставил такую задачу, Шухер открыл механический кодовый замок их ячейки и вытащил все письма. Это были крохотные клочки бумаги, сложенные во много раз. Писали на них настолько мелко, что читать можно было только с лупой. Письма исчезли во внутреннем кармане, письмо Маши он сунул в щель соседнего убежища и спрятал почтовый ящик. Металлический ящик, сделанные неизвестно кем и когда, был покрыт несгораемым составом и поделен на отсеки. Каждый имел цифровую кодировку убежища, оставалось еще три незанятых, коды знали только от своего, а для писем была узкая еле заметная щель под бронированными кнопками. О почте знали только проверенные, и никто не знал, где находятся сами ящики, и кто должен забрать письма. Не все разведчики знали об этом, стукачей хватало, их вычисляли, или сливали специально, чтобы проверить реакцию. Проверки были постоянные, и те, кто был умнее, не велись на провокации.

4

От выстрелов и взрывов дрожала земля. Пули крошили почерневший бетон, после каждого взрыва поднималось черное облако, и становилось темно, как ночью. В этом хаосе боя невозможно было понять, кто с кем воюет. Из укрытия высунулся военный и выстрелил из ПЗРК в сторону патрульного робота. Ракета пролетела мимо и врезалась в обломки третьего этажа жилого дома, смотревшего на все с молчаливым осуждением в мертвых глазах полуразрушенных оконных проемов. Патрульный робот за доли секунды угадал траекторию ракеты и ловко, как опытный разведчик, уклонился. Как только другая патрульная машина заметила движение из той же точки, откуда стрелял военный, в расщелину уродливой скалы из бетона посыпался град пуль. В тот же миг из другой точки полетели гранаты, брошенные военными, в ответ один из дронов, следивших за боем, пустил небольшую ракету точно в щель, из которой вырвалось сине-красное пламя.

Бой продолжался уже более получаса. Роботы теснили военных, не закрывая им проход к отступлению, держа улицу под своим контролем. Парившие над схваткой дроны, уворачивались от пуль и гранат, пущенных военными, следя за картиной боя. Роботы видели, как военные меняются, перегруппировываются, со звериной настойчивостью желая отбить мертвую улицу. Если бы кто-то наблюдал за этим со стороны, то вряд ли бы понял, что такого ценного в этой грязной улице, разрушенной бомбардировками первых лет войны. Когда война стихала на долгие тяжелые месяцы, в сохранившиеся дома возвращались жильцы, те, кто уцелел, кого не приняли на свободной земле. Война не оставила ни одного дома, с жестокостью ребенка, рушащего песочный замок на пляже, раздавливала то, что чудом уцелело.

Вдали заскрипело, заныла сталь от напряжения. Все, кто хоть немного был на войне, знали этот звук. Знали его и роботы. Без суеты, но, не мешкая, бесстрастно, патрульные машины и дроны скрылись в укрытиях. Как и разведчики, роботы, входя в непроверенное место, просчитывали пути отступления и подготавливали убежища. Пока патрульные машины вели разведку боем, ловушки расчищали укрытия, строили из обломков бетонных плит брустверы, а, если была земля, то и рыли окопы. Уже не было в живых тех разведчиков, кто бы помнил первые модели роботов, тупо выполнявших приказы и команды, бившиеся до конца, стоя насмерть на заданной точке. Роботы учились у разведчиков, а разведчики учились у роботов. Иногда, что подтверждали многие, патрульные роботы, обнаружив разведку, не вступали в бой, а ждали, пока они уйдут. Кто-то рассказывал, что ловушки брали многих живьем.

Жуткий свист сменился глубоким вздохом, и улица подпрыгнула. Ракеты ударили беспорядочно, куда попало. Огненные смерчи пожирали и без того почерневшие бетонные осколки, задрожали бетонные скалы и начали рассыпаться, многотонными снарядами впиваясь в мертвую землю. Загорелись остатки асфальта, затем заполыхала и вся улица. И в этом огненном пламени, в этом рукотворном аду никто бы не смог разглядеть, как одна смелая ловушка бросилась в самое пекло. Робот встал у груды обломков, рука манипулятора, надрывно скрипя, что-то вытаскивала из недр машины, отправляя блестящие серебристые ящики в щель. Ящики с грохотом падали куда-то вниз, и ничего больше не происходило. Ловушка, выполнив задание, вернулась к своим, где ее, горящую, поливала пеной другая. Роботы окружили раненного бойца, и когда пена сошла, корпус робота остыл, начал свою работу робот-ремонтник. Эта машина походила на бронированный военный фургон постиндустриальной эры. Четыре манипулятора латали дыры и вырезали обуглившиеся части.

Скрип возобновился, заухало, засвистело, земля вздохнула, и новая партия ракет остервенело била по развалинам жилых домов. Зачистка продолжалась много раз, пока не кончились ракеты.

«Ушлепали», — передал по эфиру один из разведчиков. Он был вдали от поля боя, контролируя пути отхода военных. Боевые машины спешно уезжали, военные, одетые в темно-зеленые костюмы и шлемы, грузились в подходившие бронемашины, толкаясь и ругаясь. Весь эфир на защищенной волне был заполнен оцифрованным и зашифрованным матом. Ключи шифрования сливала цифровая разведка, спрашивать, откуда они их получали, не стоило, можно было попасть под разбирательство. Если настаивать, думать дальше, то можно было и пойти под трибунал. После прохождения курса молодого разведчика и проверки на вшивость и стукачество, молодым ребятам шепотом объясняли, что эфир слушается всеми, а все эти криптографические штучки ненадежнее дырявой кастрюли.

«Дрова оставили», — передал другой разведчик. Бронированные машины скрылись, и в том, месте, где стоял взвод, остались обожженные трупы. Зеленые костюмы расплавились, шлем поплыл. У некоторых были оторваны руки и ноги, по переулку, ведущему к злосчастной улице, рассыпали части человеческих тел и покореженное оружие.

«Уборка», — передал первый разведчик. Появились ловушки, бережно собиравшие останки в бочкоподобные хранилища. Роботы бережно, стараясь не повредить, укладывали останки в бокс. Две ловушки подбирали тела, две другие собирали части тел и другие куски человека.

«За грибами», — скомандовал Болт. Перед каждым выходом выбиралась новая команда для отхода. Задачу они выполнили, хотя и не понимали, в чем она заключается. По плану они должны были быть в этой точке, но из-за задержки, которую инсценировал Болт, ожидая возвращения Шухера, они прибыли на точку позже, рассредоточившись для наблюдения, Болт запретил вступать в бой.

«Подстава, ребята», — открыто передал в эфир Шухер. Все молчали, разбор будет потом, а инженер на базе поколдует, чтобы стереть из лога Шухера эту фразу, передавшую общее чувство. Приказы не обсуждались, но руководитель группы на месте решал, в какой степени следует их выполнять. Людей никто не жалел, не раз из центра приходили команды особистам, выяснять, почему был не выполнен приказ. Всегда находилось тысяча и одно объяснение, но на Шухера и Болта имелось толстое дело. Иногда разведчики пропадали бесследно после очередного разбирательства.

— Где он там застрял?

— Много говоришь. Шлем надень, — приказал Болт разведчику. Все собирались в исходной точке, некоторые забирались к начальству, чтобы, сняв шлем, спросить, какого черта они здесь делают. Так заканчивалось каждое второе задание.

— Вот спорим, что он там засел, — сказал другой.

— Ага, он по карте мертв. Опять шлем и костюм бросил.

— Шухер сам за себя ответит. Таракан-то где? — Болт надел шлем, сверился и снял.

— Да где-то там ползает. Без шлема, его система не видит, но костюм передает, что живой.

— Ясно. Ждать не будем. Первая группа уходит, вторая и третья с интервалом в десять минут, разбег пятнадцать градусов, — скомандовал Болт.

— Базара нет, все знаем, — пожилой разведчик подошел вплотную к Болту. Он был ниже его и меньше, но бороться со старой гвардией никто не хотел, можно было получить. — Шухер прав. Это что за подстава?

— Я не знаю?! — разозлился Болт. — Труби отход.

Пыль и копоть немного осели, и показалось яркое солнце. День был ясный, уже по-летнему теплый и солнечный. В такие дни природа радуется, заражая и человека жизнью, желанием жить и делать что-то хорошее, но здесь природа давно умерла — ее убил человек, может, и навсегда. В солнечном свете блеснули стекла бинокля на десятом этаже полуразрушенного дома. Дрон полетел туда, не спеша, оставляя ракеты в спящем состоянии. Этот дом находился в двух кварталах от улицы, на которой шел бой, и оттуда было отлично видно все. Раньше, когда не было войны, обзору мешали другие дома, которые были и выше и гораздо больше этого чудом сохранившегося дома. Домов больше не было, а гордая развалина возвышалась над бетонной пустыней.

Шухер смотрел, как ловушка стояла возле нагромождения бетона. Он видел, как до этого туда что-то бросала другая машина. И вот пришла новая и ждет. Он не сразу заметил, как возле него повис дрон. Робот просто смотрел на человека и ничего не делал.

— Будешь стрелять? — спросил Шухер, улыбнувшись роботу. Если бы у робота была голова, то он бы точно помотал ею. Дрон сделал качающееся движение и улетел. — Ну, спасибо, друг.

Шухер задумался, мысль о том, что правила изменились бродила среди разведчиков. А он думал иначе, что ничего, на самом деле, не поменялось, а это они стали лучше видеть, начали прозревать. Вернувшись к наблюдению, он увидел, как из узкой щели бетонного холма вылазили дети. У каждого был индивидуальный кислородный баллон, он был сделан в виде плоского рюкзака, маска полностью закрывала голову, как в допотопных противогазах. Изделие было старое, к ним поступали новее и легче, но и запаса кислорода в них было меньше.

Шесть детей выстроились в шеренгу, впереди был самый высокий мальчик или девочка, из-за маски и худобы понять это было невозможно. Дети, прижимаясь к обломкам домов, побежали вглубь квартала, к роботам. За ними следовала ловушка, будто бы присматривала. И скрылись, вместе с роботами. Насколько мог видеть Шухер, никого в квартале не осталось.

Он надел костюм и шлем пропинговал Таракана. Слава отозвался не сразу, его точка была довольно далеко, почти в самом логове роботов. Эфир молчал, обсудят на базе, а пока каждый сам должен выбрать маршрут и вернуться на базу. Перебегая из одного квартала в другой, Шухер прикидывал, сколько статей устава он сегодня нарушил. Могут и в рядовые опять разжаловать, а что они еще могут?

5

Дрон завис в четырех метрах над землей. Если не смотреть на жужжащие лопасти, то можно было бы подумать, что робот отключился. Где-то не очень далеко, всего в пяти минутах лета, гремели взрывы, стреляли пулеметные станции, выбивая последние куски из бетонных обломков. Обыкновенная жизнь города, от которой устали даже машины, не знающие ни жалости, ни усталости, техника была призвана служить людям, но здесь она была призвана убивать. Никто не знал, что творится в мозгах робота, много раз пытались взломать коды, и ничего не выходило. Разбитых полуживых дронов подбирали, тащили на базу, чтобы потом, по секретному тракту, передать в Центр, где находилась лаборатория. Новичкам рассказывали, что взламывая мозги роботов, инженеры получали новые коды шифрования, и еще детский ум молодого разведчика, получившего первую нашивку на гимнастерку, верил в эту небылицу.

Молодым разведчикам и волонтерам вбивали в голову множество мифов, и большинство верило, только единицы сопоставляли, обдумывали, уже узнав, что такое реальный бой, что такое проваленное убийственное задание, цель которого не была ясна никому, и что такое смерть. Со смертью дела обстояли неплохо, отлажено: с раннего детства смерть была неизменным спутником в жизни ребенка. Сначала она была незаметная, когда люди просто пропадали, и о них никто особо не горевал, по крайней мере при других. С раннего детства ребенка впрямую и косвенно учили молчать, превращая все в игру по поиску шпионов, и очень часто игра не заканчивалась и во взрослом состоянии. Пропадали сомнительные элементы, доносы отправлялись анонимно через специальную подпрограмму образовательного портала в библиотеке. И редко кто понимал, что ничего анонимного после авторизации быть не может, и об этом не думали, может, не хотели, а, скорее всего, не умели.

Смерть настигала в детсаду и в школе, когда начиналась эпидемия. Раз в два-три года возвращалась холера или норовирус со своим другом ротавирусом. В первую очередь погибали дети, ослабленные нехваткой питания и свежего воздуха. Как ни старались медработники убедить и воспитателей-учителей, и родителей в том, что детям нужны воздух, солнце и чистая вода, всеобщий страх нападения, не снимаемый режим «Крепость», действующий с самого начала войны, тонны листов электронных уставов, регламентов и правил вводили мозг человека в кататоническое состояние, когда любое изменение, любое мнение, просто слово, воспринимались как угроза. Угроза каралась жестоко, люди выпускали на свободу свирепого и слепого от ярости зверя. Это состояние подпитывалось каждый день во время часа политинформации и новостей с фронта.

Разведчики и волонтеры, из тех, кто остался в живых после пяти лет службы, делились на две неравные группы: большая — беспрекословно верила и защищала, малая часть не верила и молчала. Из этой малой части никто не верил, что ключи шифрования связи можно было вытащить из мозгов пойманного робота, а даже если и так, то роботов надо было ловить каждый день, а ключи они получали уже с утра. Должен был быть склад дронов и малых беспилотников, но в демонстрационных и обучающих залах были одни и те же образцы, покрытые десятилетней пылью. В городе летали новые модели, но их почему-то не было. Не так-то просто было поймать дрона за хвост, а новые были гораздо хитрее и заранее угадывали любую военную ловушку, редко отличавшуюся новизной или, хотя бы в малой части, смелостью и элегантностью. Роботы были умные и просто скрывались из поля зрения, шлем их тоже не видел, а робот спокойно следил за всем из надежного укрытия, в какой-нибудь бетонной куче. Роботы учились у людей, играя с ними в кошки-мышки или прятки, любимая игра дронов.

Задние камеры дрона поймали скрытое движение в развалинах жилого дома. Там сохранился нетронутым подвал, куда ловушки привозили матовые стальные контейнеры и десятилитровые бидоны с тугими герметичными крышками. За всем следил дрон, вызывая ловушку тогда, когда следовало забрать пустую тару. Разведчики и волонтеры не совались в этот район, зная, что здесь большое скопление патрульных машин, ловушек и дронов. В шутку это поле 58 называли «птичьим базаром», за скопление дронов. Не раз было предложение ударить по ним имеющимися ПЗРК и гранатометами, попадешь в любом случае, и урон будет существенным, но командование запрещало, не видя в этом тактической цели. Опытные разведчики шепотом шутили, что они тоже не видят ни в одном задании никакой тактической цели.

Дрон подлетел к узкому лазу, ведущему в подвал, и застыл в метре над землей. Из лаза выглянула бледная голова девочки четырнадцати лет, дрон опознал ее по картотеке: «Катя Симонова, 14 лет, сирота. Вольная». Конечно, картотека была зашифрована понятным только машинам языком, реестр никто и не пытался вскрывать, не видя в нем смысла.

Девочка улыбнулась и помахала роботу. Она скрылась, и через пару минут вылезла с большим рюкзаком. Баллон с кислородом висел спереди и напоминал бронежилет, маска аккуратно пристегнута к поясу, комбинезон чистый, потертый и чиненный, в больших серых заплатках, высокие ботинки в темной цементной крошке. Девочка была коротко стриженная, смахивала на худого мальчика, выдавали красивые зелено-голубые глаза с хитрым азиатским прищуром, красивые уши, аккуратный нос и улыбка. Тонкие бледно-розовые губы выдавали ее сразу, можно было и не смотреть на красивое худое лицо, носившее тень взрослой усталости и скорби. Девочка старалась больше улыбаться, но могла быть и очень строгой, а жестокости ее научили взрослые.

Из лаза с трудом выбирались дети. Она помогла первым, двум мальчикам десяти и одиннадцати лет, робот отметил их в реестре, приветственно помигав прожектором. Мальчишки боялись дрона, но старались не подавать вида перед Катей. Они помогли выбраться трем малышам шести и пяти лет, две девочки одногодки и мальчик пяти лет. На всех была потертая заношенная одежда, в основном куртки и полукомбинезоны, подогнутые и ссуженные под малышей. Одежда была явно с чужого плеча, и дети путались в ней, падали, и их подхватывали старшие мальчишки. Каждый ребенок нес за спиной рюкзак с кислородом, маска надежно закреплена на поясном ремне. Катя осмотрела всех, поправила на малышах ремни, немного подтянула, чтобы ничего не болталось.

— Попрыгаем, — сказала Катя, и первая стала прыгать на месте. Дети запрыгали за ней. — Коля, подтяни лямки.

Мальчик десяти лет с лицом полным веснушек, без споров подтянул лямки на рюкзаке и баллоне с кислородом. Ему, как и Зауру, не нравилось, что ими руководит девчонка, пускай она и старше и сумела спасти их, когда детей накрыл патруль военных. Никто не спрашивал, почему в них стреляют взрослые, дети с рождения умели не задавать глупых вопросов.

— Мы его боимся, — прошептали малыши, сбившись в кучу и пугливо, но с любопытством, смотря на робота.

— Не бойтесь, он хороший. Роботы добрые, — ответила Катя и в подтверждении своих слов подошла к дрону и протянула руку к его манипулятору. Дрон с незаметным усилием пожал ей руку.

— Ух-ты! Круть! — в восхищении выдохнули мальчишки, испугавшиеся в первый момент за Катю.

— Подойдите, он не кусается.

Мальчишки смело подошли, но по бледным лицам было видно, что они очень боятся. Робот похлопал по-дружески их по плечу и слабо мигнул прожектором, чтобы не ослепить. Первым протянул руку Заур, и робот пожал. Коля спешно протянул свою руку, исчерченную белыми шрамами. Все пальцы и ладони были изрезаны, давно, мальчик уже и не помнил этого. Малыши засмеялись, но подойти к роботу не решились. Дрон выполнил два несложных кульбита, и дети засмеялись громче, прогоняя от себя тяжелый страх.

— Нам пора, а то засветло не успеем, — Катя топнула левой ногой, и дети встали за ней в шеренгу.

Дрон полетел вперед и вскоре скрылся в глубине развалин, бывших когда-то жилым районом «Семицветик». Город гордился новым районом, удачно вписавшимся в Северо-западный округ, не тревожа сердца ревнителей архитектурного ансамбля старого города. Не очень высокие монолитные дома с кирпичными фасадами, каждый дом имел свою высоту и лицо, не затмевая, но и не сливаясь с остальными. Самым высоким был центральный дом, образовавший бетонное кольцо, с высоты двенадцати этажей он смотрел за друзьями, отходившими от него лучами разноцветных лепестков. Всю красоту жилого комплекса можно было увидеть только с высоты птичьего полета, и застройщик организовывал для новых жильцов экскурсии на вертолете, огромные фотографии на полстены, снятые прекрасно, восхищали, но они не могли тягаться с живым полетом в любую погоду. Во внутреннем дворе главного дома бил фонтан, на каждом свободном участке росли фруктовые деревья, туи, кустарники с яркими цветами, было множество дорожек, площадок для всех возрастов, и ни одной машины. Вход в комплекс был свободным, и дети соседних кварталов приходили сюда играть, устраивались чемпионаты среди улиц и домов по футболу, волейболу и баскетболу. Вокруг фонтана устраивали по праздникам дискотеки, а на глухой стене одного из домов летом рисовали светом и лазером удивительные картины из будущего. И этого больше нет, как и всего, что окружало это сказочное место. Пожившие вспоминали часто «Семицветик», кто с радостью, кто с завистью. Не имея ничего, потеряв за войну все, эти люди до сих пор радовались, что те, кто наворовал, потеряли свои дома, машины, счета в банках и сдохли. Это были бесконечные разговоры и споры, кто пострадал больше, а кто пострадал поделом. И логика таких поживших была проста, как вареная колбаса из червей и маринованных тараканов — ничего и так не было, значит, ничего и не потерял, а вот они потеряли все! Ничего больше не напоминало о прошлом, остались груды оплавленного бетона, дыра в том месте, где был фонтан. В этой воронке от ракеты скапливалась вода, и родился сам собой грязно-свинцовый пруд, в котором не было ни одного признака жизни, вода была мертва, и можно было не брать проб в поисках микроорганизмов или пытаться увидеть в тяжелой мутной воде движение быстрых жуков, которые живут даже в шламовых прудах с буровым раствором, создавая новое звено эволюции.

Робот вел детей именно туда. Это был самый короткий путь, не зная об этом, никто бы и не решился вступить на эту землю, двигаться среди опасно вздыбленных обгорелых бетонных столбов с остатками плит, готовых внезапно обрушиться на голову зазевавшемуся пешеходу. Разведчики и волонтеры и не пытались исследовать это место, зная, что это территория роботов. Каждая куча бетонных обломков, почерневших от гари и времени, таила в себе опасность, засаду, внезапную смерть. Район был пуст, если бы об этом знали, то пометили бы его на карте, как «чистое поле», пока же вход на эту территорию был запрещен, карта предупреждала, выделяя весь район кроваво-красным, а если вдруг слишком смелый разведчик вторгнется сюда, то шлем будет без устали предупреждать его об опасности, предлагать пути отхода. Отключить это назойливое оповещение невозможно, проще выйти из запретной зоны, тогда программа успокоится.

Катя хорошо знала дорогу. Дети шли ровно, глядя только вперед, по сторонам глазеть было слишком страшно. Обходя страшных великанов, грозивших с неба каменными кулаками, бесстрашно входя в черные пещеры, пригибаясь, иногда идя на четвереньках, дети рисовали в голове новый сказочный мир, теряя страх, разгораясь от этой удивительной игры. Катя подбадривала их, придумывала имена великанам, рассказывала короткие истории, кто жил в этих пещерах, что в некоторых до сих пор можно было найти сундуки с сокровищами. Думая о сокровищах, дети представляли себе ящики полные шоколадных батончиков и копченых колбасок из червя. Когда дети дошли до свинцового пруда, Катя заставила всех надеть маски, и сама включила всем баллоны. Пруд завораживал, и дети часто останавливались, видя в нем какое-то движение, воображая ужасное чудовище под толщей непроницаемой воды. Катя давала всем насмотреться, вспоминая себя, как она подолгу залипала здесь. Ей тоже казалось, что там кто-то живет, и взрослый, уже прочно поселившийся в ее голове, посмеивался над этими детскими выдумками, не особо мешая Кате мечтать. А она очень любила мечтать, особенно после того, как ей попалась фотография «Семицветика», сделанная в до боли ясный солнечный день. Второй раз в жизни она так горько плакала, не могла ни есть, ни спать несколько дней. В первый раз умерла мама у нее на глазах.

Робот повис над ними и помигал прожектором. Он торопил. Катя скомандовала, и группа двинулась дальше. Идти пришлось очень долго, дети сильно устали, хорошо, что после пруда Катя разрешила снять маски.

Они сделали привал в одном из подвалов, все точки отдыха Катя знала наизусть, ей не нужна была карта на планшете. Если что, робот всегда подскажет, надо научиться верно понимать язык жестов беспилотника. Катя быстро выучила этот язык и знала, когда робот улыбается, а они умели это, даже страшные на вид, ощетинившиеся стволами и ракетами патрульные станции. «Страх порождает невежество, а невежество порождает злобу», — Катя отлично помнила слова своего наставника Булата, его убили военные в прошлом году, остальных не нашли. Катя очень скучала по нему, как и по всем, кого вылавливали и пытали до смерти, как шпионов, но она не плакала по ним, не разрешала себе, лишь сдаваясь во сне, просыпаясь с засохшими на лице слезами. Петр Николаевич много рассказывал о том, что организм гораздо умнее и сильнее нашего сознания, иначе бы никто не выжил в этом аду. Как он будет рад, когда она приведет новеньких, ее первая самостоятельная операция.

Дети ели и пили, Катя не разрешала есть много, тогда сильно клонило в сон, а им еще спускаться в подземный город. Она съела две галеты и выпила три глотка воды. До рези в животе хотелось больше, но нельзя, она сама уже устала, рюкзак был привычным, такой вес она носила много раз, тренировалась, но Катя не рассчитывала, что их заметят военные, их не должно было быть в дневное время на улице.

Передохнув, они прошли еще три квартала. Здесь Катя остановилась у неприметного люка. Подняв его, сняла рюкзак и посветила вниз фонариком.

— Я спускаюсь первая, потом малыши. Заур, Коля, помогайте им.

— Я задвину люк, — сказал Заур, примеряясь к тяжелому чугунному диску. Люк был слишком тяжел для него.

— Не надо, дрон закроет, — Катя помахала роботу, дрон спустился к ним. — Спасибо тебе и до встречи. Ты настоящий друг!

Дрон совершил интересный трюк в воздухе, Катя знала, что это так он проявляет радость и смущение. Они пожали руки, Дрон не сильно похлопал ее по плечу, потом пожал руки всем детям, малыши в этот раз не испугались, радостно визжа.

Когда спустился Заур, все посмотрели наверх и увидели, как Дрон висит над ними, держа манипулятором люк. Свет померк, глухой звук эхом пронесся по зловонному тоннелю.

— А нас змея не съест? — шепотом спросил Коля.

— Не съест. Она детей не ест, — серьезно сказала Катя, жестом приказав всем надеть маски.

— А, Васька, разведчик, рассказывал, что она ловит в сеть, а потом крошит на куски. А потом сбрасывает все в канал! — шепотом, захлебываясь от возбуждения и страха, рассказывал Заур.

— Не бойся, нас она не тронет. Всем надеть маски.

Катя проверила, подтянула Коле рюкзак, все-таки он разгильдяй, Заур был серьезнее. Катя вела всех без карты. Тоннели были грязные, стены не освещались, облепленные жирными кусками грязи, посередине текла зловонная река, шелеста которой в противогазе слышно не было. Дети почти ничего не видели, сцепившись поясами, они шли гусеницей за Катей, малыши посередине, замыкали Заур и Коля, постоянно оглядывавшийся назад и тормозивший группу. Катя не злилась на него, она сама была такая же, все дети вели себя одинаково, слыша в голове пугающие шорохи, внезапно возникающие в воспламененном воображении. Перед глазами открывались страшные картины, выныривали чудовища из грязной воды, тогда кто-нибудь вздрагивал или вскрикивал.

На поворотах Катя останавливалась, долго светила на непонятные знаки на своде, нарисованные желтой фосфоресцирующей краской. Это были цифры, косые линии и буквы. Белиберда, если не знать простого кода. На каждом повороте указывалось, сколько метров до следующего, куда ведет разветвление, скоро ли выход наружу. Эти метки ставили разведчики, отмечая точки согласно общей карте, которой пользовались все. У Кати на планшете была точно такая же карта, она могла бы свериться с ней, но Катя все помнила и так. Петр Николаевич поражался ее фотографической памяти, сокрушаясь о том, что ее талант пропадает в аду, как и таланты других детей. Петр Николаевич считал и доказывал, что нет бесталанных детей, а есть равнодушные взрослые, не желающие поддержать и направить ребенка в самых, на первый взгляд, простых и неважных достижениях.

— Змея! — в ужасе прошептал Коля, первый заметивший движение позади.

— Стоять и не двигаться. Она не опасна. Пусть посмотрит, она скоро уйдет, — прошептала Катя.

И, правда, из воды появился робот. Машина ничего не делала, камеры сличали лица, страшное длинное тело робота покоилось под водой. Мигнув фонарем, змея ушла под воду и поплыла назад.

— Все, ушла. Пошли. Скоро будем дома, — ласково сказала Катя, погладив малышей, они тряслись от страха и любопытства.

— А почему она нас не распилила на куски? — спросил Заур, когда они прошли несколько тоннелей, и Катя остановилась, чтобы свериться с картой. Ей показалось, что она заблудилась, но код возле лестницы был верный, просто она очень устала, и чем ближе был дом, тем труднее было бороться с усталостью, тягучей, хватающей за ноги липкими лапами, наваливающейся на плечи пыльным мешком, полным мокрого песка.

— Она не тронет нас, никогда не тронет. Потому, что мы вольные.

6

Крышка люка не поддавалась. Катя одной рукой держалась за лестницу, другой тщетно пыталась сдвинуть скользкую мокрую чугунную тарелку. Пришлось спуститься и снять рюкзак. Ее предупреждали, что люки часто заклинивают после взрыва или кто-то специально может заварить или расклинить. Кто и зачем это делал, Кате не объяснили, как и многое другое, что постоянно мучило ее. Главным вопросом, который будил ее по ночам, был простой и жестокий в своей прямоте вопрос: почему люди до сих пор воюют? Почему им не хватило прошлых войн, чтобы понять, что на войне никогда не бывает победителей, что война несет в себе рукотворную смерть, закладывая крепкий фундамент будущих войн, отлитый из памяти ненависти? Петр Николаевич отвечал очень странно, Катя его не могла понять, чувствуя, что он прав. И это не было знанием, которое можно было бы обдумать, осознать, разобрать на составляющие, сложить по-другому, чтобы получить что-то новое или подтвердить незыблемость аксиомы или догмата. Это было чувство правоты, которое сильно пугало Катю, и она отгоняла его от себя, стараясь не думать, не пытаться понять. Вот и сейчас, доставая из рюкзака легкую фомку из титанового сплава, она вновь услышала голос Петра Николаевича, отвечавшего на случайно вырвавшийся вопрос: «Это люди, они были такими и останутся навсегда. В этом заключена суть человеческой природы — уничтожить себя. Что будет потом, неважно, важна лишь победа, полная, окончательная».

Коля и Заур хотели помочь, Катя погладила мальчишек по голове, ласково прошептав, что их помощь обязательно потребуется, а пока они должны охранять малышей. Мальчишки немного надулись, но послушались. Заур стал рассказывать шепотом сказку про глупую козу, убежавшую в горы из дома, а Коля, подсвечивая себя фонариком, показывал смешные рожи, изображая то козу, то старого волка, доброго медведя и тупого барана. Катя полезла наверх, изловчилась, вбив фомку в щель, и рванула, как учил Володя. Он одной рукой мог открыть любой люк, держась протезом за прутья лестницы. Люк вздрогнул, но не сдвинулся с места. Катя дернула с другого угла, и люк немного приподнялся.

Пот лил градом, заливая глаза, слепя и обжигая мелкие ранки на лице. Такие ранки были у многих детей по всему телу, поэтому Катя очень не любила потеть, тогда тело жгло и очень чесалось везде. Петр Николаевич говорил, что это все от плохого питания, нехватки витаминов и человеческой еды. Катя раскачивала люк с противоположных сторон, крест-накрест, сдвигаясь на 45 градусов, как учил Володя. Люк поддавался, уже ощутимо приподнявшись. Закрепив фомку на поясе, Катя уперлась плечами в люк, заболела голова, она уперлась как раз незажившей до конца шишкой. Люк поддавался, и Катя поднялась на одну ступень и, сделав глубокий вдох, надавила на выдохе со всей силы. Крышка открылась, стало неожиданно легко, и Катя едва не свалилась вниз от неожиданности. Сдвинув крышку в сторону, Катя осмотрелась — все было как обычно, безжизненная черная земля и плакаты с предупреждениями. Один плакат возле люка был пробит, раму покорежило взрывом, но он устоял. Видимо, прилетел снаряд или малая ракета.

«Опасная зона! Радиоактивное заражение местности», — прочитал Коля на плакате. — Это же «мертвое поле»! Зачем мы сюда пришли?

Дети пугливо озирались, округлив от страха глаза. Мальчишки и не старались вести себя, как взрослые мужчины. Развалины города, тоннели и убежища в бывших цехах заводов не пугали сильно, став с рождения привычным пейзажем. Ничего другого дети не знали, но все знали, что где-то далеко есть «мертвое поле», где быть очень опасно. Ходили разные слухи, страшилки, что здесь живут зомби и мутанты с тремя руками и двумя головами, которые жрут мертвечину, а пули их не берут. А на месте оторванной взрывом руки вырастает новая с шестью когтями вместо пальцев. Много разных страшилок было, часто их придумывали сами взрослые, а дети подслушивали, пересказывая по ночам, путая и придумывая новые ужасы.

— Все хорошо, не бойтесь. Здесь безопасно, и никто не стреляет, — Катя еле стояла на ногах и согласилась отдать рюкзак Зауру и Коле, они решили нести его по очереди. — Так, беритесь за руки и пошли. Здесь можно не бояться.

Катя взяла за руку маленького мальчика, он так и не сознался, как его зовут, девочек звали Лиза и Оля. Девочки взялись за руки и встали по правую руку от Кати, Оля сильно обхватила Катин палец маленькой горячей ладошкой. Заур и Коля шли позади.

«Мертвое поле» раскинулось далеко-далеко, глаз не хватало, чтобы объять его, увидеть край или конец мира. Чем дальше идешь по нему, тем сильнее ощущаешь, что больше нет ничего, кроме этой черной ухабистой дороги, вспученной земли, перемешанной с осколками, кусками расплавленных бетонных плит, покореженных танков и мертвых экскаваторов и тракторов, превратившихся за долгие десятилетия в памятники, природные объекты. Некоторые были уже занесены до трети землей, медленно превращаясь в будущий холм или пригорок. Такая же участь ждала через сотни лет все, что осталось от домов, от города. И мир пропал, пускай и холодный, жуткий, разрушенный, но с взрывами, стрельбой, рокотом бомбардировщиков, уханьем бомб и криками взрослых, детскими играми, тяжелой работой, тараканьими фермами и реакторами с червями — ничего этого больше не было слышно, ничего это больше не существовало на этой земле. Спокойствие и тишина пугали сильнее любой бомбардировки, любого обстрела или страшных рассказов разведчиков и волонтеров.

Дети не сразу заметили, как Катя повернула на незаметную тропу, как они углубились в ряды ржавой техники, будто бы специально поставленной здесь в качестве забора. Танки, сгоревшие и мертвые, печально, но не зло смотрели на детей. Один танк так опустил черную башню, будто бы извинялся. «Если бы техника могла говорить, думать, то войн бы больше никогда не было. Любой робот лучше человека понимает бессмысленность уничтожения себе подобных», — часто говорил Петр Николаевич. Катя всегда вспоминала об этом, проходя по этой «Аллее Славы», как называли эту тропу все, кто работал, кто попадал и жил в приюте. Какой бы ты ни попал сюда, как бы не была огромна твоя ненависть, озлобленность на мир и честная жестокость, ты менялся, безвозвратно менялся. Иногда ненависть становилась сильнее, глубже, осмысленнее, но она всегда меняла вектор силы.

Катя перешла на узкую дорожку, пришлось идти друг за другом. Дети шли шаг в шаг, боясь заблудиться. Мальчишки устали, но рюкзак не отдавали, меняясь каждые пять минут. Когда они вышли из железного лабиринта, все ахнули, не сдержав чувств. Перед ними раскрылся удивительный сказочный мир, который они видели только на экране инфопанелей в библиотеке, смотря правильные мультфильмы и слушая проверенные сказки.

По мановению волшебной палочки перед ними вырос высокий бетонный забор, целый и даже выкрашенный в желтый и голубой цвета, сменявшие друг друга. На каждой плите зеленой краской было нарисовано какое-нибудь дерево, а деревья никто и никогда не видел в своей жизни. Катя подвела всех к массивным стальным воротам, сделанным из бронированных листов. Камера считала ее лицо, и ворота открылись, выпустив наружу лучи солнца, шелест зеленой травы и шепот листьев кленов, берез и тополей, настоящих, живых, красивых и пугающих своей правдивостью. Дети шли по дорожке сада, открыв рты. Девочки трогали траву, одергивая руки, боясь, что она ужалит. Всем очень хотелось подойти к деревьям, потрогать их, и было безумно страшно. Катя знала, что они сейчас чувствуют, как переполняют сердце дикий восторг и ужас, как необходимо им сейчас поесть и лечь спать. Спать они будут долго, как и она, ноги шли на автопилоте, голова почти не соображала. Она привела всех, никого не потеряла. Вот и дом, еще пара десятков метров, совсем чуть-чуть. Катя была горда собой, не зря в нее поверил Петр Николаевич, кроме нее идти было некому.

Дверь двухэтажного дома открылась, и на порог вышли три женщины в платьях и фартуках и пожилой мужчина в больших очках с протезами вместо ног. Женщины пошли к детям, Катя помахала им и мужчине, он помахал ей в ответ и поковылял ко всем. Шел он медленно, с трудом, но ничего не отражалось на его когда-то большом, сильно исхудавшем лице, кроме искренней радости и любопытного озорства ребенка. Из окон большого кирпичного дома на них смотрели десятки любопытных глаз, кто-то из детей весело махал новеньким.

— Это все, никто не потерялся, — прошептала Катя, когда мужчина подошел к ним.

— Ты молодец. Я знал, что ты справишься, — Петр Николаевич взял Катю под руку, она вновь и вновь переживала маршрут и плакала, не понимая этого. Плакали все дети, которых обнимали женщины, от них веяло теплом и пахло хлебом и сухим молоком. Дети не знали молока, только в младенчестве получая смесь, которую отбирали после года. И все же они знали, что так пахнет молоко, так пахнет хлеб.

— Молодец, Катенька, — Петр Николаевич прижал девочку к себе, свободной рукой легко взял рюкзак и повел всех в дом. Они вошли последние, Катя уже засыпала на ходу, шептала, спрашивала, где дети, а он успокаивал, все рядом, мы дома.

В этом доме была под запретом любая жестокость. Один раз в жизни, попадая сюда, ребенок подвергался вынужденному насилию — в первый день. На время воспитателям приходилось становиться жестокими, глухими к крику и плачу. Дети все помнили, долго не понимая случившегося, постепенно забывая лишения прошлой жизни, оставляя место только для одного дня. Детский ум проще и сложнее взрослого одновременно. Запоминает все, но и легко отбрасывает назад, в затерянные уголки памяти прошлую жизнь, живя настоящим, светлым и радостным. Но это происходит не сразу, для каждого свой срок забвения, которого нет у взрослых, помнящих все, осознанно вспоминающих все, поэтому будущее есть только у детей.

Детей разделили, мальчишки пошли с одноруким Володей, высоким, как башенный кран седым мужчиной, которому едва перевалило за сорок лет. Мальчишкам было проще, они рассматривали простой протез левой руки, который мог тремя пальцами-клещами что-нибудь брать, тянуть, поднимать, держать. Девочки вместе с Катей и двумя воспитателями пошли сразу в душевую, где всех раздели, одежду сложили по отдельным мешкам, потом решат, стоит ли ее сохранять или проще сжечь.

Как бы ни устали все, как бы ни больно было стоять под горячими струями, терпеть едкий раствор, которым обильно опрыскивали безжалостные женщины в резиновых фартуках и перчатках выше локтя, девочки стойко терпели, почти не хныкали. Катя терла девочек мочалкой, взмыливала шампунь, втирала его в голову, а девочки вопили и брыкались. Им было больно и страшно, но никто не убегал, доверяя Кате. После мытья всех девочек обрили наголо, Катю просто осмотрели. Девочки не плакали, привыкшие к этой процедуре, как в убежище находили вшей, то брили всех детей без разбора. Переодетые, чистые, они лежали на кроватях с белыми чистыми простынями, жестким матрасом, казавшимся им очень мягким, большой мягкой подушкой и накрытые ярким оранжевым одеялом в белоснежном пододеяльнике. Пижама, кровать, чистая постель, отдельная комната, где стояло еще семь кроватей, но в которой больше никого не было — все это удивляло, и девочки долго не могли уснуть.

Привели мальчишек, они были в таких же полосатых пижамах, побритые, веселые. Мытье скорее их позабавило, Володя придумывал разные игры, зная по себе, как дети из подземелья не любят мыться. Сегодня они спасались от ядовитых змей и кусачей мушки. Катя вкатила тележку с подносами для каждого. Дети сели и стали аккуратно есть кашу и бутерброды с вареной колбасой из червя. Давать другую пищу было нельзя, ее вводили постепенно, кишечник тут же отторгал неизвестные белки, а кожа покрывалась волдырями и кровоточащими язвами и зудящими красно-фиолетовыми пятнами. С первого дня начиналась долгая, но интересная адаптация ребенка к другой жизни.

— Уснули, — доложила высокая воспитательница. Как и другие женщины, она была очень худая, с длинными сильными руками и цепкими, как клещи робота, пальцами

— Быстро, хорошо поели? — Петр Николаевич взглянул на часы.

— Съели все, даже удивительно.

Вошли другие воспитательницы и сели на кушетку. Кабинет Петра Николаевича больше напоминал смотровой кабинет, здесь он больше занимался психотерапией у детей и воспитателей, с детьми было гораздо проще. Вошел Володя и встал в дверях, облокотившись о косяк. Он подмигнул воспитательницам, все они были очень похожи, как сестры, худые, с короткими стрижками, с карими глазами. Дети так и называли их — три сестры, часто путая имена, и никто на это не обижался, Петр Николаевич, ради шутки, тоже иногда путал их.

— Олеся, — обратился он к самой высокой. — Осмотр сделали, поражений нет?

— Не больше, чем обычно. Вылечим, мелкие язвы сами пройдут, как начнут досыта есть.

— Точно, мальчишки худые просто ужас, — добавил Володя. — У Заура много круглых шрамов на ноге, похоже, прикуривали.

— Да, похоже. Но надо осмотреть. Не расспрашивайте, ребенок сам все расскажет. — Надо привыкнуть, — сказал Петр Николаевич и заметил за спиной Володи шпиона, Юлю, остроносую девчонку с улыбкой до ушей, сующую свой нос во все дела. Она была солнечно-рыжая, и лишь в самую холодную зиму веснушки на носу и щеках бледнели от возмущения.

— Юля, я тебя вижу.

— А я это, просто мимо проходила, — не моргнув глазом, сказала Юля и смело вошла в кабинет. — Потерялась.

— Это ты и потерялась, — хмыкнула средняя воспитательница, они и садились всегда по росту, не без удовольствия продолжая эту детскую игру. Кто придумал так их называть и путать имена нарочно, никто уже и не помнил, как и многое другое, что устоялось и жило в этом доме.

— Не веришь, Вита? Я ведь никогда не вру! — огрызнулась Юля.

— Я Поля, Вита вот, — улыбнулась женщина, ткнув локтем в бок соседку. Все дружно рассмеялись.

— Так, ты ждешь отчета, правильно я понимаю? — серьезным тоном спросил Петр Николаевич.

— Да, мы все ждем отчета, — не менее серьезно, уперев тонкие руки в боки, ответила Юля. Ей было только девять лет, но выглядела она уже сурово, не по-детски, когда вела серьезные разговоры.

— Хорошо. Слушай, потом всем расскажешь. Нечего сюда по одному бегать. Катя привела пять новеньких.

— Вольных, — поправила его Юля.

— Да, но это будет позже. Им надо привыкнуть, поэтому не пугайте, поняла? И всем передай, чтобы не приставали.

— Мы знаем, как надо. Немаленькие, — важно заявила Юля.

— Вот и хорошо. Три мальчишки и две девчонки. Тебе поручаю девочек, справишься?

— Справлюсь. А мне три сестры мешать не будут?

— А мы тебе разве мешаем? — удивилась Олеся.

— Это я так, заранее определила правила, — Юля поправила рукой коротко стриженые волосы, будто бы у нее ослаб пучок на затылке.

— Правильно. Надо договариваться сразу. Вы будете работать вместе. Если сможешь, возьми и третьего малыша. Как думаешь? — Петр Николаевич хитро посмотрел на нее, Юля сверкнула зелеными глазами, принимая вызов.

— Справлюсь! В помощь себе возьму Дашку и Лену, а еще Артема и Лешку.

— Вот и банда собралась, — засмеялся Володя. — А про Тимура забыла?

— Тимур козел! — с чувством воскликнула Юля.

— Юля, ты же знаешь, что мы никого не обзываем, — Петр Николаевич строго посмотрел на девочку.

— Так он на животное похож, как из того фильма. Вот упрется и все, с места не сдвинешь!

— Юля, — Петр Николаевич постучал пальцем по столу.

— А Катя спит, можно к ней? — Юля аж подпрыгнула на месте.

— Спит, не буди. Она сама тебя найдет, не переживай, — сказала Вита.

— Блин, так долго ждать! — девочка нетерпеливо задвигала ногами. — Ладно, раз надо, так надо.

— Иди, готовься, — засмеялся Володя.

— А чего готовиться? Я все помню, и девчонки помнят, — недоуменно пожала плечами Юля. Все громко рассмеялись, и девочка немного обиделась, не понимая этого смеха, даже покраснела, как наливающийся соком помидор.

— Пойдем, ты мне поможешь, — Поля встала и взяла девочку под руку. — У нас много дел, еще откажешься, а?

— Не откажусь. Я же дала слово! — твердо сказала девочка, посмотрев на всех очень серьезно.

— Молодец, и держи его. Но никогда не бойся попросить помощи. В этом нет ничего позорного. Никто из нас не знает и не умеет всего, поэтому мы все делаем вместе, — сказал Петр Николаевич. Юля радостно кивнула и одними губами прошептала: «Спасибо!».

7

Роман Евгеньевич склонился над микроскопом с закрытыми глазами. Он знал, что увидит, можно было и не проверять все пробы — болезнь вернулась, окрепшая, новая. Со стороны он напоминал статую индустриальной эпохи, не хватало еще лозунга на пьедестале или кумачового плаката над головой: «Верны труду и науке! Будущее медицины за нами!». Белый халат уже давно не был белым, стиранный сотни раз, он стал медного оттенка, как и волосы на голове и теле, окрашенные обеззараживающими реагентами. В короткие секунды забытья, когда сон на секунды овладевает негнущимся телом, мозг отключается, перезагружается, отбрасывая апатичную беспомощность, он видел себя такой скульптурной композицией, сейчас за столом с микроскопом. Прибор был очень старый, новой техники не выдавали, по слухам она копилась на складах у кого надо, но зачем? Считалось, что для работы достаточно дребезжащих центрифуг, матовых пробирок и чашек Петри, сквозь которые с трудом можно было разглядеть содержимое, приходилось светить ярким диодом, выбирая точку, где рассеивание будет минимальным.

В ушах засвистел ветер, главное воспоминание из всего скупого детства, и он проснулся. Все, кто видел его в таком состоянии, думали, что он думает, и не мешали. Роман Евгеньевич посмотрел в окуляр, без эмоций встал и записал в электронный журнал: «Проба 6789 положительно». Журналы вели не все смены, считая, что это мало кому нужно, и их никто не читает. Роман Евгеньевич не спорил и не заставлял, понимая, что это бесполезно. Он точно знал, для чего нужны эти журналы, молча о том, что никому не удастся открыть даже прошлогодние записи — все журналы засекречивали, поэтому он всегда вел два журнала, один защищенный, который не смог бы взломать ни один хакер. Заперев процедурную, он достал из потайного ящика в вентшкафу толстую тетрадь и записал. Полистав страницы, он услышал шаги, и поспешно спрятал журнал. Этот тайник для него сделал инженер Тараканов, с такой фамилией он по праву был главным по оборудованию на тараканьей ферме. Тараканов и передал еще молодому врачу Роману Антонову, уже позже его будут называть только по имени отчеству, даже особисты, запас толстых тетрадей из серой клетчатой бумаги, рассказав, как и где надо хранить. Это должно было быть такое место, куда бы никто в здравом уме руки бы не засунул.

Он успел открыть дверь до того, как за ручку дернет особист. Роман Евгеньевич сделал вид, что выходит, механическими движениями натягивая перчатки.

— О, а я боялся вас не застать, Роман Евгеньевич, — у двери стоял сгорбленный под тяжестью болезни человек с пепельными волосами и живыми зелеными глазами. Болезнь превратила этого красавца в подобие средневекового бурдюка, полного застоявшейся воды, лекарства не давали умереть, но и не лечили, просроченные, поменявшие цвет и форму капсулы отказывались пить другие, а он пил. И жил до сих пор. Мало кто знал, сколько ему лет, знали только то, что первую войну он застал в утробе матери. Большая голова и лицо, похожее на кусок метеорита, огромный зоб, надутые руки и ноги, мешок вместо тела лучше любого удостоверения заставляли людей слушаться, выдавать все, что требовалось и не требовалось. Его боялись так, что в тесных компаниях под перегнанное три раза пиво не упоминали его имени, боясь, что друг и собутыльник донесет, не по злобе или ради выгоды, а потому, что иначе было нельзя. — Вы выглядите очень усталым.

— Спасибо за заботу, Леонид Петрович, — Роман Евгеньевич спокойно выдержал шутливый и требовательный взгляд. — Продолжаете пить тот препарат, что я вам прописал? — Конечно, доктор! — с театральным жаром воскликнул Леонид Петрович. — Для меня нашли целую коробку. Мне ее хватит до конца жизни, и, скорее всего, оно меня и добьет.

— Добьет, но не сразу. Вы еще нас всех переживете, — заметил Роман Евгеньевич, мельком взглянув на улыбающееся лицо особиста.

Они шли из палаты в палату, которые уже перестали делить на зоны — везде была только одна, красная зона. Вонь стояла страшная, больные не двигались на узких нарах, под каждой койкой стояло низкое ведро или таз, в которое все и стекало. Санитары и медбратья сбились с ног, вынося, моя, обмывая, вывозя умерших и устраивая еще живых, выглядевших в этом могильнике совершенно здоровыми. Новенькие выли, рыдали, не в силах сопротивляться, не в силах двигаться, умоляя перевести их в палату к выздоравливающим, ведь они же скоро поправятся, совсем скоро. Так думали все, но через неделю тело иссыхало, человек становился похож на живую мумию, капельницы с трудом поддерживали жизнь.

— Вы знаете, доктор, шансы кончить вот так есть у каждого из нас, даже у самых-самых, — особист благоговейно посмотрел наверх. Они стояли достаточно далеко, чтобы их никто не услышал. Роман Евгеньевич пожал плечами и продолжил готовить уколы. Препаратов оставалось мало, скоро должна была придти новая партия, волонтеры обещали, нашли хороший склад. Надежда, глупая надежда овладевала всеми, подстегнутая и выправленная политруками. Никогда не было неразрешимых проблем, все должно было решаться быстро, и решения находились моментально. А если не работало, то находили виновных, вредителей и шпионов. Просыпаясь, люди чувствовали, что враг рядом, закрывая глаза, старались спать вполглаза, чтобы враг не сумел подкрасться незаметно.

— Как вы думаете, Роман Евгеньевич, дети все умрут? Я же понимаю, что эти антибиотики бессильны. Я прав?

— Это не лучшее место для подобных разговоров.

— Отчего же? Как раз самое лучшее, нас никто не сможет подслушать. Не подумайте, что мне не жалко этих людей, но я видел больше смертей, чем вы. Все же я сильно старше вас. И такое я уже видел и не раз. Они ничего не смогут понять, хоть бы вы им и в ухо кричите.

Роман Евгеньевич кивнул, что согласен. Подошел медбрат, высокий и худой мужчина, с длинными цепкими пальцами, больные называли их клешни. Медбрат молча взял поднос со шприцами и ушел в другую палату.

— Все не умрут, кто-нибудь должен выжить, — сказал Роман Евгеньевич, механически набирая препарат в шприцы.

— Я тоже так думаю, видел такое и не раз. Жаль, что не все выживут. Дети огромная боль, можете мне не верить, но это так.

— Почему же, верю, — ответил Роман Евгеньевич и машинально хмыкнул.

— Так-так, говорите все, не скрывайте.

— Ваши коллеги не восприимчивы, поэтому и не болеют.

— Интересно, в таком ключе я об этом не думал. Вы меня, вроде как, похвалили. Спасибо, это очень ценная для меня похвала. Помните, как в сказке одного моего тезки: «Ну, а те, кто выживают, те до старости живут». Почему же не могут выжить все?

— Не знаю. У нас нет хороших лекарств.

— Вы не все договариваете. Не зря же вы сами проверяете каждый анализ. Что вы нашли? — особист постучал пальцем по столу, он никогда не кричал, а тем более, не бил во время допроса, а любая беседа становилась допросом, который мог войти в досье, а мог и пропасть.

— Это другой вид или другая бактерия. Они похожи, но ненамного.

— Мутирующий организм: А где он мог мутировать, у нас?

— Вряд ли, должна была быть вспышка, хотя бы малая. Такая болезнь в фоновом режиме протекать не может.

— Значит, кто-то принес извне. Думаете, это диверсия или чья-то ошибка? Говорите честно, можно без имен.

— Имен я не знаю. Можно мыслить логически: разведчики и волонтеры занести не могли. После выхода они обрабатываются и осматриваются. Болезнь проявилась бы у них сразу после возвращения. Сейчас мы точно знаем, что инкубационного периода практически нет, больной переходит в острую фазу через несколько часов после заражения. Никто из ребят до сих пор не заболел.

— Интересно, а почему они не заболели? Мы же все живем в одной пещере, едим одно и то же. Почему же они не заболели? Я думаю, что все заражаются здесь, нет никакого внешнего заноса.

— Занос был, иначе бы зараза сама не появилась. Но это точно не ребята. Вы же знаете, у разведчиков и волонтеров свой стол. Искать надо в столовой или в воде, — Роман Евгеньевич сложил шприцы на поднос и пошел делать уколы.

Леонид Петрович послушно ждал его у входа в палату. Двери в другие палаты были открыты, и можно было услышать, что там происходит. Он слышал шепот смерти, когда умирающий человек начинает свой бессвязный монолог, природа милосердна, и другие с трудом слышат то, что говорит миру живой еще, но уже труп, вместо человека. Треск и скрежет этих голосов сливались в одну шелестящую волну, забирающуюся под одежду, сжимающую горло и сердце ледяной хваткой, еле слышно хохоча в самое ухо. Других больных, тех, кто сломал ногу или руку, повредил что-то на тараканьей ферме или, не подумав, сунул руку в насос или молотилку, поселили в ближайшем жилом отсеке. Бывшие жильцы без возражений собрали вещи и ушли в самый конец, на глубину цеха.

— Я вот подумал о том, почему вы и ваши сотрудники не заболели? У вас же тоже другой стол, не так ли? — особист задумчиво смотрел на вернувшегося Романа Евгеньевича.

— Стол такой же, как и у всех, — ответил Роман Евгеньевич, не понимая, куда он клонит.

— И все же другой. Подскажите, в чем разница? Вы же знаете, я слаб в регламентах, мне удобнее и проще спросить вас.

— Исходные сублиматы те же. Мы готовим для больных немного иначе, но все в принципе то же самое, — Роман Евгеньевич задумался. — Воду используем свою. Нам проще брать со своей станции, чем тащить с общей. Трубу нам так и не провели.

— Вот и хорошо, что не провели. А вы не думаете, что дело в воде? Ведь ваши из травматологии и гриппозные не заболели.

— Я об этом не думал. Не было времени.

— Это я понимаю, у вас очень много работы, мы бы не справились.

— Мы тоже не справляемся, — хмуро ответил Роман Евгеньевич. Подумав, он сказал. — Вы правы, странно получается. Труба общая, из одного колодца тянем. Я воду проверял, она вполне чистая, много мехпримесей, но это уже норма.

— Вспоминайте, я чувствую, что вы что-то пытаетесь вспомнить, — особист доверительно взял его под руку. — Если хотите, можете тайком посмотреть в свой журнал. Я знаю о нем, но прячьте лучше.

Роман Евгеньевич побледнел, особист похлопал его по руке, потом неожиданно пожал руку. Это выглядело естественно, и проходящие мимо санитары не могли заметить, как сжал после этого кулак Роман Евгеньевич, ощутив крохотный кусок бумаги, переданный особистом.

Они вернулись в процедурную, особист закрыл дверь и сам вытащил журнал. У Романа Евгеньевича задрожали руки, Леонид Петрович вежливо смотрел в другую сторону.

— Вот, нашел! — хрипло воскликнул Роман Евгеньевич. Особист подошел ближе, внимательно смотря ему в глаза. — В последней партии с большой земли нам передали новый реагент для станции водоочистки.

— Да, новый, улучшенный. Его уже должны были начать применять, я сверялся по складу.

— Вот, а я пока его не исследовал, и мы работаем на старых запасах.

— Это надо проверить. Если вы правы, и дело в этом реагенте, то это катастрофа, — одними губами сказал особист.

— Но я этого не говорил.

— Вы об этом подумали, и не спорьте. Я прошу вас проверить как можно скорее, докладывать только мне, — еле слышно говорил Леонид Петрович, зеленые глаза потемнели, став почти черными. — Идет серьезная игра. Вам ее не видно, но она идет. Скоро нас всех объединят, все убежища под единым начальством.

— Но это же глупость! — воскликнул Роман Евгеньевич и перешел на шепот. — Весь смысл убежищ в их автономности, а если будут руководить из одного центра, то все погибнет!

— На самом деле так уже и есть по многим сферам нашей жизни. Вот я подумал, а жизнь ли это, или это чистилище, как вы думаете? — он бесшумно рассмеялся. — Я бы с радостью не знал этого, как вы, и спал бы себе спокойно. Вы не хотите прочитать письмо?

— Вы его читали?

— Конечно, но мало что понял. Вы умеете писать особым шифром. Прочтите и расскажите. Не думайте, что там есть что-то такое, чего мы не знаем, хотя бы косвенно.

Роман Евгеньевич прочел. Глаза не сразу разглядели бисерный почерк, он читал медленно, потом взял лупу и перечитал еще несколько раз.

— И что пишет нам Мария Султановна?

— У нее вспышка холеры. Она тоже видит в микроорганизме мутацию, но пока никто не умер.

— Вот, не зря вы мне все объяснили. А то я понял только, что у них вспышка, про холеру понял, когда открыл энциклопедию и нашел это латинское слово cholera. Скажу вам честно, чтобы не было иллюзий — вспышки начались почти у всех. У нас свои каналы, да и почту мы смотрим регулярно. Мы же ее придумали, — он улыбнулся. — Как что-то найдете, разыщите меня. Будите, пинайте, чтобы встал. Не надо церемониться.

8

Грязно-серая челка упала на глаза, длинная, накрывающая приплюснутый нос. Он мотнул головой, резким жестом отбросил волосы назад, горящим взглядом упершись в собравшихся. Этот жест он подсмотрел в одном фильме и специально отращивал волосы, подкрашивая их сваренным в стеклянной банке красителем. Он сам придумал рецепт, никому не рассказывал, считая, что все ему завидуют. Водянистые желтые глаза обшаривали лица в поисках насмешливых улыбок или косого взгляда, сдвинутые в задумчивости брови считались первым шагом к инакомыслию, таких брали на карандаш. Память у политрука была хорошая, с первого взгляда он мог сказать, кто пришел, а кто отсутствует.

Политсобрания проводились каждый день по полчаса, раз в неделю проводилось итоговое, которое могло затянуться на три-четыре часа. Все собирались в библиотеке, лавок на всех не хватало, там сидели женщины и старики, детям проводили отдельные классные часы, называя их «воспитанием любви к Родине». Во время таких занятий показывали военно-патриотические фильмы, где было много стрельбы, взрывов, врага давили огромными танками, наматывая гнилые кишки на гусеницы. Каков бы ни был сюжет фильма, какую бы ни проигрывали сказку, враг должен был быть раздавлен, сожжен или, на худой конец, расчленен на площади «пред святым народом». Детей сгоняли всех подряд, не разбирая возраста. Малыши боялись этих мультиков, жались к старшим. Иногда находились те, кто начинал задавать вопросы, сомневаться, что это было заправду, как они могли это снять, если шел жестокий бой, почему не убили оператора и не разбили камеру, и другие неверные вопросы. Но обычно все молчали, зная, что за любой вопрос или сомневающуюся морду можно было получить на месяц исправительный курс, который надо было учить наизусть, бегло и гордо рассказывать историю родины.

Библиотека, где проходили политсобрания и учились дети, отдаленно напоминала старинную библиотеку. Здесь не было шкафов и стеллажей с тысячами книг, не собирались газеты и журналы. Скорее это напоминало читальный зал с длинными столами и лавками, а впереди была трибуна для учителя или выступающего с огромным, треснутым уже во многих местах, экраном из допотопных ЖК-матриц, собранных в один экран. Синхронизация тормозила, и на экране куски изображения могли запаздывать, детям очень нравилась такая игра, а взрослые делали вид, что не замечают. По углам стояли огромные колонки, чтобы ничего не отвлекало от просмотра учебного ролика или исторического фильма, снятого много десятков лет назад, провалившегося в прокате. На столах стояли большие мониторы, учащиеся по два-три человека работали за одним местом, отмечая личный жетон на кондовом валидаторе, больше напоминавшем старую жестяную банку.

Политрук воздел руки к экрану, как к небу, призывая всех смотреть туда. Во время показа он не отходил, вливаясь в картинку, чувствуя, как правда входит в него, наполняя без остатка. К концу показа он ощущал себя истинной правдой, и не важно, что показывали — правда не требует разъяснений, ее следует чувствовать, впитывать. Экран почернел, свет погас, из колонок раздался оглушительный взрыв, потом еще и еще, пока у всех не заложило уши. Экран дергался, показывая кадры бомбежки какого-то города. Крупным планом показывали растрепанную женщину в лохмотьях, державшую на руках кулек с младенцем. Женщина взывала в камеру о милосердии, но следующий кадр, снятый, если присмотреться, в другом месте, разрывал дом и улицу на тысячи горящих осколков, метеоритным дождем бомбардирующих зрителя.

Кадры сменяли друг друга, вой и взрывы не прекращались, став однотонным фоном. Вот шли колонный беженцев, вот враги бомбят гуманитарный конвой, грузовики, которые ведут люди. Водители, горя и крича от ужаса и боли, выпрыгивали из кабин, катаясь по черной земле, как собака в дивный летний день катается по траве после купания в речке.

По залу пошел ропот, раздались смешки. Политрук, застывший в позе героя, не сразу это понял — он был весь там, внутри этого хаоса и боли, переполненный гневом и ненавистью к врагам человечества, к иродам царя небесного. Нередко он испытывал катарсис в конце, долго не в силах ничего вымолвить, смотря на всех выкатившимися из глазниц белками, задыхаясь от возбуждения и восторга.

— Что за туфту ты нам гонишь! — раздались с разных концов грубые голоса.

— Да где ты видел такие машины? Это что, из каменного века видео? — громко крикнул высокий мужской голос, и библиотека грянула хохотом.

Политрук очнулся, подрагивая от возбуждения, но в сердце чуя измену, предательство. Он хотел было открыть рот и заорать, но его опередили.

— Я помню эту бабу! — засмеялась одна женщина. — Ее же каждый год взрывают! Я еще со школы видела, как ее взрывают!

— А она все живет и живет! — добавили другие.

— И ее все взрывают и взрывают! — хохотали уже все.

— Да как вы смеете! — зашипел политрук, но его не было слышно в общем хохоте. Он кричал, призывал, начал даже просить, но собрание было провалено, его никто уже не слушал.

У входа стояли Роман Евгеньевич и Леонид Петрович. Рядом с ними образовалась естественная ограда, невидимая, за которую не смел никто зайти. К особистам по своему желанию никто не подходил, можно было потом получить от товарищей ночью по морде за стукачество. Леонид Петрович хорошо знал об этом и сам подошел к Роману Евгеньевичу. Они могли свободно поговорить, крики и шумы трансляции заглушали все.

— Какой провал! — сказал в ухо Леонид Петрович. — Витька-рыба не переживет.

Роман Евгеньевич кивнул, усмехнувшись. Политрук бился в агонии на трибуне и что-то кричал. Прозвище рыба ему дали не случайно: он был как две капли похож на одну уродливую рыбу из учебного курса о морских обитателях родных краев. Та же непропорционально большая голова, губастый рот, глаза навыкате, короткое мешковатое тело, расплывающееся при ходьбе.

— А ведь к главному не подошел даже. Перебрал с ненавистью, — сказал Леонид Петрович. — Для нас это даже хорошо. Вы нашли что-нибудь??

— Пока нет. Я проверил реагенты и минерализаторы. Проверял много раз, брал из разных партий — все чисто.

— Это хорошо, но причина все же не ясна. Я уверен, что дело связано с кухней и столовой. Мы сами проверили работников и рабочие столы и ничего не нашли. Получается, что там все чисто, но чудес не бывает, как считаете?

— Смотря для кого, — усмехнулся Роман Евгеньевич, кивнув на Витьку-рыбу.

Политруку удалось успокоить толпу, раздраженный, со срывающимся голосом, он начал излагать главное, ради чего всех выдернули с работы, а кому-то не дали спать после ночной смены.

— Мы на передовой! Если не выстоим, не сдержим натиск врага, то враг обрушится на нашу Родину! Еще никогда столько не зависело от каждого из нас! Мы должны сплотиться, объединить усилия и дать отпор вражеским ордам, защитить нашу землю — нашу Родину! — на последних словах политрук запел высоким голосом гимн, слезы клочьями вырвались из глазниц, и мир поплыл. Ему казалось, что все, как и он, полны восторга и готовы отдать свою жизнь за Родину, за президента!

— Что, опять? — в повисшей тишине раздался ехидный возглас, и зал грохнул из всех орудий, хохот был такой, что затряслись двери и стены.

— Да пусть идут к нам! Мы им тараканчиков дадим, грибного пойла нальем — они все и сдохнут! — добавила какая-то женщина, и хохот перешел в гомерический смех, кто-то уже кашлял и плакал.

— Молчать! Да как вы смеете! Всех! Всех в штрафбат! Все получат взыскание! — орал политрук, масса людей слилась в одну хохочущую субстанцию, и он не мог понять, кто был зачинщиком, кто провокатор, кто первый посмел открыть свой рот.

— Да дальше фронта не сошлют! — разнесся над всеми густой бас.

— Смотрите, так это же старый-то! Я его морду с детства помню! — заорал один мужик, пальцем указывая на портрет президента страны, заполнивший весь экран. Как назло синхронизация вдруг нарушилась, и лицо верховного главнокомандующего поплыло и задергалось, будто бы он хочет чихнуть, что-то сказать и плюнуть одновременно.

— Да нет, другой. У этого лысина не такая блестящая, — пояснил кто-то.

— И глаза мигают. У того деда все лицо было из силикона, — подтвердил другой. — Наш, точно наш, узнаю!

Политрук тщетно пытался унять всех, но его никто не слушал, а некоторые даже огрызались, смеялись над его выпадами и призывами к патриотическому чувству.

— Да пошла она в задницу, эта родина! Что она для нас сделала?! Живем хуже, чем скот в кино! Что мы тут делаем? Зачем держим эту мертвую землю? С кем мы воюем до сих пор? — кричала в лицо политрука высокая женщина с налитыми, как у мужиков, плечами. Для убедительности она взошла на трибуну и, схватив Витьку-рыбу за хилое плечо, дергала его туда-сюда. Политрук бился, хватая воздух ртом, как рыба на крючке.

— Тимофеевна, ты его так сломаешь! — ржали мужики.

— А пусть, сука, ответит! Чего это мы должны опять объединяться в единую силу, какую еще, на хрен, силу? Да мы все время против чего-то должны сплотиться, потерпеть, перетерпеть, а жить когда будем? Мои внуки должны жить в мире, ладно мы, черт с нами!

— Правильно, мама! — поддержали ее дочери, рослые сильные девицы, красивые и пугающие своей силой.

Политрук жестами призывал Леонида Петровича вмешаться, помочь. Особист показал ему жест рукой, быстрый и понятный, что не будет вмешиваться, а ему стоит заткнуться. Часто было необходимо дать людям выговориться, сказать все, что накипело, узнать, что они реально думают, и без репрессий, выяснений кто и зачем сказал, кто надоумил. Леонид Петрович понимал, что настроения людей в первую очередь рождают внутренние тревоги, и ни один провокатор не сможет зародить в человеке то, что в нем изначально не взросло самостоятельно. Провокатор может подогреть, поджечь накипевшее чувство, направить в нужное ему русло, но только раз.

— И, правда, почему нас опять призывают объединяться? Мы столько десятков лет живем в состоянии войны, мы и другой жизни не знаем, а до сих пор не смогли объединиться. Как вы думаете, Роман Евгеньевич, почему так? — спросил в ухо Леонид Петрович. Крики, возгласы тех, кто запрыгивал на трибуну, рождали хохот и гул в людях, и разговаривать можно было свободно, не боясь, что кто-то услышит.

— Нас ничего не объединяет, кроме этой тюрьмы, — ответил Роман Евгеньевич и испугался своей откровенности. Толпа заряжала и его бесшабашностью, хотелось сказать все, что думаешь. И он понимал, что этот внимательный человек рядом понимает это не хуже его.

— Тюрьма, пожалуй, вы правы. Но другой Родины у нас нет, не так ли?

— А есть ли она у нас, Родина? По-моему, она живет только в роликах и речах таких, как Витька-рыба.

— Это для вас. Таких, как вы немало, но других больше. Знаете, вот если копнуть, воткнуть иглу поглубже в этих людей, что сейчас готовы нашего политрука порубить на куски и сбросить в реактор к червякам, то они первые же вздернут на виселице таких, как вы, Роман Евгеньевич. История нашей страны это доказывает безошибочно. Я не хочу, чтобы это произошло, но гнев толпы усмирять нельзя, а то она сметет власть. Понимаете, о чем я?

— Понимаю. А где же слова об объединении убежищ? Вы мне говорили, что это и есть основная задача политсобрания.

— Так ему не дают это сказать. Пусть потерпят еще часик другой, а потом, понемногу, по чуть-чуть, будем вводить в массы мысль о необходимости такого объединения. Задача нам поставлена, сроки определены, а кто и как хочет — это никого и никогда не интересовала.

— Так и есть, — зло проговорил Роман Евгеньевич. — Я вот о чем думал. Мне кажется, я знаю, где надо искать.

— И где же? — Леонид Петрович перестал улыбаться и смеяться, он стал в одно мгновение очень серьезным и внимательным.

— Все, кто попали к нам, получали доппаек. Это прислали в последней партии. Я его еще не изучал, но это для тех, кто перевыполняет норму, чтобы возместить энергопотери, часть идет выздоравливающим после травм. Мы не даем, это раздают в столовой после выписки из госпиталя.

— Думаете, там заражение? Но откуда? Я изучал его, и там нет ничего открытого — все в заводской упаковке, всякие батончики с витаминами, протеинами и еще чем-то, сухие напитки с протеинами. Все не вскрытое, упаковка вполне крепкая, бомбежку выдержит, если что.

— Я не утверждаю, просто это их всех объединяет. Мария Султановна тоже об этом написала, что все ее дети, кто заболел, получали такой паек для набора веса. Среди детей много дистрофиков, у нас тоже.

— Проверьте, пожалуйста, но тихо. Выпишите вашим этот паек, разрешение я выдам, у меня есть ключ начальника склада. Не думайте об этом, что у меня еще есть — это неважно. Но вот что интересно, хм, получается, что у наших соседей дураков нет, — Леонид Петрович ехидно улыбнулся и постучал себя пальцем по лбу.

— Что вы имеете в виду?

— Так нет передовиков, перевыполняющих норму. Даже я понимаю, что энергопотери гораздо выше, чем прибавка пайка. Сколько к вам поступает потом с истощением?

— Я об этом не думал. Много поступает, обычно через два-три месяца после рекордов. Если бы вот такие, как он, — Роман Евгеньевич ткнул пальцем в Витьку-рыбу. — Не вкладывали это в головы людям, то не было бы этого. После лечения многие меняют работу, да и живут недолго, меньше, чем остальные.

— А вы думаете, что во всем виноват наш политрук? Его вина в этом есть, но это и его работа — воодушевлять, толкать в спину на свершения и подвиги. Так учит нас партия и Родина. Но, скажите честно, разве он во всем виноват? Разве люди сами не идут на это осознанно, желая получить больше? Дело же не только в доппайке, а в статусе. Многие думают, что так можно взобраться повыше — и это их самостоятельная глупость, почему же нам ее не использовать, а?

9

За стеной громыхала железная дорога, пустые вагоны, ведомые древним электровозом, ныли и стонали, подпрыгивая на сквадраченных рельсах. Колесные пары постоянно застревали, бились и трещали. В этом грохоте, когда стены дрожали так, что рамы вот-вот готовы были вывалиться внутрь, невозможно было внятно произнести ни одного слова. Солдаты сидели на лавках вдоль дальней стены, с криво приклеенными грязными матами, и курили, выплевывая густую сладкую слюну вместе с розово-серым паром. Кое-кто умудрялся в этом грохоте уснуть, заглотнув сразу две конфеты с синтетикой. Раньше, еще лет двадцать назад, над ними бы потешились, поразвлекались, а сейчас всем было лень и наплевать.

Помещение небольшое, относительно остальных зданий, предназначенное изначально под склад запчастей. Сначала кончились запчасти, потом разобрали огромные стеллажи, доломали то, что осталось, превратив в склад ненужного хлама, которое начальство не разрешало выбросить, и каждая обгорелая деталь, часть боевого робота или кусок неразорвавшейся ракеты имели свой номер и место хранения. Все было свалено в одну большую кучу, которая тряслась, как пудинг на тарелке, когда приходил состав. Находиться здесь было строго запрещено, неразорвавшиеся снаряды могли сдетонировать, но и другого места для отдыха солдат не нашлось. На этом складе собирались «освобожденцы», так называли уголовников, которые воевали за собственное освобождение. В самом начале таких солдат называли урками, но госпропаганда сделала из них героев, поэтому и ввели новый термин «освобожденец», понятный для контрактников и офицеров, и по-другому окрашенный для населения. В головах большинства это были спецотряды, первые входившие за укрепления, в самый тыл врага. Входить уже давно было некуда, вся земля вдоль и поперек была расчерчена, разрыта и покалечена, изъедена, пережевана и выплюнута миллионами тон снарядов, ракет, бомб. Возможно, через тысячи лет, когда археологи будущего докопаются до этого слоя, историки будущего будут думать, что здесь был нанесен ядерный удар, эпицентр мировой ядерной войны, погубившей империю и цивилизацию постиндустриального общества. И ошибутся — империя не рухнула, с цивилизацией ничего не случилось, а стратегического и даже нестратегического ядерного оружия никто не применял, побоялись, ссылались на гуманность, открывая для всех истинность значения этого лживого понятия.

Электровоз утащил пустые вагоны, и стало невыносимо тихо. Тишина, как и грохот, звенела в ушах, солдаты недовольно ерзали на своих лежаках, пиная соседей. Далеко от входа, скрытый кучей взрывоопасного мусора, стоял длинный стол, на котором в удивительном порядке были разложены детали неразорвавшегося снаряда. Здесь стояла небольшая плитка, кабель тянулся к лампе на потолке, инструменты на черной тряпице, резиновые перчатки, маска респиратора. Так мог организовать свое место специалист или педант. На других столах с длинными лавками, стоявших ближе к выходу, был сущий ад: недоеденные сухпайки, мятые кружки, грязь, вонь. Никто и не думал убираться или протереть стол, всю грязь и объедки стряхивали на пол и втаптывали ботинками в бетон.

У стены, рядом со столом, на котором лежали части разобранного снаряда, стоял невысокий лысый мужчина в гражданской одежде без знаков различия. К стене был приделан небольшой стол на уровне груди, на котором стояла тарелка с крекерами из червя и фляга с водой. Мужчина задумчиво жевал крекеры и пил воду, смотря на внутренности снаряда. На склад зашел военный в полной амуниции, автомат, как положено, смотрел дулом вверх за спиной, на поясе жестко висели гранаты. Военный шел свободно, скорее, вальяжно, никуда не торопясь. Не снимая шлема, он подошел к мужчине и взял с тарелки два крекера.

— Когда прибудет состав? — спросил мужчина, оторвав взгляд от снаряда.

— Через час. Там что-то должны привезти, но ведомости засекретили, — ответил военный. Он хрустел крекером через открытое забрало, косясь глазами на дремавших солдат.

— Кто разгружать будет?

— Мы, они так решили, — криво ухмыльнулся военный. — Меня бригадиром назначили, ты ответственный.

— Серьезней, Мордвин. Полковник будет при разгрузке?

— Конечно, куда без него, — солдат снял шлем и бросил его на пол. На круглом злом лице щерилась ухмылка. — Думаешь пора?

— Думаю, что да. Зарвался он что-то, надо на место поставить, — ответил мужчина и налил себе еще воды из фляги. — У тебя все готово?

— А то, конечно. Все пройдет как надо. Ребята все знают, сам увидишь, — Мордвин сделал жест рукой, будто бы поправляет клочковатую бороду, не то чешется, не то приглаживает, и из рукава блеснуло черным узкое короткое лезвие. Потайной нож тут же исчез в рукаве комбинезона.

— Блестит, смотри не засвети.

— Георгий Николаевич, обижаете. Я на гражданке не засвечивал, а там камеры получше будут.

— Цапнули тебя, и здесь схватят.

— Не-а, я теперь ученый. А там что? Я уже и забыл, как там живут. Здесь свобода, живи, как понимаешь, — Мордвин захрустел крекерами.

— Помнишь, как нормальная еда выглядит? — усмехнулся Георгий Николаевич. Серые глаза не выражали ничего, брови он сбривал специально, как и всю растительность на лице, и от этого вместе с отсутствием эмоций его лицо походило на мертвую белую маску.

— Да все я помню, — раздраженно ответил Мордвин. — Это дети подземелья ничего другого не видали, родились уже со вкусом жареного таракана во рту. Ты, Георгий Николаевич, вон тех лохов разводи на сопли — меня этим не проймешь. Я и не такое дерьмо ел, а это вполне неплохое. Даже вкус появился неплохой. Они стали новые специи добавлять?

— Нет, просто ты уже переродился. Если тебя сейчас выпустить, вернуть к свободным людям, — он глухо рассмеялся. — Ты сдохнешь от их пищи.

— А я туда и не хочу. Мне здесь нравится, — огрызнулся Мордвин и кивнул на обдолбанных солдат, лежавших неподалеку на бетонном полу. Их «товарищи» в шатком наркотическом сне спихнули подальше от себя. — Это вон они мечтают, лохи. Вот будет операция, возьмут языка и получат награду, а там и билет на волю.

— Билет здесь только один — попасть змее на ужин. А чего те девчонку упустили, не балакал никто из ВОХРы?

— А мне почем знать? Я с ним синтетику не раскуриваю, зад не подставляю.

— Ты мне только не заливай. Никто не слышит, видишь, обдолбались. Все знают, что ты у них на придурках числишься. Давай, вижу, что знаешь, — он пригласил Мордвина за стол, и они сели.

— Да разное говорят, — Мордвин без опаски брал части снаряда, разглядывал его внутренние органы, ковырял грязным ногтем, желая открыть крышку блока управления. — Там какой-то замес начался. Сами же ловушку эту поставили, у гномов малышню выдрали и как приманку положили. Мне на детей плевать, но даже для меня это подло и западло так делать. Я бы по-честному их нашел, роботов обойти можно.

— Давай без лирики.

— Ладно. Короче их там замесили. Откуда-то накатили патрульные станции, дронов налетело. Человек десять потеряли, не меньше.

— А девчонка сбежала?

— Да, и детей забрала. Уважаю, я б ее не трахал, так бы зарезал, по совести. Слушай, а на хрен она им нужна?

— Чтобы кордоны пройти, а так роботы не пустят. Но они ошибаются. Я знаю вольных, еще когда только начинал этот. Они не пустят, уведут в сторону, если не сбегут, так сдохнут, своих не сдадут.

— Уважаю. Слушай, я вот все в толк не возьму, а мы вообще с кем здесь воюем? Чего делим-то?

— Ничего. Ты здесь уже двенадцать лет, а такой простой вещи понять не можешь. Все мыслишь, как человек.

— Опять ты, не можешь толком объяснить, — фыркнул Мордвин.

— А я тебе, как дебилу, объясняю — проще некуда.

— Ладно, плевать. На мой век смерти хватит, — Мордвин нахмурился, в его большой пустой голове роились нечеткие мысли. — А это откуда снаряд? Я такие в музее видел, когда еще в школу ходил, там, еще до первой ходки.

— С последнего обстрела. Их в прошлой партии прислали. Помнишь. Как в прошлый раз лупили?

— Помню, никуда не попали, но красиво.

— Вот именно, красиво. Таким снарядам уже лет шестьдесят или больше. Вот этому шестьдесят два года, посмотри на клеймо платы. Тут доисторическая электроника, снаряд, по сути, неуправляемый. Лучше бы он вообще без наведения летел, точнее бы было.

— А на хрен они такие нужны?

— Сам же сказал, что было красиво. Вот для этого и нужны.

— Ты меня опять запутал. Вот сказал бы нормально, для простых умов.

Раздалась команда из динамиков. Металлический голос гермафродита несколько раз повторил сообщение о прибытии состава через десять минут. Этого можно было и не делать, бетонный пол уже заранее начал трястись, а скоро вдалеке заныли рельсы. Грохот нарастал постепенно, к нему можно было привыкнуть, но не замечать не получалось. Солдаты с трудом поднимались, продирая глаза до кровоподтеков в белках после сна. Многие жадно пили из фляг, завоняло брагой и дрянным спиртом.

На станцию прибыл состав из двадцати вагонов. Робот встал точно по линии, верно рассчитав инерцию перегруженных вагонов. Двери не открывались, замки клинили, и солдаты при помощи ломов и кувалды на длинной ручке вскрывали замки. Делали они это неумело, в большей степени разбивая замок окончательно. Некоторые замки отваливались, другие приходилось срезать циркулярной пилой. Стоял густой мат и грохот с истеричными визгами пил.

По перрону взад и вперед ходил офицер, у него был не зеленый костюм, а черный комбинезон с черным шлемом с тремя красными полосками от затылка до подбородка, других знаков отличия не было. Он что-то кричал, подходил и бил солдат, плюя им в шлем из открытого забрала. После этого солдаты делали все еще медленнее и идиотичнее.

Мордвин незаметно кивнул двум солдатам, и они скрылись за цистерной, когда-то желтой, но из-за грязных потеков, спускавшихся от горловины, как лава течет из вулкана, ставшей грязно-черной. Расчет был верным, Мордвин удивлялся, как Георгий Николаевич все знал, но не старался понять — у него другая задача, а думать будет Георгий Николаевич.

Из вагонов роботы погрузчики вытаскивали паллеты с жестяными ящиками и бочками. Палеты ставились на площадке в хаотичном порядке, солдаты, управлявшие погрузчиками, не следили за этим. Офицер хотел было броситься к ним, но услышал, как плещется что-то из одной цистерны. Дренажи вагонов открывались после разгрузки, и он бросился оббегать состав, лезть под вагонами он не хотел.

Из цистерны в колодец текло топливо, свинцово-желтое. Рядом стояли два солдата, смотревшие куда-то в сторону и курившие сладкую наркоту. Когда офицер добежал до них, все было окутано сладким липким паром. Он не успел ничего сказать, рот открылся в бешеном крике, как из-под вагона появился Мордвин и одним быстрым движением резанул офицера по горлу. Ворот защитного комбинезона был расстегнут, и это тоже угадал Георгий Николаевич, зная привычки полковника. Лезвия легко вошло в узкий просвет между шлемом и комбинезоном, разрезав шею больше, чем наполовину. Голова в шлеме не естественно покачнулась, готовая отвалиться назад. Один из солдат потянул офицера к себе, и тот рухнул прямо в открытый люк.

— Опа-па! — довольно цокнул языком Мордвин, слизав единственную каплю крови с лезвия. Солдаты уже перекрыли вентиль и задвинули крышку люка обратно. Через минуту появился сторожевой дрон, робот увидел, как сержант объясняет солдатам, как следует запирать вскрытый вентиль аварийного слива. Повисев некоторое время, дрон улетел.

10

За большим потертым овальным столом ярко-зеленого цвета сидели шесть офицеров в идеально отглаженных кителях, застегнутых на все пуговицы так, что высокий и жесткий ворот-стойка впивался в челюсть. Брюки выглядели слегка помятыми из-за специальной ткани, ловящей свет и отражающей нечеткие темно-зеленые пятна, китель же блестел, как и высокие лакированные черные сапоги, вернувшиеся в военную моду на знаменах реставрации. У некоторых на груди позвякивали ордена и медали, погоны у всех были разные, но по количеству и ширине полос было понятно, что здесь сидят полковники и младшие генералы. Не смотря на весь блеск и лоск, офицеры были пьяными в дым, поэтому не вставали, напоминая каменные статуи с идеально ровной осанкой, гордым стекшим к подбородку лицом. Статуи двигались только тогда, когда надо было опрокинуть очередную стопку и зажевать водку куском колбасы из червя, напоминавшей по вкусу обычный сервелат. На столе стояли тарелки с маринованными грибами, хлеб, испеченный из ржаной и пшеничной муки, перемешанной с сухими земляными водорослями, в вазочках в остром соусе плавали куски хлеба и колбасы. Все мониторы и пульты были сдвинуты влево, продолжая мигать и пищать.

— Где этот полковник Павленко? — пьяным голосом спросил генерал, по оплывшему от пьянства лицу было сложно определить его возраст, большое мятое лицо не выражало ничего, кроме недовольства.

— Ты уже спрашивал. На разгрузке, сам его туда отправил, — ответил другой генерал, потянулся к бутылке и задел вазочку с соусом. Соус разлился по столу. — Эй, убрать!

В темное помещение вбежал лейтенант с тряпкой и ведром. Он быстро вытер, забрал грязную посуду, а за ним уже шел другой лейтенант с подносом. Он поставил чистые стопки для каждого, полные вазочки с соусом и тарелки с нарезанной колбасой. Лейтенант налил всем водки и бесшумно вышел.

Выпили не чокаясь. Один из полковников гулко заикал, его сосед со всего размаху дал ему по спине, едва не свалив на пол. Заскрипели стулья, руки потянулись к закуске.

— Чего ерзаете? Хотите срать, вызовите нянечку, он вам и жопу подотрет, — заворчал недовольный генерал.

— Чего бурчишь? Может бабу вызвать, пусть потешит мертвеца? — предложил его сосед, моложавый генерал с хорошей стрижкой, но уже отчетливыми следами беспробудного пьянства на холеном лице.

— На кой она мне нужна? Занюхивать надо это пойло, а у нас нормальная водка, — сказал полковник, сидевший напротив. Он смастерил большой бутерброд и смачно жевал. — А научились делать колбасу, раньше такая дрянь была.

— Да ты просто забыл, какая она должна быть, — усмехнулся холеный генерал и налил себе и соседу. — Ну что, за полковника Павленко?

— А чего с ним? — очнулся недовольный генерал, машинально взял стопку и выпил. — Разгрузку то закончили?

— Да закончили, ты уже три часа одно и то же спрашиваешь, — ответил холеный генерал.

— Все получили? На склад приняли? — засопел недовольный генерал.

— Жуков отчет прислал — все на складе, — ответил полковник напротив.

— А вот полковник Павленко исчез, — усмехнулся холеный генерал и выпил. — Упокой Господь его душу.

— Думаешь, кокнули? — спросил другой генерал, ловя вилкой маринованный гриб.

— Да, не сомневаюсь. Я его предупреждал, чтобы не гнал на Жукова, — холеный генерал ловко поддел вилкой гриб и изящно его откушал, утерев рот салфеткой, которую тут же бросил на пол.

— Я вот не понимаю, какого черта у нас складом урки заведуют? Надо их всех выстроить на плацу и расстрелять! — недовольный генерал стукнул кулаком по столу.

— Не урки, а «освобожденцы», — с ехидной патетикой поправил холеный генерал. — Давай честно, порядка стало больше, а?

— Да мне плевать на твой порядок! — зарычал генерал. — Этого Жукова пора на передовую отправить, пусть его дети подземелья подстрелят!

— Простите, какую еще передовую? У тебя от водки опять танки по полю скачут? — генерал напротив скалился, жуя гриб. Все громко заржали, только недовольный генерал налил себе еще и выпил один.

— Кстати, а что там главы общин, когда они там соберутся? — спросил холеный генерал.

— Пока никогда. Ты же помнишь, надо их поприжать, пусть передерутся, а потом наши пришлют кого надо, — ответил полковник с краю.

— Да чего мы с ними в игры играем? Взяли бы, да и дали ядерным зарядом по этой сволочи, а если выживут, то газ пустить — сдохнут все! — заорал генерал, стуча по столу кулаками.

— Так, нашему герою больше не наливать. Ишь, куда понесло-то, — холеный генерал забрал у него стопку, физиономия недовольного генерала приобрела вид обиженного ребенка, у которого отобрали книжку, которую он так увлеченно рвал. — Когда будем им груз передавать?

— Пока не будем. Там по ведомости в основном лекарства какие-то. Был приказ попридержать, — ответил полковник и налил себе и соседу. Остальные тоже налили и выпили, не задерживаясь ни секунды.

— Хитро, у них там какая-то эпидемия. Как бы все не перемерли, — улыбнулся холеный генерал.

— Да и пусть сдохнут, нам то что? — удивился генерал напротив.

— Да тебя же тогда первого на гражданку отправят! Идиот! Это ты здесь кто-то, а там будешь говно на палочке! — заорал на него недовольный генерал. — Ты что, думаешь, что им там нужны герои? Да за семьдесят лет от них деваться некуда — устали веник на шею вешать!

— О, наш командир очнулся. Заслужил, — холеный генерал налил ему водки, потом себе, и они выпили. — А что с Жуковым и, правда, надо что-то делать. Когда полковника Павленко начнем искать?

— А чего его искать? Змея уже разобрала на запчасти и перемолола, — ответил полковник напротив.

— Ну, не все же. Голову в шлеме она оставляет, — надо же что-то родным отправить, — улыбнулся холеный генерал.

— Смотри, как бы тебя не отправили, — недовольный генерал толкнул его локтем в бок.

— А я не боюсь, меня уже некуда отправлять — мой дом здесь. Слава войне, господа офицеры! — он налил водки.

— За Родину! — заорал не своим голосом генерал напротив и вскочил.

Все выпили не чокаясь, закусили и громко заржали. Холеный и недовольный генералы тыкали пальцем в раскрасневшегося генерала напротив, изображавшего «выплеск патриотизма»: глаза выпучены, жидкие волосы торчали в диком хаосе, рот оскален, течет праведная слюна, а из горла вырывается клокот победного марша. Что он пел, было не разобрать, и не было в этом никакого смысла. Вбежали нянечки-лейтенанты с флагами на массивных позолоченных флагштоках. Они застыли в покорной восторженной решимости, как защитники Родины, готовые на все.

— Да я, сука, уже в прицеле держал этого пацана! Если бы по нам не вдарили патрульки, то снял бы! А там бы и всех остальных в расход пустили! — пьяный сержант брызжил слюной, размахивая руками перед собутыльниками. Десять солдат уже еле сидели на скамьях, держась за стол.

— Да, так и было! — подтвердил другой солдат, сидевший рядом. Он глотнул из жестяной кружки едкого пойла, морда перекосилась, к горлу подкатило все, что булькало в желудке. Он лихорадочно зажевывал грибной самогон кусками вареной колбасы из червей с жареными тараканами.

Выпили и остальные, по инерции, будто бы кто-то отдал приказ, и они его исполняют, не думая, не сомневаясь, как и положено хорошему солдату.

— Кого это ты там снять решил? — громко спросил другой сержант, стоявший у окна казармы. Здесь собирались те, кто не пил, в основном контрактники-полугодовики — вахтовики, как их называли другие, заключившие контракт на пять лет с продлением. Ужин давно прошел, отцы командиры выдали бидон сивухи в честь праздника, а вот какого не знал никто. Праздник и есть праздник, чего голову забивать всякой ерундой — раз празднуют, значит, правильный, родной.

— Да этого сученыша, — процедил сквозь зубы пьяный сержант, не разобрав в вопросе открытой издевки. — Нам же п…

— Да тебя там не было! Вот если бы по тебе вдарили из всех орудий, да еще дроны налетели! Ты бы обосрался и стал молить пощады! — заорал сержант Дворников и вскочил с места. Маневр не удался, и он повалился на пол.

— Ты себя побереги, для подвигов-то, — усмехнулся сержант и поставил кружку на подоконник. Ничего в нем не выдавало готовность к драке, как обычно, только вдруг нападавший оказывался на полу с разбитым лицом или вывернутой кистью. Это знали уже все, кое-кто получил свою долю.

— Да ты кто,…, такой? Отсиживаешься здесь, а мы свои жизни кладем! Десять наших пацанов полегли там, а ты, сука, живой! — орал ему в лицо сержант Дворников, с трудом доковылявший до окна. Его шатало, и все видели, что он готовиться начать драку. Смешки раздавались из всех углов, те, кто уже лег, поднялись, не желая пропустить этот цирк. Каждую пьянку в честь праздника, и когда сержант с взводом тырили бутыли с самогоном, все заканчивалось дракой.

— Кондратьев, не бей убогого. Грех это, — громким басом сказал один вахтовик на нижних нарах, широкий и высокий мужчина с густыми черными волосами и бородой.

— Саныч, я его и не трогаю. Дай мальчику выговориться. Видишь, накипело, — ответил сержант у окна и внимательно посмотрел на своего визави, болтавшегося на шатких ногах. — Девчонка это, а не пацан. На мою сестру похожа, она такая же в школе была. Вот я не пойму, что она вам сделала?

— Не поймешь?! Не поймешь?! — заорал Дворников, его затрясло, как при судорогах. — Да ты вообще знаешь, что мы тут делаем?! Мы Родину защищаем! Родину! А такие как ты, уроды и предатели, за просто так страну продадут! Нет, мы вас всех выведем на, — тут он сильно икнул, еле сдержав рвоту. Отдышавшись, он продолжил орать. — Всех, всех расстреляем! Змее скормим! Вот с вас первых надо начинать!

— Проорался? — спросил его сержант Кондратьев, когда тот затих. — От кого Родину защищаем? От этих бедных людей, которых заперли в подземелье? Ты вообще читал контракт? Что там написано, что ты должен делать?

— Родину защищать! Они младенцев жрут! Рожают и детей жрут! Их надо убить, всех, сразу и навсегда! — хрипло орал Дворников, силы его кончались, и вместо крика из вонючего рта доносился хриплый смрад.

— А на хрена детей рожать, когда можно любого взрослого зарезать и разделать? У него и мяса больше, и вот он, не надо ждать. А ребенок пока дозреет, пока родится, потом его надо выкармливать. Какая-то глупая пищевая схема, сам не думал, а?

— А они их туда продают! Этим, туда на Запад! И их там жрут, даже кости сжирают! — хрипел Дворников. — Это же все знают! А пацана этого и детей надо уничтожить! Их надо было уничтожить на месте, а тела сжечь!

— За что? Что они успели такого сделать? У нас нет таких законов, чтобы просто так убивать, тем более, детей.

— А это не дети! Ты что, дебил, не знаешь? — Дворников хрипло расхохотался. Его поддержали пьяные солдаты за столом, кого-то от смеха вырвало прямо на соседа. — Это же бактериологическое оружие! Их специально подбрасывают, чтобы переправить к нам, а там они заражают всех! Если бы не мы, то перезаражали бы всю страну! Ты понимаешь, сколько бы умерло, сколько бы сдохло?! Твоя сестра бы сдохла, понял ты!

— А чего ж они сами не болеют и не умирают? Если бы они были переносчиками и не болели, то еще на карантине бы их истыкали так, что нашли бы антитела, сделали бы первичную вакцину. Сам-то понимаешь, какую чушь гонишь?

— Да чего ты ему объясняешь, он же дурак, еще и пьяный, — крикнул с места Саныч, его поддержали. — Нечего об эту мразь мараться!

— Надо, надо мараться, а то никто не поймет. Останутся одни дебилы, которые перережут друг друга или перетрахают, — ответил Кондратьев. — Забыл, что они в бане творят после этой сивухи?

— Так что мы тут делаем? — спросил один из солдат из-за стола. Он смотрел на сержанта полупьяными глазами, а на лице рождалась какая-то мысль.

— Охраняем периметр, держим контур. Это у тебя в контракте написано, как проспишься, почитай внимательно. Мы ВОХРа, никакой борьбы здесь нет.

— А зачем их охранять? Там же много мирных, я знаю, дети, женщины, а волонтеров чего мочить? — нахмурился солдат.

— А вот это гостайна. Если ты задашь этот вопрос своему командиру, то черный костюм быстро отправит тебя обратно, в лучшем случае. А могут и срок пришить за предательство. Не забывай, ты здесь зарабатываешь бабло — это легкий заработок. У каждого из нас есть свои причины здесь находиться, а вот этот идиот идейный. Таких, как он, сюда вербуют пачками, чтобы другим не мешали жить. Проспишься, поговорим, а дрянь эту лучше не пей, дебилом станешь, — Кондратьев одним пальцем оттолкнул Дворникова от себя, сержант примерялся, как бы ударить, но не мог определиться, куда бить.

— Я защищаю Родину! — прорычал Дворников и выбежал из казармы, два раза свалившись по дороге.

Он вернулся с автоматом наперевес. Все расступились, пьяные за столом рухнули на пол, забрались под стол.

— Вот она, храбрая гвардия! — патетично, как было положено в агитационных роликах, воскликнул Кондратьев. — Не отступим, не сдадим ни сантиметра родной земли!

— Заткнись! Заткнись, сука! — орал Дворников, тряся перед ним дулом автомата. — Я тебя застрелю, застрелю, гнида!

— Нет, не застрелишь. Ты, дебил, до сих пор ничего не понял.

Дворников нажал кнопку, снял автомат с предохранителя. Ручка привычно завибрировала, подтверждая выполнение команды. Он вдавил собачку до упора, но автомат не издал ни звука, даже не прощелкал вхолостую. Дворников ставил и снимал автомат на предохранитель, тыкал пальцами во все кнопки, снял магазин, патронов было полно, но не один не хотел заходить в патронник.

— Ты дурак, — сказал Кондратьев и отобрал у него автомат. Свободной рукой он дал ему в челюсть, и Дворников рухнул на пол. — Надо еще разобраться, кто тебе дал оружие в казарме без команды. Запомни, дубина, ты не можешь никого из нас пристрелить. Сначала ты должен вырезать у меня метку из плеча. Забыл, как автомат в тебя чип всаживал?

— Я защищаю Родину! — твердил на полу Дворников до тех пор, пока его не вырвало на себя.

— Эй, дружки, уберите это говно и вымойте пол, — приказал сержант дневальный пьяным солдатам под столом. Два дневальных ткнули палками с электрошокером в солдат под столом, одного, который вылез и кинулся драться, огрели разрядом. — Так, даю десять минут, иначе всех на губу отправлю.

— Ты лучше вот это забери и рапорт напиши о пьянстве, — сказал Кондратьев, передав сержанту автомат.

— Что толку писать, — отмахнулся сержант. — Сам знаешь, придет отписка, что праздник, что солдатам надо давать психологическую разрядку.

— Лучше бы отправляли канавы чистить. И голова бы прояснилась, и толку больше для всех, — заметил Саныч. — Надоело уже, вся казарма опять провоняла! Если надо спаивать, пусть выделят отдельную комнату. А там хоть на пол срать будут, плевать.

— Ты забыл про единение коллектива и чувство локтя, — ехидно улыбнулся Кондратьев. — Если наши командиры наблюют на себя, так их нянечки отпидорят, как малыша в ванночке вымоют.

11

Черный от сажи кочегар багром открыл заслонку печи, выпуская бешеное пламя. Огонь вырывался, облизывая и хватаясь за все, до чего дотягивались красно-желтые языки пламени. Стало невыносимо жарко, Маша чувствовала, что скоро упадет в обморок. Голый по пояс кочегар разравнивал уголья в печи длинной кочергой, больше напоминавшей гарпун для большого и сильного морского хищника. Он ловко уворачивался от языков пламени и искр, норовивших исподтишка ухватить его за руку или впиться в тело. Маша наблюдала за его танцем с пламенем, стараясь не смотреть на Кая и Федю, готовивших новый мешок с телом ребенка. Здесь были все — все, кто попал к ним в отделение, никто не выкарабкался. Антибиотики, которые принес Кай, сначала помогали, детям и взрослым становилось лучше, но через несколько дней болезнь возвращалась, стремительно добивая больного.

Кай и Федя положили тело в мешке на покореженный от жара транспортер, собранный из старых подшипников. Придвинув его к печи, Федя толкнул тело вперед, и пламя, казалось, само забрало к себе то, что осталось от человека. Маша зажмурилась, не в силах видеть, как пламя пожирает мешок, вгрызается в тело. Кочегар закрыл заслонку и пошел смотреть давление котла.

— Тебе не надо здесь находиться, — в очередной раз попробовал Кай увести Машу, но она отрицательно замотала головой, как ребенок, которого пытаются заставить делать то, что он не хочет. — Маша, Машенька, тебе надо уйти отсюда.

Кай обнял ее, Она уткнулась лицом в его грудь и глухо зарыдала. Маша перестала спать, она не могла позволить себе отдых, просто закрыть глаза, когда за мягкой стенкой умирали дети, умирали и взрослые, которых стало с каждым днем все больше и больше. Инфекция набирала силу, но нигде ее не могли обнаружить, и среди жителей убежища стали ходить слухи, обраставшие выдуманными подробностями, что во всем виноваты лекарства и уколы. Люди перестали приходить на осмотр, когда чувствовали недомогание, заражая всех, кто был рядом. Так казалось, но это правило действовало не всегда. Иногда самые близкие не болели, а заболевали те, кто был достаточно далеко, чтобы получить инфицирование от носителя. Правила не работали, методики оказывались ложными, и люди вернулись в прошлое, когда никто не доверял медицине, считал врачей врагами, желающими экспериментировать на людях, а не лечить. Маша сама об этом думала, не видя никакой связи среди заболевших, все, чему ее учили, все, что говорилось в методичках о борьбе с эпидемиями, было ложно.

— Я должна тут быть, — шепотом ответила Маша, когда немного успокоилась. — Я же помню каждого из них, я их лечила, они росли вместе с нами. Как я могу уйти, Кай, как?

— Ты можешь и должна. Тебе надо отдохнуть, а то ты не сможешь работать, — твердо, даже грубо, сказал Кай. Ему было тяжело так разговаривать с ней, и Маша увидела это в его лице, понимая, что он прав, что так надо сделать. Но и он понимал, что Маша права, и не знал, как ей помочь. — Здесь должны были быть их родители, друзья. Но никто не пришел, только ты.

— И ты, и Федя, — прошептала Маша, слова потонули в треске из печи, кочегар открыл заслонку и сильными четкими движениями сдвигал то, что когда-то было ребенком, в сторону, освобождая место для нового тела. — Они не одни, мы рядом. Родители бояться заразиться, поэтому сами не пришли и не пустили никого. Все боятся.

Кай усадил Машу на стул, у приточной венткамеры, сюда заглядывал любопытный ветер, ненадолго возвращая в спокойное состояние. Маша не сопротивлялась, она еле стояла на ногах, и, когда Кай и Федя толкали транспортер с телом к жерлу вулкана, Маша уснула под гул пламени и треск разгоравшейся ткани. Ей снилось яркое и очень жаркое солнце, как она с Каем идет по полю, но не черному, не мертвому, а зеленому, такому, как она видела недавно в одном ролике о мирной жизни. Поле было бескрайнее, высокая и вкусно пахнущая трава, а горизонт терялся далеко впереди, и не было ничего вокруг, только поле, трава, огромное безмятежное голубое небо и доброе ласковое солнце, и она с Каем, крепко сжимавшем ее руку. Вот он взял Машу на руки, она засмеялась, и Кай побежал в самую высокую траву. Стебли с маленькими желтыми и красными цветочками игриво хлестали ее по голове и спине, она смеялась, прячась от них, сильнее прижимаясь к Каю. И вот он опустил Машу на мягкий сноп сена, она никогда не видела такого в живую, но думала, чувствовала, что он должен быть именно таким, мягким и душистым. Она тянула руки к Каю, просила его остаться, поцеловать, лечь рядом, но он почему-то уходил, не оборачиваясь. И только Маша успела испугаться, как провалилась в глубокое и тяжелое забытье, где не было ничего, где она не чувствовала ничего, растворяясь в беспросветное черной толще глубокой усталости.

Очнулась Маша в процедурной. Она лежала на импровизированной кровати, сделанной из четырех стульев, на которых лежала широкая дверь и чистый жесткий матрас. Белье было чистое, потемневшее от сотни стирок, подушка твердая, но приятная, от нее не болела голова. Маша подумала, чем ее набили, и кто ее сюда положил. Наверное, Кай, он уже не раз говорил, что ей надо сделать здесь разборную кровать. Одежда лежала аккуратно сложенная на стуле у стола, Маша подумала, что ей приятно чувствовать, что ее раздел Кай и уложил спать, как ребенка. Возможно, это был кто-то другой, Кай мог постесняться и попросить медсестру, Маша решила не выяснять, пусть это будет Кай, правда ей не нужна. Ей до боли захотелось, чтобы Кай был с ней, их свидание, которое они думали совершить, стало невозможным. Уединиться было негде, а возиться за шторкой при всех, как делали многие, ни она, ни Кай, не хотели. Они это обсуждали, без недоговоренностей или глупых шуток, честно объяснившись и поняв, что для них это значило гораздо больше, чем бытовой акт пенетрации, удовлетворения животного влечения.

Маша потянулась, закрыла глаза и снова уснула, не заметив этого. Ей были положены отдых и добпаек, она работала сутками, не уходя к себе. Хорошо, что Кай был рядом, став незаменимым санитаром, понимавшим все без слов. Он тоже очень устал, как и все. Сейчас в отделении было тихо, все отделения слились в одно, где стонали и умирали. Ничего сделать было нельзя, и все это понимали, но Маша не думала об этом. Она спала легким безмятежным сном, улыбаясь чему-то или кому-то. Процедурную Кай запер, врезав, для гарантии, новый замок, ключи от которого были только у него и нее. Кто-то пытался несколько раз открыть дверь, но Маша ничего не слышала, организм брал свое, защищаясь от уродства внешнего мира.

— Эх, Коля-Коля, — вздохнул кочегар, погладив бирку на мешке. — Я должен ему партию в пинг-понг.

Он застыл, глядя на бушующее пламя в печи. Лицо покрылось грязными вертикальными морщинами, слезы вытекали и сохли моментально, едва успевая добраться до верхней губы и подбородка. Обернувшись к Каю и Феде, он вдруг резко постарел, согнулся.

— Давно такого не было. Я же здесь уже тридцать лет, пришел еще вот таким же, как они, — кочегар махнул рукой в печку. — Мы с Витькой два стола сделали, новых, он где-то хороший лак достал и сетку почти новую. Шухер обещал пробить разрешение на спортсекцию, а теперь зачем это все? Ладно, я бы заболел, мне уже надоело здесь, давно готов в печку сесть, а ребятишек-то за что? Вот, скажи, Кай, почему лекарства не работают?

— Не знаю. Маша говорит, что не подходят, у них еще и срок годности вышел десять лет назад. Наверное, поэтому. Других нет, я бы достал, но есть только это.

— А ты никогда не думал, — кочегар толкнул мешок с телом в печку и долго провожал его взглядом, прежде чем взять багор и сдвинуть разгоревшееся тело в сторону. — А ты не думал, почему там лежат новые лекарства?

— Да какие же они новые? — удивился Кай. — Одно старье с истекшим сроком годности.

— Новые, для нас это новые. Когда я родился, в городе уже никто не жил, все было разбомблено, а лекарства новые лежат на складах. Кто-то их туда подкладывает, так получается?

— Получается так, — задумался Кай и посмотрел на посуровевшее лицо Феди, пытавшегося понять, о чем они говорят.

— Мария Султановна рассказывала, что нам помогают добрые феи, — улыбнулся Федя, вспомнив сказки о настоящей жизни, которые часто рассказывала Маша, когда Федя вдруг задавал очень простой и до боли сложный вопрос.

— Верно, феи, — согласился кочегар. — Что думаешь, Кай?

— Я не знаю. По Уставу нам запрещено об этом спрашивать.

— О, а вот спрашивать не надо, — кочегар показал пальцем в потолок. — Но никто нам пока не запрещает думать.

— Надо с Шухером поговорить, — шепотом сказал Кай, будто бы их кто-то мог подслушивать. Он услышал какой-то звук за дверью, но это могли быть и слуховые галлюцинации от жара и треска из печи. Кай чувствовал, что его тревога нарастает, так всегда было в городе перед тем, как его накроет шквал огня или засечет дрон. Он подошел к Феде и, сильно сжав его руку, попросил шепотом.

— Чтобы ни случилось, ничего не делай. Стой на месте и ничего не делай. Хорошо?

Федя улыбнулся, потом нахмурился, его лицо стало очень тревожным. Он кивнул, что сделает так, и Кай похлопал по могучему плечу, подмигнув, чтобы он не боялся. Кочегар смотрел на ребят и прислушивался. Он жестом показал на дверь, Кай кивнул.

Шорох за дверью стал отчетливее, шумели специально, предупреждая. Кай и Федя готовили оставшиеся мешки, кочегар расчищал место в печи.

— Тебе надо здесь поработать. Тут тихо и спокойно, никого нет. Поработаешь, подумаешь. Знаешь, сколько я всего передумал, давно бы уже в яму посадили, если бы рот открыл, — усмехнулся кочегар и сам втолкнул очередное тело в зев печи. — Пусть тебе там будет лучше, чем здесь. Я хочу, чтобы так было, иначе, зачем все эти страдания, за что они нам?

Кай не успел ответить, мысль больно вонзилась в голову, как дверь раскрылась настежь. Его заломали два особиста, а третий, для надежности, ударил Кая между ног. Кай охнул и на несколько секунд потерял сознание. Боль была такой дикой, что заполнила его всего, он дышал с трудом, чувствуя, как воздух разрывает каждую альвеолу его легких, нарезает горло и сердце на тонкие слайсы, как в фильмах про мирную жизнь. Федя стоял на месте, Кай, придя в себя, мотал головой, и Федя помнил, что должен стоять. Кочегар опасно поигрывал багром, жесткие мускулы перекатывались по его рукам, на животе проступил каменный пресс. Он был готов в любую секунду одним ударом размозжить башку каждому из особистов. Четвертый держал кочегара на прицеле, автомат дрожал в его руках.

— Никому не двигаться! — прохрипел третий особист. — Именем закона вы арестованы за предательство Родины!

— И что же он такое сделал-то? — недобро спросил кочегар и сделал короткий шаг к ним, автоматчик сильнее затряс стволом, выпучив глаза.

— Не надо, — выдавил из себя Кай.

— Вы обвиняетесь в умышленном отравлении и заражении людей. Вы продали Родину нашим врагам и будете наказаны по всей строгости! — проорал третий. — Увести эту падаль!

12

— Ты чего жрать не ходил? — спросил Дима и ткнул кулаком в бок лежащего на верхней койке Славу.

— Не хочу. Я тараканами закусил и хватит, — зевая, ответил Слава. — Наши все ходили?

— Все, кроме Шухера, он еще не вернулся?

— Должен был, — Слава долго зевал. — Он предупреждал, что по возвращении будут мурыжить особисты. У него чутье на такое дерьмо.

— Да, Болт тоже что-то такое говорил. Сказал, что надо быть осторожнее, не болтать.

— Не болтать в принципе хороший совет, — Слава сел и спрыгнул на пол, как распрямленная пружина, будто бы и не спал пару минут назад. — Шухер вообще сказал, чтобы я в столовую не ходил. Что-то там не то, оттуда через пару дней прямо к Маше, а через неделю в печку.

— Не придумывай, а на одних тараканах сдохнуть можно, — Дима поморщился, в животе заурчало. — Мне тараканов мало — это ты привык каннибализмом заниматься.

— Очень смешно, — огрызнулся Слава и ловко подсек Диму.

Слава был на полголовы ниже его и сильно уже в плечах. Дима больше походил на громилу Болта, брился наголо и во всем подражал ему. Он не ожидал и упал на одно колено, успев сориентироваться и встать в защитную стойку. Так они играли все время, но по мере того, как Дима обрастал мышечной массой, ширился в плечах и бедрах, Слава все чаще выигрывал, оставаясь таким же быстрым и ловким.

Дима сел на койку и сделал вид, что устал. Слава прошелся по жилому отсеку, выполняя несложную зарядку. Этот ритуал повторялся раз за разом, пока Слава не убедился, что нигде ушей не выросло. Он сел рядом с Димой и достал из кармана два таракана.

— Не, не надо, — поморщился Дима, живот его опять заурчал. — Короче, разведка донесла: Кая и Федора Григорьевича арестовали. Кай в изоляторе, а Федю избили и вернули.

– Федю то за что? — гневно зашипел Слава. — А Кая за что в яму?

— Никто не знает. Болт шепнул, что им шьют диверсию и предательство Родины.

— А они других слов не знают! — слишком громко воскликнул Слава и прикусил язык.

— Болт сказал всем передать, чтобы не болтали. Будут допрашивать — отвечать строго, как в рапорте указали. Я сходил в библиотеку, перечитал, для надежности. Ты ничего не забыл?

— Я все помню. Меня Шухер научил. Должно быть два: один в базу, второй для себя.

— Я так не могу. У тебя голова всегда была лучше, — вздохнул Дима. — Что-то живот болит. Это все ты, напугал меня.

Слава услышал, что воздух у входа задвигался, и стал болтать про девушек с тараканьей фермы. Дима живо и громко отвечал, отпуская сальные шуточки. Вошел Шухер и пошел к ним. Его койка была рядом, со Славой они делили одну тумбочку.

Слава достал детскую магнитную доску и быстро написал: «Кая в яму». Шухер кивнул, что знает. Он собирался спать, переодевался.

«В столовую не ходить», — написал Шухер и стер, когда Слава и Дима прочли.

«Я ходил», — написал Дима. Шухер задумался.

— Давно ходил?

— Да полчаса назад, — ответил Дима.

— Пошли. Слава, за мной, — Шухер потянул Диму в санузел.

Шухер заставил Диму выпить воды и вырвать все, что он съел. Слава стоял у входа, чтобы задержать ненужных свидетелей. Когда они вернулись, Дима лежал на койке и кашлял. Он сильно побледнел, а живот продолжал урчать.

«Почту забрали, — написал Шухер. «Еду травят. Все пришло в последнем вагоне».

Слава и Дима удивленно смотрели на Шухера и молчали. Он продолжил писать, тут же стирая: «Я все запомнил, Маше передам. Зараза пришла с гумпайком от наших. В других убежищах дела шьют врачам, лепят диверсию».

— Надо это сжечь, — шепотом сказал Слава.

«Нет, надо залить дезинфектором. Тогда штамм гибнет», — написал Шухер.

— А есть это потом можно будет?

— Нет, придется выбросить, — ответил Шухер и отложил доску, — деактивировать надо, чтобы не расползлось, а то в воду попадет.

— А, понял, — сказал Дима и часто задышал. Его тошнило.

— Иди воду пей. Тебе надо промыться полностью, — сказал Шухер, и Дима послушно ушел.

— Пошалим? — улыбнулся Шухер.

— Ага, — обрадовался Слава.

— Пока спать, — Шухер закинул в рот сразу пять тараканов и захрустел, довольно улыбаясь. Слава последовал его примеру.

Когда вернулся Дима, они уже спали. Дима повздыхал и лег на свою койку. Его мучил вопрос, хотелось встать и пойти, сообщить всем. Он полез в тумбочку за жетоном и увидел в ящике магнитную доску: «Мы вместе». Дима выдохнул и лег. Эта фраза означала, что Шухер всем передал, а это передадут и дальше тем, кому можно.

Каждые две минуты заходил и уходил особист. Маша раньше не видела этих людей, к ней они точно не попадали. В первые часы допроса она еще различала их лица, сопоставляя с названными ей именами, уверенности в том, что это были их имена, у нее не было. Допрос длился более шести часов, Маша отмечала это по внутренним часам, и особисты слились в одного, постоянно сменяющего друг друга. И дело было даже не в том, что их лица и головы были слишком похожи, глаз замечал, что они разного роста, кто-то толще, кто-то уродливее, главное было в том, что это был один и тот же человек. Она много лет назад читала такую книгу про жизнь в прошлом, как люди, работавшие и живущие в одной стране, напоминающей один большой лагерь заключенных, сливались в одно целое, неразделимое, не дополняя и не исключая друг друга — однородная серо-бурая масса. Эту книгу ей переписал Роман Евгеньевич, преподававший юной медсестре врачебное дело. Он увидел в ней живой ум и неравнодушие к людям, желание делать больше, не задумываясь о себе. Он сказал ей об этом позже, когда Маша стала Марией Султановной, уважаемым врачом, и ее знали во всех убежищах.

Маша улыбнулась про себя, не выдав лицом ничего, кроме мертвенно-бледной усталости. Она не сохраняла письма, которые приносили разведчики, а запоминала их наизусть. Губы, едва двигаясь, шептали его письмо, строгое, четкое, как и его лекции и семинары, как и он сам, но и доброе, полное отеческой любви. Маша тогда написала ему ответ, сознавшись, что сразу же выбрала его на роль своего тайного отца, которого ей не хватало все детство, и очень остро не хватает сейчас. Тут же всколыхнулись воспоминания о брате, встало перед глазами ухмыляющееся лицо Муслима, и ее затошнило от отвращения. Почему память настолько жестока, и когда она думает о чем-то хорошем, вспоминает о хороших, любимых людях, то обязательно откроется пыльный шкаф в закоулках памяти, и выйдет грязный скалящийся скелет, она читала об этом в одной книге, но уже не помнила, в какой. Доступ врача был гораздо глубже, чем у разведчиков, про остальных и говорить не стоило. Она могла открыть в библиотеке такие разделы, о существовании которых не знали, наверное, даже эти тени людей, сменяющие друг друга перед ней.

— Что вы шепчете? — спросила одна тень, сев напротив и уставившись в нее стеклянными глазами. Не дождавшись ответа, он вскочил, и его место заняла другая тень. — Что вы шепчете?

Маша дождалась, пока они сменят друг друга о три раза. Игра поддавалась ей, и немного все начинали играть по ее правилам.

— Я молюсь, — твердо, холодным голосом, ответила она. В начале этого допроса Маша испугалась своего голоса. Она не знала, что внутри нее может жить такая ледяная статуя. — Вам бы тоже не мешало. Вы пропустили вечернюю молитву.

— А это не ваше дело! — неожиданно резко и громко воскликнула тень. — Что мы должны — вам знать не положено.

Маша остановила его взглядом, приковав на месте. В комнату уже вошла другая тень, а особист сидел за столом, как загипнотизированный. И тут тактика поменялась, видимо, что-то щелкнуло в их простых мозгах, что эта карусель не работает. Вторая тень села напротив, и они стали напоминать некрасивую гей-пару в ссоре.

— Ты знаешь, скольких ты убила! — не задавая вопроса, крича в силе своей правоты, раскрыла пасть левая гей-пары.

— Их смерти на твоей совести! — закричала правая.

Они долго кричали оскорбления, ходя по кругу, не в состоянии придумать ничего нового. Маша не слушала, она думала о Кае, проживая вновь и вновь ту малую жизнь, несчастные дни, когда они стали так близки. Память ничего не вытаскивала с пыльных чердаков или заплесневелых подвалов. Этому методу сохранения себя обучил Роман Евгеньевич, в конце курса, без намеков или недоговоренности, сразу сказав, что теперь она под прицелом, навсегда. Ей было больно, сердце кололо, разум сам догадался, что Кая бросили в яму, хотя эти контрразведчики, как они любили себя называть, ничего ей не говорили, держа этот козырь в рукаве.

— Кай нам все рассказал! — кинул карту на стол левый.

— Как ты подговорила его достать инфицированный препарат! — заорала правая половинка. — Ты должна сознаться и все чистосердечно рассказать! Тогда мы спасем людей, а тебя просто пристрелят. Это легкая смерть!

— Кай ничего не мог вам сказать, потому что это неправда, — медленно и твердо, холодным громким голосом сказала Маша. — Препараты запросила я, и это отмечено в журнале. Кай принес точно то, что я запросила, проверять стоит по действующему веществу или непатентованному названию, а не по торговому названию. Все препараты я и мои коллеги выписываем на основании медицинских и клинических рекомендаций, указанных в медбазе. Вы должны открыть базу и увидите, что протокол был соблюден полностью, досконально. Все ваши обвинения ложны и не имеют никакого подтверждения. Все препараты были в целой упаковке, маркировка была проверена — препараты неподдельные, данные на упаковке совпадают с данными базы. Больные умирают не от лечения, а по причине отсутствия нужного лечения. У нас нет лаборатории, чтобы точно узнать с какой инфекцией мы имеем дело. По клинической картине это холера, но антибактериальные препараты не действуют. Мы испробовали все типы препаратов, и ничего не работает. Соответственно, опираясь на методические указания, я и мои коллеги делаем верный вывод, что речь идет о вирусной инфекции. Противовирусных препаратов у нас нет.

Особисты надолго замолкли. Тот запал, с которым они ворвались сюда, считая, что клиент созрел, улетучился. Мозги не до конца понимали то, о чем говорила Маша, но до них доходило, что нет ни одного довода против. Схема не работала, и это видели те, кто остался за дверью. В комнату вошли еще три особиста и сели полукругом, глядя стеклянными глазами на Машу. Один откровенно пялился, желая всем своим видом показать, что она ему нравится. Он оскалился и стер слюну с губ, выглядело это так топорно и глупо, что Маша невольно рассмеялась.

— Ты веселая, да? — спросил он, встал и подошел к ней сзади. — А ты ничего, хоть и инвалидка. Кай любит калек, да? Как ему больше нравится, когда ты ему сосешь, или он тебя в задницу, а? Мне нравятся калеки, вот если бы тебе полноги отпилить, то я бы не слезал с тебя полгода, пока не сдохнешь.

Маша не обернулась, ни взглядом, ни жестом не показав, что она чувствует. О таких провокациях рассказывал Роман Евгеньевич, он еще много рассказывал, моделировал, и Маша думала, что все это забыла, оказывается, не забыла.

— Кто вам передал эти рекомендации? — спросила другая тень, они снова слились, и Маша перестала их различать. Тот, что пускал слюни, сидел на месте, смотря неподвижными стеклянными глазами куда-то позади нее.

— Мне передали их после обучения на врача. Все методические рекомендации находятся в специальном разделе в базе, доступ в библиотеке возможен только по жетону врача.

— Скажите, а Роман Евгеньевич, он какой?

— Он самый лучший врач, которого я знаю, — не колеблясь ни секунды, ответила Маша.

— Нет, я не об этом. Скажите, он за нашу власть или критикует нашего вождя и правительство? Вам открыто много информации, и среди врачей и инженеров очень часто ходят критические суждения.

— Каждый имеет право на критику и свое мнение.

— Это написано в Конституции, но сейчас идет война, и главным законом является свод законов военного времени. Приказы не могут обсуждаться, тем более критиковаться, разве не так? Нет, можете не отвечать, я вижу, что вы до последнего будете защищать вашего учителя, — особист снял очки, только сейчас Маша их заметила. — Я очень высокого мнения о Романе Евгеньевиче, как о враче. Он действительно сделал много и воспитал замечательную смену. Но подумайте, разве он не мог ошибаться? Вспомните ваши методички, вспомнили? Кем и когда они были написаны, кем утверждены, а, главное, на основании каких исследований они были разработаны? Помните? А я напомню — все основано на базе ВОЗ, помните, что это за организация?

— Всемирная организация здравоохранения. Я все это знаю, не думайте, что я тупая.

— А я вовсе так и не думаю. Вот скажите, подумайте над моим вопросом. А не кажется ли вам, что эти рекомендации похожи на бомбу замедленного действия? Наши враги очень умны и хитры. Следует признать, что во многом они опережают нас, но только не в силе духа и любви к Родине, поэтому им нас не победить. Вы не думали, что для себя они имеют совершенно другую медицину, а нас долгие годы, десятилетия, столетие, подсаживали на свои яды, которые лишь немного помогали, прикидываясь лекарствами. Как вы думаете, может такое быть? Разве все вспышки инфекций не возникали после того, как применялись их препараты? Разве больной человек не быстрее погибал, принимая это лечение? Разве это не осознанная, запланированная диверсия?

Голос его возвысился, как на политсобрании. Все слушали его очень внимательно, и Маша заметила, как эти тени подтянулись, сели прямее, а безликие лица стали суровее и решительнее.

— Я обязана действовать согласно утвержденным инструкциям и протоколам лечения. Изменений не поступало. Если это диверсия, то я не могу этого знать — я выполняю приказ и не ловлю шпионов-диверсантов.

— Конечно-конечно, я очень хорошо понимаю важность вашей работы, — особист тер очки платком и улыбался ей. Маша поняла, что они сменили тактику, и это был самый опасный из них, умная тень. — Тогда ответьте мне на один маленький вопрос. Возможно, я просто плохо изучил регламенты. Почему вы не разрешили использовать биодобавку в пище, которую нам прислали с большой земли? В инструкции написано, что рацион питания должен быть улучшен, и следует применять все доступные биодобавки и нутриенты. Разве не так? Разве улучшенное питание не способствует развитию и поддержанию в боевой готовности иммунной системы? Это понятно даже мне, а я не врач. Так почему же вы не разрешили применять эту биодобавку, ведь она бы укрепила иммунитет наших людей, и они бы победили эту заразу!

— В инструкции указано, что любое изменение питания должно быть сначала опробовано на группе добровольцев. Только после подтверждения безопасности можно применять эти ингредиенты.

— Вы считаете, что из Центра, из нашей Родины нам прислали отраву?! — заорала толстая тень.

— Вам следует открыть инструкцию и методические указания за номером 7895-3258-08. Это последняя версия, утвержденная два года назад. Более изменений не поступало. И там указано, что рацион питания людей, вынужденно эвакуированных в убежища, отличается от рациона питания людей в других областях нашей страны. Там подробно и доступно описано, почему мы не можем есть их пищу. Поэтому каждое изменение должно быть сначала проверено на месте, после чего будут подведены итоги и принято решение. Я следую точно по протоколу.

— Спасибо за подробное объяснение, я, должно быть, упустил этот момент, — умная тень надела очки и улыбнулась еще шире. — Как вы считаете, решение руководства убежища о применении этой биодобавки без проведения испытаний было верным или нет? Можно ли сказать, что если бы мы этого не сделали, то жертв инфекции было бы больше?

— Решение руководства убежища нарушает требования протокола и инструкции. Я об этом составила рапорт и передала его, у вас есть копия, и вы с ним ознакомлены. Поэтому не надо задавать мне эти вопросы — я все указала в рапорте.

— И все же, как вы думаете, могла ли эта биодобавка помочь людям укрепить барьер и не заболеть?

— Я не могу об этом судить. Нет точных данных, а есть только ожидания, которые превращены в декреты. Это не имеет никакого отношения к медицине. Я напомню, что после применения этой добавки началась активная фаза, началась вспышка, и люди стали гораздо быстрее умирать после заражения.

— Вы обвиняете нашу Родину, что она хотела нас отравить — заразить и уничтожить? — заорали не своими голосами одновременно несколько теней.

— Я считаю, что мы должны следовать протоколу, который гласит, что в период вспышки инфекции все непроверенные биодобавки и другие ингредиенты должны быть исключены из питания больных и здоровых людей, — громко, выговаривая четко каждое слово, словно забивая их в головы тяжелым молотком, ответила Маша. Она сильно устала от этой пустой болтовни, и испугалась, заметив в лице, в улыбке умной тени, что он знает правду. Червь сомнения заерзал у нее в голове, раньше она не позволяла себе об этом думать, просто выполняя работу.

— О, нет, прошу вас, не надо обвинять Марию Султановну. Она прекрасный врач, и нам всем повезло, что она с нами. Значит, у нас есть шанс вылечиться и жить долго. Мы похитили у вас слишком много времени, простите нас. Вы можете вернуться к пациентам, которые, я уверен, очень вас ждут. Спасибо вам, если у нас будут вопросы, мы постараемся быть вежливее.

Маша не стала ничего уточнять. Она встала, тело из-за долгого сидения отозвалось сильной болью в пояснице и коленях, до ломоты в зубах захотелось в туалет. Маша вышла, не взглянув ни на кого, не сказав ни единого слова.

13

Шухер склонился над Димой и послушал дыхание. Дима спал, бледный, похудевший за несколько часов. Шухер потрогал его лоб, сунул руку под одеяло — все сухо, и горячки нет. Бесшумно спрыгнул с верхних нар Слава.

— Нормально. Я ему воды соленой принес, надо много пить, тогда точно оклемается, — Шухер кивнул на бутылку на тумбочке.

— Не, так не допрет, — Слава взял бутылку, подтянул крышку до треска и положил бутылку под одеяло. — А откуда знаешь, что соленая вода помогает?

— Оттуда же. Я их язык давно выучил. Хорошо, кстати, шифруют, эти контры не расшифруют полностью. Машу немного пораспрашивал. Это она на вид строгая, а на самом деле, — Шухер улыбнулся.

— Знаю, она мне нравится, но она с Каем, — буркнул Слава.

— Тебе надо свою Тараканиху найти, Маша не для тебя, — по-дружески, без намека на издевку, сказал Шухер, похлопав парня по плечу. — А Кая мы вытащим, не сомневайся.

Разговаривали они шепотом, специально проглатывая слоги, чтобы никто толком разобрать не смог, даже если будет стоять рядом и слушать во все уши. Так умели не все разведчики, Болт всегда очень злился, когда Шухер с Тараканом шепчутся.

Они вышли из жилого отсека и быстрым шагом пошли в тренировочный отсек, где был тир, зал с грушами и матами. Никто не обращал внимания на разведчиков, все привыкли, что у них дела, тем более никому бы не пришло в голову интересоваться, куда они идут, и что у них за дела. Спустившись на три уровня ниже, где начинались склады, Шухер остановился. Таракан, как ему и положено, спрятался в узкой щели между сочленением двух плит, образующих неровную уродливую стену. От долгих бомбежек много стен потрескалось, осело, потолки кое-где сложились, но не обрушились полностью, цеха, рассчитанные под убежища при ядерном взрыве, выстояли. Слава не знал, почему стены такие кривые, почему нет прямых линий, о красоте он и не думал, а в школе об этом не рассказывали. Дети, рожденные здесь, не знали другого, не могли сравнивать, не могли знать, что бывает иначе. Все учебные фильмы, исторические сказки казались волшебным миром, нарисованным объевшимся гнилых грибов художником. Шухер много открыл Славе, разрушив его мир почти до основания, и Славу мучил вопрос: «Зачем мы здесь живем?». Он как-то спросил это у Шухера, на что тот приказал больше об этом не говорить, а то можно попасть под статью об измене Родины. Это было сказано показно, чтобы слышали другие разведчики, но одними губами Шухер шепнул: «Потом, жди». И Слава ждал, наставник еще ни разу его не обманул, в отличие от других, даже Болт мог кинуть по-легкому.

Шухер прошел вперед, быстрым движением вытащил жетон и открыл склад. Дверь осталась полуоткрытой, но Шухера в коридоре уже не было. Таракан некоторое время прислушивался, затем в три прыжка пробрался на склад, затворив дверь. Он кивнул Шухеру и тот прошептал: «Взял на время. Они и так тут подворовывают, лишняя запись в логе ничего не докажет». Слава кивнул, что понял. Он и не думал, что кто-то будет в этом всерьез разбираться, со склада часто исчезало самое ценное, растворяясь в карманах особистов, ведущих следствие. «Плановая кража», — так шутили в разведке среди своих.

— Что делать? — шепотом спросил Слава, следя за Шухером, оглядывающим вентиляционные шахты.

— Смотри и запоминай, а то заблудишься, — Шухер взял кусок проволоки и стал рисовать линии на пыльном полу. — Следи, тут недалеко, но на тот склад мы не пройдем, засекут. Там камеры опять поставили, а здесь воровать нечего.

Слава оглянулся и пожал плечами. На палетах стояли канистры с дезинфектором, мотки проволоки, тюки с ветошью и коробки с чем-то, Слава не знал таких слов, непохожих на родной язык. Он догадывался, что это на иностранном языке, сразу возникал вопрос, откуда они здесь? На канистрах с дезинфектором тоже был знакомый логотип, он часто мелькал в роликах на политсобраниях, когда им показывали бессердечных и подлых акул бизнеса, иродов и людоедов. Он точно помнил эти два странных слова «Du Pont», одно из которых он понимал точно, что такое понт знали все, и что в их языке буквы перепутаны.

— Смотри сюда, потом будешь думать, — Шухер ткнул его проволокой в ногу.

Таракан рассматривал план. Шухер объяснял без слов, ведя проволокой по нарисованным коридорам. В вентшахте пролезть мог только Таракан, остальные были слишком большими и неповоротливыми.

— Все понял? — Слава кивнул, что все понял. — Тогда бери две канистры и вперед. Я буду ждать тебя здесь. Если что-то будет, услышишь стук, тогда жди сигнала, не высовывайся.

Слава вздохнул, лезть в шахту совсем не хотелось. Он уже это делал и не раз, возвращаясь черным от грязи и злым. В этот раз он хотя бы четко понимал, зачем это надо, а то все эти тренировки больше напоминали игру для старших разведчиков «запустить таракана».

Когда Слава залез и скрылся в шахте, Шухер аккуратно, чтобы не издавать лишних звуков, подал канистры. Шахта глухо загудела, Таракан схватил ношу и пополз. Чем дальше он полз, чем глубже уходил в черноту, тем тише двигался. Тяжело было в первый момент, когда еще мышцы и кости не вспомнили, что они теперь не человек, а таракан.

— Мария Султановна, — позвал Машу больной, слабым движением протянув к ней руку. Когда-то это был рослый крепкий мужчина, любивший поддеть политрука и прогрохотать хохотом на всю библиотеку, теперь Машу звала мумия, потемневшая, как темнеет бумага в старых книгах, Кай приносил обрывки таких. Они все были, как бумажные, достаточно одной искры и все сгорят разом.

— Что вы хотели? — она подошла и машинально взяла его жетон, просканировав в своем планшете. Смотреть его карту было бессмысленно, как и карты остальных мумий, лежавших в палате. Мумии медленно поворачивались в их сторону, что-то шепча, но губы издавали лишь слабые шорохи.

— Мы вас не сдали, — прошептала мумия. — Эти хотели, чтобы мы вас обвинили.

Зашептала мумия рядом, Маша обернулась к ней, не сразу поняв, что это была женщина. Она, как и все остальные, потеряла идентичность вместе с волосами, черты лица слились в плоскую бумажную маску, на которой слабой краской еще светились серые глаза.

— Они думают, что вы нас отравили. Вы и Кай, — сказала женщина.

Палата зашелестела вздохами возмущения и ненависти. Маша не заметила, как заплакала. В голосе этой мумии она узнала свою учительницу, которая и увидела в ней желание помогать, рекомендовала в медсестры, а потом во врачи. И что осталось от нее, той доброй и строгой учительницы, всегда стригшейся коротко для женщин, не длиннее мочки уха, с подкрашенными синей краской волосами, что очень ее молодило и вызывало протесты со стороны родителей и руководства убежища. Ее любили дети, а она любила их, без выгоды или показного сочувствия, давала им всегда больше, чем требовала программа, рассказывала много из прошлой жизни, из мирной жизни, которая текла сама собой очень далеко отсюда, если идти пешком, но очень близко, если сесть на поезд. Маша думала, что они живут на другой планете, а те люди, которые не знают ни войны, ни смерти, ни голода, ни жареного таракана, терпкого и вкусного, не знают, что такое настоящая смерть.

— Машенька, не плачь, — попросила учительница.

— Хорошо, Наталья Юрьевна. Не буду, — Маша утерла слезы, борясь со скребущими по горлу лезвиями жалости к ним, к Каю, к себе.

И тут Маша поняла, что все говорят почти одно и то же. Это слышала и медсестра, стоявшая в дверях и беззвучно рыдавшая. Маша перестала одергивать всех, требование не показывать больным свои чувства, вселять в них оптимизм, радость скорого выздоровления, как было написано в инструкциях, не работали. Здесь больше не было больных, только умирающие.

— Спасибо, — прошептала Маша, оглядев всех, и мумии, довольные и счастливые, что их услышали, замерли на кроватях, закрыв глаза. Они очень устали, и вскоре многие уснули, и сон лучшее, что могло быть с ними сейчас.

— Кто-нибудь ел? — спросила Маша медсестер, когда они все собрались в дальней процедурной, где был кухонный закуток.

— Нет, все отказываются, — ответила одна медсестра с воспаленными красными глазами.

— Они считают, что им от еды только хуже, — добавила вторая.

Все согласно закивали, впервые Маша видела такое единодушие, обычно девчонки спорили и ругались.

— А вы сами ели? — Маша посмотрела на девушек, в ответ ей замотали головой шесть напряженных шей.

— Мы боимся, — прошептала одна медсестра, самая маленькая, похожая на девочку. Она стриглась под мальчика и красила волосы черной краской, от этого у нее постоянно воспалялась кожа на голове, но девушка терпела.

— Да, что-то не то. Лучше мы пока на тараканах посидим, — закивали девушки.

Маша удивленно вскинула левую бровь, они явно готовились к ее вопросам, даже слова выучили и твердят заученный текст. Она подошла к чанам с супом и кашей. Открыв крышки, Маша принюхалась и пожала плечами. Ничего нового она не унюхала, та же каша и тот же суп, сильно разбавленный, как и положено было в госпитале. Непривычным был цвет, точнее ускользающий оранжево-серый оттенок, но если помешать активнее, он исчезал. Маша закрыла чаны и долго думала, перебирая в голове все, что говорил тот умный особист, до конца не веря себе, не желая подробнее проверять свои догадки. У нее ужасно болела голова, а таблетку она выпить не успела, сразу после допроса пошла на осмотр.

— Все вылить, чаны отмыть с дезинфектором три раза. Всю еду будем готовить сами, список я составлю, — отдала приказ Маша.

Никто не спорил, обычно, когда намечалась тяжелая работа, девушки требовали позвать Федю. Медсестры поделились на группы, сами, без лишних указаний, будто бы они были к этому готовы, и потащили чаны к низким ваннам. Через несколько минут захлюпала каша, заикала канализация, всасывая в себя липкую жижу.

— Воду откройте, трубы тоже надо промыть, — распорядилась Маша.

— Точно! — хлопнула себя по лбу высокая медсестра, конкурировавшая, тайно, с Машей, за глаза называя ее калекой, когда какой-нибудь кавалер вдруг заговорит о Марии Султановне. Девушек очень раздражало, что все мужики и парни недопустимо уважительно относились к Маше, ревновали зря, Машу никто не интересовал.

— Как Федя? — Маша листала карты больных по очереди, борясь с собой, чтобы не открыть первой карту Феди. Она знала, что его состояние некритическое.

— Ничего, есть не может, но не жалуется, — ответила высокая медсестра. — К нему Болт заходил недавно, о чем-то они там долго болтали. Вы идите, Мария Султановна. Мы сами все сделаем как надо.

Маша кивнула и пошла к Феде. Его положили в свободной процедурной, где находился небольшой склад медикаментов и бинтов. Федя сидел на койке, которая была ему определенно мала. Маша подумала, что койка вот-вот рухнет.

Смотреть на его лицо было страшно: глаза исчезли полностью, лицо от побоев отекло так, что нос и щеки слились, а полураскрытый рот напоминал разрезанный резиновый мяч. Он был весь черный, с небольшими синими островками, там били не так интенсивно. Маша знала, что все его тело такое же синее — одна сплошная гематома. Она не могла знать, что особисты, восстанавливая традиции, били всех резиновыми шлангами с песком, вешали электроды на мошонку и соски, пуская долгий мучительный ток, пока «свидетель» не начинал орать, сходя с ума от боли. Она ничего этого не знала и старалась не думать.

Федя не услышал, как она вошла. Он что-то мычал. Маша сначала подумала, что это от боли, но потом услышала знакомую мелодию — это была детская песенка, которую она часто напевала, а Федя выучил. Маша задохнулась, так остро, до боли в сердце захотелось плакать, но плакать было нельзя, Федя всегда пугался, когда кто-нибудь из его друзей плакал, а друзья у него были здесь все, кроме самых вредных и требовательных пациентов, но это все в прошлом.

— Ну, как дела? Есть хочешь? — Маша потрогала его лицо, Федя замычал и осторожно отвел ее руку. Ему было очень больно, Маша поняла это и пошла к шкафу, набирать в шприц обезболивающее. Все таблетки давно кончились, у нее дрожали руки от мысли, что ей придется в это покалеченное тело втыкать иглу. — Потерпи, сейчас будет больно, потом станет холодно, и ты сможешь уснуть.

Федя вздохнул и лег. Он знал, что надо делать, когда Маша вот так смотрит на него, когда у нее в руке маленький шприц с острой, очень болезненной и бессердечной иглой. Маша быстро уколола его в «живое» место на бедре, все остальное было черным, она боялась на это смотреть. Федя скорчил гримасу, и Маша поняла, что он улыбнулся. Она только сейчас заметила, что он все это время держал сжатым левый кулак. Маша протянула руку, и Федя вложил в ее ладонь невесомую бумажку. Маша пожала его руку, приложила его ладонь к лицу и заплакала. Федя уже не видел этого, он дрожал от холода, боль отпускала, забирая за собой сознание в глубокий тяжелый сон, после которого будет не легче.

Когда он уснул, Маша села на пол, прислонившись спиной к его койке. Все, накопленное за день, все переживания за Кая, за Федю, за больных вырвалось наружу потоком слез. Она громко рыдала, не отдавая себе в этом отчета, потерявшись, уйдя на дно с этой волной. И она забыла про себя, не разрешая себе жалеть себя, не желая понимать, как другие могут беспокоиться о ней — она запрещала себе об этом думать.

— Хотите я вам укольчик сделаю? Я дозу подберу, станет легче и не уснете? — спросила маленькая медсестра, вытирая слезы на лице Маши.

— Не надо, Лейла. Давно я здесь реву? — Маша хотела встать, но силы ее оставили, и она больно стукнулась копчиком о пол.

— Нет, не особо. Не дольше нас, — ответила Лейла и помогла ей подняться. Она усадила Машу за стол и принесла воды с двумя таблетками ибупрофена.

— Спасибо, а то…

— Да мы все понимаем, Мария Султановна, мы же не дурочки совсем. Дурочки, но не совсем, — Лейла улыбнулась.

Запив таблетки двумя стаканами воды, Маша строго посмотрела на Лейлу. Девушка еще шире улыбнулась, а в черных глазах заблестели хитрые огоньки.

— И хватит меня называть Марией Султановной! Достали уже!

— А вы знаете, почему мы так вас называем? — Лейла тихо рассмеялась. — Сначала видели, как вы злитесь, а потом из уважения.

— Ха-ха, — фыркнула Маша. — И хватит мне «выкать». И всем передай, будут «выкать», отправлю судна мыть вручную.

— Передам, но девчонки не согласятся. Я тоже не согласна. Мы вас уважаем. А когда эта сволочь вас сожрать захотела! — в глазах Лейлы заблестели слезы гнева, она побледнела, на лице выступили острые скулы, а зубы обнажились в зверином оскале.

— Не кричи, могут подслушивать.

— Не-а, там Оля на стреме. Мы все понимаем, только со всеми не болтаем, понимаем, с кем можно. И вот, вы выронили, — Лейла положила на стол маленькую бумажку, кусок обертки батончика, исписанную мелким почерком.

Маша достала из стола часть окуляра микроскопа и стала читать. Это писал Роман Евгеньевич, но почерк был не его, так писали разведчики, Маша узнавала их по шифру. Значит, письмо перехватили, но разведчик его прочитал и запомнил. Болт не мог, он туповат. Шухер, только Шухер так мог. Он всегда читает почту, перед тем, как отдать ее адресату.

— И что там? — спросила Лейла, видя, что Маша прочла уже три раза и собирается сжечь бумажку на спиртовой горелке.

— Надо проверить, — хмуро ответила Маша. Этот особист знал это и молчал, сволочь. — Придется всем немного поголодать.

— Ага, так они нас в столовке травят! — воскликнула Лейла. — Как это все началось, мы все перешли на тараканью диету. Да и вы тоже, ой, простите, ты тоже, Маша Султановна!

Маша хотела ее стукнуть, но Лейла так мило и доверчиво улыбалась, хитро сощурив глазки, что рука повисла в воздухе. Девушки громко расхохотались, а Федя облегченно вздохнул во сне.

Таракан висел над складом, смотря в темные углы сквозь вентиляционную решетку. Открыть замок было несложно, спуститься вниз тоже, но вот как залезть обратно. Слава осматривался и думал, слушая, как кто-то скребется на складе. Здесь что-то открывали, рылись в коробках, светя фонарями. Если бы они включили основной свет, Слава бы так близко не сидел у решетки. Он еле слышал, о чем они разговаривали, но уловил несколько слов, Шухер потом объяснит их значение: «Водка» и «балык».

Слава успел задремать, пока тени нашли желаемое и покинули склад. Он выждал еще десять минут и осторожно открыл замки решетки. Ронять ее было нельзя, мог сработать датчик шума. Он был хоть и грубый, но звон металла о бетонный пол ловил без промаха.

Слава привязал канистры веревкой к себе, так, чтобы хватило длины, и он мог аккуратно подтянуть их к себе и поймать. Решетку он привязал к себе, чтобы не болталась.

Таракан бесшумно спрыгнул вниз, неожиданно за ним и прыгнула первая канистра, не рассчитал длину веревки. Он поймал ее и бережно поставил на пол. Вытянув вторую канистру, Слава стал осматриваться. Первым делом он спрятал канистры, достав крохотный фонарик, и пополз вдоль стеллажей и палет. Слава не знал, что искать, Шухер тоже, но это должно было быть недалеко от входа, палета или короб должны быть вскрыты. Все было вроде знакомо, в школе Слава, как другие мальчишки, работали на складе, помогали разгребать завалы, выбрасывать мусор. Ничего нового он не видел, кроме двух черных пластиковых бочек без опознавательных знаков. Одна бочка была открыта, Слава увидел сбитый замок на полу, никто не удосужился его убрать. Он открыл крышку и посветил туда фонарем. От вздоха у Славы помутилось в голове, странная оранжево-серая жидкость дыхнула в него чем-то горьким, душащим горло и сжимающим сердце.

Таракан действовал быстро. Самое сложное было сбить замок так, чтобы не было ни единого звука. Пришлось долго гнуть его и раскачивать, работая на изгиб крепежных колец. Обе канистры были влиты в бочки. От дезинфектора пошел едкий пар, Славе показалось, что эта оранжево-серая жидкость зашевелилась. Он поспешил уйти оттуда, оставив место преступления как есть. Канистры он спрятал в куче мусора.

Залезть обратно было никак нельзя. Таль висела далеко, даже если он как следует раскачается на цепях, то вряд ли сможет схватиться за короб, а грохоту наделает много. Слава обошел склад и не нашел никакого решения. Едкий дым из бочек спал, и Слава вернулся закрыть их крышками. На вид их никто не открывал, он даже замок повесил обратно. Часто бывало, что замки повреждались при разгрузке. Слава как смог выправил крепежные петли, выглядело вполне естественно, сколько он сам таких бочек разгружал.

Дверь склада вновь открылась, кто-то осторожно вошел внутрь. Таракан слился с полом, мешала стальная решетка, но это были мелочи. Слава надеялся, что это те же самые «искатели», забыли что-то. Так и было, они ушли в другой конец, зашуршали коробки, кто-то резал полиэтилен тупым ножом. Таракан приподнял голову, свет фонарей был далеко, дверь осталась приоткрытой.

— Это я, — прошептал Слава, бесшумно подойдя к Шухеру. Видимо, тот выходил, или здесь кто-то был, и оставил дверь приоткрытой.

— Косяк, — заметил Шухер, смотря на вентиляционную решетку в руках Славы.

— Исправим. Там реально никак, пришлось через дверь выходить. Потом расскажу. Я полез закрывать. Все будет как надо, — Слава полез в шахту, маршрут был знаком, и канистр больше не было.

— Молодец, — кивнул ему Шухер и улыбнулся. Слава деловито кивнул в ответ и пополз, широко улыбаясь, очень довольный похвалой учителя.

14

Кай с трудом разлепил веки, глаза открылись немного, превратившись в узкую щелку, наподобие бойницы бункеров индустриальной эры. Кай и чувствовал себя вот таким бункером, глубоко зарытым в землю, отутюженным десятками многотонных бомб, полуразвалившимся и всеми забытым. Он ничего не смог разглядеть, вокруг него сгустилась вязкая тьма, в которой не было жизни. Даже насекомые, вечные спутники жителей убежищ, сюда не заползали.

Он зажмурился и резко открыл глаза. В голове будто бы взорвалось две-три гранаты. Его повело, как при контузии, затошнило невыносимо, но Кай сдержался. Все, чему его когда-то учил Бобр, Кай помнил, а в этой яме память работала превосходно. Бобр учил и тому, что делать при допросах, как следует напрягать мышцы, когда тебя вяжут, как следует расслабляться перед ударом шланга с мокрым песком или когда бьют током. Еще мальчиком, ему было всего пятнадцать лет, Кай не понимал, зачем этот грозный дядька, его учитель и лучший друг, пугает его, учит тому, что уготовано врагам. Но он же не враг!

Тошноту следовало сдерживать, воды в яме давали мало, можно было и от обезвоживания помереть. Из удобств в яме вместо ведра, которое и не собирался никто выносить, была яма поменьше, куда следовало отправлять все, чем заполнено нутро врага и предателя. Когда Кай очнулся после допроса, длившегося, как ему показалось, больше суток, то чуть не угодил в нее. Провалиться не провалишься, размер был относительно небольшой, слишком широкое очко, чтобы было удобно, но все равно неприятно и мерзко. К вони он привык быстро, живя с сотнями людей в одном жилом отсеке с детства привыкаешь отключать обоняние, когда вонь становится невыносимой.

Кай попытался вспомнить, что от него хотели, какие вопросы задавали, и что он отвечал. Тело отозвалось десятком огненных точек боли, от которой перехватило дыхание. Боль вернулась, как только он стал думать. В этом не было никакого смысла, одно он знал точно — Машу не арестовали. Возможно, ее допрашивали, но точно не арестовали. Это ему шепнул конвоир, разжалованный разведчик, все же разведчики и волонтеры одна семья, все братья и сестры. Конвоир спустил в яму грязную бутыль с водой, когда офицеры внутренней безопасности ушли, плюнув вниз в последний раз. Кай не слышал их ругательств, оскорбления его не трогали. Тело готовилось к долгому тяжелому сну, вздрагивая от пульсирующей боли и требуя пить. В кармане грязных от крови и мочи штанов завалялись раздавленные тараканы, но одна мысль о еде вызывала в Кае приступ рвоты, и он не думал об этом. Свернувшись калачиком возле очка, больше места не было, попади сюда Болт, ему пришлось бы гораздо хуже, Кай засыпал, представляя себе Машу, смеющуюся, со счастливыми зелеными глазами с чистыми сапфировыми огоньками, темневшими до прозрачной морской бирюзы, когда она подолгу смотрела ему в глаза. Она снова сидела у него на коленях, гладила его лицо и целовала. И с каждым поцелуем боль отступала, становилась неважной. Она напевала детскую песенку, а Кай все хотел сказать, что они отобрали у него ее подарок, что особист сорвал с его шеи заветный камень, порвал цепочку и втоптал каблуком в земляной пол. Маша каждый раз закрывала ему рот пальцами или поцелуем, улыбалась, мотала головой, не желая ничего слушать. И он успокоился, пелена боли прошлась горячим одеялом по нервам, и он отключился.

Зал погрузился в глубокую тьму, из-под пола поднималась тяжелая гнетущая музыка, способная басами, переходящими на инфразвук, доводить до истеричной тревоги самого стойкого неверующего. Зал дружно вздохнул и охнул, когда на экране замелькали фотографии изможденных болезнью людей, перемешанных с треском и запахом ненасытной печи. Откуда поддавали эту вонь никто и не задумывался, в этом убежище для политпросвета был выделен целый цех, оборудованный под интерактивный зал с технологиями дополненной реальности постиндустриальной эры, отлично работавшими в подземелье. Изоляция от мира рождала страхи, заблуждения и веру, поэтому каждый звук, каждый кадр, каждый мимолетный вкус горелого мяса или гнилья на губах доводили людей до звериного экстаза, часто оканчивавшегося религиозно-сексуальным катарсисом. После особо успешных собраний политрук мог забрать в свою комнату любую девушку или кого-то другого, по желанию. Жители подземелья и сами, изнывая от ненависти, праведного гнева и рвущего плоть желания, уходили в жилые отсеки, зашторивались, как получалось, и совокуплялись до крика, до боли радости. Это убежище по праву носило почетное звание «Ковчега».

Плакали все, и мужчины, и женщины. Дети тоже были здесь, хмурые и серьезные, лучше взрослых отыгрывающие роль непоколебимого и непобедимого воина. Кадры уже стали повторяться в хаотичном порядке, но этого никто не заметил. Над залом гремел голос политрука, подсвеченный музыкой и прожектором темно-синего света. Лица политрука не было видно, только его беснующуюся на пьедестале фигуру.

— На нас совершили подлое нападение! Наши враги не пожалели наших детей, в очередной раз доказав, что они и есть дьявольское отродье, рожденное от семени Сатаны! — голос политрука переходил от тусклого баритона к истеричному фальцету, будто бы кто-то на последней фразе сжимал тисками его яйца. — И враг среди нас! Нас предали! Растоптали нашу веру! Нас хотят уничтожить!

В подтверждении его слов огромный экран, сшитый из почти сотни ЖК-панелей, которые были старше каждого, кто здесь находился, показывал детей на койках в лазарете, как их укладывают в мешок, а потом сжигают. Люди бесновались, уже слышались выкрики, требования найти врага и резать его по кусочкам, чтобы подольше мучился. Кто-то настойчиво предлагал содрать с него кожу живьем.

— Тихо! — скомандовал политрук, и экран вдруг погас, пропала и музыка, остался один непрерывный низкий звук, который ухо распознавало не сразу, а кишки чувствовали, готовые свернуться в узел от давления этой мерзкой звуковой волны. Если бы кто-нибудь сейчас подошел к политруку, то понял бы, что на трибуне, на его пьедестале эти частоты настолько малы, что едва прощупываются. Никто и никогда бы этого не сделал — политрук сейчас был равен пророку, да он и был пророком, готовым вести свой народ через пустыни, через горы и воду, по костям врагов и трупам друзей.

— Покажи! Покажи нам врага! — вскричали дружно, как по команде, которой не было, десятки голосов.

— Я покажу вам врага! Мы нашли его, но не у нас! Но у нас он тоже может затеряться — он тоже может быть среди нас! Вы должны найти его! Вы должны поймать его! Вы должны обезвредить врага!

— Мы найдем! Мы найдем! Мы найде-е-е-е-е-е-ем! — запел зал. — Отомстим! Отомстим! Отомсти-и-и-и-и-им! Убьем-убьем-убьем-убьем-убьем! У-у-у-у-бьё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ёёёёёёёёём!

Вопли слились в один ровный гул, отдаленно походивший на человеческую речь. Политрук торжествовал, стоявшие впереди молодые девушки рыдали, во все глаза смотря на него, горячие, распаленные, жаждущие крови и мяса. И он дал им это мясо, дал им эту жажду крови, праведную жажду мести! Мало кто помнил, как выглядел этот исполин духа и мысли вне политсобраний. Он ничем не отличался от политруков других убежищ: те же блеклые пустые глаза, копна соломы на голове, мешковатая фигура и часто большой рот, искривленный гневом от неудовлетворенности. Он много и часто пил, спаивая не только девчонок после собраний, но и их парней, а что было потом, мало кто мог вспомнить, а если и вспоминал, то они больше не вставали в первые ряды, а пугливо прятались в темных углах, боясь его внимания. А он их уже не помнил, как не помнил предыдущих. Насколько он был ненасытен, настолько и бесплоден, что точило его изнутри не хуже червей, жравших царя Давида.

— Этих врагов нашли в убежище на Востоке нашего города — в самом центре нашей Родины! — политрук взвизгнул, и на экране появились фотографии избитого Кая и Маши в комнате допросов. — Вот они — это враги! Они много лет втирались в наше доверие! Они родились здесь и выполнили возложенную на них миссию наших врагов! Они заразили наш город, и теперь умирают наши дети, наши женщины и воины! Имена наших врагов должен запомнить каждый — этого врага, скрывавшегося под маской волонтера, зовут Юнгиев Кай Пекка, а эту женщину, внедрившуюся в святая святых нашей безопасности, ставшую врачом и год за годом убивавшую нас, зовут Магомедова Мария Султановна. И пусть вас не смущает ее имя, фамилия и отчество доказывают ее инородность!

Зал затих. Никто не вскричал от взрыва праведного гнева, переполняющего грудь и горло, вырывающегося наружу с потоками слюны, желудочного сока и смрада. Все молчали, изумленно смотря на Кая и Машу. Политрук задыхался от возбуждения, ожидая ответной волны, но зал словно присел, чтобы подумать.

— Так это же Кай! — возмущенно сказал один мужчина из пожилых, опытных слесарей. — Я с его отцом турбину на Центральной чинил. Пекка был хорошим человеком. Не мог он вырастить предателя!

— Точно! Кто-то ошибся! — поддержали его десятки голосов.

— Органы никогда не ошибаются! — в гневе закричал политрук, — любое сомнение равносильно предательству!

— А Мария Султановна тут причем? Она три года назад передала нам почти весь свой запас антибиотиков. Помните, у нас холера была? Так это она прислала, может, и Кай приносил! — громко и уверенно, такому голосу б позавидовал любой политрук, сказала начальник госпиталя. — Нет, не могла Мария Султановна этого сделать! И инфекция у нас новая, и началось все одновременно. Даже если и Кай что-то принес, то как бы нам это передали? Разве у нас были с ними контакты?

— У разведки всегда есть контакты с другими убежищами! — закричал на нее политрук. — Вы не знаете и не владеете всей информацией! Вы не имеете права огульно защищать своих коллег!

— А чего это ты на разведку начал гнать? Ответишь, за базар? — взревел один из разведчиков, потрясая огромным кулаком. Зал загудел сотнями глоток, поддерживая его. К этому гулу присоединились и все остальные, и нахлынула волна тысячи голосов.

— Никто не знает, что это за инфекция! Мы не можем вылечить людей, а вы уже начали искать врагов для публичных казней! — возмущалась начальник госпиталя. — У нас каждый день умирает больше десяти человек, а из руководства никто не заболел. И в других убежищах тоже никто из высших не заболел! Мы все здесь, в одном убежище, почему же кто-то болеет, а кто-то нет?! Значит, эта инфекция не передается воздушно-капельным путем!

— Верно! Верно говорит! Давайте Изольду Андреевну послушаем! — загудели голоса, и политрука, впервые в его жизни, сбросили с трибуны.

Начальник госпиталя, женщина крупная и мужиковатая на вид, с кулаками, достойными хорошего бойца, нервно топталась на месте, прислушиваясь и трогая живот.

— А ну-ка, выруби эту музыку к черту! — крикнула она, и в зале стало так тихо, что было больно ушам. Низкий непрерывный звук растворился, и все облегченно вздохнули. — И чтобы больше не включали эту дрянь! Слушайте меня, и пусть наши руководители услышат! Мы должны связаться со всеми убежищами, выяснить, что и как у кого происходит. К черту эту секретность, пусть откроют каналы связи. Мы так все передохнем в одиночку, а у каждого есть свои наблюдения и мысли! Мы сможем победить только сообща, вместе, как и должны делать родные люди!

Зал одобрительно засвистел. Кто-то требовал вызвать все руководство, и пусть прямо сейчас это делают. Внезапно погас свет, никто ничего не смог увидеть. Из-за экрана, из потайной двери, четверо особистов накинулись на женщину и потащили ее к себе, дав хорошенько дубинкой по горлу и в промежность, чтобы не рыпалась. Когда свет включили, на людей смотрели два десятка автоматов, спецотряд был в полной амуниции, с задвинутыми забралами.

— Вы чего, братцы! Мы же свои! — закричало несколько голосов. Спецотряд в ответ дал предупредительную очередь поверх голов.

— Эй! Вы чего это, в своих стрелять собрались?! — вперед вышел очень худой мужчина в комбинезоне с неотстирывающимися масляными пятнами. — Вы кого это тут пугаете? Враги снаружи — вот и валите с вашими стволами за кордон, а к нам не лезьте!

— Правильно! — поддержали его несколько мужчин и женщин, голоса одобрения прокатились по людской массе, сбивая острие удушающего страха. Но вперед вышли немногие, в основном все сторонились автоматчиков, отходили назад, наступая на ноги, упираясь спиной в соседа, которому отходить было уже некуда.

— Они не смогут выстрелить, чего мы их боимся? — Из толпы пробрался старый разведчик, который выжил и учил молодых. Толку от него на заданиях было мало, поэтому он большую часть времени сидел в убежище, изредка «ходя на почту» без ведома начальства. — Оружие стреляет только по тем, кто в костюмах или шлемах, и по роботам. В гражданских механизм не даст выстрелить. Не бойтесь, они нас пугают, а мы не боимся!

К нему вышли молодые разведчики и смело посмотрели в глаза солдат из спецотряда. Никто из спецотряда не шелохнулся, никто не открыл забрала и ничего не сказал. Прошла команда, откуда и кем она была произнесена, было непонятно. Голос в динамиках заполнил все пространство? «На прицел!». Солдаты в шлемах подняли автоматы, и на лбах вышедших вперед мужчин и женщин запрыгали лазерные зайчики. Злобная красная точка нетерпеливо прыгала на месте, не понимая, чего они медлят.

Вторая команда была отдана по рации, ее могли услышать только солдаты в шлемах. Еще не успел захохотать ветеран разведки, высмеять эту глупую браваду, как грянул выстрел. В затихшем зале этот щелчок прозвучал как гром. Голова старика лопнула, накрыв всех позади стоявших фонтаном из того, что раньше было человеком. Тело некоторое время еще стояло, так показалось тем, кто был рядом, а потом рухнуло на пол, изрыгая из себя фонтан еще живой крови. Оцепенение быстро прошло, сменившись паникой. Люди бежали, давили друг друга, желая протиснуться через узкие двери, а солдаты отщелкивали бузотеров и провокаторов. Когда зал опустел, на полу остались лежать двенадцать безголовых тел.

15

Состав замедлил ход, затем резко дернулся и замер. Встречающие на платформе генералы и полковники в окружении адъютантов и половых из старлеев застыли в равнодушном ожидании. Не было ни флага, ни оркестра, как бывало еще лет десять назад — ничего не было, только три половых с подносами, на которых, специально для высоких гостей, была разлита горькая водка. Эту «амброзию», которую надо было еще уметь пить, чтобы не вывернуло после первой капли, перегоняли из кисло-сладкой грибной браги, в которую совали все, что могли найти. Главным ингредиентом был, конечно, серый кусковой сахар. Присылали его в мешках, на грязной ткани значилось: «Сахар песок, сорт высший», а на деле это был залежавшийся на складах сахар, потемневший и слежавшийся от старости и постоянных подтоплений. Для детей его чистили, по-простому, разводили в сироп, кипятили и процеживали через бинты. Особые умельцы подкрашивали сироп зелеными и красными красителями, отливая для малышей разных зверушек, сказочных и необыкновенных. Взрослые ели так, не особо вникая, что лежит у них в тарелке, а если налито в рюмке, то и жаловаться было не на что.

Генералы и полковники, привычные к местной кухне, этой водкой обычно похмелялись вместе с тарелкой огненного похмельного супа, фирменного рецепта начальника столовой. Лучше было не знать, из чего сварили этот черный суп, и что так заманчиво хрустит на зубах. Старлеи и другие младшие офицеры могли дать фору любому генералу или полковнику, перепили бы в два счета. Приветствовать высоких гостей местными деликатесами приучил всех генерал, тогда он еще был полковником. Шутка удалась, и так стали делать каждый раз.

Двери вагонов раскрылись, зашипели пневмоцилиндры. На платформу накатила волна спецназа в черных костюмах с белыми полосками на шлемах. Все солдаты были с закрытыми забралами, автомат в боевой готовности, об этом сообщили суетливым писком жетоны офицеров. Солдат было так много, что встречающим пришлось отступить назад. Генералы хмурились, но тревоги на их лице не было. Пускай автоматы были за спиной, но это дело доли секунды, и ствол уже смотрит тебе в живот. Солдаты выстроились в отряды, опытный глаз ухоженного генерала насчитал их около двух сотен штыков, но любил считать на старый манер, подчеркивая, тем самым, свою образованность. Он шепнул это всем, главный генерал что-то хрюкнул в ответ, подошел к подносу и выпил рюмку, закусив рулетиками из колбасы местного производства.

Спецназ расступился, одним движением перекинув автоматы на плечо. Черные стволы недвусмысленно смотрели на генералов, кое-кто из полковников поежился. Из центрального вагона вышло тридцать человек в военной форме без знаков отличия, но по виду было понятно, что это офицеры, привыкшие командовать и не думать.

— Ну, что я говорил? — спросил главный генерал своего моложавого подчиненного. — Будешь вечером под столом кукарекать.

— Да, я проиграл, — без стыда ответил моложавый генерал. — Кукарекать, так кукарекать!

Все весело рассмеялись, чем смяли строй шедших к ним офицеров. Один из них даже дернулся, чтобы отдать приказ на прицел, но его схватил за руку сосед. Генерал это заметил и ухмыльнулся.

— Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать в наш скромный уголок. Отведайте скромного угощения, не обижайте хозяев, — генерал говорил нараспев, как в одном старом фильме. Они вчера долго репетировали, хотели кафтан надеть, но нечего было перешивать.

— Прекратите паясничать! — крикнул на него главный офицер без опознавательных знаков. — Генерал Хлебников, немедленно передайте нам ключи доступа и личное оружие!

— О, я арестован? — картинно удивился генерал и озадаченно охнул. — А за что? А ты кто такой?

— Все указано в приказе. Вы его получили и ознакомились, — отрезал офицер и протянул руку. — Немедленно сдать жетон и ключи доступа!

— А то что? Расстреляете на месте? — генерал испуганно посмотрел на своих подчиненных, и офицеры в ужасе закрыли лицо руками. — Давай так, выпей с нами, а потом все обсудим.

— Мне придется арестовать вас. Если вы в течение двух минут не отдадите мне ключи и жетон, я буду вынужден отдать приказ на ваш арест, — офицер зло посмотрел на генерала, к ним подошли десять спецназовцев и приготовились взять всех на прицел. Делали они это демонстративно, если бы не костюм, то, наверное, играли бы мускулами.

— Нет, так не пойдет. А, ну-ка, мы вас арестуем. По-моему, вы диверсанты, — генерал кивнул одному из полковников, стоявшему чуть в стороне с безучастным видом. Полковник отдал команду через браслет, к нему тут же подлетел спецназовец, желая стукнуть, пристрелить, но команды не было. — У тебя еще есть время выпить с нами.

Конец ознакомительного фрагмента.