Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Борис Конофальский (2024)

Продолжение. Наш герой, превозмогая трудности, идёт к новым свершениям.ПРЕДУПРЕЖДАЮ. Эту книгу я писал, лет эдак, тридцать назад. Купили — сами виноваты.

Глава 3

Бизнес и новые технологии

Утром следующего дня, едва позавтракав, Буратино помчался к тётке Джульетте, так как Говорящий Сверчок поставил перед ним задачу: выяснить конструкцию устройства, производящего самогон, а также выяснить сочетание ингредиентов, входящих в напиток.

«Просто какой-то промышленный шпионаж», — говорил себе Буратино. И, чувствуя себя шпионом, улыбался. Честно говоря, он рассчитывал на поддержку своей «агентуры» в лице Серджо и Фернандо. Буратино считал эту задачу выполнимой, во всяком случае реальной, но он вспоминал слова Говорящего Сверчка насчёт самой тётки Джульетты.

— Ничего этого будет не нужно, если нам удастся заполучить саму тётку Джульетту, — напутствовало насекомое, — запомни, парень, уговорив Джульетту, ты убьёшь сразу двух зайцев. Во-первых: безболезненно уберёшь конкурента, а во-вторых: получишь доступ к технологиям. Так что, как говорили древние, вложи в сердце яд, а в уста мёд.

— Это в каком смысле яд? — не понял Буратино.

— Болван, неужели не ясно? Сам языком трещи без умолку о том, какая тётка Джульетта хорошая, и, прости Господи, симпатичная женщина, а глазами зыркай, как устроен аппарат и как организовано производство, и какие в дело идут продукты. Понял?

— Понял, — сказал Буратино и на всякий случай взял с собой листок бумаги и карандаш, чтобы по шпионскому правилу сделать чертёж.

— И ещё, ты не сильно-то расстраивайся по поводу вчерашнего случая с отцом, это всё только закаляет характер. А вот что с ним делать, с животным этим, мы уж придумаем. А деньги теперь ты умеешь зарабатывать.

— Деньги, конечно, жалко, — сказал Буратино, — не на халяву же достались, но дело не в них. Вы уж подумайте, синьор Говорящий Сверчок, как мне этого жлоба урезонить? Хотя деньги всё-таки жалко.

— Запомни одну фразу, её повторял Потёмкин-Таврический: «Деньги — вздор, люди — всё. Деньги наживёшь, были бы только идеи, силы и коллектив». А сейчас беги и уболтай тётку Джульетту.

И вот Буратино бежал, бежал парень и несли его крылья силы и желание горы своротить. Ещё не добежав до дома синьоры Джульетты, Буратино увидел кучкующихся спозаранку страждущих. Сегодня их было немало. Да и понятно, утро было воскресное. От субботних возлияний у бедолаг остался только злой дух от всего тела, головная боль, да дыры в карманах и прочих частях туалета. Страждущие лениво суетились и, подобно волкам, сбивались в стайки по трое. А наиболее неимущие организовывали стаи и побольше.

Тётка Джульетта руководила всем этим броуновским движением из-за забора:

— А ну отойди от забора, скотина безрогая. Как забор починить вас нету, а как виснуть — вы тута. Денег должен мне уже две недели, а ещё на заборе виснешь. А мне его потом чини, заборов на вас, забулдыг, не напасёшься.

— Джульетта, да не лайся ты так, — ласково заискивала перед самогонщицей «безрогая скотина», — налей грамм сто, я и уйду. Неужто мне по заборам висеть удовольствие? А насчёт долга не беспокойся — отдам, я ведь всегда отдавал, ты же знаешь.

— Сначала старые долги отдай, а потом о ста граммах поговорим, — закончила разговор Джульетта.

Тут к ней подобрался другой страждущий. Он нёс в руках пиджак:

— Вот, Джульетта, возьми пиджак в залог.

— А у меня пугала в огороде нету, куда я твой пиджак приспособлю?

— Какое ещё пугало, — обижался страдалец, — пиджак ещё новый совсем, только в позапрошлом годе купленный.

— Позапрошлом годе? — недоверчиво спросила Джульетта, беря пиджак и рассматривая его. — А рукав весь в блевотине.

— В какой ещё блевотине? — возмутился хозяин пиджака. — Это я случайно локоть в подливку поставил.

— Да? — не очень-то верила Джульетта. — Что-то твоя подливка на блевотину смахивает, да и воняет так же.

— Сама ты воняешь, — окончательно обиделся страдалец и тут же, спохватившись, добавил: — Ну, так что, берёшь?

— Ладно, — согласилась торговка, — дам тебе одну бутылку.

Как только сделка была совершена, на счастливого обладателя эликсира накинулись менее счастливые, они всячески заискивали перед ним, выклянчивая хотя бы глоток.

«Да, — самому себе сказал Буратино, — дело-то и впрямь прибыльное. Вон как люди по зелью убиваются. На всё за него готовы». Размышляя таким образом, наш герой подошёл к забору и произнёс со всей вежливостью, на которую был способен:

— Здравствуйте, досточтимая синьора Джульетта, вы сегодня прекрасно выглядите.

Эта фраза привела торговку в замешательство, ещё более её смутил тон. И обычно бойкая на язык тётка невнятно пробормотала:

— Ты это… не очень-то тут… А то ишь… умный больно.

— Вижу, торговля у вас идёт, — продолжал Пиноккио, с любопытством наблюдая трагический конец бутылки в грязных лапах и липких губах бедолаг.

— Ты чего здесь рыскаешь? — пришла в себя Джульетта и почувствовала какой-то подвох. — Чего выискиваешь? Вот сынов позову, они тебе боки намнут.

— Не думаю, синьора, что вы такая дура, вы — женщина умная. Деловая, а посему дальновидная, — продолжал льстить Пиноккио, — и поэтому, прежде чем сынов звать, вы, наверное, захотите меня выслушать. Я ведь пришёл сделать вам предложение.

— Ой! Предложение? Мне? Порядочной женщине? — синьора Джульетта засмеялась. — Хлипкий ты какой-то, предложения мне делать. Мне бы кого покрепче, чтобы в плечах пошире, — она мечтательно улыбнулась, — чтобы обхватил и аж дух перехватило.

Буратино вовсе не имел ничего такого в виду, но он был мальчиком сообразительным и, чувствуя, что задел женщину за живое, продолжал с долей разочарования:

— А жаль, синьора, вы такая аппетитная женщина.

Эти слова опять польстили торговке, тем более что такого ей никто в жизни не говорил. И, расчувствовавшись, она была уже готова согласиться с предложением мальчика, но, видя это, Пиноккио её опередил:

— Нет, так нет, забудем это. Тогда я предлагаю начать со мной бизнес.

— Какой ещё бизнес? — спросила Джульетта, и всё её романтическое настроение тут же улетучилось.

— Общее дело.

— Какое ещё дело?

— Дело простое, будем вместе производить выпивку, вместе её продавать, а денежки делить поровну, — объяснил Пиноккио.

— Какие ещё денежки мы будем делить поровну? — от лирических настроений Джульетты не осталось ни следа, её лицо стало каменным и холодным, в глазах мелькнула ненависть. — А, ну, иди отсюда, хулиган.

— Синьора, Джульетта, я берусь наладить серьёзное производство выпивки и организовать сбыт. Для этого я приглашаю вас в свои компаньоны, вы известный мастер своего дела, поэтому предлагаю вам пост главного технолога. У нас будет много денег. Что вы на это скажете? — Пиноккио улыбнулся, чувствуя лёгкую победу.

— Что скажу? — задумчиво произнесла Джульетта. — А я скажу я тебе вот что: мурло ты деревянное, паразит ты последний, скотина носатая, свинья и хулиган. Вот что я тебе скажу.

— Синьора, — удивился Буратино, — я же предлагаю вам серьёзное дело и приличные деньги, вы будете получать двадцать процентов прибыли. Это же выгодная сделка.

— Выгодная? — неожиданно миролюбиво переспросила Джульетта, и тут же, перегнувшись через забор, попыталась схватить Буратино за волосы. — Убью, морда носатая! — завизжала она, когда Пиноккио умудрился отскочить.

— Да что вы, в самом деле, так волнуетесь? Да что я вам такого обидного сказал? — искренне удивился Пиноккио.

— Подлец ты, ой, подлец, у бедной вдовы и сирот последний кусок хлеба отнять хочешь, ни стыда у тебя, ни совести.

— Да наоборот же, я вам…

— Серджо, Фернандо, — заорала Джульетта, — где вы, лоботрясы, лазите, когда вашу мать лишают дела всей жизни, а вас куска хлеба?

Не дожидаясь появления братьев, Буратино ушёл. Раздосадованный, он прошёл под любопытными взглядами опохмеляющихся забулдыг. Он был в недоумении: «Почему? Почему эта тупая баба отказалась? — спрашивал он сам себя. — Неужели она не видит всех перспектив нашего сотрудничества? Ну, чёрт с ней. Не боги горшки обжигают, научимся и сами, эка невидаль. Обойдёмся и без семейных секретов тётки Джульетты. Да и не нужны нам эти реликвии, уверен, что там кустарщина сплошная, а нам нужны новые технологии».

За этими мыслями он не заметил, как добрался до рынка, где его ожидали остальные члены банды, чтобы начать игру. И они её начали. После игры, не очень-то удачной по сравнению с предыдущим днём, мальчишки разбежались по домам, где Буратино сразу начал:

— Синьор Говорящий Сверчок, у меня ничего не вышло.

— А чего ты такой радостный? — спросил Говорящий Сверчок.

— Да не радостный я никакой, просто возбуждённый, — объяснил Пиноккио, усаживаясь на кровать, — даже злой. Так бы и врезал по её бестолковой тыкве палкой, чтобы бородавки поотваливались.

— Значит, Джульетта тебе отказала? — задумчиво произнесло насекомое.

— В бизнесе отказала, дура старая, зато глазки строила.

— Наверное, обзывалась по-всякому, — предположил Говорящий Сверчок.

— Это уж как водится.

— А говорила что-нибудь о вдовстве своём печальном?

— Говорила.

— А о деле всей жизни, а о куске хлеба, а о бедных сиротах?

— Ну, да, куда же без её сирот, — усмехнулся Буратино.

— А схему аппарата ты хоть срисовал?

— Какой там, даже за забор не перелез, но я попрошу Фернандо, он посмышлёней, чем Серджо, он мне её срисует.

— Фернандо? — переспросил Говорящий Сверчок. — Ну, да, конечно. Возьмёт ватман, положит его на кульман и при помощи циркуля и транспортира начертит тебе чертёж с расчётом, с масштабами и проекциями. У него же образование инженерное, — насекомое засмеялось.

— Ну, тогда я попытаюсь пробраться в дом, — предложил Буратино.

— Знаешь, что я подумал? — вдруг оживился Говорящий Сверчок. — А что это мы огороды городим с этой дурой. Иди-ка ты лучше к синьору Фарелли.

— А кто это? — спросил Пиноккио.

— А это наш деревенский дурачок, он же наш городской учёный, никем не признанный гений. Кстати, справедливо непризнанный. Кличут его Дуремаром, хотя многим умникам есть чему у него поучиться.

— Какая забавная кличка, — усмехнулся Буратино.

— Эту забавную кличку дали ему наши городские ослы, которые сами ни в чём не смыслят и даже свою фамилию не в состоянии написать.

— Как бы там ни было, — сказал мальчик, — но мне кажется, что зря такие клички не дают, повод, очевидно, есть.

— Много ты понимаешь в кличках, — произнёс Говорящий Сверчок, — он, между прочим, очень талантливый, у него полсотни публикаций в серьёзных научных журналах. И по биологии есть публикации, и по химии, и даже по этой новомодной науке, по генетике.

— А за что его так прозвали? — не унимался Буратино.

— Всё из-за жажды познания, он весь наш городской пруд через свой сачок пропустил, лазил там с утра до вечера, весь в грязи и тине, пиявок ловил да мелких мух всяких и прочих водяных червяков. Человек пытался создать серьёзную научную концепцию о пользе водной фауны для здоровья людей. А когда его дура-служанка перебила ему каких-то мух, он её чуть не убил, сидел и плакал потом: «Дрозофилы, дрозофилы мои, дрозофилы». Из-за этих самых мух к нему даже какой-то иностранец приезжал по фамилии Вейсман. А один раз он спалил свой дом, к нему пожарные приехали, вытащили из огня и спрашивают: «Синьор учёный, что же вы делаете? У вас дом полыхнул, словно из керосина». А он им отвечает: «При чём здесь керосин, я просто вычислял молекулярную массу водорода». А пожарные ему и говорят: «Чокнутый вы какой-то, синьор учёный. Мы вам про пожар, а вы нам про какой-то водород-бутерброд». «Сами вы дурероды, — говорит им синьор Фарелли, — вы хоть знаете, что такое валентность?» «Вот и поговори с ним», — говорили пожарные, поудивлялись и уехали.

— А может, он интеллигент? — спросил Пиноккио.

— Нет, он человек очень достойный, никогда не якает и образованность свою не показывает, тихий и скромный. А главное — очень деятельный, хотя и не без завихрений. В общем, иди к нему и поговори с ним. Если будешь тонок, тактичен и дипломатичен, я уверен, что у тебя всё получился. Он сделает нам чертежи.

— А вдруг он меня прогонит?

— Попытаться надо. Главное в этом деле — преподнести ему нашу проблему как проблему научную, тогда он не устоит.

— Хорошо, — сказал Буратино и, запомнив адрес учёного, пошёл к нему.

Он нашёл уютный новенький дом с крыльцом и загадочной кнопкой у двери. Надпись под кнопкой гласила: «Кнопка электрического звонка. Не звонить — убьёт». И ниже пририсован череп с костями, очень выразительный череп, страшный. Буратино даже расхотелось знакомиться с человеком, у которого на двери висят всякие черепа, но он взял себя в руки и всё-таки решился нажать на кнопку, готовясь если не к смерти, то уж к неприятностям наверняка. Но не успел он поднести к смертельной штучке палец, как его напугал окрик:

— Ты что, негодяй, читать не умеешь? Что в школе не учишься что ли?

— В школе учусь, — заявил Буратино, ища глазами источник звука, — и читать умею.

— А что же в таком случае пальцы свои дурацкие тянешь? Или не для тебя черепа нарисованы и надписи написаны?

Буратино, наконец, увидел говорящего, тот стоял на подоконнике, высунув голову в форточку, на голове у него был ночной колпак, а на теле дорогой восточный, прожжённый в некоторых местах, халат. Под мышкой он сжимал книгу и неодобрительно смотрел на Пиноккио.

— Я свои пальцы тяну из экспериментального любопытства, — заявил наш герой, — интересно мне знать убьёт меня током или нет? А ещё мне интересно знать, как он бьёт, этот ток: больно или не больно.

— Хи, — хмыкнул тип в ночном колпаке, — а вы, я вижу, друг мой любезный, экспериментатор, — тон синьора стал заметно мягче, — а ток бьёт хорошо, вот вчера одного из ваших дружков так током дёрнуло, что волосы у него на голове встали дыбом и, кроме как слова «А-а-а», он ничего сказать не мог долгое время.

— Он был тоже экспериментатор? — поинтересовался Пиноккио.

— Нет, он был просто дурак, целыми днями звонил в звонок. То ли меня позлить хотел, то ли звук ему нравился. В общем, с тех пор, как у него поменялась причёска, я его больше не видел.

— Видимо, это самое электричество — вещь полезная, — задумчиво произнёс Буратино.

— А вы проницательный, мой друг. За электричеством будущее. И не слушайте тупиц, которые говорят, что это всего-навсего развлечение. Электричество пробьёт себе дорогу, помяните мои слова.

— Обязательно помяну, — пообещал Пиноккио.

— Ну, так вы будете нажимать кнопку? — поинтересовался синьор в колпаке.

— Да нет, знаете ли, наверное, не буду, — неуверенно сказал наш герой, — меня пока моя причёска устраивает.

— Жаль, — сухо заметил синьор в колпаке, — а то я статью пишу о вреде электрического тока для организма человека, а экспериментального материала и данных маловато. А делать выводы на одном эксперименте лженаучно. Знавал я таких мастеров, опишут один случай и уже выдвигают целую гипотезу. А я им говорю: «Нет уж, дудки! Где чистота эксперимента? Где экспериментальная база? Сколько экспериментов поставлено? Один? Один эксперимент — не эксперимент вообще!» — синьор в колпаке так разволновался, что даже высунул руку из форточки, чтобы взмахи руки подтверждали обоснованность его слов. — Серьёзные эксперименты не могут базироваться всего на одном опыте. К тому же каждый уважающий себя учёный должен ставить такие опыты и так их описывать, чтобы любой другой учёный мог воспроизвести и дать оценку трудам предшественника. Это и есть наука.

Буратино начал озираться вокруг, замечая, что он уже не единственный слушатель. Перед окном учёного стали собираться зеваки, которые с хихиканьем наблюдали за синьором в колпаке, вылезшим наполовину в форточку и читающем лекцию о правильной постановке эксперимента.

— Значит, кнопочку нажимать не желаете? — прочитав лекцию, спросил синьор из форточки.

— Ну, вам не стоит так расстраиваться, я думаю, у меня есть масса знакомых, которые могут понажимать вам её, — произнёс Буратино.

— Добровольно?

— Конечно добровольно, только вы потом уберите эту надпись с черепом, а я им сам ничего не скажу, пусть это будет для них сюрпризом.

— Хорошо бы, хорошо бы, — задумчиво пробормотал синьор из форточки, — неплохо было бы сделать несколько фотоснимков, опыты и эксперименты всегда надо фиксировать на фотоснимки. Это мой вам совет, дружище. Кстати, — оживился он, — а что вам, собственно, нужно?

— Я хотел поговорить с синьором Фарелли.

— Да? И о чём вы хотели с ним поговорить?

— О том, о чём я хотел поговорить с синьором Фарелли, я буду разговаривать только с этим достопочтимым синьором.

— Да? Любопытно, — сказал синьор в колпаке, — а если я скажу вам, что я и есть этот достопочтенный синьор.

— О! Как я мог не узнать вас, — воскликнул Буратино и для убедительности хлопнул себя по лбу ладошкой, — разрешите представиться, синьор Фарелли, меня зовут Пиноккио Джеппетто, и я прошу у вас чести поговорить с вами о серьёзной научно-технической проблеме.

— Любопытно, любопытно, а какова суть вопроса?

— Я хочу узнать о способах выделения спирта из спиртосодержащих растворов и устройствах, способных производить такие операции.

— Фу, — разочарованно сказал синьор Фарелли, — тоже мне проблема. Эту проблему может решить даже небезызвестная тётка Джульетта. Впрочем, меня радует, что в нашем городе есть ещё пытливые умы. Ах, глупая моя голова, что же я держу вас на пороге, — Дуремар закрыл форточку и вскоре открыл дверь, — входите и объясните мне свою проблему подробно, может, и помогу вам её решить.

Буратино вошёл и прямо с порога понял, что находится он в храме науки уездного масштаба. Вокруг, везде высились утёсы из книг. Колбы, реторты и пробирки составляли удивительные ансамбли. Самодельные трансформаторы и переменные резисторы в сочетании с банками для пиявок и прочими удивительными вещами создавали странную и даже таинственную атмосферу.

— Ой, какие! — только и смог произнести мальчик, рассматривая в банке крупных пиявок. — Какие крупные!

— А вы глазастый, — обрадовался Дуремар, — это редкий экземпляр, альбиум декаранотум. Водится исключительно в верховьях Нила, и я считаю, что это самый крупный из кровососущих водных червей.

— Да уж, — сказал Буратино уважительно, — здоровенная.

— Этот дилетант Шредер утверждает, что в мангровых лесах Латинской Америки водятся ещё более крупные черви. А я ему говорю: «Покажите, вы же там были». А он говорит: «Не могу, подохла, мол». А я говорю: «Покажите труп». А он не может. Да-да, не-мо-жет! А почему? Да потому, что все его латиноамериканские гиганты высосаны из пальца. И не столько из пальца, сколько из записок монаха Юлиуса, который сопровождал конкистадора Писарро. Я, знаете ли, не поленился съездить в Мадрид, чтобы прочесть описание червя, рукопись Юлиуса до сих пор хранится в королевской библиотеке. И что же я в ней читаю? А читаю я какой-то бред, этот самый Юлиус был, скорее всего, бухгалтер, он скрупулёзно подсчитывает, сколько они индейцев убили в бою, сколько повесил, а сколько обратили в христианство. Сколько собрали золота, он тоже подсчитал, а вот как начинает писать про природу, так начинается бред. Этот бухгалтер пытается описать птичку, так, чёрт его дери, он её даже классифицировать не может. Смешно читать, то синенькая птичка с жёлтым клювом, то жёлтенькая с синим, а третья, вообще, красивая и орёт, как резаная. Это, по-вашему, классификация?

— Нет, по-моему, это не классификация, — умудрился вставить Буратино.

— И я так думаю. А описание червя! Разве так описывают водных кровососущих червей! — синьор Дуремар так разнервничался, что забегал по дому, размахивая руками и задевая то и дело книжные утёсы, руша их. — Какая-то галиматья: то есть у неё глаза, то это и не глаза вовсе. Я даже не смог разобрать, кого он описывает: то ли пиявку, то ли измельчавшую анаконду. И я вам, друг мой любезный, заявляю со всей ответственностью, что так наука не делается, есть чёткие правила, придуманные не нами, и не нам их отменять. Есть серьёзная методика классификации водных червей, и никакой Шредер её отменить не в силах! Я этого не допущу. Я обязательно напишу в журналы «Водный мир», «Новости биологии» и даже в такой лженаучный журнальчик, как «Исследователь».

Учёный так распалился, что Буратино необыкновенно радовался тому, что он никакой не Шредер, а всего лишь Джеппетто. И чтобы как-то перевести разговор в другое русло, мальчик спросил:

— А вы что, записки Юлиуса на испанском читали?

— На староиспанском, — коротко бросил синьор Фарелли, — а этому негодяю Шредеру надо по его физиономии врезать его собственным описанием червя, чтобы он не пудрил порядочным людям мозги. Вот в следующем году на конгрессе обязательно врежу по его очкастой морде.

— А откуда вы этот самый староиспанский знаете? — продолжал Пиноккио свои попытки отвлечь учёного от горячей темы.

— Да он не особо от испанского и отличается. Я в молодости от скуки занимался мёртвыми языками…

— И древнегреческим? — уточнил Буратино.

— Да, и древнеарамейским, и шумерским, и древнееврейским.

— И что, всё выучили?

— Ну, не все, конечно, но на мои работы до сих пор ссылаются, сам Шлиман ко мне дважды приезжал. Об этом газета писала. Читали?

— Признаться, нет.

— Ну, как же, в прошлом году приезжал. Мы с ним обсуждали кое-что из истории и письменности древнего Средиземноморья. Умнейший, скажу вам, человек. Неужели не читали?

— Меня здесь не было в прошлом году, — объяснил Буратино.

— Но да Бог с ним, раз не было.

— А какой язык самый сложный?

— Из невосточных самые сложные венгерский и русский. Я их так и не смог постичь.

— Неужели?

— Да, не смог, чёрт бы побрал этих русских, их окончания при спряжениях не поддаются никакому человеческому осмыслению. А падежи! Разве это падежи! Одно слово, азиаты.

— А венгерский? — спросил Буратино.

— Попробуй его выучи, эти венгеры пришли с Аттилой из каспийских степей. Тоже азиаты. Кстати, присаживайтесь, мой юный друг.

Буратино огляделся, куда бы ему сесть, но сесть было явно некуда. Конечно, в доме было предостаточно стульев и кресел, и даже диван, но везде громоздились разные нужные для науки штуки. А на диване возвышалась конструкция из проводов и банок с какой-то жидкостью.

— Ах, да, вам некуда сесть, — догадался синьор учёный и одним взмахом руки сбросил все колбы и пробирки, что были на кресле, на пол, — вот, прошу вас.

Жидкость из одной колбы пролилась на паркет. Паркет в этом месте потемнел, и от него тонкими струйками потянулся дымок. Буратино со страхом посмотрел на это явление, но учёный, увидев беспокойство мальчика, успокоил его:

— Не обращайте внимания, это, растворчик дрянь слабенький, — синьор Фарелли залил дымящийся паркет водой из графина, и только после этого Буратино с опаской забрался в кресло, — мой друг, о пиявках так мало известно, они так мало изучены, что пытливый ум всегда найдёт куда приложить свои силы. А ведь ещё римляне знали о лечебных свойствах водных червей. А, при всём моём уважении к римлянам, они были великими плагиаторами, и это знание о пиявках, скорее всего они заимствовали у более древней культуры. Кстати, пиявки — это великолепное блюдо. Не хотите ли попробовать?

— Кхе-кхе, — закашлялся Буратино, — да нет, я что-то не голоден.

— А зря, очень вкусно. Франки, готы да и вандалы тоже почитали их за великий деликатес. Да и египтяне упоминают о них в гастрономическом смысле.

— А вы, я вижу, любите этих существ всей душой, — произнёс Пиноккио и покосился на банку с огромными серыми пиявками из верховьев Нила.

— Признаться, да. Понимаете ли, о птицах поёт птицелов, слышали арию птицелова Моцарта?

— Нет, не слышал.

— Ну, да ладно, а вот о рыбах поёт рыболов. Я иногда встаю рано утром, когда рыбаки уходят в море, и слушаю эти песни. В них есть что-то трогательное. А вот я пиявках могу сложить песню, ибо мне неизвестно более существа, которое при своей плотоядности не убивает, а приносит организму пользу. Вы хоть ещё одно такое существо знаете?

— Нет, не знаю, — признался Буратино.

— Вот именно! Нету больше таких. Остальные если и не убивают, то приносят вред. Ох, какой же я старый осёл! Я вам даже кофе не предложил. Радушный хозяин, называется. Ничего, сейчас я вас угощу. Моей кухарки сегодня не будет, но я и сам могу варить прекрасный кофе с перцем и корицей. Хотите?

— Я как-то не голоден, — ответил Пиноккио, боязливо оглядываясь вокруг и везде замечая реактивы, кислоты, химикаты и прочие вредные для пищеварения штуки.

— Вы меня обидите, — пригрозил синьор учёный.

— Хорошо, выпью чашечку, только мне перца поменьше.

— Договорились, — пообещал учёный, и, скинув какую-то колбу со спиртовки, водрузил на неё кофейник, предварительно выплеснул из него прямо на пол яркую салатовую жидкость.

«Живым бы уйти», — подумал Буратино, глядя, как учёный готовит кофе, как он бросает туда разные странные ингредиенты и при этом поясняет:

— Я научился делать этот кофе в Нигерии, в племени змееедов. Представляете, этих людей не берёт никакой змеиный яд, они его даже в пищу как приправу используют. И едят скорпионов.

Буратино только сглотнул слюну. И вскоре напиток был готов. И разливая его по каким-то плошечкам из толстого фаянса, учёный спросил:

— Может, вы предпочитаете с молоком?

— Да, пожалуй, — ответил Пиноккио, так как где-то слышал, что молоко нейтрализует некоторые органические яды.

Но вместо обычного молочника в руке учёного появилась коробочка, из которой он насыпал в плошку Буратино белого порошка. И вот напиток был готов. Не спеша насладиться этим творением учёного, Буратино долго рассматривал свой кофе и не видел в нём ничего необычного. На вид это был простой кофе с молоком и запахом корицы.

— Господи, спаси и сохрани, — прошептал Буратино и нерешительно сделал первый глоток.

— Ну, как? — спросил его учёный, ожидая его реакции.

— Никогда в жизни ничего подобного не пробовал, — признался мальчик.

— В следующий раз я угощу вас настоящим монгольским чаем с прогорклым маслом, а может, даже и сладким бульоном из бананов с сушёным суматрским тараканом-прыгуном, — произнёс синьор Фарелли, которому явно польстили слова мальчишки.

— Спасибо большое, — вежливо, но сухо ответил Пиноккио.

— А какое же дело привело вас ко мне, юноша?

— Мне не даёт покоя здоровье нации, — заявил Пиноккио.

— Да-да, система здравоохранения у нас не на высоте, но, тем не менее, должен констатировать тот факт, что пятнадцать лет назад у нас вообще не было никакой системы здравоохранения, кроме земских врачей, уездных больниц да богоделен. А сейчас наши больницы оборудованы операционными не хуже, чем на Западе. И каждый человек может получить квалифицированную помощь, если у него есть деньги.

— Безусловно, — согласился Буратино, — но посмотрите, что пьют наши люди, я имею в виду простой народ.

— И что же пьют? — поинтересовался Дуремар, — Я, признаться, не знаю, что они пьют. Вижу, конечно, частенько: валяется мужик в канаве, а чем он напился для меня неизвестно.

— Пьют всякую дрянь, дешёвый ром, неочищенную водку и даже средства бытовой химии.

— Неужели? — всплеснул руками учёный.

— Да, да, не удивляйтесь, пьют и денатураты, и стеклоочиститель, и дихлофос, и даже лосьоны для бритья.

— Позвольте усомниться в ваших словах, — не поверил синьор Фарелли, — мне почему-то кажется, что человек не может выпить стеклоочиститель. Вернее, выпить-то может, а вот жить потом, увы, вряд ли. Вы проводили эксперименты? У вас есть какие-нибудь данные?

— К сожалению, я не вел записей, — сказал Буратино, — но смею вас уверить, профессор, вы недооцениваете силу духа нашего народа.

— А мне кажется, коллега, вы недооцениваете силу соединений бензолов и хлоридов в стеклоочистителях. Тем не менее, я готов признать, что люди зачастую пьют всякую гадость. Вот возьмём эликсир жизни пресловутой тётки Джульетты и несложным путём выделим из напитка гидрооксид меди, от которого подопытная крыса сдохла через минуту, а многолетнее растение кактус погибло через два часа. Это факт, чистоту эксперимента я гарантирую.

— Вот видите, и это не самый страшный продукт, который употребляют люди.

— А почему вас, мой юный друг, волнует эта проблема? В вашем возрасте вас должны волновать иные вопросы.

— Меня, конечно, интересуют другие вопросы. Например, как весной оттаивают лягушки, которые зимой похожи на куски льда?

— Любопытный вопрос, — согласился учёный и тут же вскочил со стула и забегал по комнате, — наилюбопытнейший вопрос, интереснейший.

— И можно ли так заморозить и разморозить крысу?

— А человека? — подхватил учёный. — Это же надо, что за вопрос! Это не вопрос даже, а целая проблема. А эти идиоты-биологи годами занимаются какой-то дурацкой нервной системой дождевого червя и пишут об этих червях целые библиотеки. А как размораживаются лягушки весной?! Ай да умница, молодой человек! Вы знаете, мой юный друг, а ведь умение поставить перед собой вопрос — это уже половина решения проблемы. Вы меня радуете. У вас острый ум, а острый ум — первый признак таланта.

«Какой же ты нудный, дядя, — подумал Буратино и отставил от себя подальше плошку с кофе, — чёрт меня дёрнул ляпнуть про этих лягушек».

— Вы знаете, — продолжал учёный, — любопытство и лень есть две слагаемые прогресса. Дарвин утверждает, что человек произошёл от приматов. И я, глядя на некоторых людей, вынужден с ним соглашаться… Это я к чему? Ах, да. Так вот, тот самый пресловутый Дарвин говорит, что труд сделал из обезьяны человека. А я заявляю, что если человек и произошёл от обезьяны, в чём лично я не уверен, то человеком его сделал не труд, а лень. Да-да, банальная, заурядная лень с большой долей примеси любопытства.

— Вот и мне очень любопытно, как устроен аппарат по выделению спирта? — опять умудрился вставить Буратино.

— Ну, это элементарно, — сказал учёный без энтузиазма.

Он готов был уже опять вспомнить Дарвина и обезьяну, но на сей раз Пиноккио был настроен решительно:

— А как элементарно он устроен?

— Ну, вы ведь, наверное, знаете, что испражнения бактерий, то есть спирт лёгок и летуч. А значит, при малейшем повышении температуры спиртсодержащего раствора он будет выделяться в виде спиртового пара. Дальше элементарная конденсация, и вот он, спирт, готов. Всё просто. А зачем вам это нужно?

— Видите ли, — грустно сказал Пиноккио, — у меня папа пьющий.

— Ох, простите мою нетактичность, мой юный пытливый ум. Наверное, это для вас целая трагедия.

— Да, но я уже начинаю к этому привыкать. Мой папа действительно сильно пьёт, и каждое утро он неважно себя чувствует.

— Ах, какое горе, — всплеснул руками синьор учёный, — как я вас понимаю, наш дворник тоже пьющий. Такой он, когда пьяный, дуролом, простите меня за выражение, недавно забор сломал.

— К тому же мы не очень-то богатые люди, поэтому папа пьёт всякую гадость.

— Это вы о нём говорили, имея в виду стеклоочиститель?

— О нём, — сказал Буратино и тяжело вздохнул, — о нём и о его дружках.

— О, как это прискорбно! — продолжал соболезновать Фарелли.

— К тому же он у меня ещё и инвалид. И здоровье у него очень хлипкое. Поэтому я решил сделать аппарат и производить продукт для домашнего пользования. Это даст мне возможность следить за качеством продукта и сэкономить немного денег на учёбу.

— Какой вы заботливый сын и какой вы дальновидный юноша, — восхитился Дуремар.

— Поэтому я прошу вас, профессор, если у вас, конечно, будет для этого время, начертите мне, пожалуйста, конструкцию аппарата и, по возможности, распишите технологию.

— Конечно, о чём разговор. Только, знаете, я ведь не прикладник, я теоретик.

— Простите, — не понял Буратино, — вы не кто?

— Не прикладник, то есть я не занимаюсь прикладной наукой и практическими вопросами, — пояснил учёный, — аппарат я вам нарисую уже завтра, здесь ничего сложного. А вот с технологиями придётся повозиться недельку.

— Недельку? — спросил Пиноккио, обрадованный таким коротким сроком.

— И не меньше, дружище, не меньше. Вы ведь хотите серьёзное исследование и качественный продукт, а не пойло тётки Джульетты.

— Неделя меня устроит.

— Вот и отлично, сегодня же займусь вашим вопросом.

— Кстати, профессор, если у вас возникнут какие-нибудь затраты, будьте любезны сообщить мне о них.

— Это вы о чём? — не понял Дуремар.

— Я имею ввиду затраты, — пояснил Буратино, — денежные, естественно.

— Вы хотите меня обидеть?

— Нисколько, просто я не хочу вас затруднять.

— Да нет, мой юный друг, вы хотите меня обидеть.

— Нет, не хочу.

— Да нет, хотите, или вы не знаете, что настоящего учёного интересует презренный металл только как носитель определённой молекулярной массы.

Так препираясь, они дошли до двери. И уже на пороге Буратино спросил:

— Кстати, насчёт кнопки электрического звонка, когда к вам прислать подопытных?

— Завтра, ближе к вечеру.

— Хорошо, пришлю парочку, если смогу, то больше. Только обязательно снимите надпись, а то моих друзей она будет смущать, уж больно череп там страшный.

— Обязательно сниму. Всего хорошего, мой юный друг.

— До свидания, профессор.

Так они и расстались. И Буратино побежал домой. И прибежал туда. Находясь всё ещё под впечатлением, которое произвёл на него синьор Фарелли, Пиноккио молча уселся на кровать, вспоминая нюансы разговора с учёным.

— Что? Опять не получилось? — спросил Говорящий Сверчок.

— Нет, всё получилось, — отвечал Буратино задумчиво, — всё получилось даже лучше, чем я предполагал. Через неделю он даст нам чертёж аппарата и технологический паспорт.

— Ай да молодец, — похвалил Говорящий Сверчок, — а сколько он за это с тебя просит?

— Нисколько, он оказался очень интересным, хотя и чуть-чуть нудным человеком. Напоил меня кофе, приготовленным по рецепту нигерийского племени змееедов, и сказал, что настоящего учёного деньги не интересуют.

— Вот видишь, а ты обзывал его интеллигентом, — упрекнул Буратино Говорящий Сверчок.

— Я заблуждался. Признаюсь. Синьор Фарелли обещал меня угостить бульоном из бананов и суматрского таракана-прыгуна.

— Это, наверное, вкусно, — заметил Говорящий Сверчок.

— По-моему, гадость, — поморщился Буратино.

— Ты ничего не смыслишь в деликатесах. Я бы вот никогда бы не отказался от жирного и пузатого таракана-прыгуна с Суматры, даже если б он был без бульона.

— Вы, синьор Говорящий Сверчок, — морщился Буратино, — мне такие гадости не говорите, а то мне плохо будет. А лучше скажите, что делать дальше? Ну, сделаем мы этот аппарат, ну, технология у нас будет, а дальше-то что? Куда я его поставлю? На радость папе посреди комнаты что ли?

— Это верно. Молодец, что ты об этом думаешь, — похвалило насекомое, — умный человек всегда думает на ход вперёд. Если мы его сюда поставим, то твой папаша присосётся к нему похлеще, чем пиявка Дуремара к нежной коже дачницы. И нипочём его отсюда выгнать будет нельзя. Но я был бы не я, если б не подумал обо всей последующей работе.

— Вот и хорошо, куда же поставим?

— Первым делом нам нужны, как ты правильно заметил, производственные площади. Казалось бы, вопрос пустячный, вокруг навалом всяких зданий, выбирай себе любое, плати аренду и работай. Но наш бизнес — дело тонкое, оно не терпит посторонних ушей и глаз. А главное, посторонних носов. Что из этого следует?

— Что? — спросил Буратино.

— Следует, что нам нужно помещение, можно даже сарай, в месте малолюдном, но обеспеченным дорогой и, на всякий случай, рядом с морем.

— Я знаю такой сарай, — сказал Пиноккио, — только вот с дорогами там неважно, зато море рядом. А почему нельзя в черте города?

— А полиция, — напомнил Говорящий Сверчок.

— Так с ними можно договориться.

— С ними и так придётся договариваться. Но одно дело договариваться с ними, когда ты никому не мозолишь глаза, и совсем другое дело — договариваться с ними, когда на тебя каждый день приходят доносы, что от твоего предприятия вонь на весь квартал.

— А что, неужели так сильно вонять будет? — спросил Буратино.

— Особенно сильно будут вонять люди. Дело в том, парень, что люди считают себя достаточно счастливыми, когда не видят кого-нибудь счастливее и удачливее себя. И эти люди становятся страшно несчастливы, когда рядом с ним появляется человек, у которого есть хоть что-то, чего нет у них. Это их злит и бесит.

— А почему? — искренне удивился Буратино.

— Не знаю, это мне неизвестно, но такова человеческая природа. Людям всегда плохо, когда кому-нибудь хорошо. Человеку очень обидно, если кто-нибудь преуспел больше, чем он сам. И очень приятно, когда этот кто-то падает, ломая себе шею. Увидев такого упавшего и, пнув его пару раз, человек приходит домой и говорит своей жене: «А этот-то, слыхала, навернулся так, что и встать не может. А корчил из себя птицу высокого полёта. Я его пнул пару раз». А жена ему скажет: «И поделом ему, дураку, пусть не зазнаётся, а вот ты у меня орёл: наподдал этому задаваке, так ему и надо. И жена у него стерва крашеная».

Конец ознакомительного фрагмента.