Буратино. Правда и вымысел

Борис Конофальский, 2023

Якобы юмор. Писал книгу двадцать пят лет назад, сейчас мне книга кажется грубой, пошлой и самое неприятное, глупой. В общем я вас предупредил. Претензии не принимаются, деньги не возвращаются.

Глава 1

Истоки

Наум Кантор к своим 50 годам стал человеком обстоятельным. Он имел жену, дело, в котором достиг высот, и девятерых детей. Мастер в своём деле, что и говорить, Наум был отменный. Апогеем его портняжной работы был фрак, сшитый им для советника мэра. «Не фрак, — как часто выражался сам Кантор, — а чернослив».

В общем, он имел много заказов, ленивого ученика и мог бы считать себя счастливым, если бы не одно «но». А это «но» заключалось во фразе его жены: «В семье не без двух уродов».

Не подумайте плохого, Наум не гневил Бога и не ругал своих детей. Напротив, двумя старшими сыновьями он мог гордиться. Первый из них, тридцатилетний Соломон, имел свой извоз, четырёх лошадей, две подводы, батрака, а также толстую жену-красавицу. Второй сын Алех, третий по счёту ребёнок, был и того пуще — он был учён не в меру, так, что даже отца стал поучать в толковании Талмуда в пятнадцать лет. А к двадцати имел уже пейсы, Талмуд в дорогом переплёте и очки. И собирался стать раввином. Родители на него нарадоваться не могли. Со стороны казалось, что это вполне благополучная семья. Но четвёртый ребёнок, а именно дочь Роза, уродилась дурой. Ну что поделаешь, дура и всё тут. Наум сначала думал: «Дам, мол, приданое, может, кто и возьмет». Лицом-то девка не лошадь и зад не доской. Да и с переда не сухая». Но время шло, он уже трёх дочерей замуж выдал, а Роза не сваталась, хоть ты тресни. Наум и плюнул на неё. Тем более что третий его сын Моисей хоть и не был убогим, но причинял отцу не меньше неприятных минут, чем Роза.

Учение Моисею не далось. Читать-писать кое-как выучился, а затем из школы он был изгнан. Причём директор сам не поленился довести до порога школы, держа его за ухо, а на пороге дал такого пинка ребёнку, что, придя домой, мальчик сказал отцу:

— Папа, можете, старый вы человек, меня убить палками по башке, но в школу я больше не пойду.

Что ты будешь делать, коль ребёнок не хочет учиться. Тогда Кантор попытался приспособить его к ремеслу, но после того, как Моисей раскроил подкладку к парадному мундиру господина майора местных жандармов, папаша ему сказал:

— Вот сижу я и думаю, убить тебя палками по башке или привязать к воротам гимназии за пять минут до прихода господина директора. Что лучше?

Но Наум был добр сердцем и ничего мальчишке делать не стал, тем более что остальные дети — поглядите, люди, позавидуйте, лопни ваши глаза, чтобы у вас такие были, кормили вас в старости. В общем, господин Кантор махнул рукой на дочь Розу и сына Моисея. А дети росли себе и росли. И в один прекрасный день выросли эти два урода в большой позор для Наума Кантора. А случилось это так. Наум кроил что-то или шил, как обычно, с удовольствием и любовью, время от времени врезая линейкой по язвительной морде ученика. Настроение у него было прекрасное. А день шёл к обеду. Наум уже был готов крикнуть жене, чтобы ставила на стол обед, как в мастерскую вошёл Алех — умный сын, и, склонившись к поросшему седыми волосами уху отца, зашептал:

— Папаша, не упаньте в апоплексическом ударе, ибо ваш сын Моисей покрыл ваши седины нескрываемым позором.

— Что ты мелешь, учёный дурак, языком своим поганым или тебе не известно, что твоего деда, моего отца, задавил дилижансом пьяный молдаванин, после чего твой дед ещё был и ограблен. И это когда ему исполнилось восемьдесят. А твоя бабка гуляла на свадьбе, когда ей было девяносто два. Зачем же мне тогда твой апоплексический удар в мои молодые пятьдесят лет?

— Папаша, что вы лаете мой язык, не зная дела, и приберегите свою ругань на чуть попозже.

— Ты мне скажешь, что за позор обрушился на мои седины или будешь чепуху молоть?

— Папаша, пойдемте в сарай — там ваш позор.

— Ты забыл, наверное, дурень, что мне время кушать бульоны, как мне сказал тот доктор, что женился на дочери гробовщика, после чего гробовщик сильно разбогател и умер, когда зять взялся его лечить.

— Папаша, не будьте упрямее обоих соседских ослов. Пойдемте в сарай, и вы сразу расхотите свои бульоны.

Наум Кантор был удивлён такой настойчивостью сына, который обычно был почтителен с отцом, и, наконец, согласился пойти в сарай, где он обнаружил своего старшего сына Соломона с увесистым дрыном в руке, всхлипывающую жену, сына Моисея с синяком под глазом и дочку Розу в исподнем. Что сразу бросилось в глаза Науму, так это то, что все удручены и ждут его.

— У-у, — завыла жена, увидев главу семейства, — чтобы вы все поздыхали вместе с телёнком, что подох в мае, как только моё чрево могло вынести таких детей, что покрывают седины своего отца позорами!

В унисон ей завыла и дочь Роза, но значительно мелодичнее и выше, чем мать.

— Э-э, глупые бабы, что воете, как молдавский оркестр на похоронах, чтобы вас пораскорячило. Скажите мне, где мой позор в моем сарае, и я пойду есть бульоны, — произнёс Кантор, немного нервничая.

Но осмотрев всех присутствующих, он понял, что никто не хочет объяснять ему, в чём его позор. Даже старший сын Соломон отвёл глаза.

— Ладно, любимый сын мой Алех, скажи мне ты, если ты всё время носишь книжку под мышкой и очки, что здесь произошло и почему я не могу идти есть свои бульоны?

— Папа, да что вы со своими бульонами, как дурень с писаной торбой.

— Ну, так скажи мне, что происходит в моём сарае?

Сын вдохнул воздуха побольше и произнёс:

— Папа, ваш глупый сын Моисей покрывал вашу дуру дочь Розу, когда мы их застали с Соломоном, — молодой человек говорил, стараясь не глядеть на отца.

— Что значит «покрывал»? — спросил отец, леденея сердцем.

— Как бык покрывает тёлку, — еле выдавил из себя Алех.

Наум вытаращил глаза на своего умного сына, как будто это он совершил этот мерзкий поступок:

— Сын мой, зачем же ты мне говорил сегодня про апоплексический удар, тем более перед обедом, — простонал Кантор, хватаясь за сердце.

— Папа… — только и смог произнести сын в ответ.

— Боже мой, Боже мой, — запричитал Наум, когда осознал, что произошло, затем заорал на своего непутёвого сына Моисея. — Как ты мог, негодяй, она же твоя сестра?!

К нестройному хору завываний женщин присоединился уже почти мужской басок Моисея.

— Прекрати рыдать, негодяй, и скажи, зачем ты это сделал? — отец стал потихоньку приходить в себя и теперь его душу посетил праведный отцовский гнев. — Сучий сын мой, ответь своему отцу, зачем ты обесчестил свою сестру и всю свою семью?

Тут Моисей заревел ещё громче, уже уверенно перекрывая мать и сестру, вместе взятых. По его румяным щекам потекли крупные слёзы. В общем, он до конца прочувствовал ситуацию и понял, что трёпки ему на этот раз не избежать и одним синяком, который ему уже поставил старший брат, дело не кончится. Тем более что отец и Алех стоят в дверях сарая и ему мимо них не проскочить, будь он даже кошкой.

«А как хорошо всё начиналось, — думал Моисей, хороня последние надежды на бескровный исход дела. — Надо было дуру в рощу вести, а теперь всё пропало».

Папаша тем временем отобрал у старшего сына палку, которую тот до сих пор держал в руках:

— Ну, так что, ты скажешь, зачем ты совершил эту богомерзость, или мне тебе врезать и посмотреть, что треснет быстрее: твой хребет или эта палка? — спросил Наум.

— Хо… — всхлипнул сын.

— Что «хо»? — продолжал задавать вопросы отец.

— Хотелось, — давясь слезами, произнес сын, — сильно.

— Хотелось? — завизжал Наум.

— А что, всем можно, а мне нет? — заревел ещё громче Моисей.

— Что? — прохрипел глава семейства. — Кому можно? Что можно?

— Всем, — продолжал завывать сын, — всем пацанам с нашей улицы. Все хвастаются, а некоторые аж по два раза, а надо мной смеются, говорят, что сапожник без сапог, а я всего первый раз хотел попробовать.

— Господи, пусть мои уши этого не слышат, — прошептал Наум и перед его глазами поплыли круги, — пусть мои уши этого не слышат, чтоб я лопнул.

— А что же она в одном исподнем по двору шастает, сами знаете, какой у нее зад, — продолжал Моисей.

Глава семейства влепил звонкую пощёчину жене:

— Дура, что же твоя корова-дочь без юбки по двору ходит?

— Я думала, может хоть кто-нибудь её из-за забора заметит, может, мужа ей найдём, — плакала женщина.

— Нашла, дура? — и уже обращаясь к дуре-дочери и даже протягивая к ней отцовскую длань, отец спросил: — Ну как ты могла, дочка?

— У-у, — с новой силой заревела Роза.

— За что? За что? — Кантор воздел руки вместе с палкой к потолку сарая, как бы взывая к всевышнему.

— За значок, — вдруг произнесла Роза.

— За какой ещё значок? — заинтересовался отец.

— За депутатский, — рыдала дочка, сотрясая всем своим аппетитным телом, — и за два сольдо. Он мне обещал ещё два сольдо.

— Господи, Господи, моя дочь — шлюха! Моя дочь — шлюха! За два сольдо, отвались мои руки, — заорал Кантор, багровея.

— И за значок, — добавила Роза.

— И за значок? — продолжал бушевать Кантор, — Зачем же тебе, пустоголовой корове, значок депутата? Отвечай, а то убью!

— Он красивый, — выла девица, — беленький, синенький и там ещё орёльчик жёлтенький.

— Убью! — тихо сказал Наум, снова хватаясь за сердце, и выронил палку из ослабевших пальцев.

— Папа, не волнуйтесь, вам надо поесть бульоны, — нежно поддержал за локоть отца учёный сын Алех.

— Уйди, — отец пятернёй оттолкнул лицо сына от себя, — ослиная морда. Ты бы поменьше читал свои книжки, а побольше следил за своими братьями и сёстрами, они же доведут меня до апоплексического удара.

А дочь продолжала реветь, как паровая молотилка, не снижая ни тембра, ни мощности звука.

— Прекрати орать, кобылища. Что ты орешь?

— Пусть значок отдаст, — отвечала Роза, — и два сольдо, раз пользовался.

— Значок тебе? — взорвался Наум и, подняв с земли палку, начал дубасить дочь по чём ни попадя, приговаривая при каждом ударе: — Вот тебе значок, вот тебе ещё значок, а вот тебе кокарда. Ты у меня будешь вся в значках, как королевский улан на смотру. Да что там улан. Как лейб-гвардеец Его Величества.

Дочка прибавила ещё децибел, да так, что старший сын прищурился, как от сильного ветра.

— Прекрати реветь, да прекрати же ты реветь, как ноябрьский шторм, — устало сказал отец, опуская палку.

Мать взяла дочь под руку и повела её в дом, где та не унималась еще некоторое время.

— Так, ладно, теперь разберёмся с тобой, — произнёс Наум, переводя дух и глядя в упор на непутёвого сына.

Но в его голосе и тоне Моисей почувствовал усталость и первый раз за всё это время у мальчишки мелькнула надежда, что, может быть, ему повезёт и он не отведает отцовской палки.

— Отвечай, мерзавец, где ты взял депутатский значок? — начал Кантор.

— Я его нашёл, папа, — тонко всхлипывая, отвечал сын.

— Ещё бы, депутатских значков на дороге, что конского навоза в ярмарочный день. И где же ты его нашёл?

— За дровяным сараем, он был приколот к депутату. Он каждую субботу утром там валяется.

— Он наш дровяной сарай за сортир принимает, — пояснил отцу Алех, — всегда в пятницу ложится там спать. От него там уже вся сирень пожелтела.

— Помолчи, — шикнул на умного сына Кантор и, уже обращаясь к непутёвому, спросил: — так ты что, с пьяных депутатов значки снимаешь?

— Ну да, — признался Моисей.

— А где взял два сольдо?

— У него же, у депутата, из кармана и вывалились.

— Да ты и вор к тому же, — простонал Кантор, — Боже мой, Боже мой. Горе мне, горе. Мой сын — вор. Ворует, чтобы платить моей дочери-шлюхе. Он обворовывает депутатов.

— Ничего, — опять вставил Алех, — этот депутат — взяточник, бабник и пьяница, у него денег куры не клюют. Тем более от него нам одна неприятность: в дровяной сарай не зайти, ужас как воняет и дрова в правом углу вечно сырые, и взятки этот депутат берёт о-го-го как много.

— Помолчи, ради Бога, — сказал отец, — все депутаты берут взятки, для этого в университетах учатся. А ты, негодяй, давай значок и деньги.

Мальчишка полез в карман и стал медленно там копаться.

— Быстрее, сукин сын, — рявкнул Кантор и для убедительности взмахнул палкой.

Моисей стал шевелиться чуть быстрее. И вот из кармана его мальчишеских штанов показался кусок грязной тряпки. Парень стал суетливо запихивать её обратно, одновременно пытаясь извлечь вещи, завёрнутые в неё.

Наум не сдержался и ударил сына по руке палкой. И на земляной пол вывалился из тряпки толстый, как трёхгодовалый боров, жёлтый и круглый, как головка сыра, полновесный золотой цехин. Он упал на пол и словно прилип к нему, настолько он был тяжёл, лежал себе на замусоренном полу и желтел, как луна на ночном небе. Все присутствующие смотрели на него, словно заворожённые, не произнося ни слова несколько секунд. Наконец Наум не выдержал:

— Где ты, коровья жвачка, взял столько денег за раз, сколько твой отец зарабатывает за месяц?

— Папаша, я… — только и смог выдавить из себя Моисей, жалостливо глядя отцу в глаза и ища там сочувствия.

— Отвечай, вор, паскудник, негодяй, развратник, скотина, — снова начал свирепеть глава семейства.

— Папаша, — снова жалобно простонал сынок, отчётливо ощущая, насколько сучковат тот воспитательный инструмент, который отец сжимает в руке.

— Отвечай, осёл, не то я тебе сломаю твои козлиные мозги и пообламываю рога.

«Ой, мамочки, что сейчас будет, — подумал мальчишка, — надо бежать».

— Отвечай, последний раз прошу, — предупредил отец.

«Бежать, бежать, бежать», — молоточками постукивало в голове Моисея. Только вот бежать, не подняв с пола такой соблазнительный золотой, ему не хотелось. Зря что ли пропадать монетке в папашином кошельке, а ведь сколько страха пришлось натерпеться, пока обшарил все карманы депутата.

— Ну, держись, — прорычал отец, не выдержав паузы сына, и замахнулся палкой.

Мальчишка упал на колени и взмолился, одновременно тихонько подгребая монетку к себе:

— Папенька, не бейте, я всё расскажу, — загнусавил он.

— Говори, паршивец, а я посмотрю, убить ли тебя палкой или повесить, как последнюю свинью на бойне.

— Значит, всё было так… — лепетал мальчишка, зажимая цехин в кулак.

И кто знает, чем бы кончилась эта история и история о Буратино вообще, не заметь отсутствие монеты бдительный Алех:

— Папаша, гляньте — гляньте, он ваш цехин уже обратно заныкал!

«Всё, это конец, надо бежать», — подумал Моисей и бросился к выходу. Проскользнув под рукой отца, он оттолкнул Алеха, да так, что тот уронил книгу и чуть не потерял очки.

— Ловите его! — заорал папаша, — Ловите и держите!

Двое старших кинулись за непутёвым.

— Догоните его и держите, сейчас отдышусь и будем убивать.

Но было поздно. Моисей перемахнул через забор, отбежал и, почувствовав себя в относительной безопасности, заорал своему отцу:

— А что же вы, папаша, думали, я вам свой цехин отдам? Ишь раззявили варежку на мой цехин. Ваш он что ли?

— Побойся Бога, гадёныш, ведь с отцом разговариваешь. Отдай цехин по-хорошему, иначе полицию позовём, — крикнул ему Алех.

— А у тебя, очкастый, я из книжки листы вырвал, а ещё один раз об твои новые штаны жирные руки вытер, а то больно ты умный. А моего цехина вам не видать, как своих ослиных ушей.

— Верните его, — хрипел отец из-за забора, — скажите, если отдаст цехин, то ему ничего не будет.

Но Алех никак не мог простить свои штаны и поэтому, не слушая отца, орал:

— Тебя, собаку, за Святую книгу на порог синагоги не пустят, а за штаны тебя тем более повесить надо, они же из английского сукна, папаша шили.

Тем временем старший, прокравшись за забором, попытался зайти мальчишке в тыл, но тот был воробей стреляный и сразу раскусил этот незатейливый братский манёвр. Поэтому он моментально забрался на соседский сарай и уже оттуда прокричал Алеху:

— А мне ваша синагога недосуг, я вообще крещусь. И цехин мой, сами депутата обшариваете, он, между прочим, весь в блевотине был. А то вы ишь ловкие какие, чужими руками жар загребать.

— Прокляну, — прошептал отец, в который раз хватаясь за сердце, — Боже мой, я этого не слышал — он крестится.

— А что же, от него всего можно ожидать, — сказал Алех, — если он у родного отца цехин ворует, то и креститься может или даже убить кого-нибудь.

— И это мой сын! Боже, чем я прогневил тебя? И этой мой сын, мой сын. Алех, скажи ему, если отдаст деньги, я, клянусь здоровьем своей жены, не трону его даже пальцем.

— Отдай папе деньги, подлюка! — послушно выполнил волю отца Алех. — Он тебя бить не будет, клянётся маминым здоровьем.

— А ты, дурень, что стоял? — продолжал Наум, обращаясь к умному сыну. — Ты что, цехин с земли не мог сам поднять? Или у тебя ума только на книжки хватает?

А сосед Еремей, на чьём сарае приплясывал молодой Кантор — известный хулиган, которого Еремей пытался заколоть вилами в прошлом году за то, что тот бросил ему в колодец дохлую собаку, был привлечён шумом, но увидел только конец действия. Он увидел лишь, как мальчишка повернулся к отеческому дому задом и крикнул:

— Поцелуй меня сюда, очкастый, — затем, чем-то швырнув в сторону родного очага, спрыгнул с сарая и проследовал в неизвестном направлении, в сторону железнодорожного вокзала.

— Боже мой, Боже мой, — причитал отец, — лучше бы меня задавил дилижанс, а потом меня ограбили, чем видеть этот позор. И это мой сын!

— Пойдемте, папа, вам пора кушать бульоны, — Алех взял отца под руку, — а этот гадёныш пусть подавится нашим цехином. А ещё, гад, об мои штаны, подлец, жирные руки вытирал. А я-то думаю, откуда на штанах, ещё совсем новых, такие подлючие пятна.

— И это мой сын, — стонал отец, — чтобы он лопнул с моим цехином вместе.

Наум Кантор сильно постарел за этот день, а Моисея в этом маленьком городе никто и никогда больше и не видел.