Избранная проза. Рассказы, эссе, заметки.

Борис Комиссаров (Ракитский)

В книге члена Союза Писателей России Бориса Васильевича Комиссарова (1936–2021) вошли рассказы, эссе, заметки 2008–2021 гг. Борис Комиссаров – не только прозаик, но и поэт, познакомиться с его поэтическим творчеством можно в книге «Поэмы. Русская идея. Прощай, бессмертие!», https://www.litres.ru/boris-vasilevich-kom/russkaya-ideya-poema-cikl-i-proschay-bessmertie-poema/ Тонкая лиричность прозы Бориса Комиссарова – это редкость в современной литературе. Умение подметить мелкие детали в жизни людей помогает автору понять их душу и раскрыть свою… Проза Бориса Комиссарова похожа на неторопливый живой разговор, доверительную беседу, которую ведет автор с читателем, обращаясь к читателю доверительно и деликатно. Еще одна особенность прозы Б. Комиссарова – прекрасный язык русский, совмещающий в себе легкость и «прозрачность» текста и богатство литературного словарного запаса. Борис Комиссаров – это псевдоним Бориса Васильевича Ракитского, известного ученого, экономиста и философа. При жизни он пользовался для литературного творчества псевдонимом, который соответствует фамилии его отца, Василия Иосифовича Комиссарова.

© Комиссаров (Ракитский) Б. В., наследники, 2023

Рассказы из книги «Позвольте мне помолиться за Вас…»

Небо

(вступление в повесть «Оставшаяся жизнь»)

— Смотри, Маш, какое небо! Разве голубое?

— Не-ет, пожалуй… Седоватое какое-то…

— Белёсое. Оно ведь у нас всё лето белёсое. Только в мае сине-синее.

— Да что ты! А откуда ты знаешь?

— Сам открыл! Путём неустанных многолетних наблюдений.

— Ну, болтун! Я серьёзно… Я вот не знала. Не замечала.

— А я уж сколько лет удивляюсь. В мае — синь, а летом — только по ночам. Но уже тёмная синь. Почему так, как ты думаешь?

— Не знаю, Вась. Наверно, весной воздух чище, иначе белый цвет на отдельные разные цвета расщепляется…

— Да ну тебя, отличница! Тоже мне объяснила… Я, Маш, об этом думал и так решил. Весной, в мае, у берёз листва нежная, яркозелёная. И вот представь: смотришь в лесу снизу вверх на вершины берёз. Они солнечно-зелёные… Ну, как, скажи, такая зелень может смотреться на белёсом? Никак. Только на сине-синем. В этом вся разгадка!

— Романтик ты у меня! А я думала, ты серьёзно…

— А я серьёзно.

Гос-поди! Как давно это было-то! Задолго до внуков, ещё до детей. Надо же, какие эпизоды память держит! Да как цепко!

3 сентября 2008

Счастье

Света сосредоточена. Ведёт машину. Пусть не час пик, но движение густое.

Сижу рядом, гляжу на неё. Да-а, время всё-таки берёт своё…

— Слухом земля полнится, — говорю. — Слышал и я, Светлана Валентиновна, будто недавно замуж вышли. От души поздравляю!

Света вспыхивает улыбкой, на секундочку поворачивается ко мне. Улыбка — её всегдашнее выражение лица. Такой она человек. Всегда ко всем повёрнута улыбкой. Независимо от своих личных радостей и горестей.

— Спасибо! Спасибо. Я прямо сама удивляюсь, какая я счастливая!

— А он-то кто? Как хоть зовут?

— Он — Олег. Я сначала и сама не знала, кто он. Просто как-то сразу почувствовала, что это мой человек. Мне с ним сразу было так хорошо!

И тут — не то застеснялась, не то спохватилась:

— Вы же знаете, я с первым мужем разошлась, когда ещё молодая была. Потом были варианты, но каждый раз что-нибудь да не то. А тут ни обсуждать, ни за и против взвешивать не хочется. Ну, точно мой человек, понимаете?

— Понимаю, конечно. Так бывает.

— Да! Он из Мирного. С космодрома. И так получилось, что у меня ребёнок весной институт закончит, а ему 45 — со службы надо уходить. Он полковник, у них так положено. Решили уехать с Севера, хватит. Поселимся в Ярославле.

— Надо же! Совсем новая жизнь, получается… С чистого листа.

— Да, точно! С чистого. Даже не представляем ещё и где жить будем, и где работать.

«Господи! — подумалось. — А ведь я такое помню! Но в двадцать с небольшим, не в 45».

— Характеры у нас совсем разные. Он такой спокойный и уравновешенный. Неторопливый. А я, Вы же знаете, очень активная. Всё время надо что-то делать и делать… — Даже руки от руля оторвала, показала, как ни на минуту сложить их не может. — Это очень хорошо, что он спокойный: будет мою бурную активность сдерживать.

«Ой ли!» — весело подумалось мне. Но виду не показал, только покивал и помычал в знак поддержки.

— А главное для меня, что я не одна. Так я устала быть одна и одна… Тяжело это. А теперь, надеюсь, что всё будет хорошо. Мы даже в церковь ходили, просили у Бога, чтобы долгого счастья дал.

Я почувствовал: надо что-то сказать. Нельзя промолчать при такой откровенности.

— Да, — сказал я Свете. — Правильно, что попросили, обозначили заветное. Известили, чего ждёте, на что надеетесь. У Бога счастья много, ему счастья не жалко. Только взяли бы, а он даст…

— Правда? Даст?

— Конечно, даст. Сколько сами возьмёте.

— Ой, хорошо бы!

6 февраля 2014. Архангельск

Ерохин

1

Ерохин решил стать царём. Другого выхода он просто не видел.

Время и обстановка в стране не позволяли тянуть и рассусоливать. Требовалось действовать. Уже назавтра во время перекура Ерохин поймал подходящий момент и перевёл обычный общий трёп в нужное русло:

— Вы извините меня, мужики, но вот слушаю я вас и удивляюсь.

Мужики, человек пять-шесть, выжидательно примолкли и сосредоточились. Ерохина уважали.

— Вот все мы, и я тоже, уж который год твердим: «В стране бардак! В стране беспредел!» А кого убеждаем? И Путин с Медведевым примерно то же говорят. Не клеймить бардак и беспредел надо, а прекращать.

— Это ты верно, Захарыч! — поддержал Ерохина Зворыкин, старый его друг. — Только как прекращать? Выкладывай, если знаешь.

— Надо, чтобы в России царь был. — Ерохин был человек конкретный и определённый. На прямой вопрос — прямой исчерпывающий ответ.

Мужики такого ответа не ожидали, а потому недопоняли.

— Как это — царь? — спрашивают.

Ерохина покоробила непонятливость, но сдержался и терпеливо объяснил:

— А вот так — царь. Как обычно. Берёт на себя всю ответственность и управляет, чтобы во всём порядок был. Строго и справедливо. Тогда бардаку конец. И беспределу.

— Хм, — поразились мужики чёткости ответа.

Но это ещё не означало их полного понимания и поддержки, а означало: «Ну, допустим…»

Помолчали. После пары затяжек молодой Иванов спросил:

— Это у тебя, дядя Миша, царь получается… гарант конституции, что ли?

— Во! — поощрил парня Ерохин. — Именно! Только не на словах, а на деле. Главное — в каждом конкретном случае справедливость обеспечить.

Про гаранта мужики в большинстве не поняли. А насчёт справедливости в каждом конкретном случае — одобрили:

— Точно! Надо в каждом случае конкретно вешать за яйца тех, кто напортачил.

Ерохин был доволен. Разговор шёл заинтересованно.

Но пора было кончать перекур, браться за работу.

2

В тот же день, перекуривая, обсудили и другой важный вопрос: а где такого царя взять, чтобы и строгий, и справедливый.

— Сначала все они хорошие. А потом — к богатым передом, а к простым людям — задом.

— Дак они временные, сменные. А царь — фигура постоянная. Ему неудобно будет сказать: «А-а-а… Это было в лихие 90-е». Не наша, дескать, вина. Спрашивай с предыдущего…

— Смотря какой этот царь. Вон Николай был. К нему рабочие с просьбами и предложениями шли. А он близко не подпустил, казаков науськал и солдат послал. Многих убили и ранили. Мне дед рассказывал.

— Ну, это давным-давно было. Когда Сталин царствовал, полнарода ни за что извели. Зато войну выиграли.

— Чо, мужики, старое поминать! Надо думать, может ли сейчас в России быть подходящий царь?

— Не может.

— Это почему?

— А ты глянь на этих тараканов — на депутатов и министров. Ни один правды не говорит. Видать, и не знают.

— Ну, среди этих-то и искать не надо. Жульё на жулье.

— А где тогда искать? Среди нас, что ли?

— А почему не среди нас? — вступил в разговор Ерохин. — Я бы, например, взялся быть царём.

Все смолкли и уставились на Михайлу Захарыча. Смеётся, небось?…

Нет, Ерохин не смеялся, не шутил. Серьёзно спросил:

— А чем я вам не подхожу, дорогие товарищи?

Мужики засмущались:

— Да нет, Захарыч, мы тебя уважаем. Но чтобы царём!? Не принято вроде из простых-то.

— Образование же надо иметь…

— Да сгубят же они тебя, заговор устроят.

— А что, ты и вправду хочешь царём?

Ерохин был вынужден объяснять по порядку:

— Во-первых, образование — не факт. У Петра какое было образование? Учился на плотника в Голландии. Так? А Сталин? У него вообще никакого образования. Это во-первых. Во-вторых, насчёт «из простых». Непростых уж сто лет как под корень вывели. Или они за бугор ушли и там дар русской речи потеряли. У нас теперь все одинаковые. Так что каждый царём может быть.

— Ну, не скажи, — возразил друг Зворыкин. — Пьющего в цари не надо.

— Ага. И холуя не надо.

— И выжигу…

— Стоп, ребята! — остановил всех Ерохин. — Если найдётся среди вас или вообще более подходящий, — я за место не держусь. Берись и царствуй! Только профессионально, не шаляй-валяй. С ответственностью!

— Правильно, дядя Миша! Давай, берись! А коллектив поможет.

— Ты, Захарыч, когда царём будешь, нас не забудь, — подал голос Михеев.

— Не бойсь, — буркнул Ерохин. — Тебя и захочешь — не забудешь. И собутыльника твоего тоже.

— Гы-гы-гы, — заржали мужики. — Держись, Михеев! Царь Захарыч — это тебе не мастер. Ему твои особые услуги не нужны.

3

Назвался царём — тяни лямку.

Перво-наперво, надо собраться с мыслями и уяснить, что делать и с чего начинать.

Ерохин, конечно, давно мозговал над этими вопросами. И сам по себе, и со знакомыми. Телепередачу по серьёзному вопросу, бывало, посмотрит и места себе не находит. Вроде бы активно галдели, дельные мысли иногда выкрикивали, а общей картины не создавалось, корень дела забалтывался. Никакого результата в итоге. Из знакомых такие передачи мало кто смотрел, но вопрос по существу обсуждать пробовали. Тоже без особого результата.

В выходной Ерохин пригласил Зворыкиных в гости.

— Посоветоваться с тобой, Николай, хочу, — предупредил друга.

Зворыкины пришли, как всегда, весёлые, с гостинцами. Даша любила печь и обычно приносила пироги: то с грибами, то с капустой. На этот раз пирог был с рыбой.

— Ну, ну, пирог кстати. Я пива заготовил, — ворковал Ерохин.

Посидели за столом, как положено. Потом Тоня с Дашей ушли на кухню обсудить «своё девичье». А Ерохин обратился к другу:

— Ты, Николай, поди думаешь, что я дурью маюсь… С царём-то.

— Да как тебе сказать, Миша? Каждый по-своему с ума сходит. Но тут, я думаю, другое. Душа у тебя за всё болит. И это я уважаю.

— Спасибо, Николай! Я вот о чём с тобой поговорить хотел. Посоветуй, на чём в первую очередь надо сосредоточиться в государстве. Как по-твоему?

— Вопросы ты задаёшь, Миша, уже взаправду царские. Не охватить мне такие объёмы. Давай от того идти, чего трудовой народ хотел бы. Трудящих-то на свете большинство.

— Давай. Вот мы с тобой трудящие. И чего хотим?

— Н-да… Чего хотим?

Давно уже они работали вместе и дружили давно. А вот такой вопрос возник впервые. В чём нуждалась семья Ерохиных и семья Зворыкиных, что заботило ежедённо и ежегодно, это они прекрасно знали. «Чего хотим?» — это не вопросы отдельной семьи в текущий период. Это общий для всех трудяг вопрос и восходит он к устройству жизни. Об устройстве и переустройстве жизни в целом рабочая голова не думает. Во-первых, не привыкла. Во-вторых, через мысль-другую заходит в тупик. В-третьих, — ни к чему. Чего думать, если ничего не изменишь? Даже если и придумаешь?

Зворыкин с Ерохиным сосредоточенно помолчали.

— Знаешь, Миша, когда царём станешь, у народа спросишь. Народ не соврёт, выложит, чего он хочет.

— Ой, Николай, не смеши, ей-богу. Что, ты наш народ не знаешь, что ли? Он только задним умом крепок. Вот возьми хоть недавнее время, лет пятнадцать или двадцать назад. Какую хрень несли о настоящем хозяине и эффективном частнике! И народ всему верил и всё, как Попка-дурак, повторял. А теперь, когда частник всё в прах обратил и народом помыкает, теперь народ государственную собственность залюбил. А приди какой-нибудь иностранец и начни хотя бы мало-мальский порядок наводить, народ скажет: «Даёшь хозяина-иностранца!»

— А что?! Уж лучше честный иностранец, чем наши отечественные уголовники!

— Да я не об этом! Чтобы народные мысли выслушать и правильно понять, надо наперёд суть дела выявить и фильтр в себе развить, чтобы муть и дурь отбрасывать. Муть и дурь ведь и общенародными могут быть. Так или нет?

— Ну… в основном так.

Опять замолчали.

— Не с того конца мы, Николай, видно, думать начали, — сказал, наконец, Ерохин и налил в бокалы пивка. — Давай что-нибудь более обозримое обсудим, более привычное.

— Согласен. Начнём с привычного. Вот у нас в цехе как, по-твоему, должен выглядеть порядок?

— Ну, это понятно. Прежде всего надо работу дельно организовать. Чтобы каждый знал, что и как делать, за что и перед кем отвечать. И чтобы хорошая работа на виду была и ценилась, а посредственная на одну доску с хорошей не ставилась.

— А плохая? Про неё забыл.

— Не забыл. Плохая вообще не нужна. За плохую работу увольнять надо.

— Ух ты! А как же с подтягиванием отстающих, перевоспитанием отдельных несознательных?

— Да иди ты! Я тебе серьёзно говорю. Шансы сделаться хорошим работником у человека всегда должны быть. Но силы к этому должен прикладывать сам человек. И к товарищам за опытом и помощью обращаться. Но нянькаться с лодырем и пьяницей зачем же? Только нервы зря тратить. Помнишь, как мы всей бригадой тянули Костенку? Всё ждали, когда исправится. А он, гад, над нами, по сути дела, изгалялся!

— Ну, ладно, ладно, не горячись. Значит, труд организовать. А ещё?

— А ещё при хорошей работе хороший заработок. Чтобы не через силу, не через кровь из носу, а при нормальной работе заработок обеспечивал достаток. Что такое достаток, знаешь?

— Нет. По жизни не знаю. Но догадываюсь. Ну, как тебе объяснить? Это чтобы не надо было всей семье жаться и экономить, если задумал нужную вещь купить, в отпуск съездить… А молодым — чтобы жильё хотя бы годам к тридцати на свои купить.

— Ну, примерно. Согласен. А какую часть от достатка обеспечивает нынешняя зарплата?

— Так сразу не скажу… Наверное, всё же меньшую. Особенно если без подработок.

Таким вот способом подобрали друзья в тот выходной ещё три-четыре вопроса, решение которых дало бы порядок в цехе и на всём заводе.

До мировых и общероссийских проблем в тот раз не дошли.

4

Ерохин приобретал известность. К нему подходили с предложениями и вопросами. Он теперь был вроде магнита для мыслей.

Мысли у рабочих кружили обычно вокруг повседневных нужд. Вокруг кредитов, например. Вокруг квартплаты. И вокруг всего сугубо производственного. Государственно рабочий человек в массе своей не мыслил.

Но бывали приятные исключения.

Владимир Антонов, классный слесарь, передал Ерохину целое сочинение, страниц на восемь. Он, оказывается, учился в Рабочем университете, и там им задавали серьёзные темы для размышлений. Антонов дельно, с примерами, выявлял, что управленцы на заводе никудышные, да и не только на заводе. Подразумевалось, что и в стране. Из-за плохого управления, получалось у Владимира Валентиновича, половина добра портится и труд наполовину напрасный.

Из «советов царю» чаще всего были советы «наказывать, кого следует и как следует». Получалось, что наказывать — первое царское дело. Ерохин не соглашался:

— Если в наказания основную власть вложить, то ничего улучшить не сможем. Хорошее надо заводить — это главное. Порядок на привычке к хорошему стоит, а не на наказаниях. Карать тоже придётся, но ты сперва о хорошем порадей.

Интересовались, как с политикой и с политиками будет. Больно уж они заврались и оборзели.

— Политикой заниматься не будем, — разъяснял Ерохин. — Ни к чему она трудовому народу.

— А как же тогда?

— Что — как же?

— Ну, как обсуждать, как решать…

— А с людьми советоваться.

— Так разве по каждому вопросу людей соберёшь? Работать же тоже надо!

— А зачем по каждому вопросу? Законы по крупным вопросам должны быть. И устойчивые. У них вон Дума по тыще законов за год принимает. Считай, законов по пять в день. Мельтешенье, а не законы. Возьми Трудовой кодекс. Он у них всегда устаревший. Только вникнешь, а уже то не действует, другое переменилось. Поправки без конца! И все не в нашу пользу!

Целая история произошла с вопросом о зарплатах управляющим. Говорили, что у них зарплаты по миллиону и больше. Рабочих давно задевала и язвила эта несправедливость. И общее мнение давно сложилось: с несправедливостью этой надо кончать.

— Видал, что получается? — разъяснял Ерохин. — Как нам зарплату прибавить, так средств, видите ли, нет. Производительность труда, мол, низкая. А кто за эту производительность отвечать должен, если она не растёт? Рабочий, что ли? Нет, тот, кто организует работу. Вот и скости им заработки, добавь рабочим.

Вроде бы понятно. Однако Вася Криворучко преподнёс сенсацию.

— Я у сестры спрашивал, она в бухгалтерии работает. Цифры принесла. Мы с ней подсчитывали. Сколько выйдет, если начальникам, включая всех ИТР, зарплату до средней понизить, а разницу рабочим на зарплату отдать.

— Ну?

— Сиськи мну! По тысяче сто два рэ на брата.

— Тоже деньги.

— Так это в год. А в месяц, считай, по 91 рэ с мелочью.

— Не может быть!

— Не веришь — сам считай, — обиделся Вася.

— Так что же, мужики, получается? Нам справедливо платят, что ли? Явно же несправедливо! Наши из четвёртого цеха в Канаду ездили. Там квалифицированный сборщик менее 30 долларов в час не получает. А работа с нашей сравнимая.

— И другой факт возьмите в расчёт, — подхватил Зворыкин. — Чтобы нашу с вами продукцию в магазине купить, три года назад надо было пять месячных зарплат, а сейчас и шести не хватит.

Стали вместе считать. Убедились: прав Николай Юрьевич. Ничего себе справедливость! Работа та же, техника и технология — те же, а доля рабочего заработка в цене продукции падает! Ну, хотя бы неизменной была!

Много больших открытий сделали мужики. Со стороны ежели поглядеть, похожи они были на малолетних детей, когда те впервые обсматривают и обтрогивают окружающий мир. И брала оторопь: неужели так отупляют работа и телевизор? Неужто так засасывает леность мысли, несамостоятельность мысли?

5

Мастер Сергей Петрович подошёл как-то к Ерохину и сказал:

— Михаил! Мне цеховое начальство дало поручение внимательнее и строже следить за твоей работой. У них сигналы, что ты народ мутишь.

— Ну, раз поручили — давай следи!

— Чо ты взъедаешься? Я тебе плохое когда-нибудь делал?

— Нет.

— Ну, вот и послушай! Начальству на тебя персонально глубоко наплевать. Значит, им наводка дана.

— Да пошли они все! Не старые времена.

— Старые времена мы с тобой ещё застали. Помнишь, из ПТУ пришли? У кого тогда работе учились?

— У Владимира Васильевича, царство ему небесное.

— Царствие-то небесное… А что с ним было, может, помнишь?

Ерохин хмуро молчал.

— То-то, — подытожил мастер. — Был умница и трудяга, а оказался сумасшедшим. И сгинул. Времена, Михаил, изменились, да в основном не для нашего брата. И мой тебе совет: не высовывайся!

После этого предупреждения Ерохин не испугался, а обозлился. Мать их так, в самом деле! В его сердце вошла не обида, а ощущение линии фронта. Его пугают, его пытаются унизить, сломать. «Не высовывайся!» Гады!

А тут ещё пригласили его в кабинет начальника цеха. Начальника самого не было, а встретил его приятный мужчина, ничем, впрочем, во внешности не примечательный.

— Здравствуйте, Михаил Захарович! Спасибо, что нашли время. Мне поручено побеседовать с вами. Узнать, может быть, помощь какая нужна.

— А Вы, извиняюсь, кто будете? — не растерялся Ерохин.

— Я работаю в Федеральной службе безопасности, в местном управлении. Зовут меня Денис Александрович, будем знакомы! О Вас я много слышал. Хорошо говорят о Вас люди.

Ерохин ничему не верил. Молчал. Ждал.

— Хорошо, когда люди активно к жизни относятся, актуальные вопросы между собой обсуждают. Согласны со мной?

— Согласен, конечно.

— Вот и хорошо! Я рад, что мы находим общий язык. Наша служба сейчас ориентирована быть ближе к людям. Интересно бы узнать, о чём люди говорят, какие вопросы их беспокоят.

— Самые разные. Вы бы у людей сами спросили!

— Ой, Михаил Захарович! Сколько Вам люди рассказывают, столько нам не расскажут. Да и потом важно, чтобы слова подкреплялись делами. У нас есть кое-какие возможности и на администрацию повлиять, и на местные власти. В смысле правильного отношения и в материальном смысле. Так что рассматривайте нас как свой ресурс.

Ерохин молчал.

— Главное, Михаил Захарович, то, в чём все заинтересованы — чтобы без экстремизма обошлось.

— А это что такое? — прикинулся Ерохин.

— А это чтобы ситуацию не дестабилизировать и крайностей не допустить. Чтобы установившийся порядок не разрушить.

— Не, люди, наоборот, за порядок.

— Вот и отлично! Вы меня поняли. Я Вам желаю успехов. И обращайтесь, пожалуйста. Чем можем — поможем. Мы с Вами ещё не раз встретимся.

На том разговор и закончился. Ерохин о разговоре рассказал Зворыкину и ещё двоим-троим.

— Присматривайте за мной, мужики. А не то, гляди, завербуют.

Товарищи озабоченно помотали головами.

6

Осенью было собрание в цехе. Выбирали профорга. Прежний уволился.

— Кого председателем профкома изберём, товарищи? — спросил ведший собрание. — Выдвигайте кандидатуры!

— Ерохина в председатели! — послышалось сразу несколько голосов.

— Ерохина неплохо бы, — поддержал ведущий. — Да он в профсоюзе не состоит.

— Ну, и что с того?

— Устав так не позволяет.

— Э-э! Да ты ящик не смотришь! Теперь новый фасон — устав под случай верстать. Вон Путин не член «Единой России», а тем не менее её председатель.

— Вместо члена — Председатель! Гы-гы-гы! — принялся было острить Михеев.

Остроту проигнорировали как несвоевременную и не к месту.

— Ну, что ж! Раз народ такого мнения… — продолжил ведущий. — Голосуем за Ерохина! Он у нас в цари нацелился. Надо ему с чего-то практического начинать.

Июль 2010. Салтыковка.

Урок

1

Мы с Лёвой были тогда ещё молодыми. Ещё не знали, что мы шестидесятники. Начинали с азов научную стезю.

Нам, несомненно, повезло с шефом, с руководителем нашего сектора в институте. Обширно образованный человек, фронтовик-доброволец, с репутацией вольнодумца. Было, у кого поучиться и около кого воспитываться.

Один урок воспитания я хорошо запомнил.

Наш Яков Абрамович Кронрод (за глаза между собой — ЯК), при всём нашем к нему расположении и тяготении, казался нам всё же не без определённых странностей.

Хорошо зная французский и немецкий, он без помех слушал мировое радио, в спецхране регулярно читал «Монд». Отлично знал литературу по специальности да и всех серьёзных специалистов в нашей научной области. Чтобы беседовать с ним, надо было подкапливать мыслительный материал. ЯК не признавал таких понятий, как молодой учёный, начинающий автор. Скидок не делал, и если молодой в беседе недотягивал до должного уровня, беседы прекращались на неопределённый срок.

Сейчас я понимаю, что нас это гнало вперёд и вперёд. Но тогда казалось, что есть в этом некий снобизм. Тем более, что когда ты представлял ЯКу, например, жизненный факт, он не вдруг-то верил в достоверность факта. «Ну, не знаю, не знаю… — сомневался он. — Что-то я, знаете ли, о подобном не читал».

Как-то мы с Лёвой, разговаривая между собой о ЯКе и его малых странностях, порешили, что ЯК наш не видит или не хочет видеть кое-чего, что под самым носом.

— Спорим, — сказал я, — что он понятия не имеет, кто такой Лев Яшин?

— Ну, Борик, это уж ты хватил! Ты ещё скажи, что он про Ленина не слыхивал!

Посмеялись. Но мне захотелось проверить.

Случай представился. Заканчивалась деловая беседа. ЯК, Лёва и я уже отошли от тона аргументов и контраргументов, уже продвинулись в главном и понимали, что полезно продвинулись. Но не хотелось ещё покидать уютное пространство взаимопонимания, и разговор пошёл сам по себе, расслаиваясь, дробясь, касаясь даже житейских мелочей…

— Яков Абрамович! — рискнул я. — Позвольте спросить, как Вы относитесь к Яшину?

— К Яшину? — ЯК с поощрительным интересом поглядел на меня. — Очень ценю. Хотя читал не много. У него есть превосходные стихи. Он из Вологды, если не ошибаюсь…

Я, помню, обалдел. Пробовал переглянуться с Лёвой. Но у того глаза на лбу и рот сам собой открылся.

— Я имел в виду Льва Яшина…

— А это, простите, кто?

— А это лучший в мире вратарь. Футболист.

— А-а-а… Нет. Увы! О футболисте Яшине мне ничего неизвестно.

2

Бог ты мой, как он тогда это сказал! До сих пор не забыть.

Его тогдашнее «Увы!» было не из тех, которые означают «к сожалению, извините, не готов вам серьёзно помочь…». Смысл ЯКова «увы!» был совсем-совсем иным: «С этим — не ко мне. Этого я не знаю и знать не буду».

Зацепило моё сознание вот что. ЯК как человек живёт вместе со всеми, но явно отдельно от всех. От очень многих, по крайней мере. Не допускает до себя того, что считает шумом, помехами, ерундой. Всех эти шум и ерунда атакуют, лезут в глаза, в уши, в сознание, заставляют обращать на себя внимание, реагировать, отодвигают на задние планы главное. А ЯК, выходило, выстроил какие-то заслоны, фильтры, защиты от навязчивой ерунды, гама, суеты.

Более того! Получалось, что ЯК выгородил себе особенное измерение жизни. И это измерение, наверное, вмещало в себя много такого, чего не было в жизни многих. И в моей жизни тоже. Как это особое измерение жизни правильно понять: изолировался он или освободился?

Я стал смотреть вокруг под этим углом зрения и убедился: общество — это современники, пребывающие в совершенно разных измерениях. Переходить из измерения в измерение сложно, но возможно, а иногда и приходится.

Спустя годы я сам переместился в измерение, в котором поэты и писатели, философы и мыслители без труда отгоняли от меня разных телеведущих, трепло-политиков, попсу, детективы, спорт и прочая и прочая и прочая. В том измерении пришлись, в частности, кстати, были прочитаны и прочувствованы стихи Александра Яшина. Запомнилось:

Из-за утёса,

как из-за угла

Из двух стволов

ударили в орла.

Орёл упал,

но средь безлюдных скал.

Чтоб враг не видел,

не торжествовал.

3

Кстати (раз уж припомнился тот давний эпизод): а кто сейчас лучший в мире вратарь или вообще футболист? Я не знаю. И это меня радует.

Окончено 7 июля 2011. Михнево

«Позвольте мне помолиться за вас…»

1

Отношения между ними установились за долгий срок своеобразные. Искреннее уважение уживалось с некоторой отчуждённостью. При взаимном расположении и при тяге к общению маячила некая разделительная непереходимая черта.

Осложнения эти вызвал, по-видимому, Серафим Порфирьевич. Сам того не подозревая и не желая. Тогдашняя общественная погода тому способствовала.

В разгаре были «лихие 90-е». Для кого — разбой и одичание вокруг. Для кого — воля. А для Серафима Порфирьевича и для многих серьёзно верующих православных — ещё и весна душевная. Веру и Церковь притеснять и клеймить перестали. На встречный Храм Божий прилюдно перекрестишься — и ни насмешливого, ни косого взгляда, ни тем более глумливых замечаний, как бывало прежде. Светлело от этого на душе, наплывало и рвалось наружу доброе, человечное.

В таком вот благостном настроении не раз подступался Серафим Порфирьевич к своему коллеге и старому доброму знакомцу Олегу Ивановичу. Заводил, нисколько не кривя душой, хвалебные словесные хороводы вокруг более старшего и опытного коллеги. Восхищался его деловыми качествами и душевными свойствами и каждый раз дивился, что при таких-то добродетелях Олег Иванович — устойчивый атеист.

— Как же так? — размышлял он вслух. — Вы такой хороший и добрый человек, такой справедливый — и не верите в Бога, а?

Олег Иванович только терпеливо улыбался и пожимал плечом. «Интересно, — думал он, — какой же у Серафима в голове образ атеиста. Небось, мороз по коже. Спросить бы, кто для него отвратительнее — атеист или бес?»

Однако не спрашивал. Боялся влипнуть в дискуссию. Смолоду Олег Иванович обрёл неприязнь к так называемым воинствующим атеистам. Бестактные типы. Лезут в душу и рушат, «ничтоже сумняшися», последние, может быть, душевные опоры. Нормальный взрослый человек — не дура-девица, для которой что дискотека, что церковная служба — развлечение, а крестик на шее — модная бижутерийка, «как у всех». Нормальный взрослый если верует, то не от безделья и лёгкой жизни. Цепляется за доброе в море безобразия и зла. Держится, как может, приличия в жизни. А тут является самодовольный долбо. б и говорит: «Я тебе, тёмному, сейчас глаза открою: то, на что ты надеешься и чем дорожишь, — его в природе и в жизни нет и быть не может. Будь свободнее, ничего не бойся, товарищ!»

«Пристрелить такого не жалко!» — считал Олег Иванович.

Когда его в редких случаях вытягивали на откровенность и чисто по-научному интересовались его мнением, есть Бог или нет Бога, он давал ответ, который казался ему полным и безупречным:

— Бог есть в той мере и до тех пор, пока в него верят, то есть пока он нужен верующим. Бога нет, если и пока в него никто не верит. Бога нет и для тех, кто в него не верит.

— Мудрёно, — отступались некоторые.

— А что… А пожалуй, — соглашались другие некоторые.

Третьи некоторые атаковали:

— Есть Вера и есть Церковь. Для Церкви Бог — её приватизированный ресурс. И, логично рассуждая, для Церкви безразлично, есть Бог на самом деле или нет, главное, чтобы на него был массовый спрос.

Вот за это вот «логично рассуждая» Олег Иванович и не мог терпеть научных писаний как на религиозные, так и на антирелигиозные темы. Его злило и обижало, что на такие сокровенные темы, как взгляд человека на мир, рассуждают в манере наблюдателя-естествоиспытателя, в стиле «хочу всё знать». Главное разве в том, существует ли Бог сам по себе и где он расположен в пространстве и во времени? Или в том месте пустота? Не в этом вопрос о Боге. И не в том, культивирует Церковь связь верующих с реальной субстанцией или с вымышленной. Злили и обижали Олега Ивановича позорная душевная узость атеистов и прискорбный душевный конформизм верующих.

2

Серафим Порфирьевич прекратил свои «заходы» после одного разговора, который они запомнили оба.

Апрельским погожим днём, не торопясь, брели они с какого-то мероприятия в сторону метро. Серафим Порфирьевич — личность неутомимой доброты — снова вернулся к старой теме:

— Олег Иванович! Я вот всё думаю, а как же жить атеисту, чем в жизни руководствоваться. Откуда брать силы для добра? Вот хотя бы и Вы. Откуда берёте Вы силы для доброго отношения к людям? И что заставляет Вас, атеиста, делать добро людям, не обольщаться злым, недобрым?

— Ой, не обижайтесь, но Ваши рассуждения напомнили мне одного из нынешних высокопоставленных мерзавцев — Альфреда Коха. Этого типа спросили, как он относится к упрёкам и обвинениям в бессовестном и наглом обогащении во времена ельцинской «прихватизации». А он зло так ответил: «А вам кто мешал?» Чувствуете подходец: мешать может только кто-то внешний. А что у человека могут быть внутренние побудители и внутренние, как теперь говорят, сдержки и противовесы, этому негодяю в голову не приходит. И у Вас, Серафим Порфирьевич, в чём-то схожая схема рассуждений. Откуда, мол, черпаете силы для доброго, что заставляет делать добро и не делать зло? Спрашиваете так, будто ненароком подсказываете признание, что силы даются извне, а заставляет и сдерживает ответственность перед кем-то, кому подотчётен. Всё гораздо сложнее, Серафим Порфирьевич. Силы черпаешь из собственных душевных запасов и подотчётен только собственной совести.

— Ну, вот видите, — оживился Серафим Порфирьевич, — Ежели признаёте душу и совесть, то откуда же они взялись — душа и совесть?

— Во всяком случае, не с неба свалились, — серьёзно и без издёвки ответил Олег Иванович. Он чувствовал, что Серафим утягивает его в дискуссию. А этого он не хотел. Поэтому свернул разговор в русло бытового примера. — Вот смотрите, Серафим Порфирьевич, насколько верующему на земле легче. Ведь слаб человек, верно? Может и ошибиться, и соблазнам поддаться, да и, не дай, конечно, бог, предать. Но верующий может покаяться и надеяться на прощение. А неверующий — не может. Может начать городить самооправдания, но совесть не обманешь, она никогда не простит. Нет внешнего контролёра — нет и внешнего защитника. Так что — вот…

Они как раз подошли к метро «Октябрьская». Замолчав, не сговариваясь, пошли в сторону Москвы-реки. Каждый по-своему думали об одном и том же. Перешли Крымский мост. И только тут Серафим Порфирьевич проронил:

— Да, трудно вам на свете…

С тех пор прежних тем о вере не заводил.

3

Душа… Вот тоже скользкая тема. Воинствующий атеист ослеплён своим тотальным отрицанием религии и всего, что оформлено религиозно. Поэтому отрицает и душу. А, спрашивается, зачем?

В представлениях Олега Ивановича о мире и о человеке в мире душа занимала одно из ключевых мест. Для него сказать «душа» было то же самое, что сказать «личность». Или почти то же самое. До конца, до тонкостей соотношение души и личности додумано не было. Олег Иванович не был философом и развёрнутых философских систем не строил. Ему достаточно было опорных моментов во взглядах на мир.

Душа для Олега Ивановича была накопленным, нарастающим жизненным итогом. Итогом отношения человека к миру, итогом переживаний, размышлений, осознанных выборов из череды реально возможных действий, поступков. Этот итог у многих, по его наблюдениям, был плачевно мал. У них Олег Иванович не признавал наличия души.

Был случай. Олег Иванович время от времени приезжал по делам к своему старому товарищу в Архангельск. А у того был вроде как духовник — священник небольшой городской церкви. С этим священником Олег Иванович был познакомлен и не раз встречался при разных мероприятиях. А в тот приезд получилось, что старый товарищ Олега Ивановича пригласил нескольких друзей в сауну. Когда уже почти все собрались, прикатил скромный «Москвич», а в нём тот самый священник с «матушкой». Тоже, оказывается, были приглашены в сауну.

Батюшка с матушкой чинно здоровались со старыми знакомыми, приближались к Олегу Ивановичу. У того мелькнуло: «Порадовать, что ли, служителя культа? Сколько там у них от Пасхи прошло? Ага, не больше месяца…»

— Христос воскресе, Алексей Михайлович! Христос воскресе! — обратился он и к попадье.

— Воистину воскресе! — просияли оба. Не ожидали такого от атеиста. Глаза лучились благодарностью.

Уже потом, в предбаннике, зашёл у них интересный разговор. Олег Иванович поинтересовался, насколько усердно прихожане посещают их храм. Матушка моментально вступила в разговор:

— А не очень-то усердно, Олег Иванович! Вы нашу церковь видели, небольшая она. А и в двунадесятые праздники хорошо, если наполовину заполнена.

— А чем сиё объяснить?

Стали рассуждать. Получалось в конечном счёте, что душа не требует. Вот тут Олег Иванович и выложил своё многолетнее наблюдение:

— Дак не у каждого душа есть, Алексей Михайлович! Я давно приглядываюсь, и у меня выходит, что из десятерых душа есть разве что у двоих-троих.

Глаза священника сверкнули. Но вот что поразило Олега Ивановича: сверкнули не осуждением, а… завистью. Ожидать такого было никак нельзя. «Батюшка» взял себя в руки и ответил весьма нейтрально:

— Вот видите, как у вас, у атеистов… А у нас — нет! Считается, что душа у каждого есть. Но бывают души добрые и злые, хорошие и плохие.

— Ну, да, ну, да! — пошёл навстречу Олег Иванович. — Просто у нас плохая душа за душу не считается.

Потом «батюшка» стал просвещать Олега Ивановича и объяснил, как правильно понимать слова, что человек создан по образу и подобию божию. Создан человек по образу бога, а жизнью и добрыми делами призван ему уподобиться. Церковные толкования Олега Ивановича интересовали мало.

Он вполне допускал и даже считал в высокой степени вероятным, что человек (люди) не развился путём эволюции, а был именно сотворён, то есть сконструирован и произведён. Как биоробот. Как у творения, у человека может быть и, видимо, есть программа его жизнедеятельности. Но идти дальше этого и представлять себе подконтрольность каждого воле творца казалось Олегу Ивановичу совершенной бессмыслицей. То есть, строго говоря, Олег Иванович был не атеист, а деист. То есть сугубый материалист.

Душа при любом раскладе оказывалась порождением общества и человека в обществе. Жизненный опыт во всех его индивидуальных и общественных ипостасях формирует душу каждого и души всех. А больше и нечему формировать. Церковь же, по убеждению Олега Ивановича, пытаясь подчинить и контролировать людей, приватизирует (воцерковляет) их души, объявляет творением Бога. Церковь была у него не в почёте, в том же ряду, где и службы госбезопасности, ангажированные средства массовой информации и иные узурпаторы человеческой свободы.

4

Странным казалось Олегу Ивановичу, что вопрос о смысле жизни считается каким-то сверхсложным вопросом. Случалось ему читать по этому вопросу Е.Н..Трубецкого и других. Каждый раз не верилось, что умные люди так долго и искренне блуждают в трёх соснах. Неужели сложно рядом с предположением, будто Бог создал человека, рассмотреть предположение, что человек создал Бога? Вот догадался же Николай Коперник рассмотреть идею, что Земля находится не в центре Вселенной и не в центре Солнечной системы. А ведь выучен был, что Земля — в центре.

Если человек создан Богом, то, действительно, неясно, для чего. И приходится придумывать божественное предназначение человечества и чуть ли не каждого человека. Работа для ума не менее грандиозная, чем в системе Птолемея. А если Бог создан человеком, то в вопросе о смысле жизни всё сходится и всё понятно.

«Всё сходится» и «всё понятно» — не значит, что всё проще простого. Это в мировоззренческой плоскости вопрос о смысле жизни для материалиста прост. Простота в том, что смысл жизни никем и ничем извне человечеству не задан. У Стругацких есть хорошая сцена: Демиург смотрит из окна на людей и ворчит, недовольный, что они слишком медленно развиваются. Им, ворчит он, непонятен даже смысл из собственной жизни, как будто это какая-то тайна «за семью замками».

А вот для каждого отдельного человека вопрос о смысле жизни — не прост. Для его осознания надо духовно (душевно) дорасти, а потом помучиться в поисках ответа.

Сугубая при этом сложность — преодолеть соблазны несамостоятельности, соблазны «послушаться» умных людей, авторитетов. И тем самым отказаться от своего права первородства, от права самому сознательно выбрать смысл жизни.

У кого есть душа, тому этот самостоятельный выбор, как правило, удаётся. Предписания, шаблоны только сбивают.

С теми, кто навязывает людям готовые решения о смысле жизни, Олег Иванович мысленно вёл лютую полемику:

«Да человек ведь является в мир на ограниченный срок. Вправе он или не вправе прожить этот срок самостоятельно? Если вправе, то не мешайте ему разобраться и определиться со смыслом своей единственной жизни. А если вы со всех сторон его давите-формируете или ему предписываете, вменяете высшее предназначение, то, получается, что не вправе».

Свободу Олег Иванович ставил превыше всего в жизни и в людях, потому считал бестактным «логично рассуждать», что человек должен и чего не должен. Не надо давать ему заданий и рекомендаций. Он вправе перемучиться смысложизненными вопросами. Иначе откуда взяться человеческому достоинству и душевной глубине?

5

Призыв уважать чувства верующих Олег Иванович давным-давно признал лукавым, неискренним.

В советское время призыв этот звучал как охранное заклинание по отношению как будто бы к отсталым гражданам. Так же звучат призывы, общаясь с инвалидом, не подавать виду, что заметили, как он физически покалечен.

В новое время православные наши граждане в большинстве своём даже и не помышляют уважать чувства неверующих. Может быть, потому, что им забыли (или не захотели) эту установку дать.

Для Олега Ивановича люди делились не на верующих и неверующих, а на достойных уважения и не достойных уважения. Блядь с крестом, садист-омоновец с крестом, наглый вымогатель-взяточник с крестом — с какой стати уважать их и их чувства? Это что же за святая такая Русь, где каждая погань с крестом?

Не уважал Олег Иванович и тех хорошо образованных людей, которые враз поведали, что всю-то свою советскую часть жизни тайно веровали, а в партии власти состояли и делали карьеру… так — нехотя, поневоле, из-под палки. Он-то насмотрелся, как они в эту партию рвались и как в ней пресмыкались.

Уважал и даже оберегал Олег Иванович чувства таких верующих, как хоть тот же Серафим Порфирьевич. Лучше сказать, уважал не сами эти чувства, а считал уважительными причины, по которым люди были верующими. Лет 10–11 от роду Олег тоже стал было верующим и на всю жизнь запомнил, почему и как это произошло.

Время было послевоенное, до крайности тяжёлое. Отец с войны не пришёл. У тёток тоже не было мужей, но те сгинули ещё до войны. Дед помер в 1942-м. Олег жил с матерью, тёткой и бабкой. Мать с тёткой работали — одна машинисткой, другая уборщицей. В войну у всех вокруг было плохо, бедно, тяжело. После войны в некоторые семьи вернулись мужчины. Там стало полегче. А в их семье — наоборот: мать тяжело и надолго заболела. Вся семья легла на тётку. Спасибо ей, что не плакалась, не психовала, а тянула, тянула, тянула…

В мальчишке к той поре образовалась душа — способность сострадать и стараться быть полезным, помогать, не обременять собой. Ничем иным он помочь семье не мог. Был счастлив, когда мать, тётка и бабка радовались его пятёркам и похвальным грамотам. Особых способностей в Олеге не было, но жгучее желание доставить им радость сделало из него отличника и не по годам организованного человечка.

Счастье рисовалось ему тогда не в виде каких-то благ и радостей для себя самого, а в виде облегчений для матери и тётки. Особенно мечталось ему, чтобы мать выздоровела и они с тёткой вышли бы замуж.

В таком вот состоянии Олег и прислушался к бабкиным молитвам. Бабушка не была истовой верующей. В церковь не ходила: далеко, дескать. Но молилась без икон и крестилась. Внука в веру не вовлекала, просто соблюдала по инерции обряд, которому обучена с детства. «Мы уж доживём по-старому, — говаривала она, — а вы живите по-новому». Олег сам расспрашивал бабушку и выучился у неё двум молитвам — «Отче наш» и «Богородица-дева, радуйся!»

Пришла к нему в душу надежда. Но надежда эта ни на чём не стояла. Олег ощущал, что эту надежду он придумал для себя сам. И вера его вскоре зачахла, не разгорелась. Верх взяла другая внутренняя тяга — опираться на собственные силы, на добрые душевные отношения с другими людьми.

В этом внутреннем выборе и до сих пор коренилось его отношение к вере и верующим. Житейские трудности, тяготы пригибают людей, точат, обмеляют души, внушают чувства слабости, бессилия, безнадёжности. И всё труднее опереться на других людей, всё более одиноким становится человек. И в доходящем до крайности одиночестве опирается на веру и надежду, не имеющие никаких под собой оснований, кроме одного — без них человеку совсем хана.

Всю жизнь, до теперешней вот старости Олегу Ивановичу тяжело было входить в храмы. Бывало, экскурсовод рассказывает об архитектуре или исторических ценностях храма, а Олег Иванович смотрит в угол слева от входа. Там молятся старухи в чёрном. Пытаются стать на негнущиеся уже колени. Это ровесницы его матери и тётки. Остались без мужей и сыновей. Без жизненной опоры. Какую опору им предложить? Не видел Олег Иванович в окружающей жизни подходящей опоры для них. Недостаточно осталось в нашем народе людей с душой и достоинством. Значит, оставалась для этих старух одна защита — иллюзия, один защитник — Господь.

Если вера помогает людям поддерживать доброе в себе, то не следует её рушить. Как говорится, за неимением лучшего.

6

Году где-то в 1990-м в московском клубе «Перестройка» одно их заседаний было посвящено проблемам возрождения общественной морали и духовности. Среди ведущих выступавших были священники Александр Мень и Глеб Якунин.

Публика в «Перестройке» собиралась в основном научная, образованная. Поэтому с большим недоумением и в штыки встретила суждения священников о том, что духовное возрождение России после тоталитарного режима может произойти не иначе, как при ведущей роли Русской Православной Церкви. Олег Иванович был среди тех, кто давал тогда отпор Александру Меню и Глебу Якунину.

Прошло с тех пор 20 лет, и прояснилась подлинная природа церкви. Ничего хорошего в её современной деятельности Олег Иванович не видел. Своё отношение к вере и к верующим навсегда отделил от своего отношения к церкви.

7

Есть такой закон природы: «Старость — не радость».

Ощутил это и Олег Иванович. Стал похварывать. В очередь выстроились недомогания, легализовались болезни.

Накануне операции, которая предстояла Олегу Ивановичу, позвонил Серафим Порфирьевич. Поговорили о делах и новостях. Затем Серафим Порфирьевич сказал:

— Олег Иванович! Вы только не падайте духом! И ещё… — он замялся. — Позвольте мне помолиться за Вас…

Олег Иванович растерялся.

— Ах, Серафим Порфирьевич, Серафим Порфирьевич! Да кто же осмелиться такое не позволить! Спасибо за доброту!

«Боже мой, — потеплело у него в сознании, — если есть такие душевные люди, то какой ещё нужен Бог? И зачем?»

Март — 18 апреля 2010. Москва

Литературная награда

Это случилось давно.

А началось и того раньше — когда я оставил Большую Науку. Загодя я обещал своим ученикам, что, вот, ровно в 60 перестану быть учёным.

— Как так? — недоумевали они.

— А так. Если надрывался 30–35 лет, то хватит. Да и вряд ли в старости сделаешь больше, чем в молодости и в зрелости. На вас буду надеяться, что не растеряете наше нажитое, дальше и дальше пойдёте. А иначе какие же вы ученики?

— Ну, и как же? Чем тогда заниматься-то станете? Ведь без дела не сможете. Не хулиганить же…

— Не знаю пока, — честно отвечал я. — Наверное, пойду в школу учителем. В младшие классы. Малыши доверчивы и послушны — не то что вы.

Смеялись, бывало.

Но с Большой Наукой я, как и обещал, распрощался.

И тут вскоре пришли стихи. Тяжёлый труд кончился, душе просторнее стало. Красочный мир со всех сторон… Наука требует сосредоточиваться на смыслах, на глубинном, глазу невидимом. Она требует отвлекаться от случайного, единичного, от деталей. А теперь обнаруживалось, что мир состоит из деталей, из красок, из невероятно особенного, из редкого.

Всё вникаю в детали.

Поражаюсь щедротам —

Очертаньям проталин,

Синеглазым высотам…

И цветок незнакомый,

И осины нагие —

Это клад мой искомый,

Это вести благие.

Н-да. В общем, пошли стихи. Каждый русский пишет стихи. Или писал. Или ещё напишет. Язык такой, наверное. Если душа зазвучала, он выручит.

Сказочное это дело — писать…не-ет, не писать… складывать?…сочинять?…творить? стихи. Увы, всё это не те глаголы. Как возникает стих? На удивление просто. Неизвестно откуда выплывает строка. Или падает?

Привычный мир. Привычные места.

Всё как всегда. События обычны.

Но падает строка, как падает звезда, —

И на мгновенье рухнул мир привычный.

Как искра, чиркнет по сердцу строка,

Не обожжёт и даже не согреет,

А поманит слегка и повлечёт слегка,

Настроит душу, ежели успеет.

И вот уже предчувствуешь полёт,

И вот уже ликуешь или плачешь…

И новый стих идёт, как будто жизнь идёт, —

Не выправишь и не переиначишь.

Ну, конечно, я понимал, что не гений и не талант. И даже не поэт. Графоманом я не стал, а стал поэтом-любителем. Как очень многие, пишущие стихи, но, к счастью, свободные от тщеславия. Моё, как пышно говорится, «участие в литературном процессе» было любительским. Однако оно многое переменило, перенастроило в моём духовном мире. К примеру, я совсем иначе прочёл со школы знакомые стихи. Полюбовался поэзией Пушкина. Потрясённо обомлел от стихов Некрасова. Выше всех современных поставил для себя Роберта Рождественского, Юрия Левитанского, Александра Твардовского, Николая Рубцова. По силе слова выделил Марину Цветаеву, Сергея Есенина, Владимира Высоцкого. И Василия Макаровича Шукшина, хотя он и не писал стихами.

Короче, мне стало опять хорошо на свете. Как в детстве. Только в детстве бессознательно хорошо, а в старости, как оказалось, может быть осознанно хорошо. А осознанное переживается ярче.

Но, будучи пожилым, я был и осмотрительным. Не донимал домашних и знакомых чтением своих стихов. Напечатаю, бывало, книжечку и раздам знакомым. Жду: а, может, что-то о стихах скажут. Такое случалось, но о-очень редко. Тем ценнее оно было. Помню первый читательский отклик (ждать пришлось лет восемь!):

«Борис Васильевич!

Самое потрясающее стихотворение — песня из цикла «Ностальгия» «Очень нужное что-то в рюкзак второпях покидаю…» Это будет моя любимая песня! С уважением! Кинзина И.А.» (Ханты-Мансийск. 8 апреля 2003 г.)

Надо же! А я и не знал, что это песня…

Очень нужное что-то

в рюкзак второпях покидаю.

Второпях очень важное что-то

в записке черкну…

Покидаю я эти края, навсегда покидаю,

И едва ли когда я сюда ещё раз заверну.

Здесь налажена жизнь.

И пусть счастье пребудет в их доме!

Только мне здесь не жить:

не могу быть в бессрочных гостях.

Значит, надо домой.

Значит снова судьба на изломе.

Мои близкие люди, надеюсь, поймут и простят.

Пусть родной стороне безразлично,

я убыл иль прибыл.

Даже в светлые годы

отдельные судьбы не в счёт.

Но я знаю, что буду России

не в убыль, а в прибыль,

Коли жизнь моя малая в буднях её потечёт.

Я об этом молчу, но большую надежду лелею:

Не настанет беда, коли я её не допущу.

Своим сердцем Россию

и в лютый мороз отогрею,

А коль будет нужда,

то и в жарком бою защищу.

В общем, надо домой.

Доброе слово читателя помнишь пожизненно. Каждое его доброе слово…

Но я отвлёкся от случая, о котором собирался рассказать.

Мало-помалу я стал захаживать на разные «тусовки» поэтов. Таких собраний теперь немало. Там все читают свои стихи. Многие такие же, как я, поэты-любители. Не стану врать: мне тоже невтерпеж было озвучить перед всеми свои стихи. Ну, в самом деле, не только же для себя я их писал. К тому же они мне самому очень нравились. Хотелось поделиться хорошим. Но я вовремя приметил: поэты не шибко любят слушать чужие стихи, любят сами читать. Слушая, не скрывают, что терпеливо ждут, когда закончишь.

Я помалкивал. Терпел, когда читают другие. Потому что редко, очень редко встречались дивные стихи.

Но однажды я всё же решился и выступил.

Собрание было в той самой плохой квартире, в музее М.А.Булгакова. Поэтов в гостиной — десятка три-четыре. Ведущая вечер поэтесса громко назвала мою фамилию, пригласила выступить. Я сидел в заднем ряду и не откликнулся. Позвала ещё раз. Я поддался.

Я прочитал им «Тишину» и «Надейную песню» из главы «Зимы русской души». И только. Боялся переборщить.

Заметает, заметает… Замело.

Что играло, что цвело — белым бело.

Вспоминаю, вспоминаю я сынка

Без могилки, без креста и без венка.

Как забрали да услали на войну, —

Получили только весточку одну.

Обращались: жив ли, ранен или пал?

Сообщили, будто без вести пропал.

Ой ты, заметь! ты легла в который раз?!

Только память, только сердце не предаст!

Всё за здравие молюсь, всё ворожу,

Поминать — не поминаю… Погожу.

Иду и сажусь на своё место в дальний тёмный угол гостиной. Через два человека от меня поэт Андрей Пустогаров говорит:

— Спасибо! Я бы так не смог…

Это была моя первая литературная награда.

18 июля 2015. Москва

Дядь Саш

Старики Бобровы возвращались домой из командировки. Их провожали. Ректор института — истинно северная, душевная, приветливая женщина и ещё двое-трое коллег. Приехали с запасом, чтобы не торопясь устроить старых профессоров в вагоне.

Вышла неожиданность. Когда добрались до купе с багажом и подарками, обнаружилось, что в нём набилось человек десять. Очень весёлых, крепких, свойских. Места для багажа уже были заняты. А народ посерьезнел и с подозрением уставился на Бобровых. Дескать, вы откуда и куда?

Бобровы объяснили: мы, мол, пассажиры, наши полки — нижние. Не очень это понравилось народу. Стали указывать на крепкого ещё мужика предпенсионного примерно возраста. Тот сидел у окна в каком-то полутулупе, без шапки.

— Это дядь Саш! — со значением сказали Бобровым. — К родителям в Белоруссию едет. Так что — вот!

Мысль была понятна.

Дядь Саш на Бобровых никакого внимания не обратил. Призвал собравшихся поднять «на посошок». Говорил при этом с чувством, громко, но очень неразборчиво.

«Как же он наверх-то взберётся? — не без юмора подумал Бобров. — А если взберётся, то как обратно? Ни хрена себе путешественник!»

Ректор, провожавшая Бобровых, моментально принялась действовать. Нельзя ли перейти в другое купе? Нет? А в мягкий вагон? Тоже нет!? Действительно, ни одного свободного места. Но ведь могут же доставить уважаемым профессорам неприятности, даже обидеть!

Бобровым в итоге ректор сказала:

— Прошу, очень прошу вас, ни минуты не церемоньтесь и не интеллигенничайте! При первых же явных безобразиях обратитесь к проводнику. Он заверил меня, что в случае вашей жалобы такого пассажира ссадит на ближайшей же станции.

Конец ознакомительного фрагмента.