Короткие истории юриста-международника

Борис Кожевников

В этом сборнике читатель найдет курьезные и не очень курьезные, однако правдивые и занимательные, истории юриста, многие годы занимавшимся иностранным и международным правом, который работал рядом с Хрущевым, Брежневым и Горбачевым, участвовал в торговле бриллиантами, в коллизиях с американскими судами и полицейскими, вел арбитражные дела за границей и с почти неизменным успехом представлял интересы своих клиентов за рубежом. В основу каждой из включенных в сборник историй положены факты, но с определенной долей выдумки и в вольном авторском изложении.

Летающий бриллиант

Этот сентябрьский день в Риме в конце пятидесятых годов прошлого столетия уже с утра выдался особенно жарким. Солнце заливало все беспощадными лучами. Казалось, что обычная для периода Феррагосто^[2] жара уже месяц как должна была пройти, но нестерпимый зной, вопреки ожиданиям, не ослабевал. В середине сентября, по моем возвращении в наше итальянское торгпредство после летнего «отдыха» в Москве, дневная температура держалась на 32–36 градусах при почти полном безветрии.

Я работал юристом в торгпредстве уже второй год и, вернувшись в Рим после первого отпуска дома, с облегчением вздохнул, завершив на родине обязательные визиты к начальству, сопровождавшиеся беседами с подаренным мною же коньяком и итальянскими шоколадками, нескончаемые выпивоны и шашлыки с друзьями, бывшими коллегами и родственниками. Все это происходило в довольно жаркой в тот год летней Москве на взлете августа, и складывалось такое впечатление, что не только шоколадки для закуски были мягкими от жары, но и асфальт на тротуарах немного «плыл» под каблуком ботинка. Даже когда к концу августа настало время отъезда в торгпредство и жара стала понемногу спадать, она была еще очень ощутимой.

Казалось, что в Риме встретит приятная свежесть, сопутствующая началу осени, но суховеи из Африки, легко пересекавшие небольшой отрезок Средиземного моря до Италии, сделали в том году нашу жизнь с точки зрения комфорта весьма тяжелой. Мало того, что практически три дня пути в вагоне «Москва — Рим» пришлось провести в узеньком и душном купе, по прибытии в Рим уже на вокзале нас ожидали те самые суховеи, сопровождаемые мелкой песочной пылью.

Надо сказать, что в начале шестидесятых годов двадцатого века понятие «кондиционер воздуха» было малоизвестным и больше относилось к американским автомобилям и домам миллионеров, которые (кондиционеры, автомобили и дома) мы все, конечно, осуждали как буржуазные излишества. В здании советского торгпредства, которое было построено давно и имело в своей истории много собственников из разных стран, были комнаты, в которых, несмотря на жару на улице, сохранялась некая прохлада. Они находились в той части здания, где были наиболее толстые стены, окруженные высокими вечнозелеными деревьями. В этой части здания располагались кабинеты начальства и его же жилые помещения, прикрытые толстыми развесистыми ветвями пиний, которые помимо устойчивой теневой прохлады сообщали окружающей среде тонкий и очень приятный смолистый аромат.

Кроме того, в соответствии с указаниями нашего главного начальника (торгового представителя СССР), завхоз торгпредства дважды в день поливал внутренний дворик из шланга, создавая дополнительное, хотя и кратковременное, ощущение свежести. Стоит ли говорить, что в кабинете самого торгпреда имелось еще и охладительное устройство, которое, однако, использовалось им нечасто. Видимо, в силу технического несовершенства — очень трещало и подванивало горелой проводкой.

Кабинеты же среднего и младшего состава, а равно и переговорные комнаты для общения с иностранцами, располагались в неприкрытой какой-либо растительностью части здания, на солнце, а также в пристройках весьма субтильной и легко прогреваемой конструкции.^[3]

Соответственно, и мой кабинет юрисконсульта располагался в этой, скажем так, непривилегированной части здания торгпредства, по соседству с двумя переговорными комнатами, которые по нашей простоте обозначались как «большая» и «маленькая». В «большой» комнате переговорный стол, окруженный восемью стульями-креслами, был покрыт зеленоватым стеклом, имелся также комод с вазой, в которой располагались какие-то засохшие кривые ветки, а на стене висела картина с изображением московского Кремля (вид со стороны Замоскворечья). В «маленькой» все было проще — полированный стол с шестью не очень удобными стульями, а на стене черно-белый фотопортрет генсека.

Так вот, по возвращению в Рим после душного путешествия из Москвы ожидавшегося облегчения не наступило. Более того, едва я только зашел в свой кабинет и воззрился на стопку почты на столе, как раздался звонок по внутренней связи. В торгпредстве была внутренняя связь для разговоров между сотрудниками, для чего имелась своя телефонная станция внутри самого торгпредства. Существовала также отдельная городская связь, то есть связь с внешним миром, телефонные аппараты для которой имелись только у некоторых, можно сказать избранных сотрудников, и, естественно, был такой аппарат в приемной торгпредства с его официальным номером, куда поступали все входящие звонки и откуда в случае необходимости каждый из нас мог позвонить «в город», но в присутствии дежурного секретаря. Это, как я понимаю, должно было в глазах начальства обеспечивать режим секретности и контроля за сотрудниками.

У меня городского телефона пока не было (точнее сказать, еще не заслужил), поэтому звонить мог только внутренний. Я снял трубку.

— Ну что, приступил к работе, — раздался рокочущий с хрипотцой бас торгпреда, причем не в форме вопроса, а в порядке утверждения.

— Да вот, Валентин Александрович, только вошел в кабинет, — залопотал я, не ожидая столь быстрой реакции на мой выход на работу.

— Отправляйся в большую переговорную и помоги там Уткину с бриллиантами, он сегодня принимает Карлетти, показывает ему лоты, ты там поприсутствуй.

— Так ведь это не мои вопросы, Валентин Александрович! Бриллианты — это одно, а я — это же совсем другое. Мне тут дела надо разгребать, — пытался я увернуться от неожиданного задания.

— К тебе прямо на хромой козе не подъедешь.^[4] Давай, давай, не отговаривайся. Филатов заболел, а кроме тебя при просмотре лотов посидеть больше некому. Да и вообще ты юрист, законник, а здесь все-таки речь о государственных ценностях, о миллионах, тебе и карты в руки. Ты, чай, не пальцем деланый. Нет больше никого сейчас в торгпредстве, а на безрыбье, как говорится, и сам раком свистнешь. Да смотри там, чтобы ничего не поперли, хе-хе, — на этом разговор закончился.

Насчет хромой козы, пальцев и раков замечу, что торгпред у нас был большой любитель всяких прибауток, поговорок и пословиц, которых за многие годы работы во внешторге он набрал в свой арсенал немало. Ну а насчет участия в продаже бриллиантов, то наше дело солдатское — приказали и пошли.

Юрист торгпредства вообще фигура неопределенная. Для всех случаев, когда неясно, кто из сотрудников торгпредства должен заняться тем или иным вопросом, сразу отправляют к юристу. Например, пришел полицейский с вопросом относительно припаркованной у входа в торгпредство автомашины — зовут юриста. Приехал почтарь и требует расшифровки подписи получателя — пригласите юриста. Звонят у ворот представители благотворительного общества с просьбой помочь голодающим в Африке — быстро юриста сюда. И такая дребедень не только каждый день, но и каждую неделю, месяц, год, два и три. После трех лет командировка заканчивается, и следует возврат на круги своя — в Москву.

В этот день речь шла о показе лотов бриллиантов нашему традиционному покупателю. Надо пояснить, что в то время (как сейчас — не знаю и утверждать не берусь) бриллианты продавались советской стороной лотами, иначе говоря наборами из бриллиантов. Как известно, наибольшим спросом пользуются бриллианты покрупнее и более чистой воды. Мелкие же, хоть и много дешевле, не являются ходовыми, с ними возни много, а навар поменьше. Все бриллианты, конечно, круглой огранки, каждый — даже самый маленький — имеет 57 граней. Что-что, а гранить наши мастера научились не хуже других, а может и получше. Так вот, для продажи готовятся лоты или наборы, в которые обычно включаются несколько привлекательных крупных бриллиантов, среди которых есть и один самый крупный и дорогой, и много средненьких, а также совсем мелких, то есть не очень интересных.

Такой подход напоминает существовавшую в советские времена торговую практику продаж так называемых наборов. В силу разных причин, которые рассматривать здесь смысла нет никакого, в стране производилась масса непопулярных и неходовых товаров, продать которые было крайне затруднительно, а план торговым заведениям выполнять надо было. В силу этого в магазинах нередко появлялся набор, состоявший из дефицитной замороженной венгерской курицы и банки консервов «Завтрак туриста» (рыбо-крупяной фарш в томате) или упаковки осетрины в компании горохового супа в брикете. Роль фарша и сухого супа в бриллиантовой торговле играли те самые, условно говоря, «неинтересные» бриллианты, которые прилагались к крупным. Набор составлялся в Москве, упаковывался в этакий конвертик из плотной бумаги, напоминавшей пергамент, и поступал к нам в качестве того самого лота (в то время полиэтиленовых пакетиков или аккуратненьких пластмассовых коробочек в принципе не водилось, и по какой-то, наверно, еще дореволюционной традиции, в торговле использовали эти прочные и особым образом завернутые, но все-таки бумажные конвертики или пакетики). Покупатель осматривал товар, получал от нас предложение по цене, прикидывал, что может на нем заработать, и называл свою цену. После утряски цены в рамках полученных из Москвы инструкций стороны, как говорится, били по рукам (сейчас этому обороту более часто придается совсем другой смысл).

В качестве, скажем так, паровоза в лотах выступал самый крупный бриллиант, так называемый каратник.^[5] Именно его в первую очередь и изучал предполагаемый покупатель, вооружившись десятикратной лупой на предмет обнаружения различных включений и дефектов, которые могут радикально влиять на цену. Собственно на этом и ограничивались мои познания в части бриллиантовой торговли, а на представлении лотов покупателю я выступал только в качестве статиста.

В сфере советской внешней торговли вообще было характерным вовлечение во все процессы как минимум двух человек. Любой контракт независимо от суммы должен был подписываться двумя лицами, причем долгое время существовало разделение на первую и вторую подпись. Два сотрудника с правом второй подписи подписать контракт не могли, требовался человек с правом первой подписи. Это же правило действовало, если в наличии было только два лица с правом первой подписи. В таком случае надо было искать или ждать появления из отпуска или командировки правообладателя второй подписи. Эти архаичные правила берут основу в лихие послереволюционные годы, когда, видимо, прорвавшиеся к власти жулики и воры, начали раздербанивать народное достояние и основывались на том расчете большевистского начальства тех лет, что при двух участниках лихоимство менее вероятно по крайней мере на 50 %. Рассчитывали, что хоть один из двух сотрудников окажется честным, а если расчет не оправдается, то для преступления, совершенного по сговору группой лиц, предусматривалось значительно более суровое наказание. Это, по мнению советских руководителей, также должно было служить дополнительным барьером на пути нечистоплотных и вороватых коммерсантов, которые могли хитростью пробраться в стойкие ряды настоящих внешторговцев уже в годы развернутого социализма или развернутого строительства социализма — точно трудно сказать, не помню, как именно назывался этот период. Несмотря на разные этапы развития и разворачивания социализма, система не допускала только мелкого воровства.

Сейчас эти нормы двух подписей уже давно не действуют, но в описываемый мной период правило как минимум двух участников в общении с иностранцами — и тем более при заключении с ними контрактов — было обязательным.

Вот и пришлось мне отправиться в «большую» переговорную торгпредства к Николаю Уткину, сотруднику, который представлял «Ювелирэкспорт». Поручкавшись с ним и объяснив свое появление в переговорной, я осмотрел принесенный сотрудником первого отдела торгпредства ящичек с конвертиками, заполненными бриллиантами — их всего было с десяток — заказал у Любы, секретаря торгпредства, с удовольствием выполнявшей также функции буфетчицы, кофе и воду, после чего поудобнее обосновался за столом в ожидании пары часов безмятежного времяпрепровождения. Оно могло нарушаться только кратковременным, но приятным созерцанием от природы сексуальных и подчеркнутых обтянутостью, укороченностью и высотой разрезов юбки форм секретарши Любы, которые она охотно демонстрировала, принося кофе и воду во время переговоров с иностранцами. Поскольку в отсутствие иностранцев ни кофе, ни воды за казенный счет нам не полагалось, то уж во время переговоров модницу Любу с ее формами вызывали по несколько раз, в том числе и непосредственно перед уходом иностранных гостей, чтобы вволю попить кофе с печеньем в своей компании уже без всяких посторонних лиц.

Наконец пришел покупатель, Карло Карлетти, немного с ним поболтали на общие темы, в частности про очередной правительственный кризис^[6] и рост цен на автомобили «Альфа-Ромео», после чего итальянец положил под руку предложенный Колей Уткиным ценник по лотам и свой блокнот для записи, достал лупу и с ожиданием уставился на нас. Уткин открыл первый конвертик, развернул его и положил перед Карлетти. Тот начал рассматривать бриллианты сначала без лупы, потом с ней, осторожно поворачивать конвертик, просил включить и потом выключить свет, после чего, посапывая, начал делать от руки пометки в своем блокноте. Все то же повторилось и со следующим конвертиком. А потом и со следующим за ним. Уже где-то на пятом или шестом конвертике я начал задремывать, встрепенулся, уронив голову, встал, позвонил по телефону внутренней связи совмещавшей функции секретаря и буфетчицы Любе и затребовал кофе с минеральной водой «Сан-Пеллегрино» (эта минералка выдавалась только руководству и только на переговоры с итальянцами).

В этот самый момент Уткин взялся за очередной конвертик, попытался разорвать или развернуть его, сразу это не удалось, и бумага с хрустом лопнула. Коля инстинктивно попытался как-то одновременно то ли сжать, то ли выпрямить конвертик, отчего его нижняя часть сработала как пружинный трамплин, и тот самый «главный» бриллиант скаканул куда-то ввысь в сторону от Карлетти в направлении Уткина. Я видел полет бриллианта на первой фазе, то есть когда он, играя гранями и переливаясь алмазным блеском, летел вверх, после этого я смотрел только на Колино лицо, выражавшее в форме диковинного коктейля одновременно удивление и ужас. Слышен был также легкий щелчок по поверхности стекла на столе. О-па! Улетел!

Все замерли.

Быстрее всех сориентировался Карлетти. Он вскочил и сказал, что понимает ситуацию и оставляет нас на поиски бриллианта, а сам придет к нам снова тогда, когда мы отыщем этот камень и будем готовы к продолжению переговоров. Сложив ценник и листочек со своими пометками вчетверо и засунув его в карман, Карлетти начал раскланиваться. В ту же секунду в дверь переговорной постучали, и вошла Люба с подносом, на котором стояли чашечки с кофе и бутылка того самого «Сан-Пеллегрино». Я забрал у нее поднос и попросил проводить Карлетти на выход.

Как только за ней закрылась дверь, мы с Колей бросились на поиски бриллианта. Быстро встали на четвереньки и пошарили руками по ковру вокруг стола, но ничего не нашли. Уткин сверил лежавшие в конвертике бриллианты со спецификацией лота и подтвердил, что «улетел» самый крупный бриллиант. Прошлись по полу еще раз — ничего.

— А! Может в вазу упал! — закричал Уткин.

Вместе схватили вазу, вытащили из нее ветки, которые были, как сообщил мне Коля, понатыканы в качестве художественно-декоративной композиции супругой торгпреда, перевернули вазу, долго трясли ее, дули в нее, но все безрезультатно.

Дверь переговорной вдруг одновременно со стуком открыла Люба, вернувшаяся после проводов Карлетти:

— Я могу уже посуду забрать?

— Нет, нет, погоди! Стой! Уйди! Закрой дверь! — завопил Уткин, и после того как Люба, пожав плечами, вышла, обращаясь ко мне, сказал, что нам надо сначала найти камень, а потом только кого-то допускать сюда, потому что если этот кто-то камень стибрит, то подумают все равно на нас.

Тут только я начал осознавать, в какую передрягу попал. Бриллиант стоит кучу денег. Ну, может быть, не кучу, но кучку, которую ни мне, ни Коле Уткину не поднять, как бы мы ни старались (примерно двухлетняя наша зарплата в торгпредстве). Даже если, чисто теоретически, мы с Колей могли бы собрать такую сумму, то заменить ей пропавший бриллиант мы бы не смогли. Просто технически это было бы невозможно. Существовала отчетность, акты сдачи-приемки и прочая дребедень, в отсутствие которой нам светили очень крупные неприятности.

Пропажа госсобственности на территории торгпредства, да еще и цены немалой, означала очень крутые выводы и последствия для всех участвовавших лиц. Возможность выплаты стоимости бриллианта мы даже и не рассматривали как сугубо фантастическую. В том или ином варианте, даже если бы мы и смогли как-то вывернуться, свалить на кого-то или на какие-то обстоятельства, пропажа бриллианта означала для нас с Колей не только незамедлительное окончание служебной карьеры, но и начало долгих и безрадостных мытарств по инстанциям с объяснениями, которые неумолимо бы приводили нас либо на скамью подсудимых, либо в лучшем случае в категорию безработных и отверженных.

Посмотрев на Колю Уткина, я понял, что он, вместе со мной, а может и вперед меня разнервничался. Сам я от страха вспотел и почувствовал испарину не только на лбу, на спине и далее по всей вертикали, но даже и на обычно сухих ладонях.

Я схватил трубку телефона, набрал торгпреда и в двух словах сообщил ему, что у нас пропал бриллиант. Мне казалось, что таким образом я смогу уменьшить опасность не только для меня, но и для нас с Колей обоих. Известные принципы выживания в советских условиях состояли в том, чтобы успеть доложить начальству о проблеме первому и не допустить, чтобы тебя рассматривали в качестве промолчавшего или скрывавшего происшествие. Эти принципы были сформулированы еще в римском праве, и кому, как не мне, юристу, было их знать.^[7]

Умолчание о каком-либо провале, неудаче или полном фиаско было возможно и крайне желательно, но только в случае полной и даже абсолютной уверенности в том, что негативная информация не всплывет и ни при каких обстоятельствах не станет доступной начальству. Здесь явно был не тот случай — надо было срочно раскрываться и докладывать.

Торгпред в ответ на мое сообщение что-то прогрумкал, помолчал, а потом спросил:

— А что Уткин говорит, как он выкручиваться собирается? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Он-то что себе думает? Дай ему трубку.

Я передал телефон Коле и пожал плечами в знак того, что ситуация пока неясна. В разговоре с торгпредом Николай сразу подтвердил, что бриллиант пропал, но заявил, что мы его найдем, непременно найдем, обязательно, не сомневайтесь.

— Не хвались на рать едучи, а хвались с рати едучи, — сообщил ему торгпред, а немного подумав, продолжил. — Я пошлю Любу, пусть она вас запрет на ключ, а вы, братцы, ищите! — и окончил разговор.

Когда Коля положил трубку, я с оттенком язвительности спросил его:

— Коля, а где, как ты обещал, бриллиант искать-то будем?

— Давай поделим эту часть переговорной, куда мог упасть бриллиант, на маленькие квадраты и снова по ним по очереди пройдемся, — ответил Коля.

Мы разделили комнату по полу пепельницей, ручками, а Коля даже выложил сигаретами линию разграничения между нами, встали на четвереньки и прошлись по полу переговорной. Безрезультатно. Просмотрели подоконник, комод, прошерстили все стулья еще раз, но ничего не обнаружили. Посидели и подумали, не мог ли Карлетти как-то прихватить наш бриллиантик, но пришли единогласно к выводу, что у него такой возможности не было, во-первых, судя по траектории полета бриллианта в сторону от итальянца, а во-вторых, потому что смысла в присвоении у него не было, поскольку стоимость этого камня была много меньше стоимости уже многолетнего бизнеса Карлетти с нами. Смотался он, конечно, быстро, что было, с одной стороны, подозрительно, а с другой — исключало возможность его участия в похищении драгоценности.

В общем, выходило, что Карлетти здесь не причем. Тогда получалось, что либо мы не можем найти куда-то завалившийся бриллиант, либо один из нас его спрятал и, грубо говоря, хочет обогатиться. Мы поглядели друг другу в глаза, и нам обоим эта мысль показалась невероятной. Затем у нас двоих одновременно возникла мысль о том, не мог ли бриллиантик как-то попасть к Любе на поднос, ведь она входила к нам примерно в тот самый момент, когда исчез бриллиант. Ну, если не на поднос, то в теории она могла его прихватить, увидев где-нибудь на столе, к примеру. Люба сцапала его предположительно тремя пальчиками — иначе камешек не ухватишь — или смахнула себе на поднос с чашками и вышла из переговорной. Как говорится, «с ним была плутовка такова». Тогда понятно, почему мы никак не можем его обнаружить. Поразмыслив немного, мы, в конечном итоге, пришли к выводу, что эта версия неубедительна — Люба, по сути, внутрь комнаты не заходила, только открыла дверь, покрой ее узкой юбки позволял ей передвигаться только мелкими шажками, да и на высоких каблуках, что не позволяло ей быстро и широко шагнуть в переговорную, чтобы что-то схватить, если бы она это что-то даже и увидела. Да и взять с гладкой поверхности стола бриллиант пальцами с ее маникюром (очень длинные и ярко-красные ногти) было просто нереально, а смахнуть его ей было нечем, по той простой причине, что никакой салфетки или полотенца она в руках не держала. Единодушно решили — не она! Оставалось только продолжить поиски.

После очередного раунда ползания по полу, с трудом уже разогнув спину, кряхтя и растирая колени, я сказал Коле, что надо сообщать руководству о бесплодности поисков, пусть оно решает, что делать дальше.

Снова набрал по внутреннему торгпреда:

— Извините, Валентин Александрович, но улетевший бриллиант пока не обнаруживается, не знаем, что и делать.

— Ничего сами не можете! Искать надо! Внимательно! Вы что, хотите и на саночках покататься, и рыбку съесть? Ищите, оглоеды! — повысил и без того звучный голос торгпред.

— Ну нет его и все тут, — твердо, как мне казалось, сказал я.

— Плохо ищете, куда он делся! Без руководства, как я вижу, вы не обойдетесь. Вот что: пришлю вам Гусева, пусть разберется. Сидите, скоро придет. Все вам скажи, да укажи, да в рот положи! — закончил свою тираду торгпред.

Замторгпреда Иван Лаврентьевич Гусев отвечал в торгпредстве, как это официально называлось, за вопросы безопасности, а на деле он был сотрудником соответствующего комитета и нес службу в числе тех сотрудников торгпредства, которых при очередном дипломатическом скандале высылают из страны пребывания в течение двадцати четырех или сорока восьми часов. Это была не очень хорошая новость, поскольку Гусев был известен нам как довольно жесткий человек, настроенный на дальнейшую карьеру и стремившийся показать и доказать начальству свою эффективность и непримиримость к врагам социалистического отечества, особенно когда оно в опасности.

Ну а мы в самом деле не знали, куда подевался этот чертов бриллиант, и тем самым создавали для Гусева препятствие, которое он не мог преодолеть. Это, в свою очередь, мешало успешной реализации его устремлений и, соответственно, должно было для нас плохо кончиться.

— Втин Саныч! Может быть, лучше Воробьева, — заспешил я со своим предложением, — он же все-таки непосредственный куратор «Ювелирэкспорта».

Артема Анисимовича Воробьева я знал как человека неглупого и незлого. С его стороны никакой подлянки последовать не должно было, но торгпред прервал меня:

— У Воробьева по сравнению с Гусевым труба пониже и дым пожиже. Ждите, Иван Лаврентьевич уже пошел к вам.

Прошло немного времени, в замке двери повернулся ключ, и в переговорную решительно вошел Гусев, присел на кресло у двери, осмотрелся. Послушал наши рассказы, велел прочесать не только район предполагаемого приземления улетевшего бриллианта, но и всю переговорную в целом. Он заново разделил стульями, пепельницей, вазочкой и Колиными сигаретами пол в переговорной на квадраты поиска для каждого из нас, а сам устроился в кресле поуютнее, закурил и, как мне показалось, с любопытством и садистическим удовольствием посматривал на нас. Мы снова прошлись уже практически по-пластунски по всему полу в этих квадратах, потом ими поменялись. Все было безрезультатно.

Уже прошло довольно много времени, и Коля Уткин и я уже испытывали естественные желания, не только жажду и потребность выпить воды для успокоения нервов, но и, в значительно большей степени, побуждение поскорее посетить туалет. Однако в ответ на наше обращение суровый Гусев исключил такую возможность, заявив, что сначала надо вернуть Родине пропавшую драгоценность, а уж потом шататься по сортирам.

— Не маленькие, потерпите, — сообщил он нам в ответ на наши мольбы. Нам ничего не оставалось делать, как действительно терпеть, а это было, между прочим, непросто.

Пока мы ползали с Колей Уткиным по полу, мы негромко беседовали и вспоминали, что уподобляемся в каком-то смысле то ли австрийским евреям, которых фашисты заставляли чистить мощеные мостовые зубными щетками, то ли криминалистам на месте преступления, которые с лупами в руках, подобно Шерлоку Холмсу, исследуют каждый сантиметр предполагаемого места преступления. К тому моменту поясницы и колени начали уже не только заметно подвывать и даже ныть, но и отказывать. Приходилось вставать, разгибаться и делать какие-то движения для того, чтобы прийти обратно в норму, но строгий и подозрительный взгляд Гусева убедительно возвращал нас вновь в ползающее положение.

Через некоторое время Коля начал тихо напевать какую-то народную песню про кудрявую рябину под окном, которую отец срубил по пьянке на дрова. Напевая, он слегка даже подвывал, что придавало его пению вкупе с ползанием по полу издевательский характер. Это вносило некоторое развлечение в наше ползание, нежное проглаживание и осторожное прощупывание руками коврового покрытия на полу, но строгий Гусев, учуяв что-то неуставное, потребовал прекратить пение. Коля затих.

Вскоре, в самом углу переговорной, у входа, где мы раньше не ползали, Уткин вдруг вскочил и объявил, что между плинтусом и ковровым покрытием нашел заколку для волос, по всей видимости женскую, которую он тут же вручил Гусеву для исследования и оценки. Находясь в положении партера,^[8] я мог видеть только, что это была не просто заурядная невидимка, а заколка с каким-то украшением типа простенькой эмали или стекляшки.

Никакой ценности она из себя не представляла, к улетевшему бриллианту отношения не имела, но свидетельствовала то ли о неосмотрительности наших сотрудниц, приводивших здесь в порядок свою прическу, то ли о бурных или даже низменных страстях, кипевших в этой переговорной и сопровождавшихся разбрасыванием заколок. В любом случае она говорила о невнимательности и халатном отношении к своим обязанностям наших уборщиц, которыми, кстати сказать, были жены наших же сотрудников. Гусев повертел в руках заколку, пристально одним глазом довольно долго рассматривал ее, глубокомысленно хмыкнул и пробурчал: «Разберемся». Затем сунул заколку в карман и самым суровым образом (т. е. с использованием ненормативной лексики) потребовал от нас продолжения поисков.

На каком-то этапе нашего пресмыкательства по полу Гусев сказал нам, что аналогичный случай с пропажей бриллианта из такого же пакетика имел место года два-три назад во Франкфурте, в отделении торгпредства, в примерно такой же переговорной комнате. Там тоже долго искали, все перетрясли и прощупали, но поначалу ничего не нашли. Только смекалистый работник службы безопасности додумался протрясти все шторы в этой переговорной, и оказалось, что бриллиант, прыгнув, как и у нас, из своего пакетика в результате его резкого и неосторожного вскрытия, «приземлился» в верхней складке шторы окна и лежал там, ожидая прибытия спасателей.

Я высказал свои сомнения, поскольку, по моим воспоминаниям, применительно к нашей ситуации бриллиант не улетел так высоко и далеко, чтобы долететь до окна и складок занавесок у потолка. Тем не менее, мы тут же перетрясли все занавески в переговорной комнате (тяжелых складчатых штор там не было), затем нежно руками прощупали практически каждый сантиметр этих занавесок, но ничего не обнаружили, хотя все вздрагивали и с надеждой смотрели на того, кто замирал, нащупав узелок в шторе. Потом головы и плечи опускались, и прощупывание штор продолжалось. Бесполезно!

Положение получалось дурацкое. С одной стороны, мы обшарили и проверили буквально каждый сантиметр комнаты, убедившись, что бриллианта в ней нет, а с другой стороны, это означало, что кто-то из нас двоих эту самую драгоценность, грубо говоря, попер. Я подумал о том, что знаю Колю Уткина не так долго, где-то с год, и не так близко — пару раз выпивали на приемах, но семьями не общались. Мог ли он свистнуть бриллиант? Да вполне! По задумчивому выражению лица Коли понял, что такие же мысли пришли и ему в голову. Однако, вспомнив, что подумав на невинного — уже согрешишь, я отогнал от себя эти нехорошие мысли в сторону, но затем еще больше расстроился, поскольку не находил ответа на вопрос — куда делся бриллиант.

Усевшись на полу, я заявил Гусеву, что дальнейшие поиски бесполезны. Уткин присоединился ко мне и одновременно предложил использовать в качестве судна вазочку с комода, поскольку мóчи терпеть уже нет. При этом заявил, что декоративную композицию торгпредши мы, конечно, из вазочки вынем и сохраним для дальнейшего использования.

Гусев в ответ на это спокойно заявил:

— Будем вас, ребята, раздевать и проверять. Пока вы еще не ходили в туалет, не имели возможности сбросить ценность или перепрятать. Иного выхода нет. Раздевайтесь!

— Вы не имеете такого права, личный обыск возможен только по специальному разрешению, — возмутился я, хотя внутренне был спокоен, поскольку мне скрывать было нечего, возмущалась лишь моя юридическая душа, обеспокоенная нарушением гражданских прав.

— А мы вот сейчас запросим разрешения у Валентина Александровича, он как торгпред у нас и Бог, и царь, и воинский начальник, — ответствовал Гусев. Он снял трубку и сообщил торгпреду о том, что будет проводить личный досмотр, как договорились. И пошутил: «Валентин Александрович, я же Вам говорил, что в каждом человеке можно найти что-то хорошее — если его хорошо обыскать, ха-ха! Приступаю!»

Стало ясно, что вопрос с начальством согласован и придется разоблачаться. А что делать?

— Шмонать будете? — вдруг перешел на тюремный лексикон Коля Уткин, вообще-то вполне интеллигентный парень.

— Вот именно, — сказал как отрезал Гусев.

Мы начали снимать пиджаки, развязывать галстуки и расстегивать рубашки, демонстративно потряхивая ими перед Гусевым, который, тем не менее, брал каждую вещь, прощупывал ее, выворачивал карманы, мял в руках и снова тряс, а затем довольно-таки брезгливо отбрасывал проверенное барахло на стул в углу комнаты.

Все это напомнило мне неоднократно рассказанное моими старшими родственниками и знакомыми, а также виденное в кино и описанное в литературе проведение обысков в годы сталинских репрессий, которые тогда еще совсем недавно, буквально несколько лет тому назад происходили в реальной жизни. Все это обсуждалось и осуждалось не только в наших головах, в разговорах, беседах, но и в общественном мнении страны. Тогда уже началось зарождаться и формироваться сопротивление давлению государства, его силовых органов, по привычке разминавших свои мускулы на безответном населении. Это сопротивление, правда, вскоре ослабло, а потом и заглохло, но в тот момент идеи справедливости и законности еще бурлили в мозгах молодого поколения.

— Я догола раздеваться не буду, — решительно объявил я, — имейте совесть! У вас же нет никаких оснований подозревать нас в краже!

— Мы ни в чем не виноваты, — включился в перебранку Уткин, — может быть, здесь дырка или щель какая-нибудь где-то. Мы же не должны за все здесь отвечать!

— Думаете, что повеселились, напортачили и пошли? Как говорит наш торгпред: «Баран бараном, а рога задаром». Вы что, хотите с бриллиантом отсюда даром выйти — так это не выйдет. Снимайте штаны, дураки! — бросил нам в ответ безжалостный Гусев. — А то из вас котлеты сделаю.

Мы поняли, что крепостную стену в лице Гусева нам не преодолеть, и начали расстегивать брюки.

— Жалко, что нам не доверили обыскать Любу, — вполголоса обратился ко мне Уткин, снимая брюки и пытаясь их аккуратно сложить по отглаженным складкам. Я оценил его чувство юмора и хотел было посоветовать ему быть во время личного досмотра Любы поосторожней, учитывая известный всем в торгпредстве ревнивый и даже лютый нрав Колиной супруги, как в ту же секунду на столе защелкал — или лучше сказать, зазвенел — искомый нами бриллиант. Он неспешно вывалился на стол из манжеты Колиных брюк на глазах всех присутствовавших и даже немного как бы демонстративно прокатился по столу, искрясь всеми своими пятьюдесятью семью гранями. Остановившись, бриллиант как бы просигналил — а вот и я!

Мы с Колей практически задохнулись, потеряв дыхание от неожиданности, переходящей в радость, а Гусев досадливо щелкнул пальцами.

Не успел он дощелкнуть, как мы с Уткиным, толкаясь и отпихиваясь друг от друга в майках, трусах^[9] и с брюками в руках рванули по коридору к туалетам — вот там-то и наступило настоящее облегчение.

На последовавшем незамедлительно после обнаружения бриллианта и натягивания брюк совещании у торгпреда все присутствовавшие были слегка в приподнятом настроении, которое обычно сопровождает окончание ревизии или отъезд большого начальства. Гусев, правда, пытался поднять вопрос о несоответствии мероприятий торгпредства по сохранности социалистической собственности требованиям времени и возросшим проискам врагов нашего государства. Торгпред, однако, уловив в этом наезд на его ведомство, отметил, что сохранность обеспечена, люди проверенные, все хорошо, и устремив свой взор на Гусева и выставив вперед указательный палец, искривленный в результате отложения солей, пробурчал:

— Я тебе говорил, что из этого роя не выйдет… ничего. Все на месте, все хорошо, никаких пропаж.

Улавливая развитие ситуации, секретарь парторганизации торгпредства, скрывавшийся для конспирации перед итальянскими властями за должностью секретаря профсоюзной организации, подтвердил, что и Коля Уткин, и я имеем хорошие характеристики (члены партии, характер советский, беспощадны к врагам социализма, преданы делу борьбы всех трудящихся — короче, лучше, чем у Штирлица).

Обращаясь к нам, торгпред сказал:

— По-хорошему вам обоим влепить бы по выговору, но я подумаю еще, посоветуюсь.

Все остальные из присутствовавших на совещании хранили многозначительное молчание, сосредоточенно рассматривая свои руки и время от времени поглядывая на торгпреда и кивая головами.

На этом история закончилась, ни выговоров, ни других последствий не было. А жара на следующий день спала, и наступила прекрасная пора итальянской осени, того времени, которое у нас называется бархатный сезон, затем переходящее в бабье лето. На мой взгляд, лучшее время года.

Примечания

2

На время Феррагосто (две недели августа — н. ачиная со второй — связанные с религиозными праздниками и окончанием ряда сельскохозяйственных работ) Италия как будто вся вымирает, оставляя в городах только измученных солнечным пеклом туристов. Практически всегда это самое жаркое время года. Фабрики и производства закрываются, итальянцы берут отпуска и отправляются к морю или подальше и повыше в горы.

3

Это было характерно для советских загранучреждений — выбирался не оптимальный, а самый дешевый вариант. Рассказывают, что многоэтажный жилой дом советского представительства при ООН в Нью-Йорке был экономно построен по образцу более дешевого варианта такого дома во Флориде (а там намного теплее). Сам знаю, что сотрудники, проживавшие в этом доме, постоянно жаловались на холод зимой и нестерпимую жару летом. Но сейчас не об этом, а о торгпредстве в Риме.

4

Это выражение означает, что к кому-то трудно найти подход, не помогают никакие ухищрения, маневры и маскировки. Хромая коза в этом выражении ассоциируется с замысловатыми маневрами и маскировкой при подходе.

5

Каратность бриллианта — это его вес. Говорят, что каратами в древности называли зерна какого-то восточного дерева, которыми пользовались для взвешивания драгоценных камней. В наше время карат составляет 0,2 г. Бриллиант классической круглой огранки весом в один карат, т. е. «каратник», будет иметь диаметр порядка 6,4 мм.

6

История Италии характеризуется частой сменой правительств, так с 1946 по 1993 гг. в этой стране сменилось 49 правительств.

7

Известные принципы римского права, которыми совсем не вредно руководствоваться: Qui prior est tempŏre, potior est jure, т. е. «Кто раньше по времени, тот прежде по праву» (иначе говоря: кто успел, тот и съел), а также Qui tacuit, cum loqui debuit et potuit, consentīre vidētur — «Кто промолчал, когда мог и должен был говорить, тот рассматривается как согласившийся» (иначе говоря: молчание — з??). нак согласия).

8

Партер в греко-римской борьбе является частью схватки наряду с борьбой в стойке. Положение партера определяется по так называемому правилу трёх точек — у одного из борцов три точки находятся в контакте с ковром: две руки и одно колено или два колена и одна рука. Именно в последней позиции я и находился, подняв правую руку в безуспешной попытке привлечь к себе внимание.

9

Сейчас мне эта пробежка напоминает известные сцены в одной из лучших советских комедий «Джентльмены удачи», где якобы беглые сидельцы в трусах и майках изображают спортсменов из общества «Трудовые резервы».