Катастрофа: знать и помнить

Борис Зальцман, 2020

Почему Катастрофу могла случиться? Кто создал предпосылки для этого? Кто бездействовал и почему? Исследования исторических книг, журналов, документов, встречи и обсуждения с людьми, которые волею судьбы были участниками тех страшных событий, привели к ответу. В книге представлена впечатляющая история народа и сила человеческого духа и людей, переживших ужасы страданий, гонений и ненависти… и сохранивших свое достоинство, величие и духовную миссию.

Предисловие

Прежде, чем вы начнете читать эту книгу, вам стоит познакомиться с предсмертным завещанием одного польского еврея, погибшего в Варшавском гетто с оружием в руках. Это послание было опубликовано не так давно в журнале Exodus. Десятки подобных завещаний находятся сейчас в многочисленных еврейских музеях.

Завещание

Варшавское гетто. 28 апреля 1943 года

«Я, Иосель, сын Иоселя Раковера из Матернополя, пишу эти строки в час, когда Варшавское гетто пылает, а дом, в котором я нахожусь теперь, один из последних, еще не объятых огнем. Уже несколько часов мы подвергаемся обстрелу и стены вокруг меня рушатся. Ещё немного, и дом, к котором я нахожусь, превратится в могилу для своих защитников и жильцов, как и все наши дома в гетто. Огненно-красные лучи солнца, проникающие через маленькое окошко моей комнаты, из которого мы дни и ночи стреляли по врагу, говорят мне, что теперь вечер, сумерки заката. Солнце, конечно, не знает, насколько не жаль мне, что я больше не увижу его. Когда с женой и детьми — их было шестеро — я скрывался в лесах, ночь, только ночь укрывала нас; день же выдавал нас в руки преследователей. Разве забыть мне этот немецкий огненный град, падавший на головы тысяч беженцев по дороге из Гродно в Варшаву? С восходом солнца поднялись в воздух самолёты и в течение целого дня сеяли смерть. Там погибла моя жена с моим семимесячным птенцом на руках, а двое из оставшихся пятерых детей потерялись в тот день. Трое уцелевших детей погибли в Варшавском гетто. Теперь наступает мой час. Подобно Иову, я мог бы сказать о себе: «Нагим я вышел из чрева матери моей, и нагим возвращаюсь я туда». И эти слова отозвались бы тысячеголосым эхом. Мне сорок лет, и оглядываясь на прожитые годы, я утверждаюсь в уверенности (в той мере, в какой человек может быть уверенным в себе), что жил честно. Удача сопутствовала мне на протяжении моей жизни, но я никогда не кичился этим. Дом мой был открыт для всех нуждающихся, и я был рад делать людям добро.

В нынешнем положении я, разумеется, не жду чудес и не прошу Б-га сжалиться надо мной. Я не буду пытаться спастись и бежать отсюда. У меня

остались ещё три бутылки с бензином после того, как несколько десятков таких бутылок израсходованы на врагов. Это было великое мгновение в моей жизни, и я смеялся. Никогда бы не подумал, что гибель людей, даже если это враги, может так обрадовать меня. Пусть гуманисты — глупцы говорят, что им угодно, отмщение было и всегда будет последним переживанием боя, и самым большим удовлетворением для души. До сих пор я никогда не понимал с такой ясностью изречение Гемары: «Великое отмщение, заключенное меж двумя, как сказано: Б-г отмщение Господь». Теперь я пойму это. Теперь почувствую и познаю, почему радуется сердце при мысли о том, что на протяжении тысячелетий мы называем нашего Б-га, отмщений Господь. И теперь, когда я вижу жизнь и мир тем ясным особым взглядом, который лишь в редких случаях дается человеку перед смертью, мне кажется, что есть коренное различие между их богом и нашим Б-гом. Наш Б-г — Б-г отмщений… нашей Торой предусмотрены строжайшие наказания за незначительные проступки, но достаточно было Синедриону вынести смертный приговор один раз в семьдесят лет, чтобы его сочли жестоким. Их бог заповедовал любить всякого, кто сотворен по образу и подобию, и с его именем проливают нашу кровь ежедневно, вот уже две тысячи лет.

Варшавское гетто погибает с боем, с выстрелами, с борьбой, в пламени, но без воплей. Евреи не кричат от ужаса. Они принимают смерть как избавление.

У меня есть только три бутылки, и дороги они мне, как вино для пятницы. Когда я вылью содержимое одной бутылки, я положу в нее бумагу, на которой я пишу теперь и спрячу между кирпичами… И, если когда-нибудь, кто-нибудь найдет её и прочтет, быть может он поймет чувство еврея, одного из миллионов, который умер. Две оставшиеся я разобью об головы нечестивцев, когда наступит мой последний миг.

Я горжусь тем, что я еврей не назло миру, так относящемуся к нам, а именно из-за этого отношения. Я стыдился бы принадлежать к народам, которые произвели на свет и взлелеяли преступников, ответственных за то, что делают с нами.

Я горжусь тем, что я еврей, потому что трудно быть евреем, о, как трудно. Не нужен героизм, чтобы быть англичанином, американцем или французом. Проще, удобнее быть одним из них, но ни в коей мере не почетнее. Да, это честь — быть евреем! Я верю, что быть евреем означает быть воином, вечным пловцом, плывущим против человеческого потока, мутного и преступного. Еврей — это герой, мученик, святой. Вы, ненавистники, говорите, что мы дурны, злы. Мы тоньше и лучше вас, — посмотрел бы я, как бы вы выглядели на моем месте.

Я счастлив принадлежать к несчастнейшему из всех народов земли, чей Закон — представитель всего самого возвышенного и прекрасного в законах и этиках. Этот освященный Закон ныне оскверняют и топчут ненавистники Б-га, тем самым только увековечивая и освящая его.

Я верю, что евреем рождаются, как художником. От этого не уйти. Это божественная ценность в нас, делающая нас избранным народом. Чужому не понять высший смысл, заключенный в освящении имени. Нет ничего целее разбитого сердца, сказал один великий праведник, и нет народа более избранного, чем народ, постоянно преследуемый. Если бы не моя вера в то, что мы избраны Б-гом, я поверил бы, что мы избраны нашими бедами.

Ты утверждаешь, что мы грешили — конечно, грешили. И поэтому мы наказаны? Я могу понять и это. Но скажи мне, есть ли на земле грех, заслуживающий такое наказание, которому подвергнуты мы?

Ты утверждаешь, что воздашь ненавистникам по заслугам! Я убежден, что будешь воздавать беспрестанно. Я не сомневаюсь в этом. Но скажи, есть ли на земле кара, способная искупить такое злодеяние? Хочу открыто сказать Тебе, что теперь мы унижаемы и притесняемы больше, чем когдалибо, на нашем бесконечном пути страданий, и замученных, попранных, задушенных, погребенных заживо и сожженных заживо среди нас больше, чем когда-либо, нас уничтожают миллионами. Если мои ненавистники столь темны и столь злы — кто я, как не носитель частицы Твоего света, Твоей доброты. Я не прошу Тебя покарать виновных. В конце концов они сами покарают себя, — это заложено в самой природе ужасных событий, — потому что с нашей смертью умирает совесть мира, потому что весь мир погибает с убиением Израиля. Мир сам сожрет себя в своей порочности, он утонет в собственной крови.

Смерть не может больше ждать, я вынужден закончить. С верхних этажей все тише доносятся выстрелы. Падают последние защитники нашей крепости, и вместе с ними рушится и погибает большая Варшава, прекрасная богобоязненная еврейская Варшава. Солнце заходит, и я благодарю Б-га за то, что больше не увижу его. Я вижу багрянец пожаров и клочок неба, красный и беспокойный, как поток крови. Самое позднее через час я буду уже со моей женой и моими детьми и с миллионами других сыновей моего народа в том лучшем мире, в котором нет больше сомнений и в котором Б-г — единственный властелин.

Я умираю спокойный, но не удовлетворенный; изувеченный, но не отчаявшийся; верую не прося пощады; любя Б-га, но не повторяя слепо «амен».

Мой Рабби часто рассказывал мне о еврее, который вместе с женой и детьми бежал от испанской инквизиции и в непогоду на маленьком суденышке добрался до скалистого острова. Молния убила его жену. Шторм унес в море его детей. Лишившийся близких, одинокий, как камень, нагой и босой, истерзанный бурей, испуганный громами и молниями, с растрепанными волосами и с руками, простёртыми к небу еврей шел дальше по скалистому необитаемому острову, и взывал к Бгу, говоря так: «Властелин Миров! Я бежал сюда, чтобы служить Тебе, исполнять Тво и заповеди и освящать Твое имя. Ты же много делаешь для того, чтобы я оставил мою религию.

Но, если Ты думаешь этими испытаниями принудить меня оставить путь истинный, я говорю Тебе, мой Б-г и Б-г отцов моих, что это Тебе не удастся. Ты можешь сокрушить меня, Ты можешь отнять у меня самое дорогое и лучшее в мире, Ты можешь подвергать меня смертельным мукам — я всегда буду верить в Тебя. Знай же твердо: желают или не желают того небожители, я еврей и евреем останусь. И ничего не изменят испытания, которые Ты обрушил на меня и которые обрушишь!»

Это и мои последние слова к Тебе, мой Б-г ярости. Ты сделал все, чтобы я разуверился в Тебе, чтобы я не верил в Тебя. Но я умираю, как жил, с крепкой, как скала, верой в Тебя.

Да будет восхваляем во веки веков Б-г мертвых, Б-г отмщения, Б-г истины и правосудия, Который вновь озарит лицо Свое для мира и сотрясёт основы его Своим могучим гласом. — Слушай Израиль! Б-г — Всесильный наш, Б-г один! Руке Твоей вручаю мой дух.

Вот одна из поэм Иегуды Галеви 12-го века о погроме:

(в сокращенном варианте)

И как могу я жить иначе,

Спокойно трапезы любя,

Когда я вижу псов бродячих, Грызущих до смерти тебя.

Как жизнь может быть отрадой,

Когда, добив твоих орлов,

Та волчья стая делит прибыль, На пир слетаясь из углов.

«Добычу» делили в середине 20-го столетия вся Европа и частично Америка. В 200 американских музеях хранятся ценности убитого еврейского народа: произведения искусства, картины, антиквариат.

А вот другая поэма о погроме в Молдавии, в Кишинёве в начале 20-го столетия, в 1902 году.

Хаим Нахман Бялик

Поэма «Сказание о погроме»

(в сокращённом варианте)

…Встань, и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах Присохший на стволах и камнях и заборах Остылый мозг и кровь комками; то — они.

Пройди к развалинам, к зияющим проломам, К стенам и очагам, разбитым словно громом:

Вскрывая черноту нагого кирпича,

Глубоко врылся лом крушительным тараном, И те пробоины подобны черным ранам, Которым нет целенья и врача.

Ступи — утонет шаг: ты в пух поставил ногу, В осколки утвари, в отрепья, в клочья книг:

По крохам их копил воловий труд — и миг,

И все разрушено…

И выйдешь на дорогу —

Цветут акации и льют свой аромат, И цвет их — словно пух, и пахнут словно кровью.

И на зло в грудь твою войдет их сладкий чад.

Маня тебя к весне, и жизни, и здоровью:

И греет солнышко, и, скорбь твою дразня. Осколки битого стекла горят алмазом — Все сразу Бог послал, все пировали разом:

И солнце, и весна, и красная резня!

Но дальше. Видишь двор? В углу, за той клоакой, Там двух убили, двух: жида с его собакой.

На ту же кучу их свалил один топор.

И вместе в их крови свинья купала рыло.

Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,

И сгинет эта кровь, всосет ее простор

Великой пустоты бесследно и уныло — И будет снова все по-прежнему, как было… Иди, взберись туда, под крыши, на чердак:

Предсмертным ужасом еще трепещет мрак, И смотрят на тебя из дыр, из теней черных Глаза, десятки глаз безмолвных и упорных. Ты видишь? То они. Вперяя мертвый взгляд, Теснятся в уголке, и жмутся, и молчат.

Сюда, где с воем их настигла стая волчья,

Они в последний раз прокрались — оглянуть

Всю муку бытия, нелепо-жалкий путь К нелепо-дикому концу, — и жмутся молча, И только взор корит и требует: За что? — И то молчанье снесть лишь Бог великий в силах!..

И все мертво крутом, и только на стропилах Живой паук: он был, когда свершалось то, — Спроси, и проплывут перед тобой картины:

Набитый пухом из распоротой перины

Распоротый живот — и гвоздь в ноздре живой; С пробитым теменем повешенные люди:

Зарезанная мать, и с ней, к остылой груди Прильнувший губками, ребенок, — и другой,

Другой, разорванный с последним криком

«мама!»

И вот он — он глядит, недвижно, молча, прямо

В Мои глаза и ждет отчета от Меня…

И в муке скорчишься от повести паучьей,

Пронзит она твой мозг, и в душу, леденя, Войдет навеки Смерть… И, сытый пыткой жгучей,

Задушишь рвущийся из горла дикий вой

И выйдешь — и земля все та же, — не другая,

И солнце, как всегда, хохочет, изрыгая

Свое ненужное сиянье над землей…

И загляни ты в погреб ледяной,

Где весь табун, во тьме сырого свода, Позорил жен из твоего народа — По семеро, по семеро с одной. Над дочерью свершалось семь насилий, И рядом мать хрипела под скотом: Бесчестили пред тем, как их убили, И в самый миг убийства… и потом.

И посмотри туда: за тою бочкой,

И здесь, и там, зарывшися в copy,

Смотрел отец на то, что было с дочкой,

И сын на мать, и братья на сестру,

И видели, выглядывая в щели,

Как корчились тела невест и жен,

И спорили враги, делясь, о теле,

Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,

И не сошли с ума, не поседели

И глаз себе не выкололи вон И за себя молили Адоная!

И если вновь от пыток и стыда

Из этих жертв опомнится иная —

Уж перед ней вся жизнь ее земная

Осквернена глубоко навсегда;

Но выползут мужья их понемногу — И в храм пойдут вознесть хваленья Богу И, если есть меж ними коганим,

Иной из них пойдет спросить раввина:

Достойно ли его святого чина..

…И дверь, войдя, замкни,

И стань во тьме, и с горем тихо слейся,

Уйди в него, и досыта напейся

И на всю жизнь им душу наводни,

Чтоб, дальше — в дни, когда душе уныло

И гаснет мощь — чтоб это горе было

Твоей последней помощью в те дни,

Источником живительного яда, — Чтоб за тобою злым кошмаром ада

Оно ползло, ползло, вселяя дрожь;

И понесешь в края земного шара,

И будешь ты для этого кошмара

Искать имен, и слов, и не найдешь…

Иди на кладбище. Тайком туда пройди ты,

Никем не встреченный, один с твоей тоской; Пройди по всем буграм, где клочья тел зарыты, И стань, и воцарю молчанье над тобой.

И сердце будет ныть от срама и страданий —

Но слез тебе не дам. И будет зреть в гортани

Звериный рев быка, влекомого к костру, — Но я твой стон в груди твоей запру… Так вот они лежат, закланные ягнята.

Чем Я воздам за вас, и что Моя расплата?!

Я сам, как вы, бедняк, давно, с далеких дней —

Я беден был при вас, без вас еще бедней;

За воздаянием придут в Мое жилище — И распахну Я дверь: смотрите. Бог ваш — нищий!..

Сыны мои, сыны! Чьи скажут нам уста,

За что, за что, за что над вами смерть нависла,

Зачем, во имя чье вы пали? Смерть без смысла, Как жизнь — как ваша жизнь без смысла

прожита…

Где ж Мудрость вышняя, божественный Мой Разум?

Зарылся в облаках от горя и стыда…

Я тоже по ночам невидимо сюда

Схожу, и вижу их Моим всезрящим глазом,

Но — бытием Моим клянусь тебе Я сам — Без слез. Огромна скорбь, но и огромен срам, И что огромнее — ответь, сын человечий!

Иль лучше промолчи… Молчи! Без слов и речи

Им о стыде Моем свидетелем ты будь И, возвратясь домой в твое родное племя,

Снеси к ним Мой позор и им обрушь на темя.

И боль Мою возьми и влей им ядом в грудь! И, уходя, еще на несколько мгновений

Помедли: вкруг тебя ковер травы весенней,

Но сбереги нетронутой ее.

Лелей ее, храни дороже клада

И замок ей построй в твоей груди,

Построй оплот из ненависти ада И не давай ей пищи, кроме яда Твоих обид и ран твоих, и жди.

И вырастет взлелеянное семя,

И жгучий даст и полный яду плод

И в грозный день, когда свершится время Сорви его — и брось его в народ!

С 12-го по 20-й век, 800 лет погромов, изгнаний, грабежей, убийств в Восточной и Западной Европе, а самые страшные злодеяния совершались, когда свирепствовала чума и холера в середине веков с 14-го по 18-й. Когда случалась эпидемия, то умирали от холеры и чумы сотни тысяч людей в Европе. А кто виноват? Ответ вечен как мир — евреи. Нас жгли на кострах, уничтожали целые общины, и перед тем, как убить, нас грабили, насиловали. Это чудо, что еврейский народ прошел столь кровавый путь и сумел сохранится как народ.

И вновь пойди к спасенным от убоя — В дома. где молится постящийся народ. Услышишь хор рыданий, стона, воя, И весь замрешь, и дрожь тебя возьмет:

Так, как они, рыдает только племя,

Погибшее навеки — навсегда…

Уж не взойдет у них святое семя

Восстания, и мщенья. и стыда,

И даже злого, страстного проклятья

Не вырвется у них от боли ран…

О. лгут они, твои родные братья, Ложь — их мольба, и слезы их — обман.

Вы бьете в грудь, и плачете, и громко И жалобно кричите Мне: грешны… Да разве есть у праха, у обломка.

У мусора, у падали вины?

Мне срам за них, и мерзки эти слезы!

Да крикни им, чтоб грянули угрозы

Против Меня, и неба, и земли, — Чтобы, в ответ за муки поколений, Проклятия взвилися к горней сени И бурею престол Мой потрясли! Я для того замкнул в твоей гортани, О человек, стенание твое:

Не оскверни, как те, водой рыданий

Святую боль святых твоих страданий,