Синий цвет вечности

Борис Голлер, 2020

Лермонтов вскочил на скаку в седло первого поэта России след в след ушедшему Пушкину. Такое редко бывало в истории литературы, а может, не бывало никогда. От Пушкина осталось семьсот восемьдесят шесть писем к разным лицам, за 37 лет (не считая тех, что лишь приписываются ему). От Лермонтова всего 54 письма, среди которых короткие записки, вроде просьбы к кому-то одолжить пса для случки… Он старался не писать серьезных писем и в письмах всячески скрывал себя. Он нигде не высказался, – напротив, как-то странно пытался промолчать – о литературе. В сущности, исключая лишь стихотворение «Смерть поэта». Но тут и случай был особый – гибель Пушкина. (Вообще, связь его жизни с судьбой Пушкина так же удивляет своей тайнописью и почти инфернальной близостью.) Нет, он выдвинул один тезис литературный, наверное, самый важный, хотя и спорный: «История души человеческой, хотя бы и самой мелкой души, едва ли не любопытней и не полезнее истории целого народа», – это ко второму изданию «Героя нашего времени». С этим и сегодня согласятся не все. Исключая воспоминаний героя, относящихся к более раннему времени, вся композиция книги стягивается к одному центру: к последнему отпуску, предоставленному Лермонтову высшим начальством в 1841 году, после тяжелых боев на Кавказе и сражения при Валерике. «Синий цвет вечности» – не роман-исследование и не роман-биография. А более всего – просто роман. Автор, кажется ему, шел к этой книге всю свою жизнь. (Сперва были только приближения к теме: драма «Плач по Лермонтову», эссе «Лермонтов и Пушкин», «Две дуэли».) Но отважился на книгу только сейчас – после драмы «Венок Грибоедову», романа «Возвращение в Михайловское» в четырех книгах, повести «Мастерская Шекспира»…

© Б. А. Голлер, 2021

* * *

Эта личность была странной, пленительной и, подобно его произведениям, отмечена печатью невыразимой меланхолии.

Шарль Бодлер (об Эдгаре По)

Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе.

Михаил Лермонтов

Поэты русские свершают жребий свой,

Не кончив песни лебединой.

Графиня Ростопчина

Пролог

I

«Автор недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными…»

…Я вижу, как, дописав (уже металлическим пером) последнюю строчку примечания, он прячет листки в бювар на столе, на темной кожаной одёжке коего оттиснуто золотом: «СТОЛЫПИН АЛЕКСЕЙ АРКАДЬЕВ». Потом снова приоткрывает бювар и перебирает бессмысленно пустые конверты в нем… Некому писать письма. «Причины остались неясными». — А что ясно в этом мире? А ничего не ясно!

Он складывает бумаги и звонит слуге: одеваться. Он сделал все, что мог для покойного друга — даже перевел его роман на французский язык. Теперь скоро появится в «La Democratie pacifcue». Начнут печатать с ноября. Во Франции романы выходят в газетах частями — их зовут «фельетонами». Газетенка — слишком левая, да бог с ним! Только левые сейчас интересуются Россией. Ждут от нее чего-то неожиданного, чего не могут сами дать и чего не будет в старой Европе. Пусть увидят по крайности, что в России умеют писать не хуже Гюго и Бальзака.

Столыпин высок ростом, красив и холен. Он денди (считается) и явно злоупотребляет мужскими духами. В обществе его зовут Монго. Это странное прозвище прижилось и даже нравится ему. Возможно, больше чем фамильное имя. Вообще-то это — кличка его любимой собаки.

В Париже Монго лечится от тоски. Безнадежной. Длящейся. «От длительной, утомительной и поработительной связи»: графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова.

Конечно, замужем. Конечно, жена известного лица. Почтенного графа Иван Илларионовича — того, что закатывает знаменитые на весь свет балы. Графиня теперь где-то там, в Петербурге со своим мужем и своими не тухнущими страстями. Столыпин понимает и сам, что истинное достоинство этой любви лишь в том, что она — давняя.

Но он и потом будет лечиться от нее: на Крымской войне, на 4-м бастионе (если слышали), потом во Флоренции… Лечиться даже тогда, когда самого предмета любви уже не будет на свете.

Кто считает возможным, смеется над Столыпиным. Князь Вяземский, например. Не над самой связью, естественно — с кем не бывает? — а над ее постоянством.

Сейчас Монго арендует флигель на западе Сен-Жерменского предместья. Аристократические семьи во Франции быстро нищают после всех революций, и с удовольствием сдают внаем свои хоромы… Чуть не все предместье сдано. В основном, флигеля. Вот и он занимает один из них. По выходе во двор встречает хозяина, который оживленно раскланивается с ним и готов, кажется, завести разговор. Но жилец уклонился: показал, что торопится. Хозяин сразу понял. (Воспитанные люди умеют сделать это необидно, а другие воспитанные быстро понять.) Покуда здесь цепляются за русских приезжих, потому, что из Парижа, напротив, многие бегут…

Отсюда он ходит за утешением на некую улицу в центре города, близко к набережной Д’Орсэ. Отправляется обычно пешком — если нету дождя или снега. — Невежливости природы его раздражают. — Мы можем ошибиться с названием улицы: столько лет прошло. И вообще это было до знаменитой перестройки Парижа мэром бароном Османом, который чуть не в два десятилетия превратил средневековый город Франсуа Вийона и Варфоломеевской ночи в современный и красивейший из городов. Но для того пришлось постараться и снести часть улиц, вымести все средневековье.

Столыпин минует Рю де Месье, совсем крохотную, вдвигается в длинную Рю Ванно, пересекает Рю Варенн и Рю де Гренель, и, в итоге оказывается на берегу Сены, у строящегося моста (Сольверино)… Он идет вдоль берега, заглядываясь порой в тусклую и уже холодную воду. Отсюда поворачивает направо — а там уж два шага до совсем миниатюрной, как Рю де Месье, улочки, название которой с некоторых пор он и сам не вспомнит, потому что для него это — Рю Бреданс — улица Бреданс.

Странное имя — Бреданс, — предки, верно, из Британии или из Бретани, впрочем, могли быть из других мест. Во всяком случае хочется завоевать ее любовь, оттого, что надоела любовь некоторых светских красавиц в Петербурге.

Бреданс, конечно, встретит, как всегда — приветливо и с холодком. (Набивает себе цену?) Она всегда встречает так, будто он по случаю заглянул к ней.

Чтоб он ей верил или, напротив, не слишком верил? После Александрины он не верит никому из женщин. Так что — зря старается.

— Что? Месье Рамо заходил? — спросит он небрежно, увидев чью-то шляпу на вешалке.

— Шляпу оставил? Он всегда забывает. Когда нету дождя!..

Но тотчас съязвит: — У вас, русских, верно, часто жены изменяют!.. Стоит кому-то зайти в гости…

— Не бойся! Я не ревную.

Он рассмеется как бы легко.

— Потом поедем в Булонский лес? — спросит она по обыкновению.

Она любит эти прогулки с ним в экипаже в Булонский лес — после пылких объятий, которые он про себя зовет лишь плотскими утехами… Ей нравится хвалиться им перед подружками, которых там много. Он вспомнил свой бювар и рукопись, скрытую в ней… Так устроен мир! Один ложиться в землю, а другой едет с женщиной в Булонский лес.

II

Воспоминания есть некая обреченность сознания. Мы обречены вспоминать…

Сцена, что открылась его взору, была чисто театральной.

5 сентября 1836 года они с Лермонтовым стояли на Елагином острове, у дворца, где шел традиционный Храмовый бал ее величества Кавалергардского полка (шефом полка значилась сама императрица Александра Федоровна). Бал проводился каждый год в этот день, и всегда собирал много народу. Они сами только что вышли из дворца и углубились в деревья, за дорогой, по которой ко дворцу, одна за другой, подъезжали кареты, разбирая гостей бала. Бал кончался. Хотя музыка еще вылетала из дверей и с ней отдающий крепкими французскими духами, запах грез… Вид двух корнетов лейб-гвардии Гусарского, молча стоящих в тени за дорогой, не был чем-то необычным.

— Может, поедем? — спрашивал Алексей.

— Нет. Ты торопишься?

— Но, может, он отбыл уже?..

— Нет. Я ж сказал тебе — я видел его карету.

Если Миша был не в духе, не стоило перечить ему.

— Ты уверен, что это — его карета?..

— Ты вправду не торопишься?

— Я ж сказал.

Они как бы теснили друг друга словами. Была такая манера.

Лермонтов был мал ростом, коренаст, угрюм и явно недоволен собой.

— Нас обещал Соллогуб представить друг другу, — пояснил он с неохотой. Ты точно не торопишься?

— Я ж сказал — не тороплюсь.

— Как хочешь!.. Его жена, говорят, впервые в свете после родов.

— Все правильно! Только не впервые! — откликнулся Столыпин.

— Правда? Поезжай!

— Я ж сказал тебе — никуда не тороплюсь!

Они считались кузенами, хотя, было сложное родство: он приходился Михаилу двоюродным дядей, — вечная путаница с родственниками. Но он был на два года моложе Лермонтова, и тот держался, как старший.

Из полутьмы, накрывавшей постепенно Елагин остров, — из дверей дворца вывалился еще один офицер. Спиной и продолжая раскланиваться с кем-то.

— Ой, а я Вас потерял!

Это был Трубецкой Александр, кавалергард. Их общий приятель.

— А-а, «Бархат»! — поздоровался Лермонтов мрачно. — А зачем ты нас искал?

— Э-эй! Ты не должен меня так называть! И вообще афишировать, что знаешь это прозвище! Не дай Бог! — испугался Трубецкой.

— А я не афиширую!

Хотя это знали решительно все. «Бархатом» Трубецкого назвала так сама, императрица российская Александра Федоровна, в кружок развлечений которой он вписался не так давно, но занял в нем достойное место. И кличка удержалась. «Бархат» — значит, бархатные глаза. В самом деле были почти бархатные.

— Ты Соллогуба не встретил? — спросил Лермонтов.

— Он там помешался на какой-то барышне. Не отрывается. По-моему, одна из Виельгорских. Жениться собрался, что ли?

— А-а… Это мы знаем! — сказал Лермонтов.

— Что ж! бывает! — подхватил Столыпин.

— Но потом проходит! — заключил Лермонтов.

— А первую пару вечера вы уже видели? — осклабился Трубецкой.

— Какую? — спросил Столыпин.

— Пушкин с женой. Уморительное зрелище!

— Я не видел, — сказал Лермонтов, — Мы быстро ушли.

— Старик страшно злится! — сказал Трубецкой.

— Это — старая новость! — бросил Столыпин, чтоб не длить разговор.

— Ладно! Вы тут застряли, похоже — а у меня дела! — Трубецкой заторопился уйти… Они смотрели ему вслед.

— Не дразни его. Его недавно отвергли!.. — сообщил Столыпин.

— Кто? — спросил Лермонтов без особого интереса.

— Маленькая Барятинская.

— А-а!.. Бедняга! А я думал — он уже женился на России.

— Нет, что ты! Наш государь — не Петр Третий и даже не Первый. При нем не повольничаешь. Они только катаются с императрицей в санях…

— И как?

— Ничего. Он придерживает ее за талию. Воздушные поцелуи разрешаются.

— А когда он держит ее за талию, он чувствует, что держит в руках Россию?

— А ты спроси у него!

— Я все же, пойду туда, посмотрю! — решился Столыпин после паузы.

— Как хочешь!

Столыпин ушел, но вскоре воротился…

— И правда, они здесь! Остановились в дверях! Жену обступили молодые поклонники.

— Естественно! А он что?

— Ничего. Стоит в стороне. Грызет ногти.

— Я ж говорил тебе — не женись!

Постепенно темнело… И какая-то пара вышла из дверей Елагина дворца и направилась к своей карете, так что два друга не сразу обернулись на голоса. Высокая стройная женщина и небольшого роста мужчина… Голоса долетали до них. Это был уже чистый театр. — Французская пьеска. Семейный диалог.

Он. Извини, что поторопил! Но это было утомительно долго!

Она. Никак не пойму, в чем я повинна…

Он. Вина? О чем ты? Какая вина? Это моя беда. А не твоя вина!

Она. Что ты хочешь сказать?..

Он Что есть нюансы. Более тонкие.

Она. Я веду себя, как все — не более того!

Он. Это вовсе не значит, что поведение всех мне нравится!

Она. Ты же сам хотел по-моему, чтоб я…

Он. Блистала в свете? Хотел. Моя ошибка. Но нельзя ж и за ошибки судить слишком строго!

Голоса крепнут. В них появляется раздражения. До двух гусар, стоящих в тени у дороги, паре нет дела. Сюда долетают отдельные слова. Но остальное так понятно!

Пауза.

Она. Почему я не могу побыть в свете среди шумных и внятных ровесников своих? Это вовсе не значит, что кто-то за мной бегает вынюхивая… Как вы изволили мне писать в письме…

Он. Там сказано «кобеля»…

Она. Да. Это было грубо. Ужасно грубо! Женщина должна ощущать, что она стоит чего-то. Смотреть на себя чьими-то глазами.

Он. Согласен. Только…

Она. Вы всегда стремитесь меня увести. Мне скучно. Может, в этом дело?

Он. Я просто напомнить хотел! У вас четверо детей. И дочь — всего два месяца. А вы и так дважды выкинули с вашими танцами!.. (Пауза.)

Она. Вы смотрите всегда такими скучными глазами! Ну можно хоть в свете так грустно не смотреть?

Прошли. Пауза. Чистый театр! Только голоса в отдалении:

— Карету Пушкина!

— Какого Пушкина?

— Сочинителя!

Пауза.

— А почему ты хотел именно сегодня? — спросил Столыпин.

— Не знаю. Кто-то сказал мне, что он читал мои стихи. Может, соврал.

— Одобрил?.. А что он мог читать?

— «Хаджи-Абрека». Что-нибудь… А может, «Уланшу», барковщину какую-нибудь… Он сам любил такие вещи!..

Усмехнулись оба. Пауза.

— Так вы и не познакомились! — сказал Столыпин не сразу, с досадой.

— А зачем? — Ты ж слышал? «Скучные глаза» У меня тоже скучные глаза. И кому в нашем мире нужна поэзия?

…«Автор недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными…» Столыпин вспомнил о рукописи, только что законченной, и о листке, который спрятал в бювар перед выходом из дому.