Возвращение в Михайловское

Борис Голлер, 2017

«Возвращение в Михайловское» – роман, две первые книги которого печатались в свое время в журнале «Дружба народов», выходили отдельными изданиями и вызвали серьезный читательский интерес. Третья и Четвертая написаны только что и еще не публиковались. Две первые – посвящены целиком особому периоду в жизни Пушкина: двухлетнему пребыванию в Михайловском, после высылки с юга в имение родителей. Он только после поймет, что эта вынужденная «остановка» на станции Михайловское – среди лесов и озер, и снегов, и, временами, кромешного одиночества – которая сперва казалась столь катастрофической, была нужна ему. Ибо здесь пришла пора «проститься единожды навсегда с праздной рассеянностию» (как он скажет потом о Грибоедове) и настал черед сосредоточения в самом себе – которое одно только и может спасти искусство в человеке. Третья и Четвертая книги резко меняют вектор повествования: они касаются последующих событий в жизни Пушкина и страны – восстание декабристов и расправа с его участниками, в том числе с друзьями Пушкина, возвращение героя в столицы и трудная попытка войти в контакт с новой властью, при этом сохраняя себя как художника в условиях николаевской эпохи. Роман не стремится насильно вдвинуть образ поэта в некую схему заранее выстроенной концепции его жизни и творчества. Это лишь попытка проследить внутренний путь творца – времени создания «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина». С другой стороны, и это следует подчеркнуть, «Возвращение в Михайловское» – исторический роман, не роман-биография, а именно роман, попытка выразить Художника и его Время.

Книга вторая. Естественный враг покоя^[19]

Поговорим о странностях любви…

А. Пушкин

Часть первая. Апрель

Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остро умным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из романа целую главу… по причинам, важным для него, а не для публики.

Отрывки из путешествия Онегина

I (Пропущенная глава^[20])

Еще раньше, в январе приехал Пущин.

Александр долго ждал, что кто-то навестит его… По думаешь — триста верст! Или триста пятьдесят? Он бы пустился, не глядя. «Он верил, что друзья готовы — За честь его приять оковы, — И что не дрогнет их рука…» — ну и так далее. Но никто не ехал. (Как всякому невольному затворнику, ему казалось в ином, свободном мире — все куда-то ездят, перемещаются.) Всем было не до него. И то сказать — там, вдали, Петербург трудно оправлялся от наводнения. Все отделывались письмами и учили его жить. — Что ужасно раздражало.

Это получалось невольно. Когда тебе везет — люди почитают естественно твое чутье жизни правильным. Но стоит напороться на неудачу… Это касалось не только родни, но и друзей. Конечно, хорошо, стоя на берегу Сороти, повторять чье-нибудь, из письма: «Какая искусная щеголиха у тебя истина!» Или: «Ты имеешь не дарование, а гений». Однако этот берег чудился пределом его судьбы. «Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга!» — утешали его.

— Благодарю вас! Я предпочел бы скучать с вами там!

И тут явился Пущин. Свалился, как снег на голову, ранним утром (в самом деле шел снег.) Он ехал из-под Острова, от сестры, где провел три дня (отметим про себя! и Александр это тоже отметил — но после) — а перед тем встречал новый год в Петербурге. Три бутылки Клико, которые он привез с собой — прихватил в Острове, — оказались весьма кстати: в доме, кроме наливок (целого строя) и лечебной водочной настойки на травах — сейчас было хоть шаром! (Нет, был еще ром, который Александр употреблял в чай, но того оставалось кот наплакал.)

…В дому они обнялись и стояли, охлопывая друг друга, как свойственно мужчинам — что сим жестом словно поверяют материальность встречи. (Женщины по природе легче верят самой невероятной действительности!) Приложились каждый к плечику — для чего Александру пришлось подняться на цыпочки, а Жанно чуть пригнуться — он был высок ростом и тонок в кости — этакая жердь… а после еще поцеловали друг у друга руки, как было принято у друзей лицейских. — Покуда подавали на стол — они бродили по дому парой, взявшись за руки, как когда-то их водили гулять лицеистами, — и лицейская тропа (на которой можно было встретить и самого государя и в ответ на поклон получить дружеский кивок), вновь открывалась им — царскосельским веселым грешникам… В Лицее их дортуары помещались рядом — в одной комнате: нумер 13, нумер 14 — разделенные по окну тонкой перегородкой не до потолка — так что можно было переговариваться до утра… (и о чем они только — не наговорились тогда!)

Сладкоголосая птица-юность слаще всего поет к старости. Когда воспоминания доходят к нам как бы сквозь флер тоски по самим себе, какими мы были. Оттого и картины, что рисуются тридцать и более лет спустя в наших воспоминаниях — невольно обнимают собой не только конкретный миг — но всю остатнюю жизнь, прожитую нами — с ее страданиями и мифами, а события добредают к потомкам, невольно отуманены поздними смыслами. Оттого все было не совсем так, как Жанно (Пущину) мыслилось впоследствии.*

Когда отошли немного от первой радости встречи, и угнездились за столом, и подняли бокалы — а Арина выставила на стол все, чем можно было попотчевать гостя, и тот единым взглядом тотчас оценил бедность выбора блюд, как прежде оценил убогость обстановки — Александр сказал, с комическим жестом — будто сдернув шляпу с головы: — Перед вами трижды обосранный Пушкин!

Он, в сущности, готов был поведать все — то был первый друг, который навестил его в этом изгнанье, и первый человек, кому он доверял, как себе — ни на юге, ни здесь друзей такой пробы у него не было, — но Пущин пресек, верно, нечаянно, его откровенности…

— А-а… ты про Воронцова? Все это скоро кончится, уверяю тебя! Не может не кончиться!..

— Что ты хочешь сказать? — и что должно кончиться?..

— Все! — бросил Пущин вполне уверенно. Но потом стал объяснять, словно спохватившись: — Общественное мнение для тебя существует и хорошо мстит — как сказал Дельвиг. Да он, как будто, и писал к тебе в этом смысле — ты получил? Все клянут за тебя Воронцова — слышал сам, хоть был в Питере почти наездом. Да и в Москве — много шушу по этому поводу. Его реноме аглицкого лорда и либералиста сильно пострадало. Уже не та у нас Россия — чтоб им так просто обходились такие вещи!

— А что в ней изменилось? — спросил Александр мрачно.

— Как? В ней народилось общество!

И Александр почему-то примолк в своих откровенностях: возникла вдруг стенка — не в пример толще лицейской перегородки… — Они после поймут — что только дураки не меняются — а они не видались около шести лет…

Разговор незаметно перетек на потоп, как все без исключения звали петербургское наводненье.

Александр улыбнулся. — Это, кажется — у Шамфора?.. «Бог, может, и наслал бы на нас второй потоп — если б видел хоть какую пользу от первого!»

— Не смейся, — сказал Пущин, — это было ужасно! — Он сам не был при событии, ему рассказывали — но теперь он решительно передавал слышанное, как очевидец…

— Все подвалы затоплены… А там, как тебе известно, склады большей части лавок. И все это плыло, всплывало, набухало, тонуло… На Васильевском люди стояли на крышах. Неслись крики из воды… Иные бедственники висели на деревьях, где можно было еще укрыться от бури. В самый патетический момент государь вышел на балкон с группой офицеров и, скрестив руки на груди, как под Австерлицем, молча взирал на поражение свое. На его глазах тонула его столица. Может, то был единственный миг, когда он снова был близок к своему несчастному народу!

— Но это ты — что-то слишком романтическое! — сказал изгнанник-Александр.

— Чистая правда, клянусь! Из окружавших государя один генерал с балкону сбежал вниз, прыгнул в лодку и исчез в волнах. Говорили, он поплыл к северной оконечности Васильевского — где гибло особенно много, и до утра о нем не было слышно. Это был генерал-адъютант Бенкендорф. Граф Милорадович тоже мотался, как шальной, в своей карете на высоких рессорах — у него одного в Петербурге такая — и тоже, вроде, спас многих. Нелегко быть генерал-губернато ром града Китежа! До самого ледостава трупы выбрасывало на берег… особенно на островах. — Теперь их просто находят вмерзшими в лед. А по реке плыли утлые домишки, откуда-то с Голодая… С домашней утварью — только без обитателей. Некоторые так и торчат по сей день во льдах!..

— Я велел брату Льву помочь какому-нибудь несчастному из денег за стихи. Только без шуму. Незабавно стоять в списке жертвователей рядом с каким-нибудь идиллическим коллежским асессором Панаевым! — пробормотал Александр, потупясь (на самом деле он вспомнил свою шутку из письма «Вот, наконец, случай вашим дамам подмыться!» — и устыдился: домишки с Голодая во льдах, без хозяев — поразили его воображение).

— Но ты перешел из гвардии в надворные судьи! — сказал он, переводя разговор. — Я горжусь тобой! Это — поступок!

— Да что там! — усмехнулся Жанно. — Недавно на бале танцую с дочкой генерал-губернатора… И князь Юсупов — из московских тузов — ну, слышал, конечно! — спрашивает кого-то из старух… — Кто это с дочерью князя Голицына? — А ему отвечают: «Надворный судья такой-то». — Как? С дочерью генерал-губернатора — танцует надворный судья?.. — Смех и грех! Он был шокирован! — и в тоне звучало удовлетворенье.

Посмеялись. — Славно! Я горжусь тобой! Чего нам не хватает, в сущности? То есть России? Честной полиции и честных судей. Остальное приложится!

— Нам много чего не хватает! — сказал Пущин чуть наставительно. — Они еще поговорили немного о переменах в его жизни и вновь осушили бокалы.

— Итак… ты здесь один? только с Ариной?

— Да. Я мог бы, конечно, попросить остаться сестру, и она б, верно, согласилась. Хоть батюшка и опасался б дурного влияния на нее непутевого сына. — Он улыбнулся. — Но с чего это ради ей сохнуть здесь со мной — целую зиму? В деревне? ( — 27 есть 27! — добавил он про себя.)

— Я понимаю.

— Но у меня чудные соседки — в ближнем имении.

— Я слышал. Там тебя любят. Старая хозяйка писала даже о тебе к Жуковскому.

— Вот как? Интересно. И что ж она писала?

— Когда у тебя что-то стряслось. Какое-то письмо к губернатору… Было такое?

— А кто сказал тебе?

— Дельвиг, по-моему… А что, нельзя?

— Да нет. Тебе — можно! Вот Русь! Нет тайн — есть только секреты. Временные… К Жуковскому? Они ж не знакомы!

— Она просто беспокоилась о тебе, так я понимаю.

— Наверное. Да я и никого не виню. Хочешь, съездим туда? Там премилые девушки. Не собрался жениться?

— Нет. Пока нет. А ты?..

— Тоже нет. Поедем?

— Не стоит, — сказал Жанно, — хотел бы, да нет времени.

— Так ты ненадолго? — вряд ли стоит говорить, какое разочарование в словах прозвучало.

— Завтра утром надо бы, не позже утра! Куча дел в Москве!..

— Уже завтра?.. — Александр хотел спросить — что за дела. Но почему-то не спросил.

— Ты еще не объяснил мне — что стряслось — там, на юге? А то — одни слухи.

Александр пробормотал что-то о ревности Воронцова, о распечатанном на почте письме — стена, стена! Но сквозь перегородку был куда откровен ней:

— Мне изменила любовь и меня предал друг. Страшнее всего!

Жанно почувствовал — что-то не так, есть зона молчания…

— Ну, не хочешь — не говори, может, тебе некстати!..

— Я привез тебе подарок! — сказал он словно в успокоение и полез в свой портсак.

— А что это? — спросил Александр.

— Знамение времени! — прозвучало несколько торжественно.

— О-о! И какие знамения — у нашего гнусного времени?

— «Горе от ума». Комедия Грибоедова!

— Постой! Это не та, что он написал на Чадаева?

— Да, при чем тут Чадаев! Сплетни! Все вышло из-за фамилии героя: Чадский. Автор исправил уже — на «Чацкий» — чтоб и не снилось. Не напечатана, разумеется, — и где там? — при нашей цензуре!.. в альманахе Булгарина должны явиться отрывки. Но ходит по рукам в списках — и, притом, тиражами, каких не видать нашим бедным издателям. Офицеры в казармах сбираются группами и переписывают под диктовку. — Это тебе — вместо пьянки и карт! Ничего подобного на Руси еще не было…

— Вместо пьянки и карт? — едва не вырвалось грустное. Где-то была жизнь. Где-то сбирались офицеры и переписывали от руки чью-то пиесу. Он и сам привык некогда, что его переписывают, ну… десяток экземпляров… ну, два… В душе что-то смолкло. Он был смятен и несчастлив.

— Мы с ним были знакомы, — добавил он вяло. — Видел несколько раз…

— Кого? Грибоедова?..

Александр кивнул: — Мгу. Вместе в семнадцатом представлялись по Коллегии иностранных дел. Он там, кажется, преуспел. Я — нет! — он улыбнулся жалобно.

— Ничего он не преуспел! Торчит себе при Ермолове, на Кавказе. На задних ролях… И разве у нас талантливый человек может преуспеть?

— Он показался мне самоуверен. Может, от возрасту. Он старше нас!.. (И после договорил.) Я видел когда-то, еще в Петербурге, до отъезда две его безделки на театре. Или в которых он брал участие. Мне показалось — слабо. Не лучше Шаховского.

Он завидовал. Может, впервые в жизни. Не чьему-то успеху — нет, это он не умел — но чьей-то свободе.

— Оставь мне — я прочту!..

— Не проси, не смогу, — один экземпляр! Мне дали в Москве. Потом, говорят, в Петербурге у автора есть еще вариант. Новый. Еще более смелый в гражданском смысле…

— А у вас теперь как ценят литературу? По смелости? в гражданском смысле? Это интересно!

— Не придирайся!

— Нет, в самом деле! Недавно прочитал… пишут в газете, что в стихах — стихи не самое главное. А что главное? Проза?.. Се есть ересь, учти!

— Согласен, согласен, — улыбнулся Жанно. — Давай прочтем вместе — хочешь, а?..

(Лучше попросил бы сперва прочесть ему новые стихи!)

— Давай! — кивнул Александр с неохотой. — Ты будешь читать?

— Нет, лучше ты! — Я плохо зрю чужой почерк. (И зачем надо тратить время свидания — на чью-то длинную — и, верно, скучную — пьесу? — Но стена — стеной, а перегородка — перегородкой.)

Сперва он слушал рассеянно. В одно ухо… В пьесе была девушка — София, которая полюбила некоего Молчалина. (Фамилия Александру не понравилась. Как-то очень в лоб…) И до утра просиживала с ним в своей комнате — под флейту и фортепьяно. Что, право, неприлично. Впрочем, автор явно зачем-то шел на это…

— Ну, тут не самое важное! — бросил Жанно после двух-трех первых явлений пьесы — словно торопясь к чему-то главному. Читал он, что называется, с выражением.

— Почему неважное? Завязка! — поправил Александр тоном профессионала.

«Имея опыт вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Марией Николаевной Раевской…» В октябре ему нежданно пришло письмо от генерала Волконского — Сергея — из Петербурга. Тот сообщал о своей женитьбе — для которой на дни собирался отбыть в Киев.^[21] (И что ему вздумалось извещать его?) Они были знакомы с князем по Каменке — хорошо, но некоротко…

«Не буду вам говорить о моем счастии, будущая жена моя вам известна…»

— Да, известна, известна!

В декабре, когда страсти по Люстдорфу чуть улеглись — он вернулся к письму и загрустил. Какая у них разница лет? Лет двадцать примерно!..

С появлением Чацкого в пьесе голос Пущина возвысился. В нем зазвенел металл.

— Чуть тише! — попросил Александр.

Пущин попробовал — но, прочтя полстраницы вновь принялся декламировать. Однако… диалог, и впрямь, был блестящ! право, блестящ! На Руси еще такого не было!

«Надеюсь прежде ноября пред олтарем совершить свою свадьбу.» Теперь уж, верно, все свершилось! Генерал писал «олтарь» через «о» — но это ничего не меняло! «Papa захочет выдать меня за какого-нибудь старого толстого генерала…» Хорошо — хоть не толстый!..

На монологи Чацкого — чтец напирал в особенности…

А судьи кто? — За древностию лет

К свободной жизни их вражда непримирима,

Сужденья черпают из забытых газет

Времен Очаковских и покоренья Крыма…

Александр поморщился. С некоторых пор все риторическое его раздражало. И даже в самом себе — он пытался избегать. (Он взрослел.) В раздумье он по обыкновению начал тихонько постукивать ногтем по столу — двумя ногтями, перебирая…

— Ты можешь не стучать?

— Прости!

Чацкий чем-то начинал походить на Ленского. И это тоже раздражало.

Нельзя ничего нового сказать на свете! Все уже сказано. Кто это рек? «Хорошо еще, что не обо всем подумано!..»

Как дошли до падения Молчалина с лошади, обморока Софьи и сцены после обморока, вновь стало интересно. Пущин подавал эти места не с тем тщанием — и опять, словно торопясь. Пьесе это как раз шло.

Неужто она, и впрямь — любит Молчалина?.. Впрочем… В жизни все бывает! Скажем ясней — именно это и бывает в жизни. — Он затосковал… Зачем это все? Чужая любовь, чужая пьеса?.. Татьяна вышла замуж. Сюжет обрывается… Хотелось рассказать другу про письмо Волконского!.. — Понимаешь! Та женщина… была подарком судьбы! — но мигом… Несбыточным! Белая Церковь, наследница Браницких… уйти за мной? — в эту стылую жизнь? (Он мысленно жестом очертил все вокруг.) А тут… впервые уходила та, что могла стать его женщиной! Девочка! От которой отмахнулся так легко! — Пчелка, мелькнувшая мимо отверстых глаз — но устремленных куда-то помимо. — Но стена стеной — а перегородка — перегородкой! Друг, все больше входя в раж, вколачивал в него пьесу «Чацкий».

— Может, ты почитаешь? — предложил Жанно, поняв, что другу опять стало скучно.

— Ну, может… — согласился Александр.

Читал он иначе — больше оттеняя стихи… Так выходило явно лучше. Длилось это недолго — он быстро вернул рукопись.

— Нет, лучше все-таки ты! — и не только потому, что трудно давался чужой почерк (не пущинский — сразу видно), но много грамматических ошибок: это резало глаз.

А пьеса хороша! Какой диалог!.. А меня будут уверять после этого — что Озеров у нас — великий драматург!.. И Вяземский — туда же! Ничего не смыслят в пьесах! Диалог, черт возьми! Где берут такой? На Кавказе у Ермолова?.. Он был смятен. Его всегда повергало в прах искусство.

После второго акта сделали перерыв. Подняли бокалы…

— Ну как? — не удержался Пущин. Он гордился — будто своим собственным детищем.

— А тебе не терпится! Погоди — дочти до конца!..

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

19

«Естественный враг покоя… Строка того отрывка из канцоны XXVIII Петрарки какой Пушкин взял эпиграфом к Шестой главе «Онегина». Но эту строку как раз он выпустил. (Приводится В. Набоковым.)

20

Что значит также — «про Пущина».

21

От 18 октября 1824 г., Петербург.