Инварианты Яна

Борис Георгиев

Многие считали, что Ян Алексеевич Горин неплохо устроился. Директор института математики и теоретической физики – не где-нибудь на Баффиновой Земле, а в Триесте, на побережье Адриатики. Губа не дура у этих учёных – рядом замок Мирамаре, роскошный парк. Неплохое место для научных занятий. И всё же мало найдётся безумцев, согласных поменяться с Яном Алексеевичем местами после того, что произошло однажды в его институте. О том, что там случилось, читайте в романе Бориса Георгиева «Инварианты Яна».

Глава 3. Дышать нечем

Душно. Как через подушку. А-ах. Шорох. «Тонк. Тонк, Тонк». Что это тонкает? А-ах. Так дед дышит, когда спит. «Тонк. Тонк». Темно, плохо видно. Потолок далеко. У деда в доме такой. Ма очень обещала, что послезавтра оставит у деда на ночь. А-ах. Да это же я дышу! Совсем как дед. «Тонк, тонк». Дедовы часы так тонкают, скачет тонк-тонкая стрелка. Значит уже послезавтра? Суб… меня оставили на ночь! Бота. Оставили субботничать. «Тонк. Тонк. Тонк». Они очень страшно хрипят, дедовы часы, а потом как начнут: бом-м! Передышка. Бом-м! До-олгая передышка! Бом-м! Бить начинают в темноте. Страшно. А утром в субботу солнечно занавески шевелит ветер и жар вплывает теплынь лениво в комнату вместе с неслышнывсадудажешо в парке такие штуки — как колокола серые на столбах потому и слышны везде эти… Как их? Сигналы радио пик-пик-пик неслышнывсадудажешоро… Хи, как смешно дышу: А-ах! Точно как дед. Может, это не я? На ночь оставили. Страшно. Ма одного не бросила бы! Она в маленькой комнате, а я здесь на диване. Её позвать.

— Ма!

И крик как в подушке вязнет. Страшно. «Тонк, тонк, тонк». Часы злые, больно от этого тонканья в ушах, страшно очень. Звать!

— Ма! А-ах… Ма! Ма!

Это не я зову! Я совсем не так… Горло болит. Я болею? Как меня Ма больного оставила у деда ночью одного в темноте, я же не могу спать, страшно!

— Ма-а!

Из темноты вышатнулось серое. Это не мама! И ещё одно без лица, как кукла-тряпка, набитая ватой, перетянутая перевязками, о-о! Стра… сшитая! Не хочу! Не хо… Убегусь! Не встаётся, не кричится, не дышится. Уберитесь, куклы! Уберитесь же! Руки тяжё-о… О! И страшные, все в жилах, костлявые, чужие у меня руки. Почему тянутся к лицу, когда я хочу своими руками закрыть глаза?! Уйдите же!

— Ма, я не хо… О! Не хочу куклы! Убери, мама! А-а!

«Тонк, тонк», — всё так же часы, но светло. Нет, не пришёл никто и не включил свет. Но дышать проще. Нет, сейчас не ночь. Я здесь один. Потолок далеко, но это не дедова комната; у деда шкафы-часы-люстра, а здесь пустые стены, ничего нет, как в больнице. Это сон? Нет, куклы были во сне, а сейчас уже не сон. И не утро и не суббота и не льётся жара с балкона, потому что ничего нет, одни голые стены. И неслышнывсадудажешорохи радио нет. Одни часы тонкают. Я не сплю, это больница. Не помню. Я болею? Тогда рядом должна быть мама. Где?

Надо встать или хоть голову поднять. Почему такая тяжёлая голова и болит шея и болит горло и сухо во рту и колет внутри слева и очень тяжёлая голова?!

Пустая комната, стены светлые, потолок светится, пол холодный, как в ванной, плитки светлые и шершавые, всё светлое, как в больнице, это и есть больница, хоть я никогда и не видал такой пустой в больнице комнаты. А там дверь. Очень смешная, ручки нет, замка нет, ничего нет. Её толкают?

Надо встать. Вставай-поднимай сярабочий наро… Так дед будит всегда. А я не люблю, когда будят, да ещё и поют, как будто это большая радость — вставать. Я люблю, когда ма ладошу на лоб тепло положит, гладит, ерошит, хорошо. Не хочу вставать никогда. Только когда суббота и парк рядом. Тогда да. В парке на дутых колёсах самокаты, а лошади белые, педальные — это для малышни, для девчонок всяких, на них не разгонишься. На машинах с педалями тоже. «Москвич» на них написано кривыми буквами, как на настоящих, но самокат всё равно лучше. На нём, если разогнаться, по аллее до самого входа к тиру-у-ух! Вокруг фонтана. Да, надо встать. Не зовётся мама, а жаль.

Ох, как плохо встаётся! Руки-ноги кукольные, как у тех, которые снились. Перевязками, как верёвками, передавлены.

О-ох, темно в глазах, так я упаду на ходу. После боленья такое было, мама сказала, пройдёт, и оно прошло, а теперь опять в глазах темно.

Кто там? Дед?

Длинная комната, а кровати всего две и двери две, а там какой-то дядька в пижаме. На деда похож, но не дед, нет. Ха! Умру, как он раскорякой стоит, худой, руки длинные, старый как дед, возле тумбочки раскорячился. Тумбочки тоже две. Одна мне, одна ему. Вот эта моя… О! Ма здесь была, бусы оставила, лежат. Взять? Краси-и… Шарики красивые-жёлтые-светятся, она говорила, это из смолы. Как называла? Ян… Яну не давай, папа сказал. А почему? Я только потрогаю, они же берут, почему мне нельзя? Такие красивые, светятся, и почему-то нельзя. Это нечестно. И я ведь трогал, когда на коленях у неё, но это не то же самое, они же тогда у неё на груди. Ян-тарь они называются. Я тоже Ян. Папе почему можно трогать, если они у мамы на груди? Мама — она моя! Мне тоже можно. Я возьму. Чьи это ру… Руки какие страшные! Из сна худые с жилами, не может быть, они не мои, это как у деда того — длинные, в пижамных рукавах, коря… А-а! Бусин…

Ки! Ки! С сухим треском: «Ки! Ки-кик! Ки!» — посыпались с разорванной нити бусинки, запрыгали по полу, раскатились солнечными каплями по холодному кафельному полу. Вместо янтарного сияющего чуда — рваная нитка с уродливой застёжкой. И руки. «Это мои руки?» Все в синих надутых жилах, на лапы птицы похожие, как у страшного старика. Нет!

«Но я так и сделал тогда, я помню. И порвалась нитка, и брызнули на пол… Ох, плохо мне, темно в глазах, всё кружи…»

***

— Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок? — спросил инспектор у Дмитрия Станиславовича Синявского по дороге в бункер.

Задать этот вопрос раньше не получилось из-за пустой болтовни. Сначала на Володю накинулась жена инженера-программиста, требуя немедленного допроса — на том основании, что два месяца назад муж, когда прихворнул, открыл ей доступ к «Аристо». Понятно было, что никакого отношения к делу это не имело, но Нина не желала сдаваться, наседала. Очевидно, хотелось ей не поделиться информацией, а совсем наоборот, поразведать кое-что на тот случай, если мужа в чём-нибудь обвинят. Избавиться от взбалмошной женщины оказалось непросто, пришлось кричать. Нина вернулась в корпус, ей на смену явился унылый тощий блондин со списком расселения, составлять который его никто не просил. Зануду инспектор просто прогнал, отобрав и мимоходом просмотрев мятый исчёрканный лист. Тогда и выяснилось, что фамилия психофизика — Синявский; сверх того получилось узнать, что он доктор физмат наук и начальник отдела психофизики.

«Итак, — размышлял Володя, неторопливо спускаясь пологой лестницей следом за Дмитрием Станиславовичем, — пока на подозрении кроме техников и программиста неприятнейший Сухарев, Инна Гладких, душка Синявский, Берсеньева, которая шляется неизвестно где, и — не будем забывать об этом! — сам Ян. Ещё одного кандидата инспектор пропустил умышленно — просто не хотелось даже предполагать такое! — и, чтобы побороть очередной приступ страха и отвратительного бессилия, вдохнул глубже, — пахнет-то как! — оглянулся, — бриз к морю, вечер, — чем пахнет? Увидел: подступили с обеих сторон к дорожке густые заросли можжевельника и какие-то кусты с колючими листьями. Остролист?

Сделав глубокий вдох, инспектор успокоился, вернулся к мыслям о Яне. «Правда ли, что он невменяем? Не пудрят ли мне мозги, чтобы затянуть время и, по возможности, выгородить директора? Очень удобно — симулировать сумасшествие, а затем, пока следователь натужно сводит концы с концами, спрятать информацию о работе. Вас, господин инспектор, такой расклад не устраивает. Всё равно ведь ничего у них не выйдет. И времени мало. Надо нажать на доктора. Э, да я прилично отстал!»

Дмитрий Станиславович, хоть и шёл небыстро, успел добраться до поворота, где смотровая площадка.

«Зря я тех двоих отпустил. За поворотом скрылись», — упрекнул себя инспектор и ускорил шаг, почти побежал. На площадке — парковая лавочка на гнутых ногах, над нею белый шар кроны — цветущее дерево. Плиты лепестками посыпаны снежно. Жаль, нет времени любоваться видами.

— Дмитрий Станиславович! — позвал Володя. Синявский остановился на площадке, сунул руку в нагрудный карман.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок?

«Ищет трубку. Курит много или…»

— Кх-хм! Видите ли, я не специалист по детской психике, — стал оправдываться психофизик. — Точность поэтому не могу гарантировать. Чтобы оценить возраст хотя бы приблизительно, надо проанализировать лексикон. И даже после этого невозможно установить: четыре года или, может быть, шесть. Дети ведь — кхм! — разные.

— Пойдёмте, иначе совсем отстанем, — предложил Володя. Отметил, что трубку психофизик не раскурил и обратно в карман не положил, просто вертит в руках: «Ожидает подвоха? Хочет сосредоточиться? Боится расспросов?»

— Да, идёмте, — сказал Синявский.

Пошёл рядом с инспектором, на ходу говорил:

— Понимаете, — кхм! — когда перед вами ребёнок, вы можете принять во внимание другие факторы. Ну не знаю: рост, пропорции, координацию движений. Представьте, вот вы встречаете ребёнка и пытаетесь определить возраст. Ведь не с лексикона начнёте! До того как ребёнок заговорит, у вас уже есть более или менее точная оценка, а тут сложнее. Но ведь когда я видел его…

— Когда? — внезапно прервал инспектор.

Дмитрий Станиславович замолчал.

— Я спрашиваю, когда вы в последний раз виделись с Гориным? Не делайте вид, что не понимаете. Из сказанного вами раньше получалось, что об амнезии директора вы узнали от Сухарева.

— А, ну да. — Синявский виновато хмыкнул, больше не прибавил ничего, только покашлял, как бы от смущения.

«Всё, на него не дави пока, иначе уйдёт в глухую оборону».

— Ладно, доктор, об этом после. Что вы там говорили о признаках?

— О признаках? А, ну да. Видите ли, — хе-хм! — для изучения лексикона одной короткой беседы недостаточно; кроме того, нет гарантии, что воспоминания более позднего времени утрачены полностью…

Инспектор перестал слушать. Четыре года или шесть — велика ли разница? Стало понятно, что память Ян всё-таки потерял, во всяком случае, сам доктор в этом уверен, если только он не первоклассный актёр. Это вряд ли. Лгал неумело. Не исключено, что так и было задумано. Не играет ли он тоньше? Володя покосился на собеседника, увлёкшегося описанием проблемы, с которой по собственному заявлению тот знаком был плохо. «Ишь, соловьём разливается! А те двое?»

В самом конце прямой аллеи, где на фоне тёмного… — моря? неба? — белел частый гребень балюстрады, две фигурки заметил инспектор, женскую — изогнутый росчерк, — и с нею рядом мужскую. Нет, не так. Сухарев вёл, а за ним, ухватившись за локоть, семенила Инна Гладких. Когда пришла пора повернуть им налево, Андрей Николаевич сделал это уверенно, не наклонив головы, спина его пиджачная осталась прямой. Женская фигурка, чуть помедлив на повороте, изогнулась, чтобы остаться рядом. Володя на миг увидал белое пятно лица индианки — та, словно кошка, оглянулась, прежде чем кинуться наутёк.

Инспектор заторопился следом по аллее высоких деревьев с очень светлыми зеленоватыми стволами, за ним поспешал доктор, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. В спины им дунуло холодом; позади воркотнуло и глухо вздохнуло грозовым утробным голосом.

— Гроза над доломитами, — бросил вскользь Дмитрий Станиславович и продолжил рассуждения о смешных глагольных формах.

Володя с тоскою глянул на розоватый облачный парусник, лёгший в дрейф над голфо ди Триест.

— Не туда, — остановил его психофизик. — Нам к лифту. Вот он.

«Да вижу я», — раздражённо подумал инспектор, которого вопреки всему тянуло к ограде террасы — глянуть на маяк хоть краем глаза.

По контрасту с акварельным небом лифт произвел гнетущее впечатление. Нет большей дикости, чем выстроить посреди средиземноморского парка железобетонный надолб, похожий на лысый лоб зарытого в землю великана. Две ниши под квадратными надбровьями плит закрыты были тяжёлыми стальными ве́ками.

Володя подошёл к правой «глазнице», где прохаживался Сухарев и ждала, обхватив плечи руками, Инна. «Май, вечером холодает быстро».

— Как вы его называете? — спросил Инну Володя.

— Лифт? Мы зовём его Пуанкаре. Да-да, лифт Пуанкаре. Бр-р, как тут дует. Андрей, пойдём внутрь.

— Я ждал господина инспектора, — холодно пояснил Сухарев.

— Станьте лицом к двери, — попросил психофизик.

— Зачем?

— Пока «Аристо» — кх-м! — не опознает всех, дверь не откроет. У вас допуск в бункер есть?

— Должен быть, — ответил инспектор. — Если Берсеньева мне его открыла. Кстати, где она? Мне нужно с ней поговорить.

— Вр-р-рау! — заревел великан. Оказалось — не спал, дремал вполглаза. Толстенная створка с рёвом уползла в сторону, открыв проём.

— Светлана Васильевна, скорее всего… — начала Инна, перекрикивая шум двигателя.

— Мы не знаем, где она, — перебил Сухарев.

«Заткнул ей рот. Примечайте, господин инспектор! В товарищах согласья нет. Индианка за милую душу выдала бы Светлану Васильевну, а он не дал. Прекрасно. Пока хватит этой информации, всему своё время, доберусь и до Берсеньевой».

— Потому что если бы допуска у вас не было, — пояснил доктор, — в лифт вас, конечно, пустили бы. В тоннель, на пляж — пожалуйста, а вот в Пещеру Духов — нет.

— Что за пещера?

— Входите же! — торопил Андрей Николаевич.

Кафель скрипнул под каблуком инспектора. В просторном зеркальном лифте он оказался лицом к лицу с Синявским. Кабина ползла медленно.

«Лифт старый, как и сам бункер. Названия смешные».

— Так что же там у вас за пещера?

— Сами сейчас увидите, — доктор хохотнул и тут же закашлялся. Быстро пришёл в себя, после того как попался на вранье, теперь от души забавлялся:

— Пещера Духов — хе-хм! — страшное место. Там Аристотель правит бал. И вас тоже подправит, если вы — кхм! — ему не придётесь по нраву. Попасть в Пещеру Духов можно из тоннеля Гамильтона, но туда пускают не всякого, иначе любопытный народец по дороге с пляжа всякий раз…

— Пляж вы тоже как-нибудь обозвали? — перебил инспектор, подумав: «У него не просто так язык развязался. Несёт его».

— Прекратите, Митя, — буркнул Сухарев. Стоял ко всем спиной, лицом к двери.

Инна тем временем восстанавливала душевное равновесие — прихорашиваясь перед зеркалом.

— Приехали наконец. — Заместитель директора выскочил из кабины, не дожидаясь пока полностью разъедутся створки.

— Пляж мы окрестили именем Риччи. Кхе! Прошу. Нет, я после вас.

Лампы в двухсотметровом тоннеле, похожем на штрек, горели через одну. «К пляжу направо, — определил инспектор. — Дверь там не хуже, чем наверху; даже если подобраться со стороны моря, внутрь не попасть. Интересно, зачем Ян работал в бункере? Не нашлось места в корпусах или они тут заранее готовились к худшему?»

Идти надо было налево — туда, куда свернул Сухарев. Пиджачная его спина обнаружилась метрах в двадцати. Каблучки мисс Гладких щёлкали позади как пистолетные выстрелы, выбивая из стен короткое эхо. «Что доктор имел в виду, когда говорил, дескать, Аристотель меня подправит? Лучше бы это оказалось досужим трёпом».

Сухарев дождался, пока подойдут остальные, нажал кнопку справа от сдвижной двери.

Плита скользнула в паз со слякотным шелестом. Комната напоминала обычный офис, оборудована была вполне современно: светящийся нанодиодный потолок, три сетевых терминала на столах — новые, не чета тем реликтам, которые инспектор видел в холле корпуса Галилео. Три стены молочно-белые, одна почему-то чёрная, глянцевая, как будто и не стена, а огромный, от пола до потолка, экран. Окно во тьму.

— Это вы называете пещерой?

— Это предбанник. Пещера там, — доктор указал на тёмную перегородку. Володе почудилось шевеление во мраке, он подошёл ближе, вгляделся. «Нету там ничего».

Сухарев, возясь с настенным пультом, обронил: «Так вы ничего не увидите. Сейчас».

Пискнул зуммер, Володя вздрогнул от неожиданности, — не пустой экран был теперь перед ним, а стеклянная перегородка.

— Кто это? — спросил он, рассматривая человека на больничной кушетке.

— Вы хотели увидеть Яна?

«Нехорошо улыбается Андрей Николаевич. Но это как раз не странно, инспектора уважать ему не за что».

— Я хотел не увидеть Яна, а увидеться с ним. Это не совсем одно и то же. Поговорить с ним хотел, если вы не возражаете.

— Возражаю, — надменно ответил заместитель директора.

— Это ещё почему? Объяснитесь, — потребовал инспектор. Краем глаза следил за Инной. Похоже, та беседой не интересовалась. Вошла и тут же уселась за терминал. Клавиатуру не трогала.

— Но Владимир… кхе-хм! — вмешался Синявский, — простите, как ваше отчество?

— Давайте договоримся, что его у меня нет.

— Давайте, — обескуражено согласился доктор, — Влади… Нет, я так не могу, неудобно разговаривать. Я тогда буду вас называть Владимиром Владимировичем.

— Владимировым, — вставил с кривой ухмылкой Сухарев.

«Они решили меня позлить? Ну-ну».

— Владимир Владимирович, я ведь говорил вам, что с Яном — хм-м! — беседовать бесполезно. Кроме того, это опасно для психики.

— Ничего, я попытаюсь пережить.

— Для психики Яна, я хотел сказать. Представьте, вы просыпаетесь, чувствуя себя четырёхлетним мальчишкой, встаёте и видите в зеркале…

— Хотите сказать, он просто спит?

Человек на кушетке походил на мертвеца. Ярчайший свет прямо в лицо, а он хоть бы шевельнулся. «Лежит, как на столе в морге. И правда ли вообще, что это Горин?»

— Это аппаратный сон, — скучно пояснил Синявский, — У него сейчас если под ухом — кхе! — из шестидюймового орудия грохнуть, не проснётся. Да и нельзя его будить, видите ли…

— Андрюша! — позвала Инна. — Вот она где, нашлась! Так и думала, что она там.

«О ком разговор? Этот не сразу отреагировал, сначала одарил меня взглядом. Как кинжалом сунул. А, понятно, это про Берсеньеву. Сухарев хотел скрыть от меня, а Инна не дала. Прекрасно!». Грех было не воспользоваться моментом, что инспектор и сделал. Спросил:

— Где она?

Инна уступила место за терминалом начальнику, ответила с видимым удовольствием:

— В Энрико Ферми.

— Это верхний корпус? Что там у вас?

«Что Сухарев пишет? Что ему отвечают?»

— Там у нас бигбрейн, — сказала Инна. — Лаборатория матлингвистов. Светлана Васильевна у себя.

А на терминале:

«Света, мы у Яна. Нужна помощь. Надо определить…» — успел разобрать инспектор, потом строчки рывком уехали за экран, остался хвост ответа Берсеньевой: «…этим и занимаюсь».

Андрей Николаевич оглянулся, перехватил взгляд инспектора, скривил губы, снова повернулся к терминалу.

«Чужой мои читает письма», — прочёл его сообщение Володя. «Пусть», — коротко ответила Светлана Васильевна.

«Может, тогда голосом?».

Вместо ответа в углу экрана возникло окно, в нем — подсвеченное лицо Берсеньевой.

— Потому что всё равно Владим Владимыч рядом, как раз у меня за спиной, — предупредил Сухарев.

— Владим кто? — рассеянно переспросила Светлана Васильевна. Видно было, нечто занимает её куда больше, чем разговор. — А, вот вы о ком! Господин инспектор, моё почтение, — сказала она. На миг отвлеклась, затем снова вернулась к неведомому занятию.

— Светлана Васильевна, — произнёс официальным тоном Владимир, — я должен задать вам несколько вопросов.

— Вопросов и даже несколько? Подождать придётся, я занята.

— Но избранная вами линия поведения…

— Бросает тень на мою репутацию? Пусть. Есть вещи поважнее вашего мнения обо мне и о моём поведении. Мне действительно некогда, память Яна важнее.

«Как Сухарев на неё пялится!» — заметил мимоходом Володя. Сказал:

— Разговор не займёт много времени, давайте я зайду к вам, если вам действительно некогда.

— Не зайдёте. И не только вы. Никто не зайдёт к Аристотелю, пока я не решу, что можно.

«Она снова что-то выстукивает. Клавиши щёлкают, в микрофон слышно». Тут инспектора осенило: «Память Яна, она сказала! Сухарев спрашивал её, она ответила, что как раз этим занята. Они сделали новый скан!»

— И что там, в скане? — быстро спросил он.

Андрей Николаевич втянул голову в плечи.

— Та-ам?.. — протянула Берсеньева. — В скане? В сканах, вы хотели сказать. Шум маловразумительный, но есть островки. Слышите, Андрей? Понимаете, что это значит? Изолированные области. И кроме них — регуляризованные тёмные массивы, с которыми и так всё ясно. Кажется, я поняла, что произошло. Поэтому никто, кроме меня, не подойдёт к «Аристо», пока не закончу расшифровку и не построю инварианты преобразования.

— Вы закрыли доступ к массивам? — спросил Сухарев, растягивая слова, как будто не верил.

— Да.

Окно связи исчезло с экрана.

«Поговорили, — думал Володя, изучая застывший лик Андрея Николаевича. — Она довела идола до полной одеревенелости. Ну-ка, я его шевельну».

— Вас лишили доступа к телу, господин заместитель директора?

— К телу? — удивился Сухарев, глянув туда, где лежал Ян. — Не к телу, а к расшифровкам скана памяти. И не ко всем фрагментам расшифровок, а к части. И не лишили доступа, а запретили что-то менять. И не только мне, а и всем нам.

— Как же Светлана Васильевна посмела монополизировать память директора?

— Посмела, как видите. И не память она монополизировала, а право на расшифровку. Да, Свете смелости не занимать.

«Определённо, он к ней неравнодушен. Это тоже возьмите на заметку, инспектор».

— Ну, а если я, к примеру, взломаю дверь или влезу к «Аристо» через окно?

— Аристотель — кха! — живёт в подвале, там окон нет. Я сомневаюсь, что у вас получится взломать дверь, даже если прихватили гранатомёт.

Инспектор пропустил замечание мимо ушей, мысль, до того времени шедшая вторым планом, заняла его внимание полностью, стало не до обмена шпильками.

«Похоже, их всех беспокоит не состояние Яна, а содержимое его памяти. Если только возня, которую они затеяли, не часть сговора. Не морочат ли вам всё-таки голову, господин инспектор? Не к телу, говорит, лишила доступа. А к телу? Может, Ян вообще мёртв».

— Андрей Николаевич, — проговорил он нарочито спокойно, — я требую, чтобы вы немедленно разбудили Горина.

Сказав это, Владимир сделал пару шагов к стеклянной стене. «Обычное стекло или сапфировое? Или модный силикофлекс? Не сдвигается ли перегородка? Если сдвигается, то как?»

— Дорогуша! Кхе! Кхе-хм! Я ведь вам говорил, его нельзя просто так будить. Это для психики очень опасно. Вот Светлана Васильевна разберётся с инвариантами, попробуем обратный перенос, тогда и…

— Нельзя, слышите вы? — поддержала Инна Гладких. — Андрюша, останови его!

— Знаете, Владим Владимыч… — начал, выдвигаясь из-за стола, заместитель директора.

«Ага, в этом мнения не расходятся. Сговор».

— Не знаю! — со всей жесточью отрезал инспектор. — Вы вчетвером тянете время и пытаетесь сбить меня с толку, но больше не выйдет. Откуда мне знать, что ваш директор жив? Почему я должен верить басням об аппаратном сне и потере памяти? Правильно ли я понимаю, что аппаратный сон вы можете прервать и возобновить в любой момент?

— Да-а, — неуверенно протянул Синявский.

— Правильно ли я понимаю, что сон этот вызван действием излучения, а излучателями управляет «Аристо»?

— Митя! — скрипнул тенорок Сухарева.

— Кхм! Правильно понимаете. «Аристо» здесь абсолютно всем управляет, в разумных пределах, конечно.

«Не факт, что в разумных. Об этом после. Отвлекающий вопрос им».

— Где же тогда излучающая аппаратура? Я вижу голые стены, кушетку и на ней тело, похожее на труп.

Инна хихикнула, физиономия Сухарева осталась непроницаемой. Синявский ответил с улыбкой:

— А вы ожидали увидеть гирлянды из проводов, шкафы с электронным хламом, параболические антенны и… Ха-кха! И прочую дребедень? В стены вмонтирована система мощных управляемых излучателей.

— А стекло?

— Митя! — снова предостерёг Андрей Николаевич, но старый психофизик отмахнулся: «Отстаньте с вашей конспирацией». Указал пальцем на перегородку, пояснил:

— Силикофлекс. Слышали о таком?

«Понятно. Силой не пробиться, надо уговаривать».

— Вижу, что слышали. Так вот, — хе-хм! — дорогуша, перегородку сдвинуть я не дам и дверь не открою. Говорю вам как врач…

«Стало быть, она сдвигается, — удовлетворённо констатировал инспектор, не слушая, что Синявский говорит как врач. — Понятно-понятно. Опасно для психики и всё такое прочее. Но раз тебя беспокоит здоровье больного, с тобой можно поторговаться».

— Дмитрий Станиславович! — перебил он. — Я и не просил пустить меня внутрь. Разбудите Яна, только и всего. Ненадолго. Дайте очнуться и сразу усыпите. Психика выдержит, ведь выдерживает она сны. Нет, я именно настаиваю. Требую. Вы понимаете, если у меня сложится впечатление, что вы сознательно вводите меня в заблуждение…

— Вы кликнете своих людей? — вклинился Сухарев. Явно нарывался на скандал, но инспектор даже бровью не повёл.

— Так что же, доктор? Вы слышите меня? — настаивал он.

— Да. Я слышу. Придётся подчиниться давлению. Я разбужу его ненадолго, но когда увижу, что… Кхе! Позвольте, Андрей, я сяду. Что? Не хотите, так я за другой терминал. Видите, инспектор настаивает.

— Я снимаю с себя всякую ответственность, — заявил Андрей Николаевич.

«Снимай-снимай. Не то ещё снять придётся. Ответственность он снимает».

— Может, не надо, Митя? — несмело проговорила индианка.

— Ничего, я осторожно. Действительно, видит же он сны. Одним кошмаром больше, одним меньше.

— Послушайте, господин Владимиров, — не унимался Сухарев. — Вы угробите его личность, а заодно и дело всей его жизни! Поймите, активируется сознание, Ян начнёт переосмысливать сны, запустится распаковка памяти…

— Распаковка? — заинтересовался инспектор. — А вы хотели убедить меня, что память Горина стёрта. Теперь выясняется, что не стёрта, а запакована. Где она содержится?

— Не пытайтесь поймать меня на слове! Когда я вам это говорил, сам так считал. Слышали же, что рассказала Света?! Ведь вы через плечо заглядывали! Чёрт вас возьми с вашими провокаторскими штучками, Владим Владимыч Владимиров!

— Ну, хватит! Прекратите истерику.

— Андрей, успокойся, — упрашивала Инна, став между инспектором и Сухаревым. — Митя обещал, что сразу усыпит.

— Вот именно, — сказал Синявский, не отвлекаясь от монитора. — А вы, господин неверующий, следите лучше за больным. Второй раз будить не стану. Пропустите момент — ваша вина.

Володя приник к прохладному силикофлексу.

Человек на кушетке шевельнулся, приподнял подбородок, приминая затылком подушку, что-то беззвучно сказал. «Жаль, не слышно, что говорит», — подумал инспектор, но тут же услышал сзади, из динамиков терминала, неразборчивое хрипловатое бормотание: «Ма, я не хо!..» — а после, громче и явственней: «О! Не хочу куклы, убери мама! А-а!»

Голова на подушке дёрнулась, человек зашарил свешенной рукой по полу.

— Дмитри… Митя, немедленно усыпляй его! — просил Сухарев. — Инспектор, вы налюбовались?!

Володя не ответил; следил, как поднимается оживший труп. «Залысины, короткие волосы дыбом, птичий нос. Это Горин? На вид — лет пятьдесят с лишком; рост выше среднего; нос длинный, прямой. Губы прямые, тонкие…»

Разбуженный после аппаратного сна мужчина был смешон. Напоминал переполошенную цаплю, так же неуклюже переступал с одной кафельной плитки на другую босыми худыми ногами. Пижама висела на нём, как на огородном пугале. Глаза…

«Он испуган, станет кричать. Нет, сдержался. Сюда смотрит. Он видит нас?»

— Он нас видит? — спросил Володя.

— Зеркало, — пояснил доктор.

— Усыпляй его наконец! — взмолился Сухарев. — Он увидит себя, это шок… Всё будет искорёжено, он всё забудет!

— Он не узнает себя, — спокойно ответил Синявский.

«Он нас не видит, перед ним зеркало. Ян видит себя, но не узнаёт. Значит, Синявский не врал. Чего боится Сухарев? Что будет искорёжено? Что забыто? Почему?»

Горин отвернулся от зеркала.

«Что-то нашёл. На тумбочке…»

— Там бусы остались, — шепнула Инна.

Владимир покосился на неё — стояла рядом. «Встревожена, удивлена. Узнала бусы? Не её ли собственность?»

Тут Горин потянулся к бусам обеими руками и схватил их — надо сказать, довольно неловко.

— Синявский, усыпляй его, я приказываю! — не своим голосом выкрикнул заместитель директора.

По полу комнаты запрыгали жёлтые шарики, инспектору послышался дробный перестук. Градины по стеклу.

— Уже сделано, — отозвался доктор.

Инспектор отвлёкся всего-то на секунду — обернулся к Синявскому. Когда снова глянул в «пещеру», нелепая тощая фигура в пижаме оседала, точно марионетка, которой разом обрезали нити.

Инна охнула: «Ох, упа!..» — и прижалась лбом к перегородке.

Горин не упал, опустился — руками на кушетку, головой на руки. Так и остался сидеть на полу возле кровати в чудовищно неудобной позе: одна нога подвёрнута, другая вытянута.

— Точно как в прошлый раз, — сказал доктор.

«То есть, ты сам и усыпил Горина в прошлый раз? Или я спешу с выводами? Он мог иметь в виду, что Горин, когда его нашли, сидел на полу возле кушетки в такой же позе. Спросить? Нет, не годится, время прямых вопросов не пришло, слишком мало знаю», — инспектор заставил себя отнять ладони от прозрачной, как стенка аквариума, преграды, сунул руки в карманы, повернулся к Синявскому и спросил:

— И что же, доктор, так и будет больной на полу сидеть?

— Зачем? Сейчас мы — кхм! — с Андреем его уложим, вдвоём будет проще.

— Я вам помогу.

Сухарев буркнул что-то, Синявский отнёсся к инициативе инспектора с видимым равнодушием, ответил: «Да-да, конечно», — а Инна не слушала, так и стояла, прижавшись к силикофлексу лбом.

— Я открою, — сказал Дмитрий Станиславович. — Инночка, — кхе-хм! — позвольте…

Пискнул дальний терминал, экран осветился. В правом верхнем углу — окно коммуникатора. Инспектор не успел туда первым, Сухарев опередил.

— Что там у вас? — спросила Берсеньева. Приблизив лицо к экрану, всматривалась, будто это могло помочь ей разобраться в происшествии.

— Синявский разбудил Яна. Инспектор заставил, — сообщил Андрей Николаевич.

— Знаю. Я спрашиваю, что делал Ян? Что он видел? Ну же, быстрее соображайте!

— Что видел? Да почти ничего. Себя видел в зеркале, но это не страшно, ведь…

— Что ещё?

— Говорю, почти ничего. Его усыпили. А в чём дело, Света?

— Не то! Что-то ещё было! Что?

— Он нашёл на тумбочке чьи-то янтарные бусы, — сказал Володя.

Сухарев и не подумал уступить место, но ничего. Можно и так. Лицо видно хорошо, остальное не так важно.

— Бусы, — повторил Володя, — кто-то там оставил. Ян Алексеевич их нашёл и взял. Они рассыпались. Была оборвана нитка, или он сам случайно порвал.

— Он не соразмеряет усилий, — негромко подсказал Синявский.

«Потому и порвал бусы. Но не факт, не факт! Не отвлекайтесь, господин инспектор. Главное — её реакция».

— Бусы, — Берсеньева кивнула. — Вот в чём дело. Теперь понятно.

— Светлана Васильевна, объясните, что случилось! — потребовал заместитель директора.

— Резкие изменения. Вся память наизнанку, понимаете, Андрей? Как если бы сканировали, применили преобразование, а потом перенесли обратно. И это не шум, прослеживаются регулярные структуры.

— А дешифровка?

— Нет, к сожалению. Никаких ассоциаций. Это не человеческая память, какая-то чушь. Везде, кроме изолированных областей.

— Мис-ти-ка… — сдавленным голосом протянул Сухарев, потом спохватился:

— А изолированные области?

— Без изменений. Понимаете, у меня возникло впечатление…

Света замолчала.

— Ну, говорите же! — торопил инспектор. Стоял за спиной Сухарева, опираясь одной рукою на стол.

— Я думала, кто-то пытался восстановить личность. Построил тензоры и натравил «Аристо».

— Никто, кроме Мити, не подходил к терминалам, — заявил Сухарев.

— Андрей, вы намекаете, что это я? Абсурд! Кха! Кха! Светочка, ты ведь знаешь, я в этих ваших фокусах с памятью ничего не смыслю. Да у меня и времени-то не было! Всего с минуту сидел… Все видели! Меня попросили разбудить, я — кха! — разбудил. Вы, Андрей, приказали усыпить, я…

— Успокойтесь, Дмитрий Станиславович, вас пока ни в чем не обвиняют, — сказал инспектор, думая при этом: «Не так чтобы совсем ни в чём, но и это сейчас не главное. Это и после не поздно. Что на уме у лингвистки?»

— Вы что-то хотели сказать, Света, — напомнил он.

— Я хотела сказать, что ошибалась. Оставьте Митю в покое, он ни при чём. Я знаю, кто виноват.

— Кто?! — вскинулся Сухарев.

«Чего-то идол опять напрягся».

— К Яну пока не входите и не будите его. Вы слышите, Митя? Я к вам обращаюсь. Надо проверить. Я попробую разобраться, ждите.

— Светлана Васильевна! Всё-таки скажите, кто, по-вашему, виновен? — спросил Володя, повернувшись так, чтоб видеть всех троих.

— Что вы… Она же обещала разобраться. Зачем вы?.. — залепетала Инна.

— Царь Эдип, — ответила Берсеньева и отключилась. Померк экран.