Любовь на выселках у Бога

Борис Алексеев, 2021

Книга «На выселках у Бога» напоминает знаменитые сказки Шехерезады. О каких бы увлекательных приключениях человеческого сердца ни шла речь, каждый параграф текста упрямо говорит лишь об одном – о любви. Влюбчивый студент Антон, зануда алкоголик Трофим, героический Григорий, а напротив – юная Роза, милая санитарка Светка, пугливая возвышенная Полина… Как из огромного человеческого множества судьба «извлекает» столь разных людей и компонует их друг с другом? Что это, тайна судьбы или наука психология? Давайте разбираться! Комментарий Редакции: Эта книга – прекрасная попытка разобраться в главном секрете любовного чувства. Что оно такое? Когда зарождается и имеет ли реальный конец? Из чего состоит и почему вызывает так много неоднозначного: от эйфории счастья до самых грозных мук? Кто знает, быть может, автор смог подобраться к самому краю великой загадки?

Настенька

Жили-были дед Никифор да бабка Лукерья. И была у них… Нет, не была. Привёз сын Степан из города дочурку Настеньку на летние каникулы в родовой пятистенок! Настя, девочка городская, шести с половиною лет, поначалу дулась на отца, а прародителей и вовсе чуралась. Чуть что — крик, слёзы. А Степан улыбается, как не слышит. Дня не прошло — стал он в обратный путь собираться. «Пора мне, — говорит, — дел в городе, сам знаешь, отец, невпроворот. Не то, что здесь. Здесь лепота! Настюха пусть с вами поживёт, на молочке посвежеет!» Сказал, сел в машину — только его и видели.

Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке и молочко поднесёт, и яичко сварит — всё одно, не ест девчонка ничего, только в окошко глядит да слёзки вытирает. Дед смотрит с печи и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени, сядет на лавку и плачет от обиды и смущения. Так прошёл весь следующий день. Наступил вечер.

— Хочу смотреть телевизор! — заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.

— Ох, беда-то! — всплеснула руками бабка. — Нету, милая, у нас этого телевизора. Был один да поломался давно. Антенна с крыши упала ещё прошлой весной, буря была…

Старуха хотела рассказать внучке про то, каким он был этот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как отличился её Никифор с бригадой — сам председатель подарил им этот телевизор! А ещё о том, как полдеревни собиралось по вечерам в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. Оба они стояли и плакали, а может, это только казалось, уж больно в избе накурено было.

— Хочу смотреть телевизор! — повторила медным голоском Настенька.

— Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я им молочка передам, — затарахтела Лукерья.

Дед знал, спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась — и-и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство — правильным. На дворе уже стемнело. Взял дед фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.

— Ой! — вдруг вскрикнула Настенька. — Жжёт!

Дед обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, забрела в заросли крапивы, хотела было рукой раздвинуть стебли, но обожглась и вскрикнула.

— Деда, больно! — Настя потёрла место ожога и вопросительно поглядела на Никифора.

— Ты, Настенька, не три, само пройдёт, иди за мной следом, тут недалече.

Дед пошёл чуть медленнее, оборачиваясь то и дело на идущую след в след внучку. «Да, — подумал он, — где беда постучится, там любовь откликается».

— Не холодно ль тебе? — спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.

— А скоро ещё?

— Пришли, Настенька, пришли.

Дед постучал, и они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил сегодня на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой, стоял большой чёрный телевизор.

— Авдотья, принимай гостью! — весело хохотнул Никифор, обнял за плечи девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми, и бережно подтолкнул вперёд.

— Тебя как зовут? — спросил Лёша, оглядывая гостью.

— Н-настя.

— Так это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?

–…Ага, — Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая: «Это хороший мальчик?»

— Вот и славно! — пропыхтел Никифор, — смотрите ж тут свой телевизор, а я пойду. — И уже в дверях добавил. — Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да, вот табе молоко от Лукьерьи, — он вытащил из сумы банку с молоком. — Чуть не забыл! Велела табе кланяться.

Дед побрёл до дома. Звёзд набежало в небе — тьма! «Всё будет хорошо, — думалось по дороге Никифору. — Не так, так этак, Бог даст — слюбится…»

Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни за что не проспит, а он будет ждать её у этой самой калитки в пять утра. «Клёв — штука ранняя!» — сважничал он на прощанье и побежал домой.

* * *

Лукерья встала затемно, до рассвета. Уже много лет её мучили особенно под утро тяжкие сны: годы войны, как не выключенные днём уличные фонари, высвечивали адову похлёбку того времени. А постоянно ноющая старческая боль выгибала суставы за уровень женской терпимости. Каждый вечер, засыпая на старой скрипучей кровати, Лукерья понимала, что боль поднимет её рано. Оттого старалась выдумать ворох дел на завтра. Так ей легче было встать, размять суетой тело и на время забыть о боли. А Никифор спал. Он вернулся с войны контуженный на голову. Его героическая голова частенько болела, но странная вещь: ночью боль отступала, и он спал сном младенца. Сны кружились над ним лёгкие, как ангелы. То ли души погибших товарищей слетались в сонных видениях, то ли и вправду ангелы Божии любовно глядели на него с неба. Так или иначе, каждое утро Лукерья укоряла спящего мужа: «Никифор, вставай, лежебока, Победу проспишь!» Никифор тотчас открывал глаза и со «старческой сноровкой» поднимался, как по тревоге.

Лукерья подошла к кроватке, на которой спала Настенька, и в темноте горницы различила мерцание двух испуганных хрусталиков.

— Настенька, ты что не спишь?! — шёпотом всхлипнула старуха.

— Где я? — пискнула Настя и недобро посмотрела на Лукерью.

— Ты дома, милая, дома. У деда с бабой, ласточка моя! — запричитала Лукерья, не меньше девочки испуганная происходящим.

Настя оглядела внимательно бабушку, перевела взгляд на горевшую в красном углу лампадку и, видимо, припомнив события вчерашнего дня, спросила:

— А сколько сейчас время, уже пять?

— Да что ты, милая, и четырёх ишо нет, вишь, как тёмно в оконце.

Лукерья присела на край Настиной кровати и бережно взяла её детскую испуганную ручку в свою шершавую, огрубевшую от вил и ухватов ладонь. Настя руку не отдёрнула. И даже была приятно удивлена, почувствовав, как её ночной страх исчезает в глубоких бороздах старой кожи. Может быть, Настя в ладонях Лукерьи ощутила себя будущей женщиной, тёплой и родной, как мама.

— Бабушка, мне Лёша велел в пять проснуться, а то он без меня уйдёт на рыбалку! — чиркнула Настя фразой, как спичкой, о вялые уши Лукерьи.

— Уж так прям и велел? — Лукерья ласково сощурила глаза и добавила: — Спи, Настенька, ещё ночь на дворе.

— А ты меня разбудишь? — допытывалась Настя.

— А как же, обязательно разбужу, ангел мой. Не уйдёт твой Лёшка без тебя.

Лукерья прикрыла острые девичьи плечики одеялом и на цыпочках вышла в сени. «Господи, помилуй нас, грешных, огради от всякого зла…» — нашёптывала старушка, всхлипывая от внезапно нахлынувшего на неё счастья.

Тем временем сквозь редеющий сумрак ночи прокрался первый лучик утреннего солнца. Старые ходики на стене пробили пять раз. Настенька спала глубоким сном Спящей красавицы. Лукерья чуток посидела у кроватки, поглядела на молочно-розовый румянец царственных ланит юной принцессы и, вздохнув, легонько тронула Настю за плечо. К удивлению Лукерьи, Настя сразу открыла глаза. С полминуты она лежала неподвижно, не моргая. Потом широко улыбнулась и спросила:

— Уже пять?

— Пять, милая, пять, вставай! Поди твой Лёшка уж за оконцем мается, да две удилины за спиной прячет!

Лукерья нарочито весело тараторила, заметив, как смыкаются Настины глазки, не доспавшие целое утро. Настя сладко потянулась.

— Да ты совсем большая! — ахнула Лукерья, глядя на растянувшуюся во всю кровать девочку. — Вставай, я тебе кашки заварила, молочка согрела.

— Бабушка, я потом!

Настя, как ветер, пронеслась мимо Лукерьи, наддавила плечиком старую крашенную суриком дверь и выбежала на крыльцо.

Утро, как студёная колодезная вода, брызнуло ей в лицо первыми лучами раннего холодного солнца. Опершись на калитку, стоял Лёшка, и как только Настенька подбежала, проворчал:

— А, проспала! Жди тебя тут всё утро!

— Неправда! — ответила Настя с вызовом, — я давно встала. Это тебя не было!

— Ладно, пошли уж, — добродушно просопел Лёшка, и дети вприпрыжку, обгоняя друг друга, побежали на пруд.

* * *

В заботах и восторженных впечатлениях незаметно пронеслись первые четыре дня деревенской жизни городской девочки Насти. На пятый пожаловали родители.

Конец ознакомительного фрагмента.