Жизнь как притча

Борис Алексеев, 2021

Человеческая жизнь – не только биографический перечень событий, но ещё и мудрая житейская притча! Да-да, притча о добре и зле, о неразумии и высшей воле, о коварстве ума и благородстве сердца. Верно говорят: умный учится на ошибках других, глупый – на своих собственных. Книга «Жизнь как притча» написана с целью не только скрасить досуг читателя калейдоскопом затейливых историй. Облекая рассказ в форму житейской притчи, автор стремится поговорить с читателем о смысле и нравственных ориентирах человеческой жизни.

Часть 1. Кожаные ризы

Любовь на выселках у Бога

Полина мечтала рисовать Бога. Год назад девушка окончила иконописные курсы при храме святителя Алексия и была принята в местную артель «Изограф». Трудилась, правда, больше на подхвате, но от работы к работе её навыки в церковном художестве росли, а иконописные задания усложнялись.

— Умница, Полина, толк будет, — заметил как-то глава артели, «бригадный генерал» Григорий.

Часть 1

Случилось Григорию с товарищами расписывать храм на Ставрополье, в одной тихой казачьей станице. Впрочем, началась эта история гораздо севернее, обыкновенным, ничем не примечательным июльским утром…

В шесть часов утра в квартире на Волхонке раздался телефонный звонок.

— Здравствуй! Здравствуй, брат Григорий! — послышался в трубке знакомый голос священника Михаила. — Помнишь ли меня, Гришенька? Скажу без предисловий: нужда к тебе имеется, нужда великая. Попустил я позор, прости Господи! Позволил нечестивцу храминушку мою посечь кистью поганой. Уж такой блуд на божьих стенах намалёван, что, чую, развалятся вековые камушки, не вынесут сущего позора. Исправить бы. Приезжай, не откажи! Славной дружине твоей поклон. За вас, честны́х богомазов день и ночь Бога молю. Приезжай, приезжай, брат!..

Умилительный баритон отца Михаила ещё долго раздавался в трубке, украшая сердечную грусть южнорусскими оборотцами да прибаутками. Григорий слушал и невольно думал о своём: «Отец Михаил… Сколько уж не виделись, лет десять, поди. Настоящий русский батя: борода в капусте, а мысли прямиком до Бога летят. И возвращаются крылатые, как ангелы…»

…1993 год, 3-е октября, поздний вечер. Осаждённый двор Белого дома ощетинился со всех сторон колючками баррикад. Из Останкино на грузовых машинах подвозят первые партии раненых. Отец Михаил в белом переднике, забрызганном кровью, принимает раненых с борта на импровизированные носилки. В интервале между машинами обходит и кадит баррикады.

Наступает ночь, тревожная ночь перед главными событиями грядущего дня. То, что скоро случится что-то ужасное, понимают практически все. Никто не уходит. Идёт молчаливая сосредоточенная работа. Достраивают заграждения, разливают по бутылкам боевой (но, как оказалось, совершенно бесполезный) «коктейль Молотова», назначенные командиры взводов делают последние инструктажи перед…

Отец Михаил непрерывно исповедает и причащает. Ограничений никаких нет. Ел ты, не ел, читал правила ко причащению, не читал — едино.

«Кто тогда остался, не подался прочь — уже герой и чистая жертвенная душа, — поминал потом октябрьские события отец Михаил, — кого, как не таких героев, и причащать-то? Ведь все они, небо молю в свидетели(!), на моих глазах, почти все полегли наутро. Везучих грешников, как ваш покорный слуга поп Мишка, маловато оказалось…»

— Батя человек стойкий, — как-то рассказывал сослуживцам Григорий, — а спроси его про те денёчки — сверкнёт глазами и заговорит поначалу вроде бодрячком, да только на втором слове замолчит, закроет лицо ладонями и плачет. И сквозь слёзы сказывает, как ранним утром пятого октября ходил он в рваном подряснике по мёртвым развороченным баррикадам, кадил на кровь ещё не смытую и товарищей поминал…

— Так что ж, родненький, порадуешь старика, приедешь?

— Отче, обещать не буду, но с ребятами поговорю. Может, и стронемся.

— Молю Бога, Гришенька, молю Бога!

Отец Михаил простился и положил трубку.

* * *

В то же день Григорий собрал артель. Так, мол и так. Денег у бати, известное дело, нет, а если и завелась копеечка, то, «что орёл что решка» — вся наша. Отец Михаил, он как образ Божий — последнее отдаст! Решайте, дело добровольное.

— О чём тут, с-собственно, д-думать? — чуть запинаясь, произнёс Родион, правая рука Григория. — Коли Гриша зовёт, п-понятное дело, надо ехать всем ч-числом.

На том и порешили. Два дня положили на сборы и домашние дела. Вечером третьего прибыли на Павелецкий вокзал. Погрузили в вагон артельное хозяйство — пустыми руками фреску не напишешь. А чтоб проводница не серчала, мол, завалили коробками все проходы(!), ей и шоколадку поднесли, и доброе слово сказать не забыли. Распихали вещи, расселись по полкам, как птицы по проводам, да покатили, попивая чаёк в подстаканничках, «с милого севера в сторону южную».

По прошествии времени мы часто удивляемся, как мудро и единственно правильно судьба выстраивает нашу биографию. Выстраивает вопреки непониманию сердца и протестам ума. Что-то большое, несравнимое с сиюминутной оценкой событий, движет нас вперёд. И судьба на этом пути зачастую не милая подружка, а жестокая и эгоистичная управительница. Её решительно не интересует наше встречное мнение, если мы расходимся с ней в понимании блага. Она похожа на «безжалостную» мать, уводящую зарёванного малыша домой в самый разгар игры. Малышу невдомёк, что подул сильный ветер, и он может простудиться. Иногда судьба выступает в роли «жестокого» отца, заставляющего десятилетнего сына-курильщика курить до одури, чтобы тот больше никогда в жизни не коснулся сигареты. Только со временем мы начинаем понимать смысл случившихся событий. И тогда нам открывается история, писанная не росчерками бытовых капризов, а пером высокой и мудрой силы.

На вторые сутки рано утром московские варяги прибыли в славный город Ставрополь. Выгрузились, пересели на автобус, четыре часа пылили по степным дорогам и к полудню добрались до станицы. Июль, жара, духота, слепни — экая северянам пособица! Сошли с автобуса, сгрузили скарб, выдохнули, огляделись. Метрах в трёхстах от остановки высокая стройная колокольня, как верстовой столб, царствовала над одноэтажным посадом. Подошли к храмовым воротам, перекрестились, не успели войти — глядь, по дорожке от церковного домика бежит священник. Одной рукой подрясник за пояс заправляет, другой размахивает и что-то кричит. От произведённого шума стая галок, мирно дремавшая под крышами церковных построек, встрепенулась в небо.

— Приехали! Приехали, родные! — священник подбежал к артельцам и, широко раскрыв руки, пропел. — Христос среди нас, приехали, родненькие!

Григорий первым подошёл под благословение:

— Благослови, отец Михаил!

— Во имя Отца и Сына и Святого духа. Гриша, как же я тебя ждал!

Священник с восторгом оглядел артельцев.

— Экие орлы! Да тут и орлица с вами? — отец Михаил задержал взгляд на Полине и широко улыбнулся, чем несказанно смутил девушку. — Ай-яй-яй, прости старика, смутил красавицу. Не обижайся, милая! Гриша меня знает, это я по любви такой разговорчивый.

Священник выдохнул весёлость, развернулся к храму, перекрестился и произнёс:

— Принимай, отрадушка, иконника Григория со товарищи. Будь им скоропомощницей благой. Приехали они издалече, из самой Москвы! Вот оно как. Ну что, Гриша, на трапезу — и отдыхать с дороги?

— Сначала в храм бы зайти, нужду поглядеть.

— Да-да, конечно, только поклажу снесём, и в храм, — улыбнулся отец Михаил.

Сложив на крылечке гостевого домика коробки с красками и личные вещи, артельцы чинно взошли по ступенькам в церковный притвор, протиснулись в четверик через нагромождение деревянных конструкций и поднялись на леса. Глянули вверх, и… Оторопь взяла московитов.

— Отче Михаил, да кто ж такое посмел? — не пряча удивление, спросил Григорий.

— Ох, Гриша, что сказать тебе, не знаю. Объявился у нас некий Парфён. Обещал храм за два месяца расписать. Ну я, глупый человек, и согласился. А от него, всяк, поутру несёт самогоном, как, прости Господи, от пьяной свиньи огульной. Я ему: «Да куда ж ты такой годишься Бога рисовать?» А он мне: «Богомазам положено! Это для вдохновения, отец». Раз-раз, и уже наверху. И так до самого вечера сидит, даже на обед не слезет, в сортир, прости Господи, не сойдёт, всё мажет и мажет. За досками-то не видно. Ладно, думаю, пусть мажет, всё не голо будет в обители Божьей. А тут как-то наш сторож Кузьма и говорит мне: «Отче, глянуть бы вам на Парфёново художество. Я вчерась поднялся — такое увидел!» Смутил меня Кузьма. На другой день полез я сам. Страшно при моих-то годках, доски трясутся. Залез, сколько смог, гляжу. Господи помилуй! От Парфёнова художества, поверь, Гриша, ноги мои затряслись, из глаз слёзы брызнули. Стою, держусь за стену, сам себя отпеваю. Смотрю, вошёл в храм Парфён. Идёт, шатается. Тут разом силы у меня прибавились, слетел я вниз по лестницам, как голубок, и к нему. «Ах ты, — говорю, — поганец! Что ж ты творишь в доме Божьем? Чтоб духу твоего нынче не было. Никаких денег не получишь, разбойник, скажи спасибо, что кормили за зря». А он мне: «Воля ваша, да только тыщу рублёв мне надобно на билет, куда я без билета?» Отдал я ему эту тыщу и ушёл. А Кузьме наказал гнать из храма поганца и близко не пущать отныне. Вот такие дела, Гриша. Вашу-то работу я видел, вот и подумал, что все так пишут. Выручай, брат!

— Леса надо поправить. Высота серьёзная, — ответил Григорий.

— Гриша, не беспокойся! Станичников подниму, всё сделаем, поправим, только скажи, как! — затараторил отец Михаил. — Завтра и приступим.

Так-то оно так, но забыл батюшка, что июль — месяц полевой. Работных мужиков по пальцам пересчитать, а тут страда — куды им за плотницкие новины браться. Бог милостив, подождёт!

День проходит, второй — нет плотников. Григорий занервничал. Задумка была — расписать храм благотворительно, без денег, по старой дружбе с отцом Михаилом. «Оно конечно, — думал Гриша, — ежели отец захочет мзду художникам дать — примем с благодарностью. А нет — так и суда нет. Распишем во славу Божию, а наградой будет нам гостеприимство да хлебосольство казацкое. Южным воздухом подышим, молочка парного попьём, лучок да моркошку с огорода покушаем. Красота! Приедем и за работу: строительные леса в храме стоят, каша на обед варится…». Каша-то варится, да только из кухонной каши стенописную «кашу» не сваришь! А Москва долго ждать не будет: два заказа в работе. И оба такие, что срок, как удавка на совести! Выходит одно: надо поправлять леса своими силами. Доски, гвозди есть, руки тоже есть, правда, к плотницкой работе не шибко подходящие. Молоток — инструмент серьёзный, не то, что кисточка, тут думать надо! Помолясь, взялись за дело. Как могли, поправили лестницы, перестелили настилы, сделали ограждения. К вечеру третьего дня, слава Богу, управились.

На следующее утро встали ранёхонько, выпили чайку с сухарями — и в храм. Отец Михаил уж там. Пропели Антония Оптинского о начале всякого дела, и за работу! Григорий с товарищами отправился на самый верх, а Полине поручил размечать орнамент на уровне храмовых окон, на третьем ярусе от пола. Поднялась девонька на леса, поглядела вниз, и дух её девичий от высоты занемог — голова кружится, колени ватные, в глазах слёзы. От этих проклятых слёз всё вокруг расплывается, ещё страшнее становится. Что делать? Просидела Полина на корточках всю первую половину дня, не смея ни встать, ни приступить к разметке. Часов в двенадцать стали художники спускаться вниз. Спустился и Григорий. Видит: у дальнего окна сидит, ёжится кто-то в белом рабочем халатике. Подошёл поближе, рассмеялся!

— Ты что, Полинка? — Гриша поглядел на стену, не тронутую рисовальным угольком. — Много ль нарисовала, голубушка?

— Я… я… Вы простите меня, Григорий Борисович, я обязательно, я после обеда продолжу…

— Э, нет, любезная Полина, продолжать бояться не гоже!

Григорий перегнулся через перила и крикнул выходящим товарищам:

— Обедайте без меня!

Затем вручил девушке палочку с привязанным на конце рисовальным угольком и помог встать.

— Так, Полина. Смотри только на стену и в стороны, чтобы видеть максимально всю протяжённость работы. Вниз не смотри, но под ноги поглядывай! Так. Сначала нам надо определить верхнюю и нижнюю границы нашего орнамента. Находим уровень и ведём вдоль всего яруса горизонталь.

Не отпуская руки Полины, Григорий сделал шаг вперёд и потянул за собой перепуганную девушку. Полина мелкими шажками засеменила вдоль стены, вычерчивая правой рукой угольную линию. Левой рукой она судорожно сжимала ладонь Григория.

— Спокойнее, Полина, ещё спокойнее. Видишь, это совсем не страшно! Думай о линии. Для тебя сейчас самое главное — ровная горизонтальная линия, — повторял Григорий, стараясь своими длинными ногами шагать вровень с шажками Полины.

— Так, а теперь ведём нижнюю горизонталь. Э-э, нет, теперь сама! — Гриша отпустил руку ученицы и остался стоять на месте, подбадривая движение девушки весёлыми комментариями. — Полина, не оборачивайся и не ищи меня глазами. Ты смотришь только на стену, под ноги — и вперёд. Я рядом. Я наблюдаю, как ты всё время перестаёшь бояться!..

Григорий говорил нарочито громко. Голос многократно отражался от стен, и в его гулкой тёплой полифонии Полина действительно ощущала присутствие бригадира. С каждым шажком она всё смелее смотрела вперёд, нажим палочки оставлял на стене всё более чёткий и ровный угольный след. Незаметно для себя она обошла по ярусу весь четверик. Заканчивая линию, Полина посмотрела вперёд и увидела улыбающегося Григория.

— Как?! Я думала, вы рядом со мной идёте… — прежние опасения мгновенно объяли хрупкое тело девушки. Она снова почувствовала в коленях противные ватные тампоны, а из глаз брызну…

— Стоп! Полина, ни шагу назад! — рассмеялся Григорий. — Умница! Можешь обернуться и посмотреть на свою работу. Ты сделала это!

Полина обернулась и увидела под нескончаемо долгой линией, которую она вычертила вместе с Григорием Борисовичем, ещё одну, такую же. Такую же длинную и даже, как ей показалось, более уверенную и красивую.

— Это я сама начертила? — девушка прищурилась и, обернувшись к Григорию, с хитрецой спросила. — Без вас?!.

— Сама! Я свидетель, — ответил Григорий, — ну что, теперь справишься?

— Справлюсь! — Полина очаровательно улыбнулась.

Сторонний наблюдатель мог заметить, как улыбка девушки, полная счастья и открытой наивной радости, смутила Григория. Но рядом никого не было, и смущение бывалого иконописца осталось, как говорят в таких случаях, за кадром.

— Идём обедать? — спросил Григорий, переступая по лестнице вниз и подавая Полине руку.

— Я сама, — ответила девушка.

Часть 2

Представляю, как читатель, прервав чтение, уже готовится воскликнуть: любовь «на носу», а о главном герое рассказа, бригадном генерале Григории, до сих пор не сказано ни слова. Верно! Но не будем горячиться — рассказывать, собственно, не о чем. К тридцати годам личная жизнь Григория Борисовича Камышина вполне укладывалась в стандартный набор российских стереотипов: школа, институт, армия, работа. Ни романтических приключений, ни отчаянных влюблённостей или безрассудных поступков Гриша на свой счёт не записал, несмотря на особую внутреннюю восторженность, назначенную ему от природы, и резкий категоричный ум. Служить, правда, пришлось ему не в заштатном русском уезде, а в Афганистане. Мириады мух, раскалённый песок в лицо, мутная бессмысленная героика и на каждом шагу смерть, смерть, смерть — вот и вся романтика.

Хотя нет. В студенческие годы приключилось с ним одно затейливое преображение. Зашёл он как-то с друзьями в храм. Минут десять парни слонялись под гулкими сводами, а затем один за другим потянулись на улицу. У кого-то разболелась от духоты голова, кто-то просто заскучал, глядя на церковное однообразие. С Григорием же случилось нечто неизъяснимое. Он вдруг почувствовал, что каждая икона, а в храме их было множество, глядит прямо на него, глядит и нашёптывает: «Подойди, Гриша, постой со мной. Дай, дружок, я погляжу на тебя!» Немало озадаченный, Григорий обошёл их все, и перед каждой его охватывало незнакомое ощущение гулкого космического покоя. Он уже знал, как ликует влюблённое сердце, как блаженствует восторженный ум над решением абстрактной проблемы. Но перед иконами Гриша впервые испытывал совсем иное ликование. Светлое искрящееся ликование о неземном и вечном!

«Как странно, — думал он, вглядываясь в очередной образ, — через месяц мне стукнет двадцать четыре года, но только сегодня я совершенно случайно обнаружил огромное «несуществующее» прежде пространство! И в этом пространстве есть некий центр, ядро. Я чувствую его сверхплотное образование!». Церковное окружение (подсвечники, фрески на стенах, иконы в громоздких деревянных киотах, резной иконостас) представились ему как совокупность притягательных сил этого ядра, его проросшая в мир паутина.

С некоторой долей растерянности он думал, что сейчас выйдет на улицу и вновь окажется в привычной среде, наполненной кичливыми звуками и путаницей мобильных позывных, где нет ничего, что свидетельствовало бы о существовании этого молчаливого тайного мира. «Два непересекающиеся пространства… — размышлял Гриша. — Как вода и масло. И что есть их общая граница, ведь они — две части одного сущего. Лужа с масляными разводами имеет пределы — это я понимаю. А здесь как?..»

Ребята курили за церковной оградой, ожидая товарища, а Гриша всё переходил от иконы к иконе, проверяя реальность нахлынувшего на него чувства. Наконец вышел и он.

— Ну, Григ! Мы уж думали, ты там с ангелами медовуху распиваешь!

Все рассмеялись. Гриша улыбнулся, хотел что-то ответить, но промолчал. Как пересказать друзьям то, что он сам едва расслышал.

* * *

С того памятного дня Григорий лишь изредка бродяжничал и по вечерам всё реже в компании товарищей дегустировал пиво в городских пивнушках. На его рабочем столе появились новые, непонятные книги. Например, книга «Лествица» монаха Иоанна Лествичника. Мама диву давалась, заглядывая сыну через плечо: «Что он нашёл в этой странной литературе?»

Однако Григорий думал по-другому. Строфы текста шаг за шагом уводили его ум от житейского миропорядка в странное и непостижимое безмолвие. Объяснить словами эту чудесную метаморфозу Гриша не мог. Ему в мирских-то ситуациях не всегда хватало слов выразить свои внутренние тревоги. С одной стороны, всякую «движуху в пространстве и времени» он чувствовал острее именно сердцем, а не умом. С другой, в каждом явлении окружающего мира его интеллект умел распознать кроху «несказуемого», в которой таился главный смысл «пространственно-временной мистификации». Это путало мысли, заставляло Григория с недоверием относиться ко всему, что окружало и занимало ум. И вот он соприкоснулся с совершенно незнакомой областью миропонимания. Той самой областью несказуемого, которую не то, что выразить в словах, за которую зацепиться умом при первом знакомстве, оказалось, практически невозможно.

Но вернёмся к биографии. Учился Гриша в Суриковке, на факультете монументальной живописи. По окончании третьего курса студентам были предложены летние практики. Одна из них — заманчивая крымская одиссея — звучала так: Крым, Коктебель, курс акварели «Тропой Волошина». Ещё набирали группу в Волгоградскую область по теме: «Волга, купеческий Камышин, экстерьер посадского дома XIX в.». Гриша колебался, не зная, какому «южанину» отдать предпочтение. Неожиданно возникло третье направление, северное, получившее в народе кличку «комариный пленер»: Вологодская область, город Кириллов, село Ферапонтово, русская икона, фрески.

К тому времени Гриша уже год с интересом поглядывал на церковное художество. Несложно догадаться, что именно в «комарово» и записался наш герой. Более того, за неделю до отъезда он растворился в Гугле, выискивая всё, что мировая паутина могла сообщить об истории и иконографии этих земель. В разгар поисков ему встретилось выражение «Северная Фиваида». Фиваида? Гришино любопытство поползло вниз по карте, в славные земли египетские, в пустыни Фиванскую и Нитрийскую, места поселения первых христианских подвижников, но…

Как быстро летит время! Едва Григорий сделал шажок вослед первохристианскому восточному монашеству, едва обнаружил, что всюду в местах своего возникновения иноческая жизнь оставляла невероятные по художественному откровению иконографические следы, — наступило время отъезда.

Покидав в рюкзак кисти, краски, томик «Лествицы», бельё на смену, Гриша простился с матерью и, гонимый жаждой увидеть своими глазами знаменитые фрески Дионисия, отправился в путь.

* * *

Думаю, читателю небезынтересно было бы узнать в подробностях о встрече живописца Григория с богомазами древней Руси. Стать свидетелем, так сказать, их взаимного творческого акта! Увы, передать словами что-то вразумительное о тайном диалоге профессиональных художников через многовековую пропасть истории — затея в высшей степени самонадеянная и безнадёжная. Скажу одно: в Кирилловском музее-монастыре, на своде одной из надвратных церквей, Григорий увидел фреску 17-го века, изображение Пресвятой Богородицы с Божественным Младенцем на руках. Перстосложение Богоматери, непривычное для глаза, воспитанного на натуралистических постановках, поразило Григория. Когда все потянулись к выходу, он всё стоял и, замерев сердцем, вглядывался в красоту жеста Пресвятой Девы. Такого рисования он не знал. Гриша с замиранием сердца вживался в странную пластику изображения, чувствуя, что только так и можно передать любовь к Божественному Сыну. Когда же он прибыл в село Ферапонтово, вошёл с товарищами в собор Рождества Пресвятой Богородицы и оказался «в гуще» фрескок великого русского изографа Дионисия, горячие слёзы сами собой брызнули из его глаз. Чем дольше Григорий всматривался в живопись на стенах, тем более кружилась его голова. Это не было обычным вестибулярным головокружением. Гриша испытывал кружение ума, откликнувшегося на зов неизречённой и абсолютной красоты.

Он ощутил себя в центре огромного небесного миропорядка. Отовсюду (припомнился московский храм) к нему тянулись тысячи невидимых нитей, и каждая из них оставляла на сетчатке его внимательного глаза следок Божественной гармонии!

…Практика пролетела, как один день. Сотни набросков, акварелей и композиционных схем сделал Гриша, пропадая в соборе практически весь световой день. Благо директор музея-заповедника Марина Сергеевна Серебрякова, радуясь его юношескому вдохновению, во всём шла навстречу.

Шаг за шагом из мирского художника-монументалиста Григорий превращался в отшельника-изографа, для которого любая возможность встречи с древним каноническим искусством становилась поистине хлебом насущным.

Господь любовался им. Правда, мзду за Отеческое внимание брал не «по-товарищески», а как с любимого ученика — по всей строгости Божественного распорядка. Но об этом чуть позже.

* * *

Для многих прикосновение к церковным темам является источником елейной радости и сладостного умиления. Как пример, можно привести католическое сусальное Рождество. Однако налёт сахарной перхоти в восприятии Бога говорит как раз о Его неприсутствии. Бог — жертва. Любимцы Бога — прежде всего мученики за веру.

Становление Григория как церковного художника не стало исключением. Господь открывал тайны канонического иконописания и одновременно безжалостно лишал юношу прежних личных привычек и удовольствий. Пришлось юному изографу разворачивать житейскую ладью и приспосабливаться к новым течениям и порогам. Другой на его месте сказал бы: «Мне это надо?». Но Гриша был рад случившемуся. Ведь понесло его по-русски, по-пушкински, наотмашь. Со всей самозабвенной тягой к правде, свойственной глубинному русскому менталитету.

Часть 3

Не доучившись пару лет, Григорий бросил Суриковку, нашёл случайную подработку и стал писать иконы, обучаясь иконографическому мастерству из книг и случайных встреч. Но Господь вёл. Вскоре вокруг Григория собралась небольшая группа московских художников. Были среди них и люди случайные. Многим хотелось попробовать свои силы в канонической пластике. Да только не все к Богову искусству внутренне податливы. Одних за внешней, формальной стороной изображения ждало ощущение изобразительной пустоты и отсутствия творчества. Такие, поработав на ниве иконописания какое-то время, возвращались к светскому художеству. Но оставались другие. Те, которые за «бригадным генералом» Григорием готовы были идти напролом к заветным зачаткам древнего мастерства. Идти, несмотря на житейские невзгоды и творческие неудачи, безденежье и непонимание товарищей. Так постепенно «методом естественного отбора» сложилась крепкая иконописная артель. Только, ради Бога, не подумайте, что, упомянув термин «естественный отбор», автор имел в виду дарвиновскою борьбу за выживание. Нет-нет, господин Дарвин тут совершенно ни при чём. Ему вообще в горних сферах (а именно там творится иконописание) делать нечего!

Порой по году не поступали заказы. Затянув пояса, артельцы писали иконы «в стол», терпеливо ожидая продолжения общей товарищеской судьбы. Господь частенько попускал невзгоды, чтобы проверить, так сказать, «на вшивость» новоявленную иконописную братию. «Ну-ка, докажи преданность божественному искусству не на словах, а на деле! — говорил Он Грише со товарищи в такие дни. — Откажись от лёгких денег «на гражданке», работай по десять часов в сутки и жди. Жди, как ждут под градом снайперских пуль окопные бойцы команду «В атаку!»»

Полина стала первой представительницей слабого пола в артельном содружестве. Мужское привилегированное внимание немало смущало бедную девушку и являлось причиной её «общественной» замкнутости. Григорий практически не замечал Полину. Девушкой руководил Родион, тихий, застенчивый человек. Это обстоятельство придавало артельным будням юной художницы некоторый элемент комфортности и спокойствия. Однако случилось непредвиденное! В храме «на южных выселках» Григорий разглядел в Полине нежную хрупкую леди со всеми женскими прелестями, гендерными страхами и, к слову сказать, определённой силой характера. Остаётся гадать, как, прочертив с девушкой всего одну совместную линию, Гриша неожиданно для самого себя влюбился. Влюбился мгновенно, невероятно, «по уши»!

Говорят, любовь — это Божий дар. С этим утверждением трудно не согласиться. Ведь любовь — это состояние души. Всё вокруг влюблённого человека оживает и искрится счастьем. Кучи городского мусора преображаются в затейливые цветные мозаики! Что уж говорить о предмете любви. Невзрачное личико сияет, подобно солнцу. Самое интересное, оно действительно является таковым. Просто в обыкновенное время мы этого не замечаем, как не видим месяцами осеннее солнце за плотной силиконовой подошвой облаков. Это ли не доказательство божественной природы любовного чувства?

Часть 4

Едва дождавшись окончания работы (хотя как руководитель он мог прервать работу в любое время), Гриша подошёл к Полине и, комкая в руках какую-то вещь, произнёс:

— Полина, сегодня совершенно серебряный вечер!

Девушка посмотрела на Григория с некоторым недоумением.

— Правда серебряный, — ответила она и, взглянув на артельцев, столпившихся на крылечке трапезной, добавила, — Григорий Борисович, вас ждут.

Гриша помахал товарищам рукой.

— Вот видите, их уже нет, — усмехнулся он, глядя, как сытая и довольная «артельная общественность» не спеша растворяется в паутине вечернего сумрака.

— Вы что-то хотели мне сказать? — девушка сделала шаг по дорожке к церковным воротам. — По работе?

— Полина, простите, я буду «на вы», мне так проще.

— А в храме, вы общались со мной «на ты»! — улыбка сверкнула на девичьих губках.

— Ну, это там, — смутился Григорий, — сейчас другое дело. Вы меня простите, я первый раз разговариваю с девушкой не по работе. Просто сегодня после нашего с вами рисования со мной произошло что-то непонятное. Родион спрашивает: «Гриша, что с тобой?» А что я ему скажу, если сам себя не узнаю? Короче, кажется, я в вас влюбился, Полина… Не смейтесь, ради Бога. Я бы никогда этого не сказал, если бы мог с собой справиться. Такие дела.

Слова Гришиного признания произвели на девушку неприятное впечатление. Она предполагала услышать что угодно, только не это. От смущения и духоты южного вечера Полина готова была упасть в обморок. Ну что она могла ответить влюблённому генералу, человеку, на которого привыкла смотреть как на персонаж божественной иконографии? Принять сердцем вот так запросто «нетварное» признание в любви было выше её невеликих сил.

— Григорий Борисович, что вы такое говорите! Оставьте сейчас же! Не обижайте меня и сами не обижайтесь, пожалуйста…

Полина неловко повернулась и торопливыми шажками засеменила в глубину церковного участка. Дорожке вела в приходской домик, где настоятель выделил ей маленькую отдельную комнату. Захлопнув дверь, она упала на кровать и…зарыдала. Поля была разгневана неловкой выходкой бригадира. Признание Григория отозвалось в её сердце колкой личной обидой. Почему он оказался таким неучтивым? Внезапное, не проверенное временем чувство — этакий каприз начальника — он посмел высказать ей, артельной песчинке! У него что, совсем нет жалости?!

В тот вечер Григорий долго бродил по засыпающей станице. Зыбкая россыпь небесных светил всюду сопровождала его и к полуночи вывела на самые задворки. «Обманутый любовный вкладчик» шёл, не разбирая дороги и вскоре оказался на дне заброшенной балки, сплошь поросшей полутораметровой крапивой. В зените ночного сумрака царствовал огромный белый диск Луны. Крупные звёзды были похожи на решето — сквозь пробитые в небе отверстия сиял свет Бога. Впрочем, о звёздах умолчим — слишком красиво, читатель улыбнётся и не поверит даже честно сказанному слову!

«Пора возвращаться» — подумал наш герой и решил спрямить обратный путь. Однако метров через сто вынужден был остановиться. Лунный свет играл в зарослях крапивы и рассыпал по верхушкам стеблей дивные серебряные блики. Не обращая внимание на боль от жгучих прикосновений спелых зарослей Urtica dioica, Гриша пошёл напролом, тысячекратно повторяя: «Какой же я дурак!..»

Во втором часу ночи он подошёл к церковным воротам. Открыл калитку, остановился. Неподалёку, за маленьким одностворчатым окошком спала Полина. А может, не спала. Григорию стало не по себе.

— Эй, Григ, — он сдвинул брови, — ты ж десантура, ёшкин корень! Сопли подобрал — и в строй!

В памяти вспыхнул один из горячих афганских эпизодов. Сразу стало легче, дыхание успокоилось, настроение выровнялось. Насвистывая марш славянки, Гриша стал выдвигаться, минуя расположение «противника», в отведённый лично для него гостиный уголок.

Часть 5

Любовь не проходит бесследно, даже если проходит. Огибая домик, где спала Полина, Григорий старался смотреть только прямо. Ещё он старался усилием воли переместить любовное чувство на задворки ума. Но, чем более Гриша упражнялся в стремлении стать бесчувственным викингом, тем меньше ощущал в себе силы что-либо изменить. Любовь к Полине стремительно распространялась по всему его организму, накапливалась в кровеносных артериях, бежала по кровотокам вверх, купировала заносчивый ум, устремлялась вниз и сбрасывала методом трепетания с кончиков пальцев «налипший» избыток энергии. И везде, где бы ни пробегала эта вестница счастья, всюду слышался её требовательный голосок «Люби! Всё равно люби!..»

Григорий поднялся по ступеням крыльца, прошёл, поскрипывая деревянными половицами, в конец коридора, выпил из общаковского бидона кружку колодезной воды и скрылся за дверью своей кельи. Не раздеваясь, он повалился на кровать и уснул глубоким сном. Говорят, любовь и бессонница — сёстры. Ничего подобного! Молодой здоровый организм под натиском любовного чувства засыпает мгновенно. Он знает, что наутро ему потребуются свежие силы для продолжения любовной истории, и интуитивно черпает их в недолгом забвении.

Наутро Полина проснулась за час до общей утренней молитвы. Она не спешила встать и, обхватив руками колени, стала в подробностях припоминать вечерний разговор с Григорием. «А вдруг он и правда…» — при мысли о том, что Григорий Борисович действительно в неё влюбился, Полину охватила оторопь. «Нет, нет, нет! Это невозможно, я так не хочу!..» — лепетала вслух девушка, прикрывая рукой губы, чтобы, не дай Бог, не услышал за стеной сторож Кузьма. Он наверняка уже проснулся и прислушивается ко всему, что творится в её комнате! «Как я покажусь на утреннюю молитву? Щёки горят, в глазах слёзы! Нет-нет, надо успокоиться, надо обязательно успокоиться». Полина подошла к зеркалу и придирчиво осмотрела своё лицо. «Ну так и есть: щёки пунцовые, будто их киноварью натёрли, а глаза блестят, как две бижухи. Ужас, совершеннейший ужас!»

Полина оделась, ещё раз тщательно оглядела себя в зеркало, тихонько приоткрыла дверь и, пока в коридоре никого не было, шмыгнула в туалетную комнату. Остудив пламень ланит холодной ключевой водой, она немного пришла в себя, даже попробовала улыбнуться. Однако в крохотном зеркальце, висящим над раковиной, вместо улыбки девушка увидела несуразное движение губ и опять расстроилась. Утопив лицо в махровом полотенце, Полина быстрее пуганой мыши помчалась обратно в комнату. Плотно закрыв за собой дверь, она присела на стул и задумалась: «Что же делать? Меня наверняка затрясёт, когда я его увижу. Ужас, ужас! Они поднимут меня на смех и вообще выгонят, — лепетала бедная девушка, забыв, что коварный Кузьма слышит через стену каждое сказанное слово. Вдруг её лицо стало серьёзным. — Как это выгонят? Выгнать меня может только Григорий Борисович. А он… он в меня влюбился и, значит, не выгонит!» — Полина приосанилась.

— Влюбился? Как это, влюбился?.. — коварные слёзы вновь брызнули из глаз, и Поля, теряя осанку, безвольно повалилась на подушку.

— Полина, н-на молитву, пожалуйста. Все с-собрались, ждут т-тебя, — под дверью раздался смущённый голос Родиона.

— Да-да, иду!

Девушка встала, подошла к зеркалу, улыбнулась, накинула на голову платок и вышла из комнаты.

* * *

Не знаю, как вы, досточтимый читатель, но для меня женская психология была и остаётся неразрешимой загадкой. На ровном, казалось бы, месте, из-за какой-то незначащей мелочи женщина готова утонуть в собственных слезах, или по поводу того же самого (но при других обстоятельствах) — воспламениться фейерверком чувств и произвести потрясающее социальное действие. Женская шкала «ценностей», иначе говоря, точка отсчёта, с которой она сообразует свои действия, абсолютно противоположна мужскому взгляду на происходящее. Мужчина в своих оценках консервативен. Последовательность событий, случившихся с его участием, всегда можно реконструировать с помощью элементарной логики. Увы, в случае с женщиной всё намного сложнее. Её точка отсчёта находится не только в гендерном зазеркалье, она к тому же… не фиксирована. Это плавающая точка отсчёта!

Я уже привык к тому, что первопричину женских поступков невозможно осмыслить с мужской точки зрения. Поэтому, каким образом Полина нашла в себе силы к внезапной перемене настроения, пересказать читателю не берусь. Просто поспешим за ней вслед к будущим событиям нашего рассказа!

Часть 6

Всё в работе артели переменилось. Григорий под надуманными предлогами то и дело задерживался на ярусе, где работала Полина. Стенопись наверху и особенно в барабане без опытного глаза бригадира явно не ладилась. Поминутно «с неба» доносились голоса озабоченных «небожителей»: «Григорий Борисович, вы скоро?»

— Ну что за люди? — улыбался Гриша, поглядывая на свою избранницу. — Иду, иду!

Полина хранила холодное металлическое спокойствие. Если её руки начинали отчаянно дрожать, она сжимала пальцы в кулачки и прятала их за спиной, моля Бога о том, чтобы Григорий Борисович не заметил её неловкого жеста. Она помнила, как звучало из уст бригадира одно из первых наставлений: «В храме руки за спиной держать не принято. Эта традиция существует с древних времён». Помнится, кто-то перепросил Григория: «Почему?». «А вдруг ты за спиной держишь камень?» — ответил он риторически.

Иногда Полина не выдерживала внутреннего напряжения, и её надутая серьёзность вдруг взрывалась внезапным нервическим смехом. В такие минуты, зажав ладонями рот, она убегала в дальний угол яруса и там, уткнув лоб в прохладную стену храма, мирила свои «непристойные переживания».

С каждым днём перемены в поведении влюблённого Григория и несчастной Полины всё более становились заметны. Артельцы многозначительно поглядывали на обоих и, что самое ужасное (так, по крайней мере, казалось бедной девушке), посмеивались над ними, вернее, над ней, потому что смеяться над бригадным генералом невозможно по определению.

На самом же деле всё обстояло совершенно иначе. Иконописцы предельно уважали своего командора и с дружеской симпатией относились к Полине, почитая её за ласточку, залетевшую к ним на артельный огонёк. Их реакцию правильнее было бы посчитать за товарищеское участие и заботу. Увы, глаза смущённой девушки всё видели по-другому. В переглядах ребят она различала только злорадство и кичливую ревность по отношению к руководителю. «Они мне не простят!» — думала Полина и мучительно искала выход из создавшейся ситуации. После вечерней трапезы она бежала в свою комнатку и часами сидела на кровати, обхватив колени.

В один из вечеров, обдумывая своё «незавидную» участь, Полина наконец приняла единственно правильное с её точки зрения решение: надо бежать в Москву. Григорий Борисович, понятное дело, не отпустит, значит, надо бежать… тайно! Утром следующего дня она перед выходом на молитву собрала вещи в походный рюкзачок, прибрала в комнате и написала записку вежливости. В записке Полина благодарила всех за дни, проведённые в станице, а главное, в храме. Ссылалась на неотложные обстоятельства, девушка просила простить её за столь поспешное бегство. «Разве бывает непоспешное бегство?» — грустно усмехнулась она, дописывая фразу. Но исправлять написанное не стала.

Время близилось к обеду. Григорий чуть раньше остальных стал спускаться с верхних лесов. На ярусе, где Полина выкрашивала намеченный орнамент, он задержался. «Где же она?» — подумал Гриша, оглядывая ярус сквозь контражур осветительных приборов. Полины нигде не было. На выходе из храма ему встретился сторож Кузьма.

— Борисыч, твоя Полинка-то с вещичками подалась. Обидел, поди?

— Что значит подалась? — переспросил Гриша.

— А то и значит. Гляжу, выбегает девонька из храма и к себе в домик направляется. Удивился я, что за поспешность такая, может, случилось чаво. Хотел я было в храм-то зайти, глянуть, что да как, смотрю: бежит прямо к воротцам. Рюкзачок за спиной так и подпрыгивает, так и подпрыгивает. Ух ты, думаю. А она глядь, и исчезла за домами, только пыль на дороге вспуршила чуток. Не любо, думаю, дело такое, ох, не любо! Я вслед. Тут автобус, как на грех, подъезжает. Гляжу, минуты не прошло, а он уж и отъезжает. Пыль столбом! А в окошке ейном наша ласточка сидит, головку опустила, не повернётся. Я кричу водиле, машу рукой, чтоб остановился — куды там! Унёсся быстрее ветра толстозадый. Как подговорили…

Кузьма перевёл дух и уставился вопросительно на Григория. Тот слушал, не шелохнувшись.

— Давно уехала?

— Часа с полтора уж, поди.

— Что молчал?

— Так ведь, — запнулся Кузьма, — откуда ж мне знать-то? Ты вот что мне скажи…

— Погодь! — Григорий нахмурился. С минуту молчал, потом встрепенулся. — Отцу скажешь: нижайше прошу прощения. Отворяй ворота!

Часть 7

В голосе Григория сказалось столько решительности, что Кузьма, не рассуждая, понёсся к воротам. А Гриша распахнул створки настоятельского гаража, прыгнул за руль УАЗ Патриота, или, как его величали в станице, «Михайловой конки», и с замиранием сердца открыл бардачок. Есть! Документы на машину лежали, как обычно, поверх ОСАГОвских страховок.

В замке зажигания торчал ключ, оставленный отцом Михаилом (чтоб не потерялся). «Господи, прости меня грешного!» — прошептал Григорий и повернул ключ. УАЗ вздрогнул, выкатился из гаража и, набирая скорость, промчался мимо Кузьмы и через десять секунд скрылся на дальних улицах…

То ли удача сопутствовала нашему герою, то ли Господь «прикрыл» любимца, но случилось чудо. Весь долгий путь до города Ставрополь Гриша гнал батиного «козлика» в галоп, не считаясь ни с какими дорожными ограничениями, промчался, как ветер, мимо трёх несговорчивых постов ДПС и подкатил к вокзалу «без замечаний»! Оставив машину на площади, он поднялся по лестнице на платформу и вбежал в зал ожидания. В дальнем углу на широкой деревянной лавке сидела Полина. Поджав под себя ноги и опустив голову, она разглядывала стоптанный, давно не крашеный пол.

— Полина… — беззвучно позвал девушку Григорий.

Она будто услышала шелест Гришиных губ, немного встрепенулась, но потом снова, как раненый голубок, нахохлилась и замерла, опустив голову.

— Полина… — Гриша глядел на неё и никак не мог сосредоточиться.

Его взгляд мутили, будто ливневые струи по стеклу, нахлынувшие неожиданно и некстати воспоминания прошлых лет. То он, двадцатипятилетний бродяга, стоит на Дворцовой площади. Искусство Древнего Египта, только что виденное им в Эрмитаже, не помещается в голове, перестраивает работу обоих полушарий, понуждает к гениальности. То он, четырнадцатилетний мальчик, в Крыму спускается с горы и неожиданно выходит на нудистский пляж. Замерев, наблюдает вальяжные движения голых мужиков и баб и вдруг до слёз, до тошноты чувствует во всём этом поддельное стремление к естеству, безобразную и пошлую комедию нравов. Подростку становится нестерпимо больно и стыдно за них и за самого себя, увидевшего такое. Не чувствуя усталости, Гриша лезет обратно на гору почти по вертикальной тропе. На вершинке переводит дух, оглядывается и видит далеко внизу на отмели множество бронзовых точек. Они напоминают выброшенный волной на берег, иссыхающий под солнцем косячок мелкой салаки, рыбёшки бросовой и неприличной к изысканному столу…

Полина подняла голову и увидела его, стоящего в дверях. Она выпрямилась и хотела встать, но в это время ватага весёлых студентов, тесня друг друга, ворвалась в зал ожидания. Навьюченные рюкзаками, они задели Григория и вместе с собой протолкнули внутрь залы. Гриша очнулся от воспоминаний, поднял с пола отлетевшие в сторону очки и, растерянно оглядываясь, стал искать взглядом Полину. Их глаза встретились…

Город Млечный

До отправления поезда оставалась минута. Рассекая толпу провожающих, Николка протиснулся в купе и, подтянувшись на руках, впорхнул на верхнюю полку согласно купленному билету. Бросив под голову дорожную котомку, он стал рассматривать «жизнь дна». В купе, кроме него, находились ещё три человека. Один — странный, в чёрной одежде, с длинной аккуратно расчёсанной бородой — сидел за столиком и читал старую книгу. Страницы этой книги показались Николке необычайно толстыми, наподобие кожи или грубого горбленного картона. Двое других, это была пожилая старомодная пара, перекладывали с места на место три огромных чемодана, пытаясь найти им хоть какое-нибудь расположение.

— Молодой человек, вы не поможете? — попросил мужчина, подавая наверх один из чемоданов.

— Ага, давайте! — Николка ловко скинул с верхней полки кульки матрацев вниз на руки женщине. Затем, перехватив у мужчины чемодан, забросил его на освободившееся место. — Давайте ещё!

— Вот спасибо, вот молодец, сынок!

Когда с чемоданами было покончено, мужчина и женщина наскоро перевели дух и стали потрошить огромную сумку, набитую дорожной едой. Скоро на крохотном купейном столике выросла целая гора бутербродов, баночек и всевозможной зелени. Николка видел, как мужчина в чёрном плаще поморщился, взглянув на обилие еды, и снова углубился в чтение.

Не переставая говорить о житейских пустяках, пожилая пара приступила к трапезе.

— Вовочка, подай мне бутербродик с селёдочкой, — попросила женщина, похрустывая лучком.

— Что это тебя, милая, на солёненькое потянуло? — усмехнулся её собеседник, подавая на газете резаные кусочки хлеба, заполненные сверху кусковой селёдкой «Матиас» с добавлением белого резанного лука и корейской моркови.

— Скажешь тоже! — хохотнула женщина. — В наши годы на солёненькое тянет совсем по другому поводу. Может, тебе кефирчику?

— Налей стаканчик. Чаёк мы попозже закажем, а кефирчик к селёдочке в самый раз будет. Холодненький!

— Тебе подсластить?

— Ну, кинь ложечку. Больше-то не надо, а то к вечеру бздеть начну.

— Вова, будь поскромнее, мы же тут не одни! Положу тебе две. Ничего, наше купе у самого туалета, добежишь, если прихватит. Ха-ха! — женщина весело поглядела по сторонам и вновь сосредоточилась на еде.

Мужчина в чёрном плаще поднялся, снял верхнюю одежду и молча повесил на крючок у двери. Затем, с трудом подтягиваясь на руках, забрался на верхнюю полку, напротив Николки. Пожилая пара со вздохом облегчения придвинулась к столу и, воркуя о чём-то своём, продолжила есть и потчевать друг друга.

Внизу трепетало животное благоволение, в то время как верхние слои воздуха притихли в задумчивом перегляде двух пар внимательных глаз. Бородатый человек отложил книгу и рассматривал хрупкого шестнадцатилетнего юношу. А юноша, немало смущённый вниманием старца, из-под руки поглядывал на вьющиеся локоны бороды, аккуратно убранные в жилетку. Наконец бородач прервал молчание.

— Вы далеко едете, юноша?

— До конечной в город Млечный, — неожиданно для самого себя срифмовал Николка.

— О как! — усмехнулся старчик. — А я, грешным делом, думал, что в Млечный едут люди несостоявшиеся, лишние, так сказать, в этой жизни. Но, судя по вашему возрасту, оказаться лишним вы попросту ещё не успели.

— Я сам не знаю, почему поехал. Будто кто-то велел. Насилу родителей уговорил. Представилось: не поеду этим летом — жизнь пойдёт не так. Говорят, там есть монастырь, и на всё, что ни спросишь, можно получить ответ.

— Ну уж так и на все? — усмехнулся старец.

— Может, и не на все. Только, кажется мне, есть там то, чего я не знаю. И без этого знания мне здесь, в Москве, не разобраться.

— Толково говоришь, а звать-то тебя как?

— Николаем. Все кличут Николкой.

— Стало быть, Николка-путешественник? — улыбнулся в усы бородач. — А меня, Николка, величают отец Максим. Я священник из того самого монастыря. Выходит, мы с тобой попутчики.

— Священник? А что такое священник, дядя Максим?

— Священник? — отец Максим улыбнулся. — Как тебе объяснить. Представь: жил на Земле две тысячи лет тому назад человек. Звали его Иисус Христос. Не простой это был человек, да и не человек вовсе. Верят люди — был Он Бог. Да-да, именно Бог. Почему Бог оказался на Земле и зачем — это я тебе потом расскажу…

— Земля в космосе такая маленькая! — задумчиво произнёс Николка.

— Вот-вот, и я о том же. На Земле Богу долго пребывать вроде как не с руки — вся Вселенная его угодья, дел, поди, невпроворот. И решил Бог перед тем, как покинуть Землю, оставить учеников, чтобы они его слова запомнили и передали людям. И для этого придумал Господь такое действие — рукоположение. Это слово не книжное, не приказное. Учитель возлагает руку на голову ученика и благословляет его на проповедь правды и истины. Так поступил Христос. Его ученики, их называют апостолы (апостолос — по-гречески «посол, посланник»), в свою очередь, рукоположили первых священнослужителей, те — следующих. И так до наших дней.

— Вроде эстафетной палочки?

— Да, именно так. Священник — это человек, которого, если проследить всю цепочку рукоположений, благословил на служение Церкви сам Иисус Христос. Родословная служения от Бога — и великая честь, и великое смущение.

— Почему смущение?

— Смущение о собственном недостоинстве. Представь: коснуться руки самого Бога!

— Даже страшно… — задумчиво произнёс Николка.

— А ты ничего. С головой, — улыбнулся отец Максим.

— Все мы с головой, пока не потеряем. Ха-ха-ха! — отозвался сосед снизу.

— Иную голову и потерять не грех. Это вроде как баба с возу — кобыле легче, — ответил священник.

— Не-е, не согласен, без головы есть неудобно! — хохотнул сосед, подъедая крошки со стола.

— Разве что, — из вежливости закончил диалог бородач. Потом повернулся лицом к стене. — А тебе, Николка, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дядя Максим. Вы на них не обижайтесь.

— Эй, малец, чтой-то мы такого сделали, чтоб на нас обижаться? — вспыхнула женщина внизу.

— Ты уж бочку не кати! — подхватил мужчина, зажёвывая очередной блин.

— А я и не качу. Сожрали много, бздеть ночью будете, — буркнул Николка, тоже разворачиваясь к стене.

— Николай, прибереги язык, путь долгий, — шепнул священник, кутаясь в одеяло.

Под самое утро, когда рассвет ещё только начинал подрумянивать розовым холодком серые ночные тучи, поезд замедлил ход, а потом как-то резко и испуганно остановился. Многие пассажиры на верхних полках от внезапного толчка едва не попадали вниз. Возникло общее сонное замешательство. Встревоженные люди, наскоро одевшись, стали выходить из купе в коридор. Оглядываясь по сторонам, они спрашивали друг друга: «Что случилось?»

А случилось вот что. Машинист заметил, как перестук колёс головного локомотива стал давать непонятные сбои. Обыкновенная ровная ритмика торцевых перестуков сменилась серией безалаберных по амплитуде ударов. Более того, возникло ощущение устойчивого дифферента пути там, где его быть просто не могло. Даже по уровню воды в контрольном стакане стало заметно, что путь имеет устойчивый наклон вниз, в то время как дорожная картография ничего подобного не предполагала.

Машинист начал осторожно сбавлять скорость. Когда же обнаружилось, что дифферент увеличивается, он пошёл на резкое торможение. Предпринятые меры предосторожности оказались вполне своевременными. Поезд остановился перед участком пути, разрушенным огромным внутренним оползнем. Из котлована торчали рельсовые полотна и груды перемычек.

— Обана, приехали… — крякнул машинист и бросился к аварийному коммутатору.

Тем временем солнце чуть приподнялось над лесом, и последние сгустки ночных теней растаяли, как мартовский снег, в искрящемся гомоне наступившего утра.

Отец Максим вытащил из-под сидения свой небольшой чемоданчик и положил руку Николке на плечо.

— Пошли, парень.

— Куда пошли? — удивился Николка. — А как же поезд?

— Ты что, не видишь, как дело обернулось? — ответил отец Максим и громко, насколько могли его слышать пассажиры вагона, сказал. — Друзья, надо покинуть это недоброе место. Здесь нельзя оставаться!

— А как же вещи?! — воскликнула женщина на нижней купейной полке.

— Берите только самое необходимое. Поторопитесь! — требовательно сказал отец Максим и направился к выходу.

Николка едва поспевал за ним. Священник спустился по приставной лестнице на землю, подал руку Николке и, оглядывая уже столпившихся на земле людей, крикнул:

— Уходите! Уходите как можно скорее!

Но люди медлили, смотрели в провал грунта и не предпринимали никаких действий. Одни говорили, что с ближайшей станции уже выехала ремонтная бригада. Кто-то присутствовал при переговорах машиниста со службой спасения и собственными ушами слышал о вертолётном звене, в срочном порядке вылетающем на участок провала пути. Самые беспечные принялись ломать сушняк и жечь костёр, подрумянивая на огне колбаски и радуясь вынужденной романтике путешествия.

— Идём. Они нас не слышат и не пойдут за нами, — вздохнул священник, уводя Николку окольной тропой прочь от ямы.

Небольшим перелеском они обогнули место разрушения и вновь вышли на железнодорожные пути. Высчитывая каждую третью шпалу, отец Максим зашагал широким шагом к ближайшей станции. Николка, спотыкаясь и почёсывая густую шевелюру волос, переполненную безжалостными комарами, едва поспевал за своим провожатым.

Часа через три вдали показался пустая платформа. «Червлёное», — прочитал Николка, глядя на покосившийся станционный транспарант.

— Передохнём недолго, — сказал отец Максим, забираясь по разбитым ступеням на платформу. Он достал из чемоданчика ломоть хлеба, завёрнутый в белую тряпицу, литровую банку с маринованной рыбой и бутылку кваса. Бутылка была необычной формы, с узким высоким горлышком и огромным утолщением книзу.

— Какая бутылка! — не удержался Николка. — Старинная?

— Старинная. Ей, насколько я знаю, лет двести. Как-то один старец мне сказал: «Пригуби, Максимушка, мой квасок, да забирай сию бутель себе. Чую, много отпущено тебе бродить по Россее. Пей квасок на помин о моём тебе дорожном благословении». Старчик-то вскоре помер, а его бутель при мне осталась. Так мы с ней и путешествуем по миру.

Николка приподнял бутыль.

— Ух ты, тяжёлая!

— Ну да, вроде вериги.

— Вериги?

— Да, есть такое понятие. Верига на языке наших старославянских прародителей означала «цепь». Если монах вешает на грудь тяжкие вериги, он добровольно принимает на себя страдания за Христа. Как-нибудь я расскажу тебе об этом подробней. Конечно, почитать веригой бутылку с квасом — это на грани смутьянства. Но поверь, Николка, за этой «бутелью» незримо стоит мой старчик. И висят на нём вериги потяжелее сей зелёной неженки.

Наскоро перекусив, путешественники отправились дальше и к вечеру вышли на окраину большого сверкающего огнями города.

— Как-то там они? — размышлял Николка, вспоминая растерянную толпу пассажиров, обступивших злосчастную яму.

— Скоро всё узнаем, — отозвался отец Максим, — но чует моё сердце, случилось неладное.

Натренированное молитвенными упражнениями сердце не обмануло священника. Действительно, когда они через полчаса подошли к станции, на всех её платформах царили тишина и безлюдье. И в этом безлюдье казался странным грохот вертолётных винтов над головой. Они поднялись по ступенькам в здание вокзала. В вестибюле под репродуктором стояла внушительная толпа, ожидая очередное сообщение о невероятном происшествии, случившимся с поездом на перегоне «Дерзковская — Ранчев».

Толпа беспокойно гудела. Каждый высказывал своё видение случившегося. Объединял всех эмоциональный шок. Люди не понимали, как им реагировать на страшную новость. То ли радоваться, что это произошло не с ними, то ли оплакивать незнакомых людей, погибших странной и нелепой смертью.

Произошло вот что. Вскоре после того, как наши герои покинули поезд, яма, в которую провалился участок пути, начала стремительно увеличиваться в размере, захватывая десятки метров новой поверхности. Яма разрасталась, как чернильное пятно. За несколько секунд она подобралась к головному локомотиву поезда, и он вместе с командой локомотива исчез в огромном чёрном пространстве провала. Не сработавшая на расцепление автосцепка вагонов имела страшные последствия. Вагоны послушно покатились по рельсам, увлекаемые провалившимся локомотивом, один за другим исчезая в необъятной черноте ямы. Люди, успевшие выйти к тому времени из вагонов, бросились врассыпную, но лишь немногим из них удалось опередить движение смертельной кромки. Счастливчиков можно было пересчитать по пальцам…

Отец Максим присел у окошка, обхватил голову руками и надолго задумался. Николка робко присел рядом.

— Не надо было мне уходить… — прошелестел губами священник, одной рукой обнимая юношу, другой доставая из глубокого кармана рясы мобильный телефон.

— Отче, благословите, — старец прижал телефон к уху, разгребая торцом трубки плотную копну волос, — я в Ранчеве. Тут такое дело… Вы уже знаете? Благословите, как поступить. Понял. Еду.

Он отложил трубку и, выпрямив Николку, сказал:

— Нам с тобой велено срочно прибыть в монастырь. Пойдём.

Расспросив, как найти автобусную станцию, они отправились по указанному адресу.

— Стыдно мне, — на ходу заговорил Николка, — те двое пожилых из нашего купе наверняка так и просидели на своих чемоданах до страшного конца. Я им нагрубил с вечера. И как теперь извиняться?

— Признаться, и я растерял к ним внутреннюю любовь, — ответил на ходу отец Максим, — надо же такому случиться: сам читаю Евангелие, глазами пью благую весть, а сердцем каменею! Какой я после этого священник…

— Отец Максим, отец Максим!

К ним бежал человек лет тридцати. Дорогой костюм, остроносые ботинки и широкий красивый галстук выдавали в нём преуспевающего буржуа.

— Отец Максим, как хорошо, что я вас встретил! — выпалил мужчина, задыхаясь от бега. — Я же вас с вертолёта признал! Смотрю, монах поднимается с путей, ну вылитый отец Максим. Пока искал площадку для посадки, думал, уйдёте, не найду. Слава Богу, свиделись!

— Здравствуйте, Артур, — ответил священник, — слышали, что стряслось?

— Так я туда и направлялся. Мне сказали, что вы ехали этим поездом. Я ваш вечный должник, решил разыскать вас во что бы то ни стало. А вы живы!

— И что теперь? — спросил отец Максим.

— Давайте полетим туда. Кому-то ведь мы сможем помочь! А потом я вас домчу до Млечного!

— Этот юноша со мной.

— Лишнее место…

— Там разберёмся, — подытожил отец Максим, — где ваша птица?

Они летели вдоль железнодорожного полотна к месту обвала. Вскоре за верхушками елей стало различимо чёрное пятно. Оно по мере приближения расширялось в размере и в конце концов превратилось в огромную воронку, на дне которой посверкивали крашеные фрагменты провалившегося поезда.

— Какой ужас! — крикнул, не оборачиваясь, Артур и повёл машину на снижение.

Вертолёт, на котором летели наши герои, представлял собой лёгкую спортивную модель десятилетней давности выпуска, вполне работоспособную и ухоженную по всем авиационным протоколам. Небольшой разлёт винта компенсировался легчайшим титановым корпусом и дополнительным вращением винтовых подкрылок. Артур начал аккуратно снижать высоту, погружаясь в тёмную пасть отверстой карстовой ямы. Когда до дна ямы оставалось не более десяти метров, Артур поставил управление вертолёта на автоматическое слежение высоты, выбросил верёвку и начал по ней спускаться на спины поверженных вагонов. Николка, затаив дыхание, следил за каждым его шагом. Опустившись к входной двери одного из вагонов, Артур замкнул на карабин лестницу о подъёмные перила и через распахнутую вагонную дверь проник внутрь. Его не было минут двадцать. Наконец он появился в дверном проёме, взобрался, цепляясь за перила, на крышу, отвязал лестницу и поднялся на борт вертолёта. Отец Максим, не говоря ни слова, ждал сообщения.

— Живых нет, — коротко сказал Артур и стал поднимать вертолёт.

Николка не отрываясь смотрел вниз. Его юное сердечко ритмично выбивало: «Как так? Как так?..» Отец Максим читал молитву. Но за рёвом мотора было заметно лишь его беззвучное шевеление губ:

— Заступнице Усердная, Благоутробная Господа Мати, к Тебе прибегаю аз, окаянный и паче всех человек грешнейший; вонми гласу моления моего, вопль мой и стенание услыши…

Они летели строго на север. Плотные леса средней полосы всё более уступали место равнинному плоскогорью, пересечённому многочисленными речушками и оврагами. Редкие деревушки ютились по берегам рек и небольших озёр. Сырой туманный воздух пощипывал щёки и слезил глаза.

— Скоро Млечный! — крикнул Артур, развернувшись к отцу Максиму. — Сядем прямо у монастыря.

— Добро! — ответил, поёживаясь, священник и, обернувшись в свою очередь к Николке, спросил:

— Замёрз?

— Не-е, дядя Максим, — ответил юноша, стараясь отдышать тёплым дыханием окоченевшие ладони.

Артур совершил посадку на асфальтированный клочок перед Святыми воротами монастыря, изрядно наделав шума и вызвав окрестный переполох. Плотное кольцо народа буквально за несколько минут окружило вертолёт и принялось рассматривать машину, ожидая выхода пилота и пассажиров. Наконец в створе Святых ворот в сопровождении монахов показался и сам игумен.

— А, Артур, что за ветер принёс тебя? — воскликнул игумен.

— Благословите, отче! — ответил Артур. — Привёз отца Максима. Слава Богу, живого и невредимого.

— Вижу сам. Отец Максим, да как же тебе живым удалось выйти из адовой проделки? Ведь какая беда приключилась. Мы уж тут наслышаны.

— Господь вразумил, — опуская голову, ответил отец Максим, — милостью Божией, почуял я беду ещё в поезде. Не спалось мне. А когда под утро обнаружилось дьявольское намерение, понял одно: уходить надо. Звал всех, но не слышат люди, уму своему верят. Одно прошу, отче, отпусти до келии, глаза слезятся, молитвы просят.

Игумен оглядел Николку.

— Ступай, ступай, отец Максим. Да паренька, попутчика своего обогрей молитовкой. Гляжу, холодно у него внутри, тяжко.

Игумен повернулся к Артуру.

— А мы пойдём, Артур, покалякаем: чем горюшку пособить надобно, — игумен обернулся к одному из монахов, — накорми летунов.

Отец Максим, несмотря на преклонный возраст, буквально бежал по монастырю. Николка едва поспевал за его сутулой спиной. Перед папертью храма священник остановился и, совершив широкое крестное знамение, стал подниматься по ступенькам. Николка помог ему открыть тяжёлые старые двери, и они вошли в гулкий полумрак церкви.

Храм был пуст, если не считать низенькой сгорбленной старушки, оттирающей свечной нагар с витиеватых подсвечников. Литургия только что закончилась. В храме приятно пахло ладаном и влажным человеческим дыханием.

Отец Максим опустился на колени перед большой иконой Богородицы. Его спина сжалась и застыла в неестественно наклонённом вперёд положении. Что он шептал, Николке не было слышно, но от спины, как от репродуктора, исходили невидимые динамические волны. И Николке казалось, что он слышит сухие повторяющиеся всхлипы и бесконечное количество слов «помилуй», «прими с миром» и «вонми гласу моления моего, вопль мой и стенание услыши»…

Николка медленно опустился на колени, прикрыл лицо ладонями и стал сначала негромко, но потом всё звучнее повторять: «Боженька, ты добрый, заступись за мёртвых и помилуй живых!»

Окончив молитву, отец Максим встал и положил на плечо Николки шершавую, как берёзовая кора, ладонь.

— Пойдём, Коля, — сказал и вяло, по-стариковски шаркая, пошёл к выходу. Юноша очнулся, растерянно оглянулся вокруг, как бы припоминая последние мгновения жизни, потом поднялся и поспешил за стариком.

Келья отца Максима находилась на самом краю монастырской территории и представляла собой половину крохотного деревянного дома. По соседству жил садовник Елисей с двенадцатилетней дочерью Анютой. Жена Елисея погибла в автокатастрофе. Елисей после того горестного случая запил и сам чуть с жизнью не простился. Анюта росла, как сорная трава, вечно голодная, чумазая и вороватая. А что поделаешь — есть-то хочется. Как-то залезла она под Вербное воскресенье в церковную лавку, стащила то ли крестик, то ли колечко — и бежать. Не тут-то было, поймали плутовку и к игумену поволокли. Истинно поволокли! Анютка орала, кусалась, как бесёнок, да только всё зря. Послали за отцом. А Елисей пьяный лежит на лавке, как мертвец. Лопнуло тогда у игумена терпение. Велел он соскрести Елисея с лавки и в подпол монастырский определить. К обеду другого дня проспался Елисей, открыл глаза и в ужас пришёл, заплакал. Почудилось ему, что помер он и узы каменные на себя принял. В тот день кормить Елисея игумен пришёл сам и долго с ним говорил. Уж о чём говорил, того не узнать, да только остался Елисей в монастыре. А через год дали ему с Анютой полдомика, аккурат через стенку с отцом Максимом. Так из пустяшного Елисея вышел добрый садовник, а Анюта в школу пошла. Девочка-то оказалась смышлёная и кроткая. На сытый желудок прошла вся её разбойная прыть.

Конец ознакомительного фрагмента.