Прятаться больше не с кем

Бонхол, 2017

Плавание в густой смеси обречённости и безнадёжности, отсутствии планов, сопереживание здесь недоступно, нет ничего, кроме секса в уже затягивающейся петле. Содержит нецензурную брань.

Party 2

— Эй, Пеликан!

Он бесился, когда мы так его называли. Он бросал всё и каждый раз объяснял нам, почему не надо его так называть. Для него это не было обидным или унизительным прозвищем, оно ему просто не нравилось по ряду причин. Когда мы познакомились — почти 20 лет назад — я этих причин не знал.

Мы вместе ходили в музыкальную школу. Сначала я ходил на уроки гитары. Ходил, когда действительно не мог избежать этого, но я старался, старался играть «как надо», старался разрабатывать короткие пухлые пальцы, чтобы лучше брать нужные аккорды. Тем не менее, получалось у меня всё хуже и хуже. Я видел, как играет на гитаре отец, как ему это доставляет удовольствие, он о пальцах вообще не думает и не смотрит на них. Но он не мог меня научить, потому что его хватало на то, чтобы продемонстрировать какие–то моменты, а на обучение — даже в течение пяти минут — его уже не хватало. Он злился, выворачивал руки себе и мне, хуярил по струнам как бешеный и в конце концов забирал у меня гитару. Он злился не на меня, а на себя, потому что умел, но не мог передать умение. Не мог пересадить мне свои руки, свой мозг, свой modus operandi.

Не можешь пересадить — так лучше просто оторви. Чтобы я не ходил на эти уроки. Переломай мне ноги, хотя вы усадите меня в инвалидную коляску и всё равно отвезёте туда. Так что лучше руки. Я потерплю.

Когда я всё–таки доползал до урока, то обычно заставал окончание урока предыдущего — две девчонки играли на мандолине и банджо, а какой–то тощий опарыш подыгрывал им на балалайке. Это были те самые любимцы, которые выступали на любом концерте «народного творчества», доводя до катарсиса пенсионерок, одетых в «старорусские» одежды и поющих про берёзы.

Я сидел на лавке в коридоре и ждал.

Сейчас сблюю. У меня руки не на месте, я то расстёгиваю чехол, в котором лежит гитара, то застёгиваю. Вверх и вниз, вверх и вниз. Чтобы не привлекать внимания, кладу руки под ляжки, стараюсь придавить посильнее. Ещё не поздно уйти, нужно всего лишь встать и мелкими шагами пойти к выходу. Встать и пойти. Гитара, ноты, пойти. Уйти.

Чаще всего уйти я не мог — чувство вины придавливало, вжимало в лавку, и я оставался на экзекуцию.

Время щипковых инструментов выходило, заходил я и начинал щипать свою гитару.

Меня учила женщина. Судя по её поведению — одинокая и несчастная. Принцип обучения у неё был практически тот же, что и у моего отца — ёбнуть по рукам, когда не попадаю в аккорд, прикрикнуть, называть не по имени, а исключительно по фамилии. В ней было что–то привлекательное, но я даже и подумать не мог о том, чтобы, например, вздрочнуть на неё — всё портила манерность, визгливый голос и большой горб на носу. Без этого носа я даже не мог представить, как она могла бы выглядеть.

В итоге до неё дошло, что она не хочет меня учить, а я не хочу учиться, и мы распрощались. Через несколько лет вместо первого этажа я стал ходить на второй — дверь с торжественным названием «Секция духовых инструментов».

Вообще это был зал для занятий балетом или танцами, но другого помещения «не нашлось». Днём там трещали задницы от растяжки, а вечером трещала моя башка от сильного напряжения. Преподавал нам действующий военный, но никаких армейских порядков не насаждал.

В этом балетном зале я и познакомился с Пеликаном. Он играл на саксофоне, мне почему–то достался тенор. Насилие над лёгкими мне нравилось больше, чем насилие над пальцами — всего три клавиши, комбинации нот проще запоминаются. Главное — сливай слюну вовремя, иначе будешь пердеть и булькать, как старый пионерский горн.

Перед занятиями мы с Пеликаном обычно выкуривали по паре сигарет, хотя наш военный был категорически против этого — понятно, что, когда работаешь лёгкими, лучше держаться от дыма подальше. Но кого эти предостережения могли остановить..

Если бы не продолжающиеся уроки сольфеджио, всё могло быть ещё лучше, чем было. Преподаватель была отличная, а я — нет. Я не понимал, не хотел понимать что–то кроме нот и размеров, а принуждение к игре на фортепиано вводило меня в ступор. Я мог напеть несколько мелодий, наигранных в последние полчаса, но сыграть с листа — нет. Пальцы не слушались, глаза искали нужную клавишу по несколько секунд.. Двумя руками я вообще не мог играть, мой рабочий палец — указательный на правой руке. И никакой другой.

Нарисуйте скрипичный ключ. Сейчас она будет медленно играть, а я должен записывать ноты, которые она сыграла. В какой октаве..

Когда мы перешли в последний класс и оставался год до выпуска, военный исчез. Пропал бесследно и как–то слишком быстро. Наш оркестр успел дать несколько «концертов», я со своим тенором выступал в школе — разгонялся, чтобы было достаточно громко, лицо сильно краснело, со лба текло, я закрывал глаза, у меня губы звенели и мундштук нагревался как закипающий чайник. Я слышал смех и гогот, «вытри ебало», но было плевать. Ведь я УМЕЛ, а они — нет.

Мы собирались ещё несколько раз без преподавателя, в основном болтали, курили, иногда мы с Пеликаном джемовали — он выдавал отличные импровизации, лидировал, а я под него подстраивался. Потом у нас отобрали инструменты — они были собственностью школы — и мы перестали туда ходить. Саксофон был личным инструментом Пеликана, также он неплохо играл на тромбоне. Я не умел играть больше ни на чём, поэтому иногда просил Пеликана сыграть — слушать хорошую игру мне очень нравилось.

Но живой музыки становилось вокруг нас — и в нас — существенно меньше, однажды она прекратилась совсем. Мы заходили к Пеликану в дом (частный дом в коттеджном посёлке), поднимались на второй этаж в его комнату и играли в плэйстейшн, нинтендо и хрен знает что ещё — у него было всё.

— Рэ, пойдём покурим!

Пеликан заметно картавил — и это был ещё один повод для подколов. Но не было бы их, если бы не его реакция — он сначала смеялся (типа понял шутку и умеет смеяться над собой), потом вспыхивал и через пару секунд становился серьёзным, как школьный учитель, увидевший кучку говна на своём стуле. Лицо не выражало эмоций, но глаза по–прежнему горели. Он глубоко затягивался и со свистом выпускал дым обратно, щурясь и подтягивая сползающие штаны. Мы курили в просторном туалете рядом с его комнатой, но никакой вентиляции там не было, дым разъедал глаза, впитывался в одежду и мне приходилось чаще её стирать.

— Рэ, а что там Дэнни? Давно его не видел.

— С ним всё нормально, немного замкнулся в себе после того, как стал свидетелем повешения Вика.

— Вик..

— Ну тот самый, который хотел играть в нашем оркестре, но что–то там не получилось.

— И он из–за этого что ли?

— Нет.

— А из–за чего?

— Пеликан, я не знаю. Я ведь тоже с ним тесно не общался. Дэнни говорил, что у него нашли ВИЧ.

— Бля.. ВИЧ, значит. И Дэнни видел, как он повесился?

Дэнни знал, что Вик повесится. Они дружили давно и доверия в их дружбе было больше, чем в подавляющем большинстве семей. Вик не сказал Дэнни об обстоятельствах заражения, рассказал только о результатах анализов. Попросил не уговаривать, не злить попытками уговоров, просто не расстраивать в его последние несколько дней. Когда Вик написал завещание (кремация, никаких крестов и кладбищ, никаких обрядов, никакой церкви) и передал его Дэнни, они сходили в лес и определились с местом. День они выбрали заранее — 29 ноября. Как Дэнни вообще согласился на подобное — я не знаю. Я хорошо общался с Дэнни, но до уровня их дружбы с Виком мне было далеко. Как только они вышли из подъезда, пошёл сильный дождь, но смерть решили не отменять. Петля уже была приготовлена и привязана к толстой дубовой ветке вчера днём. Вик был в кожаной куртке, своих любимых рваных джинсах и почти убитых кедах. Дэнни оделся теплее, зная, ЧТО ему предстоит — длинный непромокаемый плащ и ботинки на толстой подошве. Но они почему–то передумали — Дэнни не говорит, почему — сняли петлю и пошли домой к Вику. Сняли люстру с крюка, привязали туда петлю, Дэнни выбил стул из–под Вика по его команде. Дэнни больше ничего особо не говорит, а я и не расспрашиваю — как бы он сам сейчас не повесился или не съехал с дорожки.

— Да, зашёл домой не вовремя, Вик же не закрывается никогда.

— Не успел вытащить?

— Нет.

Пеликан смакует ситуацию, я знаю, что он ставит себя на место Вика, и он вздрагивает всем телом, когда я толкаю его в плечо.

— Бля, Рэ, надо навестить Дэнни как–нибудь. Отвлечь, развлечь.

— Можно, я не против.

Я правда был не против. Мы придём, попытаемся вытащить его, расшевелить, смыслы и ожидания, нужно ли это Дэнни, Пеликан не знает же, как там всё на самом деле было, и никто пока не знает — кроме меня, а может, я тоже не знаю правды, у меня есть только слова, Дэнни сейчас как пакет на голову надели — он задыхается, потому что ему нужно с кем–то поделиться, он задыхается, потому что не может ни с кем поделиться, дёргается и плачет, но не на людях, и не дома даже — внешне он тот же Дэнни для всех, а что мать Вика, его отец — приняли они выбор сына, нет — я не знаю, поэтому Дэнни сейчас совсем один, курит, и кашляет, и не может откашляться.

Раньше я заходил к Дэнни домой, даже когда его не было — я трахал его мать. Я до сих пор её трахаю.