Запахи чужих домов

Бонни-Сью Хичкок, 2016

Действие романа разворачивается в 70-х годах прошлого века на Аляске. Жители городка Берч-Парк не задумываются о том, что где-то в мире бывают не холодные и не темные зимы, а лето – не обязательно вечный полярный день. У Руфи есть секрет, который она не сможет скрывать вечно. Дора мечтает найти надежный дом после пережитой травмы. Элис хочет танцевать на сцене, но вынуждена помогать отцу на рыболовецком судне. А Хэнк и его братья планируют побег. Четыре истории сплетутся в одну – историю земли полуночного солнца. Роман вошел в 50 лучших книг для подростков по версии Нью-Йоркской публичной библиотеки.

Пролог. Как было раньше. Руфь, 1958–1963 годы

Я не могу перестать вспоминать о том, как было раньше. Как отец охотился, чтобы нас прокормить. Как он подвешивал тушу оленя в сарае, чтобы заготовить мясо, и как разъезжались оленьи ноги с копытами, напоминающими пуанты балерины, когда отец вспарывал зверю живот. Я сотни раз видела, как он срезает мясо. Я до сих пор слышу, как лезвие ножа царапает кость. Самое вкусное мясо со спины оленя, я его обожала, а у папы получалось срезать его так же красиво, как у мамы завязывать бантики на подарках. Он нес свежее мясо в дом голыми руками, и весь путь от сарая до кухонной раковины, начищенный мамой до блеска линолеум был усеян капельками крови.

Иногда папа приносил в миске еще теплое оленье сердце и разрешал мне его потрогать. Я прикасалась к нему губами и целовала мягкую розовую плоть, надеялась почувствовать пульсацию, но сердце уже не билось. Мама, уткнувшись отцу в шею, смеялась и называла его Даниэлем Буном^[2], а он запускал окровавленные пальцы ей в волосы. И родители начинали вальсировать по кухне. Мама была из тех людей, кто ставит букетики диких цветов в бутылки из-под виски. Люпины и наперстянки на кухне, сирень в ванной. Мама пахла как моховая трясина после ливня и оставалась красивой даже с кровью в волосах.

Мой мольберт стоял на кухне, так что я могла смотреть, как мама готовит мясо, и рисовать, одетая в балетную пачку, которую папа привез мне из очередной поездки во внешний мир. К пачке прилагались подходящие по цвету розовые пуанты, которые я не снимала, даже когда ложилась спать. Мама надевала на меня одну из больших папиных фланелевых рубашек, чтобы я не испортила свой любимый наряд. Рубашка на мне свисала до пола; длинные рукава были подвернуты много раз и напоминали пышные булочки с корицей. Я пыталась найти такой оттенок красного, который был бы похож на цвет крови в маминых волосах, смешивала все краски, но каждый раз получала коричневый.

Папа часто говорил слова, которых я не понимала, например, что «если присвоят статус штата, то мы рискуем потерять права на охоту» и что «федералы все испортят». Мой пятилетний мозг думал, что статус штата — это такая новая машина с очень большим капотом. Я не знала, кто такие федералы, папа объяснил, что это люди, которые будут решать, сколько оленины и лосося нам можно есть. Мамин живот вырос и округлился, и даже я понимала, что это предвещает появление еще одного едока. Папа поднимал мамину рубашку и целовал раздувшийся живот так же, как я целовала оленье сердце.

— Ты целуешь живот, потому что он больше не бьется? — спрашивала я отца. Мамин живот был белым, как брюхо оленихи.

— Конечно, бьется, — отвечал он. — Не переживай.

Оказалось, что статус штата — это не новая машина, а что-то важное, и папе, чтобы попытаться это остановить, пришлось лететь в Вашингтон — туда, где «нужно показывать паспорт, когда сходишь с самолета и где никто не охотится и не рыбачит», — и ему пришлось купить новые туфли, чтобы пойти на встречу и рассказать, почему жители Аляски не хотят присвоения статуса штата. Некоторые люди этого хотели, но они не были папиными друзьями.

Папа рассказал мне, что жители Аляски не слишком заботятся о том, что происходит в Вашингтоне, но большинство очень огорчилось, когда «люди из внешнего мира» стали принимать решения за нас. Я не знала, кто были эти люди из внешнего мира, и надеялась, что никогда-никогда их не повстречаю.

Потом пришло письмо — на марке был флаг с кленовым листом; когда мама читала его, бумага в ее руках тряслась. Я видела, как беззвучно шевелятся ее губы, и понимала, там было что-то плохое. Мама упала, схватившись за живот, и стала издавать звуки, которые я слышала только от диких зверей в дремучем лесу.

Лилия родилась на следующий день после письма, и я думаю, мама не видела ее вовсе, потому что, когда я после родов заглянула маме в глаза, в них была пустота. Медсестра спросила, как назовут ребенка, и когда мама ответила «Лилия», мне показалось, что она разглядывает цветы у кровати, а не завернутый в больничное одеяло розовый комочек, кричащий так, будто ему тоже не хочется быть здесь. Бабушка приехала на роды, но потом мама осталась в больнице, а нас с Лилией усадили в потертую коричневую машину с прожженной сигаретами обивкой. Я думала, что новорожденному вредно таким дышать, но Лилия и не заметила запаха, просто лежала, как будто на самом деле была всего лишь неподвижным комком, а я всю дорогу до бабушкиного дома в Берч-Парке прижимала к носу шарф.

— Маме нужно время, — вот как ситуацию объяснила бабушка, а потом пересказала содержание письма. Самолет, в котором летел папа, потерпел крушение над Канадским Арктическим архипелагом, совсем немного недотянув до Аляски. Бабушка сказала, что самолет упал, когда мужчины возвращались домой после встречи. Что-то в ее голосе натолкнуло меня на мысль, что она не считает папу «смелым человеком с великими идеями по развитию Аляски», как это значилось в письме. Читая его, она фыркала, а в конце высморкалась.

Потом бабушка сказала:

— Плачь, если хочешь, но его уже не вернуть.

В Берч-Парке пахло как в старушечьем доме, я этого не замечала раньше, когда мы приезжали в гости к бабушке — что случалось не слишком часто. У нее не было букетиков в бутылках из-под виски и подвешенных под потолком оленьих туш. В холодильнике лежало лишь бледно-розовое мягкое мясо на пластиковой подложке, обернутое пленкой. В нем не было ни капли крови, и от этого я тосковала по дому и относилась ко всему с недоверием.

На следующий день на первой странице газеты жирными буквами напечатали «Свершилось!», так мы узнали, что Аляска стала сорок девятым американским штатом. Бабушка не поняла, что произошло плохое, она вырезала заголовок и сказала мне сохранить бумажку, чтобы всегда помнить об этом дне. Но я-то хотела помнить о том, как было раньше, до этой истории с присвоением статуса штата.

Когда мама не приехала вечером, на следующий день, а потом и через день, я решила, что присвоение статуса штата как-то повлияло и на нее. Может, у нее не было нужного паспорта или она носила не те туфли? Или, может, она отправилась в Канаду, где канула в ту же бездонную пустоту, которая поглотила и папу.

Я ждала маму, беспокоилась, что Лилия не узнает, каким должен быть мир на самом деле. Но годы шли, и накануне моего десятого дня рождения начала подниматься вода, я знала, что так и должно быть — река мстила. Вода вышла из берегов и поднималась выше и выше, слизывая все подряд огромным мокрым языком. Папа был прав, когда говорил, что реку невозможно укротить.

Ржавые бочки, голубые переносные холодильники и жестянки с персиками и фруктовым салатом вымывало из кладовок, и они, подпрыгивая, проплывали по Второй авеню. Чья-то красная кружевная комбинация повисла на кусте гороха мистера Петерсона. Лилия смеялась до упаду, пока бабушка не цыкнула на нее. Бабушкино лицо было красным, как переспелая клубника. Нижнее белье — не повод для шутки даже во время наводнения.

Лилии было уже пять, и она чуть не сошла с ума от радости, когда нас с крыльца забрала лодка, ведь вода все прибывала. Я же просто молилась, чтобы наводнение не кончалось и чтобы реки каким-то образом вынесли нас в прежнюю жизнь.

Но лодка прошла всего милю от порога и высадила нас у школы, к которой вода пока не добралась, потому что та стояла на холме. Лилия смеялась и играла со своей подружкой Банни, и вообще вела себя так, будто мы отправились в путешествие, полное приключений.

Когда нам делали прививки, меня за руку держала девочка по имени Сельма, а я притворялась, что сжимаю ее ладонь только чтобы ей не было страшно, хотя на самом деле тоже приходила в ужас при виде шприцев. Мы ровесницы, и даже тогда она была храбрее меня. Кроме Сельмы, наводнение не принесло мне ничего хорошего.

Несколько дней спустя мы вернулись в отсыревший затхлый дом в Берч-Парке. В нем не было мебели, только кое-какие вещи из гуманитарной помощи, которые нам привезли на грузовике из Анкориджа. Ковер еще несколько недель хлюпал и плевался мутной водой, стоило нашим поношенным кроссовкам наступить на него. Бабушка примкнула к волонтерам, пытавшимся добиться от нового правительства штата возмещения ущерба, который люди понесли во время наводнения. Некоторые соседи сообщали, что у них пропало все. Мама Доры Петерс заявила, что она лишилась стиральной машины, электрической сушилки, кухонного стола и каких-то причудливых прикроватных ламп. Бабушка поджала губы, но записала все до единого слова в большую черную книгу, на обложке которой значилось: «Собственность правительства Соединенных Штатов».

— Ни у кого в Берч-Парке не было ни стиральной машины, ни сушилки, — сказала я за ужином.

Бабушка промолчала.

— А мы можем получить стиральную машину и сушилку? — спросила Лилия.

— Не выдумывай, — проворочала бабушка.

— Но ведь они соврали, — возразила я. — Ни у кого не было такой роскоши.

— Это не наше дело.

— Но ты же представитель правительства. Это твоя работа.

Бабушка прищурилась.

— Не надо учить меня моей работе, юная леди.

Я опустила глаза в бумажную тарелку, которую держала на коленях. Сок консервированной свеклы растекся по кусочкам ветчины из жестянки с надписью Spam. Это ненастоящее мясо. Мне хотелось сочной спинной вырезки. Я согнула тарелку, еда перемешалась. Никто и слова не проронил, пока я выходила из комнаты, даже когда кроваво-красный свекольный сок потек из уголка тарелки по моей ноге на пол. Я засунула тарелку глубже в мусорное ведро, и мне показалось, что в ней было мое отстучавшее сердце.

Примечания

2

Американский первопоселенец и охотник, один из народных героев США.