Московские будни, или Город, которого нет

Бобби Милл

Нет ничего увлекательнее историй о человеческой жизни с её яркими приключениями и философскими размышлениями. Такие истории, неожиданные и ироничные, вы найдёте в этой книге. Она предлагает вам отправиться по страницам жизней и волнам мыслей очень разных людей, которые одинаково стремятся обрести свое счастье. Они мечтают о любви, глубокой и прекрасной, и готовы бороться за неё. В некоторых из них читатель узнает себя.

Луговая идет ва-банк

Перестали работать старые механизмы достижения личного преуспевания при игнорировании общественных проблем.

Дмитрий Травин,«Возвращение морали»

Если вам когда-либо доводилось, подлетая к подмосковному аэропорту Шереметьево, наблюдать из окна иллюминатора за симметрично застроенными окрестностями, то ваш глаз просто не мог не выхватить мимолетным взором этот славный оазис, от которого, конечно, уже слабо, но все еще веяло душистым лугом, росистой травой и кислой тиной, но который все сильнее задыхался и все больше сжимался в тисках урбанизации. И вы, конечно, узнали это место — эту дубовую рощу, виляющую дикую речку, желтое поле, поредевший лес — конечно, вы узнали эту старушку-ветеранку, которой принадлежат все эти трофеи, свидетельницу тех страшных дней, некогда захлебывающуюся в крови, а ныне горделиво выставившую свою упавшую на живот, сморщенную, но все еще по-матерински теплую грудь с обилием почестей, — на ее аскетичной платформе крупными буквами написано «Луговая».

* * *

Узенькая заасфальтированная тропка, на которой едва ли разойдутся двое, стелилась вдоль горделиво расправивших свои плечи после бесконечной зимы берез и дубов. Рощица эта между станцией и домом всегда представлялась Роме неким подобием мостика между двух его миров, корпоративным и домашним, по сути, синтезировавшимся единым организмом в виде какой-то мерзкой гидры с двумя огнедышащими головами. Везде надо было играть по правилам, играть разученные роли-архетипы, которые вовсе и не отражали его истинной сути, но отчего-то из всего обширного спектра возможностей он вновь и вновь выбирал именно их, будто они стали для него чем-то большим, чем просто социальные маски… Может, это и правда был он? Может, он просто был такой?

Электричка давала ему уникальную возможность для эксперимента, вот он уверенно заходит, садится колоритной фигурой, широко расставив ноги, подражая ему, аккуратно скользит взглядом по остальным пассажиром, интересно, они купились или нет? Хоп — и кто-то ловит его взгляд, он никогда не умел выдерживать это испытание, он всегда знал, глаза не умеют хранить секреты. Колени сами, будто от отчаянья, склоняются друг к другу, разочарованно опускаются плечи — и рослый господин на глазах превращается в сутулого дылду. Ты жалок, ты просто жалок…

Играть по правилам — играть по правилам, он много думал об этом в последнее время, и, хотя на поезде он ездил всего две остановки, Рома часто проецировал ситуацию из фильма на себя: подсядь к нему эта незнакомка, что бы выбрал он? Играть по правилам, подчиняясь трусости и архетипическому мышлению, или играть по-крупному, рискуя всем и ничего не боясь? Он, конечно, знал, что вопрос был бессмысленным, ибо даже после того, как правила отхаркнули ему в лицо мерзкой желтой мокротой, он бы сам никогда не пошел ва-банк. Раб архетипа, раб китча, раб шаблонов.

Но в этой аллейке он не был артистом; будто в мыльном пузыре, окутанном плацентой, здесь он был просто телом с душой, без прошлого, без будущего, очарованным этим мгновением, дарующим ему самую главную, но недостающую в его жизни возможность — возможность просто быть самим собой, ибо, едва выйдя на Плетеную улицу или лишь занеся одну ногу, чтобы войти в электричку, собой он уже быть переставал, он становился сыном, человеком-который-живет-с-родителями, потным пассажиром (а он всегда потел), который ерзает, типом, что переборщил с дезодорантом, невеждой, что не уступил старушке место, ибо прикорнул, водителем погрузчика… и еще Ббог знает кем, но только не Ромой, а кто он был вне этих ролей — знала лишь одна его спасительная аллейка.

Березы, дубы и заметные проплешины с правой стороны, сквозь которые виднелось поле… Скоро все это будет обкатано, объезжено, высотки разрастутся — дай им только волю — как грибы после дождя, жалкие клетушки которых будут охотно заселены сотнями тысяч россиян, стекающихся в Новую Москву в поисках лучшей доли, а за ними потянутся и безвкусные торговые центры, в которых днем, дабы скоротать время, уныло слонялись выходцы из Таджикистана. Но до этого еще годок-другой, а пока выбегай и лети себе продуваемый ветром, Рома, Саша, Петя, да зовись ты, как душе угодно, ни аллее, ни полю, ни Богу — никому это не важно.

Мальчишкой он любил назначать свидания матушке-природе, она была его самой вожделенной красоткой. Летом, часов в восемь вечера, когда уже медленно начинало садиться солнце и потихоньку спадал дневной зной, он прибегал на смотровое поле (Побегу по мягкой стежке // На приволь зеленых лех), ложился на траву: голова на стоге сена, ноги согнуты в коленях, одна висит на другой — и любовался цветами заката — оранжевый, красный, фиолетовый — провожая очередной день своей жизни, и казалось ему, будто время, часы, годы, старость — все это создано человеком, не природой, и, раз никто не видел времени, значит, его, возможно, и нет, и лежи он здесь хоть целую вечность, никогда не повзрослеет.

* * *

Женя прибыл на Савеловский вокзал раньше времени и вынужден был ждать на платформе номер 9 и ¾ (шутка!) вместе с остальными ранними, пока подадут поезд. Он неприязненно покосился на девушку справа — серая футболка была неаккуратно заправлена в расклешенную мятую белую юбку, спортивные туфли надеты на босые ноги — зачем она встала так близко к нему, неужто ей было места мало? Высматривая поезд, она то и дело отвлекалась на телефон, постоянно проверяя его, а затем с улыбкой вдруг принимаясь что-то строчить. Чему она улыбается? Будто кто-то стоящий мог заинтересоваться такой неряхой. Стоп. Женя осекся, он же вроде пообещал себе больше не судить людей, хотя сама мысль о том, что он должен думать, что думает, казалась ему просто абсурдной. Он был несвободен даже в собственном сознании — бесталанный актер театра абсурда.

Еще совсем недавно, утром, он, сидя в своем литфондовском кабинете, любовался летним обликом любимого города — Москва вся расцвела и надушилась сиренью, в городе уже летал пух, в воздухе веяло интригующими балетно-оперными июньскими премьерами, Жене, который был зачарован магией своей драгоценной малой родины, хотелось танцевать — а теперь же он мечтал только об одном — поскорее вернуться домой.

Досадный инцидент, от которого до сих веяло полным неудовлетворением от сегодняшнего дня, случился уже под конец его утренней смены, когда опоздавшая пациентка, которую он уже и не чаял увидеть, вдруг застала его добродушно хохочущим над «Муллинером».

— К вам можно? — Женя вмиг отметил, как хороша была эта маленькая просунувшаяся в дверной проем головка, и, с любопытством изучая появившийся силуэт, отложил книгу.

— Да-да, присаживайтесь, вот сюда. Хорошо.

Женя неловко улыбнулся сидящей напротив девочке, получив в ответ какую-то вымученную улыбку. Проблемная… ох уже ему эти проблемные!

— Вижу, беспокоит вас что-то.

— Да! — без колебаний заявила она.

— Что именно? — Женя сменил тон на докторски-фальшивый, которому не под силу было скрыть обычное человеческое любопытство. У него уже целую вечность не было «интересных» пациентов.

— У меня… ну как бы вам сказать, в общем, у меня страхи.

— Ммм, — Женя впечатывал в компьютер «страхи», чувствуя себя глупым шутом, ибо он так и не приноровился к этой — пропади она пропадом — электронной карте. — Страхи какого рода?

— Да… ну… там всякого…

— В смысле? Чего именно вы боитесь? — Женя бросил на девушку взгляд поверх очков.

— Да всего!

— Ну например?

— Я боюсь общественных мест, боюсь ресторанов, театров, метро — да! жутко боюсь метро, самолетов, ну еще и пожаров, засыпать боюсь, в общем… всего, — невесело заключила она, пожав плечами — мол, не моя вина, психика такая.

— То есть смерти, верно? Вы боитесь умереть? — спросил Женя, про компьютер он и думать забыл, тут ведь такое!

— Вероятно… наверное, да.

— Хорошо, а есть что-то, чего вы не боитесь?

— Эээ… нет!

— Мм… и давно это у вас? — Женя вновь вернулся к мудреной клавиатуре (нельзя было в алфавитном порядке буквы расставить?!). — Или вы уже не помните, когда это началось? Может, причина какая была?

— Я помню! Это не на пустом месте возникло. Все началось после Дубровки… — Женя лихорадочно повернулся, неловко задев и уронив локтем левой руки покоящуюся на столе ручку. — Ну после…

— Да-да, я понял!

— Все нормально? — перекосившееся, будто от боли, лицо психиатра напугало ее.

— Да… я помню… Ну… это ведь давно было, что уж вспоминать теперь, — скороговоркой добавил он.

— Но и забывать нельзя!

— А толку помнить?! — резкий тон Жени вновь насторожил впечатлительную пациентку: психиатр сам, по-видимому, был психом. — Было и было, примите да смиритесь.

— Я не хочу с этим мириться, да и можно ли! — возмущалась пациентка. — Зачем-то ведь это случилось!

— Вы что, всерьез верите в какую-то высшую подоплеку всего происходящего?

— Да, верю!

— Пфф… — напускной цинизм так и лился из него. — Мой вам совет — забудьте все и не копайте впредь так глубоко — ни к чему хорошему это не приведет.

— Как я могу «не копать так глубоко», если я такая? Я постоянно думаю: вот что если я зайду не в тот вагон или полечу не тем самолетом?..

— А вы не думайте, не думайте, и все!

— Я не могу!

— Ну так и будете жить в страхах! Отвлекитесь, вам надо отвлечься, — он взял в руки «Муллинера» и протянул книгу пациентке. — Рекомендую! И вообще, вам надо, как у Джерома Клапки, чего там: пинту пива, стейк, хороший сон, ну и прогулки на свежем воздухе.

— Я не ем мяса! — заявила она.

— Ууу… а на свиданья ходите?

— Нет! — лицо пациентки зашло красными пятнами.

— Ну вот отсюда и проблемы!

— Ясно, доктор, спасибо!

— Да ладно-ладно, чего уж там! Выпишу я вам таблетки, но только, скажу вам честно, все это… — он помотал головой, поджав губы — мол, бесполезно, и опустил глаза, не желая выдерживать ее взгляд. Когда она ушла, он еще долго, будто застыв, изучал собственное отражение в погасшем мониторе, от тишины у него звенело в ушах. Ему хотелось сбежать от этой предгрозовой московской духоты, от лицемерия и от себя, но больше всего — от ужасного прошлого, которое вновь отрикошетило болью.

Заходя в электричку, Женя помог немолодой уже женщине перенести хозяйственную сумку-тележку на колесиках с перрона в вагон. Женщина сердечно его поблагодарила и, решив, что подобный жест сплотил их, добродушно плюхнулась на сиденье рядом с ним. По одному ее голосу Женя сразу узнал в ней москвичку.

— Ох, кто ж знал, что такая жара ударит на праздники, а главное, резко, ни с того ни с сего… — Женя заметил, что попутчица, вся обливаясь соленым потом, обмахивала лицо веером. Это навеяло ему мысли о Тане, она всегда потела, но сейчас, когда ударил климакс, особенно.

— Да даже не жарко, душно, как будто вот-вот ливанет!

— Ох, и не говорите! Мне все МЧС сообщения присылает, все смеялись над американцами, а теперь вот, поглядите, какие катаклизмы.

— Точно! — Женя ухмыльнулся, но что у него с глазами?..

— А я сейчас на автобусе сюда доехала, а там кондиционер работал, хорошо, конечно! Еду вот по Садовому и думаю, что это за город за окном, что за дикая безвкусная петрушка разрослась? Надо было либо как-то встраивать, либо уж застраивать новые районы, но зачем портить то, что было? Ох, как я Москву люблю, лю-би-ла! Я ведь всю ее обошла, все раньше знала, а теперь плутаю, совсем не могу здесь больше ориентироваться.

— Да, я знаю, я ведь сам из центра, — у него явно было что-то с глазами, он чувствовал это.

— А вы откуда?

— Я на Покровке родился, люблю эти места, но мы там в коммуналке жили, а потом вот нас на Сокол переселили, — бБоже, его маленькие, близко расположенные глаза сейчас просто слились в один. У НЕГО ОДИН ГЛАЗ! ДАЙТЕ ЕМУ СКОРЕЕ ЗЕРКАЛО!

— О! Так это хорошо еще! Нас-то вон вообще с Патриарших в Медведково отправили, я там думала, с ума сойду, ужас, как будто в ссылке, я так и говорю, мы там как в ссылке жили. Потом вот Бог помог, на Аэропорт переехали.

— И как? — с живостью уточнил Женя. Зеркало успокоит его, оно всегда успокаивало его, ибо он выглядел просто великолепно, ДАЙТЕ ЕМУ ЗЕРКАЛО!

— Ой, ну вы знаете, такая тишина у нас во дворах, жизнь идет, а тишина, птички поют, единственно, конечно, надо смотреть в оба, чтоб чего не испортили.

— В каком смысле? — его юношеский комплекс вернулся, с чего вдруг? ДА НЕТ У ТЕБЯ НИКАКОГО ОДНОГО ГЛАЗА, заткнись ты, урод.

— Ну вот у нас тут недавно пивнушку в соседнем доме открыть хотели, но ничего, вроде отстояли, хорошо — вовремя спохватились, а то было бы поздно! Мы говорим, какая пивнушка, тут вон школа рядом, вы чего?!

— Да… — с горечью протянул Женя. Я не урод, сам урод!! — Все это неприятно…

— Да не то слово!

— У нас на Соколе я, конечно, тоже смотрю, неуютно стало, одни машины, кофейни эти, рестораны, людей полно, раньше поспокойней было. — Она заметила, что у него один глаз, или нет? Ну конечно, она и смотрит как будто на переносицу, на этот постыдный мерзкий ОДИН ГЛАЗ.

— Да, но все же… все же есть своя романтика в Москве. Вся ведь жизнь здесь прошла, каждая улочка, каждый переулок какие-то секреты да тайны хранит. — Женя внимательно вглядывался в попутчицу своим одним глазом, ему показалось, что она даже чем-то похожа на Таню. Между тем его соседка вытянула шею и, взглянув в окно, засуетилась.

— Ой, так это уж моя. — И, словив любопытный взгляд Жени, поспешила добавить. — На рыночек я сюда, так нравится, уж привыкла, к одним и тем же постоянно хожу. «Московские сезоны», так, что ль, они теперь называются… Прям как «Русские сезоны» Дягилева…

— Подождите, давайте я вам вновь помогу! — а вдруг этот один глаз еще и косой?..

— Ой, нет-нет, не беспокойтесь, теперь уж я сама! Счастливо! — Женя выдохнул, ему, по правде говоря, совсем и не хотелось вставать, рискуя потерять свое обдуваемое ветром уютное местечко подле открытого окна.

Оставшись на месте, он наблюдал, как его новая бывшая знакомая суетливо пробивается к выходу, когда объявили Тимирязевскую. Ее коренастая фигура и неловкие движения вновь напомнили ему о жене. Он рад был распрощаться с незнакомой дамой и поспешно раскрыть книгу, надеть очки и опустить взгляд (чтобы точно никто не увидел, что у него, на самом деле, всего лишь один глаз). Перечитывая вновь и вновь один и тот же абзац, не вникая даже в его смысл, он понял, что мысленно был далек от сюжета книги.

Вот так однажды, стоя, как сегодня, подобным образом на перроне и ожидая подачи поезда, он заметил ее; она выделялась из толпы, суетилась, то и дело приближалась к рельсам и смотрела вдаль, мол, ну где там ваш поезд, долго еще ждать? Он сразу узнал в ней не-москвичку, было в ней что-то провинциальное, фривольное, свободолюбивое. Ветер бросал густые, волнистые, непослушные, темные волосы ей прямо в лицо, и она то и дело небрежным движением с раздражением их убирала, ее неприхотливое платье и стертые туфли говорили сами за себя. Женя нарочито вошел с ней в один вагон и сел неподалеку, дабы лучше изучить ее: нервозность так и не исчезла, будто она куда-то отчаянно не поспевала. Он не оставил без внимания тот факт, что его тайная визави бросила на контролера — который смахивал на сторожевого пса — неприязненный взгляд, и будто бы и он вовсе не обрадовался, завидев девушку и пристально изучив ее билет:

— До Долгопрудного, говорите?

— Да! — звонко ответила она, будто приняла вызов.

Женя не преминул заметить, что ближе к Долгопрудному девушка встала и поспешила перейти в другой вагон. Женя, последовав за ней, получил в ответ оценивающий взгляд, наполненный презрением и отвращением, будто она тщетно пыталась прожечь весь его московско-щегольский ансамбль — кепку, футболку, джинсы и кеды. Найдя свободное место, она забилась на сиденье возле окна, а Женя остался стоять неподалеку. Каким-то чудом кондуктор все же умудрился отыскать ее на подъезде к Долгопрудному и попросил выйти — как ожидаемо, промелькнуло у Жени!

— Я никуда не пойду! — огрызнулась девушка.

— Выходите немедленно, или я вызову полицию! — для кондуктора этот вопрос явно стал делом чести.

Стычка привлекала внимание остальных пассажиров, и одна женщина, встав с места, крикнула кондуктору:

— Пусть выходит! Взяли манеру зайцем ездить!

— Подождите, — вмешался Женя. — Вот, возьмите мой билет, — протянул он руку кондуктору, — я выйду, оставьте ее!

— Нет, пусть она выходит! — уже почти кричал кондуктор. Женщина и тут поддержала работника ж/д:

— Пусть она выходит! Она пусть выходит! На-хал-ка какая!

Женя оставил ее тезисы без внимания и по-прежнему держал перед кондуктором протянутую руку:

— Возьмите мой, вам что с того? — спокойно, но твердо говорил он.

Кондуктор, казалось, напрочь игнорировал Женю, в упор глядя на девушку, она — лицо покрылось красными пятнами, тело знобит, будто в лихорадке — исподлобья отвечала ему злым взглядом. Женя тогда тут же понял, этот взгляд был адресован не просто кондуктору, нет, этим взглядом она бросала вызов всей прогнившей системе, всему казенному советскому китчу — дачи, костры, бардовские песни, первое мая, всем трудящимся протяжное разливающееся ураааааааааааа! Открылись двери, и она вышла под улюлюканье все той же женщины, а Женя в течение секунды судорожно обдумывал, что ему важнее: погнаться за этой протестанткой или оправдать стоимость билета?

* * *

Заходя в электричку, Таня судорожно перебирала в голове купленные товары — она точно ничего не забыла? Она сбегала на рынок, купила черешню, персики и нектарины, вновь испытывая неприятное ощущение, что ее нагло обсчитывают (она пыталась сосредоточиться и умножать, но, раздумывая над тем, нужны ли ей сейчас груши или можно обойтись и без них, она — надо же было этому случиться — потеряла полученную в уме сумму), привесив, вероятно, гирьку к весам, ибо несчастные полторы тысячи были будто заколдованными; а затем добежала до «Spar» и набрала пельменей (они же сейчас растают, ох Боже!), взяла сырокопченую колбасу, сыр и хлеб, а потом еще с тремя сумками умудрилась досеменить до «Вкус Вилла», чтобы только дома вновь полакомиться блинчиками с жюльеном. Но теперь ее все же не покидало чувство, что она все-таки что-то забыла, что-то важное.

Пристально рассмотрев своих попутчиков, Таня брезгливо отвернулась: нет, не будет она больше мучить свои глаза, вглядываясь в эти серые пропитые лица. Фу, она презирала пьяниц… И по-прежнему дураки и дороги, заколдованный круг этот только крепнет с годами. Хотя, собственно, кто вообще мог ожидать от этой законопослушной гражданки, да еще в такое опасное время, подобных якобинских мыслей?

По крайней мере, сама она от себя точно ничего такого не ожидала еще каких-нибудь три месяца назад, когда она истинной патриоткой окидывала взором родные просторы и жизнь ее светила радостным лучом. Но известие о строительстве эстакады в десяти метрах от ее дома стало некой роковой точкой, пределом, климаксом, вернее, нет, кульминацией она имела в виду, после которой все вокруг стало видеться уже не в солнечных бликах, но в мрачном сиянии луны. Рухнул ее прежний мир — резко и непредсказуемо, как обрушился некогда московский Трансвааль-парк — а ветер эстакадных машин куда-то унес обломки былой жизни, и Таню словно подменили, она все еще в душе, конечно, надеялась на своего особого бога и даже участвовала в снятом на реке обращении к нему, но уже, пожалуй, не столь рьяно (хотя об этом было лучше умолчать!). Она злилась на всех — за бездействие и беспомощность — но под особый огонь, конечно, попала Лобня.

Доселе она бы не нашла ни единой причины задумываться над Богом забытым подмосковным городишкой, каких в России тысячи, послевоенный, застроенный сплошь хрущевками да новостройками, которые компания «ПИК» шлепала там ежеквартально будто печатью по бумаге; Таню в этом городе интересовали лишь рынок, «Spar», «Вкус Вилл» да зоомагазин «Четыре лапы» — она забыла купить Малышу еду: черт-черт-черт — остального она не замечала, впопыхах бегущая по своим делам… Но теперь было совсем другое дело, теперь она видела все: покрытую плевками площадь (верней, площадку), бесчисленное количество заведений общепита, от коих за километр разило прогорклым маслом, кинотеатр, транслировавший фильмы по своему усмотрению (но зато с открытыми пожарными дверями, а это, как теперь оказалось, сила!), убогие дешевые высотки, создающие ложное впечатление, будто Лобня — не провинциальный городок, а мегаполис азиатской страны третьего мира, и бесконечные пробки, что, как змеи, извились на узеньких улочках города, не выдерживавшего натиска урбанизации. Эстакада эта, что нежеланной соседкой напрашивалась к Тане, призвана была встать на защиту свободы лобненских дорог, при этом бомбой ударив по Луговой, в то время как знатная четырехполосная магистраль, которая обещала красной дорожкой развернуться в наполовину вырубленном лесу, объявится платной, и таким образом выгодно будет всем, кроме Луговой — ее жителей в расчет не брали.

Таня наивно пыталась заручиться поддержкой знакомых лобненцев, но столкнулась с такими узколобым эгоизмом и звериной озлобленностью («Да вас давно снести пора: четыре дома на окраине»), с таким отсутствием хоть жалкого подобия солидарности, что капитулировала без боя, скандалисткой она не была никогда, да что там — ругаться не умела даже на самом простейшем уровне, она лишь лихорадочно тряслась с красными от давления глазами, а слова упрямо не хотели идти из уст — будто само нутро ее не желало пасть столь низко — и выходили лишь одни междометия в духе Акакия Акакиевича. И с тех пор, когда Таня без всякого желания на поезде или в автобусе въезжала в постылую Лобню, она всегда чуть слышно напевала:

Там живут несчастные люди-дикари,

На лицо ужасные, недобрые внутри,

На лицо ужасные, недобрые внутри,

Там живут несчастные люди-дикари.

Впрочем, что там Лобня, подобный город невезения был в России на каждом шагу. А с другой стороны, ей-то что до того, да пусть эти города-неудачники хоть на каждом квадратном метре расплодятся (а вероятность этого была 99,9%), ей ровным счетом все равно, о ее проблеме кто думает — что же ей по чужим печалям томиться? Времена такие нынче настали — каждый сам за себя. Впрочем, в обществе хамоватых властолюбов, может, это было и к лучшему.

Сразу после Депо вдруг неожиданно началась проверка билетов. Таня резко протянула свою смятую бумажку, смерив контролера критическим взглядом. Сосунок. Не смог найти работенку получше. Отвернувшись к окну, она вдруг услышала:

— Вы должны были выйти на Лобне. У вас до Лобни билет.

Таня резко обернулась: чего?! И поняла, что замечание это было адресовано не ей, нет, контролер явно смотрел на Таниного соседа напротив, занимающего, как и она, сиденье у окна.

— Ну да, но я до Луговой еду.

— Так вам и надо было покупать до Луговой, а не до Лобни.

— Я в автомате покупал, до Луговой не смог выбрать… — попутчик отчего-то неловко покосился на Таню.

— Эти автоматы и правда дурные, буквы заедают, пьяницы сдачу отнимают, — вставила Таня, но кондуктор даже не посмотрел в ее сторону.

— Вам придется доплатить.

— Что? Цена такая же!

— Цена такая же, — вновь вмешалась Таня. — Сколько у вас, дайте посмотреть, ну вот, 88 рублей, и у меня так же! Вот! — но ее билет кондуктора мало интересовал.

— С вас 120 рублей.

— Чего?! — попутчик и Таня воскликнули единовременно.

И тут же в сердцах он достал из кошелька тысячную купюру.

— Вот!

— Меньше нет? — уже заметно тише спросил кондуктор.

— Нет!

— Будем искать… — он в нерешительности отвернулся.

— ИДИОТЫ, — заявил попутчик Тане и встал, готовясь выходить.

Чуть помедлив, Таня, захватив свои авоськи, тоже прошла в тамбур. Былой попутчик стоял первым возле дверей и явно был не намерен обсуждать неприятный инцидент, а жаль, промелькнуло у Тани, ох, а она бы обсудила… Иногда так хочется просто перекинуться с кем-то парой слов, легкий ни к чему не обязывающий диалог. «Смол-ток у нас непопулярен», — вдруг вспомнились ей мужнины слова. Стоп, она что, с ним согласна?..

Выйдя из вагона, она привычной бойкой походкой засеменила вдоль поля, по дороге, обреченной прогнуться под нависающей эстакадой. Тучная и невысокая, с каре из темных густых волос и утонченным лицом, усеянным родинками, полностью несоответствующим габаритной фигуре, она шла размашисто и быстро, как бывало всякий раз, когда она забывалась неприятными мыслями.

Какой он — этот второсортный человек? Где он живет? Во что одет? Она всегда полагала, что, возможно, этот второсортный человек обитает где-то в странах Третьего мира, небрежно одетый, босой, с почернелыми от грязи стопами, голодный и ушлый, он выпрашивает деньги у заезжих туристов — и это существование, это обитание тоже зовется жизнью. Но отчего-то ей… ей было не жалко таких людей, они существовали будто в другом измерении, на другой планете, словом, слишком далеко, чтобы она могла печалиться об их нелегкой доле. И когда однажды Женя, давным-давно, когда Ира еще была под большим знаком вопроса, обмолвился о возможности усыновить азиатского ребенка, она метнула на него полный молчаливого негодования взгляд: как можно такое предлагать? С тех пор никто больше не рисковал припоминать этот эпизод (а может, его и не было вовсе? Все, что случилось так много лет назад, теперь казалось не более чем вымыслом).

Но отныне все перевернулось, будто, всю жизнь полагая, что земля плоская, она с удивлением обнаружила, что земной шар оказался круглым, и второсортными людьми из третьесортного мира стали ее соседи по Луговой, включая и ее саму. Ибо, если (не дай бог!) из-за этой эстакады накроется все ее фермерство, кто это покроет? Ответ был слишком очевиден.

Впрочем, она всегда чувствовала, что этим все закончится — к чему было лукавить, да еще перед самой собой? Начало было положено около двадцати лет назад, может, чуть раньше, когда урбанизация черной катюшей стала врываться в деревни, дабы травить своим загазованным воздухом жизнь честных селян. Но то были другие жизни, другие селения, и она, к стыду своему, не сильно-то одаривала своим вниманием их проблемы, ей было некогда, она коз пасла, да и урбанизация издалека, казалось, несет некое зерно истины, ибо, пожалуй, даже дойные коровы ощущали всю нелепость разрыва между регионами с их деревенской аскезой и двумя «столичными городами», между которыми, казалось, простиралась разница в пять столетий, не меньше. В глубине души каждого русского человека теплилась надежда, что урбанизация придет в капиталистическом обличии, что строительство дорог не только не помешает, но и, наладив хорошее сообщение, поспособствует развитию регионов, что на месте шашлычных и пельменных появятся добротные досуговые центры, что люди сплотятся, взамен сплошных заборов вырастут живые изгороди, на бескрайних просторах найдется, наконец, место паркам, футбольным площадкам, теннисным кортам — но урбанизация пришла совсем в ином виде, и от этого было во сто крат горше. Не капиталистической ласточкой она прилетела, но бабой-ягой, что ударила помелом под дых, да и разворотила округу так, что стало только хуже.

Но все это лирика, думалось Тане, когда она открывала калитку — дорогу проложат — не проложат, неизвестно, а пока надо жить, как жила, да работать. Малыш — вообще-то его полное имя было Малыш Эйб, но в отсутствие мужа Таня звала пса просто Малышом, ибо она находила полнейшей нелепостью придумать столь абсурдное имя в честь какого-то там непонятного американского дядьки — стоило ей войти во двор, тут же перевернулся на спину — мол, чеши мне пузо. Войдя в сарай, Таня проверила кур и коз — все были на месте — а затем, аккуратно поставив сумки на ступеньки дома, села на большие уличные качели.

Завидев подобную картину, Малыш тут же прыгнул к Тане на качели, отчего те пришли в движение, и, положив голову ей на колени, вновь перевернулся на спину. Таня рассеянно принялась чесать его покрытое жирной шерстью с колтунами (хорошо бы помыть да причесать!) да усеянное сосками (нащупывать их было Тане отчего-то крайне неприятно) пузо. Малыш был очередным рычагом их взаимоотношений. Женя почти все ему запрещал — мол, ты первосортный пес, но знай свое место, друг — зато у Тани можно было все: она позволяла ему вылизывать себе лицо, заходить в дом, а знойным летним днем и дремать, свернувшись калачиком, на постели в тенистой прохладной комнате Жени (хи-хи-хи!). Шерсть она, само собой, потом счищала с покрывала методичными движениями преступника, заметающего следы. Таня лениво потянулась на качелях и, отодвинув Малыша, встала — нет, сидеть нельзя, совсем разморит — а затем, подхватив сумки, зашла в дом.

Не снимая уже изношенные кожаные немецкие туфли, она, минуя длинный темный коридор, прошла на кухню. Поставив чайник, Таня включила телевизор («для фона») в смежной с кухней собственной спальне и задумчивым взором окинула маленькую свою комнату — обои заметно отходили по краям сверху, и совсем неплохо было бы их переклеить. Кутерьма с обоями вновь навела ее на мысль о планируемой эстакаде, которая вдруг все ее планы обратила в огромный знак вопроса — а надо ли вообще что-либо здесь менять, надо ли выкупать сестринскую половину (собственно, для нее пока все равно еще было до конца неясно, где она найдет этот миллион) — или же лучше жить одним днем, смиренно ожидая, пока все, чему она себя посвятила, не обесценится и не исчезнет удаленной лазером бородавкой с чела Родины-матушки.

Мысли кружились в ее голове беспорядочным роем, сменяя друг друга: сестринская половина навела ее на мысль о матери, с кончины которой уж скоро пойдет третий год, это, в свою очередь, напомнило ей о негласной ссоре с сестрой и племянницами, которые вдруг перестали здороваться при встрече, больная ныне сестра — заложница двух незамужних дочерей — возродила в памяти образ миловидной пионерки, лицо которой было чуть менее усеяно родинками и которой Таня во всем старалась подражать, эту маленькую девочку резко сменила другая — с бантами на двух хвостиках, вместо пионерского передника — ситцевое платьице, вместо родинок — обилие веснушек — вся в отца, вместо негласной ссоры — вполне очевидный конфликт, а это уже воскресило в памяти ее собственного горячо любимого папу, который с каждой зарплаты откладывал деньги и собственноручно строил этот… Однако здесь Таня осеклась, спохватившись выключить свистящий чайник.

Конец ознакомительного фрагмента.