Мой полицейский

Бетан Робертс, 2012

В Брайтоне пятидесятых Том знакомится с Марион. Он учит ее плавать в тени пирса – а она все больше влюбляется, думая, что этой любви хватит на них обоих. Спустя несколько лет Том встречает куратора музея Патрика. Новый знакомый показывает ему другой мир – гламурный и утонченный. Том – полицейский, поэтому понимает: ему безопаснее жениться на Марион. Но что, если ей придется делить мужа с Патриком до тех пор, пока жизни всех троих не будут разрушены? Роман вдохновлен жизнью писателя Эдварда Моргана Форстера и его отношениями с полицейским Бобом Бакингемом. Трагичная история о любви, которой не суждено обрести счастливый финал.

Bethan Roberts

My Policeman

© Bethan Roberts, 2012

© Софья Васина, перевод на русский язык, 2023

© Лычагина Анна, иллюстрация на суперобложку, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Для всех моих друзей из Брайтона, но особенно для Стюарта

1

Писхейвен, октябрь 1999 года

Я решила начать с этих слов: я больше не хочу тебя убить — потому что на самом деле не хочу. Но затем решила, что это покажется тебе слишком мелодраматичным. Ты всегда ненавидел мелодрамы, и я не хочу расстраивать тебя сейчас. Ни в том состоянии, в котором ты находишься, ни в том, которое может стать концом твоей жизни.

Я хочу сделать вот что: записать все, чтобы иметь возможность завершить историю правильно. Это своего рода исповедь, и все детали должны сойтись. Когда закончу, я планирую прочитать этот отчет тебе, Патрик, потому что ты больше не можешь ответить. А я должна продолжать разговаривать с тобой. Врачи считают, что разговоры жизненно необходимы для выздоровления.

Твоя речь почти уничтожена, ты находишься в моем доме, мы общаемся с помощью карточек. Ты указываешь мне на них. Ты не можешь произносить слова, но можешь указать на свои желания: пить, туалет, бутерброд. Еще до того, как твой палец коснется картинки, я уже знаю, какую ты выберешь, но все равно позволяю тебе выбрать самому, потому что для тебя важно оставаться независимым.

Странно, не правда ли, что теперь я пишу это ручкой на бумаге, — как нам это назвать? Вряд ли это дневник. Точно не из тех, что ты когда-то вел. Как бы то ни было, я пишу, а ты лежишь в постели и наблюдаешь за каждым моим движением.

* * *

Тебе никогда не нравилась эта часть побережья, называемая «пригородом на море», — место, куда старики ходят смотреть на закаты и ждать смерти. Разве эта территория — открытая, уединенная, продуваемая ветрами, как и все лучшие британские приморские поселения, — не считалась новой Сибирью в ту ужасную зиму 63-го? Сейчас здесь не так мрачно, хотя все еще однообразно; я даже нахожу некоторое утешение в этой предсказуемости. Улицы здесь, в Писхейвене, похожи одна на другую: скромное бунгало, функциональный сад, спуск к морю.

Я изо всех сил сопротивлялась планам Тома переехать сюда. Зачем мне, коренной жительнице Брайтона, ютиться на одном этаже, даже если агент по недвижимости назвал наше бунгало швейцарским шале? Зачем мне довольствоваться узкими проходами местного Co-op^[1], смрадом устаревших «Пиццы Джо» и «Кебаб Хауса», четырьмя похоронными бюро, зоомагазином с названием «Звериная Магия» и химчисткой, где, по всей видимости, трудятся сотрудники, «закаленные Лондоном»? Зачем мне соглашаться на все это после Брайтона, где в кафе всегда многолюдно, магазины распродают больше товаров, чем вы можете себе представить, не говоря уже о просто необходимом, а пирс светлый, всегда открыт и порой кажется слегка угрожающим?

Нет. Я подумала, что это ужасная идея. Как и ты. Но Том был полон решимости уехать в более тихое, маленькое и, предположительно, более безопасное место. Я думаю, что отчасти ему было более чем достаточно напоминаний о его прежнем ритме, прежних занятиях. Бунгало в Писхейвене не напомнят вам о повседневной жизни. И вот мы здесь, где на улицах нет никого до девяти тридцати утра и после девяти тридцати вечера, за исключением горстки подростков, которые курят возле пиццерии. Мы живем в бунгало с двумя спальнями (и это не швейцарское шале, совсем не оно), недалеко от автобусной остановки и Co-op с длинной лужайкой, на которую можно смотреть; со стиральной машиной, джакузи и тремя уличными строениями (сарай, гараж, теплица). Единственное спасение — вид на море, с которым и правда не обманули; его видно из бокового окна спальни. Я отдала тебе эту спальню и поставила твою кровать так, чтобы ты мог смотреть на него сколько пожелаешь. Я дала все это тебе, Патрик, несмотря на то что у нас с Томом никогда не было такого вида. В своей квартире в Чичестер-Террас с отделкой в стиле Регентства ты каждый день наслаждался морем. Я очень хорошо помню вид из твоей квартиры, хотя редко бывала у тебя: железная дорога Фолька, сады Герцогского городища, волнорез с его белым гребнем в ветреные дни и, конечно же, море, всегда разное, но всегда одно и то же. В нашем стандартном доме на Ислингворд-стрит мы с Томом видели только наши собственные отражения в окнах соседей. Но это неважно. Мне не хотелось покидать это место.

Итак, я подозреваю, что, когда ты приехал сюда из больницы неделю назад, когда Том принес тебя из машины и усадил в твое кресло, ты увидел то же, что и я: ровную коричневую гальку, невероятно гладкую пластиковую поверхность двойных застекленных дверей, аккуратную хвойную изгородь вокруг дома — и все это вселило ужас в твое сердце, как и в мое. И название места: Сосны. Такое неподходящее, такое лишенное воображения. По твоей шее, вероятно, струился прохладный пот, и в рубашке вдруг стало тесно. Том повез тебя по тропинке. Ты заметил, что каждая плита представляла собой идеально ровный кусок розовато-серого бетона. Когда я вставила ключ в замок и сказала: «Добро пожаловать», — ты сложил свои увядшие руки и изобразил на лице что-то вроде улыбки.

Оказавшись в оклеенном бежевыми обоями коридоре, ты почувствовал аромат отбеливателя, который я использовала, готовясь к твоему прибытию, и запах Уолтера — нашей собаки. Ты слегка кивнул на нашу свадебную фотографию в рамке, на Тома в чудесном костюме от Кобли, оплаченного тобой, и на меня в жесткой вуали. Мы сидели в гостиной, Том и я, на новом коричневом бархатном диване, купленном на деньги из пенсионных накоплений Тома, и слушали странную музыку центрального отопления. Уолтер тяжело дышал у ног Тома. Тогда Том сказал: «Марион проследит, чтобы ты устроился». И я заметила, как ты вздрогнул от решимости Тома уйти, как ты продолжал смотреть на тюль, когда он зашагал к двери со словами: «Мне нужно кое-что сделать».

Собака последовала за ним. Мы с тобой сидели и вслушивались в шаги Тома по коридору, в шорох, когда он тянулся за своим пальто на вешалке, в звон, когда он заглядывал в карман в поисках ключей; мы услышали, как он мягко приказал Уолтеру подождать, а затем — только звук выпускаемого воздуха, когда он открыл входную дверь с двойным остеклением и вышел из бунгало. Когда я наконец взглянула на тебя, твои руки, лежавшие на костлявых коленях, дрожали. Ты тогда думал, что пребывание в доме Тома наконец может оказаться не таким, на которое ты надеялся?

* * *

На сорок восемь лет. Вот как далеко я должна вернуться — в те времена, когда я впервые увидела Тома. И даже этого может быть недостаточно.

Он был таким сдержанным. Том. Даже имя солидное, незатейливое, но не без чувственности. Он не был Биллом, Регом, Лэсом или Тони. Ты когда-нибудь называл его Томасом? Я помню, что хотела. Иногда были моменты, когда мне хотелось его переименовать. Томми. Возможно, ты называл его именно так, красивого молодого человека с большими руками и темно-русыми кудрями.

Я знала его сестру еще со времен нашей учебы в гимназии. Во втором классе она подошла ко мне в коридоре и сказала: «Я тут подумала — неплохо выглядишь. Будешь моей подругой?». До этого момента мы проводили время в одиночестве, сбитые с толку странными школьными ритуалами, гулким эхом классных комнат и резкими голосами других девочек. Я позволила Сильви списать домашнюю работу, а она проиграла мне свои пластинки: Нэт Кинг Коул, Патти Пейдж, Перри Комо^[2]. Вместе, только для самих себя, мы пели «Одним волшебным вечером ты можешь увидеть незнакомца»^[3], стоя в хвосте очереди на гимнастическую лошадь, пропуская остальных девушек вперед. Никто из нас не любил игр. Мне нравилось бывать у Сильви потому, что у нее были вещи, а ее мать разрешала ей укладывать ломкие светлые волосы в стиле, слишком взрослом для ее лет; думаю, она даже помогала ей закалывать челку в локон для поцелуя. В то время мои волосы, такие же рыжие, как и сейчас, все еще заплетались в толстую косу. Если я выходила из себя дома — помню, как однажды с силой прищемила голову брата Фреда дверью, — отец смотрел на мать и говорил: «Это все твой огонь в ней», — потому что рыжий ген был со стороны моей матери. Ты однажды назвал меня Красной чумой, не так ли, Патрик? К тому времени мне уже нравился цвет моих волос, но я всегда чувствовала, что это будто исполняющееся пророчество — иметь рыжие волосы: люди ожидали, что я окажусь вспыльчивой, и поэтому, если я чувствовала, что гнев разгорается, то просто не мешала ему. Не часто, конечно. Но иногда я хлопала дверьми или бросала посуду. Однажды я так сильно ударила пылесосом об пол, что он треснул.

Когда я впервые пришла в дом Сильви в Патчеме, на ней был шейный платок из шелка персикового цвета, и, как только я его увидела, мне захотелось такой же. У родителей Сильви в гостиной стоял высокий шкаф со стеклянными дверьми, украшенный черными звездами, а в нем — напитки. «Это все о нереализованном», — сказала Сильви, засунув язык за щеку и указывая мне наверх. Она разрешила мне надеть свой шейный платок и показала собственные пузырьки с лаком для ногтей. Когда она открыла один, я почувствовала запах груши. Сидя на ее аккуратной кровати, я выбрала темно-фиолетовый лак, чтобы провести по широким обкусанным ногтям Сильви, а когда закончила, поднесла ее руку к своему лицу и нежно подула. Затем приблизила ее ноготь ко рту и провела верхней губой по гладкому слою, чтобы убедиться, что он высох.

— Что ты делаешь? — рассмеялась она колючим смехом.

Я позволила ее руке упасть ей на колени. Ее кошка, Миднайт, вошла и потерлась о мои ноги.

— Извини, — сказала я.

Миднайт выгнулась и еще сильнее прижалась к моим лодыжкам. Я потянулась, чтобы почесать ее за ушками, и, когда сложилась пополам над кошкой, дверь спальни Сильви открылась.

— Уходи, — скучающим голосом сказала Сильви.

Я быстро выпрямилась, опасаясь, что она говорит мне, но подруга смотрела через мое плечо на дверной проем. Я обернулась, увидела его стоящим там, и рука сама потянулась к шарфу на моей шее.

— Уходи, Том, — повторила Сильви тоном, который точно указывал, что она разобралась с ролями, которые им предстояло сыграть в этой маленькой драме.

Он прислонился к дверному проему, рукава его рубашки были закатаны до локтей, и я обратила внимание на выпирающие мускулы на его предплечьях. Ему было не больше пятнадцати — чуть старше меня; но его плечи были уже широкими, а у основания шеи виднелась темная впадина. На подбородке у него с одной стороны был шрам — просто небольшая вмятина, как отпечаток пальца на пластилине, — и с лица не сходила усмешка. Я уже тогда понимала, что она была нарочитой: он думал, что она давала ему возможность выглядеть как Тед. Но то, как этот мальчик опирался на дверной косяк и смотрел своими голубыми глазами — маленькими, глубоко посаженными глазами, — заставило меня сильно покраснеть. Я протянула руку, погрузила пальцы в пыльный мех между ушей Миднайт и сосредоточилась на кошке.

— Том! Убирайся! — Голос Сильви стал громче, и дверь захлопнулась.

Можешь себе представить, Патрик, прошло несколько минут, прежде чем я решилась убрать руку с кошачьих ушей и снова взглянуть на Сильви.

После этого я изо всех сил старалась оставаться для Сильви хорошей подругой. Иногда я садилась на автобус до Патчема и проходила мимо ее двухквартирного дома, глядя на ярко освещенные окна, убеждала себя, будто надеюсь, что выйдет она, хотя на самом деле все мое тело было напряжено, ожидая появления Тома. Однажды я сидела у стены за углом ее дома, пока не стемнело и я не перестала чувствовать пальцы рук и ног. Я прислушивалась к пению дроздов и чувствовала запах сырости от живой изгороди, окружавшей меня, а затем села в автобус и поехала домой.

Моя мама часто смотрела в окна. Каждый раз, когда готовила, она опиралась на плиту и вглядывалась в крошечную стеклянную полоску у нашей задней двери. Мне казалось, она постоянно готовила подливку и смотрела в окно. И дольше всего помешивала ее, соскребая со сковороды остатки мяса и хрящи. У этой подливки был привкус железа, и она была немного комковатой, но папа и братья накладывали ее в свои тарелки доверху. Было так много подливки, что она попадала на пальцы и под ногти, и они слизывали ее, пока мама курила, ожидая, когда освободится посуда, чтобы ее помыть.

Они всегда целовались, мама и папа. В буфетной он крепко держал ее рукой за шею, а она обвивала его рукой за талию, притягивая ближе. Было трудно понять, насколько они подходили друг другу, — они казались буквально одним целым. Однако для меня это было совершенно будничное зрелище — видеть их такими, и я просто сидела за кухонным столом, клала свой Picturegoer^[4] на ребристую скатерть, подпирала подбородок рукой и ждала, пока они закончат. Странно то, что хоть они и целовались все время, они практически никогда не разговаривали. Они говорили через нас: «Тебе придется спросить об этом своего отца». Или: «Что говорит твоя мама?» За столом сидели Фред, Гарри и я, папа читал Gazette^[5], а мама стояла у окна и курила. Я не помню, чтобы она когда-нибудь садилась за стол и ела вместе с нами, кроме воскресенья, когда приходил папин отец, дедушка Тейлор. Он называл папу «мальчиком» и подкармливал свою пожелтевшую Вести, сидевшую под стулом большую часть обеда. Так что совсем скоро мама снова стояла и курила, убирала тарелки и перебирала черепки на кухне. Она ставила меня у сушилки, завязывала один из своих слишком длинных для меня фартуков вокруг моей талии. Его приходилось закатывать сверху, и я пыталась опереться на раковину, как она. Иногда, когда ее не было, я смотрела в окно и пыталась представить, о чем она думала, когда смотрела на наш сарай с покатой крышей, на папину беспорядочную грядку с брюссельской капустой и небольшой квадратик неба над садом соседского дома.

Во время летних каникул мы с Сильви часто ездили в «Блэк Рок Лидо»^[6]. Мне хотелось сэкономить и посидеть на пляже, но Сильви настаивала на том, что «Лидо» — именно то место, где мы должны находиться. Отчасти потому, что в «Лидо» Сильви могла флиртовать с мальчиками. На протяжении всей нашей учебы она редко оставалась без поклонников, а я, похоже, никого не интересовала. Мне была неприятна мысль о том, что придется провести еще один день, наблюдая за тем, как моя подруга строит глазки, но бассейн был слишком красив со своими сверкающими окнами, белым бетоном и полосатыми шезлонгами, чтобы сопротивляться, и поэтому чаще всего мы платили девять пенсов и протискивались через турникеты к бассейну.

Я особенно отчетливо вспоминаю один день. Нам тогда было около семнадцати. У Сильви было светло-зеленое платье-двойка, а у меня — красный купальник, который был мне мал. Мне все время приходилось поправлять ремешки и оттягивать его пониже. К этому времени у Сильви были довольно внушительная грудь и аккуратная талия. Мне все еще казалось, что моя фигура — длинный прямоугольник с небольшим количеством дополнительных отступов по бокам. Мне нравились мои коротко подстриженные волосы, но я была чересчур высокой. Отец советовал мне не сутулиться и всегда выбирать туфли на плоской подошве. «Ни один мужчина не захочет смотреть на нос женщины, — говорил он. — Разве не так, Филлис?» А мама улыбалась и ничего не отвечала. В школе твердили, что с моим ростом я должна хорошо играть в нетбол^[7], но я была ужасна. Я просто стояла с краю, делая вид, что жду пас. Но паса не было, и я наблюдала за мальчиками, которые играли в регби за забором. Их голоса так отличались от наших: глубокие, древесные и с той беззаботностью, какой обладают мальчики, абсолютно уверенные в следующем своем шаге в жизни. Оксфорд. Кембридж. Бар. Соседняя школа была частной, понимаешь, как и твоя, и мальчики казались намного красивее, чем те, которых я знала. Они носили хорошо скроенные куртки и ходили, засунув руки в карманы, а их длинные челки падали им на лица, в то время как парни, с которыми я была знакома (а их было немного), как бы бросались вперед, глядя прямо перед собой. Никакой тайны. Все известно наперед. Не то чтобы я когда-либо разговаривала с кем-нибудь из этих мальчишек с челками. Ты ходил в одну из таких школ, но никогда не был таким, да, Патрик? Как и я, ты везде был чужаком. Я поняла это с самого начала.

Было недостаточно жарко для купания на улице — свежий ветер дул с моря, — но солнце светило ярко. Мы с Сильви лежали на полотенцах. Я оставила юбку поверх костюма, а Сильви разложила свои вещи рядом со мной в аккуратный ряд: гребешок, плед, кардиган. Она села и прищурилась, глядя на толпу на залитой солнцем террасе. Рот Сильви всегда казался перевернутым вверх тормашками, а ее передние зубы следовали по нисходящей линии ее верхней губы, как будто были специально выточены по форме. Я закрыла глаза. Розоватые фигуры бегали по внутренней стороне моих век, когда Сильви вздохнула и откашлялась. Я знала, что она хотела поговорить со мной, рассказать, кто еще был в бассейне, кто что делал и каких мальчиков она знала; но все, чего я хотела, — это немного тепла на моем лице и ощущения отстраненности, которое возникает, когда лежишь на полуденном солнце.

В конце концов, я была почти у цели. Казалось, кровь за моими глазами сгустилась и все мои конечности превратились в резину. Шлепки босых ног и звуки плюхающихся с трамплина в воду мальчишек не будили меня, и, хотя я чувствовала, что солнце обжигает плечи, продолжала лежать на бетоне, вдыхая меловой запах мокрого пола и ощущая прохладные волны хлорного запаха от проходящих мимо.

Потом что-то холодное и влажное попало мне на щеку, и я открыла глаза. Сначала все, что я могла увидеть, было белым сиянием неба. Я моргнула, и проявилась фигура, обведенная ярко-розовым светом. Я снова моргнула, услышала голос Сильви, раздраженный, но довольный: «Что ты здесь делаешь?» — и поняла, кто это был.

Сидя, я попыталась собраться, прикрыв глаза и поспешно вытирая пот с верхней губы.

Вот он, купается в лучах солнца и ухмыляется Сильви.

— Ты брызгаешь на нас! — сказала она, касаясь воображаемой капельки на плечах.

Конечно, я видела Тома и восхищалась им в доме Сильви много раз, но сейчас впервые видела так много его тела. Я пыталась отвести взгляд, Патрик. Старалась не смотреть на каплю воды, ползущую от его шеи к пупку, на мокрые пряди волос. Но ты знаешь, как трудно отвести взгляд, когда видишь то, чего желаешь. Поэтому я сосредоточилась на его голенях, на блестящих светлых волосках на его коже; я поправила лямки своего купальника, и Сильви снова спросила, слишком драматично вздохнув: «Что тебе нужно, Том?».

Он посмотрел на нас обеих — совершенно сухих и горячих от солнца.

— Разве вы не ныряли?

— Марион не плавает, — объявила Сильви.

— Почему нет? — спросил он, глядя на меня.

Полагаю, я могла солгать. Но даже тогда я ужасно боялась, что меня разоблачат. В конце концов, люди всегда все узнают. И тогда будет еще хуже, чем если бы вы просто сказали правду.

У меня пересохло во рту, но я сумела сказать: «Никогда не училась».

— Том в клубе морского плавания, — сказала Сильви, и это прозвучало почти гордо.

У меня никогда не было желания мокнуть. Море было всегда рядом, создавало постоянный шум и движение на окраине города. Но это не означало, что я должна была присоединиться к нему, не так ли? До этого момента невозможность плавать казалась мне совершенно неважной. Но теперь я знала, что мне придется это сделать.

— Хотелось бы научиться, — сказала я, пытаясь улыбнуться.

— Том тебя научит. Правда, Том? — спросила Сильви, глядя ему в глаза, призывая его отказаться.

Том вздрогнул, схватил полотенце Сильви и обернул его вокруг талии.

— Я мог бы, — сказал он. Грубо потерев волосы, пытаясь высушить их одной рукой, он повернулся к Сильви. — Передай шиллинг.

— Где Рой? — спросила Сильви.

Я впервые услышала о Рое, но Сильви явно им заинтересовалась, судя по тому, как быстро оставила вопросы об уроках плавания и вытянула шею, чтобы посмотреть чуть дальше своего брата.

— Занимается дайвингом, — сказал Том. — Дай мне шиллинг.

— Что ты будешь делать после?

— Не твое дело.

Сильви открыла зеркальце и мгновение изучала себя, прежде чем сказать тихим голосом:

— Держу пари, вы собираетесь в «Пятнистую собаку».

При этом Том шагнул вперед и игриво ударил сестру, но она отклонилась. Его полотенце упало на пол, и я снова отвела глаза.

Я задавалась вопросом, что такого плохого в том, чтобы пойти в «Пятнистую собаку», но, не желая показаться невежественной, держала рот на замке.

После небольшой паузы Сильви пробормотала:

— Ты идешь туда. Я знаю.

Затем она схватила полотенце за край, вскочила и стала скручивать из него веревку. Том бросился к ней, но она оказалась быстрее. Полотенце с треском щелкнуло по его груди, оставив красную полоску. Тогда мне показалось, что линия пульсирует, но сейчас я не уверена в этом. Тем не менее ты можешь представить: нашего красивого мальчика отметелила мягким хлопчатобумажным полотенцем младшая сестра.

Вспышка гнева пробежала по его лицу, и я ощетинилась; стало прохладнее; тень ползла по загорающим. Том посмотрел на землю и сглотнул. Сильви застыла, не зная, как он поступит. Внезапно он выхватил у нее полотенце; она пригибалась и смеялась, когда он безумно крутил эту штуку, время от времени хлопая ее концом, — при этом она издавала пронзительный визг, — но в основном промахиваясь. Знаешь, он был нежным, я понимала это даже тогда; он шагал и был намеренно неуклюжим, дразня сестру мыслью о своей силе и точности, мыслью, что он может сильно ударить ее.

— У меня есть шиллинг, — сказала я, нащупывая мелочь в кармане кардигана. Это все, что у меня осталось, но я протянула монету ему.

Том перестал хлопать полотенцем. Он тяжело дышал. Сильви потерла шею в том месте, куда попало полотенце.

— Хулиган, — пробормотала она.

Он протянул свою ладонь, и я положила в нее монету, позволяя кончикам пальцев коснуться его теплой кожи.

— Спасибо, — сказал он и улыбнулся. Затем он посмотрел на Сильви. — Ты в порядке?

Сильви пожала плечами.

Когда он отвернулся, она показала язык. По дороге домой я нюхала руку, вдыхая металлический аромат. Мои деньги теперь тоже будут ощущать на пальцах Тома.

Прямо перед тем, как Том ушел в армию, он дал мне проблеск надежды, за которую я цеплялась до его возвращения и, если честно, даже позже.

Был декабрь, и я пошла к Сильви на чай. Неудивительно, что Сильви редко приходила ко мне домой, потому что у нее были собственная спальня, портативный проигрыватель и бутылки Vimto^[8], а я жила в одной комнате с Гарри и единственным доступным питьем в моем доме был чай. У Сильви мы ели ветчину, мягкий белый хлеб, помидоры и салатный крем^[9], заедая все это консервированными мандаринами и сгущенным молоком. Отец Сильви был хозяином магазина, в котором продавались дерзкие открытки, рок-манекены, просроченные пакеты с желейными конфетами и куклы из ракушек с засушенными водорослями вместо воротников. Он назывался «Счастливые новости», потому что в нем также продавались газеты, журналы и копии более ярких изданий, завернутые в целлофан. Сильви рассказала мне, что ее отец продавал по пять экземпляров «Камасутры» каждую неделю и за лето эта цифра утроилась. В то время я имела слишком смутное представление о том, что такое «Камасутра», потому как по неизвестным мне причинам она была запрещенной книгой; но я притворилась впечатленной, широко открыв глаза и произнеся: «Правда?», — и Сильви торжествующе кивнула.

Мы ели в гостиной, и волнистый попугайчик матери Сильви постоянно чирикал где-то за нашими спинами. Мы сидели на пластиковых стульях со стальными ножками за чистым обеденным столом без скатерти. У матери Сильви была оранжевая помада, и даже со своего места я чувствовала запах лавандового очистителя на ее руках. Она была очень толстой, и это было странно, потому что я никогда не видела, чтобы она ела что-нибудь, кроме салатных листьев и ломтиков огурца, а пила она только черный кофе. Несмотря на это явное самоограничение, черты ее лица, казалось, терялись где-то в опухшей плоти, а грудь была огромной и всегда выставлялась напоказ, как крупное, отлично взбитое безе в витрине пекарни. Когда я понимала, что мне не следует больше смотреть на Тома, сидящего рядом с его матерью, я фиксировала взгляд на мягком декольте миссис Берджесс. Я знала, что мне не стоит смотреть и туда, но все же это лучше, чем быть пойманной со взглядом, направленным на ее сына. Я была уверена, что чувствую тепло, исходящее от него; его обнаженная рука лежала на столе, и мне казалось, что его тело согревает всю комнату. Я чувствовала его запах (я не просто это вообразила, Патрик!): он пах — помнишь? — конечно же, маслом для волос «Виталис» и, должно быть, тальком с ароматом сосны, которым, как я позже узнала, он щедро посыпал кожу каждое утро, прежде чем натянуть рубашку. В то время, как ты помнишь, люди вроде отца Тома не одобряли тальк. Конечно, сейчас все по-другому. Когда я иду в ближайший магазин в Писхейвене, прохожу мимо мальчишек; их волосы так сильно напоминают мне волосы Тома, какими они когда-то были: промасленные и зачесанные в какие-то невообразимые формы, но меня подавляют их искусственные ароматы. Эти мальчики пахнут новой мебелью. Но от Тома так не пахло. Он пах захватывающе, потому что тогда мужчины, которые скрывали свой запах пота тальком, казались довольно подозрительными, что было для меня весьма интересно. И в нем сочеталось лучшее из обоих миров: свежий запах талька, но, если подойти достаточно близко, то и теплый, потный запах кожи под ним.

Когда мы покончили с сэндвичами, миссис Берджесс принесла консервированные персики на розовых тарелках. Мы ели молча. Затем Том вытер сладкий сок с губ и объявил:

— Сегодня я ходил в призывной пункт. Хочу стать добровольцем. Так я смогу выбрать сам, что делать. — Он отодвинул тарелку и посмотрел отцу в глаза. — Начну со следующей недели.

Коротко кивнув, мистер Берджесс встал и протянул ему руку. Том тоже встал и сжал руку отца. Мне было интересно, обменивались ли они раньше рукопожатием. Было непохоже, что они делали это часто. Они сильно трясли друг другу руки и затем оба огляделись, будто гадая, что делать дальше.

— Он всегда должен быть лучше меня, — прошипела Сильви мне на ухо.

— Чем ты будешь заниматься? — спросил мистер Берджесс. Он стоял, часто моргая, и смотрел на своего сына.

Том откашлялся.

— Общественное питание.

Двое мужчин уставились друг на друга, и Сильви хихикнула.

Мистер Берджесс внезапно сел.

— Это же новости, не так ли? Давай выпьем, Джек? — Голос миссис Берджесс был высоким, и мне показалось, что он немного дрожал, когда она отодвинула свой стул. — Нам нужно выпить, не так ли? За такие новости.

Встав, она опрокинула на стол чашку с остатками черного кофе. Он растекся по белому пластику и закапал на ковер внизу.

— Неуклюжая корова, — пробормотал мистер Берджесс.

Сильви снова хихикнула.

Том, который, казалось, находился в трансе, — его рука все еще была вытянута в сторону отца — двинулся к матери.

— Я принесу тряпку, — сказал он, касаясь ее плеча.

После того как Том вышел из комнаты, миссис Берджесс оглядела стол, всматриваясь в наши лица.

— Что мы теперь будем делать? — спросила она настолько тихо, что я задумалась, услышал ли ее кто-нибудь.

Конечно, какое-то время никто не отвечал. Но затем мистер Берджесс вздохнул и сказал:

— Корпус общественного питания — это не совсем Сомма^[10], Берил.

Миссис Берджесс всхлипнула и вышла вслед за сыном из комнаты.

Отец Тома ничего не сказал. Волнистый попугайчик все чирикал и чирикал, пока мы ждали возвращения Тома. Я слышала его успокаивающий голос из кухни и представляла, как их мать рыдает в его объятиях. Я чувствовала себя опустошенной от известия, что он уходит.

Сильви пнула мой стул, но, вместо того чтобы повернуться к ней, я пристально посмотрела на мистера Берджесса и сказала:

— Но даже солдатам нужно есть, не так ли?

Я говорила ровным и нейтральным тоном. Позже я поступала так же, когда мне отвечал ребенок в школе или когда Том напоминал мне, что сейчас выходные и это твои дни, Патрик.

— Я уверена, что из Тома получится хороший повар.

Мистер Берджесс натянуто рассмеялся, отодвинул стул и крикнул в сторону кухонной двери:

— Ради бога, где выпивка?

Том вернулся с двумя бутылками пива. Его отец схватил одну, поднес к лицу Тома и сказал:

— Молодец, что расстроил свою мать.

Затем вышел из комнаты, но не для того, чтобы пойти на кухню и утешить миссис Берджесс, как я предположила. До нас донесся стук входной двери.

— Ты слышал, что сказала Марион? — закричала Сильви, выхватывая у Тома вторую бутылку и перекатывая ее между руками.

— Это мое, — сказал Том, забирая пиво у нее.

— Марион сказала, что из тебя получится хороший повар.

Ловким движением Том выпустил воздух из бутылки и отбросил металлическую крышку с открывашкой в сторону. Он взял с буфета стакан и осторожно налил себе полпинты густого коричневого эля.

— Что ж, — сказал он, держа напиток перед собой и рассматривая его, прежде чем сделать пару глотков, — она права.

Он вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел прямо на меня.

— Я рад, что в этом доме есть хоть один здравомыслящий человек, — сказал он с широкой улыбкой. — Разве я не должен был научить тебя плавать?

В ту ночь я написала в своем черном блокноте с твердой обложкой: «Его улыбка подобна полнолунию. Загадочная. Многообещающая». Я помню, эти слова мне очень понравились. И каждый последующий вечер я заполняла этот блокнот своей тоской по Тому. «Дорогой Том», — писала я. Или иногда: «Дражайший Том», или даже «Милый Том»; но я не позволяла себе такую снисходительность слишком часто — обычно я получала удовольствие просто оттого, что пишу его имя своей рукой. Тогда мне было легко угодить. Потому что, когда ты впервые влюбляешься в кого-то, достаточно всего лишь имени. Достаточно просто видеть, как твоя рука пишет это имя. Почти.

Я бы описала все события дня в нелепых подробностях, вплоть до его голубых глаз и багрового неба. Не думаю, что я когда-либо писала о его теле, хотя, очевидно, именно оно производило на меня наибольшее впечатление; думаю, я писала о благородстве его носа (хотя на самом деле он довольно плоский и приплюснутый) или его глубоком басе. Итак, ты видишь, Патрик, я была обычной. Такой обычной.

Почти три года я выливала всю свою тоску по Тому в этот блокнот и с нетерпением ждала того момента, когда он вернется домой и научит меня плавать.

Патрик, не кажется ли тебе это увлечение несколько смешным?

Возможно, нет. Подозреваю, что ты знаешь о желании, о том, как оно растет, отвергнутое, лучше, чем кто-либо. Каждый раз, когда Том приезжал домой в отпуск, мне казалось, что я скучаю по нему, и теперь мне интересно, делала ли я это намеренно. Ждала его возвращения, отказавшись просто увидеть его настоящего и вместо этого чтобы полюбить еще больше?

Во время отсутствия Тома меня посещали мысли о карьере. Я помню, что у меня было собеседование с мисс Монктон, заместителем директора, ближе к концу моего школьного обучения, перед тем как мы сдали экзамены, и она спросила, каковы мои планы на будущее. Руководство школы было очень заинтересовано в том, чтобы у девочек имелись планы на будущее, хотя я уже тогда понимала, что все это — несбыточная мечта, которая казалась реальной лишь в школе. За ее стенами планы чаще всего разваливались, особенно у девушек. У мисс Монктон была довольно странная по тем временам прическа: масса плотных седых кудряшек. Я была уверена, что она курит, потому что ее кожа была цвета хорошо заваренного чая, а губы, которые часто выворачивались в ироническую ухмылку, — сухими. В офисе мисс Монктон я заявила, что хочу стать учителем. Это было единственное, о чем я могла думать в то время; это звучало лучше, чем, например, стать секретарем, но не выглядело совсем уж абсурдным, в отличие, скажем, от того, чтобы стать писателем или актрисой, которыми я, вообще-то, воображала себя.

Не думаю, что я кому-то в этом признавалась. Как бы то ни было, мисс Монктон повернула свою шариковую ручку так, что щелкнул колпачок, и спросила:

— И что заставило тебя прийти к такому выводу?

Я думала об этом. Невозможно было сказать: «Я не представляю, что еще могу делать». Или: «Непохоже, что меня возьмут замуж, не так ли?»

— Я люблю школу, мисс.

Когда я произнесла эти слова, тут же поняла, что так и было на самом деле. Мне нравились звук звонка, вымытые доски, полные секретов пыльные парты, длинные коридоры, забитые девушками, запах скипидара в художественном классе, шуршание библиотечного каталога под моими пальцами. И внезапно я представила себя перед классом: в элегантной твидовой юбке и аккуратном шиньоне, завоевывающую уважение и привязанность своих учеников с помощью жестких, но справедливых методов. Я не представляла тогда, какой стану и как преподавание изменит мою жизнь. Ты часто называл меня властной и был прав; преподавание вбивает это в тебя. Или ты — или они. Ты должен быть жестким. Я быстро поняла это.

Мисс Монктон подарила мне одну из своих кривых улыбок.

— Это совсем другое дело, — сказала она, — быть с другой стороны стола.

Она остановилась, положила ручку и повернулась к окну, чтобы не смотреть на меня.

— Не хочу занижать твои амбиции, Тейлор. Но преподавание требует огромной самоотдачи и значительной твердости. Дело не в том, что ты плохая ученица. Но я бы подумала, что какая-нибудь офисная работа больше подойдет тебе. Может быть, что-нибудь поспокойнее.

Я смотрела на следы молока на ее чашке с холодным чаем. Если не считать чашки, ее стол был совершенно пуст.

— Что, например, — продолжила она, поворачиваясь ко мне и быстро взглянув на часы над дверью, — твои родители думают об этой идее? Готовы ли они поддержать тебя в этом решении?

Я не говорила об этом маме и папе. Они с трудом могли поверить, что я вообще начала учиться в школе; отец жаловался на стоимость униформы, а мать села на диван, обхватила голову руками и заплакала. Поначалу я обрадовалась, предполагая, что она была горда моими достижениями, но она все продолжала рыдать, и я спросила ее, что не так, тогда она сказала: «Теперь все будет по-другому. Это отнимет тебя у нас». А потом по большей части они жаловались, что я слишком долго занимаюсь в своей спальне, вместо того чтобы разговаривать с ними.

Я посмотрела на мисс Монктон.

— Они прямо позади меня, — объявила я.

* * *

В эти осенние дни, когда трава колышется на ветру, а волны звучат словно взволнованное дыхание, я смотрю через поля на море и вспоминаю, что однажды чувствовала сильные и потаенные вещи, прямо как ты, Патрик. Надеюсь, что ты это поймешь и сможешь простить.

Весна 1957 года. Том закончил национальную службу, но все еще был в отъезде. Он готовился стать полицейским. Я часто с волнением думала о его службе в армии. Это казалось таким смелым, взрослым поступком. Я не знала никого, кто бы мог такое сделать. Дома полиция была, скорее, подозрительной — не врагом, а неизвестной переменной. Я понимала, что как полицейский Том будет жить другой жизнью, отличающейся от жизни наших родителей, более смелой и могущественной.

Я училась в педагогическом колледже в Чичестере, но все же довольно часто виделась с Сильви, хотя она больше увлекалась Роем. Однажды подруга попросила меня пойти с ней на каток, но, когда я добралась туда, увидела, что она пришла с Роем и другим мальчиком, по имени Тони, который работал с Роем в гараже. Тони, похоже, не мог много говорить. Во всяком случае, не со мной. Иногда он выкрикивал комментарий Рою, пока мы катались, но Рой не всегда обращал на него внимание. Это было потому, что его глаза смотрели лишь в глаза Сильвии. Казалось, он не мог смотреть больше никуда, даже вперед. Тони не держал меня за руку, когда мы катались по кругу, и мне удалось несколько раз опередить его. Катаясь на коньках, я подумала об улыбке, которую подарил мне Том в тот день, когда объявил, что уходит служить в армию; как его верхняя губа приподнялась и обнажила зубы, а глаза сузились. Когда мы остановились, чтобы выпить кока-колы, Тони мне не улыбнулся. Он спросил, когда я окончу школу, и я сказала: «Никогда — я буду учителем», — а он посмотрел на дверь, как будто хотел пройти сквозь нее.

Однажды солнечным днем, вскоре после этого, мы с Сильви пошли в Престон-парк, сели на скамейку под вязами, красивыми и ржавыми, и она объявила о своей помолвке с Роем.

— Мы очень счастливы, — заявила она, почти незаметно улыбнувшись.

Я спросила ее, были ли они близки с Роем, но она покачала головой и снова улыбнулась.

Долгое время мы просто наблюдали за людьми, гулявшими на солнышке со своими собаками и детьми. Некоторые несли в руках рожки с мороженым из кафе «Ротонда». Ни у Сильви, ни у меня не было на него денег, а Сильви все еще молчала, поэтому я спросила ее:

— Как далеко вы зашли?

Сильви оглядела парк, нетерпеливо покачивая правой ногой вперед-назад.

— Я же говорила тебе, — сказала она.

— Нет, не говорила.

— Я влюблена в него, — заявила она, протягивая руки и закрывая глаза. — Действительно влюблена.

Мне было трудно в это поверить. Рой выглядел неплохо, но он так много говорил ни о чем. К тому же он был очень худым. Его плечи не выглядели так, как будто они вообще могли выдержать какой-либо вес.

— Ты не знаешь, на что это похоже, — сказала Сильви, моргая, глядя на меня. — Я люблю Роя, и мы собираемся пожениться.

Я смотрела на траву под ногами. Конечно, я не могла сказать Сильви: «Я точно знаю, на что это похоже, я влюблена в твоего брата». Знаю, что я высмеяла бы любого, кто был бы влюблен в одного из моих братьев, так почему Сильви должна была поступить по-другому?

— Я имею в виду, — сказала она, глядя прямо на меня, — я знаю, что ты влюблена в Тома. Но это не одно и то же.

Кровь прилила к шее и ушам.

— Том не такой, Марион, — сказала Сильви.

На мгновение я подумала о том, чтобы встать и уйти. Но ноги дрожали, а рот застыл в улыбке.

Сильви кивнула проходившему мимо подростку с большим рожком в руке.

— Жаль, что у меня нет такого, — громко сказала она. Мальчик повернул голову и бросил на нее быстрый взгляд, но она отвернулась ко мне и нежно ущипнула за предплечье.

— Ты не против, что я это сказала, не так ли? — спросила она.

Я не могла ответить. Думаю, мне удалось кивнуть. Униженная и сбитая с толку, все, чего я хотела, — это вернуться домой и хорошенько подумать о том, что сказала Сильви. Мои эмоции, должно быть, отразились на лице, потому что через некоторое время Сильви прошептала мне на ухо:

— Я расскажу тебе о Рое.

Я все еще не могла ответить, но она продолжала:

— Я позволила ему прикоснуться ко мне.

Мой взгляд переместился на нее. Она облизнула губы и посмотрела в небо.

— Это было странно, — сказала она. — Я не чувствовала ничего особенного, только страх.

Я пристально посмотрела на нее.

— Где? — спросила я.

— Позади отеля «Регент»…

— Нет, — сказала я. — Где он прикоснулся к тебе?

Некоторое время она изучала мое лицо и, видя, что я не шучу, ответила.

— Знаешь, он положил руку туда, — бросила она быстрый взгляд на мои колени. — Но я сказала ему, что с остальным придется подождать, пока мы не поженимся.

Она растянулась на сиденье.

— Я бы не прочь пройти весь путь, но тогда он не женится на мне, не так ли?

В ту ночь, перед сном, я долго думала о том, что сказала Сильви. Снова и снова переосмысливала эту сцену: мы вдвоем сидим на скамейке, Сильви вытягивает свои тощие ноги и вздыхает, когда говорит: «Я позволила ему прикоснуться ко мне». Я снова пыталась вспомнить ее слова, чтобы слышать ясно, отчетливо. Я пыталась найти правильный смысл в том, что она сказала о Томе. Но как бы я ни меняла формулировку, все это не имело для меня особого смысла. Когда я лежала на кровати в темноте, слушая кашель матери и молчание отца, вдыхая запах простыни, натянутой до носа, я подумала, что она не знает его так, как я. Я знаю, какой он на самом деле.

* * *

Моя учительская жизнь началась в церкви Святого Луки. Я изо всех сил старалась выбросить из головы комментарий Сильви и окончила колледж, представляя, как Том будет гордиться мной, узнав, что я стала учительницей. У меня не было оснований думать, что он будет мной гордиться, но это не мешало представлять, как он возвращается домой с полицейской подготовки и идет по тропинке семьи Берджесс: его куртка небрежно перекинута через плечо, а он что-то тихонько насвистывает. Он берет Сильви на руки и крутит ее (в моих фантазиях брат и сестра были лучшими друзьями), затем заходит в дом, чмокает миссис Берджесс в щеку и вручает ей подарок, который тщательно подобрал (Attar of Roses «Коти» или что-то более пикантное, «Шалимар»), а мистер Берджесс стоит в гостиной и пожимает сыну руку, заставляя его краснеть от удовольствия. Только тогда он садится за стол, на котором чайник и торт «Мадейра», поставленные перед ним, и спрашивает, знает ли кто-нибудь, как я поживаю. Сильви отвечает: «Она теперь школьная учительница. Честно говоря, Том, ты вряд ли ее узнаешь». И Том улыбается тайной улыбкой и кивает; он глотает чай, качая головой, и говорит: «Я всегда знал, что она способна на что-то хорошее».

Эта фантазия была у меня в голове, когда я шла по Квинс-Парк-роуд в утро первого дня моей новой работы. Хотя кровь бурлила в моих конечностях, а ноги готовы были подвернуться в любой момент, я шла как можно медленнее, чтобы не вспотеть. Я убедила себя, что, как только начнется семестр, станет холодно и, возможно, влажно, поэтому надела шерстяную жилетку и несла в руке толстый кардиган Fair Isle^[11]. На самом деле утро было пугающе ярким. Солнце освещало высокую школьную колокольню и ярко подсвечивало красные кирпичи, и все оконные стекла смотрели на меня, когда я проходила через ворота.

Я приехала очень рано, поэтому во дворе не было детей. Летом школа была закрыта на несколько недель, но, даже несмотря на это, когда я вошла в длинный пустой коридор, меня сразу же охватил запах сладкого молока и меловой пыли, смешанной с запахом детского пота, который имеет особый, грязный аромат. С тех пор каждый день я приходила домой с этим запахом в волосах и на одежде. Когда ночью опускала голову на подушку, вокруг меня расплывался запах классной комнаты. Я никогда полностью не принимала этот запах. Я научилась терпеть его, но никогда не переставала замечать. То же самое и с запахом станции на Томе. Как только возвращался домой, он снимал рубашку и стирал ее. Мне всегда это в нем нравилось. Хотя сейчас я думаю, что он мог оставить свою рубашку ради тебя, Патрик. Что тебе, возможно, понравилась бы вонь отбеливателя и крови.

В то утро, дрожа в коридоре, я взглянула на большой гобелен святого Луки на стене; позади него стоял бык, а впереди — осел. Его мягкое лицо и аккуратно подстриженная борода ничего не значили для меня. Я, конечно, подумала о Томе, о том, как он стоял бы, с решительно выдвинутым подбородком, о том, как он закатал бы рукава, чтобы показать свои мускулистые предплечья, и я также подумала о том, чтобы сбежать домой. Пока шла по коридору, постепенно ускоряя темп, я увидела, что каждая дверь помечена именем учителя, но ни одно из них не походило на имя, которое я знала, или имя, которое могла себе представить. Мистер Р. А. Коппард, М.А.^[12] (Оксон) — на одном. Миссис Т. Р. Пикок — на другом.

Затем послышались шаги позади меня и голос:

— Привет, я чем-то могу вам помочь? Вы новенькая?

Я не обернулась. Все еще смотрела на имя Р. А. Коппарда и задавалась вопросом, сколько времени мне понадобится, чтобы пробежать по всему коридору обратно к главному входу и выйти на улицу.

Но голос был настойчивым.

— Я говорю, вы — мисс Тейлор?

Передо мной стояла женщина, которой, по моим оценкам, было чуть больше двадцати, и улыбалась. Она была высокой, как и я, и ее волосы были совершенно черными, прямыми и ровными. Казалось, что их вырезали по контуру перевернутой чаши вокруг ее головы, точно так же, как отец делал с моими братьями. На ее губах была очень яркая красная помада. Положив руку мне на плечо, она объявила:

— Я Джулия Харкорт. Пятый класс.

Когда я не ответила, она улыбнулась и добавила:

— Вы мисс Тейлор, не так ли?

Я кивнула. Она снова улыбнулась, ее аккуратный носик сморщился. Ее кожа была загорелой, и, несмотря на то что на ней были довольно устаревшее зеленое платье без талии и коричневые кожаные туфли на шнуровке, в ее облике было что-то яркое. Возможно, это светлое лицо и еще более яркие губы; в отличие от большинства учителей в школе Святого Луки, Джулия никогда не носила очки. Иногда я задавалась вопросом — возможно, их носят для эффекта, позволяя себе, например, яростно смотреть сквозь стекла или снимать, для того чтобы ткнуть в сторону нарушителя школьных правил. Признаюсь тебе сейчас, Патрик, что в течение моего первого года в школе я даже собиралась инвестировать в одни.

— Подготовительная школа находится в другой части здания, — сказала она. — Вот почему вы не можете найти свое имя ни на одной из этих дверей.

Все еще держа меня за плечо, она добавила:

— Первый день всегда ужасен. Когда я начинала, был полный хаос. Но вы справитесь.

Когда я не ответила, она позволила руке упасть с моего плеча и сказала:

— Сюда. Я покажу вам.

Я на мгновение застыла, наблюдая, как Джулия уходит, размахивая руками, будто прогуливается по Саут-Даунсу^[13], а затем последовала за ней.

Патрик, ты чувствовал это в свой первый день в музее? Как будто они хотели нанять кого-то другого, но из-за некой административной ошибки письмо о назначении было отправлено на твой адрес? Это, конечно, сомнительно, но именно так я себя чувствовала. И я также была уверена, что меня вот-вот вырвет. Мне было интересно, как мисс Джулия Харкорт справится с этим: когда взрослая женщина внезапно побледнеет, вспотеет и извергнет свой завтрак на полированную плитку коридора, забрызгав кончики своих аккуратных шнурков.

Однако меня не вырвало. Вместо этого я последовала за мисс Харкорт из начальной школы в подготовительную, у которой был отдельный вход в задней части здания.

Класс, в который она меня привела, был очень светлым, и даже в тот первый день я увидела, что это его качество использовалось недостаточно. Длинные окна были наполовину замаскированы шторами в цветочек. Я не сразу разглядела пыль на шторах, но почувствовала ее запах. Пол был деревянным и не так блестел, как в коридоре. В центре комнаты висела черная доска, на которой все еще можно было увидеть почерк другого учителя: заглавными буквами в верхнем левом углу было выведено «июль 1957 года». Перед доской стояли большой письменный стол и стул, рядом с которым находился водонагреватель, огороженный проволокой. За каждым рядом невысоких детских парт помещались щербатые деревянные стулья. Другими словами, все казалось удручающе обычным, если не обращать внимания на яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь занавески.

Только когда я вошла внутрь (направленная мисс Харкорт), я увидела особую зону моего нового класса. В углу, за дверью, между задней стенкой буфета и окном, лежали коврик и несколько подушек. Ни в одном из классов, в которые я заходила во время обучения, не было ничего подобного, и, осмелюсь сказать, я сделала шаг назад от неожиданности.

— Ах да, — пробормотала мисс Харкорт. — Я полагаю, что женщина, которая преподавала здесь до вас, — мисс Линч — читала сказки.

Я смотрела на красно-желтый коврик и пухлые, взбитые подушки в тон и представляла мисс Линч, окруженную обожающим ее выводком, когда она по памяти рассказывала «Алису в Стране чудес».

— Мисс Линч была неординарной. Довольно приятной, я думаю, хотя были и недовольные. Может быть, вы предпочтете, чтобы все это убрали? — Она улыбнулась. — Мы можем попросить смотрителя избавиться от этого уголка. В конце концов, слушать они могут и сидя за партами.

Я сглотнула и наконец набрала достаточно воздуха, чтобы заговорить.

— Пусть останется, — сказала я. В пустом классе мой голос прозвучал очень тихо. Я внезапно осознала, что все, чем мне нужно было заполнить пространство, — это мои слова, мой голос; голос, который — я была в этом убеждена в тот момент — я не слишком умела контролировать.

— На ваше усмотрение, — прощебетала Джулия, поворачиваясь на каблуках. — Удачи. Увидимся на перерыве.

Она отсалютовала, закрывая дверь, кончики ее пальцев коснулись прямой челки.

Снаружи зазвучали детские голоса. Я подумала о том, что хочу закрыть все окна, чтобы не слышать эти звуки, но пот на верхней губе помешал мне сделать это в столь теплый день. Я положила сумку на стол. Потом передумала и положила ее на пол. Хрустнула костяшками пальцев, посмотрела на часы. Без пятнадцати девять. Я ходила по комнате, разглядывая стены, пытаясь сфокусироваться хоть на каком-нибудь совете из колледжа. Выучить все их имена как можно быстрее и почаще их использовать — вот все, что приходило мне в голову. Я остановилась у двери и посмотрела на висевшую над ней репродукцию «Благовещения» Леонардо в рамке. Что, подумала я, скажут шестилетние дети? Скорее всего, они будут восхищаться мускулистыми крыльями ангела Гавриила и ломать голову над легкостью лилии, как это делала я. И, как и я, они, вероятно, очень мало понимают, через что должна была пройти Дева Мария.

Дверь под изображением Богородицы открылась, и появился маленький мальчик с черной челкой, похожей на след от ботинка на лбу.

— Могу я войти? — спросил он.

Моим первым побуждением было завоевать его любовь, сказав: «Да, да, пожалуйста, входи», — но я сдержалась. Впустит ли мисс Харкорт мальчика до звонка? Разве это не было нахальством — обратиться ко мне в такой манере? Я осмотрела его с головы до ног, пытаясь угадать его намерения. Черные волосы, похожие на след от ботинка, не сулили ничего хорошего, но его глаза светились и ноги все еще были по другую сторону дверного проема.

— Тебе придется подождать, — ответила я, — пока не прозвенит звонок.

Он посмотрел в пол, и на какое-то ужасное мгновение мне показалось, что он сейчас всхлипнет, но он захлопнул дверь, и я услышала стук его ботинок в коридоре. Я знала, что мне следует вернуть его; крикнуть, чтобы он немедленно прекратил бегать и вернулся сюда, чтобы получить наказание. Но вместо этого я подошла к своему столу и попыталась успокоиться. Я должна была подготовиться. Я взяла резиновую губку и убрала остатки «июля 1957 года» с доски. Выдвинула ящик стола и вытащила из него бумагу. Возможно, она понадобится мне позже. Тут я решила, что нужно проверить свою перьевую ручку. Я провела ею по бумаге и тут же оросила стол черными блестящими точками. Когда потерла их, мои пальцы почернели. Потом почернели ладони, когда я попыталась стереть чернила с пальцев. Я подошла к окну, надеясь высушить их на солнце.

По мере того, как я наводила порядок и украшала свой письменный стол, шум детей, игравших во дворе, неуклонно возрастал. Мне казалось, что теперь он был достаточно громким и угрожал затопить всю школу. Мое внимание привлекла девочка, стоявшая в углу двора. Одна ее косичка казалась длиннее другой. Я отступила от окна и проклинала себя за свою робость. Я была учителем. Это она должна была отвернуться от моего взгляда.

Затем во двор вышел человек в сером пальто и очках в роговой оправе, и произошло чудо. Шум полностью прекратился еще до того, как мужчина достал свисток. И дети, которые кричали от азарта в какой-то игре или просто стояли под деревом у школьных ворот, побежали и стали выстраиваться стройными рядами. Последовала минутная пауза, и я услышала шаги других учителей по коридору, уверенный стук открывавшихся и закрывавшихся дверей других классов и голос женщины, которая, смеясь, сказала: «Всего полтора часа до перерыва на кофе!», — прежде чем захлопнулась дверь.

Я встала перед дверью своего класса. Казалось, что все это очень далеко от меня, и, когда дети маршем подошли ближе, я внимательно вгляделась в эту сцену, надеясь сохранить ощущение дистанции в моей памяти на ближайшие минуты. Волна голосов начала постепенно нарастать снова, но вскоре была остановлена мужчиной, гаркнувшим: «Тишина!». Начали открываться двери, зацокали и заскрипели ботинки по дереву. Детям разрешили войти в классы.

Думаю, было бы неправильно называть то, что я чувствовала, паникой. У меня не было тошноты, я не вспотела, как тогда, в коридоре с Джулией. Вместо этого меня захватила полная пустота. Я не могла сдвинуться с места, чтобы открыть дверь детям, или подойти к столу. Я снова задумалась о своем голосе, пыталась понять, где именно он спрятался, где я могла бы его найти, если бы отправилась искать. С таким же успехом я могла посмотреть сон и, кажется, даже на минуту закрыла глаза, надеясь, что, когда снова их открою, мне все станет ясно; мой голос вернется, и мое тело сможет двигаться в правильном направлении.

Первое, что я увидела, открыв глаза, — это мальчик, который прижался щекой к стеклянной двери. Но все равно мои конечности не двигались, поэтому я вздохнула с облегчением, когда дверь открылась и мальчик с челкой, похожей на след от ботинка, снова спросил с намеком на ухмылку:

— А теперь мы можем войти?

— Можете, — сказала я, поворачиваясь к доске, чтобы не смотреть, как они заходят в класс. Все эти крохотные тельца, ищущие во мне разум, справедливость и наставления! Ты можешь себе это представить, Патрик? В музее никогда не встречаешься со своей аудиторией, не так ли? В классе же сталкиваешься с ней постоянно.

Пока они разбредались по местам, шептались, хихикали, скребли ножками стульев, я взяла мел и написала, как меня учили в колледже: дату в левом углу доски. А потом по какой-то странной причине меня осенило, что я могу написать имя Тома вместо своего. Я так привыкла писать его имя каждую ночь в своей черной книжке — иногда образовывалась колонна из Томов и становилась стеной из Томов или шпилем из Томов, — что делать то же самое в этом общественном месте внезапно показалось совершенно возможным, а может, и разумным. Это шокировало бы маленьких кровососов. Моя рука зависла над доской, и — я ничего не могла с собой поделать, Патрик, — я рассмеялась. В классе воцарилась тишина, когда я наконец успокоилась.

Прошло мгновение, пока я собралась, затем мел коснулся доски и начал выписывать буквы; появился этот милый эхо-звук — такой тонкий и в то же время такой отчетливый, — пока я писала заглавными буквами:

«МИСС ТЕЙЛОР».

Я отступила и посмотрела на то, что написала моя рука. Буквы клонились к правой стороне доски, как будто они тоже хотели выбраться из комнаты.

«МИСС ТЕЙЛОР» — тогда и впредь мое имя.

Я не собиралась смотреть прямо на ряды лиц. Хотела сосредоточить свой взгляд на Деве Марии над дверью. Но вот они все, двадцать шесть пар глаз, направлены на меня, каждые абсолютно не похожи на других, но одинаково напряженные. Несколько человек выделялись: мальчик с челкой, похожей на след от ботинка, сидел в конце второго ряда и ухмылялся; в центре первого ряда — девочка с копной черных кудряшек и таким бледным и худым лицом, что мне потребовалось какое-то время, чтобы отвести взгляд от нее; а в последнем ряду сидела девочка с грязным бантом в волосах, руки которой были скрещены, а вокруг рта собрались глубокие морщинки. Когда я поймала ее взгляд, она — в отличие от остальных — не отвернулась. Я хотела приказать ей сразу же разжать руки, но передумала. «У меня будет еще много времени, чтобы разобраться с такими девчонками», — подумала я. Как же я ошибалась. Даже сейчас я жалею, что позволила Элис Рамбольд уйти безнаказанной в тот первый день.

* * *

Пока я пишу, происходит что-то странное. Я все время говорю себе, что пишу отчет, объясняющий мои отношения с Томом и все остальное, что с ними связано. Конечно, обо всем остальном — о чем вообще идет речь — очень скоро станет намного труднее писать. Но я неожиданно обнаружила, что получаю огромное удовольствие. У меня появилась цель, которой не было с тех пор, как я ушла из школы. Я также записываю все, что может быть тебе совсем неинтересно, Патрик. Но это неважно. Я хочу все это запомнить: и для себя, и для тебя.

И, пока пишу, мне любопытно, хватит ли у меня когда-нибудь смелости прочитать тебе это. Это всегда было моим планом, но чем ближе я подхожу ко всему остальному, тем менее вероятным это кажется.

Ты усердно отказывался смотреть телевизор этим утром, хоть я и переключила его с «Сегодня утром», которое мы оба ненавидим, на повторный показ «Время идет»^[14] на BBC2. Тебе не нравится Дама Джуди Денч^[15]? Я думала, всем нравится Джуди. Мне казалось, что ее сочетание классического актерства и привлекательности (это «и» в ее имени так много говорит, не так ли?) сделало ее неотразимой. А потом случилось недоразумение с размокшими кукурузными хлопьями, опрокинутой чашей, из-за которой Том тяжко ухмыльнулся. Я знала, что тебе не очень-то удобно завтракать, сидя за столом, даже с этими специальными столовыми приборами и кучей подушек, которые я подкладываю, чтобы тебе было удобнее, по совету медсестры Памелы. Должна сказать, мне трудно сосредоточиться на том, что она говорит, настолько я заинтригована длинными шипами, торчащими из ее век. Я знаю, что для пухлых блондинок лет двадцати нет ничего необычного в том, чтобы носить накладные ресницы, но это очень странное сочетание: яркая белая форма Памелы, ее практичность и ищущие веселья глаза. Она постоянно сообщает мне, что приходит каждое утро и вечер на час, дабы у меня было то, что она называет «тайм-аутом». Однако я не беру тайм-аут, Патрик: я использую время, чтобы писать все это. В любом случае это Памела посоветовала мне как можно чаще поднимать тебя с постели, предлагая присоединиться к «семейному столу». Но я могла видеть, что твоя рука была совершенно неуправляема, когда ты поднес ложку к лицу этим утром. Я хотела остановить тебя, протянуть руку и поддержать твое запястье, но ты посмотрел на меня до того, как ложка коснулась губ, и твои глаза так светились почему-то, отчего — я не смогла понять. Тогда я думала, что это был гнев, но теперь кажется, не было ли это какой-то просьбой; я отвлеклась. А затем — бац! — молоко потекло на твои колени и попало на туфли Тома.

Памела утверждает, что слух — последнее из чувств, которое страдает после перенесенного инсульта. «Даже если вы не можете говорить, вы отлично слышите», — сказала она. Это должно быть похоже на младенчество, когда малыш способен понимать чужие слова, но пока не может заставить свой рот принимать формы, необходимые для полноценного общения. Интересно, как долго ты выдержишь это? Об этом никто ничего не сказал. Фраза «никто не может сказать» отвратительна. Как скоро он встанет на ноги, доктор? Никто не может сказать. Как скоро он снова сможет говорить? Никто не может сказать. Будет ли у него еще один удар? Никто не может сказать. Сможет ли он когда-нибудь полностью восстановиться? Никто не может сказать. Врачи и медсестры все говорят о следующих шагах: физиотерапии, логопедии, консультировании, даже если появится депрессия, о которой нас предупреждали, — но никто не готов прогнозировать, какова вероятность того, что хоть что-то из этого действительно сработает.

Я считаю, твоя самая большая надежда на выздоровление заключается в том, чтобы просто оказаться здесь, под этой крышей.

Конец сентября 1957 года. Раннее утро у школьных ворот, а небо все еще больше желтое, чем голубое. Тучи над колокольней рассыпались, а лесные голуби мурлыкали свою страшно тоскливую песню: «Ох-у-ух-ух-ох-ох». И вот Том вернулся ко мне.

К тому времени я преподавала уже несколько недель и привыкла к школьному распорядку. Мои ноги окрепли, и я научилась контролировать дыхание. Но при виде Тома мой голос исчез окончательно.

— Марион!

Я столько раз представляла себе его мужественное лицо, его белоснежную улыбку, его обнаженные крепкие предплечья, и вот он здесь, на террасе Королевского парка, стоит передо мной и выглядит меньше, чем мне казалось, но более утонченным; после почти трехлетнего отсутствия лицо его похудело и он выпрямился.

— Я подумал, не наткнусь ли на тебя. Сильви сказала мне, что ты начала преподавать здесь.

Элис Рамбольд протиснулась мимо нас, напевая: «Доброе утро, мисс Тейлор», — и я попыталась взять себя в руки.

— Не бегай, Элис. — Я не сводила глаз с ее плеч и спросила Тома: — Что ты здесь делаешь?

Он одарил меня легкой улыбкой.

— Я просто… гулял по Королевскому парку и хотел взглянуть на старую школу.

Даже тогда я не слишком поверила этой отговорке. Неужели он на самом деле пришел сюда, чтобы увидеть меня? Он разыскивал меня? От этой мысли у меня перехватило дыхание. Мы оба молчали какое-то время, а потом мне удалось сказать:

— Ты теперь полицейский, не так ли?

— Верно, — сказал он. — Полицейский констебль Берджесс к вашим услугам.

Он засмеялся, но я видела, что он был горд.

— Разумеется, я все еще на испытательном сроке, — добавил он.

Затем он осмотрел меня с головы до ног, довольно нагло, не торопясь. Мои руки сжали корзину с книгами, пока я ждала, пытаясь прочитать приговор на его лице. Но, когда его глаза снова встретились с моими, выражение его лица осталось прежним: ровным и слегка закрытым.

— Прошло столько времени. Все изменилось, — сказала я, надеясь сделать комплимент, каким бы неискренним он ни казался.

— Правда? — После паузы он добавил: — Ты — точно да.

Затем быстро, прежде чем я успела сильно покраснеть:

— Что ж, полагаю, мне не следует тебя задерживать.

Сейчас мне кажется, что он посмотрел на свои часы, но это может быть неправдой.

У меня был выбор, Патрик. Я могла бы быстро попрощаться и провести остаток дня, желая, чтобы у нас было больше времени вместе. Или… или могла бы рискнуть. Я могла бы сказать ему кое-что интересное. Он вернулся и стоял передо мной во плоти, и я могла воспользоваться своим шансом. Я стала старше, сказала я себе; мне было двадцать лет, я была рыжая, с причесанными кудрями. На моих губах была помада (светло-розовая, но все же помада), и я была в синем платье с юбкой-трапецией. Стоял теплый сентябрьский день, совершенно подарочный, когда свет мягкий, а солнце сияет совсем по-летнему. «Ох-у-ух-ух-ох-ох», — пели лесные голуби. Я вполне могла позволить себе рискнуть.

Поэтому я сказала:

— Когда ты собираешься научить меня плавать?

Он рассмеялся. Его смех заглушил все вокруг: детские крики на школьном дворе, песни голубей. И он дважды хлопнул меня по спине. С первым ударом я чуть не упала на него вперед: воздух вокруг меня стал очень теплым, и я почувствовала запах «Виталиса», — но на второй я взяла себя в руки и рассмеялась в ответ.

— Я забыл об этом, — сказал он. — Ты все еще не умеешь плавать?

— Я ждала, что ты меня научишь.

Он издал последний, довольно неуверенный, смешок.

— Держу пари, ты действительно хороший учитель.

— Да. И мне нужно уметь плавать. Я должна присматривать за детьми в бассейне.

Это, конечно, была ложь, и я старалась смотреть Тому прямо в лицо, когда произносила ее.

Он еще раз хлопнул меня по спине, но уже легко. Раньше он часто делал это, и меня волновало тепло его ладони между моими лопатками, но теперь я думаю, не было ли это способом держать меня на расстоянии вытянутой руки.

— Ты серьезно?

— Да.

Он прижал руку к волосам — теперь более коротким, менее густым, более податливым после армии, но все еще с той волной, которая грозила вырваться на свободу в любой момент, — и посмотрел на дорогу, словно ища ответа.

— Ты не против начать в море? Для новичков, конечно, это не рекомендуется, но сейчас вода настолько теплая, что было бы стыдно не делать этого. А соль способствует плавучести.

— Море — отлично. Когда?

Он снова осмотрел меня с головы до ног, и на этот раз я не покраснела.

— В субботу в восемь, хорошо? Встретимся между пирсами. У молочного бара.

Я кивнула.

Он снова засмеялся.

— Не забудь купальник, — сказал он, уже шагая по дороге.

В субботу утром я встала рано. Я хотела бы сказать тебе, что всю ночь мечтала оказаться на волнах с Томом, но это было бы неправдой. Я не помню, что мне снилось, но, вероятно, это была школа: мне казалось, я забыла, что должна была преподавать, или оказалась заперта в шкафу с канцелярскими принадлежностями, не имея возможности выйти и увидеть, какой хаос создали дети. В то время все мои сны были примерно об этом, как бы мне ни хотелось мечтать о нас с Томом в море, о том, как мы вдвоем покачиваемся на волнах.

Итак: я встала рано, мне снились парты, мел и картонные крышки молочных бутылок, проткнутые соломинкой; из окна я увидела, что утро не выглядит многообещающим. Стоял мягкий сентябрь, но он уже подходил к концу, и когда я проходила мимо садов Виктории, трава была мокрой. Я, конечно, приехала очень рано; вероятно, еще не было семи, и это добавляло восхитительного ощущения, будто я делаю что-то тайное. Я оставила своих родителей спать и никому не сказала, куда иду. Я была вдали от дома, вдали от семьи, вдали от школы, и весь день был впереди.

Чтобы скоротать время (оставалось еще не меньше сорока минут до наступления назначенного часа — восьми утра), я прогуливалась по фронту. Я прошла от Дворца до Западного пирса, и в то утро гранд-отель во всей своей свадебной белизне, с его портье, уже стоявшим по стойке смирно снаружи, в комплекте с цилиндром и перчатками, выглядел для меня невероятно обычным. Я не испытывала привычной грусти, проходя мимо гранд-отеля: тоски по тихим комнатам с пальмами в горшках и коврами по щиколотку, по тихим колокольчикам, в которые звонят дамы в жемчугах (потому что именно так я представляла себе это место, подпитываемое, я полагаю, фильмами с Сильвией Симс^[16] в главной роли), — нет; гранд мог оставаться на месте, светясь деньгами и удовольствием. Для меня это ничего не значило. Я была счастлива пойти в молочный бар между пирсами. Разве Том не оглядел меня с головы до ног, не охватил меня глазами? Разве он не собирался появиться: чудесно высоким, выше меня, и немного похожим на Кирка Дугласа^[17]? (Или это был Берт Ланкастер^[18]? Эта челюсть, эта сталь в глазах… Я так и не смогла решить, на кого из этих двоих он больше похож.) В тот момент я была очень далека от того, что Сильви рассказывала мне о Томе на скамейке в Престон-парке. Я была молодой женщиной в узком лифчике с острым краем, с желтой шляпой в корзине, готовой встретить своего недавно вернувшегося возлюбленного для того, чтобы поплавать с ним утром втайне от всех.

Так я думала, стоя у вывески молочного бара и глядя на море. Я поставила перед собой небольшой вызов: смогу ли не смотреть в сторону Дворцовой пристани так, будто знаю, что он придет? Не сводя глаз с воды, я представила, как он выходит из моря, словно Нептун, наполовину задрапированный, его шея усеяна ракушками, краб свисает с его волос; Том берет краба в руку и отбрасывает в сторону, отмахиваясь от волн. Он бесшумно идет ко мне по пляжу, не обращая внимания на острую гальку, берет меня на руки и уносит обратно туда, откуда пришел. Я захихикала над собой, и только вид Тома — настоящего, живого, дышащего, ходящего по суше Тома — остановил меня. На нем была черная футболка, а через плечи было перекинуто выцветшее коричневое полотенце. Увидев меня, он коротко помахал рукой и указал путь, которым пришел.

— В клубе есть раздевалка! — крикнул он. — Сюда, под арки.

И, прежде чем я успела ответить, он пошел в указанном направлении.

Я осталась стоять у молочного бара, все еще представляя, как Нептун-Том выходит из моря, капает солью, орошает берег водой и морскими существами из какого-то глубокого темного мира внизу.

Не оборачиваясь, он крикнул: «У меня нет целого дня!», — и я последовала за ним, торопясь и ничего не говоря, пока мы не достигли металлической двери в арках.

Затем он повернулся и посмотрел на меня.

— Ты ведь взяла шляпу?

— Конечно.

Он отпер дверь и толкнул ее.

— Тогда спускайся, когда будешь готова. Я пошел.

Я вошла внутрь. Место было похоже на пещеру, сырую и пахнущую мелом, с отслаивающейся краской с потолка и ржавыми трубами, идущими вдоль одной стены. Пол был все еще влажным, и я вздрогнула. Я повесила кардиган на крючок в глубине комнаты и расстегнула платье. Я выросла из красного купального костюма, который был на мне тогда на пляже много лет назад, и купила у Питера Робинсона ярко-зеленый костюм в завитках. Я была очень довольна, когда примерила его в магазине: чашки бюстгальтера сделаны из чего-то, напоминающего резину, а короткая юбка со складками прикреплена к талии. Но здесь, в темноте раздевалки, на стене не было зеркала, только список заплывов с названиями и датами (я заметила, что Том выиграл последний), поэтому, натянув на голову цветочную шляпу и сложив платье на скамейке, я вышла на улицу, обернувшись полотенцем.

Солнце поднялось выше, и море приобрело тусклый блеск. Прищурившись, я увидела, как голова Тома покачивается на волнах. Я смотрела, как он выходит из моря. Стоя на мелководье, он откинул волосы назад и потер руками вверх-вниз по бедрам, как будто пытаясь согреться.

Я чуть не упала, и пришлось схватить полотенце, чтобы оно не свалилось на землю. Мне удалось пройти половину пляжа в сандалиях. Хруст и треск камешков убедили меня, что все это — реальность и действительно происходит со мной: я приближалась к морю и приближалась к Тому, на котором были только синие полосатые плавки.

Он подошел, чтобы поприветствовать меня, и сжал мой локоть, помогая сохранить равновесие.

— Приятная шляпка, — сказал он с легкой улыбкой, а затем, взглянув на мои сандалии: — Их придется снять.

— Я знаю.

Я старалась, чтобы мой голос казался легким и немного насмешливым, как у него. В те дни, Патрик, голос Тома редко можно было назвать серьезным; в нем всегда было много взлетов и падений, изящества, почти музыкальности (несомненно, именно так ты это слышал), так что невозможно было полностью поверить в то, что он говорил. С годами его голос потерял часть своей музыкальности: отчасти, я думаю, из-за того, что с вами случилось; но даже сейчас порой за его словами скрывается смех, который просто ждет, чтобы ускользнуть.

— Окей. Пойдем вместе. Не думай об этом слишком много. Держись за меня. Мы просто привыкаем к воде. Сегодня не так холодно, на самом деле довольно тепло, здесь всегда теплее всего в это время года и очень спокойно, так что все в порядке. Не о чем беспокоиться. Тут очень мелко, так что придется немного пройтись. Готова?

Это было самое длинное высказывание, что я когда-либо слышала от него, и меня немного удивил его бодрый профессионализм. Он использовал тот же мягкий тон, что и я, когда пыталась убедить учеников прочитать следующее предложение в учебнике не спотыкаясь. Я поняла, что из Тома выйдет хороший полицейский. У него было умение произносить слова так, словно он все контролировал.

— Ты делал это раньше? — спросила я. — Учил людей плавать?

— В армии и в Сэндгейте. Некоторые мальчишки никогда раньше не заходили в воду. Я помог им намочить головы, — он коротко рассмеялся.

Несмотря на заверения Тома, вода оказалась очень холодной. Когда я вошла в нее, все мое тело сжалось и у меня перехватило дыхание. Камни вонзились в ноги, а вода тут же охладила кровь, отчего кожа покрылась мурашками, а зубы застучали. Я попыталась сосредоточиться на том месте, где пальцы Тома прикасались к моему локтю, и сказала себе, что нашего контакта достаточно, чтобы все это окупилось.

Том, конечно же, не заметил ни ледяной воды, ни остроты камней. Когда он вошел в море и волны столкнулись с его бедрами, я подумала о том, какое у него упругое тело. Он вел меня и поэтому был немного впереди; это позволило мне внимательно рассмотреть его, при этом мне удалось унять дрожавшую челюсть и дышать, несмотря на холод, с каждым шагом обрушивавшийся на мое тело. Так много Тома в волнах, прыгавших по поверхности воды. Так много тела, Патрик, и все это сияло тем ярким сентябрьским утром. Он позволил воде биться о свою грудь, все еще держа меня за локоть. Все двигалось, и Том тоже двигался: он двигался вместе с морем или против него, как он хотел, в то время как я почувствовала волну слишком поздно и едва смогла удержать равновесие.

Он оглянулся.

— Ты в порядке?

Я кивнула, потому что он улыбнулся мне.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Что, Патрик, я могла ответить ему?

— Нормально, — сказала я. — Немного холодно.

— Хорошо. Ты хорошо справляешься. Теперь мы немного поплаваем. Все, что ты должна делать, — следовать за мной, и когда будем достаточно глубоко, позволь своим ногам оторваться от дна, а я поддержу тебя, просто чтобы ты могла почувствовать, на что это похоже. Хорошо?

Хорошо? Когда он спросил меня об этом, его лицо было настолько серьезным, что было трудно удержаться от смеха. Как я могла отказаться от того, чтобы Том держал меня?

Мы пошли дальше, и вода уже облизывала мои бедра и поясницу своим ледяным языком. Затем море дошло до моих подмышек, начало плескаться около рта, оставляя соленый след на губах. В этот момент Том положил руку мне на живот и надавил.

— Поднимай ноги, — скомандовал он.

Мне не нужно говорить тебе, Патрик, что я повиновалась, совершенно завороженная огромной силой этой руки на моем животе и глазами Тома, голубыми и меняющимися, как море. Я позволила ногам приподняться, соль и морские качели унесли меня вверх. Рука Тома была как устойчивая платформа. Я пыталась держать голову над волнами, на секунду все идеально сбалансировалось на плоской руке Тома, и я услышала, как он сказал:

— Хорошо. Ты почти плаваешь.

Я повернулась и кивнула ему — мне хотелось увидеть его лицо, улыбнуться ему и заставить улыбнуться в ответ (гордый учитель — лучший ученик!), — и тут море накрыло мое лицо, и я ничего не увидела. В панике я потеряла его руку; вода хлынула мне в нос, мои руки и ноги извивались, пытаясь нащупать какую-то опору, и я почувствовала, как что-то мягкое оказалось под моей ногой — пах Тома, я знала это даже тогда, — и я оттолкнулась от него, сумела вынырнуть, чтобы подышать воздухом. Услышала, как Том что-то кричал, а затем, когда я снова погрузилась в воду, его руки схватили меня за талию и вытащили из воды, так что моя грудь оказалась рядом с его лицом, а я все еще боролась, задыхаясь; только когда услышала его слова: «С тобой все в порядке, я тебя держу» слегка раздраженным тоном, перестала сопротивляться и цепляться за его плечи; моя цветочная шляпа болталась на голове как кусок кожи.

Он молча отнес меня к берегу, и, когда бросил на него, я не могла смотреть ему в лицо.

— Посиди минутку, — сказал он.

— Извини, — выдохнула я.

— Передохни, и мы попробуем еще раз.

— Опять? — Я взглянула на него. — Ты шутишь?

Он провел пальцем по носу.

— Нет, — сказал он. — Я не шучу. Ты должна вернуться.

Я посмотрела на пляж; тучи сгущались, и совсем не потеплело.

Том протянул мне руку.

— Давай, — сказал он. — Только раз. — Он улыбнулся. — Я даже прощу тебя за то, что ты ударила меня ногой.

Как я могла отказаться?

После этого каждую субботу мы встречались в одном и том же месте, и Том пытался научить меня плавать. Я всю неделю ждала этого часа с Томом в море и, даже когда стало намного холоднее, чувствовала тепло в себе, жар в груди, который заставлял меня двигаться в воде, заставлял проплыть эти несколько гребков в сторону ожидавшей меня руки. Ты не удивишься, узнав, что я сознательно медленно училась, и, когда погода ухудшилась, мы были вынуждены продолжать наши уроки в бассейне, хотя Том все еще плавал в море каждый день. И постепенно мы начали разговаривать. Он рассказал, что пошел в полицию потому, что это была не армия, все говорили, что он должен пойти туда, учитывая его рост и физическую форму, и это было лучше, чем работать на фабрике Аллана Уэста. Но я чувствовала, что он гордился своей работой и ему нравились ответственность и даже опасность, связанная с ней. Казалось, он тоже интересовался моей работой; он много спрашивал о том, как я учу детей, и я пыталась дать ему ответы, которые звучали бы разумно, но не отталкивали. Мы говорили о Лайке, собаке, которую русские только что отправили в космос, и о том, как нам обоим было ее жалко. Том сказал, что хотел бы отправиться в космос, я помню это и помню, как сказала: «Может быть, однажды ты это сделаешь», — а он истерически рассмеялся над моим оптимизмом. Иногда мы говорили о книгах, но здесь я всегда проявляла больший энтузиазм, чем Том, поэтому старалась не говорить слишком много. Но ты не представляешь, Патрик, как окрыляюще — даже смело — было говорить об этих вещах с Томом! Раньше я всегда думала, что лучше помалкивать о том, что сейчас назвала бы своими культурными интересами. Чересчур много разговоров о таких вещах было равносильно их выставлению напоказ, распространению идей. С Томом все было иначе. Он хотел слышать об этих вещах, потому что хотел быть их частью. Мы оба жаждали этого мира, и тогда казалось, что Том может быть моим партнером в каком-то новом, пока еще неопределенном, приключении.

Однажды, когда мы шли вдоль бассейна обратно к раздевалкам, оба завернутые в полотенца, Том внезапно спросил:

— А как насчет искусства?

Я немного разбиралась в искусстве — училась на уровне A в школе, мне нравились импрессионисты, особенно Дега, и некоторые итальянские художники. Поэтому я сказала:

— Мне это нравится.

— Я хожу в картинную галерею.

Это был первый раз, когда Том рассказал мне о чем-либо, чем он занимался — кроме плавания, — в свободное время.

— Я мог бы действительно заинтересоваться этим, — сказал он. — Я никогда раньше не смотрел на картины, понимаешь? Я имею в виду: зачем мне это?

Я улыбнулась.

— Но теперь смотрю и, думаю, вижу там что-то особенное.

Мы подошли к двери раздевалки. По спине капала холодная вода, и я задрожала.

— Это звучит глупо? — спросил он.

— Нет, это звучит хорошо.

Он ухмыльнулся.

— Я знал, что ты так думаешь. Это отличное место. Любые виды картин. Думаю, тебе понравится.

Наше первое свидание будет в картинной галерее? Не идеальное место, но это может стать началом, подумала я. Итак, лучезарно улыбаясь, я сняла шапочку для плавания и встряхнула волосами, как хотелось надеяться, соблазнительно.

— Я хотела бы пойти.

— На прошлой неделе я видел эту огромную картину с морем. Похоже, я могу в нее запрыгнуть. На самом деле просто прыгай в него и плыви.

— Звучит замечательно.

— А еще там есть скульптура и акварель, хотя они мне не очень нравятся, и рисунки, которые выглядят незаконченными, но, думаю, они должны быть такими… Есть всякие виды.

Мои зубы стучали, но я продолжала улыбаться, уверенная в том, что сейчас последует приглашение.

Том засмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Извини, Марион. Тебе холодно. Я должен позволить тебе одеться. — Он провел пальцами по мокрым волосам. — В то же время в следующую субботу?

Так повторялось каждую неделю, Патрик. Мы разговаривали — тогда мы умели разговаривать, — а потом он оставлял меня, мокрую и замерзшую, и исчезал в городе, а мне оставалось только тащиться до холма Альбион и ждать уикенда с семьей. Иногда в субботу вечером или в воскресенье днем я встречала Сильви, но она все время была с Роем, и поэтому бо́льшую часть выходных я проводила, сидя на гагачьем пухе, читая или планируя уроки на следующую неделю. Я также проводила много времени у подоконника, глядя на наш крошечный дворик, вспоминая, как Том держал меня в воде, иногда замечая дрожь в занавесках одного из соседей и гадая, когда все это начнется.

* * *

Спустя пару месяцев Сильви и Рой объявили дату своей свадьбы. Сильви попросила меня стать подружкой невесты, и, несмотря на то что Фред дразнил меня, говоря, что я действительно должна быть преисполнена гордости, я с нетерпением ждала этого события. Это означало бы провести с Томом целый послеобеденный час.

Никто не использовал фразу «брак по залету», и Сильви мне не доверилась, но скорость подготовки наталкивала на мысль, что она в положении, и я предположила, что именно поэтому Роя уговорили пройти к алтарю в День всех святых. Конечно, лицо мистера Берджесса, ухмылявшееся и ржаво-красное, говорило об этом. И вместо роскошного трехъярусного торта и шампанского, которые мы с Сильви часто обсуждали, прием состоялся в доме Берджессов, с легким элем и булочками с сосисками для всех.

Ты бы рассмеялся, Патрик, увидев меня в наряде подружки невесты. Сильви позаимствовала его у кузины, которая была меньше меня, и платье едва доходило мне до колен; оно было настолько узким, что мне пришлось надеть корсет Playtex^[19], прежде чем я смогла застегнуть молнию сзади. Оно было бледно-зеленого цвета, вроде того, который можно увидеть на засахаренном миндале, и не знаю, из какой ткани было сшито, но оно издавало мягкий хруст, когда я шла за Сильви в церковь. Сильви казалась хрупкой в своем парчовом платье и укороченной вуали; ее волосы выглядели совсем светлыми, и, несмотря на слухи, не было заметно хоть сколько-нибудь увеличившейся талии. Должно быть, она замерзла: стояло начало ноября, и холод пронизывал до костей. Мы обе несли маленькие букетики коричневатых хризантем.

Когда я шла по проходу, увидела Тома, который ровно, глядя в потолок, сидел на передней скамье. В сером фланелевом костюме, а не в плавках, он казался незнакомцем, и я улыбнулась, вспоминая, как видела тело, скрытое сейчас под жестким воротником и галстуком. Я смотрела на него, говоря себе: это будем мы. В следующий раз будем мы. И я внезапно живо представила все это: Том ждет меня у алтаря, оглядываясь через плечо с легкой улыбкой, когда я вхожу в церковь, мои рыжие волосы пылают в свете дверного проема. «Почему так долго?» — дразнит он, а я отвечаю: «Все лучшее стоит ожидания».

Том посмотрел на меня. Я отвела взгляд и попыталась вместо этого сосредоточиться на вспотевшей шее мистера Берджесса.

На той свадьбе все были пьяны, но Рой — сильнее остальных. Рой не был пьяницей. Он оперся на буфет в гостиной Сильви, поедая большие куски свадебного торта, глядя на своего новоявленного тестя. Несколькими минутами ранее тот крикнул: «Отстань от меня, старик!» — в неподвижную спину мистера Берджесса и отошел к буфету. Теперь в комнате было тихо, и никто не пошевелился, когда мистер Берджесс взял свою шляпу и пальто, встал в дверях и заявил ровным голосом: «Я не вернусь в этот дом, пока ты не уйдешь и не заберешь с собой мою дочь-шлюху».

Сильви сбежала наверх, и все взгляды обратились к Рою, сжимавшему остатки торта в кулаках. Том поставил пластинку Томми Стила и крикнул: «Кто-нибудь против?», пока я шла в комнату Сильви.

Рыдания Сильви были громкими и хриплыми, но, когда толкнула дверь, я была удивлена, обнаружив, что она не растянулась на кровати и не била кулаками по матрасу, а стояла перед зеркалом, полуобнаженная, лишь в нижнем белье, обнимая живот руками. Ее розовые трусики слегка провисали сзади, но бюстгальтер впечатляюще стоял. Сильви унаследовала выразительную грудь от матери.

Поймав мой взгляд в зеркале, она громко фыркнула.

— С тобой все в порядке? — спросила я, положив руку ей на плечо. Она отвернулась, ее подбородок задрожал от усилий, которые она прилагала, чтобы подавить очередные рыдания.

— Не обращай внимания на своего отца. Он чрезмерно эмоциональный. Сегодня он теряет дочь.

Сильви еще раз фыркнула, и ее плечи поникли. Я гладила ее по руке, пока она плакала. Через некоторое время она сказала:

— Это должно быть приятно.

— Что именно?

— Быть учителем. Всегда знать, что сказать.

Это меня удивило. Мы с Сильви никогда особо не обсуждали мою работу; большинство наших разговоров было о Рое, или о фильмах, которые мы видели, или о пластинках, которые она купила. Мы редко виделись с тех пор, как я начала преподавать в школе, и, возможно, это произошло не только потому, что у меня было меньше времени, а она была занята Роем. Это было как дома: я никогда не чувствовала себя комфортно, говоря о школе, о своей карьере, как я избегала называть это, потому что никто больше не знал ничего о преподавании. Для моих родителей и братьев учителя были врагами. Никому из них не нравилась школа, и они были довольны, хоть и немного озадачены моими успехами в школе; мое решение стать учителем было встречено ошеломительным молчанием. Меньше всего мне хотелось быть тем, кого презирали мои родители: выпендрежницей с задранным носом. И поэтому обычно я ничего не говорила о том, как проходили мои дни.

— Я все время не знаю, что сказать, Сильви.

Та пожала плечами.

— Но скоро ты сможешь обзавестись собственным жильем, не так ли? Ты зарабатываешь приличные деньги.

Это было правдой; я начала копить деньги, и мне пришло в голову, что я могла бы снять комнату где-нибудь — возможно, на одной из широких улиц на севере Брайтона, ближе к холмам или даже на набережной в Хоуве. Но я не хотела наслаждаться мыслью о жизни в одиночестве. Женщины тогда не жили одни, нет. Только если их не вынуждали.

— У вас с Роем тоже будет собственное жилье.

— Я хотела бы иметь свое собственное, — фыркнула Сильви, — чтобы делать то, что мне, черт возьми, хочется.

Я сомневалась в этом и мягко сказала:

— Но теперь ты с Роем. Вы будете семьей. Это намного лучше, чем быть одной.

Сильви отвернулась от меня и села на край кровати.

— Есть платок? — спросила она, и я дала ей платок. Она громко высморкалась. Сидя рядом, я наблюдала, как она сняла обручальное кольцо и снова надела его. Это была толстая темно-золотая полоса, и у Роя было такое же, что меня удивило. Я не думала, что он из тех мужчин, которые будут носить ювелирные изделия.

— Марион, — сказала она, — я должна тебе кое в чем признаться.

Прислонившись ко мне, она прошептала:

— Я солгала.

— Солгала?

— Я не жду ребенка. Я солгала ему и всем.

Я смотрела на нее, ничего не понимая.

— Мы сделали это и все такое. Но я не беременна.

Она зажала рот рукой и вдруг пронзительно рассмеялась:

— Забавно, правда?

Я подумала об открытом, полном пирожного рте Роя, о его стремлении подтолкнуть Сильви к катку, о том, как он не мог сказать, о чем было интересно поговорить, а о чем — нет. Какой он абсолютный дурак.

Я посмотрела на живот Сильви.

— Ты имеешь в виду… ничего нет?

— Там ничего нет. Ну, только мои внутренности.

Тогда я тоже начала хихикать. Сильви укусила себя за руку, чтобы не рассмеяться слишком громко, но вскоре мы обе катались по кровати, прижимаясь друг к другу, дрожа от едва сдерживаемого хохота.

Сильви вытерла лицо моим платком и глубоко вздохнула.

— Я не хотела лгать, но не смогла ничего придумать, — сказала она. — Это ужасно, да?

— Не так уж и ужасно.

Она заправила свои светлые волосы за уши и снова захихикала, на этот раз довольно вяло. Затем она пристально посмотрела на меня.

— Марион, как я ему это объясню?

Напряженный взгляд Сильви, наш истерический смех всего несколько минут назад и выпитый мною крепкий алкоголь, должно быть, сделали меня безрассудной, Патрик, потому что я ответила:

— Скажи, что ты потеряла его. Он не должен знать, не так ли? Подожди немного, а потом скажи, что его больше нет. Так бывает.

Сильви кивнула.

— Может быть. Это идея.

— Он никогда не узнает, — сказала я, сжимая ее руки в своих. — Никто не узнает.

— Только мы, — сказала она.

* * *

Том предложил мне сигарету.

— С Сильви все в порядке? — спросил он.

Было уже довольно поздно, и начало темнеть. Во мраке за садом Берджессов, под зарослями плюща, я оперлась на котел для угля, а Том сел на перевернутое ведро.

— Она в порядке.

Я вдохнула и подождала, пока немного пройдет головокружение. Я начала курить совсем недавно. Чтобы войти в учительскую, все равно приходилось пробираться сквозь завесу дыма, и мне всегда нравился запах Senior Service^[20], которые курил мой отец. Том курил Player’s Weights^[21], которые были не такими крепкими, но с первой затяжкой мой разум словно обострился, и я сосредоточилась на его глазах.

Он улыбнулся мне:

— Ты — хороший друг.

— Я не видела ее в последнее время. С момента помолвки.

Я покраснела, сказав это слово, и обрадовалась тому, что было уже темно и тень от плюща скрывала меня. Том промолчал, я поспешно добавила:

— С тех пор как мы начали встречаться.

Встречаться было не то, что мы делали. Вовсе нет.

Но Том мне не противоречил. Вместо этого он кивнул и выдохнул.

Раздался шум хлопающих дверей, кто-то высунул голову и крикнул:

— Жених и невеста уходят!

— Нам лучше их проводить, — сказала я.

Когда я выпрямилась, Том положил руку мне на бедро.

Конечно, он и раньше прикасался ко мне, но на этот раз у него не было веских причин для этого. Это не урок плавания. «У него не было необходимости прикасаться ко мне, значит, он просто захотел», — рассудила я. Именно это прикосновение больше всего на свете убедило меня действовать так, как я поступала в следующие несколько месяцев, Патрик. Его прикосновение прошло прямо через засахаренно-миндальную зелень моего платья до бедра. Люди говорят, что любовь подобна молнии, но это было не так — это было как теплая вода, растекающаяся по мне.

— Я хотел бы, чтобы ты кое с кем познакомилась, — сказал он. — Мне было бы интересно узнать, что ты думаешь.

Это была не та фраза, на которую я надеялась. Я надеялась, что он вообще ничего не скажет. На самом деле я надеялась на поцелуй.

Том позволил своей руке упасть с моего бедра и встал.

— С кем? — спросила я.

— С другом, — сказал он. — Я подумал: у вас может быть что-то общее.

Мой желудок превратился в холодный свинец. Другая девушка.

— Мы должны проводить…

— Он работает в картинной галерее.

Чтобы скрыть облегчение, которое я испытала, услышав это местоимение мужского рода, я затянулась сигаретой.

— Ты не обязана, — сказал Том. — Тебе решать.

— С удовольствием, — ответила я, выдыхая клубок дыма; мои глаза слезились.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Я в порядке. Все прекрасно. Давай войдем внутрь.

Когда я повернулась, чтобы вернуться в дом, он снова положил руку мне на бедро, наклонился ко мне и позволил своим губам коснуться моей щеки.

— Хорошо, — сказал он, — милая Марион.

И он вошел в дом, оставив меня стоять во мраке, а мои пальцы касались места, где остался влажный поцелуй.

* * *

Этим утром был прогресс, я уверена в этом. Впервые за несколько недель ты произнес слово, которое я поняла.

Я мыла твое тело, что делаю каждую субботу и воскресенье утром, когда Памела не навещает тебя. Она предложила присылать кого-нибудь еще по выходным, но я отказалась, сказав, что справлюсь сама. Как всегда, я использовала самую мягкую фланель и лучшее мыло, не нечто белое дешевое от Co-op, а прозрачный кусок янтарного цвета, который пахнет ванилью и оставляет сливочную пену на старой миске для мытья посуды, которую я использую для ванны. В поцарапанном пластиковом фартуке, который я носила на уроках рисования в церкви Святого Луки, я оттянула простыни до талии, сняла с тебя пижамную куртку (ты, должно быть, один из немногих мужчин в мире, которые носят синюю полосатую пижамную куртку, с воротником, нагрудным карманом и завитками на манжетах) и извинилась за то, что будет дальше.

Я не отведу глаз ни в нужный, ни в любой другой момент. Я не отведу глаз. Уже нет. Но ты никогда не смотришь на меня, когда я стягиваю с тебя пижамные штаны. Оставив простынь над твоей нижней половиной, как только я снимаю одежду с твоих ног (это немного похоже на фокус, я роюсь под простыней и — вуаля! — достаю пижамные штаны), моя рука, сжимая фланель, обтирает твои нечистые места.

Я говорю не останавливаясь: о сегодняшней серости моря, неопрятности сада, о том, что мы с Томом смотрели по телевизору накануне вечером, — и простыня становится влажной, твои глаза сужаются, и лицо мрачнеет. Но я не расстраиваюсь. Меня не огорчает ни твой вид, ни ощущение от твоей теплой обвисшей мошонки, ни соленый запах, исходящий от сморщенной плоти твоих подмышек. Меня все это утешает, Патрик. Меня утешает тот факт, что я с радостью ухаживаю за тобой, что ты позволяешь мне делать это с минимумом суеты, что я могу вымыть каждую часть тебя, протереть все это моими фланельками от Marks and Spenser, а затем слить мутную воду в канализацию. Я могу сделать все это без дрожи в руках, без учащения сердцебиения, без того, чтобы моя челюсть захлопнулась с такой яростью, будто она никогда больше не откроется.

Это тоже прогресс.

И сегодня утром я была вознаграждена. Выжимая фланель в последний раз, я услышала, как ты произнес что-то вроде «э-э-э», но — прости меня, Патрик — сначала я приняла это за твою обычную невнятность. После инсульта твоя речь стала нечеткой. Ты можешь делать немного больше, чем ворчать, и я почувствовала, что, вместо того чтобы столкнуться с унижением из-за того, что тебя неправильно понимают, ты предпочел тишину. Поскольку ты человек, чья речь когда-то была впечатляющей: очаровательной, теплой и в то же время эрудированной, — я, скорее, восхищаюсь твоей жертвой.

Но я была неправа. Правая сторона твоего лица по-прежнему сильно обвисает, придавая тебе слегка собачий вид, но сегодня утром ты собрал всю свою энергию, и твой рот и голос работали вместе.

Тем не менее я проигнорировала его, звук, который ты издавал, который теперь изменился на «э… эм». Я слегка приоткрыла окно, чтобы затхлый ночной запах ушел, и, когда наконец повернулась к тебе, ты смотрел на меня из своих подушек. Твоя впалая грудь все еще была голой и влажной, твое лицо скривилось в агонии, и ты снова пробовал издать какие-то звуки. Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.

Я села на кровать и потянула тебя вперед за плечи, а пока твой безвольный торс лежал на моем, нащупала позади тебя подушки и поправила их.

— Я куплю тебе новую куртку.

Но ты не мог дождаться. Ты выпалил снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей спешкой, на которую только был способен. Ты спросил: «Где Том?».

Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую пижамную куртку. Потом помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я все это сделала, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому что ты все время повторял: «где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.

В конце концов я сказала: «Замечательно, что ты снова разговариваешь, Патрик. Том будет очень горд» — и приготовила нам обоим чаю, который мы пили вместе в тишине: ты — измученный и вспотевший, с голой нижней частью тела под простынями, а я — моргая и глядя на серый квадрат окна.

Я уверена: ты знал, что я впервые в этом месте. Я никогда раньше не находила повода зайти в художественную галерею и музей Брайтона. Оглядываясь назад, поражаюсь самой себе. Я — учитель в подготовительной школе Святого Луки и никогда не была в художественной галерее.

Когда мы с Томом толкнули тяжелые двери со стеклянными вставками, я подумала, что это место больше похоже на мясную лавку. Повсюду была зеленая плитка, но не того оттенка, как лужайка Брайтона, почти бирюзовая, заставляющая чувствовать себя солнечной и легкой, просто взглянув на нее, а мшистая, густо-зеленая. И еще причудливый мозаичный пол, и полированная лестница из красного дерева, и блестящие шкафы с чучелами. Ладно, это был секретный мир. «Мужской мир, — подумала я, — совсем как мясные лавки». Женщины могут заходить в гости; но за занавеской, сзади, где рубят и сортируют, — только мужчины. Не то чтобы я возражала против таких порядков в те времена. Но мне было жаль, что я надела свое новое сиреневое платье с пышной юбкой и туфли на невысокой, но все же шпильке: была середина декабря, и на тротуарах образовалась наледь, с одной стороны, а с другой — я заметила, что люди не одеваются как-то особенно для похода в музей. Основная масса посетителей была в коричневой или темно-синей одежде, и само место было темным, серьезным и тихим. А мои туфли совершенно неуместно цокали по мозаике, и этот звук эхом разносился по залам, словно из чьего-то кармана просыпались монеты.

Из-за этих туфель я была почти одного роста с Томом, что не могло его обрадовать. Мы поднялись по лестнице, Том шел чуть впереди, спортивная куртка сильно обтягивала его широкие плечи. Для крупного человека Том ходил легко. Наверху лестницы нам кивнул огромный охранник. Его куртка распахнулась, показав пару желтых подтяжек в горошек. Когда мы проходили, он вскинул голову вверх и рявкнул: «Добрый день!», тяжело сглотнув и моргая. Том, должно быть, поздоровался, он всегда отвечал людям, но я сомневаюсь, что мне удалось выдавить из себя что-то кроме ухмылки.

Том рассказал мне все о тебе. По дороге в музей мне пришлось снова выслушать его описание Патрика Хэзлвуда, хранителя западного искусства в Брайтонском музее и художественной галерее, который был приземленным, как и мы, дружелюбным, нормальным, без особых достоинств, но образованным, знающим и культурным. Я слышала это так много раз, что убедила себя — ты окажешься прямой противоположностью. Пытаясь вообразить тебя, я увидела лицо учителя музыки в церкви Святого Луки: маленькое, заостренное, с мясистыми мочками ушей. Меня всегда удивляло, что этот учитель, мистер Рид, был так сильно похож на музыканта. На нем были костюм-тройка и часы-брелок, и его тонкие руки часто указывали на что-то, как будто он был готов в любой момент начать дирижировать оркестром.

Мы прислонились к перилам наверху лестницы и огляделись. Том был там много раз раньше и очень хотел показать мне картины.

— Смотри, — сказал он. — Эта — знаменитая.

Я прищурилась.

— Ну, это известный художник, — добавил он, не назвав мне имени. Я не настаивала. Я тогда ни на чем не настаивала. Это была мрачная картина: почти все черное, краска пыльная, — но через несколько секунд я увидела, как из угла протянулась белая рука.

— «Воскрешение Лазаря», — сказал Том, а я кивнула и улыбнулась ему, гордясь тем, что он знал это, и желая показать, что впечатлена. Но когда я посмотрела на его обычно твердое лицо — этот широкий нос, эти спокойные глаза — оно, казалось, стало мягче. Его шея была розовой, а губы — сухими.

— Мы рано, — заявил он, глядя на свои толстые наручные часы, подаренные отцом, когда он решил пойти в армию.

— Он будет недоволен?

— О нет, — сказал Том. — Он не будет недоволен.

Тогда я поняла, что Том будет возражать. Когда бы мы ни встречались, он всегда приходил точно вовремя.

Я заглянула в холл и заметила спрятанного у края лестницы огромного разноцветного кота, который, кажется, был из папье-маше. Не знаю, как я пропустила его, когда проходила мимо, но, разумеется, это было не то, что я ожидала увидеть в таком месте. Он лучше смотрелся бы на Дворцовой пристани, этот кот. Я все еще ненавижу его чеширскую ухмылку и кислотный взгляд. Маленькая девочка сунула пенни в прорезь на его животе и широко развела руки, ожидая, когда что-нибудь произойдет. Я подтолкнула Тома, указывая вниз.

— Что это за штука?

Том рассмеялся.

— Красиво, не правда ли? В его животе загорается лампочка, и он мурлычет, когда кормишь его деньгами.

Девочка все еще ждала, и я — тоже.

— Сейчас ничего не происходит, — заметила я. — Что он делает в музее? Разве его место не на ярмарке?

Том бросил на меня слегка озадаченный взгляд, прежде чем разразиться смехом: три коротких смешка с зажмуренными глазами.

— Терпение, милая Марион, — сказал он. Я почувствовала, как кровь в моей груди закипает.

— Он ждет нас? — спросила я, готовая рассердиться, если это не так. В школе были рождественские каникулы, и Том тоже взял выходной. Было много других дел, которыми мы могли бы заняться в свободное от работы время.

— Разумеется. Он нас пригласил. Я говорил тебе.

— Я никогда не думала, что встречусь с ним.

— Почему? — Том нахмурился, снова глядя на часы.

— Ты так много о нем говорил… Я не знаю.

— Пора, — сказал Том. — Он опоздал.

Но мне хотелось выяснить.

— Я думала, что его на самом деле не существует. — Я рассмеялась. — Ну, знаешь, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Как Волшебник из страны Оз.

Том снова посмотрел на часы.

— Во сколько, он сказал? — спросила я.

— В двенадцать.

Мои собственные часы показывали две минуты до полудня. Я попыталась поймать взгляд Тома, подарить ему ободряющую улыбку, но его глаза продолжали метаться по комнате. Все остальные были сосредоточены на конкретных экспонатах, стояли перед ними, склонив голову набок или взявшись за подбородок. Только мы просто чего-то ждали и смотрели в никуда.

— Еще нет двенадцати, — предположила я.

Том издал странный горловой звук, похожий на беззаботное «ага», но больше на хныканье.

Затем, отойдя от меня, он поднял руку.

Я подняла глаза и увидела тебя. Средний рост. Примерно тридцать лет. Белая рубашка, идеально отглаженная. Жилет темно-синего цвета, хороший крой. Темные локоны, слишком длинные, но аккуратные. Изящное лицо: густые усы, розоватые щеки, широкий лоб. Ты смотрел на Тома без улыбки, с выражением глубокой отстраненности. Ты рассматривал его так же, как другие в зале рассматривали экспонаты.

Ты быстро пошел вперед, и только когда достиг своей цели и сжал руку Тома, твой рот расплылся в улыбке. Для человека в хорошо скроенном жилете и с густыми усами, отвечавшего за западное искусство 1500–1900 годов, у тебя была удивительно мальчишеская улыбка. Она была неширокой и приподнимала рот сбоку, как если бы ты пытался разобраться, каким образом Элвис Пресли выполняет какое-то движение. Я помню, что думала тогда и почти хихикала над абсурдностью этого.

— Том, ты пришел.

Вы оба энергично пожали друг другу руки, и Том опустил голову. Я никогда раньше не видела, чтобы он делал это; он всегда прямо ловил мой взгляд, сохраняя спокойствие.

— Мы раньше времени, — сказал Том.

— Нисколько.

Ваше рукопожатие длилось слишком долго, и Том убрал руку, а затем вы оба отвернулись. Но ты отошел первым. Когда ты впервые встретился взглядом со мной, твоя мальчишеская ухмылка превратилась в более широкую, более профессиональную улыбку, и ты сказал:

— Ты привел свою подругу.

Том откашлялся.

— Патрик, это Марион Тейлор. Марион — учительница. Подготовительная школа Святого Луки. Марион, Патрик Хэзлвуд.

Я держала твои прохладные мягкие пальцы мгновение, а ты смотрел мне в глаза.

— Счастлив встрече, моя дорогая. Пообедаем?

— Наше обычное место, — объявил Том, открывая дверь в кафе «Часовая башня».

Я была удивлена по двум причинам. Во-первых, что у вас с Томом было «обычное» место, а во-вторых, что им было кафе «Часовая башня». Оно было мне знакомо, потому что когда-то мой брат Гарри заходил в него за кружкой чая перед работой; он сказал, что там уютно, а чай настолько крепкий, что снимает не только эмаль с зубов, но и поверхность с пищевода. Однако сама я там никогда не бывала. Когда мы шли по Норт-стрит, я предполагала, что ты отвезешь нас в какое-нибудь место с белыми скатертями, толстыми салфетками для смешанного гриля и бутылкой кларета. Может, ресторан в отеле Old Ship.

Но вот мы здесь, в засаленной духоте кафе «Часовая башня», твой элегантный костюм — словно красная тряпка для быка, маячащая среди бывших армейских плащей и серых макинтошей, а мои шпильки выглядят так же нелепо, как и в музее. Кроме молодой девушки в розовом фартуке за прилавком и старухи в бигуди и с сеткой для волос, склонившейся в углу над кружкой с чем-то непонятным, других женщин в кафе не было. У стойки стояли в очереди и курили мужчины, их лица блестели от пара из чайной урны. За столами люди разговаривали мало. Большинство ели или читали газеты. Это совсем не было местом для разговоров — по крайней мере, таких разговоров, как я себе представляла.

Мы посмотрели на пластиковые буквы, прикрепленные к доске меню:

ПИРОГ «ПЮРЕ С ПОДЛИВОЙ»

ПИРОГ «ЖАРЕНАЯ КАРТОШКА С ФАСОЛЬЮ»

ЯЙЦА С ФАСОЛЬЮ И СОСИСКАМИ

КОЛБАСНЫЕ ЧИПСЫ

ВЕТЧИНА С ФАСОЛЬЮ

ПУДИНГ С ИЗЮМОМ И ЗАВАРНЫМ

КРЕМОМ

ЯБЛОЧНЫЙ СЮРПРИЗ

ЧАЙ, КОФЕ «БОВРИЛ СКВОШ»

Ниже был приписано от руки:

В ЭТОМ ЗАВЕДЕНИИ

ГОТОВИМ ТОЛЬКО НА ЛУЧШЕМ МАРГАРИНЕ

— Вы садитесь, а я закажу, — сказал Том, указывая на свободный столик у окна, на котором все еще стояли грязные тарелки поверх лужиц пролитого чая.

Но ты и слышать ничего не хотел, поэтому мы с Томом сидели и смотрели, как ты продвигался в очереди, не прекращая ни на секунду лучезарно улыбаться, затем сказал девушке за прилавком: «Большое вам спасибо, моя дорогая», — и она хихикнула в ответ.

Колено Тома подскакивало под столом, заставляя вибрировать скамейку, на которой мы сидели. Ты сел напротив и положил себе на колени блестящую бумажную салфетку.

Перед каждым из нас стояла тарелка с дымящимся пирогом и пюре. Выглядело все это ужасно: утонувшее в подливе, растекавшейся по краям тарелки, — но пахло восхитительно.

— Прямо как школьные обеды, — сказал ты. — Забудем, что я их ненавидел.

Том громко рассмеялся.

— Скажи мне, Марион, откуда вы с Томом знаете друг друга?

— О, мы старые друзья, — заявила я.

Ты взглянул на Тома, когда он с энтузиазмом набросился на свой пирог.

— Я слышал, Том учил тебя плавать.

Я счастливо улыбнулась. Значит, он говорил обо мне.

— Я не очень хорошая ученица.

Ты улыбнулся и ничего не сказал; вытер рот.

— Марион тоже очень интересуется искусством, — сказал Том. — Правда, Марион?

— Ты преподаешь искусство в своем классе? — спросил ты.

— О нет. Самому старшему — всего семь.

— Никогда не бывает слишком рано, чтобы начать, — мягко сказал ты, улыбаясь. — Я пытаюсь убедить сильных мира сего проводить в музее после обеда особые уроки знакомства с искусством для детей всех возрастов. Они колеблются: много старорежимных типов, как можешь себе представить, — но, думаю, все пойдет хорошо, не так ли? Увлеки их смолоду — и они твои на всю жизнь, вот и все.

Ты пах чем-то очень дорогим. Когда ты оперся локтями о стол, запах дошел до меня: прекрасный аромат чего-то вроде свежеспиленного дерева.

— Простите меня, — сказал ты, — я не должен говорить об этом за обедом. Расскажи мне о детях, Марион. Кто твой любимчик?

Я сразу подумала о Кэролайн Мирс, которая всегда внимательно слушала меня, и сказала:

— Есть одна девочка, которой могут пригодиться занятия по искусству…

— Я уверен, что они все тебя обожают. Красивая молодая учительница — это, должно быть, прекрасно. Ты так не думаешь, Том?

Том наблюдал, как по окну стекает конденсат.

— Прекрасно, — повторил он.

— А из него получится прекрасный полицейский, — сказал ты. — В том смысле, что у меня есть сомнения по поводу наших мальчиков в синем, но, если Том будет на службе, я думаю, мне будет легче спать в своей постели ночью. Какую книгу ты изучал, Том? У нее было чудесное название. Что-то вроде «Бродяги и взломщики»?..

— «Подозреваемые и бездельники», — сказал Том. — И не нужно насмехаться. Это серьезно. — Сам он улыбнулся, щеки его засветились. — Но действительно хороший вариант — это «Руководство по идентификации по лицу». Это увлекательно.

— Что бы ты запомнил в лице Марион, Том, если бы тебе пришлось ее опознавать?

Том на мгновение взглянул на меня.

— Трудно с людьми, которых знаешь…

— Что бы это было, Том? — спросила я, прекрасно понимая, что мне не стоит так уж стремиться узнать. Я ничего не могла с собой поделать, Патрик, и, думаю, ты наверняка это знал.

Том посмотрел на меня с притворным вниманием.

— Я полагаю, что это… были бы веснушки.

Моя рука поднялась к носу.

Ты легонько рассмеялся:

— Очень красивые веснушки.

Я все еще зажимала нос.

— И твои прекрасные рыжие волосы, — добавил Том с извиняющимся взглядом в мою сторону. — Я бы их запомнил.

Когда мы уезжали, ты помог мне надеть пальто и пробормотал:

— Твои волосы действительно очень запоминающиеся, моя дорогая.

Сейчас трудно точно вспомнить, что я чувствовала к тебе в тот день, после всего, что произошло с тех пор. Но, думаю, ты понравился мне тогда. Ты с таким энтузиазмом говорил о своих идеях относительно музея: хотел, чтобы это было открытое место, — используя слово «демократичный», — где всем будут рады. Ты планировал серию обеденных концертов, чтобы привлечь новых людей, и хотел, чтобы в галерею приходили школьники. Даже предложил, чтобы я помогла тебе с этим, как будто это было в моей власти — изменить систему образования. Ты почти заставил меня поверить в то, что я могу это сделать. Тогда я была уверена, что ты не до конца понимаешь, какой шум и беспорядок может создать группа детей. Тем не менее мы с Томом увлеченно слушали. Если другие посетители кафе вдруг поглядывали на вас или вытягивали шеи в ответ на резкую ноту, которую порой издавал твой голос, ты просто улыбался и продолжал, уверенный, что никто не сможет обидеться на Патрика Хэзлвуда, чьи манеры безупречны; и сам он ничего не принимал за чистую монету. Вот что Том сказал мне в самом начале: «Он не делает никаких выводов только из-за того, как ты выглядишь». Ты был слишком любезен для этого.

Ты понравился мне. И Тому ты тоже нравился. Я могу утверждать это потому, что он слушал. Подозреваю, что так всегда было между вами. Когда вы говорили, Том был весь сосредоточен. И чрезвычайно внимателен, как будто боялся пропустить ключевую фразу или жест. Я могла видеть, как он буквально проглатывает твои фразы большими глотками.

Когда мы ушли от тебя в тот обеденный перерыв, стояли в дверях музея, и Том хлопнул меня по плечу.

— Разве это не забавно? — сказал он. — Ты все это начала, Марион.

— Что все?

Он вдруг показался застенчивым.

— Ты будешь смеяться.

— Не буду.

Он засунул руки в карманы.

— Ну, это своего рода самосовершенствование. Ну, знаешь, мне всегда нравились наши разговоры: об искусстве, книгах и всем остальном, — а теперь Патрик мне тоже помогает.

— Помогает?

— Совершенствует мой ум.

После этого на несколько месяцев мы стали настоящим трио. Я не уверена в том, насколько часто вы виделись в Томом наедине, — подозреваю, раз или два в неделю, в зависимости от того, насколько позволяли его полицейские обязанности. И то, что Том сказал о самосовершенствовании, было правдой. Ты никогда не смеялся над нашим невежеством и всегда поощрял наше любопытство. С тобой мы ходили в «Купол» послушать концерт Элгара^[22] для виолончели, смотрели французские фильмы в кинотеатре Gaiety (который я вообще ненавидела: так много красивых, несчастных людей, которым нечего друг другу сказать) и спектакль «Куриный суп с ячменем»^[23] в Королевском театре, и ты даже пробовал знакомить нас с американской поэзией — тебе нравился Каммингс^[24], но ни Том, ни я не зашли так далеко.

Однажды январским вечером ты повез нас всех в Лондон, чтобы увидеть «Кармен», потому что очень хотел, чтобы мы послушали оперу, и ты решил, что эта история о похоти, предательстве и убийстве — хорошее начало. Помню, Том был в костюме, который он надевал на свадьбу своей сестры, а у меня была пара белых перчаток, которые я купила специально, думая, что они обязательны для оперы. Они оказались маловаты, и мне все время приходилось сгибать пальцы, потому что они были стянуты вискозой. Ладони вспотели, хотя ночь была морозная. В поезде вы, как обычно, разговаривали с Томом о деньгах. Куда бы мы ни пошли, ты всегда настаивал на оплате счета, а Том всегда шумно протестовал, вставая на ноги и роясь в карманах в поисках мелочи; иногда ты позволял ему платить, но делал это, открыв рот и нетерпеливо потирая лоб.

— Здравый смысл подсказывает мне, Том, что это должен сделать я…

Теперь Том настаивал на том, что раз он работает полный рабочий день, хотя еще и на испытательном сроке, то должен, по крайней мере, заплатить за себя и за меня. Я знала, что вмешиваться в этот разговор бесполезно, поэтому возилась со своими перчатками и смотрела, как Хейвордс Хит^[25] проскальзывает мимо окна. Сначала ты отмахнулся от него со смехом и с дразнящим комментарием («Ты можешь быть в долгу передо мной, как тебе? Я поставлю тебя на счетчик»), но Том не остановился — он вытащил бумажник из кармана пиджака и начал отсчитывать банкноты.

— Сколько, Патрик?

Ты сказал ему убрать их и не доводить ситуацию до абсурда, но он все же помахал деньгами и сказал:

— Предоставь это мне. Только раз.

В конце концов ты повысил голос.

— Послушай, они стоят почти семь фунтов каждая. А теперь оставь эту тему в покое и помолчи.

Том уже сказал мне с гордостью, что зарабатывает около десяти фунтов в неделю, и поэтому я, конечно, знала, что ему нечего будет ответить тебе.

Мы молчали до конца пути. Том поерзал на стуле, сжимая на коленях листок с записями. Ты смотрел на проплывавшие мимо поля, твои глаза сначала были холодными от гнева, а затем — напряженными от раскаяния. Когда мы подъезжали к Виктории^[26], ты смотрел на Тома каждый раз, когда он дергался, но он отказывался ловить твой взгляд.

Мы деловито протискивались сквозь толпу, ты следовал за Томом, крутил зонтик в руках, облизывая нижнюю губу, как будто собирался извиниться, но так и не решился. Когда мы спускались по ступеням к станции метро, ты коснулся моего плеча и тихо спросил:

— Я взорвался и все испортил, не так ли?

Я смотрела на тебя. Уголки твоего рта были опущены, а глаза казались безумными от страха, и я напряглась.

— Не будь идиотом, — отчеканила я и пошла дальше, взяв Тома за руку.

В тот первый раз Лондон показался мне шумным, дымным и грязным. Лишь позже я оценила его красоту: шелушащиеся на солнце платаны, порывы ветра на платформе метро, звон чашек в кофейнях, скрытность Британского музея с Давидом и его фиговым листочком.

Помню, как посматривала на свое отражение в витринах магазинов, пока мы шли, и мне было стыдно, что я выше тебя, особенно на каблуках. Рядом с вами я выглядела долговязой, слишком высокой, тогда как рядом с Томом казалась почти нормального роста; я могла бы сойти за человека статного, а не мужеподобного.

Когда я смотрела оперу, мои мысли вертелись по кругу и я не могла полностью сосредоточиться на происходившем на сцене, меня отвлекал сидевший в соседнем кресле Том. Ты настоял, чтобы я села между вами («Роза меж двух шипов», — сказал ты). Иногда я украдкой поглядывала в твою сторону, но ты ни разу не отвел глаз от сцены. Я думала, что мне не понравится опера: она казалась мне такой истеричной, как пантомима со странной музыкой, но, когда Кармен спела L’amour est un oiseaurebelle que nul ne peut apprivoiser, все мое тело словно воспарило, а затем, в этой последней, ужасной, чудесной сцене Том взял меня за руку. Оркестр бушевал, Кармен потеряла сознание и умерла, а пальцы Тома держали мои в темноте. Потом все закончилось, и ты, Патрик, вскочил на ноги, хлопая в ладоши, крича «браво» и от возбуждения подпрыгивая на месте.

* * *

Я подумала о том, когда впервые услышала фразу «неестественные практики». Ты не поверишь, но это произошло в учительской Святого Луки, ее произнес мистер Р. А. Коппард, М.А. (Оксон): Ричард — для меня, Дикки — для его друзей. Он пил кофе из чашки с коричневыми цветами. Потом снял очки, накрыл их ладонью и наклонился к миссис Бренде Уайтледи из 12-го класса и нахмурился.

— Это было оно? — донеслись до меня ее слова, и он кивнул.

— Неестественные практики, «Аргус»^[27]. Страница седьмая. Бедный старый Генри.

Миссис Уайтледи моргнула и взволнованно втянула воздух.

— Его бедная жена. Бедная Хильда.

Они вернулись к своим тетрадям, заполняя поля решительными красными галочками и крестиками, и не сказали мне ни слова. Это было неудивительно, так как я сидела в самом углу и мое положение делало меня совершенно невидимой. К этому времени я преподавала в школе несколько месяцев, но своего стула в учительской все еще не имела. Том сказал, что в участке было то же самое: на некоторых стульях, похоже, невидимой нитью были вышиты имена их «владельцев» — должно быть, поэтому на них никто никогда не садился. У двери стояло несколько стульев со старыми подушками или неровными ножками, которые были чьи-то; то есть там сидели самые новые сотрудники. Я задавалась вопросом, приходилось ли новичкам ждать, пока другой сотрудник не выйдет на пенсию или умрет, прежде чем получить шанс заявить права на «обычный» стул. У миссис Уайтледи даже была собственная подушка, расшитая пурпурными орхидеями, и она была абсолютно уверена, что ни одна задница ее не коснется.

Я вспомнила об этом потому, что прошлой ночью мне снова приснился сон, такой же яркий, как и сорок лет назад. Мы с Томом были под столом; на этот раз — под моим рабочим столом в классе школы Святого Луки, но во всем остальном он был такой же: давящая тяжесть Тома на мне; его бедра на моих; его плечо придавило меня, как балка на дне лодки; и я — его часть. Между нами не было места для воздуха.

И я начинаю понимать, когда пишу это, что, возможно, все это время меня беспокоило то, что было внутри меня. Мои собственные неестественные практики или потаенные желания. Что бы сказали мистер Коппард и миссис Уайтледи, если бы узнали, что я чувствую к Тому? Что бы они сказали, если бы знали, что я хочу взять его в рот и попробовать как можно больше его? Мне казалось тогда, что такие желания должны быть неестественны для молодой женщины. Разве Сильви не предупредила меня, что она не чувствовала ничего, кроме страха, когда Рой коснулся ее между ног? Мои собственные родители часто зависали в долгом поцелуе в буфетной, но мать била руку отца, когда та уходила туда, куда не следовало. «Не беспокой меня сейчас, Билл, — говорила она, отодвигаясь от него на диване. — Не сейчас, любимый».

Я же хотела всего и именно сейчас.

Февраль 1958 года. Весь день в школе я держалась как можно ближе к котлу. На детской площадке кричала на детей, чтобы они больше двигались. У большинства из них не было подходящей одежды, и их колени побелели от холода.

Дома мама и папа начали говорить о Томе. Я рассказала им, знаешь, о нашем посещении музея, поездке в Лондон и обо всех других наших прогулках, но не упомянула, что мы с Томом были не одни.

— Разве вы не ходите танцевать вместе? — спросила мама. — Разве он еще не отвел тебя в «Регент»?

Но Том ненавидел танцы, он сказал мне об этом сразу, а я убедила себя: то, что мы делаем, — особенное, потому как оно другое. Мы были непохожи на другие пары. Мы узнавали друг друга. Вели правильные разговоры. И, как только мне исполнился двадцать один, я почувствовала себя немного старой для всей этой подростковой ерунды, музыкальных автоматов и джайва.

Однажды вечером в пятницу, не желая идти домой и столкнуться с безмолвным вопросом, который постоянно висел в атмосфере дома о намерениях Тома по отношению ко мне, я задержалась в классе, составляя карточки для детей. В тот момент мы изучали королей и королев Англии, которые мне казались довольно скучной темой. Мне хотелось говорить о спутнике, или атомной бомбе, или о чем-то, что могло бы хоть немного взволновать детей. Но тогда я была молода и беспокоилась о том, что подумает директор, так что это были короли и королевы. Многие дети все еще изо всех сил пытались прочесть самые простые слова, в то время как другие, например Кэролайн Мирс, уже улавливали основы пунктуации. Вопросы были простыми, и на карточках было достаточно места, чтобы они могли записать или нарисовать свои ответы, как бы полны они ни были: «Сколько жен было у Генриха VIII? Можете ли вы изобразить лондонский Тауэр?» — и так далее.

Котел еле работал, и даже в моем углу класса было холодно, поэтому я обернула шарфом шею и плечи и надела шляпу, чтобы согреться. Мне всегда нравился класс в это время, когда все дети и другие учителя разошлись по домам, а я поправляла парты, чистила доску и взбивала подушки в читальном уголке, готовясь к новому дню. Были такие тишина и спокойствие, если не считать скрипа моей ручки, и все углы, казалось, смягчились, когда дневной свет исчез. У меня было такое приятное чувство, что я организованный учитель, который контролирует все происходящее, и полностью готова к предстоящей работе. Именно в эти моменты, сидя в одиночестве за своим столом, окруженная тишиной и пылью, я убеждала себя, что нравлюсь детям. Возможно, думала я, некоторые из них даже меня любят. В конце концов, разве они не вели себя в тот день прилично? И разве теперь каждый день не заканчивался торжественным чтением «Детей воды»^[28], когда дети сидели вокруг меня, скрестив ноги на коврике? Некоторые, конечно (Элис Рамбольд была одной из них), ерзали, заплетали друг другу косы или ковыряли бородавки на пальцах (вроде Грегори Силкока), но остальные были явно увлечены книгой, слушали меня открыв рты и с широко распахнутыми глазами. Кэролайн Мирс сидела у моих ног и смотрела на меня так, как будто я владела ключами от королевства, в которое она мечтала войти.

— Разве тебе не пора домой?

Я вскочила. Джулия Харкорт стояла в дверях и смотрела на часы.

— Тебя же могут запереть, будь осторожна. Не знаю, как ты, но мне бы не доставила наслаждения ночь, проведенная со школьной доской.

— Я уже собираюсь уходить. Просто доделаю несколько вещей.

Я была готова к ее возражению: «Разве сегодня не вечер пятницы? Ты не должна подготовиться к фотосессии со своим парнем?».

Но вместо этого она кивнула и сказала:

— Холодно, не так ли?

Я вспомнила о шляпе с полосками, и моя рука взметнулась к голове.

— Ты молодец, — продолжила Джулия. — Зимой здесь как в морозилке. Иногда я прячу грелку под подушку стула.

Она улыбнулась. Я отложила ручку. Ей явно хотелось поговорить.

Джулия была в привилегированном положении, у нее было собственное кресло в учительской; она всем нравилась, но я заметила, что, как и я, она обычно обедала в одиночестве, ее глаза редко отрывались от книги, когда она осторожно откусывала кусочек яблока. Не то чтобы она была застенчивой; она смотрела учителям-мужчинам — даже мистеру Коппарду — в глаза, когда говорила, и также отвечала за организацию школьных экскурсий. Была известна тем, что ходила гулять с учениками на многие мили без остановок и убеждала их, что это самое лучшее развлечение в любую погоду.

Я начала собирать свои рабочие листы в стопку.

— Я совсем потеряла счет времени, — сказала я. — Лучше пойду.

— Где ты живешь? — спросила она, как будто я уже упоминала об этом раньше.

— Недалеко.

Она улыбнулась и вошла в класс. На ней была ярко-зеленая шерстяная накидка, а в руках она держала дорогой на вид портфель из мягкой кожи, и я подумала, насколько он лучше моей корзины.

— Прогуляемся вместе?

— Так как у тебя дела? — спросила Джулия, пока мы быстро шли по Квинс-Парк-роуд. — Я не была уверена, справишься ли ты в тот первый день. Ты выглядела совершенно растерянной.

— Так и есть, — сказала я. — Я думала, что меня вырвет прямо на твои туфли.

Она остановилась и без улыбки посмотрела мне в глаза. Я подумала, что она пожелает мне спокойной ночи и отправится в другую сторону, но вместо этого она подошла ближе и серьезно сказала:

— Это была бы катастрофа. Это мои лучшие школьные туфли. Я прикрепила металлические пластины к каблукам, чтобы дети знали, что я иду. Я называю их своими копытцами.

На мгновение я растерялась, не зная, что ответить. Но потом Джулия запрокинула голову и громко зарычала, показав ровные зубы, и я поняла, что можно смеяться.

— Они работают? — спросила я.

— Что?

— Копытца.

— Всегда работают. К тому времени, как я добираюсь до класса, все уже молчат как рыбы.

— Я могла бы обзавестись парой таких.

— Тебя достают, не так ли?

— Не совсем. — Я сделала паузу. — Элис Рамбольд, маленькая…

— Засранка?

Глаза Джулии заблестели и сузились. Она снова вынуждала меня засмеяться. Так я и сделала.

— Тебе определенно нужны копытца для Элис, — заключила она. Когда мы дошли до угла моей улицы, Джулия сжала мою руку и сказала: — Давай как-нибудь повторим.

С приближением весны я начала терять терпение. Том поцеловал меня в щеку и держал меня за руку, и каждую неделю мы виделись хотя бы раз, обычно в твоем присутствии. Но этого было недостаточно. Мама напомнила, что для меня еще не очень поздно. Пока нет.

Я не знала, когда именно должен наступить этот ужасный момент, момент, когда женщину начинают считать «старой девой». Каждый раз, когда я думала об этом, вспоминала о древних часах, отсчитывающих дни жизни. Многие девушки, с которыми я училась в школе, уже были замужем. Я знала, что у меня еще есть несколько лет в запасе, но если не буду осторожна, другие учителя будут смотреть на меня так, как они смотрели на Джулию — женщину, которой приходится работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, читающую слишком много книг и которую в субботу можно встретить с тележкой в магазине вместо детской коляски или с ребенком на руках, в брюках и, очевидно, не спешащую домой. Собственно, никуда не спешащую.

Конечно, сейчас это кажется невероятным, наверняка я и тогда слышала что-то о существовании этого фантастического зверя — деловой женщины (бога ради, это был почти 1960 год), но я также уверена, что меньше всего хотела бы быть одной из этих женщин. Так что я все больше паниковала, стоя перед классом и рассказывая им о приключениях Персефоны в подземном мире. Я попросила их нарисовать Деметру, несущую вместе со своей дочерью весну, посмотрела на голые деревья на детской площадке, их ветви, похожие на жилки, черные на фоне серого неба, и подумала: хватит ждать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Сеть продуктовых магазинов в Великобритании.

2

Nat King Cole, Patti Page, Perry Como — американские эстрадные исполнители, популярные в 1950–1960 гг.

3

Строчка из песни Some enchanted evening из мюзикла «Юг Тихого океана». В 1958 году по мюзиклу был снят художественный фильм. Песня стала популярной, она входила в репертуар очень многих исполнителей того времени, в том числе Фрэнка Синатры, Бинга Кросби, Энди Уильямса.

4

Журнал для фанатов кино. Издавался в Великобритании с 1911 по 1960 г.

5

Правительственная газета Великобритании.

6

Открытый бассейн в Брайтоне в стиле ар-деко. Существовал с 1930-х гг. Снесен в 1979 году.

7

Женский вид спорта, разновидность баскетбола.

8

Газированный напиток с соком.

9

Приправа к салатам типа майонеза.

10

Битва на Сомме — одна из крупнейших и кровопролитнейших битв Первой мировой войны. Длилась с 1 июля по 18 ноября 1916 года. Французские и английские войска противостояли германским.

11

Разноцветные вязаные свитера и кардиганы с одноименного острова из группы Шетландских островов. Впервые мир узнал об этой одежде на организованной королевой Викторией лондонской промышленной выставке 1851 года.

12

Магистр искусств Оксфордского университета.

13

Возвышенность, одна из четырех областей отложений мела в Южной Англии. Простирается с востока Гэмпшира, через Сассекс и достигает наибольшей высоты в скалах Бичи-Хед.

14

Британский сериал, который шел с 1992 по 2005 г.

15

Джудит Оливия Денч — британская актриса театра и кино, лауреат премий «Оскар» и «Золотой глобус». Дама-командор ордена Британской империи.

16

Английская актриса, наиболее известная по ролям в фильмах «Женщина в халате» (1957), «Трудный путь в Александрию» (1958), «Королева» (2005).

17

Американский актер «Золотого века» Голливуда, отец актера Майкла Дугласа.

18

Один из самых успешных американских актеров за всю историю кинематографа, обладатель массы призов и наград.

19

Американский бренд. Производитель нижнего белья, товаров для малышей и солнцезащитной продукции.

20

Британский бренд сигарет без фильтра.

21

Сигареты британского бренда John Player&Sons.

22

Британский композитор Эдгар Элгар.

23

Пьеса британского драматурга Арнольда Вескера.

24

Эдвард Эстлин Каммингс — американский поэт, писатель, художник, драматург.

25

Город в Западном Сассексе, Англия.

26

Железнодорожный вокзал в Лондоне.

27

Новостная газета Брайтона.

28

Сказка английского писателя Чарльза Кингсли.