Минотавр

Бениамин Таммуз, 1981

Биньямин Таммуз (1919–1989) – израильский писатель, скульптор, художник, переводчик, журналист и критик. Его роман «Минотавр» рассказывает о буднях израильского тайного агента, в которые ворвалась всепоглощающая любовь к прекрасной девушке по имени Теа. И профессия, и время, и место деятельности героя обрекают его на поиски выхода из лабиринта этнического и культурного противостояния. Когда история этой одержимой любви была опубликована в Англии в 1981 году, Грэм Грин назвал «Минотавра» «лучшим романом года», а в 1997 году по роману был снят фильм с одноименным названием.

Часть вторая.

Г. Р

1

Когда Г. Р. было около двенадцати лет, его отец оставил семью и ушел к другой женщине. Для матери, которая прежде ни о чем не догадывалась, это оказалось сильнейшим ударом.

Г. Р. и прежде что-то чувствовал, но и само это чувство было ему непонятно; лишь позже, соединив все воспоминания с пониманием того, что случилось в реальности, он, со всей непримиримостью юности, возненавидел отца, хотя очень скоро ненависть эта стала у него перемежаться с тоской и болью.

Мать попала в больницу. Когда ее выписали, казалось, ничто не изменилось в ней; она была такой же красивой. И лишь в глазах ее Г. Р. стал замечать внезапные сполохи непонятного гнева, сменявшиеся долгим, ровным и холодным безразличием. Иногда ему даже казалось, что перед ним совсем другая женщина: та, которую он знал, любил и которой восхищался всю свою жизнь, умерла, а ее место заняла другая, очень похожая на ту, но другая, отличающаяся от первой так, как манекен отличается от живого человека.

И жизнь изменилась. На смену организованному, упорядоченному быту семьи преуспевающих коммерсантов с постоянными гостями, приемами, обедами в клубе и дома, посещениями деревенского бунгало по выходным дням и двумя обязательными ежегодными поездками за границу (в последний раз это были Швейцария и Испания) пришла молчаливая скука, кровати, остававшиеся незастеленными в течение всего дня, кухня, где стол был завален остатками еды, а в раковине громоздились грязные тарелки, радио, которое забывали выключать (и оно хрипело весь день в конце коридора), перегоревшие лампочки, из-за которых половина огромной гостиной вечно оставалась в полутьме, когда наступали сумерки, двери, распахнутые во всех комнатах, и приглушенный, задыхающийся плач, иногда доносившийся из комнаты матери; часто он заставал ее неподвижно стоящей у окна, с глазами, устремленными в пустоту, с опущенными руками. Такой была жизнь Г. Р. весь последующий год.

Вначале, слыша ее рыдания, он бежал к ней и, обнимая, умолял не плакать, шептал нежные слова, гладил ей руки и волосы, но она словно не замечала его, и только ее длинные белые пальцы испуганно и судорожно сжимали край платья. Так продолжалось некоторое время, пока рыдания не утихали. И тогда она, высвободившись из его объятий, находила себе какое-либо неотложное занятие: то собирала и складывала в одном из углов грязные скатерти и салфетки, то переносила пустую вазу с одного места на другое, со стола на стойку буфета и обратно… Г. Р. следил за ней молча. Ему тоже хотелось плакать, но он не осмеливался, стоял, смотрел и, наконец, уходил в свою комнату и садился за уроки. Но если прежде, до всего, что с ними случилось, она тщательно следила за его учебой, теперь, когда он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, он чувствовал: ей это было все равно.

2

Через год его мать вступила в какую-то секту и погрузилась в благотворительность, заключавшуюся в заботе о бедняках и раздаче еды по ночам толпам бродяг, проводившим свою жизнь под мостами и в подвалах. На ее лице снова стала появляться улыбка, точнее подобие былой улыбки, руки снова были чем-то заняты, привнося в их жизнь нечто вроде некогда существовавшего порядка, который, неясно почему, вселял в Г. Р. непонятный ему самому страх. Может быть, потому, что у этого тщательно поддерживаемого порядка не было никакой цели и смысла? Огромная квартира блестела и сверкала, но была пуста. Никому не нужен был идеальный порядок в гигантской гостиной, где томился полированный деревянный стол в окружении дюжины стульев; всегда пустовали две комнаты для гостей, и от чистого белья на кроватях исходил запах смерти. Такой же порядок царил и в комнате его матери; половина двуспальной кровати была аккуратно застелена, как некогда, и кончик одеяла маленьким треугольником спускался вниз, туда, где стояли шлепанцы его отца. Они стояли на коврике у кровати так, словно ожидали его возвращения из ванной. На второй половине постели лежала растерзанная и продавленная подушка; она лежала косо и выглядела зло и обиженно.

Мать снова вошла в курс всех его дел, окружая его беспокойной заботой и вниманием. Теперь она часто говорила с ним, говорила сама, не дожидаясь ответа, и разговоры эти были об одном — о людях, ставших жертвами судьбы, о скрытой жалости Бога и необходимости принимать Его приговор со смирением и любовью.

Когда ему исполнилось четырнадцать, отец пригласил его на доверительную беседу в дорогой ресторан, находившийся в деловой части города. Он говорил с ним как со взрослым, делясь своими планами в отношении него самого. Следующей осенью, сказал отец, Г. Р. поступит в престижный и очень дорогой интернат, где и закончит среднюю школу. После того как получит аттестат, сразу пойдет учиться в колледж, куда отец записал его еще несколько лет назад; изучать он будет юриспруденцию. Все четыре года он будет получать материальную помощь от отца. Вместе с аттестатом он получит подарок — машину самой лучшей модели; какую именно, он выберет сам. После колледжа он войдет, разумеется постепенно, в отцовский бизнес: начнет с самой нижней ступени и поднимется на самый верх. Никакого недостатка никогда и ни в чем он испытывать не будет.

Здесь же, в ресторане, Г. Р. получил от отца подарок: наручные швейцарские часы, сделанные из большой золотой монеты; внутри был смонтирован точнейший механизм, а половинки монеты служили корпусом и крышкой. Г. Р. и раньше получал от отца подарки, но такой дорогой и роскошный — впервые. Ему было страшно даже прикоснуться к этим часам. Заметив это, отец взял его за руку, надел часы, ободряюще и дружески похлопал по плечу и спросил: «Ну что, ты доволен?» Затем поправил на нем фрак и завершил встречу словами: «Итак, на сегодня это все».

Вскоре после этого, в один из вечеров, когда он сидел в своей комнате, делая уроки, его отвлек какой-то шум, шлепанье босых ног в коридоре. Он поднял голову и увидел мать. Она только что вышла из ванной, совершенно нагая, хотя обычно всю ее окутывал широкий банный халат. Так или иначе, он увидел ее со спины — она быстро шла по коридору в свою спальню. Ее тело в наступающих сумерках светилось розоватым светом; ягодицы, следуя легкому движению бедер, словно исполняли какой-то таинственный танец; груди мать придерживала обеими руками. Ноги у нее были полные, но двигалась она легко и грациозно, словно огромная кошка. Г. Р. задрожал всем телом и закрыл глаза. Когда он открыл их, коридор был пуст, и он услышал звук закрываемой двери.

Довольно скоро мать вышла из спальни, одетая. Перед уходом она заглянула к нему и напомнила, чтобы он не забыл поужинать — ужин она приготовила, и он ждал его на кухне. Простившись, она ушла. Г. Р. тут же подошел к окну в своей комнате и раздвинул занавеси; он хотел понять, ждет ли ее кто-либо внизу и в какую сторону они пойдут.

Ее никто не ждал — это он увидел. Он смотрел, как она поспешно переходит улицу и поворачивает направо, направляясь к центральному проспекту. Она шла быстро, почти бежала, и, если бы не одежда, люди, подумал он, увидели бы то, что только что видел он сам в коридоре у них дома.

Лежа в постели, он не мог уснуть. Так он дождался момента, когда поздно ночью заскрипела входная дверь и в коридоре послышались шаги матери. Затем раздался шум воды в унитазе, снова звякнула дверная цепочка, и потом наступила тишина. Только тогда он понял, что все это время терзался страхом, завистью и обидой. И чем-то еще. Чем — он не знал.

Наконец он уснул. Ему снилось, что он не спит, а наоборот — встает и идет по коридору, входит в комнату матери и, откинув одеяло, ложится рядом с ней. Она не кажется ему ни испуганной, ни удивленной, но лицо ее безмолвно умоляет его отказаться от того, что он собирается сделать, словно она уже давно знает о том, что именно он собирается сделать, — знает это с самого начала. В то же время он видел и ощущал, что на самом деле она хочет того же, что и он, и так же, как и он, знает, что это противоестественно и запретно. «Не бойся, — сказал он ей во сне, — не бойся. Я сумею сделать это еще лучше, чем папа». И тогда она обняла его, а он со смесью стыда, вины и дикого желания вошел в нее — резко и грубо. На ее лице выражение мольбы и стыда медленно уступало место ласковой, расслабленной улыбке…

Он проснулся мокрый, испуганный и разочарованный тем, что все это оказалось сном. «А что было бы, — спросил он себя, — если бы я сейчас встал и пошел к ней?»

Утром, сидя за обеденным столом, он внимательно всматривался в лицо матери. Он хотел забыть свой сон, но знал, что никогда ничего не забудет — ни сон, ни утреннюю явь.

3

Пришло для Г. Р. время отправляться в интернат, и он с нетерпением ожидал прощания с домом. В конце мая того же года (окна в эту пору не закрывались в квартире с утра и до позднего вечера) он обратил внимание на девушку, жившую в доме напротив, через улицу, на том же этаже. Не раз видел он ее стоящей у раскрытого окна, в то время как ее мать вплетала в ее волосы темную бархатную ленту. Волосы у девушки были цвета темной меди, и вообще она казалась Г. Р. необычайно красивой. Она очень быстро поселилась в его снах, вытесняя мать.

Через раскрытое окно он часто видел, как она надевает пальто, — и тогда спешил на улицу, чтобы посмотреть, как она выходит из дома, и долго еще глядел ей вслед, пока она не растворялась в толпе прохожих, спешащих на главный проспект. Со временем он уже все знал о ее распорядке дня; знал, когда она уходила из дома и когда возвращалась. Теперь ему уже не надо было стремглав мчаться по лестнице, перепрыгивая через ступеньки; он просто выходил немного раньше и усаживался в кафе, располагавшемся на первом этаже его же дома, — оттуда через огромное витринное стекло ему было все отлично видно: и как она уходила, и как возвращалась. Отправившись в интернат, он взял с собой тетрадь, в которой этой девушке с черной бархатной лентой в волосах было посвящено много страниц. Девушке, которую он любил. В день отъезда он сделал следующую запись в этой толстой тетради: «Я не расстаюсь с тобой, любимая. В один прекрасный день я вернусь и женюсь на тебе…»

С момента поступления в интернат на всю его прошлую жизнь словно опустился тяжелый занавес. Новой была сама учеба, жесткими и непривычными — правила и распорядок. Много места занимали разнообразные спортивные соревнования, еще больше времени и сил уходило на изнурительные тренировки, им предшествовавшие. Это был новый мир, отличавшийся от известного ему в прошлом как формой, так и содержанием. Принадлежность к этому новому миру захватила его и наполнила гордостью. Он был увлечен этой жизнью, воодушевлен и переполнен благодарностью. Диктатуру старожилов и их тиранию он принял безропотно, как само собой разумеющееся, — в свою очередь, он усвоил диктаторские замашки по отношению к более слабым или младшим. Вскоре он обзавелся и другом — это был мальчик его возраста с волосами цвета темной меди и светло-коричневыми глазами, такими же, какие были у той, кому посвящались его записи в заветной тетради. В четырехместной комнате их кровати стояли рядом; две другие принадлежали их однокашникам, которые вполне могли уже давно обходиться — и обходились — одной, не скрывая своих отношений.

В первую же холодную зимнюю ночь его лучший друг неслышно скользнул к нему в постель под одеяло; чтобы не замерзнуть, шепнул он, надо друг друга согреть. Они так и заснули, обнявшись. Г. Р. был счастлив.

Назавтра Г. Р. получил письмо от матери, в котором главным было то, что весной она собирается выйти замуж за приличного человека, обладавшего, кроме всех прочих достоинств, замечательным характером. Мать писала также, что отец Г. Р. очень рассердился на нее в связи с этим решением и, хотя дал согласие на развод, предупредил, что денег от него она больше не получит. Но, писала далее мать, он, Г. Р., никак от этих событий не пострадает, ибо своего сына отец намерен всячески поддерживать и впредь. Что же касается нее, то и здесь, писала мать, Г. Р. не должен волноваться — ее новый избранник вполне обеспечен.

Г. Р. прочитал письмо дважды, затем еще раз. Потом закрыл глаза. На его лице как маска застыла гримаса отвращения. Он словно наяву увидел, что «человек с замечательным характером» проделывает в постели с его матерью — то, что делал он сам в своих снах. Видение предстало перед ним в мельчайших подробностях.

Ему понадобились все силы, чтобы преодолеть, победить охватившие его гнев и отчаяние. Никто не мог ему помочь, разве что товарищ по комнате и постели, но и это лекарство не избавляло его от боли. А может быть, лекарства от такой боли не существовало вообще.

И тут откуда-то из глубины всплыло в нем воспоминание о девушке с черной бархатной лентой в волосах; девушке, о которой со дня приезда в интернат он совершенно забыл. Она явилась ему, как наяву — наклонилась, едва не касаясь губами его щеки, и прошептала слова утешения, которые тогда, в ту минуту, он даже не разобрал. Но то были единственные слова, которые ему были нужны, — не просто утешение, но и трезвая, добрая, дружеская поддержка. Эти слова вдохнули в него надежду и даже некий покой, обратив бездонное отчаяние в радость ожидания чего-то необычного, огромного, даже праздничного. Тогда же он дал себе некую клятву.

Этой же ночью, лежа в постели в объятьях своего друга, Г. Р. сказал ему, что больше этого не будет и этот раз — последний. Отныне каждый из них будет спать в своей постели. Почему? Он не может объяснить своего решения, но оно бесповоротно. Единственное, что он может сказать и в чем может даже поклясться, что никто из мальчиков не займет освободившееся место, нет: их дружба навсегда останется в его сердце, и он, Г. Р., никогда не забудет их любви, но вместе они уже не будут. Никогда. Нет, больше он ничего не может ни добавить, ни объяснить. Прошлое отныне должно быть только воспоминанием, отныне и навсегда.

Той ночью оба мальчика долго плакали, обнимая друг друга, а утром Г. Р. попросил перевести его в другую комнату. Директор интерната не впервые сталкивался с подобными просьбами. Разрешение Г. Р. получил.

4

В последний год жизни в интернате, когда Г. Р. было восемнадцать, во время коротких каникул он попал на вечеринку к Н. Войдя в комнату, он увидел девушку с бархатной лентой в волосах цвета темной меди. Она сидела в кресле, разговаривая о чем-то с подругой. Г. Р. с трудом оторвал от девушки взгляд и, подойдя к столу, где стояли подносы с напитками, одну за другой выпил несколько рюмок вина. Затем забился в угол, где, не двинувшись с места, и провел весь вечер, не отрывая глаз от девушки с лентой в волосах. У Н. он спросил ее имя, хотя кое-какие догадки на этот счет у него уже были. Н. сказал, что девушку зовут Tea. Услышав это, Г. Р. ощутил огромную, захлестнувшую его радость. Действительность оказалась прекрасней всяких грез. Когда Н. предложил представить его, Г. Р. поспешно отказался. «Я познакомлюсь с ней сам», — сказал он. Спустя мгновенье он уже жалел о своем отказе, тем не менее он твердо решил выполнить то, что сказал.

Сделать это ему удалось в последний день каникул, накануне возвращения в интернат. Г. Р. ждал Теа у ее подъезда. Он уже знал, что и ей предстоят выпускные экзамены. Когда она вышла, он ей улыбнулся и, несмотря на то что колени у него дрожали, заговорил, моля Бога, чтобы голос его не выдал.

Он сказал:

— На вечеринке у Н. ты видела, я думаю, что я не спускал с тебя глаз. Я видел, что ты видела, и нет смысла, Tea, говорить «нет». Меня зовут Г. Р., и тебе это тоже известно, потому что ты спрашивала обо мне и тебе сказали буквально следующее: «Этого идиота, который молчит весь вечер и пялит на тебя глаза, зовут Г. Р.». И это чистая правда. А сейчас ты мне, конечно, выложишь, что страшно занята и у тебя нет ни одной минуты на то, чтобы зайти со мной сюда, в кафе напротив, и выпить что-нибудь, даже чашку шоколада. Я ведь угадал, не так ли?

— Ты самонадеян, — сказала Tea, — и ты скорее болтун, чем молчун. Ты всегда так торопишься с выводами? На вечеринке у Н. я подумала было, что ты немой. В честь твоего выздоровления я готова выпить чашку шоколада, но только быстро. Я действительно очень спешу, и у меня есть не более четверти часа.

Они вошли в кафе напротив ее парадной на первом этаже того дома, где жил Г. Р. Все столики были заняты. Они стояли в некоторой растерянности, не зная, что предпринять. Один из посетителей, сжалившись, помахал им рукой и пригласил за свой столик; когда они подошли, он со своим стаканом перебрался на свободный стул поблизости.

Так они оказались у цели.

— А теперь я постараюсь использовать каждую секунду из тех пятнадцати минут, которые ты мне выделила, — сказал Г. Р. — У меня к тебе два вопроса. Первый — заметила ли ты, что целое лето, изо дня в день я глядел на тебя из окон нашей квартиры? Благо она как раз напротив твоей, ведь я живу здесь же, в этом доме, наверху. Так видела ты это или нет?

Tea покачала головой. Нет, ничего подобного она не замечала. А если бы заметила, добавила она, то сразу закрыла бы окно, ибо нет ничего хуже, чем любопытные и невежливые соседи.

— Но ведь я смотрел на тебя с восхищением, — запротестовал Г. Р. — Разве это можно отнести к невежливости? или банальной бестактности?

— Все равно, — сказала Tea и вдруг рассмеялась. — Все равно. Как воспитанный человек ты должен был попросить разрешения. — Кончиком языка она попробовала свой шоколад. Шоколад был слишком горячим.

— Ну так теперь я прошу у тебя разрешения, — сказал Г. Р.

— Смотреть на мое окно? Пожалуйста, — сказала Tea.

— Но ты его не закроешь?

— Сегодня уже темнеет, — сказала Tea. — А завтра я уезжаю, и это станет заботой моей мамы. Я думаю, она будет рада такому поклоннику, как ты.

— Ты жестока, — с грустью и отчаянием констатировал Г. Р.

Tea, изумленная тем, с какой быстротой изменилось выражение его лица, смягчилась:

— Прошу тебя… не делай таких гримас… пожалуйста… Ты что, не видишь, что я только пытаюсь защититься от твоего напора? И теперь позволь мне задать тебе вопрос. Знаешь, почему я сразу согласилась посидеть с тобой здесь? Потому что… потому что… мне кажется… что это именно ты послал мне одно сумасшедшее письмо. Это был ты? Признайся… и объясни, что все это значит?

— Письмо? — Г. Р. был неподдельно изумлен. — Я никогда не писал тебе писем. То есть нет, не так. Я исписал целую тетрадь… но я никогда не посылал тебе ни строчки… мне это просто не пришло в голову. Пока мы не встретились. А что там было написано, в том письме, что ты получила?

Tea испытующе смотрела на лицо Г. Р. Оно выражало растерянность, непонимание… и еще что-то, но не это было для нее главным. Глядя на несчастное лицо Г. Р., Tea сказала с насмешливым участием:

— Я верю тебе. Это был не ты.

— И теперь жалеешь, что пришла сюда со мной? — спросил Г. Р. с отчаянием. Вся его смелость куда-то канула, улетучилась или, может быть, испарилась. Сейчас он не решился бы снова заговорить с ней на улице. Он опоздал, ему это было ясно. Он опоздал, ибо ее сердце уже отдано другому. Тому, кто пишет ей сумасшедшие письма. — Ну так что? — сказал он с мольбой в голосе. — Что ж теперь? — Он понимал, что должен быть сдержанным, но не мог. Назавтра они разъезжались, каждый к себе, и лишь через три месяца у него мог появиться шанс, если он вообще мог появиться, снова ее встретить. Он не мог избавиться от мысли, что провалился с этим свиданием, и от этой мысли все больше и больше терял те остатки мужества и отваги, благодаря которым эта встреча началась.

— Боже, — сказала Tea и рассмеялась. — Кажется, я окружена одними сумасшедшими.

— Это не сумасшествие, Tea. Три года… три года, как я знаю тебя… пусть даже только глядя на тебя через окно. Это не любопытство, поверь… или много больше, чем любопытство. Это даже больше, чем простое восхищение. У меня нет права говорить что-либо… я не могу сказать тебе то, что хотел бы. Но, поверь, все очень серьезно, Tea.

Против своей воли она была тронута.

— Ну-ну… давай будем чуть менее серьезны, ладно? Лучше расскажи мне что-нибудь забавное, смешное. Мне и вправду пора идти, но несколько минут у нас еще есть.

Слабый луч надежды… Г. Р. не упустил возможности.

— Слушай, Tea. Слушай… через три месяца… ровно через три месяца я заканчиваю учебу, и у меня будет своя машина. Не просто машина, — поспешил добавить он, — а самая лучшая из машин. «Мерседес»… или даже «Ягуар». Так вот, обещай мне, что, когда это случится, ты поедешь со мной на этой машине и мы отпразднуем окончание учебы — твоей и моей — вместе. Обещаешь?

Tea посмотрела на него внимательно. Потом поцокала языком.

— Ты сказал «Мерседес» или даже «Ягуар»? Неплохо, даже здорово. Поздравляю вас, господин водитель. И как же будет проходить эта поездка? Представляю себе картину: я на заднем сиденье роскошного «Ягуара», ты за рулем везешь меня наслаждаться сельскими красотами…

— Ты ошибаешься, — поспешно перебил ее Г. Р. — Ты просто не сможешь сидеть на заднем сиденье, потому что в «Ягуаре» его просто нет, там всего два места, и оба спереди, потому что это спортивная модель.

— Ну тогда это совсем другое дело, — сказала девушка. — Спортивный «Ягуар»… что ж… будем считать предложение открытым, с твоего позволения. Я подумаю. А теперь я пошла. Не переживай… и не сердись, я уже давно опаздываю. Пока.

И она протянула ему руку.

Когда она ушла, Г. Р. поцеловал ладонь, которой только что касалась ее рука, и почувствовал, что он совершенно счастлив.

И он вернулся в свой интернат. И стал писать Теа письма. Каждый день. Он просил прощения за свою назойливость и за свою глупость, за свои плохие манеры и за неуместную серьезность, равно как и за столь же неуместное бахвальство. «Я имею в виду, Tea, всю эту болтовню о “Ягуаре”. Нет, я тебе не врал, он действительно у меня будет. Но я выглядел, боюсь, просто напыщенным болваном, и мне очень стыдно. И я снова, как тогда на вечеринке у Н., чувствую себя полным идиотом». И он просил ее об одном лишь — чтобы она не прекращала с ним переписки и чтобы они встретились снова после окончания учебы на том же месте — в кафе напротив ее парадной, там, где он прожил самые счастливые пятнадцать минут своей жизни.

Tea отвечала ему. Примерно раз в десять дней он получал от нее письмо, в котором она просила его не относиться к его вымышленным прегрешениям слишком строго; он ничем не хуже, чем все остальные. В последнем письме, полученном Г. Р., она просила его не писать ей до окончания выпускных экзаменов, ибо у нее не будет времени на переписку. Но в утешение сообщала, что согласна встретиться с ним после получения аттестата… выпить с ним в том же кафе вторую чашку шоколада.

Г. Р. повиновался. Больше он ей не писал, как она и просила. Но все равно чувствовал себя счастливым — ведь так или иначе, он добился своего. Она обещала ему встретиться снова. Это было достижением… почти победой. А пока… пока он поставил перед собой новую цель, чтобы окончательно сразить Teа. Он дал себе слово получить аттестат с самыми высокими оценками. Это произведет на нее впечатление… не может не произвести.

И он набросился на учебу, не жалея себя. По вечерам, едва не падая с ног от усталости, он успевал все-таки немножко поговорить с ней. Он лежал, натянув одеяло на голову, и вызывал ее образ. Вот она. Конечно, она тут же начинала подтрунивать над ним, но рано или поздно признавала всю серьезность той любви, о которой он не уставал ей говорить; время от времени она позволяла ему даже погладить ее по щеке. И тогда он медленно проводил ладонью по ее лицу — от виска к щеке, и пальцами, самыми кончиками, осторожно, как слепой, бережно касался ее рта, втайне надеясь, что она разомкнет губы и прикусит его пальцы своими зубами. Но поскольку она этого не делала, он довольствовался ощущением мягкого тепла, исходившего от ее губ, ощущением, от которого пальцы его начинали дрожать.

Он приходил в возбуждение и мучительно онанировал, но при этом перед своим мысленным взором всегда видел не Teа, а обнаженное тело матери. Образ Teа он охранял от своей похоти. Она должна была, даже в его нечистых мыслях, пребывать в чистоте… до тех пор, пока не пробьет и ее час.

Г. Р. получил блестящий аттестат. И отец, просмотрев его с нескрываемым удовольствием и гордостью, похлопал его по плечу, сказав, что полностью удовлетворен. И раз так, Г. Р. заслуживает награды. Сначала, сказал он, такой наградой должен был послужить спортивный «Мерседес» или «Ягуар» — на выбор. Но теперь он готов к тому, чтобы подарить сыну любую машину. Любую. И они, отец и сын, рука об руку отправились в автомобильный салон, самый дорогой, и Г. Р. остановил свой выбор на темно-вишневой «Ламборгини» — прекрасной, спортивной, самого последнего выпуска машине с низкой посадкой, широкими колесами, больше похожей на самолет и развивавшей скорость до двухсот восьмидесяти километров в час.

…После чего Г. Р. позвонил Teа. Он старался быть спокойным и сдержанным, но после первых ее слов разволновался как мальчишка и выпалил, что получил лучший аттестат в выпуске и что это все она… ей… для нее… потому что после той встречи он поклялся, что сделает это, чтобы доказать ей… чтобы она поверила, что он…

Она поняла.

— Я тебя от души поздравляю, — сказала она, и ему показалось, что он видит легкую усмешку на ее губах. — Я даже думаю, что вскоре увижу наяву это достижение, этот твой замечательный аттестат. Ничего не имею против, если ты захватишь его с собой.

Стоя за дверью своей парадной, он видел, как Tea вышла из дома и пошла через улицу по переходу. Он пошел ей навстречу, размахивая картонным футляром, в котором лежал свернутый в трубку аттестат. Он знал, что выглядит по-дурацки, но ему было на это наплевать. Что бы она о нем ни думала, взглянув на его оценки, она изменит о нем свое мнение. Недаром даже его отец не смог сдержать восхищения, а это о чем-то да говорило, да.

Когда они сели за столик и, дождавшись официанта, заказали две чашки шоколада, Tea показала на футляр и жестом велела Г. Р. открыть его. Г. Р. неторопливо достал свое сокровище и протянул его девушке. Tea внимательно скользила взглядом сверху вниз, а Г. Р. ревниво подмечал оттенки выражения на ее лице. От ее красоты у него закружилась голова и пересохло во рту, и он уже не понимал, что означает эта легкая улыбка на ее губах — пренебрежение, презрение, насмешку или…

Или…

Наконец Tea отложила аттестат и взглянула на Г. Р.

— Невероятно, — сказала она. — Я была уверена, что ты полный болван. Более или менее полный.

— Я знаю, — сказал Г. Р. В эту минуту он снова был совершенно счастлив и чувствовал, как к нему возвращается уверенность. — Знаю, Tea. Ты думала, я идиот. А вот теперь ты видишь, что даже если я идиот, то хотя бы способный идиот, а это значит, что у меня есть шанс в будущем стать даже ученым идиотом.

— Жаль, что я не взяла с собой свой аттестат, — сказала Tea. — Чтобы ты убедился, насколько ты успешнее меня. Право, ты заслуживаешь за свой подвиг поцелуя.

И она наклонилась к нему. Г. Р. с такой силой устремился к ней навстречу, что они только каким-то чудом не опрокинули столик и не столкнулись лбами.

И Tea поцеловала его. В губы. После чего они выпрямились на стульях.

— Tea! — Г. Р. почти кричал. — Tea! Ты сделала это! Запомни… ты сама… первая! Теперь я ни за что не отвечаю…

Ему хотелось смеяться, но глаза его были полны слез, и вместо смеха он заморгал, схватил ее ладони и спрятал в них свое лицо.

— Господин гений, — прошептала Tea, — все эти люди вокруг… они ведь не видели твоего аттестата и вполне вправе подумать, что ты сошел с ума. — Она не высвобождала свои ладони и наклонилась к нему вплотную. — Пожалуйста, не надо так. Возьми себя в руки, хорошо?

Г. Р. отпустил ее ладони, выпрямился, поднял чашку с шоколадом и произнес:

— За будущее, Tea… И запомни: за этот поцелуй ты дорого заплатишь.

— Ты просто свинья, — сказала Tea. Улыбнувшись, она тоже подняла свою чашку.

— Ну а сейчас, — сказал Г. Р., — пришло время познакомить тебя с одной дамой.

— С какой еще дамой? — Лицо Теа мгновенно изменилось, подбородок вздернулся, и она сурово посмотрела на Г. Р. — Какая еще дама?

Он даже не предполагал, что она может так меняться. Но сейчас он не испугался.

— Это дама из Италии, — сказал он. — Благородных кровей. Она ждет встречи с тобой уже более недели.

— Дама из Италии?

— Да. Принцесса Ламборгини, — сказал Г. Р.

— И где же она меня ждет?

— Здесь, — сказал Г. Р. — Совсем близко. Во дворе. Это за домом, там, где гаражи.

— Ты меня напугал, — сказала Tea, и лицо ее стало прежним.

Они обогнули дом, вошли во двор, и Г. Р. с силой дернул вверх рифленую дверь гаража. Темно-красное чудовище смотрело на них всеми своими фарами. На капоте блестело гигантское «Т» из золота, обведенное тонкой черной каймой.

— Сударыня, — обратился Г. Р. к машине, — разрешите представить вам самую прекрасную девушку в мире, в честь которой вы названы.

И, открыв перед Теа дверь, он торжественно произнес:

— Принцесса приглашает вас войти.

— Она безобразна, как лягушка, — сказала Tea. — И такое… такой подарок делает отец своему гениальному сыну? Но нельзя отрицать, отец у тебя очень щедрый.

Конец ознакомительного фрагмента.