Шепот под землей

Бен Ааронович, 2012

Номинация на премию «Локус». Роман-финалист Немецкой фантастической премии. На севере Лондона, в Тафнелл Парке, прямо под одной из школьных площадок проходит железнодорожный тоннель, ведущий к станции Кингс-Кросс. Мокро, грязно, опасно. Прекрасное место. Поэтому однажды, в воскресенье перед Рождеством, одна из кузин затащила меня туда на поиски призраков. Мы нашли одного. Вот и все. А в понедельник по службе мне пришлось отправиться на место преступления: неизвестный был зарезан в подземке на станции Бейкер-стрит. Возможно, здесь замешано сверхъестественное. Естественно, на орудии убийства было много следов магии. Убитый оказался сыном сенатора США, и, прежде чем вы успеете произнести «международный инцидент», со мной связывается агент ФБР. А внизу, в темноте, в тоннелях лондонского метро, в заброшенных канализационных коллекторах и во тьме рек, погребенных при королеве Виктории, я слышу очень странные вещи… «Этот захватывающий и динамичный роман приятен, остроумен и благожелателен к новым читателям». – Publishers Weekly «Бен Ааронович пишет отличную юмористическую фантастику. Эти книги крайне увлекательны, в первую очередь потому, что главный герой, Питер Грант, обладает оптимизмом и лукавым чувством юмора. Эффектная история и фирменное остроумие делает чтение чистым удовольствием». – Tor.com «История остроумна, сюжет продуман, а персонажи невероятно симпатичны». – Time Out «Идеальное сочетание “C.S.I.: Место преступления” и Гарри Поттера». – io9

Вторник

6. Слоун-сквер

Оперативное подразделение отдела расследования убийств занимает просторное помещение на первом этаже Белгравии. По соседству с одной стороны сидит подразделение обработки сведений, а с другой — аналитический отдел, чей девиз: «Работаем головой так, чтобы другим копам не приходилось». Зал оказался действительно большой, с бледно-голубыми стенами и темно-синим ковролином на полу. Там стояло штук двенадцать столов и множество крутящихся стульев. Некоторые были повернуты спинками друг к другу и стянуты скотчем. В былые времена здесь пахло бы дешевым куревом, а сейчас я сразу уловил знакомый дух полицейского аврала. Не знаю даже, что хуже.

Мне было велено явиться к семи утра на планерку, и я, нарисовавшись без пятнадцати, обнаружил, что буду сидеть за одним столом с Гулид и констеблем Кэри. В отделе расследования убийств около двадцати пяти человек, и к четверти восьмого почти все уже подтянулись. Кто-то шумно прихлебывал кофе, кто-то жаловался на погоду. Я кивнул паре человек, которых помнил по делу Джейсона Данлопа, и мы все расселись (кое-кто даже на столах) в той части зала, где Сивелл пафосно стоял рядом с маркерной доской. Прямо как в телепередаче.

Что ж, иногда мечты и правда становятся реальностью.

Сивелл в общих чертах напомнил нам картину убийства. Стефанопулос вкратце рассказала о жертве, Джеймсе Галлахере, и, указав на фото Закари Палмера, приклеенное скотчем к доске, добавила:

— Исключен из круга подозреваемых.

Я вздрогнул: мне ведь даже не сказали, что он туда входил. Да уж, с этими боссами надо держать ухо востро.

— У нас есть записи камер наблюдения над обоими выходами из дома в Кенсингтон-Гарденс, — сказала она. — До нашего приезда Палмер его не покидал.

Она стала перечислять все возможные нити будущего расследования. Какой-то констебль, сидевший с рядом, пробурчал себе под нос:

— Копать будем до посинения.

Пошел второй день, а у нас до сих пор нет главного подозреваемого. Констебль прав, теперь предстоит рыть во всех направлениях, пока не нароем что-нибудь важное. Если, конечно, нет более простого пути — какой-то сверхъестественной разгадки. А если есть, то это должно стать моим звездным часом. Возможностью проявить себя, заслужить уважение и благодарность…

По морде бы дать себе за такие мысли.

Сивелл тем временем представил нам худощавую белую брюнетку в дорогом костюме с юбкой, хотя и слегка помятом из-за долгой дороги. На поясе у нее висел золотистый металлический значок.

— Спецагент Кимберли Рейнолдс, ФБР, — сказал он, и мы дружно издали многозначительное «ооооо!». Ну не могли удержаться. Ничего хорошего в плане международного сотрудничества это не сулило: теперь все будут вынужденно вести себя нарочито грубо, чтобы скрыть неловкость.

— Отец Джеймса Галлахера — сенатор, и посольство США требует, чтобы агент Рейнолдс получила разрешение следить за ходом расследования в качестве их официального представителя, — сообщил Сивелл. И, кивнув на сержанта за соседним с нами столом, добавил: — А Боб будет курировать вопросы безопасности по данному делу, если они будут касаться сенатора.

Боб приветственно поднял руку, и агент Рейнолдс кивнула в ответ — как-то нервно, на мой взгляд.

— По моей просьбе агент Рейнолдс поделится с нами дополнительной информацией о жертве, — сказал Сивелл.

Говорила она, впрочем, абсолютно спокойно, без всякой нервозности. Произношение, изначально характерное то ли для Юга, то ли для Среднего Запада, изменилось за время работы в ФБР, став более четким и отрывистым. Агент Рейнолдс коротко прошлась по детским годам Джеймса Галлахера: родился в Олбани, был третьим, самым младшим, сыном сенатора штата. Она неспроста так сказала: «член сената» звучало бы гораздо менее значительно. Учился в частной школе, тяготел к изобразительному искусству, поступил в колледж Нью-Йоркского университета. В возрасте семнадцати лет был единственный раз оштрафован за превышение скорости. За год до выпуска фигурировал в расследовании инцидента с наркотиками: один его приятель перебрал. В целом, по отзывам сокурсников, был приятным, обаятельным парнем, хотя и довольно замкнутым.

Не зная, как еще привлечь к себе внимание, я поднял руку.

— Да, Питер? — заметил меня Сивелл.

По-моему, сзади кто-то хихикнул. А может, это просто подала голос моя паранойя.

— У членов его семьи отмечались психические заболевания? — спросил я.

— По нашим данным, нет, — покачала головой агент Рейнолдс. — Никаких записей к психоаналитику, никаких особых назначений, только обычные рецепты на средства от простуды и гриппа. А у вас есть причины полагать, что его гибель как-то связана с психическим состоянием?

Даже не глядя на Сивелла, я понял, какого ответа он ждет.

— Нет-нет, это так, просто пришло в голову.

Она пристально посмотрела прямо на меня — в первый раз. Глаза у нее были зеленые.

— Идем дальше, — скомандовал Сивелл.

Я как бы невзначай благоразумно переместился подальше, на галерку.

Каждому делу об убийстве, как и вообще любому крупному делу, отдел по борьбе с серьезными преступлениями присваивает специальное кодовое название. Раньше это всегда делал административный ассистент: брал словарь и вычеркивал все слова, какие уже использовали для названий. Но теперь процесс слегка усовершенствовали, дабы в прессу не просачивались ужасы вроде «ТОПЬ81» или «МОЛОДЦЫ». Убийство Уильяма Скермиша проходило под названием «ОПЕРАЦИЯ БИРЮЗА», гибель Джейсона Данлопа значилась как «ОПЕРАЦИЯ КОЛЕСО», и вот теперь печальная кончина Джеймса Галлахера будет навечно занесена в здешний архив как «ОПЕРАЦИЯ СПИЧЕЧНЫЙ КОРОБОК». Так себя эпитафия, но, по словам Лесли, это лучше, чем в Штатах. Там любое дело называется «ПОИМКА МЕРЗАВЦА» в том или ином варианте.

Вернувшись, я обнаружил, что за время планерки в зал наверняка пробрались эльфы и оставили на моем пятачке стола две фиолетовые картонные папки. На каждой в верхнем углу был приклеен стикер: дата, «ОПЕРАЦИЯ СПИЧЕЧНЫЙ КОРОБОК» и мое имя. А ниже — задание: узнать происхождение керамической миски из-под фруктов, важность — высокая. Стикер на второй папке требовал «выяснить, как часто Джеймс Галлахер посещал Галерею искусств, по необходимости допрашивать свидетелей, важность — высокая.

— Первое задание, — заметила Стефанопулос, — наверно, ужасно гордишься.

Она помогла мне залогиниться в систему, что со стороны начальства подозрительно любезно, и разъяснила градацию приоритетности.

— Низкая важность означает, что задание должно быть выполнено в течение недели, — сказала она. — Средняя — что на него отводится пять дней, а высокая — что три.

— Это формально, — кивнул я. — А фактически?

— А фактически — «сегодня», «сейчас» и «мать твою, вчера!».

Я уже выходил из системы, когда ко мне подошла агент Рейнолдс.

— Прошу прощения, констебль Грант, — сказала она, — можно задать вам вопрос?

— Зовите меня Питером.

Она кивнула.

— Констебль, не могли бы вы поделиться соображениями, которые позволяют вам предполагать, что кто-то из родственников погибшего страдал психическими расстройствами?

Я рассказал ей, как нашел в колледже Святого Мартина картины Джеймса с резко изменившейся тематикой. И как заподозрил, что это может быть признаком начальной стадии психического заболевания. Или наркотической зависимости. Или того и другого сразу. Рейнолдс, похоже, не слишком поверила. Наверняка судить было трудно — она избегала смотреть мне в глаза.

— Объективные доказательства есть?

— Есть картины Джеймса Галлахера, показания его преподавателя, справочник по психическим заболеваниям, найденный в доме, а также сосед, который увлекается травкой. Других доказательств нет.

— Значит, нет никаких, — отрезала она. — Вы вообще изучали когда-нибудь расстройства психики?

Я подумал было о своих родителях, но они явно не считаются, поэтому сказал «нет».

— В таком случае лучше не строить безосновательные предположения, — сухо бросила она. Тряхнула головой, словно желая выбросить из нее эту чушь, развернулась и ушла.

— Похоже, — проворчала Стефанопулос, — кое-кто не в курсе, что у нас тут не Канзас.

— Какая-то она злая, а? — заметил я.

— Я уж думала, она сейчас потребует у тебя свидетельство о рождении, — ответила сержант. — Загляни к нам перед уходом, Сивелл просит на пару слов.

Я пообещал зайти.

Когда она ушла, я воспользовался случаем немного понаблюдать за агентом Рейнолдс: она стояла возле кулера и пила из пластикового стаканчика. Вид у нее был усталый и нервный. Я прикинул: полдня она здесь пашет на родное ведомство, стало быть, прилетела ночным рейсом из Вашингтона или Нью-Йорка. И сразу из аэропорта поехала сюда. Немудрено, что так хреново выглядит.

Она поймала мой взгляд. Моргнула, узнала, нахмурилась и отвела глаза.

А я двинулся вниз, узнать, насколько сильно влип.

Логово Сивелла и Стефанопулос располагалось на первом этаже. Рабочее пространство там поделено на четыре части: одна, побольше, — для самого Сивелла, а остальные три — для непосредственных подчиненных. Это всех устраивает: нам, рядовым копам, гораздо спокойнее заниматься своими делами не под наздором начальства. А оно, соответственно, наслаждается внизу тишиной и покоем, зная наверняка, что мы рискнем туда спуститься только по очень срочному делу.

Сивелл ждал меня в своем кабинете, за рабочим столом. С кофе и вроде бы спокойным лицом. Очень подозрительно, подумал я.

— Будешь прорабатывать все, что связано с тем горшком и картинной галереей, раз уж думаешь, что это источник непонятной херни, — сказал старший инспектор, — только чтоб был у нас на глазах, черт тебя дери! А то привык неотложки с вертолетами крушить — вряд ли тебе сойдет с рук, если что-нибудь еще грохнешь.

— С вертолетом я вообще ни при чем, — возразил я.

— Не строй тут дурачка, парень, — сказал Сивелл. Взял из лотка скрепку и принялся машинально разгибать и сгибать.

— Если хоть что-то разнюхаешь, мигом передаешь информацию мне. В виде отчета, понял? Если будет такое, что нельзя писать в отчете, тогда сообщаешь лично мне или Стефанопулос.

— Отец жертвы — сенатор, — напомнила та. — Думаю, нет нужды говорить, как важно, чтобы ни он, ни агент Рейнолдс, ни тем более американская пресса не прознали хоть о чем-то… странном?

Сивелл наконец сломал несчастную скрепку.

— Сегодня утром мне позвонил Комиссар, — сказал он, доставая из лотка еще одну. — И однозначно дал понять: если вдруг журналисты обратят на тебя свой цепкий взгляд, ты должен немедленно вырыть глубокую-глубокую нору, забиться туда и сидеть, твою мать, смирно, пока мы не скажем, что можно вылезать. Понятно?

— Делать, что говорят, докладывать вам обо всем, не рассказывать ничего американцам и не попадать в объективы, — перечислил я.

— Ну наглец, — покачал головой Сивелл.

— Еще какой, — согласилась Стефанопулос.

Старший инспектор бросил обратно в прозрачный пластиковый лоток сломанную скрепку: будет теперь служить страшным предупреждением остальной канцелярской мелочи.

— Вопросы есть?

— Вы уже закончили с Закари Палмером? — спросил я.

7. Найн Элмс

Закари Палмер мне совсем не обрадовался. Это было странно, если учесть, что я не только вытащил его из-под стражи, но и предложил подбросить до дома.

— С какой стати меня вообще замели? — спросил он по пути.

Я объяснил, что это был не арест и что он в любой момент мог попросить, чтобы его отпустили. Зак, похоже, сильно удивился. Значит, либо не успел стать матерым преступником, либо мозгов не хватило стать даже начинающим.

— Я хотел прибраться в доме, — сказал он. — Чтобы было чисто. Ну, к приезду его родителей.

Вчера вечером снег перестал, и его остатки уже почти исчезли с центральных улиц благодаря трафику. Но в переулках по-прежнему следовало соблюдать осторожность — не в последнюю очередь из-за подростков, которые кидались снежками в проезжающие машины.

— У вас же вроде уборщица есть, — заметил я.

— Ой, да, — ответил Зак, как будто сам только что вспомнил. — Но сегодня она вряд ли придет. И потом, это уборщица Джима, а не моя. Теперь, когда его нет, она вообще, наверно, не придет. А я не хочу, чтобы они, то бишь его родители, думали, будто я лентяй. Хочу, чтобы они знали, что у него был друг.

— Как вы познакомились с Джеймсом Галлахером? — спросил я.

— Зачем ты каждый раз это делаешь?

— Что «это»?

— Называешь его полным именем, — пояснил Зак. Он сидел, уныло опустив плечи. — Ему больше нравилось, когда его называли Джимом.

— Мы в полиции всегда так говорим, — ответил я, — чтобы избежать путаницы и одновременно выразить уважение. Так где вы с ним познакомились?

— С кем?

— С твоим другом Джимми.

— Мы можем заехать куда-нибудь позавтракать?

— А ты, кстати, в курсе, что именно от меня зависит, попадешь ли ты под суд? — солгал я.

Зак рассеянно забарабанил пальцами по боковому стеклу.

— Я был другом друга одного из его друзей, — сказал он через некоторое время. — Мы как-то сразу нашли общий язык. Ему понравилось в Лондоне, но сам он был какой-то нерешительный. Ему нужен был кто-то, кто покажет ему город и будет везде с ним ходить. А мне надо было где-то перекантоваться.

Это соответствовало показаниям, которые он дал Гулид и затем Стефанопулос, — значит, могло оказаться и правдой. Стефанопулос спросила насчет наркотиков, но Зак поклялся жизнью матери, что Джеймс Галлахер не употреблял. Осуждать не осуждал, но самому ему не хотелось.

— Куда ходить? — спросил я, с трудом вписываясь в коварный поворот возле Ноттинг-Хилл Гейт. Опять пошел снег. Не такой сильный, как вчера, но его хватило, чтобы на дорогах снова стало скользко и любая неосторожность могла обернуться аварией.

— По всяким клубам, пабам, — ответил Зак, — ну, там, музеи посмотреть он хотел, галереи картинные. В общем, пошататься по Лондону.

— Это ты показал ему, где купить ту миску, что была у вас на столе?

— Не понимаю, чего она вам так далась. Обычная миска.

Я почему-то не стал объяснять, что миска, возможно, волшебная. Наверно, потому, что не хотел выставлять себя на посмешище.

— В нашей работе мелочей не бывает, — сказал я.

— Я знаю, где он ее купил, — признался Зак, — но, может, сначала позавтракаем?

Портобелло-роуд — длинная узкая улица, которая тянется, изгибаясь, от Ноттинг-Хилла до Вествея и дальше. Со времен свингующих шестидесятых, когда на Лэдброк-Гроув вместе с поп-звездами и кинорежиссерами пришли большие деньги, здесь не прекращается джентрификация. Портобелло-роуд была и остается передовой линией этого фронта. Здешний рынок стоит еще с тех пор, когда к северу отсюда лежали поля, а в речке Каунтерс-крик ловилась рыба. Антикварная же барахолка, которая каждое воскресенье притягивает сюда туристов, открылась только в сороковые, но именно она первым делом приходит на ум всякому, кто слышит название Портобелло-роуд.

Когда в восьмидесятые сытая богема уступила место истинным толстосумам, Портобелло-роуд стала индикатором перемен в жизни общества. Начиная от Ноттинг-Хилла, все небольшие викторианские особнячки прибрали к рукам те, чьи зарплаты измеряются шестизначными числами. Дорогие сетевые магазины возникали там и тут, вытесняя антикварные лавки и ямайские кафе. И только последний оплот старой жизни, муниципальные жилые дома из красного кирпича, еще стоят, как скала, на пути безжалостного потока денег. Они мрачно взирают сверху на дельцов и медиамагнатов и одним своим присутствием снижают стоимость здешнего жилья.

Яркий пример — жилой комплекс Портобелло Корт. Он, словно крепость, защищает перекрестки с Элгин-кресент, а также переход между антикварным и овощным рынками. И держит там оборону, позволяя, как в прежние времена, позавтракать в кафе всего за пять фунтов, взяв двойную порцию сосисок, яичницу, фасоль, тост и картошку. И при этом наблюдать за торговой площадкой лавки, где, как божился Зак, Джеймс Галлахер купил свою керамическую миску. Зак выбрал полный английский завтрак, а я взял омлет с грибами — кстати, неплохой — и чашку чая. На столике кто-то оставил газету «Сан», Зак взял ее, скользнул взглядом по заголовку первой полосы, гласившему «Кишечная палочка в Лондоне — данные подтвердились», и развернул на последней странице. Я же, неотрывно глядя в окно, за которым снег продолжал заметать ту самую площадку, достал телефон и позвонил Лесли.

— Как выяснить, кому принадлежит лавка на Портобелло?

Зак перестал жевать и уставился на меня.

— Звони в обработку данных, — сказала Лесли. — Им как раз платят за ответы на такие идиотские вопросы.

На заднем плане слышался уличный шум.

— Ты где? — спросил я.

— На Гауэр-стрит, — ответила она, — опять надо к доктору.

Пожелав ей удачи, я полез в записную книжку искать телефон отдела обработки данных. И тут Зак протестующе замахал рукой.

— В чем дело? — спросил я.

— Мне надо кое-в чем признаться, — сказал он, — я немного солгал.

— Да неужели?

— На самом деле не этот ларек, а вон тот, — сообщил он, указывая на лавку чуть подальше от нашей. Там продавались кастрюли, горшки, сковородки и всякие хитрые прибамбасы для кухни. Причем полчаса назад, когда мы сели завтракать, она еще работала.

— У меня к тебе один философский вопрос, — задумчиво протянул я. — Сознаешь ли ты, что, продолжая врать, сильно подрываешь мое доверие и это может повлечь негативные последствия в будущем? Скажем, минут через пять?

— Неа, — ответил Зак с полным ртом картошки, — я считаю, надо жить сегодняшним днем. Я не муравей, я стрекоза. А что будет через пять минут?

— Я допью чай.

Живя в Лондоне, никак не ожидаешь, что наступит Белое Рождество. Вот и хозяин ларька подготовился к празднику как положено: украсил все внешние стойки мишурой и поставил рядом маленькую пластмассовую елочку с табличкой: «Финальные Рождественские Скидки!» вместо звезды на верхушке. Однако теперь ему приходилось то и дело скидывать снег с навеса, чтобы тот не обвалился. Вот почему он обрадовался мне гораздо больше, чем мог бы. Его не напугало даже мое удостоверение.

— О, здравствуй, брат, здравствуй, — улыбнулся лавочник. — Правосудие, конечно, никогда не дремлет, но сегодня ты ищешь подарок для кого-то особенного, верно?

— Я ищу керамическую миску для фруктов. Вот такую. — Я показал фото на телефоне.

— А, такую, — кивнул торговец, — да, я их помню. Тот, кто мне их продал, сказал, они не бьются.

— И что, правда?

— Не бьются-то? Вроде бы да.

Торговец подышал на ладони, а затем сунул их под мышки, зябко ежась.

— Он сказал, эта посуда сделана по древней технологии, секрет которой хранится в тайне с начала времен. Не знаю уж, как по мне — обычная керамика.

— А кто вам их продал?

— Один из братьев Ноланов, — ответил торговец. — Самый младший — Кевин.

Конец ознакомительного фрагмента.