Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

Бекси Кэмерон, 2021

Мемуары девушки, сбежавшей из знаменитого религиозного секс-культа «Дети Бога». По книге снимается сериал с Дакотой Джонсон в главной роли. Родители-хиппи Бекси присоединились к религиозной секте «Дети Бога», потому что верили в свободную любовь. Но для детей жизнь в коммуне значила только тяжелый труд, телесные наказания, публичные унижения и бесконечный контроль. Бекси было всего десять лет, когда ее наказали «ограничением тишины», запретив целый год разговаривать с кем бы то ни было. В секте практиковались проституция и педофилия; члены культа постоянно переезжали, скрываясь от полиции и ФБР. В пятнадцать лет Бекси сбежала из секты, оставив своих родителей и одиннадцать братьев и сестер. Много лет спустя она снова отправляется в путешествие по разбросанным по всей Америке религиозным коммунам, чтобы узнать, как живут в них дети, как и она, ставшие заложниками миров, созданных фанатиками. Это невероятное путешествие не только вскрывает ужасную изнанку религиозных коммун и сект, но также показывает, как можно примириться со своим прошлым и исцелиться от травм, нанесенных родителями. «Мощная, прекрасная и потрясающе написанная история – настолько, что Дакота Джонсон и Райли Кио купили права на сериальную адаптацию». – The Glamour «Большая часть книги невероятно мрачная – будто находишься в сеттинге "Рассказа служанки". Читаешь и чувствуешь, как внутри закипает гнев. Только выбравшись из секты, Бекси узнала, что планете больше 6000 лет. И знаете, как это произошло? На викторине, устроенной в пабе…» – Daily Mail «Мир, в котором росла Бекси Кэмерон и который она описывает, воспринимается как будто бы вымышленный – настолько он мрачен и антиутопичен». – Irish News «Смелая и глубоко трогательная история об отваге и силе духа». – Дакота Джонсон, актриса. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

2

Один простой вопрос: 12 лет после

Она будит меня пощечиной.

Толчок. Тело пробивает током. Грубо. Я не могу заснуть. Не сплю.

Бессонница. Ну что за сука! Никогда не выигрываю в борьбе с ней. Она превращает постель в сплошной источник зуда, делает любое положение раздражающим. Каждый звук в ночи усиливается: радиатор, потрескивание статического электричества, система отопления.

Светящиеся красные цифры на табло прикроватных часов дразнят: 3:45.

«Ну лучше некуда, твою мать!»

Пытаться заснуть бессмысленно. Я стану вертеться, мучаясь мыслями о незавершенной работе; глупость, которую я ляпнула на прошлой неделе, будет сверлить мне мозг, пробивая путь сквозь остатки разума. Выползут страхи, что меня назовут самозванкой, страхи, что я и есть самозванка. Они примутся шептать в ночи, затем мурлыкать, затем орать. Вылезут все те мысли, что я могу заставить молчать в течение дня, когда — ах, я так занята. Потому что, когда ты занят, ты можешь это заткнуть. Но садистка-бессонница вышибает дверь, открывает ворота и впускает всю толпу мыслей сразу.

«Да к черту!»

Я встаю с кровати, и собственное отражение наваливается на меня. Вся стена зеркальная — единственное, чего я не изменила, купив эту квартиру с двумя спальнями в бывшем муниципальном доме в восточном Лондоне. Мое обиталище; безопасности, которой я так отчаянно жаждала, когда жила в тридцати коммунах более чем на четырех континентах — еще до того, как достигла возраста, когда смогла купить пачку сигарет, — мне не обломилось.

Девушка в зеркале растрепанная и тощая. Ей двадцать семь лет, и она нуждается в полноценном сне. И, пожалуй, в здоровой еде. Слушай, напои эту девушку кокосовой водой. Дай ей витаминов. Овощи тоже не помешают. Скажи ей, наверное, чтоб поостыла с работой и вечеринками. Пусть сократит восьмидесятичасовую трудовую неделю, может быть, уменьшит число ночей в неделю на выпивке и наркотиках до четырех (до шести, ладно).

А как ты думала, ты выглядишь? Свежо?

Сейчас 3:46 утра, и у меня уже экзистенциальный кризис.

«Да твою мать, ПОТРЯСАЮЩЕ!»

Эти зеркала нужно убрать.

* * *

Я сползаю по лестнице осторожно, чтобы не разбудить соседку Рокси. Дом расположен в тихом тупике на Бетнал Грин, ночью здесь полная тишина. Необычно для Лондона. В сущности, единственная проблема на этой улице — мы. По выходным (а иногда и по будням) соседи заходят на очередной круг жалоб на шум. Мы держим официальные письма, связанные с их заявлениями, на холодильнике, словно школьные отчеты об успехах, знаки славы. Возможно, надеясь, что гости спросят о них. В последнем письме говорится, что нас ждет штраф в две с половиной тысячи фунтов, а еще у нас конфискуют аудиосистему. Аудиосистема не наша, я «позаимствовала» ее на работе; она дорогая, мощная и, кажется, предназначена для музыкальных фестивалей, так что мы пока перестали ее включать.

Неужели мы — бесстрашное мятежное поколение? Мы наглые, непримиримые и шумные или просто клишированные молодые? Испорченные, банальные и жалкие?

Я горжусь моей работой. Я хороша в том, что делаю. Думаю, что хороша. Ну, по крайней мере, я полностью выкладываюсь. Я креативщик в крупном музыкальном веб-портале, в музыкально-кинематографическом отделе. Рокси занимается тем же самым. Таким образом, в нашем доме нет взрослых, которые советовали бы нам вести себя более «умеренно». Все, кого я знаю, живут так — это нормально, а со всем остальным мы разберемся позже. Когда нам станет скучно. Переедем в пригород. Начнем обсуждать пристройки и водосборы.

Я провожу большую часть лета в дороге: концерты, музыкальные фестивали. Вся в грязи, интервьюирую музыкантов, напивающихся вдрабадан. После этого офисная работа превращается в похмельную тянучку. Я не смотрю на часы — не тот случай, — просто продолжаю заниматься делом, пока кто-нибудь не говорит: «Все ушли в паб».

Работать по двенадцать-пятнадцать часов в день — норма, норма — спать в шкафу с товарами, как и покупать одежду по пути на работу, потому что ты опять провела в офисе ночь. То, что мы делаем, так важно и обставлено такой срочностью, словно мы спасаем мир. Мы доводим себя до истощения. Затем, желая поднять нам настроение, какой-то мудак скажет: «Это всего лишь веб-сайт». Иди на хрен, приятель! Как будто мы не знаем, что единственные люди, которым стоит работать так много, это настоящие спасатели.

И, возможно, даже им не надо.

Я сижу в моей гостиной, вся зудя от бессонницы, в окружении плакатов «секретных шоу», которые мы устраиваем на работе. На стене висит афиша группы The Gossip. Я иллюстрировала этот постер к их концерту; на нем изображена женская грудь, разорванная и обнажающая черное сердце, сплетенное из спутанных сорняков. Черные и толстые, они душат друг друга. Сейчас мои работы нервируют меня. Я тянусь рукой к собственному сердцу; чувствую, как оно сжимается.

Ты встревожена, говорю я себе.

Монитор моего ноутбука мигает. Свечение озаряет комнату. Я чувствую искушение сесть за работу — «опередить день» — но знаю, что это не поможет.

Я открываю на компьютере папку под названием «Ночные записи». Мой самый новый способ убить время посреди ночи — записывать истории из детства. Мне хочется, чтобы они были мрачными, комедийными, закрученными. «Так много отвратного дерьма случилось, когда мы были маленькими, — смеясь, говорю я друзьям, — из этого мог бы получиться отличный комедийный сериал». Иногда я вбрасываю короткий анекдот из детства в ночь в пабе. Что-нибудь легкомысленное, что можно услышать и забыть, что-нибудь откровенно смешное. Ничего, что заставило бы нас углубиться во что-то более темное. Потому что, когда нечто закончилось, ты можешь над этим посмеяться, увидеть забавное в том, что было когда-то мрачным. Правда?

Если честно, мне жаль детей, с которыми я росла, тех, кто постоянно хнычет о том, что с ними случилось. Хнычет от грусти, боли, дерьма — всего того, через что мы прошли. Да, мы прошли через это, и сейчас оно позади. Я горжусь тем, что меня это не касается, презираю знакомых, которые все еще не смогли выбраться из трясины культа.

Оставьте. Это. Уже. Вы теперь на свободе, живите своей жизнью.

Я смотрю на мои файлы. Я до сих пор не закончила ни одну историю. Обычно застреваю на первой же странице. Но писательство ведь так и устроено, да?

Может, дело в компьютере. Может, стоит писать от руки.

Я иду в кухню за блокнотом. Там полно следов нашего образа жизни: мусорка, забитая бутылками из-под алкоголя, пепельницы в сушилке для посуды, таблетки обезболивающего, разложенные на стойке, как у некоторых людей лежит печенье. Пачка ментоловых сигарет смотрит на меня провоцирующе. «Ментол — для мелюзги», — говорит Рокси. Я испытываю искушение закурить.

Нравится ли какой-то части меня мысль о том, чтобы сидеть в темноте в ночи с сигаретой, свисающей изо рта, пытаясь писать?

Так мучительно, качаю я головой.

Я открываю блокнот на списке идей: «Беверли — смешная история о проституции», «Джоэль и Джон — сопли во время молитвы», «Похищение соседских игрушек, после того как соседей убили вооруженные рейдеры» и затем, под всем этим, слова: «Мой «гардиан».

Мой «гардиан», мой хранитель. Я рассказывала эту историю несколько раз тем из моих друзей, кто знает чуть больше остальных о моем прошлом — настоящем прошлом, из которого эти истории пришли.

Мой «гардиан» полностью изменил траекторию моей жизни, когда я была ребенком. Знаменательная, важная вещь. Сколько я себя помню, я боготворила этого человека и то, как всего одним вопросом он перевернул мою душу. Мне было десять лет. Он показал мне, что мое будущее может быть не предопределено. Он зажег меня, дал мне надежду. Указал на трещину в стене, через которую я однажды могла бы сбежать.

Я беру ручку и принимаюсь писать.

«Гардиан едет».

Все дети не перестают повторять это. «Гардиан» — журналист. Репортер газеты Guardian. Он едет к нам. Мы не знаем, кто такие журналисты Guardian, не знаем, как они выглядят, они могут оказаться какими угодно. Но вот что мы точно знаем: его визит очень важен. Взрослые готовились к его появлению неделями.

Мы должны произвести хорошее впечатление. У нас возникла куча дополнительной работы — покрасить обшарпанные участки дома, подстричь газоны; следовало упаковать и убрать с глаз долой все ненужное или то, что может выглядеть не слишком хорошо на посторонний взгляд. Мы снимаем со стены таблицы и графики взысканий, целыми днями убираемся. Мы должны сделать все идеально, потому что скоро здесь будет «гардиан».

У нас были молитвы, где объяснялось, что это «большая возможность» и «попытка понять, сумеем ли мы выйти из подполья и позволить засиять нашим огням». Какая это «огромная ответственность».

Мы должны отнестись к этому «крайне серьезно».

Впервые кто-то «снаружи» пришел к нам домой. Чужак, системит^[10] останется здесь, будет спать среди нас. Это волнующе, но и опасно. Так что при подготовке к его приезду взрослые уделили много внимания тому, чтобы научить нас, как отвечать на вопросы. Потому что некоторым из нас, детей, удастся поговорить с «гардианом». Выбрали нескольких. Я — одна из них.

Я кладу руки на свежевыкрашенный подоконник, вдыхая запах эмульсии, чистоты и химикатов. Эта точка дает мне прекрасный обзор на подъездную дорогу. В ворота медленно вплывает машина, мои отец и мать горячо машут.

Он выходит из машины, родители пожимают ему руку. Мне видны только их спины, но я знаю, что они должны улыбаться. «Гардиан» отвечает им улыбкой. Я удивлена. Он старый. Старше моих родителей, возможно, такой же старый, как бабушка с дедушкой. У него абсолютно белые волосы, длина — чуть ниже ушей. Доброе лицо. Он высокий и худой. Не похож на здешних взрослых.

«Добро пожаловать!» — Я почти слышу, как они говорят это.

Я бегу по дому, повторяя их путь снаружи, так что вижу их в окна. Слышу громкий голос отца, пока они совершают экскурсию по территории.

«Как видите, нет никаких стражников, которые удерживали бы кого-нибудь внутри, ротвейлеров или колючей проволоки, — смеется моя мама. — Люди могут приходить и уходить, когда им заблагорассудится».

Этот дом находится как раз посреди сельской местности, и на мили вокруг ни души. Мне интересно, куда нам заблагорассудилось бы пойти.

Мы садимся за ланч. Это особый ланч — сосиски и картофельное пюре, столы сервированы ножами и вилками, на столах стоят кувшины с соком. Королевский ланч.

«Что ж, это вкусно, — говорит он. — Меня предупреждали, чтобы я ничего не ел у вас, так как вы можете опоить меня и убедить остаться, — добавляет он, подмигивая и усмехаясь. — Но могу ли я устоять перед сосисками с картофельным пюре?»

«Сосиски». — Я чувствую, как мои губы шевелятся, произнося слово, чтобы запомнить его.

Мой папа смеется. «Я уверен, вы слышали о нас много всяких глупостей, — поэтому мы очень хотели пригласить вас сюда, чтобы вы сами увидели, как здесь все устроено».

Пока мы едим, «гардиан» рассказывает нам истории о своих детях — они любят гулять, но также слишком много смотрят телевизор. Рассказывает, как путешествовал по всему миру, беседуя с людьми об их жизни. Мои родители рассказывают о наших путешествиях.

«Мы служили Господу в Индии, в Африке, в… — Отец загибает пальцы, его грудь гордо выпячивается. — Наши дети росли во множестве разных культур».

Он, должно быть, имеет в виду температуры, в которых нам приходилось расти, — это правда, их мы повидали немало.

Когда «гардиан» говорит, он смотрит нам в глаза. Действительно смотрит, словно уверен, что мы скажем ему что-то интересное, словно мы почти так же важны, как взрослые. Он много улыбается, смеется, и если поймает тебя на том, что ты таращишься на него, — подмигивает, показывая, что все в порядке. Я знаю это, потому что он поймал меня.

С «гардианом» ты чувствуешь, что можешь выдохнуть. Но мои родители об этом позаботились: предупредили нас, что он на такое способен. Заставить нас поверить, будто мы можем расслабиться. Но мы знаем, что не должны поддаваться. Потому что «гардиан» может причинить вред группе и нашему образу жизни. Если мы ошибемся, скажем что-то не то из-за того, что растаяли от его улыбок и подмигиваний, он напишет о нас плохо, и нас всех могут посадить в тюрьму.

Приходит мама и говорит, что сейчас моя очередь общаться с «гардианом». В животе у меня что-то подпрыгивает. Я выхожу из дверей гостиной и вижу его сидящим на диване в цветочек, который я всего два дня назад чистила от пятен, отмывая вышитые лепестки по случаю его приезда. Свет струится в окно и падает на его белые волосы. Они сияют, как одуванчик на солнце.

— Привет, Бекси.

— Здравствуйте.

— Как поживаешь?

— Очень хорошо, спасибо.

Я устраиваюсь на своем месте.

— Итак, тебе кое-что известно обо мне, Бекси, после сегодняшнего дня, плюс-минус, но я знаю о тебе не так уж много, да?

Я качаю головой.

— Не возражаешь тогда, если я задам пару вопросов, чтобы узнать о тебе побольше?

Я киваю:

— Да.

Мне кажется, я вижу свое отражение в его глазах. Когда он улыбается, вокруг глаз образуются морщинки.

Сначала он спрашивает меня, сколько мне лет.

— Мне почти одиннадцать, — говорю я.

Он спрашивает, где я родилась. Спрашивает о моих братьях и сестрах; просит назвать их имена и возраст. Он говорит, что это должно быть прекрасно — иметь такую большую семью.

Я говорю:

— Да, прекрасно.

Он спрашивает меня, есть ли у нас любимые игры. Я рассказываю ему об игре, в которую мы играли до приезда в Англию. Суть ее в том, чтобы спрятать картофелину — мы называли игру «Картошка! Картошка!». Он смеется и говорит, что это звучит весело, и он хотел бы попробовать.

— Тут хорошо то, что, даже если у тебя больше нечего есть, обычно можно найти спрятанную картошку, — сказав это, я чувствую себя глупо.

Он не задает тех вопросов, о которых меня предупреждали, — об Армагеддоне, Моисее Дэвиде, о «кокетливой рыбалке». Кажется, ему больше всего интересны вещи, о которых я никогда не говорю, о которых меня никогда не спрашивают. Потом он задает вопрос, который ощущается словно стук в дверь. Я прежде не допускала мысли, что эта дверь — для меня.

— Бекси, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

Его вопрос заставляет меня задохнуться. Я чувствую, как мои глаза расширяются по мере того, как слова чужака ширятся в сознании. Ощущение проходит через все мое тело, — оно переполняет вены, пульсирует в биении сердца.

Потолок над «гардианом» открывается, пылая огнями Армагеддона, черными облаками и серой. Я могу различить Святого Духа Иисуса и Бога, и Моисея Дэвида, стоящих в сияющих белых одеждах, с мечами в руках, и армию ангелов — легионы их заполняют жестокое небо.

Земля в пламени, я вижу вспышки грядущего. Вижу себя — подростка в сражении с воинами Антихриста. Вижу свою смерть, смерть, к которой мы все готовимся. Я вижу много вариантов того, как меня убивают; выстрел в сердце, повешение на дереве. Я истекаю кровью, обнаженная, на кресте, меня обезглавливают вместе с братьями и сестрами на площади, потому что мы отказались отречься от Моисея Дэвида.

Голос репортера пробивается сквозь видение, потолок закрывается. Снова остаемся только мы двое.

Я и «гардиан».

— Хорошо, ты думала об этом? Кем бы ты предпочла быть, когда вырастешь?

Я ищу на его лице признаки обмана, лукавства или насмешки, но не нахожу. Это настоящий, искренний и, возможно, очень нормальный вопрос. Так, может быть, существует подобный шанс. Ну, что я вырасту?

И я отвечаю единственное, о чем могу думать:

— Я хочу быть журналистом, я хочу быть как вы.

Слова растекаются по странице, как акварели, синие буквы сливаются. Я вытираю глаза, пока слезы не причинят больше ущерба или не сотрут этот момент. Только что пробил «золотой час», заливая комнату мягким светом. Мой взгляд затуманивается, и я проваливаюсь в то, о чем пишу. Оно родилось из меня, выплеснулось и заполнило квартиру, комнату, захлестнув дом, ради обретения которого я столько боролась, и вещи, которыми я его заполняю; жизнь, которую я не смела считать возможной. И, сидя в этой синеве, внутри этого мгновения из прошлого, которое изменило меня и позволило существовать реальности, которая у меня есть сейчас, я понимаю, что должна найти моего «гардиана» и поблагодарить его.

* * *

Прошла неделя с тех пор, как я занялась поисками «гардиана». Мои подруги, Джесс и Селина, пришли на ужин.

— Животное! Ты готовила? — говорит Джесс, входя. Она удивлена. Девчонки переименовали меня в «животное» пару лет назад — «ты похожа на крошечное дикое существо», — я принимаю это как комплимент.

— Я умею готовить, — говорю я. — В детстве я готовила постоянно.

— Да, судя по тому, что ты рассказывала, ты делала это абсолютно из-под палки.

— Ах, какой стыд! А ведь я приготовила для вас мою культовую классику…

— Жертвенного ягненка Христа? — перебивает Селина.

— Правда? — говорит Джесс.

— Нет. Рисовую лапшу со специями, тупица!

Я раскидываю подушки на полу вокруг кофейного столика, затем наливаю девушкам вина.

— Очень изысканно, — говорит Селина.

— Это только для вас двоих, вы знаете, что я не справлюсь с этим, — отвечаю я.

— Ты можешь справиться с тремя ночами бега трусцой, но все еще не можешь пережить бокал вина? — спрашивает Селина.

— Ни глотка, — говорю я, улыбаясь.

— Из тебя вышел бы хреновый католик! Не ешь хлеба, не выносишь вина, — говорит Джесс.

— Прямиком в ад! — смеюсь я.

Мы проглатываем острую утешительную еду и принимаемся болтать о жизни. Джесс уехала, Селина сближается со мной, она начала ходить на свидания. Джесс — самая взрослая из моих друзей: она вышла замуж в прошлом году.

— Над чем сейчас работаешь? Есть какие-нибудь концерты, на которые нам стоит пойти?

— Да, есть, действительно… ну, всегда есть концерты на горизонте, — говорю я и быстро меняю тему. — Я рассказывала вам обеим о том журналисте из Guardian, да?

Джесс и Селина — два человека, на самом деле знающих, что происходило в моем детстве. Не все, но достаточно для того, чтобы понимать, какое впечатление произвела на меня встреча с журналистом и «тот вопрос».

— Да, конечно, — отвечает Селина.

— Что такое? Что-нибудь случилось? — беспокоится Джесс.

— Я решила, что хочу встретиться с ним и поблагодарить его, — говорю я.

— Прекрасно, прекрасно, прекрасно! — Селина хлопает в ладоши.

— Как ты собираешься сделать это? — интересуется Джесс.

— Ну, я разузнала кое-что и сузила круг поиска. Я выяснила, кто работал в Guardian в то время, но не могу найти статью, которую он написал о нас…

Джесс спрашивает:

— Бекси, ты же знаешь, что отец и мама Зака оба писали для Guardian?

— Нет, понятия не имела.

— Ну, мы можем спросить их, не знают ли они, кто этот парень. Они работают журналистами много лет и точно помогут, — говорит Джесс.

Зак — наш общий друг. Я знаю его очень давно, мы даже встречались — мимолетно.

— Что ж, было бы классно, — отвечаю я. Это может сработать.

— Как зовут этого парня, которого ты ищешь? — спрашивает Джесс.

— Уолтер… Уолтер Шварц, — говорю я.

— Твою мать! — Джесс подпрыгивает.

— Что?

— ТЫ ЧТО, ШУТИШЬ?

— Почему?

— Бекси, Уолтер Шварц — это папа Зака!

* * *

Мы едем по сельской местности в Гринакрс. Зак за рулем, его девушка Лаура на переднем сиденье, Селина — на заднем рядом со мной.

— У меня до сих пор это в голове не укладывается, — говорит Зак.

Какое причудливое движение судьбы: человек, с которым я познакомилась в ночном клубе, оказался сыном журналиста, изменившего мою жизнь. Зак говорил мне на нашем первом свидании, что был бы счастлив представить меня своему отцу. Я нашла его заявление одновременно странным и преждевременным — тогда я не знала, что его отец коллекционирует чудны́е истории и людей. Сейчас это стало более понятным.

— Так что, Уолтер познакомился с тобой, когда ты была маленькой? Познакомился в секте? Это безумие! — говорит Лаура.

— Думать, что вы знаете друг друга… Я хочу сказать, да, это безумие, — добавляет Зак.

— Сумасшествие! — соглашается Лаура.

Безумие, — думаю я.

— Не могу дождаться, чтобы увидеть, как вы двое встретитесь, — говорит Лаура. — Что ты собираешься сказать ему?

Теперь я начинаю нервничать. Ожидания слишком высоки.

— Мы не в романтической комедии, я просто скажу: «Привет». В любом случае я написала ему письмо обо всем, что хотела ему сказать, на днях, чтобы он знал, что я чувствую, черт побери! Не знаю, как бы я все это вывалила ему в реальной жизни.

Я написала «гардиану» сразу после ужина с Селиной и Джесс.

Здравствуйте, Уолтер!

Это, наверное, самое странное электронное письмо, которое я когда-либо писала. Я собиралась сказать, что я на самом деле не знаю, что писать, но я думала об этом так много, что нашла миллион вещей, которые могла бы сказать, просто не знаю, с чего начать.

Прежде всего я не жду, что вы вспомните меня. Я понимаю, что вы за свою жизнь провели миллион интервью, и мое было лишь одним из них, но, возможно, это не имеет никакого значения, потому что, помните вы или нет, встреча с вами оказала на меня в детстве огромное влияние. И, правда, я просто хочу, чтобы вы это знали.

И, может, это прозвучит напыщенно, но большая часть моих друзей слышала историю о «моем журналисте из Guardian» и знает, что день, когда я говорила с вами, все изменил для меня.

Наверное, нужно рассказать вам немного обо мне. Мои родители — Гидеон и Рейчел Скотт, которые, по сути, были пиарщиками «Семьи». Нас выбрали как семью, представлявшую группу, потому что мы были, вероятно, наиболее нормально выглядевшей/говорившей семьей, которую секта могла предложить.

У меня было множество интервью после вашего, и большая часть из них слилась в одну большую сессию вопросов и ответов. Но интервью с вами было совершенно другим.

Полагаю, ваше знание их доктрин было довольно обширным, но не думаю, что вы знаете, что, когда я росла, нам говорили, что мы живем в Последние времена и что я фактически родилась для того, чтобы стать смертницей. Что я не проживу больше четырнадцати. Я никогда не думала о будущем. Как и многие дети в «Семье», я ощущала безнадежность, считая, что наша судьба предопределена. Ходить в школу было необязательно, так как зачем нам образование, если мы собирались умереть?

Во время нашего интервью вы спросили: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?»

Для меня этот вопрос был словно дверь в другой мир, в мир, где у меня была возможность стать кем-то.

Я хотела сказать вам спасибо с тех пор, как мне было десять, — простите, что смогла найти вас только сейчас.

Бекси

Он ответил через час. «Почему бы тебе не приехать в Гринакрс в этот уикенд?»

* * *

Селина держит меня за руку. Чувствует ли она, как я нервничаю? Она мягко улыбается.

— Что бы ни произошло, это будет чистая магия, — говорит она.

Мы приближаемся к подъезду, и происходящее немедленно превращается в сцену из романтической комедии, против которой я только что так страстно возражала. К нам с лаем выскакивают собаки в сопровождении возбужденно машущей женщины с пышными волосами с проседью, одетой в яркий комбинезон. На плече женщины сидит какаду-зонтик, — похоже, он тоже нам очень рад.

— Привет, мам! — говорит Зак.

Затем я замечаю его. Он стоит на пороге дома, с кружкой в руках. Он высокий и худой, у него чуть меньше волос, чем я помню, но он абсолютно узнаваем.

Мой «гардиан».

Собаки лижут нам руки и лица, все расточают друг другу объятия, отовсюду слышится восторженный визг. Какаду каким-то образом оказывается у меня на плече. Дот, мама Зака, поворачивается ко мне: «Ну что, иди поздоровайся с ним».

Я направляюсь к нему. Он обращается ко мне голосом, который я слышала тысячу раз во сне с тех пор, как мне было десять.

Он говорит:

— Привет, Бекси. Добро пожаловать в Гринакрс.

За кухонным столом наливают кружки с чаем, разговоры накладываются друг на друга, собаки торчат под столом, надеясь на объедки. Я знаю, что говорю что-то — я слышу свой голос, но не уверена, что понимаю, что именно он произносит. Нервная энергия переполняет меня, все тело звенит. Я чувствую себя так, словно попала в другой мир.

Их мир.

Их мир, с его холмистыми полями, дикими лошадьми, спасенными попугаями и бостон-терьерами. Здесь я моментально чувствую, что могу скинуть обувь, сделать себе кофе и болтать о чем захочу. Тут никому ничего не запрещают.

Я знакомлюсь со всеми попугаями, живущими в Гринакрс, в мини-святилище, устроенном для них Дот. Узнаю печальные истории о том, что с ними было, прежде чем Дот спасла их и привезла сюда, где заботится о них. Я страшно влюбляюсь в попугаиху по имени Бэби. Когда начинаешь петь Happy Birthday, она танцует. Бэби отрезали крылья какие-то мальчишки, но она все равно счастливая какаду-зонтик и, кажется, не осознает, что ей чего-то не хватает, хоть и нуждается в уходе больше, чем другие. Весь уикенд Бэби проводит у меня на плече.

Уолтер и Дот живут счастливо. Их фотоальбомы полны снимков, на которых они изображены живущими в нудистских колониях, на французских фермах и путешествующими по всему миру. На столе лежит книга, которую они написали вместе, — о том, как жить спокойно и мирно. Они своеобразные. Странные. Задумчивые и открытые новому. Мы с ними совершаем долгие прогулки и пьем слишком много кофе, валяемся рядом и смотрим телевизор. Я чувствую себя дома.

За ужином Уолтер говорит:

— Так что ты собираешься с этим делать?

— С чем? — спрашиваю я.

— Со своим опытом, — отвечает он.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты через столько всего прошла, видела вещи, которых, возможно, некоторые из нас никогда не увидят, жила жизнью за пределами «нормы», — что ты собираешься делать со всем этим?

— Она не должна ничего с этим делать, — вмешивается Дот.

— Ну, я начала писать… — бормочу я.

— Правда?

— Да… Это в основном черная комедия, короткие истории, развлекательные.

Уолтер выглядит сбитым с толку:

— Моя дорогая, из того, что я понял… ну… это было и есть… не то чтобы развлекательно.

Посмотрев на меня, Дот говорит — возможно, пытаясь прийти мне на помощь:

— Что насчет твоих сестер и братьев? Они ушли оттуда?

— Большая часть.

Интересно, выдает ли ответ мою грусть.

— А, — отзывается Дот.

— Те, кто все еще там, слишком малы, чтобы уйти. Они в порядке, это уже не та группа… я хочу сказать, это сложно. Группа столько раз изменялась. Сейчас это скорее христианская коммуна, чем культ, — надеюсь, что так. Я имею в виду, будь они в той же ситуации, что и я, я бы их всех похитила, — заключаю я с напускной храбростью, которую не вполне чувствую.

— Тебе не стоит считать себя виноватой, — говорит Дот, — за то, что ты ушла… Ты можешь гордиться собой. Ты очень смелая.

Я смущена.

— Спокойной ночи, — говорит Уолтер, кладя руку Дот на плечо.

Возможно, он тоже смущен, а может, ему за меня стыдно.

* * *

Я ложусь, но сплю недолго.

Знакомая пощечина.

Я смотрю на экран телефона: 2:56.

Класс, — думаю я.

Перебравшись через теплое тело спящей Селины, я иду в гостиную.

Мой бог, мне было так неловко сегодня вечером. И, наверное, я смутила других своими рассказами обо всей той хрени. Когда смотришь на это, обсуждаешь и препарируешь его, возникает ощущение, что ты, твою мать, барахтаешься в грязи. Мерзость какая. Не очень-то в моем стиле. Гадко, вот. Мне не нужно проходить через все то дерьмо еще раз, не так ли? Я та, кто я есть, вопреки группе, не благодаря ей. И все же вот она я, среди ночи, беззащитная, и мне никуда не скрыться от этого. В мозгу все грохочет. Взяв ручку, я принимаюсь писать.

Я не сплю какое-то время и думаю о прошлом вечере. Странная смесь чувств… Часть из них теплые. Это был милый вечер с двумя очень умными пожилыми людьми. Но я также немного расстроена, не знаю, мне кажется, я слегка облажалась.

После того как Уолтер пошел спать, разговор переключился на меня. Мы часа два говорили только обо мне. Целую вечность. Я чувствовала себя некомфортно, странно, как будто я ношусь со своими проблемами.

Мы затронули тему ухода из «Детей Бога», того, что я делала потом, и тему «вины выжившего». Я знаю, что меня мучает «вина выжившего», потому что, сидя здесь и записывая то, что чувствую, я заглушаю боль, которая так отчаянно рвется наружу. Я держу ее внутри, потому что боюсь, что если выпущу ее, то не смогу остановить. Боль захлестнет меня, и я утону в ней.

Я просто большой чертов младенец.

Любой готов найти для меня теплые слова: «Ты должна отделить себя от группы, или ты никогда не избавишься от нее», «тебе пришлось разорвать связи, чтобы раскрыть себя», «если бы ты проводила все время, общаясь с ними, ты разрушила бы себя». Часть меня знает, что все это правда. Часть считает, что я веду реально непостоянную и легкомысленную жизнь, бегаю по вечеринкам, тогда как мои братья и сестры застряли в религиозной группе. Я стараюсь притупить чувство вины, говоря себе, что они состоят в облегченной версии секты, в которой росла я. Но пока я здесь, снаружи, «раскрывала» себя, у меня оставались сестры в группе, по-прежнему подвергавшиеся насилию, братья, которых наши родители бросили в маленьком городке. А на самого младшего вообще не обращали внимания, поскольку он не мог говорить.

Я стараюсь отделить себя от группы, но они все еще там. И я осознаю, что, в определенном смысле, — и я тоже.

Когда речь идет о подавлении травмы, вам кажется, что вы сами решаете, стоит ли разбираться с ней или когда это сделать, но, случается, она просто решает за вас.

Я должна разобраться со своим дерьмом… Прежде чем оно разберется со мной.

* * *

Я покидаю Гринакрс взволнованной. То, как я связана с Уолтером, волшебно и странно. Меня поражает не только очарование этой связи, но и то, что я чувствую из-за нее.

Голос не перестает звучать в моей голове. Он спрашивает снова и снова:

«Что ты собираешься делать с этим?»

«Что ты собираешься делать с этим?»

«Что ты собираешься делать с этим?»

Меня переполняет непреодолимое желание сделать что-то с моим прошлым, и более, чем когда-либо, меня переполняют вопросы. У меня словно нет выбора. В определенном смысле пребывание в Гринакрсе встряхнуло меня и заставило проснуться.

Я принимаюсь думать о том, что оставляю позади. Мою работу. Мой дом, подаривший мне безопасность, которой я всегда жаждала. Моих друзей. Мою семью. Весь мой мир, который я так долго строила.

Страх и возбуждение обрушиваются на меня при мысли, что я собираюсь вернуться в места, куда обещала себе не возвращаться никогда. Что мне, возможно, придется увидеть себя в пугающем свете. Что мне может понадобиться задать вопросы, ответы на которые я не захочу услышать. Что это может быть устрашающе, душераздирающе, возможно, иногда даже отвратительно.

И что, возможно, сейчас я стою у начала самого страшного и грандиозного приключения в своей жизни.

Если я хочу сделать это правильно, мне нужно отправиться на родину культов. Обратно туда, где все это началось.

Вернуться к корням нашей группы, туда, где находится точка отсчета, причина того, почему я родилась в этом мире коммун, отчужденности, Моисея Дэвида и Армагеддона.

Вернуться в Америку.

Примечания

10

Системит — в терминологии верований «Детей Бога» — человек из внешнего мира, часть «системы», полностью подчиненный ей и поглощенный ею.