Дорога в Латвию

Ашот Левонович Григорян, 2022

Автор, по собственному признанию, вполне мог обосноваться в Латвии и чувствовать себя в ней своим. В книге отражено восприятие Латвии как места назначения. Каждое посещение этой балтийской земли дает новые ключи к ее познанию. И если она – важная часть твоей идентичности, то писать о Латвии – значит писать о себе, о времени, жизни и любви. Особое внимание в книге уделено армяно-латвийским взаимоотношениям, культурным параллелям и сходствам.

Глава вторая

1

В автобусе Рига-Москва удобно. Настроение хорошее — в Ригу я вернусь на следующие праздники. Шарль Трене клокочет в наушниках о чем-то экстраординарном. Переключаю на «Желтых почтальонов». Рядом у окна сидит примечательная голубоглазая блондинка и, как должно быть по сценарию, у нее что-то там не получается. Я вызываюсь помочь.

— Ангелина.

И впрямь как ангел — из тех явлений природы, присутствие которых создает вокруг праздник. Она проста и непосредственна, как будто мы знакомы с начала времен и всегда были на «ты». Учится на филолога и ей приятно, что я читал «Лачплесиса». Что-то ведь задумала природа, если мы друг с другом встретились…

— Ты кого выбираешь — Спидолу или Лаймдоту?

— Однозначно Лаймдоту. А ты — Ева иль Лилит?

Она улыбается. Моя очередь спрашивать:

— О чем ты мечтаешь?

— О кругосветном путешествии. И еще хочу разбогатеть.

Мне бы такую уверенность…

— Всегда просишь у Бога что-то, часто это получаешь и иногда понимаешь, что не стоило этого просить…

— Бедной быть я всегда успею, тем более, филологу из трущоб Даугавпилса нереально разбогатеть. Можно хоть помечтать? Напишу пьесу. После «Трехгрошовой оперы» Брехт стал миллионером…

Легко быть молодым!

Мы с ней встретимся в Москве и в Тарусе, а через два месяца — опять в Латвии. Рига вся в цвету, май всем влюбленным обещает рай здесь и сейчас, без смерти и воскрешения. Ангелина по привычке опаздывает больше чем на час (мы и расстанемся чуть позже по этой дурацкой причине, но пока об этом не догадываемся). Наконец она приходит — вся в белом, длинные волосы собраны в пучок, а сама пахнет полевыми травами. Она не идет, а летит, порхает над лужами от свежего дождя, как невечное над вечным (свейки, Чаклайс!).

Берем местный сидр, колбаски Кабанос и идем по улице Барона в сторону центра. По дороге звучит космическая музыка Zodiac. Точнее, не звучит, но ее можно представить.

По пути — одно из таинственных сооружений в Риге. Свято-Троицкий собор построили латвийские архитекторы Константин Пекшенс и Александр Ванагс в начале ХХ века. Этот собор никогда не закрывался, и богослужения там действительно впечатляющие, берут за душу. Особенно внушительно выглядело здание ночью и особенно для этого района, с разноликими многоквартирными домами и промышленными постройками. У дома №98 обнимаемся. Так тепло.

— Смотри на эти здания, — говорю я. — Чтобы так строить, у архитектора должны быть возвышенные переживания и, вдобавок, наверное, развеселое настроение. Рига манит меня уединением среди красоты. Только жаль, что и она не спасет человечество.

Ангелина не смотрит по сторонам, здешняя архитектура ее не изумляет, у нее более возвышенная роль — быть частью этого потаенного мира. В ее голосе слышна ирония, она идет, кружась и смешно пританцовывая.

— Ты так полюбил Латвию, но, сдается мне, того хорошего, что ты в ней видишь, в ней нет.

— Японцы называют это ваби-саби — восхищение красотой несовершенства. Наверное, мы любим то, что есть в нас, но проявляется в конкретных условиях, в любимом месте или рядом с любимым человеком.

— Тут все просто. Ригу оцениваешь, только если и ты ее видишь, и она в тебя всматривается. Это как глаза кошки в ночной тьме — блестят, только если на тебя смотрит.

— Кому, если не тебе, все знать про кошек… Кстати, ты танцуешь как девушка из «Ангелочков Хилла».

— Не издевайся. Что это я не знаю, но догадываюсь. Я уже в таком возрасте, что больше догадываюсь, чем знаю. — Выражение на ее лице меняется на более серьезное. — Обещай Святому Кристапу, покровителю Риги, что будешь хорошо себя вести.

— Я не Тони Монтана и не могу скрыть восхищение тобой.

Недалеко от нас старая женщина кормит голубей: стоит горбатая, с обезумевшим взглядом. Все потеряла, осталась одна доброта.

Моросит мелкий дождь, но мы и без него счастливы.

2

С запада дул сухой, то усиливающийся, то гаснущий ветер. Лыков стоял в окопе и изучал 120-мм миномет, который оставил противник, в спешке покидая высоту. С лысого холма до горизонта открывалась впечатляющая панорама (холм в здешних местах — большое везение). Степная местность с единичными кустами и деревьями и извилистая дорога внизу были как на ладони. Внизу же был поселок с красиво покрашенными, ухоженными домами. Те, крыши которых были разрушены, не портили общую картину — Лыков их и не замечал.

Несколько дней было спокойно и теперь нужно было продвигаться вперед. Получили задание зачистить разведпункт противника — скромный домик почти на самом краю поселка, который был примечателен разве что большей посещаемостью. Его гости старались быть незаметными, но Лыкова не обманешь — он нутром чуял вражеское логово. Его напарник рассматривал снаряды. Он прибыл сюда совсем недавно откуда-то с Таганрога. Был хмур и недоволен:

–Твою мать, сегодня еще пара деток отцов не досчитаются…

— Хорошо тебе,…, тебя не было здесь в феврале, когда вроде перемирие, ан-нет,…, неожиданно по нам начали стрелять с этого холма. Пули лились как дождь, укрыться некуда, да и бежать тоже. Чтобы смотреть в сторону высоты, и то храбрость нужна была. А мы пытались еще ответный огонь открывать. Много наших в тот день полегло,… Ну, когда Захар,…, сигареты отправит?

Федор Лыков матерился автоматически, все время, иногда выбрасывал фразы, весь смысл которых был руганью. Чаще в третьем лице. Может кто-то под третьим лицом и подразумевает бога. Но не он. Своего бога он любил. В деревне он ходил в храм, с мамой еще ходил; она думала, боженька защитит от отцовских побоев и участь сына облегчит.

— Ты с утра покормил Муху? Она что-то плохо есть стала.

Напарник, как обычно, не отвечал. Он приехал ради денег, которых еще в глаза не видел, да и пожалел уже. Надеялся, быстро все это закончится, противник будет повержен, он вернется домой с деньгами, героем в красивой форме с медалями. А тут такое… Федор не понимал его досаду. Раньше у него напарником был мужик постарше, стихи иногда пописывал, но хоть не путался под ногами и сигареты не стрелял. Тот бой и для него оказался последним.

«Черт, опять вспомнил тот бой», — подумал Лыков. Бои он не любил вспоминать, понимал, что временами трусит, очень трусит, не по-пацански это.

— Охромов сачкует, в штаб переводится. Верно сказано: хочешь откосить от войны — стань офицером. Был как-то у нас вороватый поваренок, но ведь вкуснотищи всякие готовил, Охромов его все бил: мол, «бью не за то, что своровал, а за то, что попался»… Забыл спросить, че Нинка приготовит на обед. Каждый день одно и то же… Скучно жить, хочется праздника! — Лыков стоит и невозмутимо наблюдает за движением вокруг разведпункта. Он и не замечает, как к нему подходит напарник. Тот долго рассматривает дома в поселке, покинутые поля, дорогу и негромко, подчеркнуто про себя произносит:

— Красиво, конечно, лучше, чем у нас. Только не даем им сеять.

Еще немного, и Федор выйдет из себя: переждав мгновение и как следует выдохнув, он из кармана достает календарик с советским гербом и ловко крутит между пальцами:

— Даже не ради верховного воюем. Долго сидит, и мне этот застой надоел. Ради себя воюем. Если ты не хочешь,…, воевать за чужую родину, то за свою тоже не будешь. Как на колени всех поставим, вернемся домой. Баню дострою. С сауной. Может, и Нинку с собой заберу. Но это нескоро.

Они осторожно заряжают миномет. Обратного обстрела сейчас вряд ли следует ожидать, но они готовятся к марш-броску на склон, в укрытие полка, к Нинке и приготовленному ею обеду. Лучше переждать там. Прицел взят.

— Скоро лето. Надеюсь,…, этим летом будет меньше комаров, — Лыков чешет пах.

***

— Маниша, соберись в школу, — кричит из спальни взъерошенная мать.

Маниша ставит полупустой пятиугольный стакан на стол и идет собираться. Матери лень, но сегодня она решила проконтролировать это дело. Увидев ее, Маниша как будто просыпается и поющим, замедленным местным говором произносит:

— Ма-а-а, купи мне новый пенал, тот желтый совсе-ем сломался.

На почти красивом, но теряющем с годами искорку лице матери явное недовольство:

— Как? Мы ж его совсем недавно купили в сельпо!

— Ни-ина с на-а-ашего класса, эта рыжая ду-у-ура, во вторник его сломала.

— Почему?

Дочь молчит. Она повесила голову — нет, стыда не чувствует. В ней ярость.

Мать продолжает:

— Ее мама, Ирка Падалева, та еще баба. В школе пила, буянила, бегала за моим парнем. Это сейчас она остепенилась, партийная, скоро глядишь, и старостой будет. Твой папа с фронта денег прислал, чтобы мы такой классный пенал тебе купили, чтобы ты ни в чем от одноклассников не отставала, а ты дала его сломать. Новый, значит, купим в другой раз.

— И не надо! Я у па-а-апы попрошу денег, когда он позвонит.

У дочери рассеянный взгляд. Она смотрит на покинутые «Жигули» папы, которые стоят перед окном.

По радио звучит гимн СССР. Пора.

3

В последний день пребывания в Риге я намереваюсь осмотреть четыре рижских музея. Если встать пораньше, можно успеть. У входа в Художественную галерею меня встречают Ангелина и две ее подруги. Старшая — Ансе, интеллигентна и мягка, у нее повадки отличницы. Ансе и пришла, чтобы просветить гостя Риги. Другую, как скоро окажется, совсем непростую девушку, зовут просто — Бирута. Все трое без видимого макияжа, элегантные, статные. Охотно верится, что в Латвии самые высокие женщины в мире.

Конец ознакомительного фрагмента.