Апофеоз Судьбы

Арцви Шахбазян, 2023

Это история о двух друзьях, на долю которых выпала тяжелая и почетная миссия – нести Благую весть во времена становления протестантизма. Восторженные, начитанные, но некрепкие в вере и совсем неопытные в жизни и миссионерстве, юноши сталкиваются лицом к лицу с жестоким языческим культом. В книге, события которой разворачиваются в 16 веке на фоне борьбы Мартина Лютера за свободу совести и вероисповедания, читатель встретится с разными персонажами мировой истории. Роман прозрачно ответит на вопрос: «как не быть поверженными, когда вас бросили в самое сердце сложного механизма судьбы».

Часть II

ГЛАВА 1

Финстервальде,

дек. 1521 — фев. 1522 г.г.

Ранний мороз оплел окна колючими узорами. Эдвин мог часами сидеть, размышляя о чем-то важном и очарованно изучать изморозь. «Ее будто выдумал мастер-стекольщик» — думал он. Солнечные лучи пробивались в дом, играя радужными цветами, отраженными от красного нефрита, кусок которого Фридеман оберегал, как последнее богатство Земли. Спустя час мороз отступил, открыв вид на прекрасное убранство безлюдного заснеженного двора.

Эдвин совершил утреннюю молитву, подвязал рясу, накинул и примял капюшон, спрятав уши, и, потягиваясь, вышел на крыльцо. Пар густо поднимался от него, растворяясь в холодном воздухе. Эдвин почти продрог, в то время, как Мануэл, по-прежнему не промолвивший ни слова, отправился проверить лошадей, — за ним тянулась в глубоком снегу цепочка следов.

Затем дверь отворилась вновь, и к Эдвину присоединился Фабиан. Они оглядывались по сторонам, полные решимости разорвать оковы греха, окутавшие эти места. Желание вернуть непокорных язычников к истине было необоримым.

Эдвин легко похлопал Фабиана по спине, указав на старый искривленный крест, буквально повисший на одной из башен храма — на двух других крестов не было вовсе. Обходя храм стороной, они обратили внимание на небольшое кладбище. Скромные кресты с надгробиями были запорошены снегом.

— Нужно восстановить заброшенный храм, — предложил Эдвин.

— Я иногда думаю: почему люди все так усложняют? Строят храмы, кончики которых чуть не достигают небес, иногда вместо монастыря целые крепости строят. Вспомни, как делал Христос: идет прямо в горы, садится на камнях и учит. А мы? Ну, кем мы себя возомнили? Нам подавай правильные строения, высокие кафедры, удобные резные скамьи из вишневого дерева, скульптуры, колонны. Эх… ну что с этим теперь можно поделать? Раз теперь так принято, раз люди к такому привыкли, нам и деваться некуда. Будем восстанавливать. — Фабиан сделал паузу, но так и не смог смолчать. — А священники… Я просто диву даюсь! Как наряжается в наши дни священник: смотришь на него, а он идет вальяжно в тунике из дорогого льна, а на другого глянешь — в покрытом позолотой кафтане из яркой парчи — загляденье. Только вот Божьему Духу это чуждо.

— Не осуждай их, брат. Бог ведь и Сам все видит. Скажи, а мы что сделали? Сражаемся ли мы с грехом кость в кость?

— А разве не сражаемся? — возразил Фабиан. — Мне ради креста многое пришлось сделать. Кто бы что ни говорил, а я знаю, как труден этот путь.

— Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха²⁰, помнишь эти слова?.. — Эдвин произнес это с трудом, и от собственных слов ему стало не по себе, будто он лишь сейчас осознал их смысл.

— Представить страшно, на что пошел Господь ради нашего спасения. Вот так добровольно вознестись на крест… Умереть на древе ради спасения грешников. Сможет ли человек когда-нибудь такое понять…

— Бог поможет, — сказал Эдвин, скрестив от холода руки.

Незаметно поднявшаяся, пока они говорили, метель кружила так свирепо, что создавалось ощущение, будто она вот-вот ворвется в дом. Следы Мануэла почти стерлись под ее натиском. Ветром забавляется природа, а человек едва ли способен ее понять. За последние несколько дней ветер сорвал оставшиеся сухие шишки с тяжело повисших рукавов пихты. Стены домика еле сдерживали его натиск, сберегая в доме так необходимое людям тепло.

Фабиан, отмахнувшись от метели, словно давая понять, что и она не остановит его, не угасит в нем пыл, продолжал:

— И все же главный подвиг Христа не в этом. Самое важное, как я считаю, случилось Гефсиманском саду. Боль сдавливает мою грудь, когда я пытаюсь представить, что творилось в сердце Иисуса в ту ночь… Я свои-то грехи снести не могу — слишком тяжело они сидят на сердце. Только исповедь приносит покой, но и он недолговечен: одно наседает на другое, и вот за спиной новый мешок с камнями. На кого ни взгляни, все тонут. У каждого на шее свой камень.

Эдвин потер шею, затем лицо, поправив капюшон и переведя дыхание, приготовился слушать дальше.

— Теперь представь. Иисус Христос опускается на колени, молится за всех людей мира, и в эту самую ночь Его сердце пронзает боль за каждый отдельно взятый грех всего человечества…

Устоялась тишина. Фабиан скорбно проговорил:

— На лице Иисуса выступили капли крови…

Фабиан снова остановился, не сумев поставить голос. И спустя минуту голос его еще не восстановился, но Фабиан все же высказал:

— Мы легче пыли… что мы можем без Бога?..

— Я помню, в саду Иисус сказал: «…душа Моя скорбит смертельно». — Просил учеников бодрствовать в ту ночь.

— И они спали, как младенцы. А теперь мы спим. Кажется, ничто уже не способно нас разбудить.

— Может, мы именно за этим и приехали сюда, Фабиан?

— Все верно! Давай начнем работу. Время идет, а мы ничего не сделали.

— Начнем, — согласился Эдвин.

Фабиан вернулся в дом для поиска подручных средств. Фридеман сидел за столом на грубом табурете, делая какие-то записи. Судя по всему, он записывал что-то важное, поскольку не обращал внимания ни на что вокруг себя. Фабиану пришлось встать прямо перед ним, чтобы тот ответил на просьбу дать им необходимые инструменты.

— Мы заметили в небольшом отдалении храм, который, видимо, давным-давно заброшен. Неужели некому за ним ухаживать?

— А… это бесполезно, — кратко ответил Фридеман.

— Почему бесполезно? В нем мог бы поселиться Сам Господь, понимаете? Я порой резок в своих высказываниях, но я отнюдь не это хотел сказать, осуждая большие кафедры и церковные строения… нам очень нужна эта церковь.

— Ну и скажете же вы, — горько улыбнулся Фридеман.

— А что такого? Разве я что-то веселое сказал? — спросил Фабиан.

— Нет-нет, ничего такого, что могло бы меня порадовать. Просто вы не знаете всей ситуации.

— А вы нам ее и не собираетесь раскрывать, я прав?

— Ну почему же?

— Тогда может начнете? — спросил Фабиан, готовый уже провалиться сквозь землю от нетерпения.

— Я вынужден напомнить вам, что вы гость, — надувшись, сказал Фридеман. — Вы глухи к моим словам. Я не буду повторять вам все по десять раз.

— Все, — сказал Фабиан. — Мое терпение окончательно лопнуло. — Сколько вы будете крутить нас вокруг пальца? Говорите все прямо, как есть. Мы рискуем своими жизнями ради этих людей, а вы спокойны как дитя, играете со своим камешком.

— Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими. Мир потому не знает нас, что не познал Его²¹, — раздражающе спокойным тоном произнес Фридеман. — Ладно, вы меня простите… Что-то я и вправду много стал умалчивать. Поймите, я здесь совсем один…

В сидячем положении из-за своего роста он был похож на саранчу. Ногами неловко оттолкнув от себя табурет, Фридеман привстал и ткнул рукой в угол, где стоял ящик с плотницкими и столярными инструментами.

— Вот вам инструменты. Сами убедитесь, что заржаветь им я не давал. Как вы думаете, почему кресты чуть держатся на том храме? Неужели вы смеете полагать, что я не пытался их поставить? — гневно бросил Фридеман. — А, впрочем, думайте так. Мне хочется увидеть, как у вас самих это получится. Я пойду с вами, но помогать не стану. Потом скажу, почему.

Эдвин стоял у двери, изумленно перебирая пальцами пояс. Фридеман уже не вызывал у него доверия, но и пренебрегать его словами, было бы неразумно.

Фабиан тоже заметил странность, но сделал совсем другой вывод. Обманувшись словами хозяина дома, он предположил, что такие неровные манеры могут быть связаны с долгим одиночеством, а не с положением дел в городке, и бояться им нечего.

Фабиан отвел Эдвина в сторону и тихо сказал:

— Возможно, Фридеман просто-напросто отвык от людей. Мы можем и должны ему помочь.

— Не думал я, что все так начнется…

— Могло быть и хуже.

— Да, это точно. Другого выбора у нас все равно нет, — ответил Эдвин Нойманн. — Он знает больше, чем говорит. Я думаю, нам стоит прислушиваться к нему хотя бы до тех пор, пока что-то не прояснится.

Фабиан кивнул ему и пошел к Фридеману, чтобы перевести разговор на дружеский лад. Тот уже вел себя как прежде, будто никакого напряжения и не создавалось.

Мануэл вернулся в дом, мельком глянул на них и молча вышел. Вскоре они услышали, как он перекладывает дрова, наваливая их к северной стороне дома, откуда сквозь стены все же пробивался ветер.

Вскоре все трое вышли из дома, но не успели они пройти и сотни шагов в направлении к покосившемуся храму, как Фридеман вдруг сослался на какие-то дела и отказался идти с ними дальше. Пришлось идти без него. В дороге они оглядывались по сторонам, надеясь никого не встретить.

— Нужно идти не спеша, — прошептал Эдвин, — как нас предупредил Фридеман. Ему ведь виднее, а в послушании зла нет. Это всяко лучше, чем обнажать мечи, как Петр.

— Слова острее, вот их и обнажим! — ответил Фабиан. — Ты ведь помнишь, что было вначале? Еще до того, как появилось все сущее, Слово уже было произнесено — и в нем Бог.

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог²², — торжественно произнес Эдвин Нойманн, прокладывая первую тропу сквозь хрусткий ковер мокрого снега. Они были первыми. От тропки-улочки, и так не особо натоптанной в этот час, в сторону храма совсем не было следов.

Они подошли к храму. Состояние его было, мягко говоря, лачужным. Изнутри строение походило на безлюдную пещеру, и даже старый, но величественный, высотой во всю стену, орган, не мог придать сооружению должной монументальности. Основание пошатнулось не иначе, как от неверия прихожан и слабой воли священников, которые в суете мирской потеряли Самого Бога.

— Да, брат, немало работы нам здесь предстоит! — заметил Фабиан.

— Не будь занудой. Пока за нами никто еще не гнался. Мы сделаем все, что от нас зависит, но понадобится большая выдержка.

— Ах, это, значит, я зануда? — рассмеялся Фабиан, — Не хотел напоминать тебе о твоей забывчивости, но похоже, придется. Напомнить, как тебя год назад укусила безобидная змейка, а ты потом весь день за мной плелся, боясь умереть? Я мог бы еще кое-что вспомнить! — хитро посмотрел на него Фабиан, но шутить было некогда.

— Да, — рассмеялся Эдвин. — Я тогда от страха все про ту змею выведал. И только потом успокоился.

— Ладно, брат, нам стоило бы поменьше болтать попусту. Дел невпроворот.

Эдвин сел у скамьи, снял сапог и вывалил из голенища горсть снега. Снял второй, вытряхнул снег из него тоже. Переобувшись, он немного помолчал, затем кратко добавил к словам друга:

— Храмина сия, да служит Господу по достоинству Его в обилии и достатке веры. Начнем с фундамента, глядишь, и до крыши доберемся.

Мануэль не задержался в обнесенном частоколом городе и двух дней. Его не стали останавливать, понимая, что на такой риск способен пойти далеко не каждый человек. Да и работы для него и корма для его лошадей здесь не было, они не пережили бы долгую зиму.

Фабиан и Эдвин целыми днями трудились, возвращаясь на ночлег затемно. Изо дня в день стены храма прочнели, становясь настоящей крепостью, в которой было безопасно и уютно. Все бы ничего, только в доме Божьем было чересчур тихо. Никому не было дела до старого храма. Никому, кроме нескольких наглых подростков, которые раз от раза камнями сбивали кресты.

Это и имел в виду Фридеман, когда говорил о диком, необузданном населении города. И именно поэтому он не стал помогать Эдвину в его дерзновениях. Фридеман понимал, что крестам долго не устоять. Подростки делали это, в большинстве случаев, поздним вечером, когда никто не мог помешать их потехам.

Взрослые, как и в прочих городах, старались не выходить в ночь, остерегаясь нечистой силы. Считалось, что ночами выходить в путь небезопасно, но недорослей, что сбивали кресты, ничуть это не пугало. Их вообще ничего не пугало, кроме собственной тени, как оказалось однажды, когда все трое, напугав друг друга, бросили свои камни и разбежались кто куда.

Прошел месяц. Братья почти отреставрировали храм, оставалось только починить ризницу и крышу главной апсиды²³. Кресты на время укрепили металлическими пластинами, которые не позволяли их свалить.

За это время Эдвин Нойманн, Фабиан Сарто и Фридеман Хофер достаточно хорошо узнали друг друга. Фридеман временами вел себя как чудак, чересчур приземленно, а порой даже трусливо. Однажды он впопыхах забежал домой, закрыл дверь и сидел спиною к ней с полчаса. Как ни пытался Фабиан его успокоить, но так и не смог. Дрожащим голосом он с трудом рассказал, что с ним стряслось, а Эдвин и Фабиан стояли и молча слушали. Их взяло глубокое недоумение, когда они узнали причину такой реакции.

— Меня… меня чуть не убили, — говорил Фридеман. — Бесы… маленькие бесы…

— Что стряслось? — спрашивал его Фабиан. — Какие еще бесы?

— Они отняли мой камень…

— Нефрит? — спросил Фабиан.

— Да! Да… — завыл Фридеман, едва успев вытереть накатившие слезы.

Фабиан, отказываясь это понимать, помотал головой и отошел. Увидев горе Фридемана, Эдвин предложил ему воды, но не стал пытать хрупкое сердце товарища лишними вопросами. Он лишь утешающе коснулся его плеча, присоединившись затем к Фабиану, который молча сел у играющего огнем камина.

Какое-то время гости не давали диакону выбиться из праведной колеи, но они все равно часто разочаровывались в его поступках, наблюдая грехи как в мелочах, так и в больших делах. А когда речь заходила о том, что настало время проповедовать, он тут же находил с десяток причин, по которым этого делать было нельзя.

Фабиан дивился малодушию Фридемана, часто разговаривал с ним, стараясь придать тому уверенности. Но несмотря на все усилия, вложенные в пробуждение мужества и храбрости в великане, все было тщетно. Фридеман едва ли мог с собой что-то поделать. В нем будто жило маленькое дитя, вырванное из рук матери и бесконечно одинокое.

Фридеман все чаще рассказывал о страшных историях, которые братьям казались попросту бреднями. Например, о том, что в городе регулярно проводились языческие жертвоприношения.

Таких жестокостей, дрожа, говорил диакон, не видали и в годы глубокой античности. Например, каждый год жители Финстервальде собираются у большого камня, который они назвали «Волчьей скалой». Там они совершают обряд, во время которого наносят жертве глубокую, но не смертельную рану, после чего привязывают к дереву, чтобы он не мог сбежать. Кровь медленно стекает из раны, а ветер разносит ее запах, привлекая волков. Это — искупление за то, что волки оберегают жителей города.

Однако, как полагали братья по вере, Фридеман говорил все это лишь для того, чтобы не подвергать себя опасности проповедования. Фабиан, напротив, был полон смелости совершить духовный подвиг.

— Интересно, можем ли мы связаться с Мартином? — спросил Фабиан.

— Не думаю, — ответил Эдвин.

— Почему?

— Я разговаривал вчера с Фридеманом. Сегодня вновь спросил его об этом. Он сказал, что вел переписку с Мартином до тех пор, пока письма не перестали доходить до назначенного места. Именно тогда в городе появились разбойники, которые сжигали или просто выбрасывали их, чтобы искусственно отрезать город от внешнего мира. Княжеские войска давно здесь не бывали, потому что это место вне интересов империи. О нем все позабыли.

— Зачем же люди до сих пор пишут и носят письма? — спросил Фабиан. — Их ведь все равно сжигают…

— Никто и не носит их никуда. Насколько мне известно, люди перестали писать письма. Но жалеть их незачем, ведь это вполне их устроило. То, что здесь происходит, как считают многие жители, не должно выйти за пределы городских ворот. Они соорудили себе замкнутый мир, в котором делают все, что им нравится.

— Да уж. Что-то мне это напоминает… — сказал Фабиан, опустив от холода рукава. — В Содоме и Гоморре тоже жили по своим законам. Но такие места обречены на гибель. Если бы был хоть один шанс обратить этих людей, Бог сохранил бы им жизни, но такая зараза слишком опасна для всего мира, ее можно только убить, искоренить и забыть. Люди думают, что сеют всюду праздник и радость, а в самом деле, плоды, которые приносит их праздник, полны язв. Не жалеют своих дней, не ищут смысла, а спросишь, чему радуются — не найдут что ответить.

— Надеюсь, судьба этого городка будет не такой, как у Содома, ведь мы еще не знаем, что здесь стряслось. Может, люди тут не такие уж и плохие, как нам рассказывают.

— Пусть так. Пусть. Давай-ка помолимся, — сказал Фабиан Сарто и, утерев ладонями лицо, опустился на колени. — Господь все усмотрел. Все усмотрел…

Эдвин расположился рядом, и они помолились.

Фридеман ошибся, говоря, что дров хватит на всю зиму. Слишком сильные морозы на глазах опустошали дровник. Не помогало даже то, что они перенесли дрова в сарай и со всех сторон завалили домик снегом, чтобы сберечь крохи тепла и не позволить ветру выдувать их.

К тому же, втрое быстрее исчерпались скудные запасы еды, приготовленные на зиму лишь для одного человека, что стало большой проблемой. Фридеман старался скрывать это как мог. Тайком от гостей он просил еды у соседей, которые, долго ворча, все же делились собственными запасами, едва способными прокормить их самих до прихода весны.

День сменяла ночь, и до поры до времени ничего необычного не происходило. Они были готовы на многое, но, когда жестокость, присутствовавшая в Финстервальде, впервые стала обнажать свое лицо, миссионерам стало поистине страшно.

ГЛАВА 2

Это случилось, когда холода стали медленно отступать, но зима еще была полна сил. Обложные густые облака, обессилев, отступили и отдали февральское небо во власть солнцу. По следам груженых торговых повозок местами пошли проталины. Впервые за долгое время Эдвин услышал, как потекли узкие ручейки, выбираясь из сугробов, отрекаясь от тонкой снежной пелены. Играя в солнечном свете, они оживили местность. В воздухе стоял еле слышный звон тающих льдинок. На его фоне звучал хор ветров, и веяло странным глубоким григорианским распевом.

К утру Эдвин и Фабиан направились в храм. Перед тем, как начать работу, они снова обошли здание и остановились у кладбища, рассматривая надгробия. Лишь на двух из них были написаны имена. Фабиан постарался их запомнить. На этом кладбище вместе с другими были похоронены Маркус Леманн и Урсула Беккер. Эдвин прошел ладонью по их надгробиям, стряхнув с них мокрый снег.

Теперь, когда сошли наледи, можно было доделать оставшуюся часть четырехскатной крыши. Спустя два часа работы оба они устало улеглись на крыше поперечного нефа.

— Архитекторы не поскупились, это настоящее искусство. Странно, видеть это чудесное творение в таком забытом месте, — сказал Эдвин. — А ведь когда мы только пришли, вид у храма был совсем иной. Сейчас смотреть приятно.

— Когда-то он был не забытым, — ответил Фабиан Сарто. — Меня тревожит то, что это место сгубило не время, а сами люди… собственными руками.

Эдвин собрал ладонью лежащий на поверхности крыши снег, прижал его к губам и втянул в себя пропитавшую снег влагу. Он поежился на угловатой поверхности крыши, лег поудобнее и спросил:

— А хорошо вы жили в Лейпциге до того, как я приехал? Вот в Мюльберге жизнь была хорошая, всего хватало. Хотя, быть может, это я был слишком наивным ребенком и ничего не понимал. Раньше ведь по-другому все было? Некоторые семьи, слышал я, так потонули в долгах, что и не каждый день могли позволить себе хорошо поесть.

— Хорошо поесть? — спросил Фабиан. — А что для тебя значит хорошо поесть?

— Понять, хорошо поел человек или плохо, можно по двум вещам: здоровому виду и способности работать. Если человек бледный, глаза желты и смотрят лишь вскользь, то он явно недоедает, и его руки к продолжительному труду уже неспособны.

— И что же, что же ты хочешь спросить у меня? Голодала ли моя семья?..

— Мне просто… интересно, ничего более. Я всегда жил хоть и не в достатке, но мы никогда не голодали, — почти шепотом произнес Эдвин. — Всегда спрашивал себя, а что, если бы я жил в нищете… Помнишь, я говорил о том, как украл поросенка? Это я хотел на подвиг пойти для своих друзей. Дома у нас в тот момент еды хватало. А вот теперь я сам без гроша. Право, трудно в себе задушить… кхм… скупца, который привык, что весь мир крутится вокруг него одного. А не покончу с ним — и человеком не стану.

Фабиан бросил на него сухой взгляд и произнес:

— Один наш дальний родственник покончил с собой, оставив записку, в которой говорилось, что из-за долгов он больше не в силах прокормить детей. Следующими строками он проклинал всех, начиная с сеньоров, и заканчивая кардиналом. Если бы не его мудрая жена, дети были бы обречены на голодную смерть. Что бы ни случилось, всегда нужно помнить о последствиях. Забота о ближних на порядок важнее нашей собственной судьбы.

Эдвин встревоженно сжал губы. Он вытер ладонь и, повернувшись на спину, глядел на поднимающиеся от домов клубы дыма.

— Надо не забыть наполнить лампы маслом.

— Да, сделаем это сразу же, как закончим с крышей. Работы еще много.

— Поскорее бы уже все сделать…

— А я как раз этого боюсь. Закончим строить, впереди останется самое сложное. Как бы не встретить препятствия от местных…

— Да, этого и я боюсь, — признался Фабиан. — Но не больше, чем любой другой неизвестности.

— Что же касается храма, я думаю, можно пока обойтись без освещения. Свечи в люстре менять — целая история, потолки здесь вон какие высокие, да к тому же, тремя свечами, что у нас есть в запасе, храм не осветишь.

— Высоты боишься? — с мягкой улыбкой спросил Эдвин.

Фабиан махнул рукой. С крыши стало видно, как вновь поднимался ветер, качая ветви деревьев, сбрасывая с них снежную пелену.

— Что мне делать на такой высоте? Крышу починю и слезу. Да притом, с большой радостью, — сказал Фабиан.

— А как ты собрался в небеса, если высоты боишься? — рассмеялся Эдвин.

— Ничего, — с ухмылкой ответил Фабиан. — Когда-нибудь ты станешь умнее.

— Трудно меня этим обидеть, — ответил Эдвин. — Всем нам есть, куда расти. Мы еще совсем молоды. Нам нужно как-то интереснее все устроить. Сказано ведь: «радуйтесь».

— Непременно. А знаешь, что еще сказано? «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими».²⁴

Эдвин глубоко вдохнул и так же глубоко выдохнул. День был ясный, но скоро и до них добрался холодный ветер. Работы было еще достаточно много, но, когда они увидели приближающееся скопище людей, им стало не до того.

***

Вслед за толпой стариков, женщин и детей несколько подростков то погоняли пинками, то волоком тащили худого, измученного мужчину в порванной одежде. Он с ног до головы был покрыт кровоточащими ранами. Его сломанная в предплечье рука буквально висела. Человек еле плелся, гонимый ударами злых, вредных до ужаса детей. Они толкали его, пинали и бросали камнями, забавляясь в своей слепой жестокости.

По мере приближения толпы к окружавшей храм роще поднимался и нарастал шум, от которого разлетелись сороки. Фабиану на минуту показалось, что даже деревья, сгрудившиеся вокруг них, присоединились к этому неведомому зверству. Ветви цеплялись за плечи мужчины, за людей, продирающихся через этот коридор.

Стужа усилилась. Но это был не тот январский мороз, от которого немели руки: этот будто проникал внутрь — в самое сердце.

Эдвин потянул друга за пояс, что помогло тому скатиться ниже по крыше. Если бы их заметили, смерти бы не миновать.

— Может, попробуем спуститься через ризницу? — предложил Фабиан.

— Не думаю, что это хорошая идея, — отвечал Эдвин. — Крыша под тяжестью снега может обвалиться, мы ведь ее не укрепили как следует.

— А что, если скатимся назад? Там сугробы, может и свезти.

— Оставь это, — прошептал Эдвин. — Не хочется мне прыгать с такой высоты, полагаясь на одно везение.

— Что, если это продлится до ночи? Мы ведь замерзнем до костей. А тот человек… что с ним станет…

— Лучше задубеем, чем разом отправимся на тот свет. Я к такому еще не готов, — сказал Эдвин.

— Кто знает, какая смерть милее.

— А смерть бывает милой?

— Для того несчастного быстрая смерть была бы избавлением.

— Что же делать, Господи…

Они закрыли глаза и молитвой воззвали к Богу о спасении страдальца, чтобы толпа, охваченная бесовским духом, отреклась от беззакония.

Толпа ярилась, обвинения звучали все громче. Вскоре затаившимся на крыше братьям стало понятно, что мужчину обвиняли в убийстве. Он «убил волчицу — матерь лесов». Его довели до предсмертных мук из-за того, что он убил хищницу, спасая от нее свое стадо овец. Старики, которые яростно поносили замученного, были похожи на волхвов, обезумевших от запаха крови.

Вся эта процессия была полна неслыханной жестокости. Братьям пришлось лежать несколько часов на покрывшем крышу снегу, вынужденно наблюдая ужасную сцену расправы.

— Эдвин.

— М?

— Ты видишь? Там… в толпе…

— Прости, я не могу на это смотреть… — отвечал Эдвин.

— Там Фридеман!

Эдвин попытался еще раз взглянуть в ту сторону, но его стошнило.

Фридеман вел себя неестественно, притворно и этим сильно выделялся из толпы. Он повторял все, что они делали, но как бы нелюдимо, сторонясь от всех, и в это же время, присутствуя в ритуале. Видимо, его страх перед смертью был так велик, что он был готов на все, лишь бы язычники его не тронули.

Так они и пролежали до глубокого вечера, продрогли, но пути назад не было. Пришлось терпеть до конца и наблюдать за казнью воочию. И молиться — искренне, истово, понимая свое бессилие и осознавая свою наивность и глупость, когда отмахивались от рассказов и предостережений диакона.

Люди разошлись, только когда мрак ночи поглотил все огни. Эдвин Нойманн и Фабиан Сарто, дрожа от холода, скатились по нефу и побежали домой, чтобы согреться. Это был самый кошмарный день в их жизни. Всю дорогу Эдвин повторял одни и те же слова. У него получалось это от раза к разу то шепотом, то вслух:

«Он

ничего

не сделал…

Бог совсем ничего не сделал…»

Фабиану нечего было на это ответить, он и сам многого не понимал.

«Почему Бог так глух к просьбам людей? Неужели Ему нет до нас никакого дела?» — с большим внутренним опасением он спрашивал себя об этом, но какая-то сила, сидящая внутри, не давала развить эту мысль, а тем более, произнести ее вслух.

ГЛАВА 3

Эдвин сидел в углу комнаты, смотря на тусклый, но живой огонек камина. На улице Фабиан Сарто, собрав последние силы, постучал ногами о пол, сбивая снег и оставив его за порогом, затем вошел в дом. Перед камином развалился на покрывале из заячьего меха Фридеман. Он был так пьян, что бредил, разговаривая сам с собой, и из этого бреда братья по крупице узнали о нем многое. К сожалению, о том, что из сказанного было правдой, а что плодом помутненного сознания, оставалось лишь догадываться.

Фридеман то смеялся, называя Лютера простодушным дураком, то плакал, ударяя себя в грудь. Из его неразборчивой речи все же удавалось взять что-то местами скверное, но важное и необходимое для принятия дальнейших решений:

— Ввы, никчемные святые — протяжно выговаривал Фридеман, — знаете, вы?.. Знаете, что волки вас охраняют днем, ночь… чью, при луне, когда все остальные спят. Все спят! — Крикнул диакон и поднес руку к огню.

Его широкая ладонь покрылась копотью от смольной дымки. Боль ожога приглушилась вином, и он продолжил пить, утоляя жажду. Но жажду, которая томилась в нем, нельзя было утолить ни водой, ни, тем более, вином.

— Мы горим, но продолжаем спать! — стиснув зубы, вторил он.

Фабиан с трудом оттащил от камина несчастного диакона, утратившего человеческий вид. Было больно смотреть на его увечное духовное состояние, вызывающее лишь жалость. Да, его можно было осуждать в причастности к ужасной расправе над невинным человеком, но в эту минуту перед ними лежало лишь чуть живое тело, дух которого страдал от вины и стыда.

— А вот теперь я в полном замешательстве, — сказал Фабиан. — Ума не приложу, что делать дальше. Сперва эти неприветливые лица на въезде в город, потом казнь, а теперь свихнувшийся священник.

Эдвин сидел у камина. В его холодных глазах мелькали оранжево-красные огни. Он и не слышал слов Фабиана. Только смотрел в одну точку и пытался согреться.

— Давай поговорим, Эдвин… Нужно продумать план, иначе у нас ничего не получится. Здесь творится что-то неладное. На душе очень тревожно.

Послушник несмело повернулся к Фабиану.

— Давай просто уедем отсюда, — сказал Эдвин, сжимая в руке Библию. — Я думаю… я совсем не готов к таким испытаниям. У меня сердце вот-вот откажется стучать.

— Рано сдаешься, брат. Мы ведь только приехали. Если уедем, эти люди так и останутся язычниками, понимаешь? Только в последнюю очередь мы должны думать о себе. Наша вера и так подверглась сомнениям. Причем, это допустили мы сами, и нам самим теперь придется за это отвечать.

— Молись за меня… Много молись, Фабиан. Я очень слаб, — сказал ему Эдвин, снова отведя взор на камин.

— Каждый день молюсь, — ответил Фабиан. Подойдя, он похлопал ему по плечу и сказал. — Рано мы духом пали. Я ко многому был готов, когда собирался в путь. А ты думал, что мы не встретим препятствий?

— Нет, разумеется, я понимал.

— Тогда воспрянь. Нас ждет много дел.

— Дела, дела… Делами ли оправдаемся?

Они буквально валились с ног. Оба простыли и легли ближе к камину. После увиденного ночь была долгая и бессонная, а когда, наконец-то, подступил сон, уже начинало светать. Но они так устали, что высоко стоящее солнце их не разбудило, и они спали почти до середины дня.

Эдвина разбудил сильный поток холодного сквозного ветра. Он ударил из двери, которую отворили незнакомцы. Они быстро вошли в дом и специально оставили дверь нараспашку, чтобы утренняя стужа сама разбудила нежданных гостей Финстервальде.

— Хватайте вон того, что поздоровее, а этого я на себя возьму, — сказал один из чужаков. Ростом он был ненамного меньше Фридемана, но шире в плечах.

— Да ты с ними со всеми один управишься, Мэлвин, — напрягая хрипящие голосовые связки, ответил другой.

— Спят как медвежата, и будить не хочется, — с гоготом произнес третий.

— Ну все, давай их сюда! — сказал Мэлвин.

Дальше все случилось как-то сумбурно. Один из крепышей был просто громадным, он походил на крупного быка. Из его больших ноздрей в выстывшем воздухе комнаты били плотные столбы пара. Он схватил еще спящего Фридемана за ворот и отшвырнул его в стену, которая чуть не обвалилась от удара.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Послание к Евреям, (12:4).

21

Первое послание Иоанна (3:1).

22

Евангелие от Иоанна (1:1).

23

Апси́да — выступ здания, примыкающий к основному объему полусводом.

24

Послание к Римлянам (12:15).