«Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…» Стихи и проза, письма

Артюр Краван

Первое в России издание литературных сочинений и писем легендарного Артюра Кравана (1887–1918), беспокойного гения, проповедника антилитературы и первоиспытателя нового искусства. Дополнено воспоминаниями современников – А. Бретона, Б. Сандрара, Г. Бюффе-Пикабиа и др.

Журнал «Сейчас»

(1912–1915)

Сейчас

1 год № 1

Литературный журнал

Апрель 1912

Свисток^[43]

Трансатлантический лайнер качается в ритм океана,

В воздухе дым извивается, будто бы веретено.

Протяжно свистя, могучий корабль к берегу Гавра пристанет,

Матросы-атлеты на суше медведями станут.

Нью-Йорк! О, Нью-Йорк! Как хотел бы в тебе я жить!

Смотрю, как науке и технике здесь суждено

Слиться в одно

В пышных, нетленных

Дворцах современных,

Где глаза ослепляют

Стеклянные конусы света

Снопами ультрафиолета,

Где вездесущ американский телефон,

И неслышно и мягко

Движутся лифты в шахтах.

Дерзкий корабль Английской компании,

И я, в восхищеньи всходящий на борт:

Там — роскошь, красота, турбины,

Электрифицированный комфорт,

Ярчайшим светом залиты кабины,

Колонны колышутся медленно в медном огне,

И руки мои опьянённые, словно во сне,

К прохладе металла, дрожа, прикоснулись

И в животворящий поток окунулись.

Зелёный оттенок запаха свежего лака

Уносит меня без оглядки в то время, когда́ я,

Забыв о долгах, яйцом катался в неистово яркой

Зелёной траве. В экстазе одежды я мог ощущать,

Как тело твоё, о природа, дрожь покрывает.

Мне бы на волю, конём бы пастись, по полю бежать!

Палуба с музыкой в такт блаженно раскачивается,

И холод сильней и пронзительней

в новом физическом качестве

С каждым вдохом и выдохом!

Я стал тосковать: ведь там негде ржать и некуда плыть,

Можно лишь чинно гулять, с пассажирами говорить

И смотреть, как колеблется ватерлиния, пока впереди не

Засверкают трамваи, бегущие в утренней синей

Мгле, а на стенах домов не запляшут белые отсветы.

Мы блуждали семь суток размеренным ходом

Под дождями, под солнцем, под звёздной россыпью.

Лихое, юное чутьё в торговле стало мне опорой.

Продавая консервы и изделия марки Гла́дстон^[44],

Я заработал богатство: восемь миллионов.

Теперь я владелец десятка судов многотонных.

Под стягами, расшитыми моим гербом, плывут они по свету,

Рисуя на волнах и на ветрах мою торговую победу.

У меня есть и первый локомотив, который

Фыркает, пар выдыхая, как лошадь в мыле,

И гордыню свою в руках машиниста оставив,

Он мчится, отдавшись безумной восьмиколёсной силе.

Он влечёт за собой в приключение длинный состав —

В зелень Канады, в бескрайнюю глушь лесов,

И аркады мостов под рессоры свои подмяв,

Он летит сквозь поля в тишине предрассветных часов.

И если вдруг среди звёзд он увидит огни городов,

По долине разносится эхо протяжных свистков

Отголоском мечты о приюте под небом стеклянным вокзала.

А пока он везёт на буксире по зарослям рельс и столбов

Упругое облако дыма и грохот колёс по шпалам.

Артюр Краван

Неизданные материалы об Оскаре Уайльде

Оскар Уайльд — человек, коего многие считают обладателем необычного лба, сильно выступающего поверх надбровных дуг, но выше стремительно утрачивающего выразительность, в то время как его череп благородной яйцевидной формы расширялся ближе к затылочной части — говорил, что источником способностей человека является не передняя, а именно задняя часть черепа. Он также утверждал, что у истинно талантливых людей мысли зарождаются в… затылке.

В действительности же лоб у Оскара Уайльда был вовсе не низким, а даже довольно высоким, сильно выраженным, но без излишней бетховенской мускулатуры. В профиль он немного напоминал Байрона. К тому же голова Оскара Уайльда представляла собой образчик греческих пропорций — не таких, как у статуй, а скорее как у фигур, изображённых на вазах и медальонах.

Голубые глаза, подёрнутые лёгкой дымкой и темнеющие каждый раз, когда взгляд его оживлялся, были искусно вставлены в оправу надбровных дуг, над которыми суверенной аркадой возвышались широкие брови. Вместе с тем невозможно представить себе большего разнообразия в выражении глаз, способных казаться настолько тусклыми и замкнутыми на внутренних поэтических переживаниях и настолько же открытыми и устремлёнными во внешний мир.

Что же касается аристократического носа, то его широко открытые и подрагивающие ноздри жили своей, полной жизнью.

Бледные и мясистые губы вряд ли можно было назвать «милым ротиком». Рот у него и вправду казался весьма грубо скроенным, но притом отнюдь не бесформенным, а наоборот, чётко очерченным: посередине линия губ шла вровень с лицом, а уголки уходили вглубь, решительно загибаясь, словно прорезанные в античной маске.

В щеках его не было и намёка на худобу — они представали во всём своём пышном великолепии.

В общем, как уже упоминалось прежде, отличительной чертой его внешности был греческий профиль. Анфас же Оскар Уайльд хоть и сохранял это сходство с греческими фигурами, но в основном лишь в верхней, наиболее пропорциональной и гармоничной части лица. В нижней части, при плотно сомкнутых губах, прослеживалось скорее нечто египетское: таинственность, непреклонность, монументальная невозмутимость — своего рода сдержанная беспощадность.

В спокойном состоянии Оскар Уайльд излучал силу; это впечатление дополнялось нескрываемой уверенностью в себе, что, в свою очередь, придавало ему несколько надменный вид, однако и внутренние качества его естества не оставались незамеченными: чувственность, любвеобильность, лёгкость и непринуждённость, готовые сию же минуту проявиться в действии.

С прямой и величественной осанкой, унаследованной от его матери леди Уайльд, Оскар Уайльд подавался к собеседнику и осыпал его остротами, язвительными замечаниями и афоризмами. Произведя должное впечатление, Уайльд откидывал голову назад, словно говоря: «И что же Вы на это можете возразить?» В остальном одно его молчаливое присутствие в гостиной наполняло её целиком, а если тому сопутствовала ещё и речь, то, не повышая тона, Оскар Уайльд совершенно естественным образом занимал ведущее место в любой происходящей вокруг дискуссии.

Он покорял окружающих своим голосом, блистательно владея всеми возможными оттенками интонации: иногда его речь была торопливой, оживлённой и задорной, чаще — размеренной, даже чересчур выразительной, а порой и откровенно томной. Произношение у него было мягким, округлым, слегка гортанным, и это будто придавало словам больше выразительности. Говорил он нарочито отчётливо, вдумчиво, как по книге. Он преувеличенно чётко выговаривал сдвоенные согласные в таких словах, как adding и yellow, что нечасто встречается в Англии; гласные он задумчиво растягивал, словно любуясь ими. В целом, содержание собственных высказываний приводило Оскара Уайльда в восторг, но и звучанием, устным выражением своих мыслей он наслаждался не меньше.

Кроме того, Оскару Уайльду было свойственно разговаривать, если так можно выразиться, всем телом: игривость плеча и предплечья сменялась чарующей плавностью движений локтя и руки, а кисть между тем изгибалась с выразительной, лебединой элегантностью — именно этой особенностью Оскар Уайльд наделил героя «Дориана Грея» лорда Генри.

Продолжение следует.

У. Купер^[45]

Разное

Мы с радостью узнали о смерти художника Жюля Лефевра^[46].

Третьего апреля в Парижском цирке состоится зрелищный боксёрский поединок между чернокожим Гантером^[47] и Жоржем Карпентье^[48].

Маринетти^[49] сам поднял вокруг себя такую шумиху лишь с тем, чтобы нам понравиться, ибо слава и есть скандал.

Сейчас 2 год № 2

Литературный журнал

Июль 1913

Андре Жид^[50]

Оставив позади очередную длинную полосу вселенской лени, я стал лихорадочно мечтать о богатстве (боже мой! как же я размечтался!); в ту пору я без конца строил грандиозные планы и всё чаще стал задумываться о том, какую бы мне провернуть махинацию, чтобы сколотить состояние. И ни с того ни с сего, решив пустить для этого в ход поэзию — всё-таки я всегда старался видеть в искусстве средство, а не цель — я весело воскликнул: «Мне стоит повидать Жида, ведь он миллионер. Нет, вот смеху-то будет! Я обведу этого старого писаку вокруг пальца!»

Я настолько разошёлся, что вдруг возомнил себя небывалым везунчиком. Я написал Жиду письмо, ссылаясь на моё родство с Оскаром Уайльдом, и Жид согласился меня принять. Я буквально покорил его своим неимоверным ростом, широкими плечами, красотой, оригинальностью, красноречием. В общем, Жид был от меня без ума, мне же он показался приятным. И вот мы уже мчимся в сторону Алжира — он хотел снова побывать в Бискре, а я собирался увезти его аж до самого Берега Сомали. Я быстро загорел — мне всю жизнь было неловко от того, что я белый. А Жид оплачивал купе первого класса, богатые убранства, дворцы, любовные прихоти. Наконец-то одна из моих тысяч душ обрела материю. Жид платил и платил без конца. И я смею надеяться, что он не потребует от меня возмещения убытков, если я призна́юсь ему в том, что в пылу неугомонного воображения, рисующего всевозможные вопиющие распутства, я даже представил себе, как он продаёт своё большое имение в Нормандии, чтобы только угодить малейшим моим прихотям, потешить дитя современности.

Ах, я всё ещё вижу себя таким, каким живописала меня моя фантазия: я расселся с ногами на сиденье скоростного средиземноморского поезда и отпускаю одну непристойную шуточку за другой, чтобы развлечь моего мецената.

Наверняка вы скажете, что у меня замашки Андрожина^[51]. Ведь так?

В действительности же я так мало преуспел в своих эксплуататорских затеях, что намерен отомстить. Чтобы попусту не волновать наших провинциальных читателей, я добавлю, что особенно невзлюбил месье Жида в тот день, когда, как я уже намекнул выше, окончательно осознал, что не выпрошу у него и десяти сантимов, и когда вдобавок этот кургузый лапсердак позволил себе, исходя из мыслей о собственном превосходстве, охаять беззащитного, нагого ангелочка по имени Теофиль Готье^[52].

Итак, я отправился к месье Жиду. Я с сожалением припоминаю, что тогда у меня не было подобающей случаю одежды, иначе я бы с лёгкостью пленил его. По дороге к его особняку я придумывал искромётные фразочки, которые собирался как бы невзначай вставлять в разговор. В следующее мгновение я уже стоял на пороге его дома. Дверь открыла горничная (у месье Жида не было лакея). Меня проводили на второй этаж и попросили подождать в какой-то каморке, откуда в глубь квартиры уходил, поворачивая за угол, коридор. Пока меня вели, я с любопытством заглядывал в различные помещения, пытаясь заблаговременно определить местонахождение комнат для гостей. Теперь же я сидел в своём закутке. Дневной свет падал из оконных рам — кстати сказать, совершенно безвкусных — на письменный стол. Там лежали только что исписанные, ещё не впитавшие чернила, листы бумаги. Естественно, я не смог удержаться от некоторой, вполне очевидной нескромности. Таким образом, я могу сообщить вам, что месье Жид оттачивает свои сочинения с ужасающим усердием и что в типографию отправляется по меньшей мере четвертая версия рукописи.

Горничная вновь пришла и проводила меня на первый этаж. На пороге гостиной меня встретили брехливые шавки. Всё это мало походило на изысканный приём. Но месье Жид вот-вот должен был прийти. Я же тем временем принялся разглядывать обстановку. Современная и безрадостная мебель в просторной комнате; отсутствие каких-либо картин, голые стены (простота без претензий или претензия на простоту), особенно же бросалась в глаза поистине пуританская тщательность в соблюдении порядка и чистоты. На мгновение у меня даже выступил холодный пот на лбу при мысли о том, что я мог испачкать ковры. Возможно, я бы пошёл на поводу у своего любопытства или даже поддался бы острому желанию прикарманить какую-нибудь безделушку, если бы не гнетущее и отчётливое ощущение, что месье Жид следит за мной через потайное отверстие в стене. Ежели я заблуждаюсь в своих суждениях и тем самым задеваю достоинство месье Жида, то я незамедлительно и публично приношу ему свои глубочайшие извинения.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

43

Краван относился к техническому прогрессу с присущим художественной среде начала XX в. энтузиазмом и восторженно воспринимал новшества, ставшие синонимами американского стиля жизни. Однако оставаясь верным духу противоречия, он не упускал возможности высмеять американские манеры и в особенности царящую в Европе «американскую» моду. Приводим здесь полностью в русском переводе статью “To be or not to be… American” («Быть или не быть… американцем», опубл. 10 июня 1909 г. в газ.: L’Echo des Sports. № 247):

Ещё пару лет назад, когда дружелюбные простачки, способные принять за чистую монету объявление об услугах зубного врача, верили в джиу-джитсу и во французский бокс, появилась горстка нерадивых франтов, которые из кожи вон лезли, чтобы сделаться англичанами.

Но Геракл побери! Это давно уже не модно, время всё расставило по своим местам. Нужно быть родом из такой глубинки, как Латинский квартал, чтобы выряжаться ещё в короткие штанишки и картуз.

Нынче же все кругом американцы. Обязательно надо быть американцем или хотя бы им казаться, что, в сущности, совершенно одно и то же.

Американцами стали все. Поголовно.

Все, говорю я, начиная с самого жалкого неудачника и заканчивая самыми блистательными, выдающимися персонажами.

Когда я говорю «все», я имею в виду людей мало-мальски спортивных, которые представляют для нас интерес. Остальные не в счёт. А под выражением «быть американцем» подразумевается «быть американцем из Соединённых Штатов», а не южным сморчком.

В Америке человек считается американцем только в случае, если он живёт в Соединённых Штатах — равно как и во Франции ни один здравомыслящий человек не назовёт себя французом, если он не парижанин.

У нас подражание американцам началось с увлечения танцорами кекуока. Смею предположить, что и американские бегуны сыграли немалую роль. Наконец, сильный толчок зарождающейся моде дал Уилбур Райт, ибо, родившись американцем, человек автоматически получал сертификат гениальности. Но когда появились боксёры-янки, такие как Джо Дженнет и Вилли Льюис, то всеобщее помешательство, говоря банальным языком, достигло своего апогея. Париж боготворил их, и надо сказать, с полным на то основанием. Их засыпали цветами, похвалами, показной роскошью.

Все тотчас же принялись жевать жвачку, плеваться и сквернословить не хуже самого достойного представителя американской нации. Все стали ходить, бултыхаясь в одежде на несколько размеров больше. У самых тщедушных доходяг вдруг появились широченные плечи. Все надели американские ботинки и американские воротнички, начали бриться и носить котелки набекрень.

Дело в том, что быть американцем значит обладать массой преимуществ. Во-первых, Америка — страна, которая лучше других защищает своих граждан за рубежом. Во-вторых, американцев боятся, поскольку они умеют боксировать — или, по крайней мере, все так думают. Американцы приезжают издалека, и это им только на пользу. Тем более что теперь на каждого, не считая людей, объявленных вне закона, непременно приклеивают ярлык профессии: один — почтенный столяр, другой — поэт-реалист, остальные — журналисты, грабители, художники или гонщики-велосипедисты; американцу же достаточно быть просто американцем. Этот титул открывает для него двери во все салоны. Узнав в нём американца, никто и не станет задаваться вопросом о роде его занятий.

А ежели какой въедливый господин и начнёт дотошно расспрашивать:

— Чем же занимается этот месье?

— Месье — американец, — неизменно услышит он в ответ.

И полученные сведения его полностью удовлетворят.

Следовательно, быть американцем значит иметь положение в обществе. Быть американцем — вот что единственно важно, и посему каждый старается им стать. Только ограниченный человек, слепец или же лицемер с этим не согласится.

Естественно, все теперь превратились в американцев, однако не у каждого это выходит удачно. Хотя сойти за взаправдашнего американца не так уж и сложно.

— Что бы Вы там ни говорили, прежде всего необходимо выучить английский, а точнее, американский язык, — возразят мне.

— Чушь несусветная! Настоящий американец не разговаривает вообще.

— Вы, должно быть, шутите!

— Что Вы, месье, какие уж тут шутки! Все американцы говорят односложно, даже самое элементарное знание этого языка излишне, и я настаиваю, что простейшего «да» (которое звучит как «йа»), произносимого раз в минуту, вполне хватит для поддержания беседы. Вы не станете отрицать, что даже самый недалёкий человек в состоянии овладеть этим навыком.

С другой стороны, очевидно, что если взять на вооружение какое-нибудь ругательство, например, словечко “hell” (что значит «ад»), которое полагается цедить сквозь зубы по любому поводу, то без труда получится полностью соответствовать образу, а способность воспроизвести простейшие шаги джиги — американского народного танца — можно считать истинным шедевром подражания. У американцев исполнение коротенькой джиги сопряжено с чувством глубокого удовлетворения, и вам непременно стоит изобразить несколько движений этого дёрганого танца, если вы неожиданно чему-то обрадовались, услышали музыку или же если вам просто захотелось поплясать. Этот танец танцуют где угодно: в кафе и на улице, не обращая ни малейшего внимания на застывшие в изумлении лица окружающих. И ещё я, пожалуй, дам вам несколько полезных советов, которые помогут вам стать образцовым американским джентльменом:

Будьте ростом чуть выше среднего.

Всегда гладко брейтесь.

Расчёсывайте волосы на прямой пробор.

Жуйте.

Плюйтесь в салонах.

Сморкайтесь пальцами.

Никогда не разговаривайте.

Танцуйте джигу.

Носите деньги прямо в кармане, а не в бумажнике.

Ни при каких обстоятельствах не снимайте шляпы.

Здоровайтесь, поднося указательный палец к полям шляпы.

Всегда спешите по делам.

Ходите по барам и пейте исключительно “american drinks”.

Презирайте женщин.

Что же касается гардероба, то с просторной одеждой подобает носить американские ботинки и воротнички: костюмы вашего дедушки чудо как хорошо будут на вас смотреться, особенно если вам двадцать лет. Котелки и фетровые шляпы выглядят уместней всего. Картуз с каким-нибудь необычным козырьком позволителен только боксёрам или тем, кто хочет ими казаться, что, опять же таки, совершенно одно и то же.

Хорошенько запомните это замечательное правило: я всегда номер один, а мои близкие — номер два.

И самое главное — запаситесь высокомерием. Без наглости теперь никуда. А ведь ещё недавно считалось, что человек ведёт себя неприлично, если он обращается на улице к первому встречному, дабы попросить огня.

Если Вы одеты на американский манер, вы смело можете подойти к кому угодно с такими словами:

— I say! (что значит: «Эй!») У Вас сигары не найдётся?

И если Вас угостят, то ни в коем случае не благодарите.

Вот и всё, что вам следует знать об американцах.

С недавних пор, однако, вошло в моду выдавать себя за негра.

Я бы охотно поведал вам и об этом, но не хочу злоупотреблять вашим терпением… да и меня такой разговор, боюсь, может утомить.

Фабиан Ллойд».

44

Какие конкретно «изделия марки Гладстон» продавал лирический герой Кравана (а возможно, и сам Краван), сказать трудно: «гладстонами» в те времена называли кожаные саквояжи, на британском сленге так именовалось дешёвое французское вино, а ирландцы-националисты выпускали в продажу ночные горшки с портретом британского премьер-министра.

45

Краван был не только основателем и главным редактором журнала «Сейчас», но и единственным его автором, поэтому с уверенностью можно сказать, что У. Купер — равно как и Эдуар Аршинар, Робер Мирадик и Мари Ловитска — псевдонимы Кравана, литературное воплощение «множества душ», населявших его тело.

46

Жюль Жозеф Лефевр (Jules Joseph Lefebvre, 1836–1911) — французский салонный художник и теоретик живописи.

47

Джордж Гантер (George Gunther, 1881–1959) — американский боксёр.

48

Жорж Карпентье (Georges Carpentier, 1894–1975) — французский боксёр и актёр.

49

Филиппо Томмазо Эмилио Маринетти (Filippo Tommaso Emilio Marinetti, 1876–1944) — итальянский поэт и издатель, считается основоположником футуризма.

50

Этот текст Кравана снискал, пожалуй, наибольшую славу у дадаистов: французский писатель-модернист Андре Жид (André Gide, 1869–1951) — автор художественной и автобиографической прозы, лауреат Нобелевской премии 1947 г. — был уже в то время маститым литератором, звездой журнала «Новое французское обозрение» (La Nouvelle Revue Française) и воплощением «официальной» литературы, которая так претила Кравану. Он противопоставлял авангардную спонтанность, «настоящее» поэтическое творчество кропотливому прозаическому труду Жида, высмеивая в его лице все искусственное и избитое.

51

Игра слов, основанная на созвучии имени Андре Жида со словом «андрогин». Краван намекает на гомосексуальность писателя.

52

А. Жид не единожды отрицательно высказывался о творчестве Теофиля Готье (Théophile Gautier, 1811–1872) — французского поэта-романтика, писателя, художественного и литературного критика — утверждая, что в нём нет глубины и смысла. Эта фраза Жида о Готье стала крылатой: «Да, Теофиль Готье занимает значительное место; жаль только, что занимает он его плохо».