Учитель фехтования

Артуро Перес-Реверте, 1988

1868 год. Мадрид кипит в водовороте политических страстей и тайных заговоров, под натиском революции вот-вот рухнет испанская монархия. Однако шум эпохи не в силах поколебать душевного спокойствия дона Хайме, погруженного в воспоминания прошлых лет. Его молодость осталась позади, а вместе с ней и сладкая горечь любви, и боль разочарования, но он по-прежнему лучший фехтовальщик во всем Мадриде. И по-прежнему кодекс чести истинного кабальеро для него не пустой звук. Все меняется, когда в жизни дона Хайме появляется загадочная ученица, которая желает постичь секреты его смертельно опасного искусства…

II

Двойная ложная атака

Двойная ложная атака служит для того, чтобы сбить противника с толку. Начинается она точно так же, как простая атака.

Он поднялся по лестнице, нащупывая в кармане серого сюртука краешек записки. Ее содержание было ему не вполне ясно:

Донья Адела де Отеро просит учителя фехтования дона Хайме Астарлоа прийти к ней домой по адресу: улица Рианьо, дом 14, завтра в семь вечера.

С уважением,

А. д. О.

Перед выходом дон Хайме тщательно привел себя в порядок: записку, должно быть, написала мать будущего ученика, и ему хотелось произвести наилучшее впечатление. Подойдя к незнакомой двери, он поправил галстук и постучал тяжелым бронзовым кольцом, вдетым в ноздри декоративной львиной головы. Затем достал из жилетного кармана часы: без одной минуты семь. Он немного подождал, прислушиваясь к легким шагам, приближавшимся к двери по длинному коридору. Засов отодвинулся, и появилось смазливое личико горничной, обрамленное белым чепцом. Взяв его визитную карточку, девушка удалилась, а дон Хайме вошел в маленькую, со вкусом обставленную залу. Жалюзи опущены; через открытые окна доносился шум экипажей, проезжавших по улице двумя этажами ниже. По всей зале — высокие вазы с экзотическими растениями, роскошные кресла, обитые алым шелком; на стенах висела пара неплохих картин. Будущие клиенты, видимо, богаты, и маэстро обрадовался. В его положении это было очень кстати.

Вскоре горничная вернулась и, взяв у него перчатки, трость и цилиндр, пригласила в гостиную. Он проследовал за ней в полумраке коридора.

Гостиная была пуста, и, сложив руки за спиной, он прошелся взад и вперед, внимательно рассматривая изысканное убранство. Последние лучи заходящего солнца, проникая в комнату через полуопущенные шторы, постепенно тускнели на скромных обоях в бледно-голубой цветочек. В меблировке чувствовался отменный вкус; над английским диваном висела картина известного художника XVIII века: девушка в кружевах задумчиво обернулась на качелях в саду, видимо ожидая кого-то желанного. В углу стояло фортепьяно с откинутой крышкой, на пюпитре белели ноты. Он подошел поближе: «Полонез фа минор», Фридерик Шопен. Владелица фортепьяно была, без сомнения, дамой образованной.

В заключение дон Хайме осмотрел развешанную над мраморным камином коллекцию оружия: дуэльные пистолеты и рапиры. Внимательно, как истинный знаток, он изучал один предмет за другим. Старинные рапиры с золотой насечкой, одна французской, другая итальянской работы, — высочайшего класса. Отлично сохранились; на клинке маэстро не обнаружил ни намека на ржавчину, хотя едва заметные царапины не оставляли сомнений, что послужили рапиры на славу.

За спиной дона Хайме послышались шаги. Он неторопливо обернулся, готовясь произнести заранее подготовленное приветствие. Однако стоявшая перед ним дама весьма отличалась от образа, созданного им в воображении.

— Добрый вечер, сеньор Астарлоа, — произнесла она. — Благодарю вас за любезный визит к незнакомке.

У нее был приятный, чуть хрипловатый голос, в выговоре проскальзывал едва уловимый чужеземный акцент. Дон Хайме склонился к протянутой руке и коснулся ее губами. Кожа — тонкая, прохладная, приятного смуглого оттенка; маленький мизинец изящно отогнут; ногти без маникюра, острижены коротко, по-мужски. Единственным украшением этой необычной руки было кольцо — тонкий серебряный ободок.

Дон Хайме выпрямился и увидел большие фиалковые глаза; в прямых лучах света зрачки отливали золотом. Черные густые волосы дамы были собраны на затылке перламутровой заколкой в форме орлиной головы. Для женщины она, пожалуй, высоковата — чуть ниже самого дона Хайме. Зато сложена вполне гармонично, если не считать несколько чрезмерной худобы. Ее тонкая талия не нуждалась в корсете. Одета в черную строгую, без всяких украшений юбку и шелковую блузку, отделанную кружевами. В этой женщине смутно, почти неуловимо проскальзывало что-то мужское; особенность еще более подчеркивал крохотный шрам в правом уголке рта — дама будто странно, загадочно усмехалась. Она была в том неопределенном возрасте, когда женщине с легкостью можно дать от двадцати до тридцати лет. У маэстро мелькнула мысль, что в далекие времена юности ради такой особы он, несомненно, пустился бы на любые сумасбродства.

Дама пригласила дона Хайме сесть, и они оказались лицом к лицу за маленьким столиком, стоявшим напротив балконной двери.

— Кофе, сеньор Астарлоа?

Он охотно согласился. Не дожидаясь зова, в гостиную неслышно вошла горничная. На серебряном подносе в ее руках нежно позвякивал фарфоровый сервиз. Хозяйка дома налила кофе и протянула чашку дону Хайме. Под ее испытующим взглядом он сделал несколько глотков. Дама быстро перешла к делу:

— Я бы хотела брать у вас уроки…

Маэстро застыл с чашкой в руках, машинально помешивая ложечкой сахар. Он решил, что ослышался.

— Я вас не совсем понимаю.

Она пригубила кофе и посмотрела на него с вызовом.

— Я навела кое-какие справки, и мне стало известно, что вы считаетесь лучшим учителем фехтования в Мадриде. Вас называют последним знатоком классической техники. Кроме того, я знаю: вы разработали секретный прием, ваш знаменитый укол, и ученики, им заинтересовавшиеся, могут посещать ваши занятия, уплатив тысячу двести реалов. Цена, безусловно, высока, но я в состоянии заплатить эту сумму. Я желаю брать у вас уроки.

Силясь прийти в себя от изумления, дон Хайме покачал головой:

— Простите, сеньора, но… Это совершенно невозможно. Я и в самом деле знаю секрет этого укола и обучаю ему клиентов за названную вами цену. Но, прошу вас, поймите меня… Я, то есть фехтование… Для женщины это исключено. Я хочу сказать, что…

Фиалковые глаза смотрели холодно. Шрам в уголке рта казался загадочной улыбкой.

— Я понимаю, о чем вы. — Адела де Отеро аккуратно поставила чашку на стол и соединила ладони, словно бы в молитве. — Однако я не вижу никаких препятствий в том, что я — женщина. Для вашего успокоения, сеньор, скажу больше: я неплохо владею многим из того, что вы преподаете своим ученикам.

— Дело вовсе не в этом. — Маэстро уже начинал нервничать. Он провел пальцем по шее над воротником: ему становилось жарко. — Поймите меня правильно. Женщина и фехтование… Одно с другим несовместимо.

— Вы хотите сказать, что к этому плохо отнесется общество?

Она смотрела на него в упор, держа в руках чашечку с едва отпитым кофе. Не сходившая с ее губ загадочная улыбка смущала и беспокоила маэстро.

— Поймите меня правильно, сеньора, это лишь одна причина. Заниматься вашим обучением я не могу. В моей практике не случалось ничего подобного.

— Вы боитесь за свой авторитет, маэстро?

Дон Хайме уловил в ее голосе вызов и насмешку. Он осторожно поставил чашку на стол.

— Сеньора, так не принято. Это просто неслыханно. Может, где-нибудь за границей, но здесь, в Испании… Я, по крайней мере, обучать вас не стану. Обратитесь к другому преподавателю. Вероятно, он окажется более… сговорчив.

— Я должна узнать секрет этого приема, а учителя лучше вас в Мадриде нет.

Польщенный дон Хайме улыбнулся:

— Возможно, сеньора, я и вправду лучший учитель фехтования, как вы изволили выразиться. Но я уже слишком стар, чтобы менять свои привычки. Мне пятьдесят шесть, и своим делом я занимаюсь уже более тридцати лет. И уроки у меня всегда брали исключительно мужчины.

— Времена меняются.

Дон Хайме печально вздохнул:

— Вы правы. И представьте себе, на мой вкус, времена меняются слишком уж быстро. Позвольте же мне, сеньора, не изменять старым привычкам. Они — мое единственное богатство.

Адела де Отеро молча смотрела на маэстро, медленно покачивая головой, словно старательно взвешивала его аргументы. Затем поднялась и направилась к камину с коллекцией оружия.

— Говорят, ваш укол невозможно отразить.

Дон Хайме скромно улыбнулся:

— Это несколько преувеличено, сеньора. Если владеешь техникой, отразить его проще простого. Придумать неотразимый укол мне пока не удалось.

— И вам действительно платят за него двести эскудо?

Дон Хайме не ответил. Настойчивость дамы ставила его в неловкое положение.

— Прошу вас, сеньора, не уговаривайте меня.

Она повернулась к нему спиной, поглаживая пальцем острие одной рапиры.

— Я бы хотела узнать, сколько вы берете за свои уроки.

Дон Хайме не спеша поднялся.

— С каждого ученика я беру в среднем от шестидесяти до ста реалов в месяц. За четыре урока в неделю. А теперь, с вашего позволения…

— Вместо двухсот эскудо я заплачу вам две тысячи четыреста реалов.

Дон Хайме опешил. Названная сумма вдвое превосходила обычную плату, которую он изредка получал за обучение своей технике от заинтересовавшихся его мастерством клиентов. Желающие встречались не так уж часто, а преподавал он за эти деньги целых три месяца.

— Возможно, сеньора, вам даже не приходит в голову, что ваше предложение для меня унизительно.

Неожиданно дама повернулась к нему лицом, и на мгновение дону Хайме показалось, что в ее фиалковых глазах вспыхнула ярость. У маэстро мелькнула мысль, что представить ее с рапирой в руке совсем несложно.

— Значит, по-вашему, этой суммы недостаточно? — невинно спросила она.

Дон Хайме выпрямился. Губы его побледнели. Если бы на подобное заявление осмелился мужчина, не прошло бы и пары часов, как наглец общался бы с праотцами в лучшем из миров. Но Адела де Отеро была женщиной, к тому же — красивой, и это полностью меняло дело. Маэстро не мог дождаться, чтобы этот утомительный, нелепый разговор закончился.

— Дорогая моя сеньора, — спокойно сказал он, и его голос звучал холодно и учтиво. — Уколу, который так вас заинтересовал, я обучаю за твердую цену, установленную мною раз и навсегда; поднимать ее я не намерен. Кроме того, я беру в обучение лишь тех, кого считаю достойным, и не собираюсь отказываться от права выбора, а уж тем более — торговаться, как на рынке. Всего доброго.

Служанка принесла ему цилиндр, перчатки и трость, и, не проронив более ни слова, он вышел за дверь и спустился по лестнице. До него донеслись звуки шопеновского «Полонеза». Чьи-то пальцы яростно били по клавишам.

— Укол… Хорошо… Повторите… Остановка. Вольт… Еще раз, пожалуйста. Вот так… Вперед, наступайте. Смелее… Сократите дистанцию… На меня. Еще раз, теперь в четвертый сектор… Правильно. Великолепно, любезный. Замечательно. Вы же знаете: главное — время и дисциплина.

Прошло несколько дней. Прим все так же тенью висел над монархией; королева Изабелла собиралась в Лекейтио на морские купания, настоятельно рекомендуемые врачами, лечившими ее кожную болезнь, которой она страдала с детства. Помимо духовника и короля, ее сопровождала целая толпа герцогинь, слуг, дворцовых сплетников, прихлебателей и прочих персон, без которых королевский дом был бы просто немыслим. Дон Франсиско де Асиз, робко выглядывавший из-за плеча своего верного секретаря Менесеса, прятал глаза и облизывал губы, отчего лицо его принимало необычайно кроткое и постное выражение, а Марфори, министр вооруженных сил, всем назло красовался перед публикой в погонах, заработанных неустанными подвигами в спальнях чужих жен.

По обеим сторонам Пиренеев эмигранты и ссыльные генералы открыто готовили заговор, пытаясь насытить свою мучительную, безмерную жажду власти. Депутаты, эти скромные пассажиры третьего класса, поддержали бюджет, только что разработанный Министерством обороны, отлично понимая, что большая часть этого бюджета идет на жалованье чиновникам военных корпусов, чья верность короне зависела от повышений по службе и синекур. Эти господа ложились спать «модерадос», а просыпались убежденными либералами: всё решали изменения в послужных списках. Сиживая вечерами в тени, жители Мадрида преспокойно листали подпольные газеты и потягивали прохладное вино из глиняных кувшинов. На улицах, призывая покупателей, пронзительно кричали торговцы:

— Холодный оршад, ароматный холодный оршад!

Маркиз де Аяла не хотел покидать летний Мадрид и наслаждался фехтованием в обществе дона Хайме. Поединки завершались рюмочкой хереса, превратившейся в ритуал. В кафе «Прогресо» Агапито Карселес по-прежнему пел дифирамбы республике, а более сдержанный Антонио Карреньо чертил масонские знаки и защищал унитариев, не отвергая при этом конституционную монархию. Дон Лукас каждый вечер произносил пылкие речи; учитель музыки задумчиво водил пальцем по мраморной столешнице, кротко и печально глядя в окно. А дон Хайме, к своему величайшему изумлению, не мог изгнать из памяти образ Аделы де Отеро.

На третий день раздался звонок в дверь. Дон Хайме только что вернулся с утренней прогулки и приводил себя в порядок, собираясь пообедать в кафе на улице Майор.

Перед тем как надеть сюртук, он наносил на руки и лицо живительную прохладу одеколона, надеясь спастись от жары. Прозвенел колокольчик, и маэстро удивленно замер: он никого не ждал. Поспешно провел расческой по волосам, накинул старый шелковый халат, оставшийся от лучших времен и давно нуждавшийся в починке, вышел из спальни, пересек маленькую гостиную, одновременно служившую ему кабинетом, и открыл входную дверь. Перед ним стояла Адела де Отеро.

— Добрый день. Я могу войти?

Голос ее звучал робко. На ней было будничное платье небесно-голубого цвета с широким вырезом — край выреза, рукава и подол обшиты белыми кружевами — и соломенная шляпка, украшенная букетиками фиалок под цвет глаз. В руках, обтянутых перчатками из тех же кружев, она держала маленький голубой зонтик. Сейчас в дверях Адела де Отеро показалась дону Хайме куда привлекательнее, чем в строгой гостиной на улице Рианьо.

На мгновение дон Хайме смутился: неожиданный визит застал его врасплох.

— Разумеется, сеньора, — ответил он в замешательстве. — Проходите, сделайте милость.

Он жестом пригласил ее войти, хотя присутствие этой дамы после неприятного разговора несколько дней назад было ему в тягость. Словно угадав его мысли, она приветливо улыбнулась.

— Спасибо, что впустили меня, дон Хайме. — Фиалковые глаза пристально смотрели на него, и беспокойство маэстро возросло. — Я опасалась… Однако именно такого приема я и ожидала. Как хорошо, что я не ошиблась.

Дон Хайме понял — Адела де Отеро, судя по всему, боялась, что он захлопнет дверь перед ее носом. Такое подозрение возмутило его: прежде всего он считал себя настоящим кабальеро. Но она впервые обратилась к нему по имени, и это смягчило негодование маэстро.

— Прошу вас, сеньора, — любезно произнес он и пригласил ее перейти из маленькой прихожей в гостиную. Адела де Отеро остановилась в центре полутемной комнаты, с любопытством осматривая предметы, судьба которых была связана с историей жизни дона Хайме. Небрежно провела пальцем по корешкам книг на пыльных дубовых полках: дюжина старинных трактатов о фехтовании, сочинения Дюма, Виктора Гюго, Бальзака… Были там «Параллельные жизнеописания» Плутарха, зачитанный Гомер, «Гейнрих фон Офтердинген» Новалиса, несколько романов Шатобриана и Виньи, мемуары и трактаты о военных кампаниях Первой империи; сочинения по большей части — на французском языке.

Дон Хайме извинился и, зайдя в спальню, снял халат, надел сюртук и торопливо повязал под воротник рубашки галстук. Когда он вернулся в гостиную, гостья рассматривала старое, потемневшее от времени полотно, висевшее на стене среди старых шпаг и ржавых клинков.

— Это ваш родственник? — спросила она, показав на тонкое юное лицо, строго смотревшее с портрета. Человек был одет по моде начала века, светлые глаза взирали на мир недоуменно и недоверчиво. Широкий лоб и суровое достоинство — своим необычным обликом портрет чем-то напоминал самого дона Хайме.

— Это мой отец.

Адела де Отеро перевела взгляд на маэстро, потом снова посмотрела на портрет, словно ища подтверждение его словам. Казалось, сравнение ее удовлетворило.

— Красивый человек, — произнесла она своим чуть хрипловатым голосом. — Сколько же ему лет на этом портрете?

— Не знаю, сеньора. Он умер в тридцать один год, за два месяца до того, как я появился на свет, во время войны с Наполеоном.

— Он был военный? — Казалось, человек на портрете ее в самом деле заинтересовал.

— Нет. Он был арагонским идальго из породы упрямых и несговорчивых людей, которых возмущает малейшее давление, малейшее требование «делай так, а не эдак»… Он ушел с небольшим отрядом в горы и убивал там французов, пока не убили его самого. — В голосе маэстро звучала затаенная гордость. — Говорят, он умер в одиночестве, как волк. Солдаты обложили его со всех сторон, а он до последнего на великолепном французском выкрикивал им оскорбления.

Гостья еще какое-то время пристально рассматривала портрет. Слушая рассказ дона Хайме, она не сводила с картины глаз, покусывала задумчиво нижнюю губу, а шрам в уголке рта загадочно улыбался. Затем женщина медленно повернулась к маэстро.

— Вас, наверное, тяготит мое присутствие, дон Хайме.

Не зная, что сказать, маэстро отвел глаза. Адела де Отеро положила шляпку и зонтик на стол, беспорядочно заваленный бумагами. Ее волосы, как и в первый раз, были собраны на затылке. Голубое платье в суровом кабинете смотрелось причудливым ярким пятном.

— Можно, я сяду? — Ее голос смущал и будоражил маэстро. Быть может, она сознательно прибегала к этому неотразимому оружию. — Я зашла к вам случайно, гуляя по городу. Мадридская жара меня просто убивает.

Торопливо извинившись за неучтивость, маэстро предложил ей старое кресло, обтянутое потертой кожей. Сам же придвинул табурет, уселся от гостьи в некотором отдалении и сдержанно покашлял: ей не удастся увлечь его в неведомый край, где, как ему казалось, поджидает неумолимая опасность.

— Я слушаю вас, сеньора де Отеро.

Почувствовав вежливую холодность в его словах, прекрасная незнакомка улыбнулась. «Какая необычная женщина», — подумал дон Хайме. Он знал ее имя, и только; остальное — тайна. С тревогой маэстро осознал, как стремительно, овладевая всем его существом, растет то, что в начале знакомства было всего лишь искоркой любопытства. Он попытался взять себя в руки, терпеливо ожидая начала беседы. Донья Адела заговорила не сразу — ее спокойствие уже начинало раздражать маэстро. Фиалковые глаза блуждали задумчиво по комнате, словно желая отыскать какую-нибудь мелочь, что помогла бы ей глубже понять сидевшего перед ней человека. А дон Хайме тем временем изучал черты ее лица, не дававшие ему покоя все эти дни. Губы у женщины были полные, четко очерченные — будто надрез на заморском фрукте с сочной алой мякотью. Маэстро подумал, что шрам в уголке рта не только не портит ее красоту, но придает ее лицу особую прелесть, какую-то смутную, волнующую жестокость.

Едва она появилась в дверях, дон Хайме приготовился повторить свой решительный отказ. Женщина никогда не переступит порог его зала. Он ожидал просьб, бурного женского красноречия, кокетства, лукавых уловок и ухищрений, свойственных прекрасному полу… Он не позволит сбить себя с толку, пообещал себе маэстро. Будь он лет на двадцать моложе, кто знает — он оказался бы сговорчивее и поддался таинственным чарам этой удивительной женщины. Но в столь преклонные годы подобные пустяки не могли сломить его дух. Он не хотел от своей прекрасной гостьи ровным счетом ничего; в его возрасте присутствие такой женщины могло вызвать лишь смутное волнение, но он, несомненно, легко сможет его погасить. Дон Хайме решил держаться невозмутимо и стойко. Ему ничто не угрожало: этой своенравной даме не удастся его смутить. Однако к ее вопросу он оказался совершенно не готов.

— Как бы вы ответили, дон Хайме, если бы при атаке ваш противник нанес вам укол в третий сектор с переводом?

Маэстро подумал, что ослышался. Он поднял руку, словно прося извинения, и растерянно замер. Провел пальцами по лбу, опустил руки на колени и уставился на гостью, словно только что ее заметил. Это нелепость.

— Простите, не понимаю.

Она смотрела на него с интересом, и в глазах ее блеснул недобрый огонек. Голос прозвучал неожиданно жестко:

— Я хотела бы узнать ваше мнение, дон Хайме.

Маэстро вздохнул и сел поудобнее. Все это дьявольски странно.

— Вас это действительно интересует?

— Разумеется.

Поднеся ладонь ко рту, дон Хайме откашлялся.

— Хорошо… Конечно, если эта тема… Так вы говорите, укол в третий сектор с переводом? — В конце концов, это просто вопрос, как и любой другой; странно лишь слышать его из уст женщины. Хотя после того, как он увидел ее в дверях, его уже трудно было чем-либо удивить. — Итак, если мой противник делает вид, что хочет уколоть в третий сектор, я нанесу ему укол во второй. Понимаете? Это довольно просто.

— Ну а если на ваш укол он ответит уколом вниз, а затем внезапно атакует в четвертый сектор?

Дон Хайме посмотрел на гостью в полной растерянности. Она выбрала верную тактику.

— В этом случае, — сказал он, — я бы парировал четвертой защитой и неожиданно атаковал в третий сектор. — На этот раз он уже не добавил: «Понимаете?» Было очевидно: донья Адела отлично все понимала. — Это единственный разумный ход.

Она откинула назад голову, и неожиданно на ее лице отразился такой восторг, что она, казалось, вот-вот расхохочется. Но донья Адела лишь молча улыбнулась и пристально взглянула на маэстро.

— Вы хотите разочаровать меня, дон Хайме? Или вы меня испытываете? Вы же отлично знаете, что это не единственный разумный ход. И, как мне кажется, далеко не лучший.

Дон Хайме заметно смутился. Такого поворота он и вообразить не мог. Что-то подсказывало ему, что перед ним — чужое, враждебное существо, но одновременно в нем зародилось и крепло другое чувство. Неудержимое профессиональное любопытство. Он решил осторожно дать ему волю — настолько, чтобы продолжить увлекательную игру и посмотреть, к чему она приведет.

— Вы хотите предложить что-нибудь другое? — спросил он вежливо, хотя в голосе его послышалась ирония.

Донья Адела кивнула; она раскраснелась, ее глаза горели так возбужденно, что их блеск смутил маэстро.

— Я вижу как минимум два решения, — ответила она с уверенностью, но без тени хвастовства. — Я бы могла, так же как и вы, парировать четвертой защитой плотно к шпаге противника, а затем сделать резкий выпад в четвертый сектор ближе к его руке. Что вы на это скажете?

Дон Хайме подумал, что это не только правильно: это замечательно.

— Ну а каков второй вариант?

— Вот так. — Адела де Отеро задвигала правой рукой, импровизируя движение рапиры. — Парировать четвертой защитой, затем резко изменить угол. Думаю, вы согласитесь со мной: любой укол всегда быстрее и эффективнее, если он делается в том же секторе, что и парирование. Защита и ответ должны быть едины.

— Укол в бок технически довольно сложен. — Неожиданный спор захватил дона Хайме. — Где вас ему обучили?

— В Италии.

— Кто был вашим учителем?

— Это к делу не относится. — Обворожительная улыбка смягчила жесткий ответ. — Скажу только, что он считался одним из лучших фехтовальщиков Европы. Он обучил меня девяти основным атакам, их вариантам и способам их отразить. Он был очень терпеливый человек. — Она подчеркнула прилагательное. Взгляд ее был тверд и прям. — И мой учитель не видел ничего зазорного в том, что обучает своему искусству женщину.

Дон Хайме пропустил ее замечание мимо ушей.

— Какова основная опасность укола в бок? — спросил он, пристально глядя ей в глаза.

— Встречный укол.

— Как его избежать?

— Нанести свой укол как можно ниже.

— Как отразить укол в бок?

— Двойным вольтом и низкой четвертой защитой. Это похоже на экзамен, дон Хайме.

— Это и есть экзамен, сеньора де Отеро.

Они смотрели друг на друга, не произнося ни слова, и вид у них был такой утомленный, словно они действительно только что окончили сложный поединок. Дон Хайме внимательно разглядывал собеседницу: он впервые обратил внимание на ее правое запястье — крепкое и сильное, впрочем, от этого не менее тонкое и изящное. Блеск ее глаз, жесты при описании поединка были чрезвычайно выразительны. Дон Хайме мог безошибочно уловить признаки, по которым угадывался хороший фехтовальщик. Он упрекнул себя за то, что позволил ничтожным предрассудкам ослепить свою интуицию.

Разумеется, все происходившее между ними оставалось до сей поры чистейшей теорией; старый маэстро понимал, что настал момент проверить способности дамы на практике. Казалось, эта дьявольская донья Адела вот-вот совершит невозможное: после тридцати лет пробудит в преподавателе желание воочию увидеть, как владеет шпагой женщина. И не просто женщина, а именно она, эта странная сеньора де Отеро.

Гостья пристально смотрела на него, терпеливо ожидая окончательного ответа. Дон Хайме покашлял:

— Признаюсь вам со всей откровенностью. Я, мягко говоря, удивлен.

Адела де Отеро не ответила и даже не шелохнулась. Она казалась невозмутимой: заранее предвидя реакцию маэстро, явилась она отнюдь не с целью его удивить.

На самом деле решение дон Хайме уже принял, но до поры до времени не хотел этого показывать: ей не следовало знать, что он уступает так быстро.

— Жду вас завтра в пять пополудни. Если вам удастся выдержать экзамен, мы назначим день первого занятия. Постарайтесь прийти… — Он кивнул на ее платье и почувствовал, что краснеет. — Постарайтесь одеться соответствующим образом.

Он ожидал, что она радостно вскрикнет, захлопает в ладоши, — словом, выразит свой наивный восторг так, как это обычно делают женщины.

Не тут-то было: Адела де Отеро, не говоря ни слова, только смотрела на него, и ее лицо показалось маэстро таким непроницаемым и загадочным, что неожиданно для себя он почувствовал, как холод пробежал по его спине.

Свет масляного фонаря отбрасывал на стены комнаты причудливо танцующие тени. Дон Хайме вывернул фитиль почти до конца, и в комнате стало светлее. Маэстро начертил на листе бумаги две линии, сходящиеся под углом, и соединил концы полукругом. Получившийся угол составлял приблизительно семьдесят пять градусов. Его лучи ограничивали пространство, в котором предстояло действовать рапире. Он отметил цифру и вздохнул. Укол во второй сектор, батман в четвертый; быть может, верный путь таков. Но что за этим следует?.. Ответный укол, очевидно — тоже в четвертый сектор. Правильно ли он поступит? Вариантов довольно много… Затем он непременно атакует в четвертый сектор или, может, во второй, но это будет ложная атака… Нет, не годится. Здесь все слишком очевидно. Дон Хайме отложил карандаш и, не сводя с тени глаз, изобразил движение рапиры. Просто абсурд, подумал он с грустью: каждый раз воображаемый поединок завершало какое-либо известное классическое действие, которое противник без труда мог предвидеть и парировать. Совершенный укол — особенное действие. Точное, стремительное, неожиданное и неотразимое, как удар молнии… Но какое же именно?

В тусклом свете фонаря надписи на книжных корешках поблескивали золотом. На стене монотонно раскачивался маятник; стоило карандашу маэстро прервать чуть слышное скольжение по листу бумаги — и в тишине комнаты раздавалось лишь нежное тиканье часов. Дон Хайме побарабанил пальцами по столу, глубоко вздохнул и посмотрел в распахнутое окно. В глубоких сумерках вырисовывались смутные очертания мадридских крыш, едва посеребренных тоненьким серпом месяца.

Мысли его вернулись к уколу в четвертый сектор. Он опять взял карандаш, обкусанный с одного конца, и заново набросал линии и полукруг. А если атаковать в третий сектор с переводом?

Это довольно рискованно — лицо фехтовальщика оставалось незащищенным. Значит, надо откинуть голову и парировать третьей защитой… В какой же момент атаковать? Когда противник сделает шаг назад? Самое разумное — атаковать уколом в третий или четвертый сектор… Маэстро вновь нетерпеливо побарабанил пальцами по листу. Это не вело ровным счетом ни к чему; ответ на оба действия можно прочесть в любом учебнике фехтования. Что же еще может следовать за батманом в третью позицию? Он снова провел линии, окружность, обозначил градус, полистал книги на столе. Все казалось сомнительным, ненадежным и никоим образом не соответствовало тому, что брезжило в его воображении.

Дон Хайме решительно поднялся, отодвинул стул и, взяв фонарь, пошел в зал. Фонарь он поставил на пол у одного из зеркал, скинул халат и сжал рукоятку рапиры. Свет снизу отбрасывал на его лицо причудливые и зловещие тени, отчего дон Хайме стал похож на призрака. Он сделал несколько движений навстречу своему отражению. Атака в третий сектор. Батман. Атака. Батман. Трижды наконечник рапиры коснулся отражения, что двигалось внутри зеркала, в точности повторяя все движения маэстро. Атака. Батман. Две следующие одна за другой ложные атаки. Но что же дальше? Он гневно стиснул зубы. Ведь должно же быть правильное решение!

Вдалеке, на здании Почтамта, часы пробили трижды. Маэстро резко выдохнул и замер. Наитие покинуло его. Но ведь некогда и сам Люсьен де Монтеспан пришел к неутешительному выводу.

— Совершенного укола не существует, — говорил этот учитель всех учителей, когда кто-нибудь задавался подобным вопросом. — Или, точнее говоря, их множество. Каждый укол, настигающий противника, совершенен, но не более того. Любая атака может быть отражена встречным уколом. Поединок двух бывалых противников может длиться вечно… И тогда Случай, этот мастер разрешать ситуацию самым непредвиденным способом, кладет поединку конец, рано или поздно заставляя одного из противников совершить ошибку. Значит, единственный выход — максимально сосредоточиться, откладывая вмешательство Случая до того момента, когда ошибку допустит противник. Остальное, друзья мои, — пустые мечты.

И все же дон Хайме упрямо продолжал верить. Он мечтал о неотразимом уколе, который будет назван в честь его, Хайме Астарлоа, о своем Граале. Эта заветная мечта — найти совершенный, неотразимый укол — преследовала его уже много лет, с ранней юности, с той давней поры, когда он учился в военной школе, собираясь поступить на службу в армию…

Армия… Как сложилась бы его жизнь? Молодой офицер, которому выпала честь быть сыном героя, павшего в войне за независимость, получил распределение в Королевский гарнизон Мадрида — тот самый, где служил Рамон Мария Нарваэс… Великолепная карьера лейтенанта Астарлоа не состоялась — в самом начале ее подрубило безумство юности: однажды в его жизни появилась шелковая кружевная мантилья, из-под которой агатовым блеском сияли глаза, а тонкая белоснежная рука держала с бесподобным изяществом веер… Молодой офицер страстно влюбился; но внезапно, как это обычно происходит в подобных историях, возник и некто третий — соперник, бесцеремонно вставший у него на пути… А потом — холодный туманный рассвет, звон шпаг, протяжный стон и алое пятно на пропитанной потом рубашке; пятно стремительно росло, и никто не мог остановить поток крови. Бледный потрясенный юноша смотрел на поверженного соперника, не веря своим глазам; угрюмые секунданты уговаривали юношу бежать, чтобы сохранить свободу, которой грозила неминуемая опасность… Потом граница, дождливый вечер, рельсы железной дороги, уносившие его на северо-восток изумрудными полями, под свинцово-серым небом. И жалкий пансион на берегу Сены, и мрачный неприветливый город под названием Париж…

Случайный приятель, ссыльный испанец, добившийся неплохого положения в парижском обществе, порекомендовал его маэстро Люсьену де Монтеспану, в те времена самому выдающемуся учителю фехтования во всей Франции. Заинтересовавшись судьбой юного дуэлянта, мсье Монтеспан взял его в ученики и очень скоро обнаружил в нем недюжинное дарование. Вначале единственной обязанностью Хайме Астарлоа было подавать клиентам полотенца, следить за состоянием оружия и выполнять мелкие поручения знаменитого маэстро. Вскоре у него появились некоторые успехи, и маэстро стал обращаться к нему с более серьезными просьбами, уже непосредственно связанными с ремеслом. Двумя годами позже Монтеспан переехал сперва в Австрию, потом в Италию. Его молодой ученик неотступно следовал за ним. Ему только исполнилось двадцать четыре года, и его очаровали Вена, Милан, Неаполь и, главное, Рим, где они с маэстро провели довольно долгое время, давая уроки в одном из самых модных римских залов. Слухи о мастерстве Монтеспана очень скоро разнеслись по всему городу. Его сдержанный классический стиль, воплощение старой французской школы, резко контрастировал произвольной, вычурной и несколько хаотичной технике, модной в Италии. Именно там, в Риме, благодаря своим незаурядным природным данным дон Хайме превратился в великолепного фехтовальщика и завсегдатая светских салонов. И неизменно рядом с ним был учитель; Хайме Астарлоа привязался к нему и исполнял при нем обязанности помощника и секретаря. Вскоре мсье Монтеспан стал доверять ему занятия с начинающими — кому следовало обучиться азам фехтования, прежде чем перейти к урокам самого маэстро.

Там, в Риме, дон Хайме влюбился во второй раз, и там же состоялась вторая в его жизни дуэль на боевых шпагах. Однако на сей раз эти два замечательных события не были взаимосвязаны: роман оказался страстным, но скоротечным и закончился сам собой. Дуэль же была продиктована неписаными законами света: некий римский аристократ публично подверг сомнению мастерство Люсьена де Монтеспана.

Старый маэстро хотел было прислать к обидчику, некоему Леонардо Капоферрато, своих секундантов, но дон Хайме его опередил. Дело решилось самым достойным образом, то есть — со шпагой в руках: произошло все под кронами величавых сосен Лачио, в честном классическом поединке. Капоферрато, чье мастерство наводило на многих фехтовальщиков суеверный ужас, вынужден был признать, что, прав он или не прав относительно мастерства самого мсье Монтеспана, но ученику маэстро, этому самонадеянному сеньору Астарлоа, не составило особого труда всадить острие шпаги ему, доблестному Капоферрато, между ребер, задев легкое и ранив его не смертельно, но довольно серьезно.

Так прошло несколько лет, о которых дон Хайме всегда вспоминал с теплотой и благодарностью. Но зимой 1839 года мсье Монтеспан впервые обнаружил симптомы недомогания, позднее и приведшего к смерти. Он решил вернуться в Париж. Хайме Астарлоа не захотел бросать своего учителя, и они покинули Италию вместе. Там, в Париже, маэстро посоветовал ученику начать самостоятельный путь и написал ему рекомендательное письмо для вступления в закрытое сообщество учителей фехтования. Выждав некоторое время, дон Хайме, которому к тому времени исполнилось двадцать семь, успешно выдержал экзамен Парижской академии боевых искусств — самого престижного в ту пору заведения — и получил диплом, позволявший беспрепятственно заниматься выбранной профессией. Так он стал одним из самых молодых учителей фехтования в Европе, и, хотя его молодость несколько внушала недоверие знатным клиентам, предпочитавшим обращаться к преподавателям, чей возраст, по их мнению, был гарантией опыта, хорошая репутация и теплые рекомендательные письма мсье Монтеспана позволили дону Хайме вскоре набрать довольно много богатых учеников. В гостиной его висел старинный герб семьи Астарлоа: серебряная наковальня и девиз «На меня!». Он был испанцем, носил звонкую фамилию идальго и имел полное право гордиться своим гербом. Кроме того, шпагой он владел дьявольски ловко. Все это благоприятствовало тому, чтобы новоявленный учитель фехтования стяжал в Париже успех и известность. У него накапливались деньги и опыт. В ту же пору он в поисках совершенства принялся отрабатывать укол, изобретенный им самим. Технику его Хайме Астарлоа ревностно хранил в тайне до того дня, когда настойчивые друзья и ученики упросили маэстро включить прием в число прочих действий, которым он обучал. Это и был тот знаменитый укол «за двести эскудо», вскоре сделавшийся чрезвычайно популярным среди великосветских дуэлянтов, которые щедро платили за обучение, если им требовалось успешно разрешить конфликт с опытным соперником.

Оставаясь в Париже, Хайме Астарлоа поддерживал тесную дружбу со своим бывшим учителем и частенько его навещал. Каждый раз учитель и ученик неизменно брались за рапиры, хотя болезнь уже делала свое черное дело, подтачивая силы маэстро Монтеспана. И вот настал день, когда непобедимый учитель был уколот шесть раз подряд, а его рапира не коснулась нагрудника ученика ни единого. В шестой раз Хайме Астарлоа замер, словно сраженный наповал, и швырнул на пол рапиру, жалобно бормоча извинения. Но старик лишь грустно улыбнулся в ответ.

— Однажды, — сказал он, — ученик должен победить учителя. Тебе нечему больше учиться у меня. В добрый путь!

Никогда не вспоминали они тот случай, но больше ни разу не брались за рапиры. Несколько месяцев спустя, при очередном визите, дон Хайме увидел учителя возле камина. Его ноги были укутаны в теплый плед. Тремя днями ранее он закрыл свою школу фехтования, передав всех учеников дону Хайме. Его страданий не мог облегчить даже опий, и он чувствовал приближение смерти. До него донесся слух, что его бывший ученик затеял новую дуэль, на этот раз с неким субъектом, преподававшим фехтование без диплома Академии. Осмелиться на преподавание без необходимого разрешения означало впасть в немилость у остальных маэстро, для которых наличие диплома — железное правило. Наказание за непростительное нарушение должно было воспоследовать неизбежно, и члены Академии, крайне щепетильные в такого рода вопросах, решили проучить самозванца. Защитить честь корпорации выпало на долю самого молодого маэстро, дона Хайме Астарлоа.

Учитель и ученик долго беседовали о предстоящей дуэли. Монтеспан навел кое-какие справки о виновнике всеобщего недовольства — некоем Жане де Роланди — и теперь рассказывал славному защитнику Академии о нраве его соперника. Этот Роланди был неплохой фехтовальщик, однако, по сути дела, ничего выдающегося собой не представлял. Его стиль отличался некоторыми серьезными недоработками, которые можно было против него использовать. Он был левша, и, хотя это качество представляло собой определенный риск для дона Хайме, привыкшего сражаться с противниками, чья рапира всегда в правой руке, Монтеспан нисколько не сомневался, что в дуэли победит ученик.

— Имей в виду, сын мой: левша часто проигрывает во времени и не может нанести укол в бок, поскольку не в состоянии применить правильной оппозиции… С этим Роланди можешь смело защищаться четвертой защитой. Согласен?

— Да, маэстро.

— Выбирая действия, помни: как показывает мой опыт, рапира в левой руке — не лучшая защита. Левша вначале обычно держит рапиру чуть выше рапиры соперника, но поединок захватывает его, и он опускает руку. Как только увидишь, что рука опущена, смело атакуй.

Хайме Астарлоа нахмурился. Несмотря на пренебрежительный отзыв старика-учителя, фехтовальщиком Роланди был искусным.

Мсье Монтеспан покачал головой.

— Вздор. Тот, кто это сказал, — еще хуже Роланди, а уж тебя-то — и подавно. Неужели ты беспокоишься из-за этого шарлатана?

Дон Хайме покраснел.

— Вы же сами учили меня, маэстро, насколько опасно недооценивать соперника, каков бы он ни был.

Старик улыбнулся:

— Совершенно верно. Но переоценивать его тоже не стоит. Роланди — левша, и этим все сказано. Это его свойство содержит не только риск, но и преимущество, которым ты обязан воспользоваться. Самозванцу не хватает точности. Твоя задача — атаковать, как только увидишь, что он опустил руку; атакуй, парируй, застань соперника врасплох и отступи. Ты должен во всем его опережать, предупреждать каждое движение, стоит ему шевельнуть рукой или сделать шаг. Если воспользуешься случаем и предупредишь его атаку, ты уколешь его, потому что сделаешь одно движение, а он — два.

— Я последую вашему совету, маэстро.

— Я в тебе нисколько не сомневаюсь, — удовлетворенно произнес старик. — Ты мой лучший ученик; когда у тебя в руке рапира, ты — само хладнокровие и невозмутимость. В поединке, который тебя ждет, ты будешь достоин своего имени… Да и моего тоже. Наноси несложные уколы справа, защищайся без особых затей, вольтами и полувольтами; уколами во второй сектор старайся отвечать на уколы в четвертый… Когда сочтешь нужным, используй левую руку. Пижоны этим приемом не пользуются, считая его неэстетичным; но на дуэли, когда на карту поставлена сама жизнь, в ход должно идти все, что может тебя защитить; если, конечно, это не противоречит закону чести.

Встреча произошла тремя днями позже в Венсеннском лесу. Собралась довольно многочисленная публика. То было не просто зрелище: дуэль превратилась в целое событие, о нем даже упоминали газеты. Присланный по особому распоряжению отряд гвардейцев сдерживал толпу любопытных. Существовал закон, запрещавший дуэли; но на карту была поставлена репутация Французской академии, и официальные власти смотрели на поединок сквозь пальцы. Кое-кто был недоволен, что для выполнения столь важной миссии выбор пал на испанца, однако Хайме Астарлоа был маэстро Парижской академии, жил во Франции давно, а учил его не кто иной, как сам знаменитый Люсьен де Монтеспан; такие аргументы убедили даже самых рьяных шовинистов. Помимо зрителей и суровых секундантов в черном, на лесной поляне собрались все парижские учителя фехтования и их коллеги, специально приехавшие из провинции на дуэль. Не было только старика Монтеспана: врачи запретили ему выходить из дома.

Роланди оказался смуглым, несколько тщедушным человеком лет сорока с маленькими живыми глазками. Его жидкие волосы завивались крупными кольцами. Он знал, что симпатии публики не на его стороне, и, по правде сказать, предпочел бы очутиться где-нибудь подальше от этого злосчастного места. Однако события сложились таким образом, что ему осталось лишь смириться и участвовать в поединке, зная, что слава о его позорном поражении немедля облетит всю Европу. Бедняге Роланди трижды отказывались дать титул учителя фехтования, хотя он неплохо владел шпагой и рапирой. Итальянец по происхождению, бывший солдат кавалерии, он давал уроки фехтования в жалкой комнатенке, чтобы прокормить жену и четверых детей. Пока шли приготовления, он нервно поглядывал на Хайме Астарлоа, стоявшего в отдалении с невозмутимым видом. Узкие черные брюки и просторная белая рубашка подчеркивали худобу маэстро. «Юный Дон Кихот» — так назвала его одна газета, откликнувшаяся на это событие. Он был настоящим профессионалом и чувствовал молчаливую поддержку членов Академии — этих строгих, одетых во все черное, увешанных наградами людей в цилиндрах, с тростями. Они стояли в нескольких шагах от него, резко выделяясь в толпе зрителей.

Публика жаждала грандиозной битвы, однако всех ждало разочарование. Едва поединок начался, Роланди совершил непростительный промах, на пару дюймов опустив руку. Он начал атаку, чтобы застать противника врасплох; в ответ Хайме Астарлоа искусно парировал и, не раскрываясь, сделал решительный выпад и нанес мгновенно укол. Лезвие его рапиры скользнуло вдоль руки Роланди и, не встречая никакого сопротивления, свободно вошло в подмышечную впадину. Бедняга отлетел назад вместе с рапирой… Он тяжело рухнул на траву: из его спины торчало окровавленное острие. Подоспевший на выручку врач не смог спасти ему жизнь. Лежа на земле, Роланди, насквозь пронзенный шпагой, бросил угасающий взгляд на своего палача и, захлебнувшись кровавой пеной, скончался.

Услышав новость, Монтеспан пробормотал:

— Ну вот и славно…

Сидя в кресле, он не отрываясь смотрел на весело горевшие в камине дрова. Старик умер два дня спустя, и его любимому ученику, который уехал из Парижа, чтобы переждать поднявшийся шум, так и не удалось с ним проститься.

Вернувшись в столицу, дон Хайме узнал о смерти старого учителя от друзей. Он выслушал известие молча, без гримасы страдания или боли, и отправился бродить по набережной Сены. Остановился напротив Лувра, глядя на мутную воду убегающей реки, и долго стоял неподвижно, пока не потерял всякое представление о времени. Когда он пришел в себя, настала ночь. Дон Хайме не спеша побрел домой. На следующее утро он узнал, что Монтеспан ему оставил свое единственное сокровище: коллекцию старинного оружия. Он купил букетик цветов, поймал экипаж, поехал на кладбище Пер-Лашез и положил на серую каменную плиту, под которой покоилось тело учителя, цветы и рапиру, пронзившую Роланди.

Это случилось почти тридцать лет назад. Дон Хайме смотрел на свое отражение в зеркале на стене фехтовального зала. Потом нагнулся, взял фонарь и внимательно, морщинку за морщинкой, изучил свое лицо. Монтеспан умер в пятьдесят девять — всего на три года старше нынешнего дона Хайме, и последним воспоминанием об учителе был силуэт старика, сидящего у камина.

Маэстро провел рукой по седым волосам. Прожитая жизнь не вызывала у него сожалений: он любил и сражался, не идя наперекор своим убеждениям. Хранил множество бесценных воспоминаний, что оправдывали его жизнь, оставаясь его единственным сокровищем… Лишь одно вызывало у него печаль: не было никого, кому бы он мог, подобно Люсьену де Монтеспану, завещать после смерти свое оружие… Лишившись бережных и сильных рук, наполняющих безмолвную сталь жизнью, рапиры и шпаги превратятся в никчемный хлам и сгинут в небытии, погребенные в самом темном углу лавчонки старьевщика. Их покроет пыль и ржавчина, и они навеки умолкнут, как их покойный хозяин. Никто не положит рапиру на могилу дона Хайме.

Он подумал об Аделе де Отеро и затосковал. Эта женщина вошла в его жизнь слишком поздно: ей не удастся сорвать с его увядших губ ни единого слова нежности.