Асоциальные сети

Артур Дмитриев, 2019

Марк, обыкновенный полубелый воротничок, сталкивается с тем, что его аккаунт в социальной сети начинает жить самостоятельной жизнью. Подобное происходит и у друзей Марка. Через некоторое время они понимают, что больше не являются анонимами в сети и что их аккаунты настолько сильно переняли их паттерны поведения, что стали настоящими аватарами, вторыми лицами. Марк решает избавить мир от лицемерного второго «я» и заодно попытаться найти свою настоящую любовь. Страсть и нежность, кишки и кровища (самую малость), детектив и триллер (капелюшечку), розовые облачка и юные, неиспорченные умы. И неизбывная жизнеутверждающая тоска в эпилоге.

11

Социальные сети запестрели желтым и багрянцем, каждая первая девушка и каждый второй мужик запостили фотографию листопада, купаясь в омертвелых останках деревьев со счастливой улыбкой бессмертных. Марк смотрел на ленту и думал, что где-то в параллельной вселенной дубы и ясени делают селфи на фоне людских кладбищ, также ошибочно принимая энтропию за романтику.

Галя тоже с букетом кленовых листьев, с яркими щечками, на фоне которых цвета осени блекнут. Странная обманка мозга, отвергающего что-то в других, но с удовольствием принимающего то же самое от человека, который тебе близок. Субъективное всепрощение как метод сохранения отношений между людьми. Марк боролся иногда с этим в себе, стараясь трезво оценивать действительность, но ничего не мог поделать, если это была Галя.

В выходные решили надеть старые родительские штормовки, резиновые сапоги, купить корзины и пошастать по окрестным лесам, вороша палочкой подлесок в поисках опят. Ни Марк, ни Галя не ели грибов, но идея настолько их зажгла, что вытеснила на время из переписки все остальное, включая периодические всплески виртуального секса. Марк ждал от прогулки того единения, которого ему не хватало в обычной жизни; тишь леса, теплый, влажный воздух с привкусом разложения и мышей, надеялся он, дадут ему силы сказать те нежности, на которые он еще был способен, но все никак не набирался смелости.

Вместо этого Галя отважно взялась за поиски грибов, убегая и мелькая то справа, то слева между стволами. Устав гоняться за ней, Марк выбрал наиболее сухое поваленное дерево, сел, достал пакет с бутербродами и термос, откусил тот, что с сыром, зная, что с колбаской Галя съест все до единого, и решил написать все то, что хотел выдавить из себя.

Руки Марка забегали по виртуальной клавиатуре; все, что он сотни раз обдумывал, до блеска оттачивая формулировки, теперь само вылетало из-под его пальцев. За пятнадцать минут Марк написал не только о том, чего хотел от нее и от себя, но и о планах на всю будущую жизнь, если, конечно, эта жизнь у них получится. Признания через мессенджер, конечно, выглядят странно, но она сама виновата, что оказалась захвачена азартом тихой охоты. Прочитав еще раз, поправив ошибки и опечатки, Марк отправил текст, услышав прямо за спиной громкий сигнал оповещения. Галя стояла за его спиной и смеялась одними глазами.

— Марк, милый, я все прочитала еще в момент набора.

— А почему молчала?

— Потому что боялась тебя сбить, боялась, что ты так и не напишешь, боялась, что…

— Ну да.

— Я и думать не могла, что ты способен на… Ой…

— Что?

— Но пришел совсем другой текст. Вернее, тот, только другой, совсем другой, не тот, что я читала…

Марк выругался, взял ее телефон, сравнил с текстом в диалоговом окне и снова выругался. Домой шли долго, нарочно петляя сначала вдоль просеки, потом запутывая следы дальними кварталами, Марк объяснял ей свое открытие, Галя радостно вставляла бессмысленные реплики, округляя глаза и заставляя его ругаться в переписке, наблюдая, как слова превращаются во что-то более цензурное.

Все грибы отдали бабкам у подъезда, что не смягчило их огненных взоров, отражающих наркомана и проститутку, но зато не надо было чистить и потом в Интернете смотреть сотни способов, как жарить, солить или делать хоть что-нибудь с ними.

Галя выбежала из ванной голой и уселась ему на живот, бодая головой ноутбук, как кошка, освобождая себе плацдарм для дальнейших действий. Стандартный разогрев язычками, довольно продолжительное кардио с редкой сменой упражнений и финишный рывок, в конце которого Марк замычал; читал такое у одного давно известного журналиста. Галя засмеялась и повертела виртуальным кольцом в носу, усмиряя племенного бычка. Было потешно, Марк тоже рассмеялся.

Хотелось бы сказать, что дни летели своим чередом, но Марку казалось, что они тянутся непрерывной жвачкой, прилипшей к ботинку, — медленно, рвано, грязно, безо всякой надежды. Поглощала скука дома и скука работы, в череде черных точек сообщений мессенджера единственным светлым лучиком были весточки от Гали. Хотелось обнимать ее теплое, как байковое одеяло, тело, да только она пропадала на своей работе, выдёргивая для него один-два вечера в неделю и один выходной.

И писать стала реже, гораздо реже, чаще звонить. Обижалась, частенько переспрашивая голосом, правда ли, что он написал именно так, а не иначе, подозревая, что большую часть текста писал ей алгоритм. Марк и сам не мог твердо ответить, понимая, что уже запутался и не всегда понимает, где его мысли, а где механическая работа непрошеного помощника, которого нельзя отключить.

Дважды он ее поймал все в том же «Маке», где она, автоматические жуя наггетсы, бездумно смотрела в окно. Улыбалась, конечно, но улыбка ее тоже была автоматическая и какая-то печальная, в этой печали Марк видел себя, нагого, беззащитного, обесточенного. От этого сильно тошнило, тошнило от себя, оттого что девушка испытывает к нему жалость, самое последнее чувство, которое можно пожелать только врагу. Марк упрямо поднимал глаза, целовал ее мягкие губы, пытался проникнуть в движение ее нейронов и старался, очень старался не писать ей сообщений. Но как можно отказаться от единственного оставшегося способа связи, исключая звонки, по большей части проходившие в обоюдной тишине на фоне тихого неровного дыхания?

Славик посоветовал снести аккаунт и стать человеком из реального общества. Но Марк-то помнил, что именно Славик говорил ему: «Если тебя нет в Интернете сегодня, значит, завтра тебя нет физически». Что было абсолютной правдой, люди вне социальных сетей не социализировались, а, напротив, очень быстро изолировались, замыкаясь на самих себе, бутылке, воспоминаниях и рефлексиях или куче кошек. Если это можно было бы назвать свободой, то только свободой от здравого смысла, говорящего Марку, что он превратится в слепое, глухое и немое дитя, обрубок человека, ищущий себе путь по звездам, солнцу, по костям мелких животных.

Сам Славик, оправившись от первого шока, вполне себе сжился с прогрессирующим методом корректировки сообщений и комментариев, находя все это если не полезным, то забавным на сто процентов. Сама возможность, вернее, само отсутствие возможности допустить ошибку в переписке и даже троллинге так его воодушевляла, что он ради смеха мог писать пальцами ног, держа в одной руке сигару, во второй старую мамину фарфоровую чашку, доверху наполненную мороженым, айсбергом плавающим в изрядной порции коньяка.

Мама… Маме Марк тоже писал, но писал обычные бумажные письма, она так и не смогла сделать себе прививку от темноты прошлых лет и не стала адептом Всемирной паутины. Пальцы, умеющие качественно делать только быстрые росчерки на документах, штрафных квитанциях, зарплатных ведомостях, с трудом удерживая непослушную ручку, корябали на листочках в клеточку успокоительные слова о том, что у него все хорошо, что кушает он прилично, прилично и одевается, есть девушка, что подстрижен, что ничего не болит, что на работе неплохо, что погода теплая, что скоро, может быть, приедет проведать. Мама писала в ответ, что любит, что скучает, что пришлет огурчиков, как он любит, маленьких, в маринаде из смородиновых листьев, что носки опять связала шерстяные, те уже прохудились, поди; что ни на что не намекает, но очень хочется внуков, что к отцу на могилку надо бы сходить, что… Конечно Марк никуда не поедет; начиная со своего запоздалого первого шажочка почти в три годика, каждый последующий он делал как раз от мамы, стараясь выпутаться из паутины бесконечных обволакивающих, теплых, но тесных объятий. Скучал, но не настолько, чтобы опять взращивать чувство вины за постоянный обрыв связующих липких нитей, потихоньку застывая в ее карих глазах. И письма матери Марк ни разу не мог дочитать до конца, глаза заволакивала пелена, может быть, она его уже простила в эпилоге.

Однажды он написал большое, на трех страницах, письмо Гале и отнес к ней в офис с четким указанием девушке на ресепшене передать точно в руки. Но ответа не получил, и в разговорах потом она ни разу не упоминала о нем. Было обидно, но, видно, переписка окончательно ушла из жизни. Марку было трудно и страшно, он с трудом умел подбирать слова в реальном времени, написать было в сто, в тысячу раз проще.

У Славика была теория подобного охлаждения. Он называл ее теорией критической массы упреков. На определенной стадии накапливается так много негодования, недоразумений и укоров, что они сплавляются в огромный шар, который своим весом утягивает чувство единения и эмпатии куда-то вниз, за коралловые рифы совместного бытия, и сразу пропадает какое-то подспудное желание делиться всем на свете, пролегает торжественная в своей искристой изморози трещина. Любовь не пропадает, но пропадает секс, пропадает влечение, пропадает желание появляться раньше с работы. У критической массы упреков нет абсолютного значения, над формулой Славик еще работал, но одно было ясно — критическая масса может набраться хоть в течение одного года, хоть в течение лет двадцати. И набирается всегда, без исключений, таща за собой разные спальни, разные компании, отпуска в разное время. Марк обычно хмыкал, но постоянно перебирал в уме те моменты, когда терзал Галю своей ненасытной потребностью во внимании или когда ее поступки немного не укладывались в те конструкты, по которым построен его собственный мир.

Все-таки человек — очень ограниченное существо. Да, полеты в космос, да, ядерное оружие, да, супы быстрого приготовления. Но где самое важное и такое простое — умение читать мысли? Мысли, выраженные четкими и понятными символами, буквами, знаками препинания, цифрами, смайликами? Почему текст бездушен и безэмоционален по своей природе, почему интерпретации одного и того же могут полярно отличаться? Почему она не понимает, что все, что он пишет, он пишет кровью на своем сердце, прикладывая истерзанную главную мышцу для отпечатка к экрану и отправляет кусочками свою душу атеиста? Неужели так трудно изобрести пилюлю или зонд, вшиваемый прямо в мозг? Марк согласен и на такие вещи, которые смогли бы быть приемниками-передатчиками невыразимого.